Глава первая

Где-то вдалеке пробили часы. Мужчина прислушался. Один… Два… Три… Три часа утра.

Он переложил узелок из правой руки в левую, подтянул брюки и зашагал по узкой улочке дальше. Узкая темная улочка казалась мрачной. Впрочем мрачной была и вся Малайская слобода.

Как бы узнать, где я, подумал он. Он не понимал, куда идет. Хотя что одна улица, что другая — какая разница.

Но тут он увидел у калитки женщину. Он никогда не заметил бы ее — она почти слилась с неразличимой в тени калиткой, — если б она не кашлянула и не шевельнулась. Он подошел поближе.

— Сестра, не знаешь, где тут можно передохнуть, а если повезет, то и выпить? — Голос у него был низкий, хрипловатый.

— Поздно уже, — ответила женщина.

— Правда твоя, поздно, — согласился мужчина.

— Посвети, я хочу на тебя посмотреть, — велела женщина.

— У меня спичек нет.

— Что же у тебя есть?

— А ничего.

— И ты хочешь, чтобы тебя в такой поздний час пустили передохнуть и еще выпить дали?

Мужчина уронил голову, но женщина не заметила этого — такая стояла темень.

— А деньги у тебя есть?

— Нет.

— Ну и ну. А ты чудной. Как тебя звать-то? Ты не здешний?

— Кзума. Я родом с Севера.

— Ну что ж, Кзума с Севера, постой здесь, пока я принесу чем посветить. Может, я и пущу тебя передохнуть и выпить, а может, и не пущу.

Тень беззвучно отделилась от забора. Он вгляделся в черный провал калитки, но сплошная темень не пропускала взгляд. Перекинул узелок из левой руки в правую и приготовился ждать.

Ноги ныли от усталости. От голода кровь стучала в висках. Горло пересохло — так хотелось курить и выпить.

А что, если… — мелькнула у него мысль, но он тут же отогнал ее. Надо быть последним дураком, чтобы взломать дверь, когда тебе хотят ее открыть.

— Ну, что ж, Кзума с Севера, сейчас я направлю на тебя свет. Приготовься.

А он и не слышал, как она вернулась. Ну тень и тень, подумал он и улыбнулся своей мысли. Судя по голосу, характер у нее сильный.

— Свети, — сказал он.

Яркий луч фонаря уперся ему в живот, помешкав секунду-другую, опустился к ногам, а оттуда стал пядь за пядью подниматься вверх: видно, его хотели разглядеть повнимательней.

Вначале луч выхватил из тьмы огромные растоптанные кеды, скрепленные обрывками веревки и проволокой, из которых, невзирая на все ухищрения, торчали пальцы; потом пыльные брюки нераспознаваемого цвета с прорехами на коленях, такие тесные, что казалось, они вот-вот лопнут; потом грудь колесом, широченные плечи, обтянутые такой же тесной ветхой рубашкой, грозившей расползтись; задержался на круглой добродушной физиономии; переметнулся на правую руку, с нее на левую. Затем фонарь погас, и Кзуму вновь обступила темнота.

— Ладно, — сказала наконец женщина. — Я пущу тебя отдохнуть и выпить, Кзума с Севера. Пошли.

Кзума замешкался. Женщина залилась звонким смехом.

— Такой здоровенный парень, а боишься.

— Тут темно.

Фонарь снова зажегся, но на этот раз луч упал на землю в нескольких шагах от Кзумы.

— Пошли, — повторила женщина.

Кзума пошел вслед за лучом.

— Сюда, — сказала женщина и толкнула дверь. — Входи.

Кзума вошел в дом. Женщина прикрыла дверь, миновав проходную комнату, они очутились в комнате побольше. Тут горел свет, а за столом, на котором стоял огромный бидон с пивом, сидели трое мужчин и старуха.

— Это Кзума с Севера, — сказала женщина. — Он устал и проголодался. Накорми его, Опора… Садись, Кзума.

Кзума разглядывал женщину. Рослая, крупная, кожа, как у всех женщин народа басуто, гладкая, с желтоватым отливом, колючий взгляд темных глаз. Чувствуется сильный характер, и глаза такие, словно видят тебя насквозь.

— Как тебя зовут? — спросил он.

Женщина улыбнулась, и он заметил, что улыбка тронула лишь одну сторону ее лица. Левую.

— Лия, — сказала женщина.

— А зачем тебе знать, как ее зовут? — спросил долговязый мозгляк, моложе всех в комнате. Злобно скривившись, он буравил Кзуму глазами.

— Кто он? — спросил женщину Кзума.

— Он-то? Дладла. Вообразил, что он силач, и балуется ножом, а на самом деле он просто щенок.

— Хоть он щепок, а хозяйка возьми да и положи этого щенка с собой спать, — сказал старший из мужчин и рассыпался кудахтающим смехом.

Лия улыбнулась.

— Правда твоя, Папаша, только почему бы щенку и не погреть хозяйку?

Папаша и вовсе зашелся. Бока его тряслись, слезы текли по щекам, он задыхался.

Дладла, без лишних слов, хватил Папашу кулаком по виску, да так, что тот отлетел в угол. Кзума двинулся к нему, но, увидев в руке Дладлы нож, неспешно положил узелок на стол и обогнул длинную скамью. Дладла занес нож над головой, ощерился. Оба во все глаза следили друг за другом. В комнате воцарилась тишина. Папаша с нетерпением ожидал, когда начнется драка, — глаза его возбужденно блестели.

Опора принесла еду для Кзумы, хотела было что-то сказать, но передумала и вернулась на кухню.

— А ну, дай сюда нож! — рявкнула Лия.

Дладла поглядел на нее, перевел взгляд на Кзуму, с Кзумы снова на Лию.

— Не дам, — огрызнулся он, но голос его звучал жалобно.

— Ну! — сказала Лия не терпящим возражений голосом.

Дладла опустил глаза, протянул ей нож.

— А теперь садитесь! Оба садитесь.

— Ох уж мне эти бабы! — сквозь зубы процедил Дладла и сплюнул. — Подраться не дадут!

— Опора, — позвала Лия, — принеси поесть.

— Драка кончилась? — крикнула из кухни Опора.

— Вот и другая голос подает, — сказал Папаша, снова сплюнул, привалился к стене и мигом заснул.

— Ешь, — скомандовала Лия, когда старуха поставила перед Кзумой еду.

Кзума поглядел на нее и принялся есть.

— Ямы как следует засыпали? — спросила Лия, обводя всех по очереди глазами. Все — опять же по очереди — утвердительно кивнули.

Лия поглядела на Папашу, на его разинутый рот и криво усмехнулась.

— И он тоже?

Опора кивнула.

— Тогда отправляйтесь спать, — сказала Лия.

Дладла и Опора ушли. В комнате остался только мужчина, который до сих пор помалкивал. Он поглядел на Лию, потом на Кзуму.

— Ты чего? — спросила Лия.

— Откуда ты знаешь, что его не подослала полиция? — спросил мужчина.

— Знаю, — ответила Лия и широко улыбнулась.

Мужчина порывисто протянул Кзуме руку. Кзума пожал руку и тот ушел.

— Кто это? — спросил Кзума.

— Брат моего мужа.

— Твоего мужа?

— Да. — Глаза Лии подобрели, кривая усмешка играла на губах, Кзуме показалось, что лицо ее смягчилось. И глаза смотрели уже не колюче, а обыкновенно.

— Да, моего мужа, — повторила она тихо. — Он в тюрьме. Ему дали три года, год он уже отсидел. Он убил одного мужика. Здоровенного нахала — тог пристал ко мне. А мой муж, он не слабак какой-нибудь, и если кто его жену обидит, от него пощады не жди. Не то что Дладла. Тому бы только языком молоть да ножом размахивать. Мой муж мужик что надо. Да ты и сам такой, Кзума, ты тоже сильный. Но мой муж переломил бы тебя, как былинку. Я не вру, кого хочешь спроси…

Она замолчала. Лицо ее вновь посуровело.

Из угла донесся Папашин храп.

— Этот Дладла, кем он тебе приходится?

Она зычно засмеялась.

— Бабе одной тоскливо, надо с кем-то коротать ночи… Поговорим лучше о тебе, Кзума. Что ты собираешься делать?

— Я пришел наниматься на работу. В наших местах работы не найти, а здесь, говорят, ее навалом.

— Где ты хочешь работать?

— На рудниках. Такая работа для мужчины в самый раз.

Лия покачала головой, налила себе пива.

— На рудниках хорошего мало, Кзума, и кто на них работает, тот поначалу кашляет, потом харкает кровью, а потом его силы уходят и он помирает. Не счесть, сколько раз я такое видела. Сегодня ты молодой, здоровущий, завтра кожа да кости, а послезавтра — готов в могилу.

— От любой работы так бывает.

— Не от любой… Слушай, Кзума, ты мне по нраву пришелся, иди работать ко мне. У меня здесь есть власть. Станешь моим помощником, и у тебя власть будет. Когда ты застал меня у калитки, я стояла на стреме, глядела, не собирается ли полиция наведаться к нам, остальные закапывали бидоны с пивом в ямы. Наше дело денежное. Иди работать ко мне, а?

Они долго смотрели друг другу в глаза, потом Лия улыбнулась, но не краешком рта, а широко, и покачала головой.

— Нс хочешь… Олух ты, да все вы, мужики, такие… Пошли, я покажу, где ты будешь спать.

— У меня нет денег, — сказал Кзума.

— Это не беда, зато у тебя есть сила, наймешься на работу — отдашь, идет?

— Идет.

— А может случиться, что тут в сильном мужике нужда возникнет, тогда и ты в помощи не откажешь.

— Не откажу.

— Сюда, — сказала Лия, входя в крохотную комнатушку, — здесь учительница живет, но ее до послезавтра не будет, так что можешь спать здесь. Ну, а вернется она, тогда что-нибудь другое придумаем. — Чиркнув спичкой, она зажгла свечу и пошла к двери. — Так вот, Кзума с Севера, хоть я тебе и помогла, ты не думай, что я растяпа какая-нибудь и меня можно облапошить. Лучше и не пытайся, потому что я тебя так отделаю — родная мать не узнает…

Кзума фыркнул.

— Непонятная ты женщина. Кто тебя разберет? Одно мне пока ясно: ты добрая.

— А ты славный, — ласково сказала Лия, — но город, он странные штуки с людьми вытворяет. Спокойной ночи. — И вышла, закрыв за собой дверь.

Кзума не спеша разделся. Еда взбодрила его, но усталость давала о себе знать. И все равно сон еще долго не шел к нему.

Непонятные они люди, думал он. Ни к чему у них нет привязанности. Ни во что не верят. А переночевать все-таки пустили. Она пустила. А в ней разобраться еще труднее, чем в остальных. В комнате по соседству спал, прислонясь к стене, старикан по прозвищу Папаша, спал, разинув рот, ничем не прикрывшись. Но в жизни и вообще мудрено разобраться. А эти люди — они и есть жизнь… Вот оно как…

Глава вторая

Когда Кзума проснулся, солнце уже стояло высоко. Он замер, прислушался. Ни звука.

— Хочешь не хочешь, надо вставать, — огорчился он и укутался поплотнее. Но тут же вспомнил, что он в чужом доме, и откинул одеяла. Не ровен час еще кто-нибудь войдет, подумал он, а я в одной рубашке. Он вмиг оделся, впрочем, и надевать было особенно нечего. Натянуть штаны, и все дела.

Он открыл дверь, прислушался: где-то в доме тикал будильник. Тик. Так. Тик. Так… Но никаких других звуков не было слышно.

— Доброе утро! — позвал он.

Никто не отозвался.

— Доброе утро, — повторил он погромче.

Никакого отклика.

— Эй! — закричал он.

В дверь влетела пчела, закружила над его головой. Он замахал руками, но пчела не отставала. Опускалась все ниже и ниже. Того и гляди ужалит, дуреха, подумал он и выскочил из комнаты, захлопнув за собой дверь.

Дом был пуст. Миновав кухню, он вышел во двор. И тут услышал голоса. Голоса доносились с улицы. Он подошел к калитке, выглянул.

На улице сгрудились кружком люди. В центре кружка дико скакал и что есть мочи орал Папаша. Размахивая руками, он прыгал то на одной ноге, то на другой — выкрикивал старинные боевые кличи, танцевал древний боевой танец. Кзума улыбнулся, протолкался сквозь толпу.

В центре кружка шла драка: две цветные женщины тузили друг друга. Толпа держала пари, кто из них одержит верх. Большинство ставило на ледащую женщину, потемнее кожей, похожую на индианку. Звали ее Линой. Толстуху посветлее называли Пьянчуга Лиз — ее, похоже, не любили.

Толстуха повалила ледащую на землю, уселась ей на грудь. Ледащая, вцепившись толстухе в волосы, пыталась опрокинуть ее. Из глаз толстухи градом лились слезы. Ухватив за длинные пряди темных волос, ледащая оттягивала ее голову назад.

— Так ее! Так ее, Лина! — подзадоривал Папаша, в возбуждении катаясь кубарем по земле.

Еще рывок — и толстуха, выпустив горло ледащей, упала навзничь. Платье ее задралось, обнажив светлокожее тело.

Кзума опустил глаза.

Толпа взревела. Папаша гоготал, болтал ногами в воздухе. Из глаз его лились слезы.

Когда Кзума поднял глаза, ледащая уже оседлала толстуху. Левой рукой она стискивала горло толстухи, правой нашаривала туфлю за спиной. А найдя, размахнулась и что было силы опустила туфлю на толстухину голову. Брызнула кровь. Кзума выругался себе под нос. Папаша в порыве восторга колотился головой о землю. Толпа вновь взревела. Кзума раздвинул толпу. Ему не терпелось уйти. У него было тяжело на сердце, но почему, он и сам не понимал.

— А ну кончайте! — перекрыл рев толпы чей-то голос.

Кзума обернулся и увидел Лию. Толпа расступилась перед ней. Не глядя по сторонам, она прошла прямо к драчуньям. Глаза ее полыхали. Нагнувшись, она подхватила ледащую и легко, словно ребенка, отшвырнула от толстухи. В толпе раздался ропот.

Лия откинула голову назад, криво улыбнулась. Обжигая презреньем, обвела толпу глазами.

— Тут кто-то высказывался, — проворковала она. — А ну, пусть выскажется еще. Хочу знать, кто это такой смелый.

Прошла минута-друга я. Толпа затихла.

— Молчите, значит. Вот и славно. Но если кому-то, хоть мужчине, хоть женщине, неймется подраться или поглазеть на драку — вот она я. — Она постучала по груди кулаком. — Будет драться со мной.

Толпа стала молча расходиться. Папаша поднялся, шатаясь, заковылял прочь. Толстуха сидела, обхватив голову, — из головы ее лилась кровь. Она на глазах трезвела. Чуть поодаль от нее привалилась к стене ледащая.

— Глянь-ка! Сейчас ее белая горячка начнет трясти! — радостно загоготал Папаша, показывая на ледащую. Рот ее открылся, струйка слюны полилась на платье, пальцы скрючились в кулаки, она соскользнула по стене на мостовую, глаза ее остекленели, и если б не дрожь, пробегавшая по телу, можно было бы подумать, что это труп.

Лия гадливо сплюнула, подхватила ледащую на руки и унесла во двор. Кзума и Папаша пошли следом за ней.

— Принеси-ка мешок, — велела Лия.

Папаша принес мешок и расстелил его в тени. Лия положила ледащую на мешок, пошла к воротам.

— А ты чего расселась? — грубовато спросила она толстуху. — А ну иди сюда, смой кровищу со своей глупой башки.

Толстуха прошла во двор, подставила голову под кран. Лия набрала в кружку холодной воды, плеснула в лицо ледащей. По телу бедняги пошли судороги, она закрыла рот, бившая ее дрожь постепенно унялась.

— Она что, совсем расхворалась? — спросил Кзума, разглядывая ледащую.

Лия покачала головой, рот ее скривился.

— Когда-нибудь ее вот так прихватит и она больше не встанет. Она славная, они с Папашей два сапога пара. Нагляделась на жизнь, вот ее и тянет забыться… Ну, а ты-то как? Поесть хоть поел?

— Я спал, а когда проснулся, увидел — в доме никого, вышел на улицу, а тут драка. Скажи, Папаша всегда такой? Драки он любит, а сам-то он дерется?

— Для начала мы поедим, потом потолкуем, а уж потом Джозеф поведет тебя показать город, ладно?

Кзума прошел за ней в дом, сел и стал смотреть, как она готовит. Для такой крупной женщины двигалась она на удивление легко и изящно. Рослая, сильная, с крепкими крутыми бедрами. Когда она, склонясь над очагом, следила, чтобы мясо не пригорело, Кзуме чудилось, что она вновь стала самой обычной женщиной. Такой же, как накануне вечером, когда рассказывала о своем муже, которого засадили в тюрьму за то, что он убил наглеца, осмелившегося пристать к его жене. Кто ее разберет, эту женщину. Он замотал головой.

Она подняла на него глаза.

— Что такое?

— Ничего.

— Чего ж ты тогда головой мотаешь? Поглядел на меня, потом замотал головой… Небось подумал, кто ее разберет, эту бабу. Нрав у нее крутой, все ее боятся, а вот поди ж ты — торопится меня накормить, верно я говорю?

— Верно.

Она рассмеялась, и смех у нее был добрый.

— Небось думаешь, а вдруг я ей полюбился, верно?

— Верно.

— Что ж, может, ты мне и полюбился, только тебе невдомек за что. Небось подумал, я с тобой переспать хочу, так?

Кзума улыбнулся, ничего не ответил.

— Так… Вижу, что так. Но ты, Кзума с Севера, ты еще дитя дитем, людей ты не понимаешь. Я тебе могу стать вместо матери. А теперь слушай меня, не знаю, поймешь ты меня не поймешь, а выслушать выслушай. Ты мне полюбился, потому что ты здесь, но ты не здешний… Да нет, тебе не понять… Я живу здесь, и понимаешь, хоть я и вышла из народа, но от народа я отошла. Вот что с нами город творит, а я в городе сколько лет прожила — не счесть. В городе отходишь от обычаев своего народа, понял?

— Да, да. Понял.

— Вот и хорошо… А теперь ешь.

Она подтолкнула ему тарелку, поставила тарелку себе. И села напротив.

— И ты вышел из моего народа…

— Ты же небось с Юга.

— Ты не понял. Послушай. Пусть ты с Севера, а я с Юга, но народ-то у нас один, верно?

Кзума неуверенно кивнул.

— Ты еще дитя дитем. Слушай. У твоего народа и у моего народа есть закон племени, обычаи, так или не так?

— Так.

— Ты из нашего народа вышел, ты по нашим законам живешь, вот почему ты мне полюбился, а не потому, что я хочу с тобой переспать, — чего нет, того нет! И заруби себе это на носу, не то быть беде! Да не тряси ты головой — я вижу, что толкуй, что не толкуй, тебе меня не понять. Знаю, что не понять. Но как знать, вдруг когда-нибудь и поймешь!

Они кончили есть, Лия собрала тарелки, перемыла и вытерла. Во дворе показался Папаша, она окликнула его:

— Папаша! Поди-ка сюда.

Папаша насупился, сплюнул.

— И чего тебе надо? Ни на минуту человека в покое не оставишь.

— А ну иди сюда.

Пьяной раскачкой Папаша подошел к ней.

— Расскажи Кзуме о городе и нашем обычае.

— Чего? — Папашу мотало из стороны в сторону.

— Расскажи Кзуме о нашем обычае и городе, — терпеливо повторила Лия, подводя Папашу к стулу.

— О нашем обычае и городе, — пробормотал Папаша, и тут глаза его просияли, а губы распустились в улыбке. — Как же, как же, о нашем обычае и городе. Да, история смешная, смешнее не бывает. Ты только послушай…

Он встал и зашагал по комнате взад-вперед. Потирал руки, хитро улыбался, причмокивал. Вздергивал то одно плечо, то другое.

— Смешней не бывает, — повторил он. — Пришел как-то раз город в гости к нашему обычаю. А у нашего обычая сердце доброе. Он накормил город, напоил пивом, пригожую молодуху под бок положил.

— Постой, Папаша, — прервала его Лия.

— Молчать, баба! — рявкнул Папаша.

Лия улыбнулась.

— …Так вот, положил под бок пригожую молодуху. И что же дальше, как ты думаешь? Хочешь верь, хочешь нет, а город молчит себе и молчит. Ни тебе «спасибо, не утруждайся», ни просто «спасибо». А люди вокруг радуются: «Дела пошли на лад, город и наш обычай подружились». Вот так вот… И с тем вышли в поле. А как солнцу садиться, вернулись домой, захотели выпить пива, смотрят, а пива-то и нет. Кинулись, стали наш обычай искать, а его тоже нет как нет. А город стоит и надрывается со смеху. И теперь едва кто выпьет пива, его мигом сажают в тюрьму. Вот почему я пиво люблю. Хорошая история, смешней не придумаешь, верно, Кзума? Вот как оно было, а теперь пойду-ка я спать…

И заковылял прочь. Потоптался возле драчуний— ледащая отсыпалась после припадка, толстуха прикорнула рядом. Женщины, что есть мочи тузившие друг друга, теперь мирно спали бок о бок на куске мешковины.

— Тут негде приткнуться, — крикнул Папаша.

Лия вынесла из дому другой мешок, расстелила его поодаль от первого. Папаша растянулся на спине, улыбнулся ей.

— Люблю я тебя, Лия, — сказал он заплетающимся языком.

— И я тебя люблю, Папаша, — ответила она.

— Раз так, поцелуй, — наседал он.

Лия опустилась на колени, чмокнув его в лоб. Когда ома поднялась, он уже крепко спал. Улыбка промелькнула было на ее лице и тут же исчезла. Она постояла, поглядела на Папашу, потом повернулась и прошла в дом.

— А ты его любишь, — сказал Кзума.

— Тебе-то что? — зло отрезала она.

Кзума ничего не ответил, только глянул на нее. Проскользнув мимо, она прошла в другую комнату. Кзума слышал, как она снует туда-сюда. Прибирается, расставляет все по местам.

Чуть погодя она замурлыкала песню. Он узнал ее. Это была «Песня дождя». А потом различил и слова.

Тоска в ее голосе бередила душу.

Кзума вышел во двор, посмотрел на спящих.

Из дому донесся Лиин голос. Но на этот раз она завела веселую песню. Смешную, радостную, и в голосе ее звучал смех. В песне шла речь о молодом парне, задаваке и похвальбуше, который повадился рассказывать девушкам, какой он молодец-размолодец к красавец раскрасавец, а девушки назначили ему свидание чуть не за десять километров, а сами не пришли. И потом долго дразнили его.

В песне было множество куплетов, и в каждом похвальбуше доставалось на орехи.

Кзума улыбался, кивал головой — поделом ему, этому похвальбуше.

Внезапно песня оборвалась.

— Кзума! — позвала Лия.

Он прошел в дом.

— Чего тебе?

В комнате сидел Джозеф, брат Лииного мужа. Кзума поглядел на Лию. Она улыбнулась ему.

— Джозеф покажет тебе город. Сегодня суббота, сюда наберется народ, а не ровен час и полиция нагрянет, так что только успевай поворачивайся. Вот деньги, держи. Перекусите в городе и вернетесь попозже, идет?

— А кто тебе торговать поможет? — спросил Джозеф.

— Эти две бабы, которые сейчас спят без задних ног, и Папаша, и Опора, и в придачу к ним еще две бабы подойдут. А тебе, Джозеф, лучше уйти. Если тебя вдругорядь полиция застукает, штрафом не отделаешься. — Она улыбнулась Джозефу.

Джозеф кивнул и вышел из комнаты. Кзума последовал за ним.

— Вы там поаккуратней! — крикнула Лия им вдогонку.

Джозеф засмеялся и помахал ей рукой.

— Славная она баба, — сказал он.

Кзума кивнул — он глядел во все глаза на запруженную народом улицу.

— По субботам тут всегда так. Едва у здешних заведется монета-другая в кармане, как они спешат их спустить. По субботам у нас всегда так, — повторил Джозеф.

Остальные улицы ничем не отличались от этой. Все они были запружены людьми. Мужчины, женщины расхаживали взад-вперед. Как-никак суббота, а по субботам черные граждане Йоханнесбурга вторую половину дня официально освобождались от работы. И лучше места провести досуг, чем Малайская слобода, было не найти, разве что Вредедорп с ней мог сравниться.

Прохожие громко переговаривались, вытаскивали из карманов кошельки, пересчитывали деньги — знай, мол, наших. Они были разнаряжены в пух и в прах, в самые свои яркие одежды. Кто в красной рубашке, кто в зеленой, кто в желтой, кто в розовой. Широкие брючины мели мостовую, кургузые пиджаки едва прикрывали талии. Носы у туфель были уже узкого. А встречались и такие, что расхаживали и вовсе в одних майках и брюках: пусть любуются — у них есть на что посмотреть. И действительно, посмотреть было на что — все как на подбор, рослые, могучие, грудь колесом, глаза веселые, нахальные, дороги никому не уступают, наоборот, перед ними все сторонятся. Но если два верзилы в майках встретятся, тогда они едят друг друга глазами — ни дать ни взять собаки перед дракой.

Во Вредедорпе и в Малайской слободе их звали силачами. Порой они устраивали состязания, чтобы определить, кто из них самый сильный. Двое дрались, потом победитель дрался со следующим и так далее, и так далее. Бои продолжались до тех пор, пока не оставалось двое победителей. И тогда начинался всем боям бой. Того, кто побеждал в этом бою, объявляли самым сильным из силачей.

Случалось, что в этих боях и убивали: ведь в ход шли и палки, и камни, и башмаки, а то и ножи.

И вот по субботам силачи расхаживали по улицам Малайской слободы и Вредедорпа, выпятив грудь и дерзко сверкая глазами. И опять же по субботам девчонки с Холма, с Бирии, из Парк-тауна стекались в Малайскую слободу. Разнаряженные на манер белых — разве что попестрее, потому что предпочитали яркие цвета. Забывали, как тяжело им работалось всю неделю на Холме, в Бирис и в Парк-тауне, сходились на углах улиц и трещали без умолку. Смеялись, подтрунивали друг над другом. Все как одна провожали глазами парией, и разговору у них было только о парнях. «А мне вон этот приглянулся», — скажет одна. «А мне вон тот», — скажет другая, и так далее. Показывали друг другу парней, которые им приглянулись. Но пальцами— никогда. Только глазами. И парни невесть каким образом, но узнавали, кто какой девчонке приглянулся.

А потом, когда натанцуются, насмеются, наглядятся всласть на девчоночьи ноги, парень сходился с девчонкой и девчонка с парнем. Пересмеиваясь и громко болтая, парень и девчонка уходили вместе. Кто заглядывал выпить в одну из забегаловок. Кто шел погулять. К го в кино. А то и просто уходили, куда глаза глядят… На их место приходили другие. И тоже, в свой черед, уходили… И тут уж жизнь начиналась такая привольная, такая увлекательная, что лучше и желать нельзя. Вот когда можно было вдосталь и накричаться, и наговориться, и выпить, и подраться. А жители Малайской слободы выходили на веранды и глазели на них. Отпускали шуточки, потом уходили в дом, но не выдерживали, снова высыпали на веранды и снова отпускали шуточки.

А потом наступала ночь, и жизнь становилась еще увлекательнее…

— По субботам у нас всегда так, — повторил Джозеф и протянул Кзуме сигарету.

Остановившись на углу, они смотрели на гуляющую толпу. Через дорогу возвышалось здание кинотеатра — туда устремлялся людской поток. Около кино кучка мужчин играла в кости. Тот, кому выпало бросать, выделывал перед этим причудливые коленца.

Чуть поодаль сцепились двое цветных. Драка шла уже второй час, и оба едва держались на ногах.

