Через два дня пленница уже великолепно изъяснялась по-русски, тщательно выясняя у своего тюремщика значение впервые услышанных ею слов, с первого раза включая их в свой активный словарный запас. Она по-прежнему была связана и категорически отказалась снять свой защитный костюм. Владимир поинтересовался у девушки, не жарко ли ей. Та же лишь усмехнулась, ответив, что в костюме ей в самый раз. Когда Владимир уходил, он включал Лее что-нибудь из своей видеотеки — хоть роскошный видеомагнитофон и покинул его квартиру, будучи обменянным на гречку, но старенький, чуть ли не прошлого столетия выпуска, видеоплеер, как ни странно, все еще пахал помаленьку и сносно крутил себе бобины видеокассет. Володя ставил Лее что попало — вплоть до эротики и фильмов ужасов. Когда же дело дошло до древнего, но вновь востребованного публикой из-за эпопеи со сквирлами фильма «Чужие», девушка спросила у Володи после просмотра:
— Владимир, скажи мне, когда земляне столкнулись с подобными тварями? Мы, кажется, облетели куда как больше населенных и безлюдных планет, но нигде не встречали ничего подобного.
Володя, изумившись столь детской наивности, неожиданной для офицера захватчиков, ответил:
— Лея, ты что, не поняла, что это художественный фильм?
Лея чуть наморщила лобик, как делала всегда, когда что-либо вызывало у нее недоумение или замешательство, и спросила:
— Насколько я поняла, художественный — значит снятая максимально красиво хроника, так?
— Да не совсем… — усмехнулся Володя. — Это значит, что один человек придумал историю, другой подобрал актеров, потом они сыграли каждый свою роль, и все это было по кусочкам отснято на камеру, а потом кусочки склеили вместе, и получился фильм.
Лея продолжала изумленно и вопросительно смотреть на Владимира, и потому он продолжил объяснения:
— Ну вот. А если у актеров с первого раза не вышло сыграть так, как это задумал автор произведения, то они это делают еще, еще и еще. Понимаешь? Тут все — не настоящее. Ни космос, ни чудовища, ни корабли. Мы на самом деле действительно еще никуда всерьез не летали. Наши фильмы, как бы это сказать, это… наши мечты, наши фантазии, наши страхи… Понимаешь?
— Да, должно быть, я поняла тебя, Владимир, — сосредоточенно отозвалась Лея. — И много кто из землян смотрит подобные художественные фильмы?
Лея была интересной собеседницей, особенно теперь, когда разговор уже не стопорился на каждом новом для нее слове и Владимиру более не приходилось пускаться в длительные объяснения, ранее делавшие связное общение просто немыслимым. Володя почувствовал подвох, но ответил честно:
— Ну, не знаю. Процентов девяносто восемь, я так думаю, смотрят.
— Правильно ли я поняла тебя, Владимир, — переспросила Лея, даже с радостным каким-то изумлением в голосе, — что это значит, что 98 человек из каждой сотни смотрят на подобные склепанные фрагменты?
Владимир, с интересом следивший за особенностями освоения Леей русского языка, вынужден был согласиться.
— Но ведь все это — вранье, ложь, вымысел, абракадабра, лажа — не помнишь других синонимов?
— Нет, не помню, — усмехнулся Володя.
— Теперь я понимаю, почему вы так быстро проиграли войну, — уверенно сказала Лея. — Пожалуйста, больше не ставь мне подобных пленок, если их просмотр не является для меня обязательным. Договорились?
— Да, конечно… — смутился Володя внезапным поворотом дела. — Но разве у вас, на Анданоре, нет художественных фильмов?
— А разве у вас на Земле нет таких, где все — правда?
— Есть, — откликнулся Владимир. — Они называются фильмами документальными. Там все правда.
— А у тебя они есть или ты безнадежно погряз в мечтах и страхах своего несчастного и странного народа?
— Конечно, есть… Пара пленок… — обескуражено откликнулся Владимир, разводя руками.
— Да, — улыбнулась Лея. — Это, вероятно, как раз два процента от твоей фильмотеки. Так? А девяносто восемь — лживые домыслы. Я правильно поняла?
