В половине девятого утра машина уже ждала их у подъезда отеля. Оба напарника вышли вместе. Федор Николаевич вылез из салона, поочередно обменявшись с каждым крепким рукопожатием. Они расселись, и машина тронулась в сторону Николаевска.

– Я думал над вашими словами, – признался Степанцев, – и мне кажется, что вы правы. Кто-то сообщил подробности о смерти Боровковой и о моем желании проверить ее тело в городском морге. Кто-то вчера сообщил моему заместителю о том, что Дима поехал за вами на вокзал. Боюсь, что некоторые сотрудники работают на моего заместителя.

Водитель согласно кивнул головой. Очевидно, эту мысль они уже обсуждали.

– Ваш заместитель имеет влиятельного мужа, – напомнил Дронго, – и все совсем не так просто, как вы думаете. Все отлично понимают, насколько неприемлемо и глупо она ведет себя, но не хотят с ней связываться. К тому же у нее обширные связи, а вам уже за пятьдесят. В любой момент ситуация может измениться, и не в вашу пользу. А люди обязаны думать о своих семьях. Поэтому я бы на вашем месте не стал так рьяно искать виноватых. Понятно, что все будут на вашей стороне. Но некоторые из-за слабости, некоторые из корыстных побуждений, а еще кто-то просто из-за нежелания конфликтовать будут уступать вашему заместителю раз за разом, работая на обе стороны. Это не предательство, каковым оно выглядит в ваших глазах. Это скорее здоровый прагматизм.

– Предательство всегда оправдывают высокими мотивами или пытаются объяснить обычным прагматизмом. У людей должна быть хоть какая-то мораль, – убежденно произнес Степанцев.

– Мы всегда будем иметь такую мораль, которая соответствует нашим силам, – так говорил Ницше.

– Это не наш автор. Буревестник фашизма.

– Я бы не стал так однозначно оценивать его. Он был великим философом, и многие его сентенции кажутся мне не лишенными здравого смысла. Подумайте над этим, Федор Николаевич.

– С каким удовольствием я бы избавился от своего заместителя, – в сердцах произнес Степанцев, – хоть бы ее уже куда-нибудь выдвинули! Нам всем стало бы гораздо легче.

– Вчера мы беседовали с Клавдией Антоновной, – сказал Дронго, – мне кажется, она очень здраво мыслит. У нас уже есть некоторые наметки, но мы хотели бы побеседовать с вашими пациентами.

– Если они захотят, – напомнил Федор Николаевич. – Не забывайте, что у нас не совсем обычная больница и тем более не совсем обычные пациенты. Они могут отказаться, это их право, и никто не может их неволить.

– Не сомневаюсь. Но я надеюсь, что многие согласятся побеседовать со мной. В конце концов, просто интересно разговаривать с человеком, приехавшим из далекой Башкирии, – сказал он в расчете на водителя.

Степанцев благожелательно кивнул в знак согласия.

На переезде их задержали больше обычного, и в хоспис они прибыли, когда на часах было уже десять минут одиннадцатого. В дверях стояла Светлана Тимофеевна словно живой укор опоздавшему главному врачу. Увидев, как из его машины выходят вчерашние «врачи из Башкирии», она просто повернулась и пошла к себе, даже не здороваясь. Ей уже рассказали, что таинственные командированные пробыли в хосписе до девяти часов вечера и уехали вместе с главным врачом. Причем санитарки шепотом передавали, что никакие это не «врачи из Башкирии», а следователи из Санкт-Петербурга, которые должны проверить работу хосписа и непонятную задержку с выдачей тела умершей Боровковой. Некоторые даже намекали, что та умерла и не своей смертью. Светлана Тимофеевна была оскорблена в своих лучших чувствах. Из-за этих людей она вчера осталась на работе, задержала на целый час машину мужа, принимала их как самых почетных гостей – а оказалось, что они просто посмеялись над ней и обманули ее! Гнев женщины был направлен даже не столько против них, сколько против главного врача, посмевшего так унизить и обмануть своего заместителя. Она не сомневалась, что именно он подстроил эту «ловушку» с гостями, и с утра накричала на не спавшего всю ночь Мокрушкина, который выдал ей столь неверную информацию.

Правда, тот же Мокрушкин заявил, что эти люди никакие не врачи, а настоящие следователи, которых интересуют все подробности смерти Генриетты Андреевны. И тогда Светлана Тимофеевна задумалась. Может, главный врач решил таким образом отыграться? Пригласил следователей, чтобы обвинить ее в непреднамеренном убийстве Боровковой, которая могла умереть от разрыва сердца в результате систематических скандалов со своей соседкой по палате. А обвинить в подобном могли именно ее, Светлану Клинкевич. Поэтому она не стала даже здороваться с этими непонятными людьми, уйдя в свой кабинет.