А еще дальше прохаживались двое хлыщей. Разодетые в ядовито-лиловые костюмы, с широченными брюками и долгополыми пиджаками до колен, в соломенных шляпах, красных рубашках и черных галстуках. У каждого в левой руке по красному носовому платку, в правой по легкой тросточке. Чванясь и пританцовывая, они то и дело переходили с одной стороны улицы на другую. Стоило поглядеть на них, как чудилось, будто у тебя двоится в глазах — оба были приземистые, схожие лицом, да вдобавок еще и одинаково одетые. За ними с хохотом и шутками валила валом толпа. Мимо Кзумы и Джозефа прошли цветной мужчина и совсем светлая женщина.

— Ты только погляди на этих черномазых, вот остолопы, — сказала женщина.

Мужчина фыркнул.

Кзума ощутил жгучий укол стыда и повернулся к Джозефу.

— Они у нас задают тон, — сказал Джозеф.

— Да они же выставляют себя на посмешище.

Джозеф лишь глянул на него, но ничего не ответил.

Из-за угла вынырнул закрытый фургон. Из него выпрыгнули полицейские и разбежались по улице. Толпа бросилась врассыпную.

— Бежим! — крикнул Джозеф.

Прохожие кинулись кто куда. Игроки похватали свои ставки и задали стрекача. Хлыщи припустили во все лопатки. Только цветные не сдвинулись с места.

— Бежим! — наседал Джозеф.

— Но мы же ни в чем не виноваты.

— Будто это кому интересно, — угрюмо буркнул Джозеф и пустился наутек.

В десяти метрах от себя Кзума увидел полицейского, тот надвигался на него. Кзума подождал. Ведь он ни в чем не виноват. Он просто стоял и смотрел. Полицейский подошел к нему, замахнулся и с силой опустил дубинку на плечо Кзумы. Он метил ему в голову, но промахнулся и угодил в левое плечо. Боль пронзила тело Кзумы.

— Я же ни в чем не виноват, — сказал Кзума и схватил полицейского за руку — пусть только попробует его еще ударить.

— Не тронь, гад! — взревел полицейский и пнул его.

Нестерпимая боль отдалась во всей ноге.

— Ах ты, сука! — прошипел Кзума и заехал полицейскому в лицо.

Полицейский оторопело уставился на Кзуму. Кзуму обуяла ярость. Громадные кулаки сами собой сжались. Он снова двинул полицейского, на этот раз изо всей силы. Полицейский застонал и замертво рухнул на землю.

Кзума огляделся по сторонам. Фургон был довольно далеко, но к нему спешили двое полицейских.

А теперь, пожалуй, пора бежать, подумал он и рванул прочь.

— Держи его! — заорал один из полицейских.

Какой-то цветной сошел на мостовую и растопырил руки. Кзума припустил еще. Хотя сердце у него бешено колотилось, бежал он легко. Нет, он не допустит, чтобы этот желтый поганец передал его полиции.

Но тут еще один цветной сошел на мостовую. Кзума перепугался. Отбиться сразу от двоих, да еще на бегу — статочное ли это дело. Они его схватят. Он слышал, как по пятам за ним топочет полицейский. Ну и погань же эти цветные. Но он им так легко не дастся, он хоть одному из них да врежет! Недаром у него сердце не лежало к этим полукровкам.

Но что же это такое? Второй цветной сшиб первого с ног и побежал, сделав Кзумс знак следовать за ним.

Кзума улыбнулся и прибавил ходу.

— Спасибо тебе, коричневый человек, — сказал Кзума.

— Сюда, — сказал цветной и свернул в проулок, — сейчас мы отвяжемся от них.

Кзума нырнул за ним.

Они ворвались в один дом, выскочили в окно, перемахнули через забор. И еще в один дом, и снова перемахнули через забор. Цветные хозяева им не препятствовали. Миновали узкую улочку и юркнули в дом цветного.

Цветной запер дверь, тяжело дыша опустился в кресло. Знаком пригласил Кзуму сесть, но тут же вскочил и выглянул в окно.

В комнату вошла его жена. Кзума не поверил своим глазам: она была совсем черная. Муж рассказал ей, что случилось. В молчании выслушав его рассказ, она вышла из комнаты, а чуть погодя принесла чай.

Кзума поглядел на цветного. Низкорослый, щуплый, и хоть и не старый, а лицо все в морщинах, белки глаз красные, и то и дело кашляет сухим, жестким, надрывающим грудь кашлем.

— Ты почему ударил полицейского? — спросила женщина.

— Полицейский ударил его ни за что ни про что, — сказал цветной.

Женщина вопросительно поглядела на Кзуму.

— Это так, — сказал Кзума.

— Вот дурак, вечно в чужие дела суется. — Она метнула суровый взгляд на мужа. — А у самого в чем только душа держится… — Но тут лицо ее осветила улыбка, и она сразу помолодела: морщинки усталости разгладились, глаза повеселели. — Но он хороший дурак… Ты недавно в городе?

Кзума кивнул.

— Теперь понятно, почему ты полицейского ударил, — сказала женщина.

Цветной взял жену за руку, улыбнулся ей.

— Надо идти, — сказал Кзума.

— Рано идти, — сказал мужчина. — Тебя еще вовсю ищут. Надо переждать.

Глава третья

Улицу Кзума отыскал без труда. Отыскать дом оказалось не так просто. В сгущающихся сумерках все дома походили друг на друга. Одни и те же веранды. Одни и те же калитки. Одни и те же шаткие стены рифленого железа. Одного и того же грязного цвета.

И повсюду снуют люди. Входят в калитки, выходят из калиток. Качаются и падают. Дерутся и переругиваются.

«Едва у здешних заведется монета-другая в кармане, как они спешат их спустить, — сказал Джозеф. — По субботам у нас всегда так».

— Послушай, — окликнул Кзума прохожего.

— Пшел ты, — не останавливаясь отрезал прохожий.

Кзума попытался обратиться к другому, к третьему, но люди проходили мимо. Никто не хотел его слушать.

И тут он увидел ту толстуху, которой утром расшибли голову. Она повисла на шее у подвыпившего здоровяка. Он подошел к ней, тронул за плечо.

— Как пройти к Лииному дому?

Пьянчуга Лиз глянула на него мутными глазами и помотала головой.

— Пшел, пшел. Ты мне не нравишься. Вот мой милок.

— А ну пшел! — сказал здоровяк и замахнулся на К чуму.

Кзума увернулся от удара и пошел прочь. Похоже, что дом за одной из этих калиток, вот только за какой? Толстуха до того пьяна, что ничего не смыслит. Погруженный в свои мысли Кзума налетел на какого-то мужчину и, чтобы удержаться на ногах, вцепился в него.

— Помогите! Помогите! Грабят! — завопил Папаню— это был он — отчаянно вырываясь из рук Кзумы.

— Заткнись ты! — тряханул Папашу Кзума.

— А, это ты, — сказал Папаша, — а я было решил, что тебя засадили. Джозеф сказал: ты отказался убегать. Или ты все-таки убежал?

— Убежал. Где тут Лиин дом?

— Не знаю, — сказал Папаша и пошел прочь.

Кзума ухватил его за рубашку и снова потряс.

— А ну говори!

— Ишь какой! Оглоушил полицейского и уж думаешь всем героям герой? Я тебе сейчас покажу!..

Папаша отскочил, обошел Кзуму, размахивая кулаками. потом пригнулся и — хвать его кулаком в грудь. Кзума засмеялся, кинулся на Папашу. Тот попятился, поскользнулся, растянулся на мостовой. Ударился головой, застонал и затих.

Кзума опустился на колени, поднял Папашину голову.

— Папаша, ты как?

Папаша обхватил Кзуму за голову и попытался повалить его.

— Ах ты, старый лис, — засмеялся Кзума.

Он встал и поднял Папашу на руки, как ребенка. Папаша барахтался, вырывался — но куда там.

— Где живет Лия?

— Давай так договоримся. Ты мне поставишь пива, если я тебя отведу к Лии, — юлил Папаша. — Она не дает мне больше пить, вот дуреха. Ну как, согласен? А не согласен, так я затею драку, подниму шум, скажу, ты меня хотел ограбить, словом, неприятностей не оберешься…

— Идет, — сказал Кзума.

— Заметано?

— Заметано.

— И пусть тебя муравьи сожрут, если ты обманешь меня?

— Да.

— И пусть тебя неделю белая горячка трясет…

— Пошли. Веди меня.

— Ты мне нравишься, Кзума.

Кзума засмеялся.

— Не бойся, Папаша, свою выпивку ты получишь.

— А ты мне нравишься, — кинул через плечо Папаша, показывая путь.

Вокруг дома толпился народ. Одни рвались пройти в дом выпить, другие рвались из дому. Дом насквозь пропах самодельным пивом.

Опора сидела у огромного чана во дворе, разливала пиво по кружкам и собирала деньги.

В кухне хлопотал Джозеф — он тоже торговал пивом.

— Кзума, Кзума! — не своим голосом завопил Джозеф, бросил торговать, схватил Кзуму за руку и долго тряс ее.

— А я думал, тебя загребли. Оглянулся, увидел, что ты врезал полицейскому, и решил, тебе каюк. Расскажи, что случилось, парень!

Кзума начал было рассказывать, но шум не давал говорить. И он замолчал. Джозеф кивнул, что было мочи хлопнул Кзуму по спине, протянул ему кружку пива. Кзума отвел его руку, но тут же ощутил чувствительный толчок локтем. Папаша! Кзума улыбнулся и потрепал его по руке, приложился к кружке и передал ее Папаше. Папаша утер рот рукой, поднес кружку к губам.

В эту самую минуту в кухню вошла Лия, и с ходу выхватила у Папаши кружку.

Папаша взвыл, обернулся, увидел Лию и пришел в неописуемую ярость: прыгал, бранился, плакал.

Лия обняла Кзуму, сгребла его в охапку. Пьяницы загоготали, подняли Папашу на смех. Кзума отнял у Лии кружку.

— Я обещал поставить Папаше кружку пива: мне ничего другого не оставалось, иначе он не соглашался показать, где твой дом.

Лия криво улыбнулась, вскинула бровь, передала кружку Папаше.

Папаша, цапнув кружку, пулей вылетел из кухни.

Кзума и Лия покатились со смеху.

— Значит, ты убежал, — сказала Лия.

Он кивнул.

— Вот и хорошо. Ты его как следует оглоушил?

Кзума поднял свой огромный кулак.

— Он сразу с катушек долой.

— Молодец, но только в следующий раз, когда Джозеф велит тебе бежать, ты ему не перечь. Он в городе все ходы-выходы знает.

Она погладила Кзуму по руке и улыбнулась:

— Да, ты мужик что надо… Пойдем посмотрим, где тут можно поговорить.

Они переходили из комнаты в комнату, но всюду было битком набито, всюду толпились любители выпить.

— Дело прежде всего, — сказала Лия.

Она тряханула кожаной кисой, привязанной к поясу. Похоже, киса была полнехонька.

— Это и есть власть, — сказала Лия.

Кзума поглядел на нее. Глаза Лии сияли, лицо раскраснелось, улыбка, чуть тронув край губ, погасла. Высокая грудь ровно вздымалась и опускалась. Перехватив его взгляд, Лия захохотала. Вид у нее сегодня был особенно властный.

— Тебя опять заели вопросы? — Глаза ее хитро поблескивали.

Они вышли на веранду, но и тут толпился народ.

— Дело прежде всего, — повторила она и вывела Кзуму на улицу.

Они дошли до угла.

— Ты поел?

— Нет.

— Ладно. Когда переговорим, пойдешь поешь с учительницей, она вернулась. Идет?

— Идет, — сказал он.

— Завтра можешь отдохнуть. А если тебе так уж приспичило, послезавтра отправляйся на рудник… Скажи, у тебя на Севере есть баба?

— Нет.

— Хочешь завести бабу здесь?

— Там посмотрим.

Лия усмехнулась. Они постояли еще немного на углу. Лия все вглядывалась в переулок.

Минут через десять около них притормозил чернокожий полицейский на мотоцикле.

— Привет! — сказала Лия.

— Привет! — ответил полицейский и искоса глянул на Кзуму.

— Это свой, — сказала Лия.

— Сегодня они не придут, — сказал полицейский.

— Вот и хорошо.

— Зато утром они перекопают весь твой двор, да и не только твой.

— Вот оно что… А чей еще?

— Я имею дело только с тобой, — сказал полицейский. Вынув пять бумажек по одному фунту из кожаной кисы, Лия передала их полицейскому.

— Но другим — ни гугу, — сказал он.

— Мне до других дела нет, — ответила Лия и отвернулась.

Полицейский уехал.

— Пошли, — сказала Лия и повернула обратно к дому.

Кзума нагнал ее, взял за руку.

— А ты других предупредишь?

— Тебе-то что? — Она вырвала у него руку.

— Не понимаю я тебя.

— Дурак, потому и не понимаешь… Пошли! У меня дел непочатый край.

Они прошли к двери в дальнем конце двора. Лия постучалась в дверь, вошла, Кзума — следом за ней.

Молодая женщина — они застали ее за едой — подняла на них глаза.

— Это Кзума, — сказала Лия.

Кзума улыбнулся, но ответной улыбки не дождался. Так вот она какая, учительница, подумал он.

— Дай ему поесть, — сказала Лия, — и пусть он останется у тебя. У меня дел по горло. Спозаранку придут рыть.

— А сегодня? — спросила девушка.

— Сегодня не придут. Поэтому нам надо побыстрее расторговаться, а что останется, попозже закопать. Я тебя кликну. Когда поедите, может, вы с Кзумой сходите в кино. Идет?

Лия вышла, захлопнув за собой дверь, но тут же всунула голову обратно.

— Кзума, я на тебя не сержусь! Но тебе пора поумнеть. Если я предупрежу других, полиция мигом смекнет, кто это сделал, и тогда быть беде. А теперь ешь…

И снова захлопнула дверь.

— Бери стул, садись, — сказала девушка.

Кзума повиновался.

Девушка встала, положила ему еду. До чего же она красивая! Как бархатистый коричневый цветок. И какая молодая, сильная, ловкая. Все в ней красиво: и очертания рук и ног, и движения, и посадка головы — глаз не отвести. А голос такой нежный — кажется, век бы его слушал.

Девушка поставила перед Кзумой тарелку.

— Ты сегодня ударил полицейского? — спросила она.

Он кивнул.

— Почему?

— Он меня стукнул ни за что ни про что.

— А почему ты не убежал?

— Зачем бежать человеку, за которым нет никакой вины?

И тут она в первый раз улыбнулась ему. И какая милая у нее улыбка! Зубы белоснежные, на щеках ямочки, по одной на каждой. Глубокие, прехорошенькие— так и хотелось их поцеловать. А когда она улыбнулась, в глубине ее глаз загорелись огоньки. Он рассиялся ей в ответ.

— Ты не боишься? — спросила она.

— Не родился еще тот человек, чтобы меня напугать, — похвастался Кзума.

— Ешь, — сказала она.

Чуть погодя он поднял на нее глаза.

— Как тебя зовут?

— Элиза.

— Хорошее имя.

— Ты откуда родом? — спросила Элиза.

— С Севера.

— А у вас там красивые места?

— Очень красивые.

— Чего ж ты тогда оттуда ушел?

— Работы не было. А тут на рудник можно определиться.

Она замолчала. Ему хотелось поддержать разговор, но ничего не приходило на ум: она была до того красимая, что он онемел. Он поглядел на ее волосы — и руки сами собой потянулись погладить их. Она поймала его взгляд, и он снопа опустил глаза.

— Как тебе еда?

— Очень вкусная. Это ты готовила?

— Да.

Лия просунула голову в дверь.

— А она красивая, верно, Кзума?

— Очень красивая.

Лия прыснула, и грохнула дверью.

— Выпить хочешь? — спросила Элиза.

— Нет.

Элиза встала, убрала со стола. Кзума следил за ней — в комнате воцарилось молчание.

До них доносились едва слышные звуки пьяного веселья. Время от времени, когда пьяные уж слишком расходились, Лия наводила порядок.

— Помоги мне поставить машинку, мне надо кое-что построчить, — сказала Элиза.

Кзума вскочил, поднял машинку, и острая боль стрельнула в левое плечо.

— Тебе больно? — сказала Элиза.

— Ерунда, — сказал он.

— Дай посмотреть.

— Ничего серьезного.

— Раз так, дай посмотрю.

— Это меня полицейский огрел дубинкой.

— Садись сюда.

Она расстегнула ему рубашку. На левом плече лиловел огромный синяк.

— Надо растереть, — сказала Элиза.

Вынула баночку с мазью, растерла ему плечо. Какие у нее мягкие, нежные пальцы! Кзуме захотелось, чтобы она как можно дольше не отрывала их.

— Ты добрая, — сказал Кзума. — Добрая и красивая.

— А тебе тут одиноко, — усмехнулась она.

Оба снова замолчали, но молчание больше не тяготило их. Как не тяготил и шум, доносившийся со двора. Она протянула ему сигарету, закурила сама, поглядела ему в лицо и фыркнула.

— Ты что, никогда не видел, как женщины курят?

— Видел, только они были белые.

Она вдела нитку, и машинка застрекотала. Ее негромкое жужжание действовало успокаивающе.

— Расскажи мне, откуда ты родом, из какой семьи, — попросила Элиза.

— Мои родные места далеко-далеко, — сказал он. — Там между двумя горами течет река, а уж какая тишина, какой покой. Не то, что здесь. Когда я вспоминаю родные места, меня тянет вернуться туда. Раньше у нас было много скота, а теперь чуть не весь скот пал, и земля стала плохо родить. У меня там отец, а еще брат и сестра. Они моложе меня.

— А мать?

— Она умерла.

— Ты вернешься туда?

— Вернусь.

— А город тебе нравится?

— Пока не разобрался.

— Лии ты пришелся по вкусу. Она только о тебе и говорит.

— Она добрая, но ее не поймешь.

— Она не только добрая, она еще и хорошая.

— А тебе, видно, она тоже нравится. Кем она тебе приходится?

— Она мне тетка, сестра моей матери. После смерти матери она взяла меня к себе, определила в школу, и я выучилась на учительницу. А ты ходил в школу?

— Нет, в наших местах школы не было.

Элиза кончила шить, закрыла машинку футляром.

— Пошли погуляем. Я тебя в такое место отведу, где ты почувствуешь себя совсем как на родине.

И вот позади осталась Малайская слобода, остались толпа, брань, драки, мало-помалу уличный шум стал слабеть, и вскоре они различали лишь смутный гул.

А еще чуть погодя они уже ступали по траве.

— Как здесь тихо! — сказала Элиза.

— Почти как в деревне, — сказал Кзума.

— Когда мне надоедает городская суета, я иногда прихожу сюда, — сказала Элиза.

— До чего легко здесь дышится.

Они сели на траву.

— Вон там город, — показала Элиза.

На востоке высились сумрачные махины домов, мерцали огоньки.

— Когда глядишь на город, чувствуешь себя особенно одиноким, — сказал он.

Элиза растянулась на траве, подложила руки под голову.

— Люблю смотреть на звезды, — сказала она.

Он повернулся к ней.

— Ты красивая.

— Просто тебе одиноко, — усмехнулась она.

— Зачем ты так говоришь?

— Потому что это правда.

Он чувствовал, что их разделяет какая-то преграда, Которую ему не попить и не преодолеть, и отвернулся от пес. Па западе возносили к небу свои темные вершины горы. Округлые громады сужались кверху, завершаясь игольно-острыми пиками.

— А это что такое?

Элиза приподнялась и тоже посмотрела на запад.

— Это отвалы. Сюда сваливают песок, который выкапывают, когда добывают золото. Ты тоже будешь этим заниматься.

— Самый обыкновенный песок?

— Да, самый обыкновенный песок, — устало повторила Элиза.

— Его, должно быть, давно сюда ссыпают?

— Конечно, давно. Много лет подряд. И что ни день, этих отвалов становится все больше.

— Ты к ним подходила близко?

— Конечно.

— И какие они?

— Песок, он песок и есть.

— А какого он цвета?

— Белого.

— А черных отвалов не бывает?

— Мне не случалось видеть.

— Вот чудно.

— Что — чудно?

— Что такие высоченные горы белого песка насыпали черные.

— Без белых тут тоже не обошлось… Пошли, нам пора.

Она встала, потянулась, но Кзума никак не мог оторвать глаз от отвалов. Из-за тучи выглянула луна. Большая, желтая, добродушная. Весело замигали звезды. Кзума перевел глаза с отвалов на Элизу, его неодолимо тянуло к ней.

— Красивая ты, — угрюмо сказал он.

— Пошли, — сказала она.

— Я тебе не нравлюсь?

Она как-то странно поглядела на него и вновь оставила его вопрос без ответа.

Он прижал ее к себе, обнял и почувствовал, как тело ее стало мягким, податливым. Губы ее раздвинула улыбка.

По одну сторону от них тянулся город с Малайской слободой, по другую высились отвалы белого песка, а здесь был островок тишины, покоя, и она — такая нежная — в его объятиях. Он взял ее за подбородок своей огромной ручищей, приподнял ее голову. Улыбнулся, глядя прямо в глаза, но ответной улыбки не дождался. Ее не понять. Все равно как Лию. Он нагнулся поцеловать ее, но почувствовал, как она снова напряглась.

— Не надо, — совсем по-детски выкрикнула Элиза и оттолкнула его.

Отвернулась, отошла на несколько шагов. Кзума стоял как вкопанный и смотрел ей вслед.

— Прости, — сказала она, не оборачиваясь.

— Да ладно, — сказал он и повернул в другую сторону.

Он возвратился в город той же дорогой, которой они шли. Только раз обернулся поглядеть на далекие отвалы, а дальше шел, не останавливаясь. Элиза догнала его уже на подходе к Малайской слободе и пошла рядом, стараясь приладиться к его шагу. Какое-то время они шли молча.

Потом она вскинула на него глаза.

— Ты сердишься? — спросила она.

— Тебе-то что?

— Прости, — сказала она, — но тебе меня не понять.

Он поглядел на нее. Лицо ее было печальным. Вся ее злость куда-то испарилась, сменилась неизъяснимой тоской.

— Я не сержусь, — сказал он.

Они молча дошли до самого Лииного дома.

Всю ночь в Лиином доме пили и гуляли. Когда Кзума и Элиза вернулись, народу там еще прибавилось. Опора по-прежнему сидела все на том же месте во дворе. За ее спиной стояли два пустых чана, перед ней — один опорожненный до половины. На дворе народу тоже было видимо-невидимо.

В другом конце двора стоял еще один чан — там торговала пивом ледащая Лина, та самая, у которой был припадок белой горячки. К удивлению Кзумы, она совсем протрезвела.

Во всех комнатах толклись пьяные мужчины и женщины. Среди них попадалось много цветных женщин, они обнимались с черными мужчинами. А вот цветных мужчин встречалось мало — раз-два и обчелся.

Тощая цветная женщина с недобрым лицом подкатилась к Кзуме, повисла у него на шее.

— Поставь мне пива, милок, я тебя приголублю. Дешевле дешевого — всего полкроны.

Элиза удалилась в свою комнату, а Кзума вышел во двор. Там, прислонившись к стене, звонко хохоча, болтала с мужчинами Лия. Лицо ее раскраснелось, глаза задорно блестели.

— Кзума! — окликнула его Опора. — Садись-ка сюда, сынок, — сказала она и передвинулась, освободив ему место на скамье.

— У меня много денег набралось, вот я и хочу, чтобы ты взял их на хранение, а потом передал Лии: тут такая пьянь собралась — еще передерутся, а годы мои уже не те.

Она отдала ему деньги, похлопала по руке и отстранила от себя. Голос у нее был ласковый, совсем материнский. И ему вспомнилась его старая мать.

— А ну давай налетай, сукины дети! Налетай, заливай глотки пивом! — заорала Опора уже никак не ласковым и не материнским голосом.

Кзума прыснул. Опора плутовато подмигнула ему, шаловливо улыбнулась, и ее дубленое лицо пошло морщинами.

— А ну налетай, сукины дети! — орала она. — Не жмись, вытряхивай денежки!

— Вот он где, гад!

Кзума обернулся. Задев его по лицу, мимо пролетел нож. Он попятился.

— Вот тебе, чтоб не зарился на мою бабу! — ревел Дладла, размахивая ножом. За ним стояли еще двое молодчиков с ножами. Кзума почувствовал, как по его щеке ползет струйка крови.

Дладла, ухмыляясь, рассекал воздух ножом. Молодчики подступали все ближе. Кзума отпрянул, стал шарить за спиной чем бы отбиться.

— Держи, — услышал он женский голос, и в руку ему сунули дубинку. Он узнал голос Лины.

— А ну подходи! — заорал Кзума, занося дубинку над головой.

— Оставь Дладлу, я сама с ним расправлюсь! — крикнула Лия.

Дладла отступил назад. Кзума шагнул к Дладле.

— Нет! Я сама с ним разберусь. Ты займись теми двумя.

Лия неспешно вышла вперед — руки в боки, на губах кривая усмешечка. Народ расступился, отодвигаясь все дальше, пока они не остались в центре кружка. Один из прихвостней Дладлы перевел взгляд на Лию; воспользовавшись этим, Кзума огрел его дубинкой. Молодчик рухнул, даже не пикнув. Второй рванул к калитке, но ему преградил путь высоченный парень, только что вошедший во двор. Ухватил молодчика за горло да как тряханет.

— Меня зовут Й. П. Вильямсон, и я тебя одной левой уложу, сукин ты сын! — ревел верзила.

— Йоханнес! — крикнула Лина. Не ослабляя хватки, верзила обернулся к ней. — Не убивай его, тебя посадят!

— Одной левой уложу сукина сына, — бушевал Йоханнес.

— Не смей! — цыкнула на него Лина, не терпящим возражений тоном.

Ворча себе под нос, Йоханнес отпустил молодчика— тот повалился на землю и затих.

— Ступишь еще шаг — зарежу, — грозился Дладла, пятясь от Лии.

— А сейчас и второго уложу, — ревел Йоханнес, надвигаясь на Дладлу.

— Я сама с ним расправлюсь, — сказала Лия.

Йоханнес отступил.

— Ни шагу дальше, женщина! — надрывался Дладла.

Лия шагнула вперед. Дладла полез на нее с ножом, но Лия успела перехватить, отвести его руку. Дладла все еще порывался полоснуть Лию по плечу, но ее руки сжимали его как тиски.

— Ну что, слабо? — прошипела Лия и — как боднет.

Из носа Дладлы хлынула кровь. На лбу, на шее веревками натянулись жилы — он из последних сил гинул руку с ножом к Лииному плечу.

Намертво сцепившись, Лия и Дладла раскачивались из стороны в сторону. Дладла тужился опрокинуть Лию, она сопела, но мало-помалу отгибала его руку назад. Все дальше, дальше и дальше. Крупные бисерины пота усыпали лоб Дладлы. Лицо его исказилось от боли. Но вот послышался вопль, и Дладла поник. Нож выпал из его пальцев.

Лия разжала руку, и Дладла осел на землю. Окинув его презрительным взглядом, Лия плюнула, задрала ногу и пнула Дладлу в лицо.

— Не надо! — вырвалось у Кзумы.

Криво усмехнувшись, Лия отвернулась.

— Уберите эту погань, — приказала она.

Элиза взяла Кзуму за руку.

— Пошли, я помогу тебе смыть кровь.

Она принесла миску с водой, обмыла ему рану.

— Порез неглубокий, — сказала она, — но надо его зашить, иначе кровь не остановится.

— Не стоит, — отнекивался он.

Но Элиза уже тянула его за собой.

* * *

Через час они вернулись. Им удалось разыскать врача, и он наложил Кзуме швы.

Двор уже опустел. Опустел и дом. В доме остались только верзила Йоханнес и Лина. В воздухе стоял тяжелый пивной запах.

— Сильно тебя поранили? — спросила Лия.

Кзума покачал головой.