— Ну… С твоей точки зрения, наверно, да, — ответил Володя, решивший заступиться за родную планету. — Но с нашей — тут как раз точно, правдиво показаны разные типы людей, их реакция на различные жизненные обстоятельства. Художественные фильмы учат, предостерегают.
— Ерунда, — отрезала Лея. — На Анданоре даже сказки для малышей правдивы. Нет ничего поучительнее правды во всех ее проявлениях.
«Страшное это, должно быть, место — Анданор», — подумалось Володе, но вслух он ничего не сказал. Ну что тут скажешь, если ее мир столь отличен от нашего.
Девушка, поняв, что дискуссия окончена, сказала:
— Володя, если я тут не для того, чтобы умереть голодной смертью, я хотела бы перекусить. Немного — мне хватит банки тушенки и пары тарелок гречневой каши.
Владимир тоскливо выслушал пожелание пленницы и побрел на кухню. Сперва Володя списывал исключительную прожорливость Леи на перенесенный ею нервный стресс, пока не убедился, по косвенным признакам, что она обладает поистине железной нервной системой; потом он думал, что, быть может, она, бедняжка, недоедала на казенных харчах своего Анданора и решила отъесться в плену. Нет — она обладала ровным, здоровым, неизменным аппетитом гиппопотама. Владимир с болью смотрел, как запасы пищи, принесенные Зубцовым, не то что таяли — они просто испарялись, хуже миража в пустыне. Володя старался не думать об этом. Он вообще старался не думать о будущем, начиная с того, к слову, всего лишь только позавчерашнего дня, когда он не выдал Лею Зубцову. Владимиру показалось, что девушка то ли слышала их разговор, то ли догадалась, что Володя из-за нее нарушил какие-то партизанские земные законы, — во всяком случае, в бездонных взглядах ее выразительных глаз Владимиру стали чудиться оттенки благодарности. Ведь Лею не пытали, не мучили, не допрашивали и не расспрашивали даже. На ней не ставили опытов и даже согласились не снимать ее защитный костюм. Владимир догадывался, что он совершенно не похож на профессионального контрразведчика или палача. Лея также склонялась к подобному видению ситуации. После ухода полковника Володя зашел к испуганно застывшей, как мышка, Лее, которую он напугал тем, что если она будет шуметь, то ее съедят, и по его лицу Лея поняла, что опасность миновала. Володя тогда залез на покрытую древней пылью и свежей паутиной полку и достал оттуда четырехчасовую видеокассету с фильмом-катастрофой, недавно взявшим все мыслимые «Оскары». Фильм назывался «Башни страдания» и был посвящен чудовищному террористическому акту сентября 2001 года, когда фанатики захватили пассажирские самолеты с ни в чем не повинными людьми — и таранили ими американские небоскребы с такими же, не имеющими к ним никакого отношения американцами. Там были любовь, слезы, смерть и счастливый, для главных героев, конец. Критики сравнивали фильм с картиной «Титаник» 20-летней давности, — но тот, конечно, был куда как слабее по части спецэффектов.
Сам же Володя отправился в церковь исповедаться в убийстве, которое не то что излишне тяготило его, напротив, пугало своей приемлемостью, естественностью и чуть ли не пьянящей упоительностью для него, будто он отведал какого-то серьезного наркотика и теперь ему хотелось вновь испытать что-либо подобное. Это пугало Владимира куда больше ожидаемых мук совести. Володя тогда вышел из квартиры, запер дверь и спустился вниз. Воздух был морозным до звона, казалось, что, несмотря на начало апреля, зима вовсе не намеревалась уходить из разбитой параличом оккупации Москвы.