Степанцев поднялся к себе вместе с Дронго и Вейдеманисом и созвал всех врачей и санитарок на ежедневную летучку. Врачи собирались у него в кабинете. Кроме Клавдии Антоновны и Регины, дежуривших ночью, а также Мокрушкина, который сдал свое дежурство в девять утра, доложив о смерти Идрисовой, все остальные были на месте. Тринадцать врачей и санитарок собрались за длинным столом. Дронго и Вейдеманис сидели в его конце. Врачи и санитарки, увидев посторонних, начали шушукаться.

Последней явилась Светлана Клинкевич. Щеки у нее были пунцовыми, но она вошла в кабинет, твердо стуча своими высокими каблуками. И, коротко поздоровавшись, прошла на свое место, по правую руку от главного, и молча опустилась на стул.

– Начнем, – предложил Степанцев, – прошу всех встать и почтить память умершей сегодня ночью Санубар Идрисовой.

Все молча поднялись. Простояли секунд двадцать.

– Спасибо, – сказал Степанцев, – теперь можем садиться. Хочу представить вам двух наших… коллег из Башкирии. Господа Хабибулин и Вейдеманис. Сегодня и завтра они будут с нами. Теперь насчет Идрисовой. Мокрушкин сообщил нам, что у нее вчера вечером остановилось сердце. Я как раз успел вернуться сюда после совещания и сам осмотрел ее. Родственникам уже сообщили, Сурен Арамович?

– Они приедут к двум часам дня, – сообщил Мирзоян. Это был мужчина лет пятидесяти, в больших роговых очках, с резкими, запоминающимися чертами лица, немного выпученными глазами, крупным носом и копной седых волос.

– Нужно будет все оформить до того, как они приедут, – напомнил Степанцев, – чтобы они не ждали.

– Тело не будем отправлять в морг на вскрытие? – уточнил Мирзоян.

При этом вопросе Клинкевич демонстративно повернулась и в упор посмотрела на главного врача.

– Думаю, что такой необходимости нет, – решил Федор Николаевич.

– Правильно, – сказал Мирзоян, – они ведь мусульмане. У них не принято трогать тело после смерти. Они всегда просят не проводить вскрытия.

– Откуда вы знаете? – не выдержала Светлана Тимофеевна. – Вы, по-моему, армянин, а не мусульманин.

– Я бакинский армянин, – мягко ответил Сурен Арамович, – и первые тридцать пять лет своей жизни жил в Баку, который покинул после известных всем событий в Карабахе. Но традиции мусульман и их обычаи мне хорошо известны. Они будут категорически против вскрытия. Вообще у мусульман, как и у евреев, принято хоронить человека в день смерти. Еще до заката тело должно быть предано земле.

– Непонятный обычай, – снова не выдержала Светлана Тимофеевна. – Они так торопятся избавиться от своих покойников?

– Нет. Этот обычай связан с теми местами, где зародились иудаизм и ислам, – пояснил Мирзоян, – жаркие пустыни. Там нельзя долго оставлять тела умерших. Они начнут быстро разлагаться и вызывать ужасные болезни.

– Вы у нас эрудит, – кивнула Клинкевич, – спасибо, что пояснили.

– Значит, подготовьте все документы, – мрачно попросил Степанцев. – Что у нас еще?

– Радомиру Бажичу сегодня опять было плохо. Где-то после четырех утра, – сообщила другая женщина-врач. У нее было немного вытянутое лицо, собранные под шапочкой русые волосы, светлые глаза.

– Людмила Гавриловна, – обратился к ней Степанцев, – что вы советуете? Его приступы начали учащаться.

– Нужно переводить его в реанимацию, – вздохнула Суржикова, – в любой момент он может окончательно потерять сознание. Кажется, он это чувствует. Боли усиливаются, и постепенно больные клетки теснят здоровые. Как только процесс затронет лобные доли мозга, все будет кончено. Он потеряет свою индивидуальность.

Она сказала это довольно бесстрастным голосом, как говорят врачи о своих больных, но было заметно, что она волнуется.

– Что-то не так? – спросил Степанцев. Он тоже почувствовал ее волнение.