— Йоханнес работает на рудниках, — сказала Лия. — Он тебе поможет устроиться, верно, Йоханнес?

— Меня зовут Йоханнес П. Вильямсон, и я не я, если не помогу ему, — ответил Йоханнес.

Опора ввела за руку Папашу. Он проспался, хмель явно выветрился из его головы.

Кзума пригляделся к Йоханнесу. С виду Йоханнес бы и цветной как цветной, но и говором, и повадкой больше походил на черного. А ледащая Лина, хоть она и цветная, видно, души в нем не чаяла — это и слепому видно.

Лия поглядела на Кзуму, потом перевела взгляд на Элизу, и лицо ее расцвело улыбкой.

— Он потерял много крови, — сказала Элиза.

— Пусть он идет спать, — сказала Лия, — а ты помоги нам вынести бидоны и прибраться, чтобы поутру, когда заявится полиция, все было шито-крыто.

Элиза кивнула, и они пошли к ней. Лия присела на стул.

— Ты располагайся здесь, а Элиза поспит одну ночь у меня… Ну как, согласен?

— Согласен.

— Есть хочешь?

— Нет.

— А пить?

— Тоже нет.

— А ее не хочешь?

— Не дури, — сказала Элиза.

Кзума молчал. Лия вздохнула и засмеялась. Тут Кзума вспомнил о деньгах, которые ему передала Опора, и вручил их Лии. Она встала, хлопнула его по спине и двинулась к двери, но на пороге остановилась, кивком головы показала на Элизу.

— Ты ей по сердцу пришелся, только она дуреха. А все из-за того, что в школу ходила. Ты ей люб, но ей вынь да по ложь такого, чтоб и книжки читал, и говорил, и одевался, как белый, и нацеплял на шею тряпку, которую белые галстуком зовут. Не будь дурнем, бери ее силком, — фыркнула и вышла из комнаты.

Кзума не спускал глаз с Элизы.

— Верно Лия говорит?

Элиза не подняла на него глаз.

— Постель постелена, — сказала она. — Ложись спать, — и вышла, так и не ответив на его вопрос.

Глава четвертая

Йоханнес пьяный был решительно не похож на Йоханнеса трезвого. Первый — крикун, бахвал, забияка, каждому встречному-поперечному объявлял, что он, Й.-П. Вильямсон, любого сукиного сына уложит одной левой. Обожал драться, кичился своей силой, всех задирал. Второй — смирный, замкнутый, обходительный, кроткий, как агнец. Он, похоже, даже стеснялся своей могутной фигуры и своей силы. Робкий, даже слишком уступчивый и до крайности миролюбивый.

Рассвет этого понедельника Йоханнес встретил трезвым. Выражение лица было у него сосредоточен-нос, брови насуплены — видно, его одолевали серьезные мысли.

Время от времени Кзума поглядывал на Йоханнеса, но тот брел, не поднимая головы. А у Кзумы накопилось столько вопросов к Йоханнесу. Раз-другой Кзума заговаривал с ним. Йоханнес отвечал только да к нет, отвечал мягко, но в голосе его сквозила такая грусть, что язык не поворачивался лезть к нему с расспросами. Кзума пытался представить, какие же они, эти рудники.

— Сегодня на улицах на редкость пусто, — сказал Кзума: ему вспомнилось, сколько народу толпилось здесь в субботу.

— Верно, — ответил Йоханнес.

Когда на улицах пусто, они кажутся чужими, подумал Йоханнес, но вслух ничего не сказал. Длинные, широкие, безлюдные — разве такими должны быть улицы? И так улица за улицей. И лавки тоже сегодня совсем чужие — на витрины никто не глазеет. И над городом висит какой-то наводящий страх тихий гул. И уличные фонари светят тускло. Все здесь совсем-совсем чужое. Чужое как смерть. Йоханнесу это не нравилось. Он не любил думать о смерти.

— Сегодня здесь так тихо, — сказал Кзума. — И до чего же мне это нравится! По субботам здесь многолюдно, а я этого терпеть не могу.

— Угу, буркнул Йоханнес, но про себя подумал: «А мне нравится многолюдье».

— Что ты сказал?

— Ничего.

— А мне показалось, ты что-то сказал.

— Да нет же.

И снова они долго шагали молча. Вверх-вниз по безлюдным улицам, по обеим сторонам которых высились притихшие дома, тянулись набитые одеждой и всевозможными товарами витрины.

Но нигде ни одной машины, ни единой души. Город золота спал, спали все его обитатели, кроме них двоих, никто не бодрствовал, никто не брел по улицам. Кажется, город вымер, думал Йоханнес, и до чего же мне это пе правится.

Как здесь красиво, думал Кзума, красиво и тихо.

Ему нравится безлюдье, думал Йоханнес, а и люблю многолюдье. Безлюдные улицы и вымершие дома мне не по душе. Люди, мне нужны люди вокруг.

Кто его разберет, думал Кзума, вчера он драл глотку, бахвалился, а сегодня такой тихий — голоса его не слыхать. Интересно, что за работа на рудниках?

Спросил у Йоханнеса, но тот не ответил. Кзума снова приступился к нему:

— Что за работа на рудниках?

Йоханнес удивленно уставился на него.

— Я никогда не был на рудниках, — пояснил Кзума.

Йоханнес все так же удивленно смотрел на него.

Интересно, понятно ли Йоханнесу, почему меня это занимает, подумал Кзума и снова спросил:

— Работы я не боюсь. Просто хочу разбираться в том, что мне придется делать.

— Разберешься, невелика премудрость.

Йоханнес отвернулся. До чего же ему ненавистны безлюдные улицы. Ненавистен гулкий звук их шагов. От него улицы кажутся более пустынными. А от звука голосов они и еще того пустыннее.

Кзума хотел было что-то сказать, но, поглядев на Йоханнеса, передумал.

И вот уже Йоханнесбург остался позади — хоть и недалеко позади, — остался за тем приземистым холмом, через который они перевалили: если оглянуться, за ним виднеются дома повыше.

А впереди громоздились отвалы. Кзума окинул их взглядом. Сегодня вид у них был самый что ни на есть обычный, не то что в субботу вечером, когда он смотрел на них с Элизой. Тогда их далекие очертания представлялись ему прекрасными и величавыми. Теперь он видел перед собой ничем не примечательные нагромождения песка и не находил в них ничего привлекательного.

— Смотри, вон рабочие идут на рудники, — показал Йоханнес.

Кзума поглядел вниз. Налево вилась мощенная щебнем ровная дорога. Левую ее излучину огибала колонна людей. Рассвет только брезжил, и взгляд не различал лиц.

— Как их много! — сказал Кзума.

— Немало.

— Откуда они идут?

— Из бараков, — сказал Йоханнес и присел на траву. Кзума пристроился рядом и стал смотреть, как приближается колонна.

— Их бараки в Ланглаагте, — тихо сказал Йоханнес. — Всем горнякам положено жить в бараках.

— А ты почему там не живешь? — спросил Кзума.

Йоханнес промолчал. Длинная колонна приближалась к ним, но до нее оставалось еще порядочное расстояние. Йоханнес показал пальцем на колонну.

— Они все не из города, тут в основном деревенские, а есть которые и из Родезии, и из самой Португалии. Их привезли сюда белые. Тем, кого сюда привезли, положено жить в бараках. Такой порядок. А я приехал в город но своей воле, как и ты, я у белого старшим состою и потому в бараке жить не обязан. Городских на рудниках мало, их нанимать не любят.

— А меня наймут?

Йоханнес кивнул, не переставая жевать травинку.

Колонна почти поравнялась с ними. Йоханнес поднялся, расправил затекшие ноги.

— Вставай, пойдем с ними.

Кзума с Йоханнесом спустились по пологому спуску и встали у обочины.

Впереди длинной колонны шагал индуна — рудничный охранник: он присматривал за рабочими. Остальные охранники шагали по обеим сторонам колонны, на расстоянии десяти метров друг от друга. Все индуны были вооружены тяжелыми дубинками, деревянными копьями с металлическими наконечниками. Люди тихо напевали на ходу.

Кзума с любопытством разглядывал колонну.

— Почему у индун копья?

— Такой порядок, — сказал Йоханнес.

Колонна приблизилась к ним.

— Здравствуйте! — приветствовал колонну Йоханнес.

— Здравствуй, Вильямсон! — крикнул направляющий индуна. — Ну как жизнь в городе?

— Как всегда, — ответил Йоханнес.

Они пошли в ногу с колонной, но вливаться в нее не стали.

Кзума приглядывался к шагающим рядом людям, но их лица ничего ему не говорили. Вдруг его взгляд упал на мужчину в летах — тот улыбнулся ему. Кзума улыбнулся в ответ, и старик помахал ему рукой.

— А это кто? — спросил Кзума у Йоханнеса.

Йоханнес, скользнув взглядом по старику, мотнул головой, Кзума снова посмотрел на старика.

— Как зовут твоего приятеля, Вильямсон? — перекрыл топот колонны громовой голос направляющего.

— Кзума, — крикнул Йоханнес.

— Привет, Кзума! — рявкнул индуна.

— Привет! — ответил Кзума и перевел взгляд на старика. Тот явно хотел ему что-то сказать, о чем-то предупредить, но о чем, Кзума не мог понять и поэтому только покачал головой.

— Вильямсон, он что, идет наниматься на рудник? — крикнул индуна.

— Он у Рыжего будет работать, вот у кого.

Здесь дорога сделала поворот, а когда она снова пошла по прямой, невдалеке показались рудничные ворота.

На востоке загорелись первые лучи солнца. Глухо грохотали тяжелые башмаки. За колонной волочился длинный хвост медленно оседавшей пыли. Над колонной неслась песня.

Ворота открылись, пропуская колонну. Из низкого закоптелого домишки вышли несколько белых, они проводили глазами проходящую колонну. Колонна свернула налево, и вскоре высокий отвал и группа зданий скрыли ее из виду. Топот шагов стих.

И тут же вновь загрохотали шаги. Но на этот раз топот послышался справа. Кзума повернул голову— новая колонна! Он вопросительно взглянул на Йоханнеса.

— Это идут с ночной смены, — сказал Йоханнес.

Ночная смена вышла за ворота. Во главе и по бокам колонны тоже шли индуны. Эта колонна точь-в-точь походила на предыдущую, но чем-то она и отличалась от нее. Было в ней что-то такое, чего не было в колонне, которая заступала на смену. Кзума вглядывался в лица проходящих мимо людей, но определить, в чем различие, так и не смог. А вместе с тем оно явно чувствовалось.

Колонна исчезла за поворотом дороги. Топот шагов стал тише, потом и вовсе заглох.

— Подожди здесь, — сказал Йоханнес и подошел к воротам. От ворот отделился индуна. Йоханнес поднял, расставил руки. Индуна ощупал его карманы. И только после этого пропустил Йоханнеса, и тот исчез за приземистым зданием.

Из-за поворота показались двое белых на мотоциклах. Индуна распахнул перед ними ворота. Мотоциклисты проехали на рудничный двор, а вслед за ними одна за другой подкатили три машины и тоже въехали в ворота.

Йоханнес не заставил себя ждать.

— Рыжий еще не приехал, подожди здесь, — сказал он.

За воротами прогрохотал долгий раскатистый взрыв. Кзума аж подскочил.

— До чего же здесь все непривычно, — сказал он.

— Со временем привыкнешь.

Мотоцикл, обогнув поворот, промчался к воротам.

— А вот и мой белый, — сказал Йоханнес.

Белый нажал на тормоз, мотоцикл по инерции пронесся еще метров десять и лишь тогда остановился. Белый, хохоча, спрыгнул с мотоцикла. Такой же высокий и широкоплечий, как Йоханнес, только помоложе и покрепче с виду. Лицо у него морщилось в улыбке, глаза весело поблескивали.

— Привет, Йоханнес! — сказал белый. — Интересно, к го приглядывает за ребятами, пока ты здесь околачиваешься?

— Я уже к ним ходил. Там полный порядок.

— Господи, спаси и помилуй, Йоханнес, да ты никак трезвый! — белый хлопнул Йоханнеса по груди.

— Полиция разнесла пивнуху вдребезги, — сказал Йоханнес ухмыляясь.

Белый шлепнул себя по ляжкам, закатился хохотом, но вдруг резко оборвал смех и поглядел на Кзуму.

— Эй, Крис, — позвал один из белых, стоящих в дверях закоптелого домишки.

— Иду! — отозвался Крис, снова повернулся к Кзуме и уставился на него.

— А это еще кто такой?

— Его зовут Кзума, — сказал Йоханнес.

Белый улыбнулся Кзуме в ответ и вдруг ни с того ни с сего как хватит его кулаком по груди. Глаза Кзумы полыхнули, он непроизвольно отпрыгнул назад, сжал кулачищи и встал наизготове.

Белый тоже летал наизготове, глаза у него лукаво поблескивали.

— Прост, Кзума, я хотел убедиться, мужчина ты или не мужчина, вот Йоханнес — он баба бабой, — сказал белый и ласково потрепал Йоханнеса по плечу. Мужчиной он бывает, только когда напьется. Ну как, зла не сердишься?

Крис протянул Кзуме руку. Кзума не сразу решился пожать ее. Крис пошарил в карманах, нашел пачку сигарет, отдал их Йохаинссу.

Поделись с Кзумой, Йоханнес, и веди его во двор, а я переговорю с Рыжим.

— Крис, где ты там? — снова подал голос человек из закоптелой подсобки.

Иду! — крикнул Крис и пошел к воротам.

— Белый! — окликнул его Йоханнес.

Крис обернулся.

— Бели этому, у ворот, пусть пропустит Кзуму.

— Ладно, — согласился Крис.

Он сказал что-то индуне у ворот и отошел к белым, собравшимся у подсобки.

— Пошли, — сказал Йоханнес. — Теперь тебя пропустят.

— А где Рыжий? Ты сказал, я буду работать у него.

— Раз этот белый так сказал, значит, так и будет. Они с Рыжим друзья-приятели.

Они подошли к воротам. Индуна схватил Кзуму за руку. Кзума вывернулся.

— Он должен тебя обыскать, — сказал Йоханнес. — Такой порядок.

Индуна поднял Кзуме руки, Кзума расставил их, вспомнив, как делал Йоханнес. Обшарив его карманы, индуна кивнул. Искал он только для виду, но порядок есть порядок.

— А мне нравится твой белый, — сказал Кзума.

— Он хороший, — согласился Йоханнес.

— Он что, бур? — спросил Кзума.

— Бур. А твой — он из заморских краев. Иди сюда. — Йоханнес подвел Кзуму к стеклянной перегородке с окошечком. Постучал по деревянному прилавку. В окошечко высунулся белый.

— Чего тебе?

— Вот новенького привел.

— Из твоей бригады?

— Нет. Он у Рыжего будет работать. Старшим.

— Рыжий еще не пришел.

— Вот и мой белый так говорит.

— Твой начальник, ты хочешь сказать?

— Мой белый.

Человек в окошечке ожег Йоханнеса взглядом, но Йоханнес не отвел глаз. Белый выругался и перевел взгляд на Кзуму.

— Тебя как зовут?

— Кзума.

— Где твой пропуск?

Кзума передал ему пропуск, и белый ушел. Чуть погодя он вернулся с квадратиком голубого картона и перебросил его Кзуме.

— Смотри не потеряй, — сказал белый.

Кзума взял картонный квадратик и посмотрел на него, читать он не умел и поэтому, что там написано, не понял. А написано было вот что: «ПРОПУСТИТЬ АФРИКАНЦА КЗУМУ, ПОМОЩНИКА МИСТЕРА ПАДДИ О’ШИ».

— А мой пропуск?

— Получишь после смены, — сказал человек в окошечке и отвернулся.

Кзума обогнул здание вслед за Йоханнесом— позади здания группа мужчин, нагрузив песком вагонетки, толкала их вверх. Этой бригадой человек в пятьдесят руководили двое индун и белый.

— Сегодня будем работать здесь, — сказал Йоханнес.

Йоханнес подвел Кзуму к белому и представил как нового старшего мистера О’Ши.

Этот белый Кзуме сразу не понравился. По глазам было видно, что он из тех белых, для которых первое удовольствие дергать, гонять и бранить людей.

Переговорив с белым, Йоханнес отвел Кзуму в сторону.

— С этим белым надо держать ухо востро, но тебе придется у него поработать всего полдня. Не беспокойся, все обойдется. Если он уж очень будет цепляться, не отвечай. После обеда Рыжий заберет тебя к себе. А теперь, Кзума, мне пора… Счастливо.

Кзума смотрел вслед Йоханнесу. Он подошел к группке людей, стоявших у дверцы клети. Один из них дал Йоханнесу каску с прикрепленной к ней лампой, Йоханнес зажег лампу, надел каску, взмахом руки велел рабочим загружаться в клеть, а сам вошел следом. Прозвучал свисток. Клеть пошла вниз, и вот она уже скрылась из виду, а на ее месте зияла дыра. Хотя Кзума знал, что так оно и будет, он не мог оправиться от потрясения. Сердце у него колотилось. Руки взмокли от пота.

— Эй ты!

Кзума вздрогнул. Глаза белого метали молнии.

— А ну толкай!

Кзума поглядел на белого, на груженую вагонетку, на крутой откос, по которому были проложены рельсы, и снова на белого. Индуна, стоявший рядом с ним, недовольно забурчал себе под нос. Какие-то рабочие чуть поодаль заворчали.

— Он же не знает, как это делается, — шепнул один.

— Тут двоим еле справиться, а уж одному и подавно, — шепнул другой.

— Молчать! — гаркнул белый.

Воркотня, перешептывания мгновенно оборвались.

— С чего это он взъелся на меня? — удивился Кзума и не спеша направился к вагонетке. Двое рабочих, которые уже было взялись за вагонетку, отступили назад. Кзума уперся в борт вагонетки, кинул взгляд на белого. Глаза белою как-то странно поблескивали. За его спиной стояли еще двое белых — Йоханнесов и какой-то незнакомый. У второго были ярко-рыжие волосы. Значит, это и есть Рыжий. У обоих белых вид тоже был чудной, но чудной по-другому, не так, как у того, который велел Кзуме толкать вагонетку.

— Давай, давай, — рыкнул белый.

Кзума толкнул. Верхняя часть вагонетки подалась вперед, но колеса не тронулись с места.

— Упирайся ниже, — злобно прошипел белый.

Верх вагонетки еще больше подался вперед, вагонетка наклонилась. Сейчас перевернется, смекнул Кзума и потянул вагонетку на себя. Колеса поехали назад, но сама вагонетка все клонилась вперед. Надо срочно что-то предпринять, иначе вагонетка перевернется, песок вывалится и засыплет рельсы.

И тут Кзума перехватил взгляд белого. Глаза его радостно сверкали, на губах змеилась победная улыбка.

— Вот сволочь, — вырвалось у Кзумы. Он собрался с силами, вытянул левую ногу вперед, пока не уперся голенью в колесную ось, откинулся назад и потянул вагонетку на себя. Кожа лопнула, по ноге горячей струйкой потекла кровь. Кзума стиснул зубы и еще сильней дернул вагонетку на себя. И вдруг вагонетка выпрямилась. На лбу Кзумы высыпали крупные капли пота. У следивших за ним рабочих вырвался дружный вздох.

Кзума, преодолевая боль в ноге, улыбнулся рабочим, привел вагонетку в равновесие, налег на борт и толкнул. Мало-помалу вагонетка поползла вверх по колее. В толпе послышался облегченный смех. Если знать, как это делается, нет ничего проще, подумал Кзума.

— Кзума!

Кзума остановился, обернулся. Его окликнул белый Йоханнеса.

Он что-то сказал двоим рабочим, и они помогли Кзуме толкать вагонетку.

— Иди сюда! — позвал его Крис.

Кзума жадно глотал воздух. Сердце его бешено колотилось. Нога саднила, голову сдавило, как обручем.

Крис взял его за руку, и Кзума почувствовал, как дрожат пальцы белого. Глаза Криса горели, видно было, что в нем силен бойцовский дух.

— Да ты силач, Кзума, — сказал Крис и со значением поглядел на того белого, который велел Кзуме толкать вагонетку. — А вот и твой Рыжий, кстати, он тоже силач. Ты ничего себе не повредил?

— Да так, ногу немного поранил, — сказал Кзума.

— Дай погляжу.

Кзума задрал брючину, показал рану.

— Ногу надо забинтовать, индуна проводит тебя к врачу, — сказал Крис.

Кзума посмотрел на Рыжего — тот сразу ему не показался. Взгляд у него жесткий, угрюмый. То ли дело Крис, у того глаза всегда смеются, а у Рыжего вдобавок еще и жесткая складка у рта. Может, Рыжий — человек и справедливый, но уж снисхождения от него не дождешься, решил Кзума. Ростом Рыжий был чуть ниже Криса, зато в плечах гораздо шире. Подбородок упрямый, а глаза голубые-голубые. И шапка огненно-рыжих волос — недаром же его прозвали Рыжим. Не говоря ни слова, Рыжий долго вглядывался в Кзуму, потом обратился к тому белому, который поставил Кзуму толкать вагонетку:

— Этот парень у меня работает, и мой тебе совет, больше с ним такие шутки не выкидывать. — Голос у Рыжего был зычный, низкий. Потом обернулся к К чуме: — Никак не могу выговорить твое имя. Я буду звать тебя просто Зума, ты не против?

Кзума кивнул. Интересно, подумал он, а Рыжий, он когда-нибудь улыбнется?

Крис улыбнулся Кзуме, и двое белых ушли. Прозвучим свисток…..значит, уже половина шестого.

* * *

День выдался какой-то непонятный, другого такого дня не случалось в жизни Кзумы. Рокот мешался с криками, раскатами взрывов. Земля ходила ходуном. То и дело индуны, покрикивая, гнали людей на работу. А пуще всего Кзуму удивили свирепые глаза и злобность того белого, который поставил его толкать вагонетку, не разъяснив, как это делается. Но это была не самое страшное: это лишь тревожило Кзуму, сбивало его с панталыку, а вот то, что он решительно не понимал происходящего, приводило его в ужас. Ну и, конечно, запуганные глаза рабочих. Ему доводилось видеть такие глаза, еще когда он жил в деревне. Он тогда пас скот, а в стадо забрался пес и с лаем кинулся па овец. Глаза у этих людей были точь-в-точь как у овец, когда на них лает пес, а они не знают, куда бежать.

Но вот подошел грузовик, рабочие попрыгали на дорогу и кинулись врассыпную, как овцы. Индуна вел себя все равно как пастух, только что с копьем. Белый же сидел сложа руки.

Кзума еще с одним рабочим толкали груженую вагонетку вверх по откосу. Вагонетку было трудно удерживать в равновесии, а белый то и дело подгонял их, кричал: «Пошевеливайся!» Индуна вторил ему, и так одна за другой вагонетки, груженные мелким белым песком, поднимались по откосу — насыпался новый отвал.

Но не успевали песок увезти, как на этом месте вырастала новая груда. Одна вагонетка увозила песок, а на смену ей из недр земли тут же появлялась другая, и эта уходила вверх, и ей на смену другая привозила песок. И еще одна. И другая. И так весь день. Без передыха.

Рабочие задыхались, глаза их наливались кровью, по лицам катил пот, мускулы ныли, а груда мелкого сырого песка все не убывала.

И как они ни потели, как ни пыхтели, как ни наливались кровью и ни лезли на лоб их глаза, смотреть в результате было не на что. Утром их ожидала груда песка. И к вечеру она ничуть не убывала. И отвал, кажется, тоже вовсе не рос.

Работаешь, работаешь, и никакого толку — вот что больше всего пугало Кзуму. И груда сырого теплого песка, и отвал, который никак не рос, и злобные глаза белых, то и дело подгонявших рабочих, — все казалось ему сплошным издевательством.

Кзума пал духом, его грызла тревога. Он работал не покладая рук. Изо всех сил толкал груженую вагонетку, бежал вслед за порожней вагонеткой, а сам все приглядывался, не растет ли отвал, не убывает ли груда вырытого из земли песка. Но раз от разу ничего не менялось. Решительно ничего. Никаких перемен.

Вокруг стоял чудовищный грохот. Верещали пронзительные свистки. Из-под земли доносились шипение, раскаты взрывов. Звуки эти отдавались в голове, и вскоре глаза Кзумы тоже налились кровью. Когда прозвучал свисток на обед, один из рабочих, грузивших вагонетки, подозвал Кзуму.

— Меня зовут Нана, — сказал он. — Давай обедать вместе.

Они выбрали местечко в тени, сели на землю. Все рабочие пристраивались, где поудобней. У каждого была с собой жестяная коробка с едой. И каждый принес в коробке кус затвердевшей маисовой каши, ломоть мяса и краюху грубого хлеба, выпекавшегося специально для барачного поселка.

Нана поделил обед поровну и половину отдал Кзуме.

Кзума утер лоб, привалился к рифленой стене подсобки. Слева от них громоздился отвал, огромный, наводящий ужас. Справа, куда они все утро возили вагонетками песок, почти не рос новый отвал. Нана перехватил Кзумин взгляд.

— Это быстро не делается, — сказал Нана.

— И вы каждый день так работаете?

— Каждый.

— Не понимаю я вашей жизни.

— С непривычки здесь тяжело, но вообще-то не так тут и плохо. Ну, а новички, они поначалу пугаются; видит, ты работаешь, работаешь, а отвал не растет. И нот ты глядишь, глядишь, а он все равно не растет. И ты пугаешься. Ну, а назавтра думаешь, смотри не смотри, глядеть не на что, и уже смотришь реже. Зато и пугаешься меньше. А послезавтра смотришь еще реже и так далее, а потом вообще перестаешь смотреть. И страх проходит. Вот оно как здесь бывает.

— Тогда скажи, почему у людей тут такие глаза… — настаивал Кзума.

— Какие такие?

— Я присмотрелся к здешним — у них глаза точь-в-точь, как у овец.

Нана поглядел и на Кзуму, улыбнулся, от улыбки лицо его смягчилось, но нему пошли лучики морщин.

— А что, разве все мы не овцы, только что говорящие? — ответил вопросом Нана.

Какое-то время они ели молча. Когда с едой было покончено, Нана растянулся на земле, закрыл глаза. Остальные рабочие, все как один, тоже легли на землю.

— Ложись и ты, — сказал Нана, — дай телу отдых.

Кзума последовал совету Наны.

— Ну как, полегчало?

— Да.

— А теперь расслабься.

Кто-то из рабочих замурлыкал песню, негромкую, мелодичную, протяжную. Песню подхватили все. Запел и Кзума, и у него сразу отлегло от души. Напряжение спало, спина и та перестала ныть. Он смежил веки. Тихая песня заглушила и шипение, и грохот взрывов. И вскоре Кзума открыл глаза и поглядел на небо. До чего же оно голубое! А дома, в деревне, небось все зеленым-зелено и на холмах щиплет траву скот. Глаза Кзумы подернулись влагой. Он смахнул слезу.

— А под землей что за работа? — спросил он Нану.

— Как на чей вкус.

Раздался свисток — получасовой перерыв кончился.

Рабочие вставали, разминались, не спеша возвращались на рабочие места.

Нагружали мелким сырым песком вагонетки. Увозили вагонетки, опорожняли их. И из недр земли поднимались новые вагонетки и в свой черед грузились теплым сырым песком… И ни конца, ни края этому не было…

* * *

Солнце уже почти зашло, когда рабочих, которых утром спустили под землю, стали поднимать наверх. Из недр земных повалил сплошной людской поток. Кзума, заслонив глаза ладонью, всматривался в выходящих из-под земли людей.

— А там внизу небось темень? — спросил он Нану.

— А ты что думаешь, туда и солнце вместе с людьми спускают? — засмеялся Нана.

Кзума с маху вонзил лопату, теплый сырой песок захрустел. Во второй половине дня Кзуме больше не пришлось толкать вагонетку — его поставили на погрузку. Но не успел он зашвырнуть лопату песка в грузовик, как его окликнули.