Владимир дошел до автобусной остановки, которая приветствовала его рекламными листами, как старого друга; Владимиру показалось, что он теперь знает, почему убийцу тянет на место совершения преступления. Тут заново переживаешь сладостные, волнующие моменты лишения жизни живого существа. Володя подумал, что, быть может, он один такой вот ненормальный, или, как знать, — возможно, другие убийцы чувствуют то же самое, только говорить об этом кому бы то ни было стесняются. Ведь что такое, если подумать, рыбалка и почему у нее так много приверженцев — это ведь когда пойманная рыбка медленно умирает, разевая рот, у ног рыбака, а он знай сидит над нею с удочкой и делает вид, что ему до нее нет никакого дела. Неправда. Еще как есть. Иначе зачем бы в следующие выходные он опять, бросив телевизор, жену и детей, отправляется на место преступления, пардон, к любимой проруби? Или охота — ну это уже совсем серьезно. Почти по-настоящему. Охоту даже осуждают как излишне крова — и вое занятие обыкновенные граждане. Тогда отчего же она была, есть и будет, должно быть, всегда элитным видом «спорта» богачей и власть имущих? Володя никогда не охотился прежде и раньше осуждал безжалостных к лесным зверушкам охотников. Теперь же он знал, как остро волнует твою собственную кровь вскрытое горло другого живого существа, и чем оно разумнее, крупнее и сильнее — тем лучше. Он начинал понимать богачей, не жалеющих никаких денег за возможность с поохотиться в Африке на слона или носорога. В этом и было нечто от вампиризма, будто часть силы поверженного врага, ну, или там добычи переходила к его убийце.
«Интересно, все люди такие или это я один такой отморозок?» — думал Володя, дожидаясь трамвая среди других как-то неопрятно, небрежно одетых в поношенные невзрачные одежды людей, прячущих друг от друга глаза. Володе не нравился тот зверь, который проснулся в нем после убийства, пусть даже совершенного из самых лучших побуждений. Володе не нравилось ощущать себя то ли маньяком, то ли каннибалом, то ли вампиром. Ему хотелось побыстрее попасть в храм и исповедаться там в преступлении. Ему было тягостно, что он на собственном опыте прорабатывал какие-то тайные, темные, но при этом реальные стороны людского бытия.
Погруженный в свои мысли, Владимир, разглядывавший остановку издали, от трамвайных путей, даже не заметил, как с печальным звоном траурным катафалком подкатил по рельсам привычный с детства вагончик. Какая-то старушка в клетчатом платочке участливо ткнула Володю в бок, сказав: «Милок, ты что, уснул, что ли? Поедешь аль нет?» Откликнувшись торопливым «спасибо», Володя залез тогда в полупустой, несмотря на то что ходил раз в час, трамвайчик, заваленный изнутри всяким хлямом, словно его вообще никогда не чистили или он ночами служил прибежищем для бомжей. Бездомных. Впрочем, все жители Земли были теперь бездомными. Их дом украл Анданор. Поездка на трамвае сквозь полумертвый город показалась Володе тяжелым, долгим, бесприютным сном. Везде, сквозь все проступали признаки запустения и медленного умирания. Люди еще волочили ноги, нося свои подтянутые без всяких диет, часто сведенные от голода животы. Город же был скорее мертв, чем жив. На секунду Владимиру показалось, что он едет сквозь какие-то чудовищно огромные декорации к какому-то фильму или спектаклю то ли про блокадный Ленинград, то ли про что-то еще, столь же мрачное и тоскливое. И что для съемок фильма не хватало только массовки, которая должна была вот-вот прийти и лечь на тротуарах, вдоль путей, изображая трупы умерших от голода.
Владимир, так же как большинство москвичей той страшной ледяной весны, старался не покидать без крайней нужды своего жилища. Москва же с ночи оккупации перестала быть для людей домом, факт.
— Метро «Сокол», конечная, — объявил голос.
Володя вылез из трамвая и направился в сторону храма. Он редко бывал здесь раньше, но ближайшая к дому церковь была закрыта и пока так и не перерегистрировалась в оккупационном штабе. Эта, должно быть, тоже, подумал тогда Володя. Но проверить, конечно, было надо. Володя дошел до церкви и с радостью и страхом — исповедаться всегда страшно, тем более в убийстве — обнаружил, что двери открыты, а изнутри доносятся звуки церковной службы. «Всем миром Господу помолимся!» — пел дьякон. «Господи, помилуй!» — откликались прихожане, которых, к слову, в храме было битком. Горели свечи. «Наверное, скоро заставят и службы вести на языке покорности», — подумал Володя, вставая в очередь к исповеди. Чудо, что уже не заставили. Наконец подошел черед исповедаться Владимиру. Подавив внезапное острое желание бежать из храма и словно идя против течения, подошел Володя к старенькому, седому, но бодрому батюшке невысокого роста.
