На мгновение я испугался. После завтрака и до самого ужина ко мне никто никогда не заходит. Не положено. Дашка проводит время с детьми или на кухне, а я работаю. Я единственный кормилец семьи и отвлекать меня в рабочие часы — табу. Меня просто нет, отсутствую, не существую. И дверь закрыта на амбарный замок. Поэтому первая мысль, которая мелькнула в голове, была, что случилось еще что-то — непредвиденное и неприятное. Я вновь свернул окно.

— Да-да, кто там?

Дверь приоткрылась и в нее протиснулся Длинноухий с раскрытым ноутбуком в руках.

— Папа, я посижу у тебя? В углу, тихонечко, я не буду мешать.

— Это еще почему? — я приподнял брови и выразил на лице недоумение.

— Там Цыпленок орет.

— Ну, и дальше что? Он каждый день плачет раз по десять. Мама знает?

— Ну да.

— Вот и порядок. Она сейчас успокоит его, и будет опять тихо. Возвращайся в детскую, — я говорил максимально строгим, родительским тоном, аж самому противно себя слушать.

— Да надоело так.

— Надоело? Мало ли кому что надоело? Мне работать надо. Если каждый раз, когда тебе что-то не понравится, ты станешь ко мне вторгаться, я ничего не заработаю. И нам, всем четверым, нечего будет есть. И из квартиры нас попрут. Ты ведь не хочешь, чтобы мы стали бомжами?

— А ты говорил, что в День Рождения не будешь работать.

— Говорил? Ну, мало ли что я говорил. Обстоятельства изменились.

И тут я понял, что и вправду обстоятельства изменились. Длинноухий прочитал извещение Мэйл.Ру, он в курсе событий и будет за ними следить, и в будущем я не смогу это игнорировать — хочешь-не хочешь, придется учитывать и его интерес к этому делу. Да, он умный, глубокий, чуткий, но все же ребенок, незрелый, переменчивый. Что я знаю о той работе, которая происходит сейчас в его душе? Прав ли я, что взял его в союзники в таком серьезном, недетском вопросе и связал молчанием? Это было первое, что тогда пришло мне в голову, надеюсь, это включилась интуиция, которая редко меня подводит, а не чертов эгоизм с желанием отодвинуть неудобное объяснение с сыном. Пожалуй, откровенного разговора с Длинноухим надо бы опасаться гораздо больше, чем с Дашкой. Но у меня пока что не было времени обдумать линию поведения. За все утро не выдалось ни единой свободной минутки для того, чтобы изучить информацию, которая на меня свалилась и расставить все по полочкам. Главное, не начать самокопаться и рефлексировать, а выражать своим видом уверенность. И постараться ее почувствовать самому. Я об этом долго пишу, но все это мигом мелькнул в голове, пока я лихорадочно принимал решение, что мне делать с Длинноухим.

— Ну хорошо, Ушастик, раз обещал, так тому и быть. Но не больше, чем полчаса, договорились? Ты не против партии в шахматы?

Длинноухий обыгрывал меня во все игры: и в го, и в рэндзю, и в реверси, он многократно участвовал и выигрывал в Интернет-турнирах, зарабатывая себе в личное хозяйство всякие мелкие призы: от фотоаппаратов до наборов цветных карандашей, нам с Дашкой приходилось перехватывать посыльных, поскольку победителям раздавали еще всякий рекламный хлам: сигареты, пиво, однажды притащили даже сотню упаковок презервативов. Но в шахматы Длинноухий играл так же скверно, как я и. У меня даже появлялся шанс обыграть его. В шахматах он слабак и поэтому их не любит. Но тут он сразу же согласился, выбрал себе удобный угол, примостился на полу с ноутбуком на коленях и включил доску. Я тоже подключился, и минут сорок мы энергично резались, глупо теряя фигуры, зато весело и с азартом. Пожалуй, «с азартом» — слишком сильно сказано, но я сумел слегка отвлечься от своих проблем. В конце концов, я живу здесь и сейчас, зачем это надо, чтобы будущее темнило воду и залезало своими клешнями в настоящее? Лучше радоваться на полную катушку, когда случается такая возможность, не всегда ведь такое выпадает. Из трех партий Длинноухий выиграл одну. Зато в ней превзошел себя: поставил мне детский мат.

— Ну всё, Ушастик, полчаса прошло, что-то нынче ты не в ударе. Но все равно благодарю за прекрасное утро. Дуй сюда и позволь пожать твою мужественную лапу…

Длинноухий не ответил. Я оглянулся в тот угол, где он сидел, и острая жалость охватила меня: малыш смотрел на меня поверх экрана немигающими, полными слез глазами. Мне показалось, что лицо его осунулось, такими они вдруг стали большими.

— Папа, тебя не убьют?

— Не говори глупости, с чего ты взял?