— Кзума!

Раздвигая толпу, к нему продвигался Йоханнес.

Кзума опасливо покосился на белого, руководящего погрузкой, и не сдвинулся с места.

— Привет! Как жизнь? — кричал Йоханнес.

— А товарищ твой силач, каких мало, — сказал Нана Йоханнесу, когда тот пробрался к ним.

— Вильямсон, ты что себе позволяешь? — рыкнул белый.

— Его Рыжий требует к себе, — не оборачиваясь кинул белому Йоханнес.

Кзума пригляделся к Йоханнесу — в его голосе звучало былое бахвальство. И глаза блестели так же задиристо. Интересно, когда Йоханнес успел надраться: он же весь день проторчал под землей, удивился Кзума.

— Тебе следовало сначала обратиться ко мне, — запальчиво сказал белый.

— Это еще зачем? — нагличал Йоханнес.

Белый придвинулся к Йоханнесу.

— Ты с кем так разговариваешь?

— С тобой, а что такое? — отвечал Йоханнес, не отводя взгляда.

Они сверлили друг друга глазами. Белый побагровел от злобы. На губах у Йоханнеса играла бесшабашная улыбка, казалось, он сейчас заорет: «Меня зовут Йоханнес П. Вильямсон, и я любого сукиного сына уложу одной левой».

— Твоя наглость, кафр, не доведет тебя до добра, — сказал белый и с этими словами повернулся и ушел.

— Пошли и мы, Кзума, — сказал Йоханнес.

Кзума отшвырнул лопату и пошел за Йоханнесом.

Тот отпел его к рудничному врачу. В кабинете врача их уже ждали Крис и Падди.

— Здравствуй, Кзума, как дела? — приветствовал К чуму Крис.

— Грех жаловаться, — ответил Кзума.

Рыжий Падди сидел, будто набрал в рот воды.

— Подойдите ко мне, Кзума, — приказал врач.

Кзума разделся и лег на длинный стол.

— Он силен как бык, — сказал доктор, осмотрев Кзуму. — Но спускаться под землю ему пока рано.

— Йоханнес за ним приглядит, — пообещал Крис.

— Охотно верю, но вам обоим только бы нарушать правила. В один прекрасный день вы подведете себя под монастырь.

— А ты что скажешь, ирландец?

— Ничего с ним не случится, — отрезал Падди.

— А вы сами, Кзума, хотите работать под землей? — спросил врач.

— Очень хочу! — выпалил Кзума.

— Раз так, другое дело, — засмеялся врач.

Они вышли из приемной.

— Кзума! — окликнул его Падди. — Отправляйся мыться, а перед уходом зайди ко мне, ладно?

Кзума кивнул.

Оба белых ушли в подсобку, а Йоханнес повел Кзуму в душевую для горняков. По дороге он расшвыривал всех, кто попадался под руку.

— Меня зовут Йоханнес П. Вильямсон, — бушевал он.

Кзума, потупясь, шел следом за Йоханнесом. Рабочие потеснились, высвободили им место под душем. Они помылись, и Кзума подождал, пока Йоханнес зайдет в подсобку за Падди.

— Приведи мотоцикл, — велел Йоханнесу Крис.

— Пошли, — сказал Кзуме Падди.

Кзума и Падди направились к воротам. Крис, чуть отступя, шел за ними, замыкал шествие Йоханнес, толкавший сразу оба мотоцикла. Солнце клонилось к горизонту. Из-за поворота показалась колонна — во главе ее, по бокам, шли индуны — и зашагала к воротам. Слышался глухой топ-топ-топ-топ-топ топот шагов. Колонна прошла ворота и свернула налево. Справа показалась другая колонна и направилась к баракам.

— Если хочешь работать у меня, знай наперед, со мной никакие фокусы не пройдут, — сказал Кзуме Падди. — Под землей работа тяжелая, но если работать не за страх, а за совесть, все будет в порядке. Твоя задача — присматривать за рабочими. Следить, чтоб они не ленились. Это и будет твоя работа. Но чтобы руководить людьми, надо хорошо работать самому. Кто не умеет работать сам, из того никогда не выйдет старшого. Бывает, что рабочие сачкуют, тогда не грех их поучить. Здесь иначе нельзя, вот почему мне нужен сильный старшой. Но одной силы мало, надо уметь верховодить. Того, кто трусит, люди нипочем не послушаются. Так что тебе надо забыть, что такое страх. Под твоей командой будет пятьдесят человек. Кое-кто попытается нащупать в тебе слабину. Тебе придется дать им отпор, иначе твое дело швах. Кое-кто будет тебе завидовать: мол, без году неделя на рудниках, здешней работы не нюхал, а уже пролез в начальнички. И ко всем тебе надо найти подход, а сверх того как можно быстрее освоить работу. Будешь работать хорошо, я буду тебе другом. Нет — пеняй на себя. И вот тебе весь мой сказ. Я дельно говорю?

— Дельно, — согласился Кзума.

— Вот и хорошо.

Падди протянул Кзуме руку. Кзума потряс ее — это было рукопожатие двух сильных мужчин.

— Деньги у тебя есть?

— Нет, баас.

— Не называй меня баас. На, держи.

Падди вынул из кармана деньги, отделил Кзуме одну купюру.

— Там, внизу, у меня есть старые вещи. Утром возьмешь, что тебе нужно. Ну вот пока все.

Они подождали Йоханнеса и Криса. Белые сели на мотоциклы.

— Йоханнес, смотри пей в меру! — крикнул, отъезжая, Крис.

Йоханнес помахал ему.

— Пошли, — сказал он Кзуме.

И они зашагали к Малайской слободе.

Глава пятая

Подходя к Лииному дому, они увидели, как из калитки вышла группка женщин. Лия, стоя в воротах, смотрела нм вслед — руки в боки, на губах кривая усмешечка.

— Привет, Кзума! — сказала она. — Как тебе работалось?

— Нормально.

— Привет, Йоханнес!

— Лия, вот он я. Меня зовут Йоханнес П. Вильямсон, и я не я, если любого сукиного сына не уложу одной левой! Скажи только слово, Лия, сестра моя! И я кого хошь в порошок сотру. Меня зовут Йоханнес П. Вильямсон, и я не я…

Лия засмеялась, потрепала Кзуму по руке.

— Пошло-поехало! И где только он успел надраться? Когда у него в кармане пусто, он приходит ко мне. А завелись у него деньжонки, только я его и видела: тогда он пьет у других. Куда это вы ходили, Кзума?

— Мы прямо с работы пошли к тебе.

— Так я тебе и поверила, — сказала Лия.

— Йоханнес уже из рудника вышел под мухой, — сказал Кзума.

Лия перевела взгляд с Кзумы на Йоханнеса.

— Он правду говорит, сестра, ей-ей. У моего белого было с собой виски, и он меня прямо там в руднике и угостил.

— А тебе-то виски понравилось? — спросила Лия Кзуму.

— А что, неплохая штука.

— Чего ж тогда ты так приуныл?

— С чего ты взяла?

— Тебе меня не провести. — Лия прищелкнула языком. — Я ж тебе говорила, ты еще дитя дитем, ничего в людях не понимаешь.

— Кто эти женщины? — спросил Кзума, пряча глаза.

Лия вскинула бровь.

— Это торговки пивом. У них круговая порука: если одну засадят, они сходятся, собирают деньги и вносят за нее залог. Вот и сегодня они сошлись, чтобы собрать деньги на тех, кого вчера арестовали.

— Понятно, — сказал Кзума.

Лия вгляделась в него, потом обернулась к Йоханнесу.

— Иди в дом. Там тебя твоя Лина ждет, и к тому же еще трезвая. Скажи Опоре, чтобы приготовила поесть.

Йоханнес вышел.

— Давай сядем, в ногах правды нет, — сказала Лия.

Они присели на длинную деревянную скамью у стены дома.

— А ведь ты виноватишь меня, думаешь, из-за меня этих торговок посадили. Думаешь, мне надо было предупредить их, что полиция придет копать в воскресенье. Так ведь?

— Мне-то что, мое дело сторона.

— Да нет, ты меня виноватишь.

— Кто я такой, чтобы тебя виноватить?

— А все равно виноватишь. Я по твоим глазам поняла, когда я тебе про этих женщин рассказывала. Верно я говорю?

— Верно, — чуть помолчав, согласился Кзума.

— То-то и оно! Вот от этого ты и приуныл. И почему?

— Я от тебя столько добра видел.

— Ну и что?

Кзума покачал головой.

— Я ничего не понимаю, ничегошеньки! Оставь меня в покое, женщина.

Лия улыбнулась, уставилась в пространство. И они долго сидели молча.

А вокруг них бурлила жизнь. Люди сновали взад-вперед. Дети резвились в канавах, играли, ели грязную апельсиновую кожуру.

Вечерами в Малайской слободе кипела жизнь. Пылкая, бурная, напряженная.

Люди пели.

И люди плакали.

Люди дрались.

Люди любили.

И люди враждовали.

Одни грустили.

Другие веселились.

Одни гуляли с друзьями.

Другие тосковали в одиночестве.

Одни умирали.

Другие нарождались на свет…

— Ты говоришь, что ничего не понимаешь в этой жизни, Кзума, а я, я вот понимаю. — Лия поглядела на него, и губы ее тронула улыбка, но глаза не смеялись. — Понимаю все, — шепнула она. — Выслушай меня, Кзума, — повторила ока уже вполне серьезно. — Я тебе еще раз попытаюсь втолковать, что такое городская жизнь. В городе ты с утра до вечера ведешь борьбу не на жизнь, а на смерть. Слышишь, борьбу! И когда спишь, и когда не спишь. И каждый борется только за себя. А иначе тебе каюк! Допусти только слабину, о тебя будут ноги вытирать. И оберут, и обведут вокруг пальца, и продадут с потрохами. Вот почему, чтобы жить в городе, надо ожесточиться, надо, чтобы твое сердце стало как камень. И лучше друга, чем деньги, в городе нет. На деньги можно купить полицию. На деньги можно купить человека, который отсидит за тебя в тюрьме. Вот какая она, здешняя жизнь. Хорошо ли, плохо ли, но от этого никуда не деться. И покуда ты этого не понял, Кзума, тебе здесь не жить. Там, в деревне, жизнь устроена иначе, здесь совсем не то.

Они снова замолчали. На небе зажглись звезды, взошла луна и поплыла по Млечному Пути на восток.

Розита, из дома напротив, завела патефон и, виляя пышными бедрами, вышла на веранду.

— Привет, — крикнула она через дорогу Лии.

— Пошли в дом, — недовольно сказала Лия. — Ужин, наверное, уже гогов.

— Мой белый дал мне фунт, — сказал Кзума. — Возьми у меня деньги: и ведь у тебя и сплю, и столуюсь.

Лия поднялась.

— Нет, получить первую получку, тогда и расплатишься. — отрезала она. — А теперь пошли.

Посреди кухни в продырявленной канистре из-под керосина горел огонь. Вокруг огня на полу расположилась Опора, Папаша, какой-то незнакомый Кзуме мужчина, Пьянчуга Лиз, ледащая Лина, Йоханнес и еще одна женщина — Кзума видел ее впервые.

Все, кроме Папаши, Йоханнеса и Пьянчуги Лиз, были трезвые.

Кзума, сынок, — приветствовал его Папаша, — я знаю, ты хочешь поставить мне выпивку, небось не забыл своего обещания?

— Он и так хорош, — сказала Опора и ткнула Папашу локтем.

— Сукин ты сын, Кзума, — лепетал Йоханнес.

— А тебе, Йоханнес, лучше бы помолчать, — сказала Лина.

— Сукин сын, — повторил Йоханнес, растирая лицо кулаком.

Лина кротко улыбалась. Трезвая, она выглядела на удивление хорошенькой. Кзума не верил своим глазам— неужели это та самая выпивоха, которую в воскресенье трясла белая горячка.

— Познакомься, это Самуил, — показала Лия на незнакомого мужчину. — А это Мейзи.

Кзума кивком поздоровался с новыми людьми. Женщина была молодая, но красивой ее никак не назовешь. Зато глаза ее искрились весельем, и этим она сразу располагала к себе.

— Элизы нет дома, — бросив взгляд на Кзуму, сказала Опора.

— Попридержи язык, старая, — прикрикнула Лия.

Опора прыснула:

— На ней одной свет клином не сошелся, верно, Кзума? Может, я и старая., ко получше иной молодой буду. Правду я говорю?

— Чем молоть языком, лучше бы покормила мужика, — окоротила ее Лия.

Посмеиваясь под нос, Опора поднялась и начала раздавать еду. Всем раздала, никого не обошла.

А Кзума никак не мог оторвать глаз от Лины.

— Поди пойми ее, — перехватила его взгляд Лия, — сын ее ходит в школу, без пяти минут учитель, у дочери большой дом и муж почти совсем белый, а она — это ж надо! — работает в подпольной пивнухе у черной бабы за жратву и выпивку. Вот и поди пойми ее после этого.

Лина понурилась. На глаза ее навернулись слезы. Лия кинулась к ней, притянула к себе. Лина прильнула к Лии, и Лия стала укачивать ее, ласково приговаривая:

— Не сердись, малышка, я не хотела тебя обидеть. Уж ты меня прости. Ну что ты, что ты, успокойся, не надо плакать. Ты же знаешь, я тебя люблю. Просто у меня язык без костей. На вот, вытри-ка слезы.

— Дети мои тут ни при чем, — сквозь слезы лепетала Лина, — Уж они ли не старались мне помочь…

— Да будет тебе, будет… Чего ты перед ними распинаешься, им-то какое дело? А все я виновата. Черт меня дернул тебя дразнить. Прощаешь меня, окаянную? — по-матерински участливо утешала Лия ледащую.

Лина кивнула, погладила Лию по руке.

— Вот и хорошо… А теперь садитесь-ка обе есть, — сказала Лия. Йаханнес обнял Лишу за шею, притянул к себе. Лина пыталась вырваться, но куда там. Под общий смех Йоханнес подхватил ее, как пушинку, и посадил к себе на колени.

— Зачем ты о ней так говорила? — спросил Лию Кзума.

— Ты же сам меня расспрашивал, — сказала Лия.

— А ты недобрая, — сердито сказал Кзума.

Лия пожала плечами и отвернулась.

В кухне завязался общий разговор, но Кзуме разговаривать не захотелось, и, покончив с ужином, он ушел. На душе у него было гадко, муторно. Он вышел на веранду, стал смотреть на улицу. Слушал уличные шумы, старался их различить. Гадал, где может быть Элиза, чем она сейчас занимается и как там его домашние в деревне? И чем они занимаются? И сам засмеялся своим мыслям. Ему ли не знать, чем они занимаются. Сидят-посиживают вокруг большою костра — сейчас туда вся деревня стеклась. Одни болтают, другие пляшут, третьи поют. Молодые резвятся, старые смотрят на них. Ему ли не знать, чем занимаются у них в деревне… А вот здесь, здесь все другое. Здесь никто никому не доверяет. Лия говорит, здесь не жизнь, а борьба. Йоханнес пьет, потому что боится жизни. Папаша пьет не просыхая. Послушать Опору, так можно подумать, она тронутая. А ледащая Лина, как напьется, одни человек, а как протрезвеет, совсем другой, и тогда несчастней ее никого не сыскать.

А Элиза, прекрасная Элиза, которая с лету все хватает, разве она, если приглядеться к ней, не странная? Он знал, что любит ее, тоскует по ней. И в атом знании было много печали. Разве Лия не предупредила его, что Элизе подавай такого, чтобы читал книги, одевался, как белый, и говорил по-ихнему? Но ведь та же Лия говорила, что он Элизе люб, чтобы он брал ее силком. Да разве он посмеет? А по своей воле Элиза к нему не придет — не о таком, как он, она мечтала. Никогда не понять ему городских обычаев, решил Кзума, глядя на Млечный Путь. Старики говорили, что умершие становятся звездами. Интересно, а его мать, она тоже стала звездой? Значит, она сейчас на небесах и видит его оттуда? «Мама, мама, как мне найти тебя среди звезд? Видишь ли ты меня?» И тут же посмеялся над собой — вот дурак, не нашел ничего лучшего — со звездами разговаривать. Чем он умнее своего пса, который вечно лаял на луну? А луне от этого ни жарко, ни холодно.

Из дому вышла Мейзи, подсела к нему.

— Ты все сердишься?

Кзума поглядел на Мейзи: лицо ее морщила улыбка, смеющиеся глаза сияли.

— Нет, — сказал он.

— Ты в нее сильно влюбился?

— В кого это?

— Я подумала, ты поэтому сердишься.

— Не понимаю, о чем ты.

— Не важно… Лия мне сказала, ты в городе новичок. И давно ты здесь?

— Всего четыре дня.

— Из каких ты мест?

Голос у нее был хриплый, грубоватый, но в нем звучала подкупающая задушевность.

— С Севера, наша деревня за Солончаковой горой. А ты?

— Я здесь родилась.

— В городе? — Он с любопытством поглядел на Мейзи.

Мейзи разобрал смех.

— Ну да. В городе.

— И ты никогда не была в деревне?

— Нет.

— И тебе не случается тосковать по деревне?

— Нет. Раз я не бывала в деревне, разве я могу тосковать по ней?

— И ты не чувствуешь себя несчастной, как они? — Он мотнул головой в сторону дома. Мейзи снова засмеялась. Смеялась она громко, заливисто, но в смехе ее не чувствовалось издевки. Две женщины и мужчина, проходившие мимо, обернулись на ее смех, улыбнулись Мейзи. Мейзи помахала им рукой. Они ответно помахали ей.

— Кто они такие? — спросил Кзума.

— Кто их знает.

Кзума поглядел на Мейзи. Смотри-ка, она родилась здесь, а когда он спросил, не чувствует ли она себя несчастной в городе, она только расхохоталась.

Мейзи ухватила его за руку и не выпускала до тех пор, пока не отсмеялась. Потом подняла на него глаза, смахнула слезы.

— Да нет, Кзума. С чего бы мне быть несчастной? Мне совсем не нравится быть несчастной. Я люблю радоваться, смеяться, а иначе жизнь не в жизнь. Слышишь, на углу танцуют. Пойдем и мы потанцуем…

— Не хочу…

Мейзи потянула Кзуму за руку.

— Ну пошли же, Кзума, — упрашивала она.

— Не пойду.

Мейзи выронила его руку, посмотрела ему прямо в глаза.

— Ее ждешь?

— Кого?

— Сам знаешь кого. Элизу, конечно, кого же еще? Но ты ей не подходишь. Она выше метит, много о себе понимает! Ей подавай такого, чтоб ситары курил, как белый, и разъезжал в машине, и на буднях в костюме ходил. Зря ты, Кзума, тратишь на нее время, она тебе натянет нос. А я тебя научу веселиться! Я тебе покажу, что и в юроде можно жить. Пошли со мной…

— Устал я. Я только сегодня начал работать на руднике, мне надо отдохнуть.

— С тебя всю усталость как рукой снимет, пошли.

Она вытащила его с веранды на улицу. Пение, хлопки придвигались все ближе и ближе. Мейзи висла у него на руке, вертела бедрами, приплясывала, то и дело забегала вперед, кружилась, вздувая юбку колоколом, и, отвесив ему поклон, вприпрыжку возвращалась и снова висла на его руке. В Мейзи жила такая радость жизни, что она заражала и его. Глаза Кзумы повеселели, он улыбнулся Мейзи в ответ.

На углу улицы, под фонарем, группа мужчин и женщин собралась в кружок. Они хлопали в ладоши, топали ногами в такт стремительной мелодии. Одна из женщин запевала.

В центре кружка танцевала пара — и танец этот был разговором, разговором мужчины и женщины, и вели они этот разговор на языке жестов и знаков. Оттанцевав, пара смешалась со зрителями, и в круг вступила другая пара. И она, в свой черед, начала разговор, — и тут в ход пускалось все — руки, ноги, бедра, глаза. А зрители похваливали танцоров, подбадривали их. Запевала затягивала песню чистым мелодичным голосом, зрители подхватывали ее, хлопали, топали ногами, раскачивались в такт, и лица их сияли радостью и весельем.

Кзума и Мейзи смешались с толпой. У Кзумы сразу полегчало на душе. И рядом с ним была Мейзи — глаза ее горели, зубы сверкали, она хлопала в ладоши, раскачивалась, подзадоривала его. И он не удержался — и ну хлопать в ладоши, ну раскачиваться, ну скалить зубы. И Мейзи одобрительно кивала головой.

В круг вступила пара. Величавым жестом мужчина призвал к себе женщину, приказал подползти к нему на коленях. Женщина надменно отпрянула. И вновь мужчина призвал ее к себе. И вновь женщина отказалась повиноваться. Мужчина рванулся за ней, но она ускользнула от него.

Зрительницы аплодировали женщине, зрители подзадоривали мужчину.

Мужчина горделиво выпрямился, затрясся от бешенства и велел женщине подползти к нему на коленях. В глазах женщины отразился ужас — ей был страшен гнев мужчины, и она, съежившись, бочком-бочком попятилась от него. Мужчина наступал на женщину. Она отступала. И вновь мужчина призвал женщину, и вновь его сотряс приступ гнева. Но женщина, хоть и сжалась в комок, отказалась повиноваться ему. И тогда мужчина ударил женщину. Она пошатнулась, лицо ее исказилось от боли, но не уступила. В отчаянии мужчина отвернулся.

Зрители жалели мужчину. Зрительницы уговаривали женщину держаться. А над толпой плыл чистый голос запевалы.

И вдруг мужчина повернулся к женщине — теперь он молил ее. Он больше не приказывал. Он просил, он пал перед ней на колени. И женщина исполнила победный ликующий танец.

Зрительницы вместе с ней радовались ее победе. Зрители вместе с ним огорчались его унижению.

Но вот победный танец оборвался. Женщина покорно приблизилась к мужчине — теперь она молила его. Женщина опустилась перед мужчиной на колени. И они обнялись.

Потом эта пара смешалась со зрителями. И на смену ей в круг вышла другая. И так далее…

Мейзи ткнула Кзуму локтем в бок, приглашая стать в круг. Они дождались, когда уйдет очередная пара, и вышли вперед…

Когда их танец кончился, они смеясь отошли в сторону. По лицу Кзумы тек пот. Мейзи утирала лицо платком. Тяжело дыша, они привалились друг к другу.

— Разве плохо быть счастливым? — спросила Мейзи.

— Очень даже хорошо, — ответил Кзума и поглядел в ее искрящиеся смехом глаза. — Пойдем еще потанцуем.

— Нет, — сказала она и взяла его за руку. — Уже поздно, тебе надо отдохнуть. Да и мне с утра на работу.

— Ну хоть ненадолго.

— Ни за что! Да и ты хорош, Кзума. То тебя сюда не затянешь, а то так разошелся, что за шиворот не оттянешь… Нам пора, тебя хватятся.

— Я уже вышел из детского возраста.

— Пошли, — сказала Мейзи и со смехом потащила Кзуму за собой.

Лия встретила их на веранде.

— Никак, тебе удалось развеселить нашего угрюмца, Мейзи?

— Ничего нет проще, он и сам рад повеселиться, было бы с кем. Верно я говорю, Кзума?

— Мейзи любого расшевелит, — улыбнулся Кзума.

— Ты ей приглянулся, — сказала Лия уже без улыбки.

— Что тут плохого? — спросила Мейзи.

— Спроси его, — ответила Лия.

— Может, он тебе самой приглянулся? — покосилась на Лию Мейзи.

Лия со смехом откинула голову назад.

— А ты его спроси.

Мейзи ухмыльнулась, взяла Лию под руку. Лия похлопала ее по руке.

— Элиза пришла, — сказала Лия.

Когда они вошли в комнату, взгляд Элизы сразу устремился на них. Рядом с ней сидел тщедушный, франтовато одетый юнец.

Элиза перевела взгляд с Кзумы на Мейзи, отметила, как Мейзи льнет к нему.

— Какой у тебя счастливый вид, Мейзи, — сказала Элиза.

— А я и впрямь счастлива! Я танцевала с Кзумой. Он мастак танцевать. А тебе случалось с ним танцевать, Элиза?

— Нет.

— А сильный какой. Уж как он мне нравится!

Элиза так и ожгла Мейзи взглядом, но Мейзи не отвела глаз.

— Где Йоханнес? — спросил Кзума.

— Завалился спать, — сказала Лия.

— Познакомьтесь, это учитель Ндола, — сказала Элиза, — мы с ним ходили гулять.

— Хорошо повеселились? — спросила Мейзи.

— Ага.

— Но и мы не скучали, верно, Кзума?

— Вот уж нет.

— Устала я, — сказала Лия. — Спать хочу. Ты где будешь спать, Мейзи, с Элизой или с Кзумой? — Голос ее звучал насмешливо, но Мейзи пропустила насмешку мимо ушей.

— Разберусь, — как ни в чем не бывало ответила она.

В Лииных глазах заблестели было злые огоньки, но тут же погасли.

— Ты бы прикусила язычок, не доведет он тебя до добра.

— Спокойной ночи, — сказал Кзума и прошел через двор к себе.

Сел на кровать, обхватил голову руками, Элиза ходила гулять с этой чахлой обезьяной, разодетой на манер белых. Тоже мне ухажер, у него руку толком пожать силы не хватает. А вот Мейзи, она девчонка что надо. Свойская, понятная. В первый раз с тех пор, как попал в город, он радовался жизни. А все благодаря ей, Мейзи. И как славно они танцевали! Да, ничего не скажешь, Мейзи девчонка что надо. А как зазывно она смотрит на него. И вдобавок добрая душа, не насмехается над ним, помогает разобраться в здешней жизни. И до чего жаркая, податливая. Будь Мейзи с ним, уныние с него как рукой сняло бы. Так нет же, он страдает по Элизе, а ей до него и дела нет — она гуляет с другим.

Кзума задул свечу, посидел в темноте. Закурил сигарету.

В дверь постучались.

— Кто там?

— Спишь?

Он узнал голос Элизы.

— Нет.

— Можно к тебе?

— Входи.

Кзума нашарил в кармане коробку спичек.

— Не зажигай свет, лучше я открою окно позади кровати — сегодня светит луна.

Элиза наткнулась на него, обогнула кровать и распахнула окно. Лунный свет залил комнату, и Кзума различил очертания Элизиной фигуры — она стояла совсем рядом.

— Можно я сяду?

— Да.

Воцарилось молчание, его нарушали лишь звуки города, врывавшиеся в окно.

— Как потанцевал? — спросила Элиза убитым голосом.

— Лучше не надо.

— Ты прямо светился от радости, а Мейзи повисла у тебя на руке.

— Я и в самом деле был рад.

— Тебе нравится Мейзи?

— Да. Я ее понимаю, и она ко мне расположена, и мне было хорошо от того, что она старалась доставить мне радость.

— Лии она тоже нравится, она всегда веселая, и люди к ней тянутся.

Они снова замолчали. Элиза порылась в кармане, нашла сигарету.

— Дай прикурить! Как тебе понравилось на рудниках?

— Нормально.

— Что ты там делал?

— Насыпал новый отвал, а он все никак не рос.

— Тяжело там работать?

— Терпимо.

Элиза затянулась сигаретой — в темноте вспыхнул огонек — и вздохнула.

— Почему ты пришла? — спросил Кзума.

— Потому что захотелось прийти, — мягко сказала Элиза.

— Ты же гуляла с учителем.

— А ты танцевал с Мейзи.

— Тебя же дома не было… Ты зачем сюда явилась, дразнить меня?

— Нет, я пришла потому, что я и хотела, и не хотела идти к тебе. Да нет, где тебе меня понять!

— Чего же это мне не понять?

— Тою, что творится в моей душе. Какая-то злая сила распоряжается мной. Я сама не пойму, что это за сила. Одну минуту меня тянет сюда, другую — туда. Одну минуту я знаю, чего хочу, другую — нет.