— Ну, рассказывай, — ласково, как маленького, подбодрил Володю старик.
— Грешен в убийстве, — опустошенно отозвался Володя, словно вытягивая из своего сердца что-то тягостное, чуждое, темное, свившее, как змей, себе там гнездо. Володя увидел, как растерянно поник батюшка, услышав страшное, черное слово. Владимир, когда ехал, не хотел говорить, кого он убил — убийство оно убийство и есть, думал он. Однако теперь ему так захотелось поддержать, порадовать даже, что ли, батюшку, что он торопливо добавил:
— Анданорца убил…
Батюшка так и просиял от его слов, однако заулыбался одними лишь глазами, оставив губы бесстрастными.
— Это хорошо, — сказал священник и после секундной паузы уточнил: — Хорошо, что анданорца. Этот грех с радостью отпущу, молодец, что пришел. Еще если такое случится — приходи, отмолим.
Дальше Володя молчал, священник же явно ждал продолжения исповеди. И, слыша Володино молчание, решил помочь немного:
— Ну, а как поститься, получается?
Володя вдруг вспомнил, что сейчас Великий пост. Нет, не то чтоб он забыл о нем, но как-то не думалось о его актуальности сейчас. Вспомнил Володя и о тушенке, принесенной Зубцовым как плата за убийство, и смущенно сказал:
— Нет, в этот раз как-то нет…
— А вот это плохо, — назидательно откликнулся батюшка. — Вот с этого дня чтобы постился, никакого мяса. Это не у одного тебя так выходит, — уточнил он, — но ты лучше голодненьким посиди, если тебе вдруг мясо перепадет, ну, там, на рынке выменяй на что-нибудь постное. И молитвы не забрасывай — небось и не молишься тоже?
Володя со стыдом понял, что действительно молится сейчас совсем уж кратко, а часто так и вовсе забывает, то утренние пропустит, то вечерние, а то и за весь день ни разу не помолится.
— Мало молюсь, — согласился Владимир со стыдом.
— Вот, молись больше, — с любовью, влагой светящейся в глазах, сказал священник. — Вычитывай по молитвослову, как положено, утренние и вечерние, договорились?
— Договорились, — серьезно отозвался Володя. Помолчали.
— Понимаешь, — сказал напоследок батюшка, накрывая голову Володи черной материей, название которой всякий раз забывалось Владимиром, — это сейчас самое главное и есть. На кого же нам сейчас уповать, как не на Него? Если мы Его не забудем, так и Господь не оставит убогих своих до конца. А если мы — особенно же такие, как ты, — тут Володе показалось, что в голосе батюшки пробилось уважение, если не восхищение даже в его адрес, — Его забудем, вот тогда действительно дело плохо. А так — что нам? Орду пережили, коммунистов пережили. И эту напасть, Бог даст, преодолеем.
Старичок прочел над склоненным Володей разрешительную молитву, Володя поцеловал руку священника и положил на поднос маленький — стакан, не больше — полиэтиленовый пакетик с рисом. Священник тут же взял его и сунул куда-то под рясу. И, явно повеселев, сказал, расцеловавшись с Володей троекратно, по-православному:
— Ну а анданорца если еще убьешь — милости просим. Такой грех всегда рад отпустить. А вот с постом, пожалуйста, построже — хорошо? — И батюшка серьезно, с мольбой даже взглянул на Владимира своим взглядом, из тех, что не забываются.
— Хорошо, — сказал Владимир, кивнув. И вышел из храма.
В тот день, вернувшись домой, Володя почувствовал, что очень верно сделал, исповедавшись в убийстве. Прежде всего он ощутил, что нож и кувалда, раньше будто разговаривавшие с ним мысленно и чуть ли не звавшие его на новые «подвиги», теперь молчали, как это вообще-то и полагалось предметам неодушевленным. Да и автобусная остановка, мимо которой Володя вновь прошел по дороге домой, уже не была для него столь актуальной, как раньше.