– Не знаю. Не хочу говорить, – она снова тяжело вздохнула, – вчера днем я с ним разговаривала. Он понимает, что у него остались последние дни, возможно, часы. Только спросил меня, верю ли я в Бога. Я сказала, что в Николаевске есть православный священник, мы можем позвать его, если он хочет исповедаться. Можно пригласить даже католического священника из Санкт-Петербурга, если он католик, но Радомир перебил меня и снова спросил, верю ли я в Бога. Я честно призналась, что я агностик. И тогда он спросил меня: зачем Богу нужно было создавать его, чтобы убить в столь молодом возрасте? Для чего нужна такая жестокость и такое непонятное применение сил? Или его пример должен послужить кому-то наглядным уроком?

– Что вы ему ответили?

– Ничего. Я сидела и молчала. Не знаю, что говорить в подобных случаях. И никогда не знала. Врать не хочу, а говорить какие-то слова утешения, по-моему, просто стыдно.

– Вы врач, а не исповедник, – строго напомнил Степанцев, – и ваша задача в любом случае облегчать его муки. Не только физические, но и нравственные. И не нужно никому говорить, что вы агностик. Это ваше личное дело. В таких случаях можно соврать. Скажите, что вы верующая. Ему будет легче.

– Простите, Федор Николаевич, но ему было бы тяжелее. Если Бог есть, то почему он позволяет людям так страдать? А если его нет, то тогда это бессознательная ошибка природы и с этим тоже трудно примириться. Ведь тогда выходит, что именно ты оказался в числе «проигравших».

– У нас прямо религиозный диспут на тему, есть ли Бог или его нету, – снова вмешалась Клинкевич. – Вы не вспомнили, что вы профессиональный врач, Людмила Гавриловна. Когда пациенты задают такие вопросы, нужно сразу делать успокоительный укол. Чтобы ему было легче, а вам не пришлось бы отвечать на его глупые вопросы.

– Он хотел поговорить, – задумчиво сказала Суржикова, – может, последний раз в жизни. Он просто хотел со мной поговорить.

– Что ему ввели ночью, – спросил Федор Николаевич, – какую дозу?

– Две по сто, – сообщила Людмила Гавриловна. – Там дежурила Клавдия Антоновна, а она лучше других чувствует состояние больных. Она вколола ему сразу две ампулы. Боюсь, что в следующий раз мы его просто потеряем.

– Оформляйте перевод Бажича в реанимационную палату, – разрешил Степанцев, – только перевезите его туда, когда он будет спать. Для него переезд на второй этаж тоже станет стрессом.

– Мишенин останется один. Может, подселить к нему Угрюмова? – предложил Мирзоян.

– Ни в коем случае. Мишенин бывший член совета директоров, он не сможет находиться в одной палате с Угрюмовым. Захотят смотреть разные программы по телевизору, у них разные интересы. К тому же Угрюмов все равно курит, невзирая на запреты. А Мишенину сейчас такая встряска категорически противопоказана. Когда им делали последний раз анализы?

– На прошлой неделе, – сообщила Суржикова. – У Угрюмова наблюдаются характерные изменения последней стадии. Скоро он уже не сможет подниматься с кровати. Мишенину лучше. Мы смогли несколько заблокировать процесс, но нам всем понятно, что с такой почкой он проживет не больше двух-трех месяцев.

– У нас на следующей неделе будут два пациента из Москвы, – сообщил Степанцев. – Один – бывший спортсмен, велосипедист. Чемпион и все прочее. Онкология паха. Неоперабельная, в последней стадии. Такое вот профессиональное заболевание. Еще один – артист. Ему шестьдесят восемь. У него поражены легкие. Сразу оба. Говорит, что раньше курил по три пачки в день. Сейчас бросил, но уже поздно. На них оформляют документы через наш попечительский совет.

– Актера можно поместить к Мишенину, а спортсмена к Угрюмову, – предложил Мирзоян.

– Если Угрюмов дотянет до следующей недели, – вставила Суржикова, – я думаю, что его тоже будем переводить в реанимацию. Состояние у него крайне тяжелое.

– Как остальные?

– Состояние Шаблинской стабильное. Пока процессы протекают не так, как раньше. Возможно, удастся несколько затормозить распространение метастазов, но не более чем на четыре месяца. У Тамары Рудольфовны состояние опять ухудшилось. Завтра забираем ее на очередное переливание крови. Самые быстрые процессы у Кравчук. Там изменения фиксируются буквально каждый день. Она отказывается выходить из палаты, принимать родственников. Только врачей и свою подругу Витицкую.

– Как себя чувствует Витицкая?

– Вчера опять сорвалась. Но, конечно, не так, как после того, как она побывала в городе. Сделали укол. Сейчас все еще спит, – доложила Суржикова, – она самый нервный пациент из всех, кто у нас находится. Сказывается ежедневное общение с Кравчук.