— Чего же ты хочешь сейчас?

— Сама не знаю Я пришла, потому что мне хотелось быть с тобой, и вот я с тобой, а мне все равно нехорошо. Но ты меня не понимаешь, верно?

— Иди ко мне, — властно сказал он.

Она придвинулась к нему, он обнял ее, прижал к груди. Постепенно напряжение оставило ее, и она со вздохом прильнула к нему.

— Ты на меня не злишься? — шепнула она.

— Her.

— Я тебе нравлюсь?

— Да.

— Очень?

— Очень-очень.

— А ты часом не любишь меня?

— Может быть… Не знаю… Ты занозой засела в моем сердце…

— Вот увидишь, я умею и смеяться и танцевать не хуже Мейзи, когда-нибудь и мы с гобой потанцуем.

Элиза обвила руками Кзумину шею, приникла к нему всем телом.

— Какой ты сильный!.. И такой большой… Я вся горю, Кзума.

Она поцеловала его долгим жарким поцелуем. Кзума сгреб ее, стиснул в объятиях, она изо всех сил прижалась к нему. Элиза любит его, ликовал Кзума, любит! Он склонил ее на кровать, нагнулся к ней. Глаза ее блестели. Он глядел — не мог наглядеться на ее сияющие радостью глаза, но они чуть ли не сразу погасли. Тело ее напряглось, она скинула его руку со своего бедра, вскочила. Кзума не стал ее удерживать.

— Не надо! Не надо! — выкрикнула Элиза, повалилась на кровать ничком и замерла.

Кзума чиркнул спичкой, зажег свечу. Элиза встала. Она кусала платок, по лицу ее струились слезы. Но ни звука не вырывалось из ее губ. Видно было, что она хочет что-то сказать, но не может. И так же молча выскочила из комнаты.

Кзума долго сидел, уставившись прямо перед собой. Потом задул свечу и лег. Но уснуть не мог. Долго валялся без сна, глядел на небо, прислушивался к постепенно затухающим звукам — вскоре дом заснул и лишь из города доносился смутный шум.

Вдруг дверь снова распахнулась — вошла Элиза и легла рядом. Он не повернулся к ней.

— Кзума, — тихо позвала она.

— Что тебе?

— Я плохая, но я ничего не могу с собой поделать. Если ты возненавидишь меня, я тебя пойму. Тебе бы надо меня побить. Но со мной творится что-то неладное. А все потому, что меня манит жизнь белых. Я хочу жить, как белые, ходить туда же, куда ходят они, делать то же, что делают они, а я… я черная! И ничего не могу с собой поделать! В душе я не черная. И не желаю быть черной. Я хочу быть как белые, понял, Кзума! Может, это и плохо, но я ничего не могу с собой поделать. Мне никуда от этого не деться. Вот почему я мучаю тебя… Пожалуйста, постарайся меня понять.

— Как я могу тебя понять?

Элиза вздохнула и вышла из комнаты.

Глава шестая

Тепло ушло, мало-помалу зима надвигалась на Малайскую слободу, Вредедорп и Йоханнесбург. Дни стояли холодные, а ночи и вовсе студеные. Люди, укутавшись потеплее, старались не отходить от очагов. Спали, тесно прижавшись друг к другу, чтобы согреться. Особенно тяжело приходилось зимой жителям Малайской слободы и Вредедорла.

Кзума четвертый месяц жил в городе. Вот уже два месяца, как он съехал от Лии и снял комнату в Малайской слободе. С тех самых пор он не видел Лию — избегал ходить к ней из боязни встретить Элизу. Забыть ее он не мог.

А вот с Лией ему хотелось повидаться, да и с остальными тоже. Кто, как не они, приветили его на первых порах, когда он пришел в город. Кто, как не они, накормили, приютили его. А он избегает их — и все из боязни встретиться с Элизой. И тем не менее оставался дома.

Он коротал вечер в холодной комнате, где не топился очаг и не с кем было перемолвиться словом, и тосковал по теплому Лииному дому, по блестящим Лииным глазам, по пьяной околесине Папаши, по мудрой, зоркой Опоре, которая все видела, да помалкивала. Даже по ледащей Лине, такой маленькой рядом с громадным Йоханнесом, и по той он соскучился. Он стосковался по всем им, на сердце у него было тяжело, и холод пронизывал его до костей. Он закурил трубку, затянулся. Потом решительно встал, надел пальто, вышел. Резкий ветер хлестнул по лицу — Кзуму проорала дрожь.

Несмотря на холод, на улицах было полно народу — как никак субботний вечер. Но до чего же здесь все изменилось с первой его субботы в городе, когда он гулял с Джозефом. Люди жались друг к другу, едва-едва перебирали ногами. Силачи куда-то подевались — видно, холод заставил одеться и их, так что они теперь не выделялись в толпе. На улицах больше не скапливался народ.

Он решил сходить в центр. Миновал парочку под фонарем. Мужчина обнимал женщину. Женщина смеялась. Кзума отвернулся, прибавил шагу. Но то и дело натыкался на парочки. Они шли рука об руку, согревая Друг друга. Видно было, что им хорошо вместе. Только он был один. Сквозь тонкие ботинки проникал холод. Моги закоченели. Но ему грех жаловаться, подумал Кзума, вспомнив, сколько одежды надавал ему белый. А мимо шли люди, у которых башмаков и тех не было. Попадались и такие, которые шли и вовсе без пальто; по их глазам было видно, до чего они продрогли, так что ему уж никак нельзя роптать. Но даже те, которые совсем озябли, были не одни. Кто шел с женщиной, кто с другом, а он, он был один-одинешенек.

Ближе к центру народу на улицах поубавилось. Больше встречалось белых, и белые тут были совсем другие. Ничуть не похожие на тех, кого он знал, — они и ходили, и выглядели по-другому. Он уступал им дорогу, слышал их разговоры, но они были ему чужими. Он на них не глядел, не прислушивался к их разговорам, не вглядывался в их глаза, его не интересовало, любит ли женщина того мужчину, с которым она идет рука об руку. Они были чужие ему — ему не было до них дела. Он миновал витрину ресторана. Там сидели белые — они ели, разговаривали, курили, пересмеивались. Так и подмывало туда войти — до того там было тепло и уютно. Кзума поспешил отвести глаза от витрины.

В другой витрине взгляд привлекали пирожки. Кзума загляделся на них. Но тут его тронули за плечо. Он обернулся, увидел полицейского, без лишних слов вынул из кармана пропуск и предъявил. Полицейский посмотрел на пропуск, оглядел Кзуму с головы до ног, вернул пропуск. Судя по всему, он парень не из вредных, решил Кзума.

— Куда путь держишь, Кзума? — спросил полицейский.

— Да так, гуляю.

— А чего бы тебе не отправиться домой, не засесть у очага с кружкой пива?

— Ты что хочешь, чтоб я в тюрьму загремел? — ухмыльнулся Кзума.

— И то правда, — засмеялся полицейский. — Но смотри у меня, чтоб не безобразничать.

Кзума посмотрел полицейскому вслед. А он неплохой парень. Наверное, недавно в полиции.

Кзума свернул на Элофф-стрит — в самый центр города. Народу тут было видимо-невидимо. Кзума с трудом продвигался в толпе белых — то и дело приходилось уступать дорогу и при этом еще следить, чтобы не попасть под машину.

Кзума горько усмехнулся: если он где и чувствовал себя привольно, то только под землей, на руднике. Там он был хозяин, понимал, что к чему. Там ему и Рыжий был не страшен, потому что тот зависел от него. Кзума был старшой. Он отдавал приказания горнякам. Для него они готовы были расшибиться в лепешку; а для Рыжего — нет, для других белых — нет. Кзума убедился в этом, убедился на опыте. Там, под землей, белый уважал его и советовался с ним, прежде чем приступить к любому делу. Вот почему под землей Кзума чувствовал себя как дома.

Его белый старался с ним подружиться, потому что горняки уважали его. Но никогда белому и черному не быть друзьями. Работать вместе — это они могут, но и только. Кзума усмехнулся. Он не хочет жить, как белые. Не хочет водить дружбу с белым. Работать на белого, это — да, но и только. Недаром горняки уважают его больше Йоханнеса. А все потому, что он, хоть и умеет ладить со своим белым, никогда не величает его баасом.

Тут ему снова вспомнилась Элиза — и куда только подевалась его гордость. Как ни пытался он ее забыть — тщетно! С каждым днем он все больше и больше тосковал по ней. А Элиза хочет жить, как белые, и поэтому он не желает знать белых.

— Смотри-ка, Ди, а вот Кзума!

Кзума обернулся и увидел Рыжего — тот шел под руку с женщиной. Глаза его смеялись, губы растягивала улыбка. Кзума никогда еще не видел, чтобы Падди смеялся.

— Привет, Кзума!

Падди протянул Кзуме руку. Кзума не сразу решился ее пожать. Рыжий явно подвыпил.

— Познакомься с моей девчонкой, Кзума. Ну как, одобряешь мой вкус? — веселился Падди.

Кзума поглядел на женщину, она улыбнулась и в свою очередь протянула ему руку. Белые прохожие останавливались, косились на них. Кзуме стало неуютно. И чего бы Рыжему не увести ее поскорее, подумал он, но пожал протянутую женщиной руку. До чего же она маленькая, нежная!

— Так вот он какой, Зума! — сказала женщина.

— Его имя начинается с «к», — сказал Падди.

— Зума, Рыжий только о вас и говорит, — сказала женщина.

— Мы загораживаем дорогу, — сказал Падди и, взяв Кзуму за руку, отвел в сторону. Они прошли чуть дальше по улице и свернули в переулок.

— Вот где я живу, — сказал Падди.

— Пригласи его к нам, Рыжий, — сказала женщина.

— А это мысль! — обрадовался Падди. — Пошли с нами, Зума, поужинаешь у нас. Ладно?

— Нет, — сказал Кзума.

— Пошли, пошли, — не отступался Падди и чуть ли не силой впихнул Кзуму в лифт.

Они вышли из лифта и вслед за женщиной прошли в квартиру.

Кзума озирался по сторонам: ему никогда не доводилось бывать в таких квартирах. Очага, похоже, тут нет, а в комнате все равно тепло.

— Садитесь, Зума, — сказала женщина.

Кзума примостился на краешке стула. Женщина сняла пальто и ушла в другую комнату, Падди раскинулся на кушетке.

Женщина вернулась с тремя бокалами.

— Это вас сразу согреет, — сказала она, протягивая Кзуме бокал.

Падди поднял бокал:

— За Зуму, лучшего из горняков!

— За Зуму! — вторила ему женщина.

Падди и Ди осушили бокалы. А Кзума никак не решался выпить свой. Ему казалось, что он все еще держит руку женщины в своей руке. Такую маленькую, нежную. Какая она красивая, эта Ди, — глаза радуются смотреть на нее, но он не хотел на нее смотреть.

— Выпейте, Зума, — сказала женщина.

Вино согрело Кзуму. Ди забрала у Кзумы пустой бокал, включила радио.

— Ужин готов, — обратилась она к Падди. — Поставь еду на сервировочный столик и вези сюда.

Падди вышел.

Теперь мне понятно, чего хочет Элиза, но такой жизнью нам не жить. Экая дурость думать, что это возможно. Кзума оглядел комнату. Красивая комната, спору нет: на полу ковер, книги, радиоприемник. Полно всяких замечательных вещей. Красиво, очень красиво, но все это не для нас. И дурость, ох какая дурость, тянуться за белыми. Пить вино, держать на столе бутылку, не опасаясь, что, того и гляди, нагрянет полиция, — да кто позволит черным так жить? И может ли Элиза походить на женщину Рыжего?

Ди заметила, что он разглядывает комнату.

— Вам нравится?

— Что? — Кзума не сразу вернулся к действительности.

— Я о комнате спрашиваю, — ответила Ди.

— Очень, — сказал Кзума.

Ди участливо смотрела на Кзуму, на щеках ее, когда она улыбнулась, заиграли ямочки — точь-в-точь такие, как у Элизы. По тому, как Ди смотрела на него, Кзуме стало ясно, что она разгадала его мысли, и он отвел глаза.

— Рыжий хочет, чтобы вы с ним были друзьями, — сказала Ди.

И снова Кзума поглядел на нее. И снова подумал: а ведь она догадывается о том, что творится у него на душе. Кзума глядел на Ди и видел, как лицо ее осветила улыбка.

— Он белый, — сказал Кзума.

Улыбка погасла, глаза Ди погрустнели. Кзума вдруг ощутил жалость к Ди и опешил: пожалеть белую женщину, такого он сам от себя не ожидал.

— И значит, нам не быть друзьями?.. — сказала она.

Падди прикатил столик с ужином. Кзума чувствовал себя неловко, но Падди и Ди разговаривали так, будто ничего не замечали, и вскоре Кзума перестал стесняться и принялся за еду.

Покончив с едой, они выпили еще вина. Кзума и Падди разговаривали о руднике, припоминали всякие забавные истории, от души смеялись. Временами Кзума забывал, что его собеседники белые, и сам заговаривал с Ди. Потом Падди убрал тарелки.

И тут Кзуму потянуло рассказать Ди об Элизе, но он не знал, как к этому подступиться. Ди предложила ему сигарету, закурила и сама. Элиза тоже курила. Кзума поглядел на Ди и улыбнулся.

— Чему вы улыбаетесь?

— Моя девушка тоже курит.

— А что тут плохого?

Кзума ничего не ответил.

— Как зовут вашу девушку?

— Элиза.

Самое время рассказать ей об Элизе, но он не мог выдавить из себя ни слова.

— Рассказывайте, — сказала Ди.

— О чем?

— О том, о чем вам давно хочется мне рассказать. Скоро вернется Рыжий, а я знаю, что вам не хочется откровенничать при нем.

— А вы, похоже, все знаете?

— Нет… Но это я знаю точно. Рассказывайте.

— Вы славная, — сказал Кзума.

— Спасибо. Я желаю вам добра. Рассказывайте.

— Моя девушка — учительница, и ей хочется быть такой, как белые женщины. Жить в похожей квартире, одеваться, как вы, и заниматься тем же, а что это, как не дурость: ведь такая жизнь не для черных. Но она не может ничего с собой поделать, и от этого ей плохо.

— А вам?

— Ну а мне, мне тоже плохо, потому что она и хочет и не хочет меня разом, и это тоже от дурости.

— Нет, это не от дурости, Кзума.

— Но она же не может быть такой, как вы.

— А разве душа у нас не одинаковая?

— Нет, и поэтому для меня существует только мой народ.

— Вы не правы, Зума.

— Нет, я прав, от этого никуда не уйти, а добрыми пожеланиями ничего не добьешься.

— Послушайте, Зума, я белая, а ваша девушка черная, но в душе мы одинаковые. Ей нужно то же, что и мне, и мне — то же, что и ей. В душе мы с вашей Элизой ничем не отличаемся, правда, Зума?

— Быть такого не может.

— Может, Зума, в душе мы все одинаковые. Что у черной, что у белой девушки душа одна и та же.

— Одна и та же?

— Да.

— Вы ошибаетесь.

— Нет, я права. Зума, я знаю, что это так.

— Быть такого не может.

— Может, и хоть вы мне и не верите, тем не менее я права.

В комнату вошел Падди, Кзума поглядел на Ди и встал.

— Мне пора, — сказал он.

— Ты чего поднялся, Зума? — сказал Падди. — Посиди еще.

— Ладно, идите, Зума, — сказала Ди.

— Ну как, нравится тебе моя девчонка? — спросил Падди.

— Она славная, Рыжий, вам с ней повезло, — сказал Кзума.

— Я тебя провожу, — предложил Падди.

Ди взяла Кзуму за руку, поглядела в глаза, улыбнулась.

— Я права, Зума.

— Возможно, но я с вами не согласен. — И он пошел за Падди к лифту.

* * *

Падди вернулся, не спеша притворил дверь. Ди наблюдала за ним. Он подошел к кушетке, потянул Ди за руку, усадил рядом, обнял за плечи. Они посидели молча.

— Что ты думаешь о Зуме? — спросил наконец Падди.

— Что о нем думать — горняк как горняк.

— Да нет, Зума парень в своем роде замечательный.

— Может, парень он и замечательный, но пока твой Зума еще не человек, а горняк, и только. Девушка его, она уже человек, и поэтому ему ее не понять. Ему не понять, почему ей нужны те же вещи, что и мне, но у меня они есть, а у нее их нет. И в другом ты не прав, Рыжий, ты считаешь, что Зума тебя не любит, а на самом деле вы живете в разных мирах.

— Что за чушь, Ди?

— Ты сам должен в этом разобраться.

— Да Зума точно такой же человек, как я.

— Нет, Рыжий, он смиряется с тем, с чем ты никогда бы не смирился. Вот почему, хотя и не только поэтому, он так нравится белым. На него можно положиться, чего никак не скажешь о старшом Криса, Йоханнесе.

— Мне кажется, ты ошибаешься, Ди.

Ди горько усмехнулась.

— Как же, как же, Рыжий, я знаю, «при всем при том, при всем при том судите не по платью»… И я сужу не по платью, не думай, но, по-моему, человеком можно назвать только того, кто умеет постоять за себя. А твоему горняку ничего подобного просто в голову не приходит. И хотя в душе его смятение и замешательство, он принимает все как должное. Он человек — кто спорит? Он говорит, ест, любит, думает, тоскует, но и только.

— Нет, в нем есть и гордость, и независимость.

— Они есть и у животных, Рыжий. Человек в твоем Зуме еще не пробудился, вот почему он такой красивый, сильный и гордый, и вот почему тебе видится в нем африканец будущего. Но тут ты жестоко ошибаешься.

Лицо Падди омрачилось. Долгое время они молчали, потом Ди встала и ушла на кухню.

— Ты все усложняешь, Ди, — крикнул ей вслед Рыжий. — Послушать тебя, так кажется, что у нас нет никакой надежды.

Ди засмеялась.

— Чтобы я когда-нибудь еще сошлась с ирландцем, — отшутилась она. — Вечно они кидаются из одной крайности в другую.

— Ди, шутки в сторону.

Никакого ответа. Рыжий подождал. Чуть погодя Ди заговорила, не спеша, не сразу подбирая слова, но вместе с тем так, будто бы она не придает тому, о чем говорит, особого значения.

— У людей, мнящих себя прогрессивными, самые различные и весьма причудливые понятия о том, что представляет собой африканец, но всех их роднит одно: они хотят определить, каким быть хорошему африканцу, хотят ему благодетельствовать. Да ты и сам знаешь, о чем я говорю. Оки хотят руководить этим африканцем. Предписывать, что ему делать. Хотят думать за него, считают, что он будет жить их умом. Хотят, чтобы он зависел от них. И твой Зума — тот самый образцовый африканец, который нужен этим мнящим себя прогрессивными людям. Вот почему он так пришелся тебе по душе.

— Неправда, Ди, по-моему, ты к нему несправедлива.

— Прости, Рыжий, но я и правда так думаю.

— Во всяком случае, твоя теория к Зуме неприменима. Он держится со мной недружелюбно.

— Тут есть известное противоречие, но оно ничего не доказывает. Ты не понимаешь, никакого недружелюбия со стороны Зумы нет. Просто вы живете в разных мирах. Африканец, который хочет жить, как белый, всегда подозрителен, если только он не глядит белым в рот и не позволяет им собой руководить.

Ди вернулась из кухни, села напротив.

— Ну и что?

— Ну и ничего.

— Выходит, у тех, кто, как ты говоришь, мнят себя прогрессистами, безвыходное положение?

— Да, до тех пор, пока они не признают, что африканцы могут руководить не только черными, но и белыми.

— А как насчет Зумы?

— Меня больше занимает его девушка. Она тянется к белым и возмущается ими. Она общественное животное, твой Зума — нет.

— Ты не права, Ди. В судьбе этой девушки уже заложена трагедия, а для Зумы есть еще надежда. Ты выдаешь свои пожелания за факты. Тянуться к белым и возмущаться ими — этого мало.

— Но это свойственно человеку.

— Да, детка, очень даже свойственно, но, увы, для общественного, как ты говоришь, животного и этого мало. Можешь насмешничать, сколько твоей душе угодно, но в Зуме чувствуется сила, а сила заставляет с собой считаться. Ты не понимаешь, что он такой же человек, как его девушка, ты или я, и что именно это поможет ему пробудиться. Издевайся сколько душе угодно над так называемыми прогрессистами, Ди, но, бога ради, не теряй веры в человека. Одним разрушением ничего не достигнешь, надо уметь созидать, а созидание невозможно без веры. Ты должна поверить в африканца Зуму, горняка, хотя у него и нет общественного сознания, он не умеет ни читать, ни писать и не может постичь, почему его девушка хочет жить, как ты. Но я тебе вот что хочу рассказать. В первый же его день на руднике, когда Смид велел ему толкать вагонетку, а он не знал, как за нее взяться…

* * *

Расставшись с белыми, Кзума испытал облегчение. Ему было с ними неловко. Чем больше они старались, чтобы он чувствовал себя у них как дома, тем больше он конфузился. Правда, с Ди ему было легче. Она понимала его, чутье у нее было потрясающее. И Кзума впервые видел, как Рыжий улыбался.

Кзума не стеснялся только, когда остался с Ди один па один. Он и сам не понимал, почему ему вдруг захотелось рассказать Ди об Элизе. Наверное, потому что она была такая умная и все понимала. Да нет, не такая она и умная. Сказала же она, будто нет ничего плохого в том, что Элиза хочет жить, как белые. А разве это не дурость: Элизе никогда так не жить.

А чем плохо так жить? Теперь он видел своими глазами, как живут белые. И понял, почему Элиза хочет так жить. Понял, чего именно она хочет. И от этого ему стало легче.

Он перешел улицу — решил вернуться в Малайскую слободу. Теперь холод донимал ого меньше. Белые накормили его на славу, но наесться он не наелся: маисовой каши не подавали, а хлеба всего ничего. Разве эго еда для мужчины? А так приняли его, лучше не надо, намерения у них были самые добрые. Повезло Рыжему с Ди, она славная, даже с африканцем и то держится по-дружески.

Рыжий, тот тоже держится по-дружески, но совсем па другой лад. Рыжему надо, чтоб ты ему доверял, чтоб ты в трудную минуту обратился к нему, — вот чем вызвано его дружелюбие. И об этом нельзя забывать. А раз чувствуешь такое, трудно вести себя по-дружески. Ну а с Ди ему проще. Когда она интересовалась, о чем он думает, за этим ничего не крылось. Вот почему Кзуме было так легко с Ди.

Но вот уже центр остался позади. Белые попадались все реже. Черные, наоборот, все чаще. Все реже надо было уступать белым дорогу — и тревога постепенно отпустила Кзуму.

Он касался встречных плечами, не думал отскакивать в сторону. Налетал на них, чувствовал теплоту их тел. И здесь все это воспринималось как должное. Недаром это была Малайская слобода. А если здесь и встречались белые, то разве что сирийцы и цветные. Ну, а к ним и отношение совсем иное, они вроде бы как и не белые. Коли на то пошло, среди их женщин есть и такие, которые за деньги спят с африканцами. Да, с сирийцами все проще.

Он свернул на Джеппе-стрит и увидел, как чуть дальше по улице группа людей, задрав голову, смотрит вверх. Кзума прибавил шаг, смешался с толпой и тоже задрал голову, но ничего не увидел.

— На что вы смотрите? — спросил он стоящего рядом человека.

— Сам не знаю, — сказал тот.

Не спуская глаз с крыши, Кзума стал выбираться из толпы и налетел на машину.

— Что случилось?

— Да вон человек убегает по крыше от полиции.

— Где?

Женщина ткнула пальцем. Кзума пригляделся: да вот же он! Человек полз по скату крыши, по пятам за ним полз полицейский. Кзума затаил дыхание: крыша круто пошла вниз, одно неосторожное движение — и беглец сверзится, и тогда его ждет верная смерть или увечье. Да и полицейского тоже. Толпа дружно ахнула. Беглец потерял равновесие и медленно пополз вниз. Все ниже, и ниже, и ниже. Он был почти у края крыши. Если чудом не удержится, он неминуемо рухнет вниз. Вот оно — одна нога его уже свесилась с крыши. А за ней другая. Еще миг — и он упадет. У Кзумы перехватило дыхание, сердце бешено колотилось. Беглец вцепился в край крыши и повис. Толпа в ужасе замерла. Еще чуть-чуть — и полицейский настигнет беглеца.

Толпа заколыхалась — стройный, элегантно одетый мужчина раздвигал людей, прокладывая себе дорогу. И одеждой и манерами он походил на белого, и так же бесцеремонно расталкивал толпу. Зеваки, с трудом оторвав глаза от крыши, пялились на него.

— Кто он такой? — спрашивали одни.

— Кто он такой, чтобы так себя вести? — спрашивали другие.

И тут кто-то шепнул:

— Это врач, доктор Мини.

И вот уже по толпе зашелестел шепот. Кзума тоже покосился на доктора. Доктор не сводил глаз с беглеца, раскачивающегося на краю крыши.

— Кто он такой? — спросил доктор резким тенористым голосом. Никто ему не ответил.

— Что он натворил? Кто это видел? — снова спросил доктор.

— Играл в кости, — угрюмо буркнул какой-то оборванец.

Раздался женский вскрик: теперь уже за беглецом охотились двое полицейских и оба неуклонно надвигались на него. Медленно, осторожно. Но женщину явно испугало не это: она заметила, как у беглеца сорвалась рука — теперь он висел лишь на одной руке. Толпа замерла: вот оно, сейчас затравят зверя. Машинально, все как один, сделали шаг вперед. Во главе с доктором. Кзума пробился вперед. И тут беглец, словно ему наскучило висеть между небом и землей, разжал руку. Толпа дружно охнула, беглец мелькнул в воздухе, глухо стукнулся о землю и затих. Толпа, казалось, приросла к земле.

Но вот беглец шевельнулся. И толпа перестала жить как единое целое, распалась. Доктор рванулся к беглецу, наклонился над ним. Зеваки обступили их тесным кольцом.

— Ему нужен воздух, — сказал доктор.

Кзума распихал зевак.

— Ему нужен воздух, — повторил он.

Доктор ощупал беглеца.

— Ничего страшного, у него сломана только рука.

— Помогите мне удрать, — прошептал беглец.

Вдруг толпа раздалась, попятилась — к беглецу спешили полицейские.

— Назад, — скомандовал полицейский, который шел первым.

Кзума отпрянул вместе с толпой. Лишь врач не тронулся с места.

— Да ты что, оглох? — рявкнул на доктора полицейский. Врач встал, поглядел на полицейского.

— Я доктор Мини.

Полицейский захохотал.

Второй полицейский отстранил его и со всего маху отвесил доктору пощечину.

— Вам за это придется отвечать, — выкрикнул доктор.

Второй полицейский снова занес руку для удара.

— Зря ты с ним связываешься, это же врач, — выступил вперед третий полицейский, постарше тех двоих.

Полицейские вытаращились на вновь подошедшего: вид по было, что они не верят ему.

— Что, я вас обманывать стану? — сказал пожилой полицейский.

— Я хочу забрать этого человека с собой, — обратился доктор к пожилому полицейскому. — У него сложный перелом руки, и он нуждается во врачебной помощи.

— Еще чего! — сказал первый полицейский. — Поедет, куда следует — прямым ходом за решетку.

Доктор достал визитную карточку, протянул пожилому полицейскому.

— Я состою в штате городской клиники, и если во мне возникнет нужда, вот мой домашний адрес. Я забираю этого человека с собой. Через час можете прийти за ним. Но если вы придете, знайте наперед: я подам на вас жалобу за оскорбление действием.

Полицейские в замешательстве переглядывались. Лицо первого выражало злое упрямство. Второй явно испугался. У пожилого на лице была написана скука, усталость. Он взял у доктора карточку, согласно кивнул. Первый открыл было рот, но второй покачал головой, и первый так ничего и не сказал.