— В том письме…

— В каком письме? Ах, в том, что ты видел утром… Я уже и забыл о нем. Такие письма получили многие, это спам, не стоит на них обращать внимание.

— Это не спам, папа, и там всего 53 номинанта. И не пытайся снизить значимость проблемы. Я не маленький.

Меня всегда смешило, когда Длинноухий вдруг ни с того, ни с сего начинал говорить взрослым языком. Это всегда умиляет и радует родителей. Но сегодня я предпочел бы, чтобы он безоговорочно согласился со мной, поверил мне, оставил меня в покое — короче, просто-напросто, заткнулся бы и ушел. Я совершенно не хотел вести этот разговор, я был к нему не готов, и я еще ничего не знал о своих 52 бедолагах-конкурентах. А он уже, понимаете ли, успел собрать информацию.

— Даже если это не спам, в чем я очень сомневаюсь, — я опять выбрал гнусный занудливо-нравоучительный родительский тон, — то представь себе мои шансы победить? Меньше двух процентов.

— Ты был час назад на 51 месте, а сейчас — уже на 48-ом.

— Длинноухий, давай серьезно, не пори чушь. Это выдумка администрации, фантазия для обострения подогрева интереса к серверу, самореклама. Отнесись к ней спокойно, как к спаму. Никому и в голову не придет никого убивать. Даже если бы пришло, им бы никто не позволил. — я хотел добавить, что своим страхом и ментальными проекциями Длинноухий как раз овеществляет идею, которой страшится, но удержался. Я вдруг осознал, что два процента — это не так уж мало. Сейчас успокою, а не дай Бог, выпадут эти два процента мне — ведь кому-то же они выпадут, — и будет потом у человека сломанное комплексом вины детство. — И еще. Конкурс только начался. Можешь не беспокоиться, номинантов станет гораздо больше.

— Ты думаешь?

— Я уверен. Успокойся. Всё будет хорошо.

— Ты говорил, что как только в фильме скажут «всё будет хорошо», — так там сразу все становится еще хуже, чем было, — не утихомиривался Длинноухий.

— Ушастик, жизнь — это не кино. Тебе такие вещи пора уже понимать. Ведь шесть лет уже — не четыре, не пять — большой парень. А если волнуешься — не забывай, что ты христианин, и что мы все под Богом ходим. Возьми и помолись. Лишний раз никогда не будет.

— Папа, но это плохая молитва.

— Как молитва об отце может быть плохой?

Он не ответил. Он всё смотрел и смотрел на меня жадными глазами, как будто хотел наглядеться на всю жизнь.

— И знаешь еще что, Длинноухий — мне кажется, тебе совсем неполезно в ближайшее время заходить на Mail.Ru. Вот заберу ноутбук — будешь знать. Ни ногой туда — понял?

Он кивнул. Я знал, что он оттуда теперь не вылезет, но в конце концов должен же он понять, что я не хочу обсуждать с ним эту тему. Должен понять — не слишком ли много я взваливаю на пацана?

— Мне по горло хватает нервной мамы. Если я буду еще из-за тебя переживать, то не смогу работать. А работать я должен, чтобы прокормить семью. Тебе пора научиться правильно расставлять приоритеты. Так что, извини, но больше эта тема мной обсуждаться не будет.

Я припечатал его приговором: теперь он обречен тащить груз переживаний в одиночку. Маленький умный мужичок, дай Бог ему справиться. Где та степень эгоизма, через которую мы не вправе переступать? Откровенно говоря, не знаю. Мне бы обнять его, приласкать, спрятать от этой жизни… Свинство, конечно — валить всё на сына, но мне надо все-таки самому разобраться в ситуации и рассчитать свои силы. И нравственные, между прочим, прежде всего. Они мне, возможно, очень еще даже пригодятся.

С такими мыслями я вытащил из кармана, набухшего уже тремя мобильниками, старый и протянул его Длинноухому:

— Возьми, решил тебе отдать. Думал-думал, и вот так вот будет лучше всего.

Малыш обиженно поджал губы, и я понял, что оскорбил его — он решил, что я от него откупаюсь, надеюсь, что подарок его отвлечет.

— Держи-держи, я уверен, что всё будет тип-топ, но мне станет совсем спокойно, если я буду знать, что ты всегда на проводе. Длинноухий, кажется, поверил, взял трубку, чуть не грохнув ноутбук на пол. Я цыкнул и выпроводил его из комнаты.

Надеюсь, теперь я смогу хоть что-то узнать об этом чертовом конкурсе? Я раскрыл окно почты и прежде, чем читать, кратко помолился о душевном спокойствии. И догадался, что имел в виду Длинноухий под «плохой молитвой»: мне очень вдруг захотелось попросить Бога, чтобы победа досталась кому-то другому. Ведь на мне такая ответственность. Семья, и помочь, если меня не станет, некому. Но я понимал, что просить об этом — грех. И даже думать об этом — тоже грех.