– Не понимаю, как это может сказываться, – подала голос Светлана Тимофеевна, – они все примерно в одинаковом состоянии.

– Нет, – возразила Людмила Гавриловна, – там все гораздо хуже. Изменения у других больных имеют внутренний характер и не столь заметны. Внешний вид, разумеется, меняется, но не так стремительно, как растут раковые клетки, которые могут увидеть только врачи. А рак кожи… Она фиксирует все изменения на лице своей соседки и представляет, что именно происходит в ее организме. Отсюда почти ежедневные срывы.

– Может, их развести по разным палатам? – предложил Федор Николаевич.

– Уже нельзя, – возразил Сурен Арамович, – они поддерживают друг друга. Если сейчас разлучить их, у обеих начнется глубочайший стресс, из которого мы их потом не сможем вывести. Я бы не советовал этого делать, хотя поведение Кравчук и ее внешний вид очень сильно влияют на Витицкую. Но все равно так лучше.

– Да, – согласилась Суржикова, – я бы тоже не стала разлучать их.

– Дальше, – потребовал Степанцев.

– Ярушкина чувствует себя нормально. Анализы неплохие. Желтович тоже пока не вызывает особых опасений. Ее только нужно убрать из палаты Тамары Рудольфовны, они слишком несовместимые люди. Мишенин тоже просил об этом. Он иногда к ней заходит, разговаривает, пытается ее поддержать. Она ведь очень страдает из-за того, что ее внучка только водителя мужа сюда присылает, а сама не ездит.

– Не будем обсуждать здесь супругу вице-губернатора, – ядовито попросила Светлана Тимофеевна.

– Я не супругу обсуждаю, а внучку нашей пациентки, – пояснила Людмила Гавриловна, – и считаю, что она ведет себя неправильно.

Клинкевич хотела что-то сказать, но Степанцев быстро перебил ее:

– Значит, нужно убрать Желтович в другую палату.

– Да, они слишком разные люди, – согласилась Суржикова.

– Назовите мне того, кто совпадает с Тамарой Рудольфовной, – проворчал Степанцев, – и я сам пойду переселять этого человека к ней. Переведите Желтович в другую палату. Я говорил с нашими попечителями; возможно, уже в следующем месяце мы сможем оборудовать видеокамерами все помещения. Тогда можно будет оставлять пациентов по одному. А заодно дежурный врач сможет следить и за состоянием остальных пациентов в реанимационных палатах. Но проект этот довольно дорогой, стоит около шестидесяти тысяч долларов. Мне обещали выделить эти деньги. Но пока это только слова.

Он обвел взглядом всех собравшихся.

– Спасибо всем. Можете расходиться.

– У меня к вам только один вопрос, – неожиданно сказала Клинкевич. – Мы хотели бы знать, чем будут заниматься наши гости, прибывшие из Башкирии. Или это совсем другие люди? Может, они вообще не врачи и им нельзя находиться в стенах нашего хосписа – ведь по нашим правилам посторонних сюда пускать нельзя.

Все смотрели на главного врача.

– Светлана Тимофеевна, – ответил он, явно сдерживаясь, – пока в этом хосписе я главный врач и отвечаю за порядок во вверенном мне учреждении. Эти двое – наши гости. Они не врачи, о чем вы прекрасно знаете. Один из них психолог. Ему важно понять атмосферу в нашем хосписе, если хотите, почувствовать обстановку. Поэтому он должен переговорить не только с нашими сотрудниками, но и с пациентами. Что касается ваших опасений, то они беспочвенны, никого из чужих мы в наш хоспис не пускаем. Так что нам до сих пор неизвестно, каким образом журналистка, написавшая обо мне такую нелепую и оскорбительную статью, могла узнать о некоторых подробностях жизни в нашем хосписе. Ведь запрет существует до сих пор.

Намек был более чем прозрачный. Светлана Тимофеевна покраснела, на ее верхней губе появилась испарина. Но она сдерживалась, не решаясь, что-либо возразить.

– Всем спасибо, – снова сказал Степанцев, – Сурен Арамович, в первую очередь займитесь документами. Когда приедут родственники Идрисовой, им будет не до этих бумажек.

Все присутствующие вышли из кабинета. Дронго и Вейдеманис остались сидеть в конце стола. Степанцев посмотрел на них и невесело усмехнулся.

– Вот так каждый день, – сказал он, – каждый день. Я распорядился, чтобы вам выделили для работы кабинет нашего завхоза. А все остальное вы слышали сами.

– Да, – сказал Дронго, – я все слышал. Я начинаю думать, что Бог все-таки есть, если он решил, что в нашем мире нужна такая профессия, как ваша.