— Пусть кто-нибудь поможет мне донести раненого до машины, — сказал доктор.

Первый полицейский резко обернулся, взглядом пригвоздил толпу. Грозно занес дубинку. Никто не тронулся с места. Доктор попытался приподнять беглеца, но ему это оказалось не по силам.

И тут вперед выступил Кзума. Полицейский угрожающе замахал дубинкой, буравя Кзуму злобным взглядом, но Кзума не отвел глаз и подошел прямо к доктору. Доктор поднял голову, просиял навстречу Кзуме улыбкой.

— Подержите раненого, но так, чтобы не задеть руку.

— А ну погоди, — ткнул Кзуму дубинкой первый полицейский.

Кзуму трясло от ярости. Кулаки отяжелели, стали твердыми, как ядра.

— Предъяви свой пропуск.

Кзума вынул пропуск, протянул полицейскому. Тот долго изучал его, потом вернул.

Кзума поднял беглеца. Толпа раздвинулась, пропуская их. Первым шел доктор, за ним Кзума. Открыв дверцу машины, доктор вместе с Кзумой бережно уложили беглеца на заднее сиденье.

— Не могли бы вы поехать со мной — в одиночку мне не вынести его из машины.

Кзума кивнул.

— Садитесь рядом с ним и придерживайте, чтобы он не зашиб руку.

Доктор захлопнул дверцу, включил мотор. Прежде чем тронуться, он обернулся, следом за ним обернулся и Кзума. Двое полицейских с дубинками разгоняли толпу, люди разбегались кто куда. Только пожилой полицейский стоял на том же месте, и на лице его по-прежнему были написаны скука, усталость.

Машина медленно, плавно тронулась. Доктор достал сигарету, передал пачку Кзуме.

— Как вас зовут?

— Кзума.

— Давно вы приехали в город?

— Три месяца назад.

— Вот оно что.

Остаток пути они ехали молча.

Кзума то и дело переводил взгляд с человека на заднем сиденье на человека за рулем. И тот и другой африканцы, но до чего же они разные! Тот, что лежал радом с ним, не вызывал у Кзумы особого уважения. Таких, как он, здесь много — хоть пруд пруди. Они только и знают, что пить, драться и резаться в кости. Кзума нагляделся на них, он их насквозь видел. А вот такие, как тот, что за рулем, это совсем другой коленкор. Таких тут днем с огнем не сыскать. Даже белые, и те чувствовали разницу и обращались с ним иначе. Никто из тех, с кем Кзума сталкивался, не осмелился бы пойти против белых. А ведь доктор тоже черный.

Доктор остановил машину на другом конце Малайской слободы, вдвоем они внесли раненого в дом.

В дверях их встретила цветная женщина, такая светлокожая, что легко могла сойти за белую. Она и одета была тоже как белая. А до чего же красиво было в доме у доктора — еще красивей, чем у Рыжего. И полным-полно всяких интересных вещей — даже больше, чем у Рыжего.

Они внесли раненого в кабинет. Женщина помогла доктору снять пальто и надеть взамен другое, белое, из тонкого материала.

Споро, ловко, бережно доктор обработал перелом. Женщина ни на минуту не отходила от него, подавала всякие инструменты, помогала, разговаривала. Кзума, присев на низкий стульчик, любовался их слаженной работой. Не исключено, что это докторова жена, подумалось ему.

Когда они кончили бинтовать перелом, доктор помыл руки, женщина чмокнула его в щеку, и тут Кзума окончательно уверился, что она докторова жена.

— Готово! — сказал доктор, улыбнувшись Кзуме.

Улыбнулась и женщина. Пожалуй, мне пора идти, решил Кзума, но тут в кабинет пришла черная женщина, принесла какое-то снадобье в стакане и заставила беглеца выпить. Беглец тут же привстал на кушетке.

— Спасибо вам, доктор, — сказал он. — А нельзя ли мне уйти?

— Что вы, как можно? Я же сказал полицейскому, чтобы они возвращались через час. Оки вряд ли придут, но на всякий случай надо подождать. Так что, пока суд да дело, ложитесь и набирайтесь сил.

— Но меня же арестуют.

— Пусть только попробуют — тогда я подам на них в суд за оскорбление личности. А отпусти я вас, мне не миновать неприятностей.

Беглец на это ничего не ответил, только обвел взглядом комнату.

— Кзума, не могли бы вы тоже подождать, мне нужен свидетель. А вы все видели.

Кзума кивнул.

Цветная женщина накрыла раненого одеялом.

— Пойдем выпьем чаю, Кзума, — сказал доктор.

И они вышли. В соседней комнате горел жаркий огонь. Играло радио, а свет зажигался, стоило только нажать пальцем на кнопку в стене. Не нужно никаких керосиновых ламп, никаких свеч. Кзума оглядел комнату. Доктор поймал его взгляд и усмехнулся. Эта усмешка не укрылась от глаз Кзумы. Его посетило то же чувство, что и в доме Рыжего: словно он затесался сюда по ошибке, словно ему здесь не место.

Доктор заметил, как омрачилось Кзумино лицо.

— В чем дело, Кзума?

— Вы живете совсем как белые.

Доктор с женой рассмеялись.

— Ты не прав, Кзума, — сказал доктор. — Совсем не как белые, а просто по-человечески, и жить так вовсе не значит подражать белым, потрафлять их вкусам. Так подобает жить всем, потому что человеку следует жить по-человечески, а белый он или черный — значения не имеет. Вот когда мы живем не по-человечески, тогда мы потрафляем вкусам белых, потому что они хотят, чтобы мы так жили.

— Доктор, доктор! — всполошенно ворвалась в комнату черная женщина. Лицо у нее было расстроенное.

— Что случилось, Эмили?

— Тот пациент, которого вы перевязали, удрал, доктор.

— Вот оно что…

Кзума посмотрел на доктора. Какое горькое, убитое у пего лицо — и Кзуме вспомнились лица горняков, грузивших вагонетки мелким сырым песком, который все не убывал. Но лицо доктора тут же посуровело, стало спокойным и непроницаемым.

Он встал и вышел в кабинет. Остальные потянулись за ним. Одеяло валялось на полу. В открытое окно задувал резкий ветер. Беглец скрылся. Цветная женщина взяла доктора за руку. Эмили затворила окно.

— Вы свободны, Кзума, — резко, не поднимая глаз, сказал доктор.

Кзума обиделся. Он-то, спрашивается, в чем виноват? Он согласился остаться по просьбе доктора, а потому что тот, другой, удрал, доктор вымещает свое недовольство на нем. Кзума возмутился, но обида была даже сильнее возмущения.

Кзума круто повернулся и двинулся к двери. Докторша кинулась за ним, протянула ему руку, улыбнулась.

— Большое вам спасибо, — сказала она.

Кзума пожал протянутую руку. Какая она нежная, крохотная — совсем как у той белой женщины!

Глава седьмая

Хотя час был поздний, Кзуме не хотелось идти домой. Что там делать? Торчать в нетопленой комнате. Лежать в холодной постели. А что толку? Заснуть он все равно не заснет, а валяться в холодной постели без сна не очень-то приятно. Он поднял глаза — небо казалось далеким-далеким, звезд почти не видно. Вот мигнула одна и тут же погасла.

Он завернул за угол и ему вдруг по-новому открылась Малайская слобода. Открылась совершенно по-иному.

Малайская слобода. Ряды за рядами улиц, пересекающих ряды за рядами улиц. Почти всегда узких. Почти всегда разных. Почти всегда темных. Ряды за рядами домишек. И конца-краю им нет. Ряды за рядами улиц, ряды за рядами домишек.

Шатких мрачных домишек, таящих за своими стенами жизнь и смерть, любовь и ненависть, недоступные взглядам прохожих. Мутные грязные лужи на песчаных мостовых. Малышня, плещущаяся в лужах. Кучки игроков на углах. Стайки ребятишек, рыщущих по канавам, наперебой отталкивая друг друга, кидающихся на отбросы. Проститутки на углах, сводники, ведущие с ними переговоры.

Доносящееся невесть откуда приглушенное унылое бренчание расстроенного фортепиано, на котором наигрывают одну и ту же мелодию, топот отплясывающих под нее ног. Крик, — визг, брань. Драки, воровство, ложь.

Но прежде всего ему открылась самая суть Малайской слободы. Жар, разлитый в воздухе, даже в самую студеную ночь.

Жар людских тел — живых, дышащих, трепетных. Жар животворнее воздуха, и земли, и солнца. Животворнее всего на свете. Жар, который таит в себе бурная пульсирующая жизнь. Биение сердец. Молчание и шум. Движение и покой. Жаркое, плотное, темное покрывало жизни. В этом и была вся Малайская слобода. Живая жизнь, которой нет названия. Темная река жизни.

Кзума старался разобраться в своих мыслях, облечь их в слова, но у него ничего не получалось. Он глядел на улицы, дома, людей и не видел ничего, кроме улиц, домов, людей. Чувство, недавно охватившее его, прошло, как сон.

— Пойду-ка я к Лии, — сказал он и свернул к ее дому.

В этот субботний вечер он рассчитывал застать у Лии полный сбор. Но, подойдя к дому, не услышал ни звука. Он толкнулся в калитку — она оказалась заперта изнутри. Постучал во входную дверь. Подождал и постучал снова.

И в памяти встала та первая ночь, когда он впервые пришел в Лиин дом. Как давно это было! Даже не верилось, что с тех пор прошло лишь три месяца. Сколько всего случилось за это время. Он с трудом вспоминал себя, тогдашнего. Постучал еще раз. Погромче.

Дверь приотворилась, в щель выглянула Опора. Она не сразу узнала его, а узнав, заквохтала, закудахтала, втащила в дом.

— Кзума! Пропащая душа! А мы думали-гадали, куда ты запропастился? Входи быстрее!

У Кзумы было ощущение, что он вернулся в родной дом. Вот она, Опора, тут. Та же, ничуть не изменилась. Те же чертики пляшут у нее в глазах, и сразу видно, что она хоть и помалкивает, а все понимает.

— С чего бы это в городе сегодня так тихо? — спросил Кзума.

— Полиция по соседству рыщет, многих торговок застукали за продажей пива и посадили.

— Лию предупредили?

— А ты как думаешь — за что Лия деньги платит?

— А своих товарок Лия предупредила?

Опора вскинула бровь и презрительно ухмыльнулась.

— Да ты, я вижу, не поумнел.

В доме тоже было непривычно тихо, точь-в-точь как в то первое утро, когда он тут проснулся. Он пошел за Опорой в кухню. Там топился очаг. У очага разлегся на полу Папаша — его свалил хмельной сон. Рот его был разинут, изо рта ползла струйка слюны.

— Где остальные?

— Лия, Элиза и Мейзи пошли в кино, Джозефа зацапали две недели назад и запрятали на полгода за решетку. На этот раз ему не удалось отделаться штрафом.

— И Мейзи с ними?

— А ты что, пропустил мои слова мимо ушей? — стрельнула в него глазами Опора.

— Все враки, старая.

Опора так заразительно засмеялась, что Кзума не мог не присоединиться к ней.

— Я же ничего не сказала.

— Чего не сказала языком, сказала глазами. Только все ты врешь.

— А что это я такого соврала?

— Да ты намекаешь, будто у меня шашни с Мейзи.

— Ну и что?

— А то, что сначала говоришь, а потом норовишь уйти в кусты или спрятать голову, все равно как страус, только страус прячет голову в перья, а у тебя перьев нет, ты ж не страус, а старуха, так что тебе спрятаться некуда.

Опора зашлась от смеха, бока ее заколыхались. Кзума старался не рассмеяться, делал зверское лицо, но ему здесь было так по-домашнему уютно, что он и не хотел, а захохотал вместе с веселой старушкой.

Отсмеявшись, Опора утерла слезы, погладила Кзуму по руке, ее дубленое, изрезанное морщинами лицо подобрело.

— Смотри, ишь как разговорился у нас в городе! Вот и славно! А когда из деревни пришел, из тебя, бывало, слова не вытянешь. Мужчина должен уметь разговаривать… Скажи, ты есть хочешь?

— Нет, я встретил моего белого, он зазвал меня к себе и накормил.

— Фу-ты ну-ты! Высоко залетел! Ешь с белыми! А нарядился-то как! Чего ж удивляться, что ты к нам носу не кажешь! — Глаза Опоры лукаво поблескивали.

— Полно глупости говорить, старая! — сказал Кзума. — Лучше расскажи мне, как поживает Элиза.

— Ты все еще думаешь о ней? — ласково спросила старуха.

— Думаю.

— Все по-прежнему. То плачет, то дуется, то круглый день молчит. А то веселехонька.

— А этот ее ухажер-учитель?

— Не знаю, о каком ты, их тут много перебывало, ходят-ходят, только долго ни один не задерживается, она их быстро отваживает.

— Вот оно что.

— Ты про себя расскажи.

— Работаю, а больше и рассказывать нечего.

— А мы грешили на тебя, думали, ты бабу себе завел.

— Да нет, какую там бабу.

— Йоханнес говорит, ты на руднике пришелся ко двору.

— И много Элиза с ухажерами гуляет?

— Бывает, что гуляет, а бывает, что ни вечер, дома сидит. Знаю я, что у тебя на уме, но я тебе скажу, это ты зря. Она не из таковских. Она со всяким-каждым путаться не станет. Был у нее один, да сплыл. Только давно это было да быльем поросло.

— А ты-то откуда знаешь?

— Глаза у меня есть и ревность мне их не застит, как тебе. Вы твердите одно: старуха да старуха, а я вас всех насквозь вижу.

Кзума уставился на языки пламени в очаге. На полу похрапывал и ворочался Папаша, бессвязная брань изрыгалась из его рта. Но вот Папаша перевалился с боку на бок и пустил струю. Лужа на полу все росла. Кзума смотрел на лужу, не в силах скрыть гадливости.

— Ты его и за человека не считаешь, верно я угадала, Кзума?

Кзума поразился тону Опоры.

— Разве ты не видишь, до чего он докатился?

— Вижу, Кзума. Но я видела на своем веку и много чего похуже, — со вздохом сказала Опора.

Кзума не отрывал глаз от языков пламени в очаге.

— За человека Папашу не считаешь, верно я говорю? А того не ведаешь, какой он был раньше, когда только в город пришел. Ты таких и не видел. Первый здесь силач. Его все почитали и боялись, А теперь ты за человека его не держишь. Поверь мне, старухе, сколько лет я на свете прожила, а второго такого, как Папаша, не видела.

Опора задумчиво улыбнулась, уставилась на огонь, а когда заговорила снова, в ее словах сквозила горечь.

— Когда Папаша шел по улице, женщины оборачивались на него, мужчины ему кланялись, и все почитали его за мудрость. И если кто попадал в беду, шел прямо к Папаше, и он всем помогал. Белые и те почитали Папашу. У него и деньги тогда водились, и друзья. Мужчины за честь считали дружить с ним, женщины сохли по нему. А когда беспорядки из-за пропусков поднялись, он поднял людей, речь им говорил — не одна сотня людей его слушала. Полиция и та его боялась. А уж умный был — все как есть понимал и за свой народ умел постоять. Но от ума своего большого он потерял покой, все равно как Элиза. Только Папаша, хоть он в своей луже и валяется, поумней твоей Элизы будет. Это я тебе говорю, Кзума. И читает, и пишет он тоже получше ее. Лию на улице подобрал и выходил. А вот ты, Кзума, ты его за человека не считаешь. А я тебе говорю, что я на своем веку не видела второго такого, как Панаша…

Кзума поглядел на Опору. По ее лицу струились слезы, но глаза лучились: казалось, она все еще видит перед собой того Панашу, которого все почитали.

Кзума перевел взгляд на Папашу. Одежда у него совсем промокла. Кзуме хотелось ответить Опоре, но что гут ответишь? Опора посмотрела на него сквозь слезы, он неуклюже погладил ее по руке и уставился в угол. Опора поднялась.

— Пойду заварю чай.

Кзума разглядывал Папашу, который спал хмельным сном в собственной луже и пытался вообразить, каким тот был раньше, когда еще не пил и люди почитали его и шли за ним. Уму непостижимо! При Кзуме Папаша всегда был мертвецки пьян, его всегда качало из стороны в сторону — другим Кзума его и не видел. Но говорит же Опора, что второго такого, как Папаша, не знала на своем веку. А не верить ей нельзя: по всему видно, что она не врет.

— Я слышу, они вернулись, — сказала Опора.

Кзума насторожился — послышались приближающиеся шаги. Интересно, обрадуется ли Элиза, когда увидит его? И что скажет Лия? И та, другая, — интересно, будут ли ее глаза все так же смеяться? Дверь открылась.

Первой вошла Лия. Увидев его, она подняла бровь, криво усмехнулась — и только. Следом за ней шла Элиза. Эта поглядела на него, странно блеснула глазами, отвернулась. За ней вошла Мейзи — глаза горят, лицо расплылось в улыбке. Вот кто встретил его по-настоящему!

Кзума огорчился. Посмотреть на Лию и Элизу, так можно подумать, будто он с ними недавно расстался. Будто ничего особенного и не случилось. И хотя Кзума и обрадовался встрече, вида не подал.

Лия остановилась около Папаши, сгребла его в охапку, подхватила на руки и унесла — экая силища у нее! Элиза сняла пальто, развязала платок, села, протянула руки к огню. Кзума смотрел на ее руки: какие они нежные! Точь-в-точь такие же, как руки той белой, как руки докторши.

Он глядел на руки Элизы, на ее плечи, на ее вздымающуюся грудь, на изгиб шеи, на мягкий овал лица, на темные глаза, и его неодолимо тянуло к ней.

Опора налила чай, дала каждому по кружке.

И тут в комнате остались только он и она. Что ему за дело до остальных? Для него никто не существовал. Только он и Элиза.

Элиза ощутила на себе пристальный взгляд Кзумы, подняла глаза. Все вокруг окутала тьма. Кзума видел лишь очертания ее лица, блестящие глаза. Элиза видела лишь его. Другие лица будто растворились. В комнате остались лишь он и она. Одни во всем мире, одни везде и всюду.

Мейзи перевела взгляд с Кзумы на Элизу, потом на Опору. Опора еле заметно мотнула головой, и Мейзи потупилась.

Вернулась Лия.

— Что скажешь? — обратилась она к Кзуме.

И все встало на свои места — и Опора, и Мейзи, и пламя в очаге, и комната, и окна, и уличный шум, и, конечно же, Лия.

— Как живешь-можешь? — спросила Лия.

Кзума улыбнулся.

— Как всегда.

Опора налила Лии чаю.

— Давненько ты у нас не был, — сказала Лия и перевела взгляд с Кзумы на Элизу.

Лия, как всегда, видит всех насквозь, подумал Кзума.

— Но ничего не изменилось, — сказал он.

Лия кивнула, засмотрелась на огонь, с трудом оторвала глаза от языков пламени и уперлась взглядом я Мейзи.

— Вот эта девочка сохнет по тебе.

Кзума поглядел на Мейзи, и она не спрятала от него внезапно посерьезневших глаз. Лия тихонько засмеялась. Смуглые щеки Мейзи вспыхнули темным румянцем. Она опустила глаза. А когда подняла их вновь, в них искрилось веселье. И румянец, и искрящиеся весельем глаза красили Мейзи, и Кзума с удовольствием смотрел на расхорошевшуюся девушку. Элиза вскочила и метнулась в дверь. И вновь раздался тихий смех Лии.

— Элиза все та же, но тебя она не забыла. А ты ее? — В Лиином голосе сквозила насмешка. Недобрая, едкая.

Опора пытливо поглядела на Лию, Мейзи тряханула головой, натянуто засмеялась. Кзума смотрел на Лию — ее жесткий, сосредоточенный взгляд был прикован к красным языкам пламени.

— Я хотела узнать о тебе у одного горняка, — робко сказала Мейзи.

— Угу, — равнодушно буркнул Кзума.

— Но оказалось, что он работает в другом руднике, — продолжала Мейзи.

— Лия! — окликнул Кзума.

Лия оторвала взгляд от огня. Голос Кзумы звучал тик твердо и властно, что она поразилась.

— Что тебе?

— Ты хочешь, чтобы я ушел?

— Да.

Кзума встал.

— Лия, как же так?.. — В один голос сказали Опора и Мейзи.

— А вы молчите, — прикрикнула на них Лия.

— Спокойной ночи, — сказал Кзума и вышел.

Мейзи рванулась к двери.

— Назад! — рявкнула Лия. Мейзи, чуть поколебавшись, вернулась на место.

Лия не спускала взгляд с Мейзи. Кривая усмешечка шить играла на ее губах, взгляд стал жестким, отсутствующим. Немного погодя она резко поднялась и направилась к двери.

Мейзи бросилась за Лией, но Опора сделала ей знак вернуться на место.

Лия спешила вдогонку за Кзумой, но настигла она его уже на углу.

— Кзума, — позвала она.

— Что?

Оба молчали. Кзума знал, что Лия хочет заставить его обернуться, но обернуться не мог. Он сам не знал, хочется ему обернуться или нет, но не мог обернуться, и все тут.

— Кзума! — снова позвала его Лия, на этот раз мягко, просительно.

От радости у Кзумы екнуло сердце: Лия говорит с ним мягко, просительно. Мягко, просительно…

Кзума обернулся. Лия стояла совсем рядом, в глазах ее блестели слезы, руки теребили платье. Кзуму захлестнул неведомый ему дотоле прилив чувств. Лия улыбнулась ему сквозь слезы. Рывком привлекла к себе, прильнула, положила голову к нему на грудь, и тело ее сотрясли рыдания. Кзума обнял Лию, крепко прижал.

Прохожие косились на них.

И так же, одним рывком, Лия оттолкнула Кзуму от себя. Превратилась в прежнюю, властную, сильную Лию, смахнула слезы, усмехнулась.

— В меня сегодня будто черт вселился, — сказала она. — Пошли погуляем немножко.

Они завернули за угол, молча зашагали по улице. Их обступили люди, люди сновали взад-вперед. Одни плелись, другие неслись сломя голову. А всех их обступил, над ними всеми плыл городской гул.

Лязг трамваев и поездов, шорох шин, гудение голосов, топот ног — все сливалось в гул, и гул этот, казалось, существовал независимо от породивших его звуков и ничем на них не походил.

То был отчетливый неповторимый рокот, вырывавшийся из недр земли, из глоток, сердец, механизмов и уносившийся ввысь. Далеко-далеко от всего, что его породило.

Они миновали покосившийся фонарный столб. Под ним парень и девушка сплелись в тесном объятии.

— Джозефа забрали, — сказала Лия. — Я уверена: меня кто-то предает, а кто — не пойму. Полиции точно известно, что и когда у меня делается. Я это кожей чувствую.

Лия кинула взгляд на Кзуму и опустила глаза.

— Ты на меня сердишься? — спросил Кзума.

Лия фыркнула.

— Святая ты простота, Кзума. Как не понимал людей, так и сейчас не понимаешь.

Кзума улыбнулся, на него вдруг снизошел непривычный покой. Ему было приятно, когда Лия сказала, что он не понимает людей. Нет, он не согласился с Лией, но ее слова были ему приятны. И гулять с ней по городу ему тоже нравилось. Он словно бы вернулся домой в деревню. И неспешно прогуливался, как прогуливался когда-то с матерью. И мать отчитывала его точь-в-точь как Лия.

Сегодня в Малайской слободе все дышало сердечностью. Возможно, так было всегда, но раньше он просто не замечал этого.

Все напоминало ему ту ночь, когда он встретил Лию. Ведь тогда они и двумя словами не обменялись, а уже поняли друг друга. Лия с первого взгляда увидела, что он человек верный. Все равно как у них в деревне. Там все про всех всё знают и потому понимают друг друга. Сейчас он снова чувствовал себя точь-в-точь как в деревне.

— Ты славная, — сказал он и потянулся к Лииной руке.

Она дала ему руку, но тут же отняла.

— Пора возвращаться, — сказала она прежним жестким голосом. Куда только подевалась былая мягкость — голос ее звучал сухо, деловито.

Элизу они застали в кухне — придвинувшись поближе к очагу, она читала. Она не оторвалась от книги, не посмотрела на них. Лишь Опора и Мейзи заметили их приход. Глаза Мейзи больше не искрились весельем, но чувствовалось, что оно затаилось и при малейшей возможности вырвется наружу. А Опора — та не менялась. Она все видела, да помалкивала.

— Ты будешь спать здесь, — сказала Лия. — Пошли, уже поздно.

— Где, где он будет спать? — переспросила Опора.

— В каморке. Мейзи ляжет спать со мной, а Элиза у себя.

— Я тебе почитаю, — сказала Элиза, глядя на Кзуму.

— Поздно уже. — Лия многозначительно посмотрела на Элизу.

— Спокойной ночи, — сказала Мейзи и вышла.

— Пусть ее читает, — бросила Опора и направилась к двери. Лия передернула плечами, криво усмехнулась и вышла следом. Дверь захлопнулась, пламя свечи затрепетало.

Элиза подняла глаза на Кзуму, улыбнулась.

— Почитать тебе?

— Да.

Элиза открыла книгу, начала читать. В книге рассказывалась история зулусских войн. Прекрасный образный язык, мелодичный Элизин голос — и постепенно Кзума подпал под обаяние книги.

И вновь отряды африканских воинов шли на бой с белыми, чтобы отстоять свои земли. И вновь гибли один за другим, и на их место вставали новые бойцы. Но их все равно победили и отобрали их земли, потому что сила была на стороне белых. Их поражение преисполнило Кзуму печалью, и лицо его омрачилось.

Элиза захлопнула книгу.

— Хорошая книга, — сказала она, — но до чего же горько читать о том, как нас победили.

— Верно.

Свеча вспыхнула в последний раз и погасла. Комнату освещало лишь пламя очага. Элиза нагнулась, прикурила сигарету от огня, и Кзума снова вспомнил Ди, женщину Рыжего.

— А я видел, как живут белые, — сказал он.

— Угу, — безразлично откликнулась Элиза.

— Пойду-ка я спать, — сказал Кзума.

Элиза скользнула по нему взглядом, но промолчала. Он прошел двором в каморку — там все оставалось таким же, как до его ухода. Вплоть до мелочей. Кзума разделся, лег в постель, задул свечу.

Пока здесь не было никого, кроме Опоры и Папаши, он чувствовал себя как дома. А когда вернулись остальные, все переменилось. Стало совсем другим, не таким, как до его ухода. Даже Лия и та стала совсем другая. Дверь отворилась, вошла Элиза, от холода у нее стучали зубы. Кзума почувствовал, что у него екнуло сердце — в памяти всплыла та незабываемая ночь.

— Оставь меня, — сказал Кзума.

— Нет.

Он отвернулся. Элиза легла рядом. Кзума чувствовал, до чего она продрогла. Ее знобило. Элиза тронула его за руку, но Кзума отдернул руку.

Но вот Элиза перестала лязгать зубами. Озноб прошел — напряжение отпустило ее. Она лежала совсем тихо, не придвигалась к нему, но и не отстранялась. Кзума почувствовал, как в нем с бешеной, убийственной силой нарастает желание.

— Оставь меня, — повторил он.

Элиза повернулась к нему, приникла, прижалась всем телом.

— Люблю тебя, — сказала она.

Кзума подмял ее под себя, нежную, жаркую. Она оплелась вокруг него.

— Люблю тебя, — повторила она.

Когда страсть отпустила их, Элиза, склонив голову ему на плечо, ласково поглаживала бугры мышц. Кзума держал ее бережно, как держат цветок.

— Ты почему так долго пропадал? — спросила она.

— Ты меня отвергла.

— Это неправда. Не из-за этого. Я тебя тогда обидела.

— Да нет же.

— Нет, обидела. Потом, когда я вернулась, мне так хотелось, чтобы ты сделал меня своей.

— Тебе хотелось… Так почему же?..

Элиза тихо засмеялась.

— Лия верно говорит: ты совсем не понимаешь людей.

— Почему ты хотела стать моей?

— Какой ты глупый! Хотела тебя, вот почему.

— Люблю тебя.

— Знаю.

— С первого взгляда полюбил.

Она нарисовала пальцем кружок на его груди.

— А ты это знала?

— Не гожусь я для тебя, Кзума.

— Что за чушь?

— Нет, правда. В меня вселился бес, он хочет жить такой жизнью, которая мне недоступна.

— Какая ты красивая!

— До чего мне приятно, когда ты так говоришь.

— Но ты и правда красивая.

— Люблю тебя, Кзума.

И она еще теснее прижалась к нему и заснула.

Глава восьмая

Кзума проснулся от крепкого мирного сна. Протянул руку, ища Элизу. Всю ночь перед тем он чувствовал, что она здесь, рядом с ним. Слегка пошевелилась. Вздохнула, что-то пролепетала. Прижимась поближе. Он спал, а все эти мелочи подтверждали се присутствие. И от этого сон был крепок и отраден.

Среди ночи он один раз проснулся и прислушался к ее ровному дыханию. Сердце его залила тогда великая нежность, желание защитить, и он укрыл ее уверенным, мягким движением матери, укрывающей беззащитного ребенка.

Теперь он нащупал только подушку. Он сел, сон разом растаял. Ее не было. Ни в постели, ни в комнате. Может, вышла заварить чай, подумал он. Но знал, что не в этом дело. Место, где она спали, было холодное. Наверное, она ушла давно. Сам не понимая, как и почему, он знал, что ока ушла и не вернется.

Он встал и оделся.

На улице светило солнце, но это было холодное, никчемное солнце, неспособное разогнать режущий холод воздуха.

— Доброе утро, Кзума, — окликнула его Опора. — Спал хорошо?

— Очень, — ответил. — А ты?

— А я как раз несу тебе кофе, — крикнула Мейзи в окно кухни.

— Спасибо. Сейчас приду возьму.

Он умылся под краном во дворе. Холодная вода больно жалила.

— Здесь есть горячая вода, — крикнула Мейзи.

— Я уже умылся, — ответил он.

Мейзи рассмеялась. Голос ее был радостным, как летнее утро. Кзума улыбнулся и вошел в кухню.

— Выглядишь хорошо, — сказала Мейзи, и глаза ее смеялись.

— И чувствую себя хорошо, — отозвался он.

— И что это с тобой случилось? — спросила Опора. — Вечор был такой кислый, а сейчас готов выше себя прыгнуть, а?

— Может, и готов.

С долгим проникновенным взглядом Мейзи подала ему кружку кофе.

— Да, может, и правда готов, — сказала она.

— А где остальные?

— Элиза у себя в комнате, — сказала Мейзи.

— Лия пошла выяснять, кто это нас выдает, — сказала Опора.

Кзума выпил кофе до дна и поставил кружку.

— Еще хочешь?

— Нет.

— Она спит?

— Нет.

Кзума шагнул к двери.

— Не ходи, — сказала Мейзи.

Кзума мотнул головой. Мейзи, повернувшись к нему спиной, стала смотреть в окно. Кзума дошел до двери в комнату Элизы и постучал. Ответа не было. Он постучал еще раз и вошел.

Элиза отвернулась от стены и посмотрела на него.

— Привет! — сказал он и хотел ее обнять.

Она оттолкнула его, отодвинулась.

— Нет, Кзума.

Кзума замер и посмотрел на нее.

— Что случилось? Тебе нездоровится, родная?

— Нет! Я не хочу, чтобы ты меня трогал.

— Но, Элиза, вчера вечером…

— Вчера вечером я была дура. Пожалуйста, уйди отсюда.

— Но…

— Пожалуйста, уйди!

— Если тебе нужны такие вещи, как у белых, очень хорошо. Мы подкопим денег и купим их, ладно?

— Пожалуйста, уйди, Кзума!

Кзума снова попробовал заговорить, но она указала на дверь:

— Уйди, прошу тебя.

Кзума стиснул кулаки и вышел. Элиза зарылась головой в подушку и вся затряслась от рыданий.

Кзума вышел во двор. Мейзи за ним.

— Мне очень жаль, — сказала она.

— Ничего.

Он поглядел на небо. Солнце скрылось за облаком.

— Я же предупреждала тебя.

Она сунула руку в его кулак. Он почувствовал, какая жесткая эта маленькая рука. Не мягкая, как у той белой женщины, и у жены доктора, и у Элизы. Но она утешала. Он в ответ тоже пожал ее.

— Добрая ты, — сказал он.

— Нет, не добрая.

— Еда готова! — крикнула Опора.

Они вошли в комнату. Пока их не было, вернулась Лия. Лицо ее словно съежилось от холода. Но с виду она была еще сильнее, чем обычно.

— Что-нибудь узнала? — спросила Опора.

— Нет. Кто-то меня выдает, это точно. Я видела того, который меня предостерегает. Его допросили с пристрастием, он теперь и говорить со мной боится. Да, кто-то меня выдает, но кто именно — никто не может мне сказать. Я на обратном пути встретила инспектора, он сказал, что скоро до меня доберется.

— Тогда подожди пока торговать.

Лия фыркнула:

— А деньги нам с неба будут валиться? Скоро уже начинать, но сперва я должна изловить эту свинью, что меня выдает. А уж если я его поймаю… — Она растопырила пальцы, потом свирепо их сжала.

— Но как ты узнаешь?

— Это тот же, который выдал моего мужа и Джозефа. Это я теперь знаю.

Хлопнула дверь на улицу.

— Элиза, — сказала Опора.

Кзума вскочил и бросился на улицу. Элиза быстро удалялась от дома. Он вернулся на кухню. Мейзи встретила его вопросительным взглядом.

— Ушла, — сказал он.

Радость всей ночи обернулась в нем горечью. Его тянуло к ней больше, чем когда-либо, потому что он был с ней и нашел ее такой теплой и желанной. Но теперь осталась только тьма и боль.

— Поешь! — прикрикнула на него Опора, но глаза у нее были добрые.

Мейзи подошла к нему.

— Я еду в гости к друзьям, — сказала она. — Я сегодня не работаю. Поедем со мной. Там легче забудется. Они хорошие люди. Тебе это пойдет на пользу.

Голос у нее был мягкий, ласковый.

— Поешь, Лия, — сказала Опора.

— А где Папаша? — спросила Лия. — Ты ему выпить оставила?

— Да. Он ничего. Сейчас он пальцем пошевелить не может, но когда выпьет — быстро согреется, а тогда придет и поест.

— Я подстрою ловушку, — задумчиво проговорила Лия.

— Может, это та желтая, Пьянчуга Лиз, — сказала Опора.

— Нет.

— И конечно, не Йоханнес и не Лина.

— Конечно, нет.

— Поедем со мной. Тебе это пойдет на пользу, — улещала Мейзи Кзуму.

— Дура ты, что обо мне заботишься, — сказал он. — Мне, дураку, понадобилась Элиза — такая женщина, а теперь ты, дура, заботишься обо мне.

— Я-то не дура, это я знаю. Поедешь со мной?

И голос и глаза ее молили.

После того, как с ним обошлась Элиза, было приятно, что кому-то он нужен. Что кому-то не безразличен.

— Я знаю, что ночь она провела с тобой, — сказала Мейзи.

Он поглядел на нее. Знает, а все-таки зовет с собой?

— Странная ты женщина, — сказал он.

Она улыбнулась, но за смехом в ее глазах таился мрак. Ей хотелось сказать ему, что Элиза не для него, но она знала, что к добру это не приведет. Знала: единственное, о чем нельзя говорить, это Элиза.

— Поедем? Ехать туда долго, надо поспеть на автобус. Тебе там понравится. Там как в деревне. На земле растет трава и деревья, и есть речка и коровы. Поедем?

Он засмеялся. Из ее описания стало так ясно, что надолго она из города никогда не уезжала.

— Ты что смеешься?

— Ты в деревне когда-нибудь жила?

— Нет.

— Потому и смеюсь. Когда ты про это говоришь, сразу видно, что тебе все это незнакомо.

— Да, — повторила Лия, и Опора кивнула. — Подстрою я этому гаду ловушку.

Мейзи встала и вышла из комнаты. Вернулась она в пальто и в шляпе. Глаза ее звали.

— Ладно, поедем, — сказал он неожиданно.

Мейзи вышла, принесла ему пальто и шляпу и помогла одеться.

— Я еду в Хоопвлай, и Кзума со мной, — сказала она Лии.

— Ладно, — рассеянно отозвалась Лия.

Опора проводила их до дверей.

Из какой-то комнаты появился Папаша, застегивая па ходу брюки. Он уже начал пьянеть.

— Лия беспокоится, — сказала Опора. Потом улыбнулась им. — Только смотрите, чтобы не шалить, — и дала Мейзи шлепка.

— Хватит, старуха! — сказал Кзума и рассмеялся.

— Вы его только послушайте! — сказала Опора и ловко повернулась вокруг своей оси, наградив себя звонким шлепком. — Меня называет старухой. Я такое умею, что иным молодым кобылкам и не снилось. Бели не веришь, Кзума, приходи ко мне, проверь.

Она вытолкала их на улицу, а сама стояла на веранде и смеялась.

Кзума с улыбкой поглядел на Мейзи.

— Шутница она.

— Она любит пошутить, но она добрая и очень умная. Ничего не говорит, а видит ох как много.

На углу они оглянулись и помахали. И Опора помахала им. Рядом с ней стоял Папаша.

Они заспешили к остановке автобуса. Автобус на Хоопвлай вот-вот должен был отойти. Мейзи пустилась бегом, Кзума за ней. Вскочили уже на ходу.

Машина была полна, но на задней лавке нашлось местечко. Они сидели тесно прижатые друг к другу. Рука Кзумы впивалась Мейзи в бок, он высвободил ее, обхватил Мейзи за плечи. Она подняла на него взгляд, и смех из ее глаз передался ему, и оба беспричинно рассмеялись.

Мейзи что-то сказала, но грохот стоял такой, что Кзума не расслышал. Он пригнулся к ней. Она повторила. С тем же успехом. Она открыла сумку, достала пачку сигарет, сунула одну ему в рот и поднесла огня. Потом закрыла глаза и уснула, положив голову ему на плечо.

Кзуме стало легко на сердце. Как в тот вечер, когда она повела его танцевать. Эта умеет быть счастливой. Умеет смеяться. И как хорошо, что она и других смешит, и сама радуется.

Два часа спустя Мейзи, спавшая лишь урывками, проснулась и огляделась, соображая, где она.

— Скоро приедем. Сойдем немножко раньше и дойдем пешком. Здесь хорошо. Тебе понравится.

Еще километра через два они сошли. Мейзи взяла его за руку и повела по тропинке. Да, здесь была деревня. Места, как у него на родине. Тишина и покой. И добрая, мягкая земля. Не жесткое шоссе, а мягкая ласковая земля.

— Теперь гляди, — сказала Мейзи.

Они только что обогнули уступ. Под ними лежала долина, и на дне ее пристроилась Хоопвлай — Долина Надежды, — горстка домов и несколько улиц. А позади река.

— Красота, — сказал Кзума и вздохнул полной грудью.

— Я так и знала, что тебе понравится.

— Земля, простор, вот что хорошо.

— Пошли, — сказала Мейзи и побежала вниз по тропинке.

Бежала она легко и проворно, перескакивая через большие камни, увиливая от торчащих из земли острых гребешков. Он и не знал, до чего стосковался по земле. И вот она перед ним. И сколько ее! И небо опять рядом с землею.

— Иди! — крикнула Мейзи.

— Иду! — отозвался он радостно.

Ее ясный беспечный смех долетел до него. Да, здесь он дома. Он побежал вниз по крутой тропинке. Когда до Мейзи оставалось несколько шагов, она опять пустилась бежать, крикнув: «Лови!» Кзума бросился следом, протянув руки, но она увернулась и, смеясь, убежала дальше.

— Лови!

— И поймаю!

Он ощущал себя, как в тот вечер, когда они пошли танцевать, абсолютно свободным и счастливым.

Они мчались вниз, Мейзи впереди, Кзума за ней по пятам. Настигая Мейзи, он всякий раз протягивал руку схватить ее, но опаздывал и только слышал ее веселый смех.

Кзума замедлил шаг. Мейзи тоже. Потом он рванулся вперед. Обхватил ее, и оба упали и покатились по траве.

Лежали запыхавшись, смеясь и не чувствовали холода, так им было жарко.

— Это нечестно, — сказала Мейзи.

— Ну, ты и бегаешь!

Мейзи вскочила на ноги.

— Надо идти. Мои друзья увидят автобус и решат, что я не приехала. Пошли.

Они двинулись дальше, вдоль реки. Кзума швырял в воду камешки. Мейзи плясала вокруг него, как в тот вечер, когда они ходили на танцы. Кзума был счастлив. Она это знала. Она и подарила ему это счастье. Пусть его бегает за Элизой, но два раза он побывал с нею, и оба раза был счастлив. Это он запомнит. Мужчины все такие.

— Здесь как дома, — сказал Кзума. — Это потому, что я с тобой, а ты умеешь дать человеку счастье.

Мейзи метнула на него быстрый взгляд. Его глаза смотрели в землю, смотрели спокойно и пусто. Она перевела взгляд на реку и пошла быстрее.

Кзума шел не спеша — слушал, как мягко шуршит вода по гальке, смотрел на крошечные водовороты, где течение перебивалось торчащим камнем или веткой ивы, погрузившейся в воду.

Небо было ясное и далекое, и все-таки оно было частью земли и зеленой травы, по которой он шел. Если б только с ним была Элиза. Была бы здесь и шла с ним рядом. Может быть, касалась его руки. Вот тогда все было бы лучше некуда. Но она нынче утром не пожелала с ним разговаривать, а потом ушла. Мейзи— вот кто хорошая. Она все понимает. Вон она — далеко впереди. Сняла пальто, несет на руке. Прохладный ветерок раздувает ее платье, и вся она видна, как на ладони.

Вот кто хорошая. Кто понимает. Кому он нужен. Так почему не она? Почему Элиза? Она его не обидит, как обидела Элиза. И знает, что для него хорошо, и помогает ему.

— Мейзи!

Она остановилась, поджидая его, очень юная и очень желанная, и глаза светятся смехом.

Он заглянул в ее глаза. Глаза смеялись ему, и он улыбнулся.

— Ты хорошая, — сказал он и обнял ее.

Наклонился к ней. Она откинулась назад, изучая его лицо. Ее глаза уже не смеялись, и она медленно покачала головой.

— Нет, Кзума. Ты думаешь не обо мне, а о ней.

Она высвободилась и пошла дальше, не отрывая глаз от травы.

Кзума хотел сказать, что это не так, но знал, что она почувствует ложь. И молча пошел за нею.

Они были уже близко от поселка. Уже ясно видны были дома. Во дворах и между домами двигались люди. С этого конца жили почти сплошь цветные, африканцы же селились на том, дальнем, конце. Африканцам не нравились предоставленные им районы, и к тому же там уже некуда было втиснуться, поэтому белые стали строить поселки на дальних окраинах Йоханнесбурга в надежде постепенно покончить с Вредедорпом и Малайской слободой. Именно таким образом многие районы и перестали существовать.

Лет через пять или через десять от Малайской слободы, может быть, останется одно название. Может быть, даже Вредедорп, где бьется сердце темнокожего населения города, станет лишь сказкой, рассказанной на ночь ребенку, который потом сможет вспомнить только разрозненные клочки ее. Да, может быть, через пять лет так и будет.

Они шли мимо домов, мимо работающих мужчин и женщин и играющих детей. Их разделяло молчание. Молчание наступало и раньше, но то было молчание друзей. Сейчас они молчали как чужие. Кзума чувствовал, что обидел ее, и не знал, как исправить дело. От этого было больно.

— Гляди! — вскричала Мейзи.

Она подбежала к нему, взяла под руку, указала. На том берегу реки голый по пояс мальчик гнал стадо коров. Кзума рассмеялся.

— Тебе бы в деревне жить.

— А тебе здесь разве не нравится?

— Очень даже нравится, — ответил он, и в голосе его звучал смех.

Она подняла голову и увидела, что смех не только в его голосе, но и в глазах. И ее глаза засмеялись в ответ.

Время близилось к полуночи. Последнее такси было переполнено. Мейзи пришлось сесть на колено Кзумы. На заднем сиденье такси их оказалось восемь человек — не пошевелиться.

День прошел так быстро — они и не заметили, и опоздали на последний автобус. Друзья у Мейзи оказались отличные. Смеха в них было не меньше, чем в самой Мейзи, и Кзума быстро почувствовал, будто знаком с ними всю жизнь.

Приняли они его как постоянного друга Мейзи, и она все поглядывала на него и ждала, что он станет отрицать, но он не сказал ни слова. Его угостили пивом — не таким, какое варят в городе, а местным, своего изготовления. И все много говорили, и Мейзи все время была с ним рядом.

Все забылось — Элиза и Лия, Папаша и Опора, и рудник, и все, что связывало с городом. И Мейзи, казалось, вовсе не была связана с городом. И было много смеха, свободного, счастливого, как в прежнее время в деревне.

О деревне говорили много, потому что друг Мейзи-ной приятельницы сам пришел из тех мест и очень их любил. Он поговаривал о том, чтобы вернуться туда, когда будут деньги, и купить участок земли. Но его женщина в эти минуты смотрела на него, как мать смотрит на ребенка, играющего водой.

А Кзума, согретый их радушием, разнежась от пива, чувствуя под ладонью плечо Мейзи, заговорил о своем доме, своих родных. О том, как красиво утро в вельде, когда встает солнце, и поют птицы, и мычат коровы — просятся на пастбище, и о том, как добра была его мать и как силен был отец, когда сам он и его братья были маленькими, и как охотились на зайцев, и обо всем, чем он занимался в детстве.

А потом пришли еще люди, и лилось пиво, и были песни, и смех, и танцы. Он танцевал с незнакомыми. Заговаривал с ними, а они с ним, и Мейзина подруга обняла его за шею и велела взять на руки. А Мейзи смеялась и так же обняла подругиного парня. И все хлопали в ладоши и смеялись. Мужчины подхватили женщин на руки, стали в круг, круг все ширился, пока комната не стала тесна, а тогда высыпали во двор.

И там стали в круг, и женщины запели, а остальные хлопали в ладоши и топали ногами. А потом одна пара вышла на середину круга и танцевала.

Когда они устали, опять полилось пиво, и танцы продолжались. Один из мужчин принес с собой гитару, другой гармонику. Народу все прибывало. Женщины принесли закуски и пива, еды и питья было вдоволь. И псе это время ему светило смеющееся лицо Мейзи и ее горящие глаза. И Мейзи была с ним рядом, полная смеха и счастья, и дарила смех и счастье ему.

И среди всего этого он взял Мейзи за руку, и они пошли к реке. Светила луна; и они почему-то смеялись. И смех их не умолкал, а разливался по всей реке.

Потом пришли остальные — искать их, и тогда они спрятались, и их долго не могли найти. А когда нашли, подняли на плечи и зашагали к дому, с песней.

И опять лилось пиво. И жизнь была хороша, потому что пиво было местное, а не та городская отрава, от которой только пьянеешь, а радости не прибавляется.

А потом Мейзи трясла его и тормошила и твердила, что пора на автобус. Они надели пальто, и все пошли провожать их к автобусу. Но автобус уже ушел, а следующий был только утром.

Мейзина подруга предложила — пусть ночуют у них. Но Мейзи сказала — нет, и объяснила, что завтра ему очень рано нужно быть на руднике. Сам он бахвалился, что это не страшно. Он остается. Но Мейзи выдержала характер и прямо заявила ему, что он пьян. И они выпили еще пива.

А потом нашли последнее такси.

И вот Мейзи, в битком набитом такси, сидит у него на колене. Ему жаль, что все кончилось. Хорошо было. Ему так хотелось, чтобы так все шло и шло. Мейзи обняла его рукой за шею. От этого стало лучше.

Такси сорвалось с места и ринулось в ночь, к Йоханнесбургу. На этот раз весь путь занял всего час.

Когда они вышли, Кзума понятия не имел, где они, и нисколько этим не интересовался.

— Я пьян, — объяснил он Мейзи.

— Я за тобой пригляжу, — сказала она и взяла его под руку.

Он улыбнулся. Раз Мейзи за ним приглядит, все будет в порядке. В этом он был уверен.

Очень скоро она свернула в какой-то проулок и велела ему подождать, пока она отворит дверь. Потом ввела в маленькую комнату. Закрыла дверь и включила свет. Он поглядел на электрические лампочки. Свет белого человека.

— Мы где?

— В моей комнате. Я здесь работаю. Тебе лучше поспать здесь, а утром я тебя разбужу на работу.

Он подошел к кровати и сел. Оглядел комнату. Похоже, как у того белого. А может, и нет. Он видел неясно. Все двигалось. Как будто двигалась его голова. Он схватил ее обеими руками и попробовал остановить. А она не останавливалась.

— Ляг, — сказала Мейзи.

Он послушался. Стало лучше, все по-прежнему двигалось, но медленнее. Только стали закрываться глаза.

— Мейзи.

— Да?

— Поди сюда.

Она подошла. Он протянул руку. Она взяла ее и потрепала.

— Ты от меня не уйдешь?

— Нет.

— Ты за мной приглядишь?

— Да, пригляжу.

— Это хорошо, — сказал Кзума и уснул.

Мейзи его раздела, себе постелила на полу. Постояла минутку, глядя на него, и выключила свет.

Глава девятая

— Вставать, Кзума! Вставать!

Он перекатился на другой бок и открыл глаза.

— Еще темно, — протянул он недовольно.

— Тебе идти на работу, — сказала Мейзи.

Кзума сел и протер глаза. Вспомнил вчерашний вечер. Он в комнате Мейзи. Вчера провел с ней весь день. В голове постукивало, но пиво вчера было хорошее, гак что это не мешало.

Одевайся, сейчас принесу тебе поесть, — сказала Мейзи и вышла из комнаты.

Кзума оделся, оглядел комнату. Приятная комната, чисто женская. И заметил постель на полу.

Вошла Мейзи, принесла чашку горячего кофе и тарелку с хлебом и мясом.

— Ты спала здесь? — спросил Кзума, указывая на пол.

Она кивнула и сказала:

— А ты поторопись.

— Который час?

— Пять… Тебе еще надо зайти к себе, переодеться.

Он кивнул. А он и не подумал об этом.

— Почему ты спала на полу?

— Некогда разговаривать. Давай быстрее.

Она, оказывается, принесла кувшин воды. Он умылся, поел. Потом встал, постоял, глядя на нее. Не поймешь ее. Он был ей нужен, а когда она его получила, спать легла на полу.

— Ты была ко мне добра, — сказал он.

— Пошли, — сказала она.

Он вышел следом за ней в проулок. Утро было холодное. Выпитый кофе приятно согревал нутро.

— Пойдешь по этой улице до поворота налево. Сверни и выйдешь в Малайскую слободу.

Уходить не хотелось. Он стоял и смотрел в лицо Мейзи. Все это время она не смотрела на него. А теперь подняла взгляд, и ее заспанное лицо смеялось.

— Хорошо было вчера, — сказал он и взял ее за руку.

— Я рада.

— Ты хорошая. Может, еще туда съездим?

— Если хочешь.

— Я-то хочу.

— А теперь беги, не то опоздаешь.

Рука ее была холодная. По руке он почувствовал, что она вся дрожит от холода. Она-то кофе не пила.

— До свидания, — сказал он.

— До свидания.

Но уйти от нее просто так было трудно. Нужно было еще что-то сделать, а что — неизвестно. Она отняла руку.

— Иди.

Он сделал несколько шагов и оглянулся. Она уже исчезла. Он быстро зашагал по широкой, обсаженной деревьями улице. Утренний холод покалывал. Он поднял воротник пальто и засунул руки глубоко в карманы. В такой день хорошо в руднике под землей. А еще лучше было бы посидеть у костра, какой сегодня будет у Лии.

В своей комнате он переоделся и отправился на рудник.

У ворот встретил Йоханнеса.

— Эй, Кзума, сукин ты сын!

Кзума улыбнулся. Йоханнес был еще пьян. Не очень пьян, но и не трезв.

— Как дела, Йоханнес?

— Я Й.-П. Вильямсон. Силен как бык и тюрьму их разнесу, вот увидишь!

Кзума подхватил его под руку, и они прошли в ворота.

— Что там стряслось?

— Стыд и позор, брат Кзума.

— Да в чем дело? Скажи мне.

— Женщину мою забрали.

— Твою женщину? Лину?

— Да! Полиция, сукины дети. Хоть одного, да убью.

— За что?

— Семь дней, либо фунт деньгами.

— За что забрали?

— Напилась и скандалила.

— Не горюй, попробуем достать денег и вызволим ее. Может быть, Лия даст взаймы. Я у нее попрошу, а ты потом отдашь, ладно?

— Нет! — взревел Йоханнес.

— Не ори, — сказал Кзума.

— Пусть поработает семь дней. Пойдет этой суке на пользу.

— А раз так, зачем разносить тюрьму?

Йоханнес одной рукой обхватил его за плечо и улыбнулся.

— Не знаю, брат, — прошептал он.

Кзума подвел его к колонке и заставил умыться. Йоханнес орал, что вода холодна, но Кзума настоял, и под громкую ругань Йоханнес все же умылся.

Из-за поворота показалась длинная колонна рабочих из бараков, впереди них и по бокам шли охранники. Шаги их глухо стучали о землю, поднимая мелкую пыль.

Из подсобки, где белые отдыхали и пили чай, вышел Падди. Увидев Кзуму, окликнул его. Кзума оставил Йоханнеса у колонки и пошел к подсобке.

— Здорово, Зума!

— Здорово, Рыжий!

— Как дела?

— Дела хорошо.

— Ты, я вижу, помогаешь Йоханнесу протрезвиться. Как он, сильно пьян?

Кзума промолчал. Падди улыбнулся и предложил ему сигарету.

— Слушай, Зума. Будем работать до перерыва на еду, потом выйдем и больше не работаем сегодня до полуночи. И дальше будем работать только ночью. И так целый месяц. Ясно?

— Ясно.

— Хорошо. Скажи своим.

Кзума повернулся и пошел.

— Эй, Кзума!

Кзума оглянулся. Это был Крис, он только что вышел из подсобки.

— Да?

— Скажи Йоханнесу, мы спустимся, только когда вам пора будет подниматься, и объясни ему насчет новых смен, ладно?

Одна колонна подошла слева. Люди вышли из ворот и свернули по дороге к баракам. Йоханнес все стоял, подставив голову под холодную воду. Гудели машины. Охранники выкрикивали приказания. Одна группа рабочих стояла у входа к подъемникам, готовясь лететь вниз, в недра земли, на поиски золота.

Кзума подошел к Йоханнесу.

— Твой белый сказал — вам не работать до перерыва.

Йоханнес быстро трезвел. Он уже почти не был похож на Й.-П. Вильямсона. Кзума взял его под руку.

— Новые смены?

— Да.

— Как будем работать?

Кзума объяснил.

— Тогда пойду посплю маленько, — сказал Йоханнес.

— Насчет твоей женщины это правда? — спросил Кзума.

— Да.

— Тогда пойдем попробуем достать у Лии денег.

— Нет. Я и так кругом задолжал. И Лии должен.

Йоханнес как будто стыдился — стыдился, что был так пьян, что он такой огромный, что кругом в долгах.

— Ступай в мою комнату, — сказал Кзума. — Вот, тебе ключ. Спи, пока не будет время идти сюда. Там есть хлеб и банка сардин. Съешь их. Это тебе на пользу будет.

Йоханнес прикусил нижнюю губу и отвернулся. Кзума работает на руднике совсем недавно, но у Кзумы есть своя комната, и еда, и платье, и он ни гроша никому не должен.

Кзума смотрел на него и понимал ход его мысли. Он ткнул его пальцем в грудь.

— Мы разве не друзья, а?

— Спасибо, — сказал Йоханнес, не глядя на него.

Рабочие ждали Кзуму. Клеть поднялась. Пора было спускаться. Йоханнес отошел на несколько шагов, потом остановился и зашагал обратно.

— Я видел Дладлу, — сказал он. — У него денег было — девать некуда. Он был пьян и хвастал. Сказал, что Лия пожалеет, что так с ним обошлась. Что ее муженек и Джозеф жалеют, и она пожалеет. Может, это он выдает ее полиции. Увидишь ее — скажи.

— Ладно, — сказал Кзума.

Значит, Дладла. Почему это не пришло им в голову?

— Я один раз сбил его с ног, и он уснул, — сообщил Йоханнес, словно оправдываясь.

— Это ты правильно сделал.

Кзуму позвал охранник, и он припустился к ожидающей клети. Люди ждали. Все поздоровались, когда он подошел.

— Так, порядок, — сказал Кзума.

Люди гуськом потянулись в клеть.

— Хватит! — выкрикнул Кзума. — Давай!

Клеть медленно двинулась вниз. Место ее заняла другая, порожняя.

— Порядок.

Эта клеть тоже заполнилась.

— Хватит. Давай!

Здесь он был хозяин, распоряжался, приглядывал за рабочими. Здесь был уверен в себе. Уверен в своей силе. В своей власти над рабочими. И в их уважении.

Поблизости, наблюдая, стояла кучка белых. В этом руднике Кзума успел стать лучшим рабочим. И бригада под его руководством стала лучшей. А это все шло Падди на пользу. И белые наблюдали почтительно.

— Повезло тебе с ним, — сказал Падди один из них.

Падди кивнул.

— Подкидывал бы ты ему фунт в неделю, — сказал другой.

Заполнилась третья клеть. Кзума ждал Падди. Падди бегом бросился к клети. Кзума вошел последним. Так полагалось. Старшой приглядывал за всеми. Проследил, пока все благополучно погрузились, потом дал сигнал и сам вскочил, когда клеть уже тронулась. Это все входило в его обязанности.

Клеть неслась вниз. Дальше, дальше.

Рабочие молчали. Так бывало всегда. Спуск под землю вынуждал их к молчанию. А сердца колотились. Многие из них уже по скольку месяцев спускались туда изо дня в день, но привыкнуть не могли. Каждый раз сердце начинало бешено стучать. И горло сжималось. И в животе становилось горячо. Так было со всеми горняками. Они это знали.

Только насчет белых не были уверены. Белый человек никогда не выказывает своих чувств. Никогда не выказывает страха. Никогда не расстраивается. Он распоряжается и сам всегда впереди, со старшим. И если старшой у него хороший, как Кзума или Йоханнес, тогда и старшой не выказывает страха, и никогда не расстраивается, и распоряжается. Это тоже полагается. Это они тоже знали.

Клеть неслась вниз. Дальше, дальше.

Вниз неслась клеть, и лампы их мерцали, и шелестел тонкий пронзительный свист. Глубже, глубже в недра земли. И единственный свет был свет их ламп. И воздух согревался, а дышать становилось тяжело. Это тоже бывало всегда.

Клеть замедлила ход, люди выскакивали. Стояли кучками. Ждали.

Кзума шел рядом с Падди. Падди все заглядывал в свой рабочий блокнот. Вместе они осмотрели место, где предстояло работать. Остальные ждали у клетей. В обязанности белого человека и старшего рабочего входило проверять, не грозит ли рабочим опасность. Все ли вообще в порядке.

Спустилась еще одна клеть. В ней было четверо белых. Они стояли в сторонке от остальных и ждали Падди и Кзуму.

Кзума шел и на ходу проверял стены и кровлю штольни. Там, где штольня подходила к стене и должны были работать, были построена крепь, на вид она походила на дверной проем. Кровля над ней провисала. Кзума долго изучал ее. Падди, успевший уйти вперед, вернулся и стал с ним рядом.

— Что думаешь? — спросил он.

— Может, и ничего, — сказал Кзума, — но кажется мне, надо вбить еще по два стояка с каждой стороны.

Падди кивнул.

— Да, и, пожалуй, поперечину, поддержать кровлю.

— Правильно.

— А прочее?

— Прочее в порядке.

Падди подошел к телефону, пристроенному на стене для связи с поверхностью, и крикнул в микрофон:

— Можно давать ток!

Кзума прошел дальше, окликая других. Четверо белых, шедшие впереди, обогнали его. Африканцы перед ним остановились. Он окинул их взглядом и выбрал четверых, самых крепких.

— Принесите стояки и почините это место.

Они ушли за стояками.

— Пошли, — сказал он остальным и повел их туда, где стоял Падди.

Падди показал четверым белым, где работать, Кзума разобрал африканцев и каждому белому придал их по десятку.

Первые четверо принесли стояки и стали подпирать стену штольни.

— Правильно, — сказал Падди и улыбнулся Кзуме.

— За работу! — крикнул Кзума и смешался с рабочими.

Тут поможет, там покажет, как удобнее копать. В другом месте научит, как сподручнее погрузить валун на транспортер.

Падди обходил белых, смотрел, как они бурят, и отмечал места, как будто сулящие золото. Бур гудел. Звенели молоты. Шелест, жужжание, гул, звон кайлы и скрип лопаты. И постепенно ритм работы нарастал.

Кзума улыбался. Он знал этот ритм. Он сам задавал его. И поддерживал. Вместе с Рыжим он был здесь хозяином. Он распоряжался и знал, что Рыжий не станет ему перечить, потому что Рыжий знает, что распоряжение его разумно.

Падди взял бур, включил его и приставил к каменной стене. Под гудение бура мускулы у него на руках и на груди стали вибрировать. Кзума отошел от группы рабочих и взял другой бур. Стал рядом с Падди и тоже приставил бур к стене штольни. Мускулы у него на груди и на руках под гудение бура тоже стали вибрировать. Они работали плечом к плечу. Два сильных человека. Белый человек и черный.

И пел конвейер, и стучали кирки, и скрипели кайлы, и гудели буры. И кругом люди работали. Пот катился с них градом…

В уме у Кзумы не осталось места ни для чего, кроме работы.

Не останавливаясь, он бросал кому-то указания — сделать то-то и то-то, либо подгонял зазевавшегося, либо велел кому-то бросить то, чем был занят, и заняться другим. А то, может быть, встречался глазами с Падди, и Рыжий улыбался сквозь зубы, и они вместе крушили камень.

И все больше сверкающих обломков породы и мелких камней и тонкой пыли уплывало наверх, где их просеивали, крошили и сортировали, добывая прекрасный желтый металл, который люди любят и называют золотом.

Один из тех, кто ставил новые стояки, постучал Кзуму по спине. Тот перестал бурить и оглянулся.

— Вода проходит! — заорал рабочий.

Кзума пошел с ним. Поднял голову. Стена была влажная, сквозь нее сочилась тонкая полоска воды. Кзума позвал Падди и показал ему, Падди постоял, приглядываясь, потом пошел к телефону и крикнул, чтобы прислали техника — посмотреть.

Техник явился, внимательно все осмотрел и сказал, что ничего, не страшно. Падди посмотрел на Кзуму, в лице его прочел сомнение.

Переспросил техника, уверен ли он. Техник ответил очень уверенно. Все вернулись к работе.

И золотая пыль плыла вверх, чтобы дать избранным людям богатство и власть.

Когда настало время перерыва, рабочие побросали инструменты, стояли с усталыми лицами, обливаясь потом. Кзума созвал их в одну кучу и рассказал про новое расписание. И они, словно это их не касалось, поспешно двинулись к клетям.

Рядом с Кзумой один рабочий закашлял. Изо рта у него вылетел плевок красной мокроты и упал к ногам Кзумы. Кзума уставился на него. Он слышал, что бывает болезнь легких, и она съедает все тело человека, но видеть такого никогда не видел. Теперь он посмотрел внимательно. Глаза у рабочего ярко блестели, ноздри подрагивали. Он был уже старый.

— Поди сюда, — сказал Кзума.

Тот выступил вперед. Остальные ждали, в глазах у них был страх. Этот еще был человеком. Но признаки налицо. Костлявый, когда-то был большой, мускулистый, это и по костяку видно.

— Идите, — отпустил он остальных.

Они двинулись медленно, нехотя. Кзума спросил его:

— Давно ты так кашляешь?

— Два месяца.

— У доктора был?

Тот потупился и стал суетливо перебирать руками.

— Слушай, Кзума, у меня жена и двое детей. И я уже все обдумал. У меня маленький домик в деревне, я должен одному белому восемь фунтов. Если не верну ему долг, он возьмет домик. А если возьмет, куда моей жене с ребятами деваться? А я уже все обдумал. Кзума, правда. Уже четыре месяца откладываю деньги. Еще три месяца — и будет у меня восемь фунтов, а у жены и детей будет дом. Не прогоняй меня, пожалуйста. Не говори белым. Остальные не скажут. Они знают. Я знаю, что умру, но если моей жене и детям останется дом, я буду счастлив.

— Поэтому ты и не говорил про свою болезнь?

— По этому самому.

Кзума почувствовал, как страх застучал ему в сердце.

— Что там, Кзума?

Это был Падди. Стоял в двух шагах. Кзума промолчал, и Падди подошел ближе. Падди внимательно посмотрел на рабочего. На щеке возле рта у него была кровь. Он закашлялся. Падди кивнул.

— Сходишь к врачу.

— Нет, — сказал рабочий.

— Расскажи ему, — велел Кзума рабочему.

Тот рассказал Падди про жену и детей и про восемь фунтов долга. Когда он кончил, Падди прошел туда, где они с Кзумой работали. Постоял там немного и вернулся.

— А человек, который тебя нанимал, не сказал тебе, что, если заболеешь болезнью легких, деньги тебе все равно выплатят?

— Нет.

— А ведь это так, — сказал Падди. Рабочий посмотрел на Кзуму с таким волнением, что Кзуме стало больно.

— Это так, Кзума?

Кзума не знал. Он поколебался, потом кивнул.

— Да, так.

— Это хорошо, — сказал рабочий. — Значит, у них будет дом. Это хорошо.

— Ступай к врачу, — сказал Падди. — Мы тоже придем и все уладим.

Рабочий ушел. Кзума посмотрел на Падди.

— Он правда получит деньги? — В голосе его было сомнение.

— Да, правда. Пойдем, сам увидишь.

Вслед за стариком они вошли в последнюю клеть. Клеть рванулась вверх. Дальше, дальше.

Другая смена ждала наверху. Йоханнес вернул Кзуме ключ. Он был совершенно трезв, только темные круги под глазами да руки дрожат.

Падди поговорил с Крисом, потом кликнул Кзуму, и они поехали в больницу. Кзума ждал с рабочим на улице, а Падди пошел поговорить с доктором.

Потом доктор позвал их и осмотрел рабочего. Осмотр прошел быстро. Никаких сомнений не было. Врач написал бумажку и отдал ее Падди.

И опять Кзума и горняк пошли следом за Падди, на >тог раз в контору заведующего рудником. Ждали в конторе. Время тянулось. Потом заведующий вышел имеете с Падди. Он ворчал, что это не по правилам, но подписал какую-то бумагу и отдал ее Падди.

— Ну вот и все! — крикнул Падди. — Теперь пойдем получать деньги, а потом можешь идти домой.

Когда старик улыбнулся, губы у него ходили ходуном.

Получили у кассира деньги — десять фунтов и зарплату за полный месяц, три фунта пять шиллингов. Всего тринадцать фунтов и пять шиллингов. Еще дали бесплатный железнодорожный билет до дома и пропуск, где было написано, что рабочий не сбежал с рудника.

— Доктор хочет поместить тебя в больницу, но можешь ехать и домой, — сказал Падди.

— В любое время?

— Да, в любое время.

— Хоть сегодня?

— Да, хоть сегодня.

Тот сжал кулаки, чтобы устоять на ногах. Посмотрел на Падди, потом на Кзуму и улыбнулся. Глаза его сияли.

— Хороший ты человек, Рыжий. И ты, Кзума, ты настоящий брат. Великий вас не оставит.

Он низко поклонился им и пошел прочь. Другие рабочие ждали. Он сообщил им хорошую весть. И на радостях выпятил грудь и издал боевой клич, который закончился болезненным кашлем — словно рвались легкие. Вместе с друзьями он влился в колонну, направлявшуюся к баракам. Это была его последняя смена. Скоро он будет с женой и детьми. Скоро и долг будет оплачен.

— Хорошее дело ты сделал, — сказал Кзума Падди.

— Чего уж лучше, — горько ответил Падди.

Он решительно зашагал прочь, а Кзума остался один. Постоял немного, потом пошел в душ. Далеко на дороге хвост колонны исчезал за поворотом.

Кзума переоделся, оглядел комнату. Улыбнулся. Чудак этот Йоханнес. Кто бы догадался, что он застелит постель, подметет пол и оставит комнату в полном порядке. Да, чудак.

А Рыжий оказал неоценимую услугу больному. Кзума вышел, запер за собой дверь. Перед ним был весь день, до самого вечера. Может быть, позже он поспит, а сейчас хотелось на воздух.

Он подумал, пойти или нет к Лии. Если пойдет, придется сказать ей про Дладлу. А он видел ее лицо, когда она говорила о предателе. И говорить ей про Дладлу не хотелось.

— Пойду к Мейзи, — решил он.

А может, она занята или побоится, что его увидят белые. Но ему было грустно, и он знал, что подбодрить его может только Мейзи. Лия поймет, но подбодрить не сумеет. Не сможет. Может только Мейзи. Она это умеет.

Он вышел на широкую, обсаженную деревьями улицу, но не был уверен, что узнал дом. Утром он спешил, не успел присмотреться. Где-то здесь. И проулок имеется. Но проулки ведут ко всем домам, и у каждого дома проулок, и все одинаковые.

Он замедлил шаги возле дома, который как будто узнал. Как убедиться? К белым людям не пойдешь спрашивать, работает ли здесь Мейзи.

Из проулка выбежал маленький мальчик. Может, его спросить? Лучше, пожалуй, не надо. Некоторые из этих мальчишек озорные, а если такой начнет кричать, Кзуме придется плохо.

— Здравствуй, — сказал мальчик.

Кзума улыбнулся. Хороший человечек. Вот он его и спросит.

— Здравствуй, — сказал Кзума.

— Тебя как зовут?

— Кзума.

— Как?

— Кзума.

— Смешное имя, да?

— Джонни! — позвал голос со двора.

— Это Мейзи, — сказал Джонни. — Она хочет поить меня чаем, а я не хочу пить чай. Ты хочешь чаю?

Не зная, что сказать, Кзума опять улыбнулся. Значит, правильно, Мейзи тут живет.

— Иди-ка, Джонни!

Это был уже другой голос.

— Это моя мама. Она хочет, чтобы я пил чай. А ты хочешь пить чай?

Интересно, подумал Кзума, какая у Мейзи\ белая женщина. Открылась калитка, и вышла Мейзина белая женщина, а за ней Мейзи.

— Кзума! — воскликнула Мейзи, увидев его. — Ты на рудник ходил?

Видимо, она свою белую женщину ничуть не боялась.

— Да, на сегодня все. Опять начинаем в двенадцать ночи.

— Понятно.

— Иди пить чай, Джонни, — сказала белая женщина мальчику.

— Не хочу чаю, — сказал мальчик.

— А хочешь стать таким большим, как Мейзин друг?

— Уу, да.

— Тогда изволь пить чай.

— А ты будешь пить чай? — спросил мальчик у Кзумы.

— Да, — сказал Кзума и закивал головой.

— Вот видишь, — сказала женщина. — Мейзи тоже даст своему дружку чаю.

— Дашь ему чаю? — спросил мальчик у Мейзи.

— Дам.

— И маминого пирожного?

— Конечно, — сказала мать.

— Ладно, — сказал мальчик и пошел за матерью.

— Я не был уверен, что это ваш дом, — сказал Кзума.

— Я рада, что ты пришел, — сказала Мейзи.

— А твоя белая?

— Она добрая. Заходи.

Кзума прошел за ней в маленькую комнатку, где провел прошлую ночь.

— Поел? — спросила Мейзи.

— Да.

— Чаю хочешь?

— Да.

Мейзи ушла за чаем. Кзума сел на кровать. Ему уже было лучше. С Мейзи всегда так. Она его понимает, и ему от этого лучше. Но забыть горняка, который плевал кровью, он не мог. До сих пор слышал его кашель, видел выражение его глаз.

Мейзи вернулась с чаем. Принесла и маминых пирожных.

— Это подарок от белой женщины, — сказала она с улыбкой.

Кзума улыбнулся в ответ. Так с Мейзи всегда — она смеется, и смех ее нельзя не поддержать, улыбнется — и нельзя не улыбнуться. В ней есть тепло, и оно проявляется в ее смеющихся глазах, оно согревает.

Мейзи налила ему чая.

— Что с тобой? Ты какой-то печальный.

— Я сегодня видел одного, он плевал кровью, — и рассказал ей про человека с женой и двумя детьми, и что он должен был восемь фунтов.

— Ты потому и печальный?

— Не знаю. Он собрался умирать и был счастлив, потому что у него были деньги заплатить за дом для жены и детей.

— И ты поэтому печальный? — спросила она опять.

Он глядел на нее, не зная, что сказать.

— Ты очень добрый, Кзума, ты мне очень нравишься, — сказала она, ласково глядя на него.

Кзума прочел в ее глазах нежность и отвел взгляд.

— Ты мне очень нравишься, Мейзи, очень, но…

Мейзи улыбнулась.

— Да, я знаю.

— Нет, не знаешь. Ты думаешь, мне хочется ее побить, а это не так, она не для меня, я знаю. Но сделать ничего не могу. Она занозой засела во мне. Я пс тронул тебя, потому что знаю: она во мне как заноза.

— А в ней как заноза сидит зависть к белым.

— Да.

— Мне очень жаль, Кзума.

— Но ты мне нравишься, Мейзи. Благодаря тебе я смеюсь. Когда мне тяжко, я иду к тебе. Ты хорошая, и я это знаю. Но если бы мне улыбнулась она, я бы заболел, так сильно к ней тянет.

Мейзи глянула в окно.

— Ты устал, Кзума. Приляг.

Кзума растянулся на постели и закрыл глаза. После этого разговора с Мейзи ему стало гораздо легче. Уже не так мучило чувство, что он ее обманывает.

Наступило долгое молчание. Мейзи все смотрела в окно. Кзума лежал с закрытыми глазами, на него снизошел покой. И вдруг вспомнил про Дладлу.

— Лию выдает Дладла, — сказал он, не открывая глаз.

— Дладла? А ты откуда знаешь?

— Мне Йоханнес сказал. Дладла вчера напился и расхвастался Йоханнесу.

— Лия знает?

— Нет.

Опять между ними пролегло молчание. Мейзи подошла к кровати. Постояла, глядя на него сверху вниз. Он открыл глаза и тоже посмотрел на нее.

— Кончу поскорее работу, а потом пойдем и предупредим Лию.

— Ты видела ее, когда она клялась добраться до того, кто выдает ее?

— Мы должны ей сказать. Теперь закрой глаза и поспи. Тебе нужно отдохнуть, а то к началу работы будешь совсем вымотанный. Ну, закрывай глаза.

Мейзи коснулась его лба прохладными, утешающими пальцами. Они задержались там секунды на две, потом она отняла руку.

— Спи, — повторила она и вышла, плотно притворив за собою дверь.

Глава десятая

Зимние сумерки уже сгущались, когда они шли в Малайскую слободу предупредить Лию. Говорили они очень мало. Мейзи была как-то необычно мягка и покорна. Смех и радость, обычно не покидавшие ее, словно испарились.

Чем ближе они подходили, тем ярче вспоминалась Элиза. Он не думал о ней после того, как в воскресенье утром они с Мейзи уехали в Хоопвлай, где ему было спокойно и радостно. Но чего-то в этой радости не хватало. И теперь он понял: мешало сознание, что всю радость подарила ему Мейзи, а не Элиза.

А ему было нужно, чтобы это была Элиза. Потому что ему вообще нужна Элиза. Если б только Элиза смеялась, как Мейзи, и танцевала, как Мейзи, и всюду водила его с собой, как Мейзи, вот тогда счастье его было бы полным. Работы он не боится и мог бы обставить жилище не хуже, чем у того белого. Но она не такая, как Мейзи. Не смеется, не танцует. И он слишком сильно ее любит. Он смотрел на Мейзи и жалел, что не любит ее. Но любил он и хотел Элизу.

— Мейзи!

— Да.

— Почему, когда любишь человека, так бывает?

— Может, потому, что любишь не того человека, — ответила Мейзи, не глядя на него.

— Но если иначе не можешь?

— Знаю. Я вот не могу… А она?

— Не знаю.

— А ты бы спросил.

— Это трудно. С тобой я могу говорить. А с ней — нет.

— Ведь она пришла к тебе тогда ночью. Я в том смысле, ты звал ее прийти?

— Я не звал ее. Она пришла сама.

— Она тебя любит, Кзума.

— Как это может быть? — спросил он и строго посмотрел на нее.

— Бывают такие люди.

— Ты не такая.

— Я не Элиза. И ты меня не любишь.

— А ты?

Мейзи подняла на него глаза. Губы ее сложились в горькую улыбку, но в глазах был смех. Она медленно покачала головой.

— Любишь меня? — не отставал Кзума.

Кзума смотрел вдаль, на неоновые огни, бросавшие в полумрак многоцветные рекламы.

— Для меня это очень важно, — сказал он. — Для меня очень важно, что ты меня любишь, потому что ты — хороший человек, и я могу тебя понять и говорить с тобой.

— А для меня? Думаешь, мне очень приятно смотреть, как ты за ней бегаешь? Очень приятно, что приходишь ко мне, только когда она тебя прогоняет? А ты говоришь, что если я тебя люблю, это хорошо. Катись ты знаешь куда!

Мейзи бегом пересекла улицу и свернула в какой-то переулок. Он хотел догнать ее, но мешали машины и толпы прохожих. Он остановился на обочине. Элиза всегда на него сердится. А теперь вот и Мейзи рассердилась.

Он пожал плечами и побрел к дому Лии.

Лия была одна, под хмельком, глаза ее радостно поблескивали. На ней было веселенькое платье, голубое, с красными и белыми цветами, на голове пестрый платок. Лицо блестело от жира, которым она намазалась после мытья. В ушах болтались длинные стеклянные серьги, а сильную, красивую шею обхватывала нитка мелких стеклянных бус. Очень она была красива сейчас, когда стояла на веранде, такой красивой Кзума ее еще не видел. И всех призывала любоваться ее сильной, щедрой красотой.

Кзума загляделся на нее.

— Ну и ну! И откуда такие берутся?

Лия рассмеялась. Глубоким, счастливым, сильным смехом. Спросила хвастливо:

— А туфли мои новые видел?

— Нет. Покажи!

Она сошла на тротуар и показала. Туфли были черные, блестящие, на низком каблуке, и притом новые.

— Хороши?

— Да.

— Покажи мне, Лия! — крикнула соседка из дома напротив.

Лия сошла на мостовую.

— Идите смотреть Лиины новые наряды! — крикнула соседка.

Люди выходили из домов, звали соседей. Чуть не все обитатели ближних домов вышли смотреть Лиины обновки. Чтобы им было виднее, Лия стала прохаживаться взад-вперед, подражая белым модницам Йоханнесбурга. Она покачивала бедрами, пыталась изобразить бальные па. Люди радостно ржали. Жеманясь, она уперла левую руку в бок, а в правой держала воображаемый мундштук с сигаретой, стряхивала воображаемый пепел и улыбалась снисходительной, прямо-таки белой улыбкой.

На улице показался пьяненький старый Папаша. Он увидел Лию, и глаза его распахнулись от удивления, а потом вдруг вспыхнули. Он весь подобрался, принял надменный вид. Поправил воображаемый галстук, похлопал воображаемыми перчатками, покрутил воображаемую трость. Потом огляделся по сторонам, откашлялся и, двигаясь по более или менее прямой линии, подошел к Лии и отвесил ей низкий опереточный поклон. Лия, продолжая играть воображаемой сигаретой, чуть заметно кивнула и протянула ему руку. Кривляясь и паясничая, он опустился на колени и поцеловал протянутую руку. Но когда он стал подниматься, из-за выпитого пива не выдержал благородную позу и растянулся плашмя. Люди кричали, хлопали. Кзума держался за бока, по щекам у него текли слезы. Чуть дальше Мейзи — она только что появилась — без сил сидела на краю тротуара.

Лия с каменным лицом стояла над Папашей, не убирая протянутой руки. Светская дама, да и только. Папаша встал, поправил призрачный галстук, похлопал себя незримыми перчатками, покрутил несуществующую трость и снова отвесил поклон.

И тогда Лия жестом, полным достоинства, взяла его под руку. Он надел шляпу, которой не было, и под руку — леди с сигаретой, джентльмен с тросточкой, каким-то чудом держащийся на ногах — они стали прохаживаться по улице.

Люди хохотали, орали, хлопали. Но знатная леди и джентльмен не обращали на них внимания. Изредка то она, то он кивали и улыбались снисходительной улыбочкой и проделывали каждый свой номер — она играла сигаретой, он крутил трость. И так, под гром аплодисментов, эта благородная пара исчезла в доме.

Через несколько минут Лия вышла на веранду и объявила, что леди и джентльмен уехали, а она всех приглашает на вечеринку. Приглашение было принято с восторгом, и люди разошлись по домам — наряжаться.

Мейзи встала и подошла к Кзуме.

— Ты ей сказал про Дладлу? — спросила она.

— Нет.

— Я скажу.

Кзума смотрел в конец улицы. Там из-за угла только что показалась Элиза. Медленно шла к дому. Мейзи проследила за его взглядом, потом резко отвернулась и вошла в дом. Кзума, оставшись на веранде, смотрел на приближающуюся Элизу.

Хотелось пойти к ней навстречу, но он не решался. Она была прекрасна, когда шла вот так по улице, чуть покачиваясь, высоко держа голову. Вот какой должна быть его женщина. Он готов был стоять и смотреть на нее без конца. Мог бы всю жизнь смотреть на ее гордую грудь и крепкие ноги.

Элиза заметила его и махнула рукой. Кзума не поверил глазам. Этого не может быть. Но нет, она махнула. Он соскочил на тротуар с нетерпеливой улыбкой. Но к ней не пошел. Ждал. Она опять махнула. Да, ему! Он побежал к ней. Она ему улыбалась. Он взял ее за руку.

— Привет, Кзума. Я рада тебя видеть. Ты на меня больше не сердишься? — Голос был нежный, милый.

Хорошо было смотреть ей в глаза и видеть, что она рада ему.

— Я не сердился, — сказал он.

— Я тебя очень огорчила.

— Это ничего, — сказал он. — Давай понесу твою сумку.

Он отобрал у нее сумку. Она с улыбкой взяла его под руку. Чуть прижалась к нему, и в глазах ее были тепло и любовь, и Кзума был счастлив. Все остальное забылось. Элиза с ним, опирается на его руку, и он чувствует тепло ее тела и в голосе ее нежность. Что из того, что когда-то она его обидела? Сейчас она с ним, и прильнула к нему, и на губах ее улыбка, а в глазах свет. Сейчас — только это и важно. Не вчера, не вчерашнее.

— Это ничего, — повторил он твердо.

Элиза потрепала его по руке.

— Это было очень дурно, — сказала она.

— Нет, — возразил он. — Если мужчина любит женщину, значит — любит, вот и все. Ничего тут нет ни дурного, ни хорошего. Есть только любовь. Что плохо, так это если мужчина любит женщину, а она его нет. Но если он любит ее, а она его, тогда плохого быть не может. А я тебя так люблю, что тебе меня любить не может быть плохо.

Он ждал, с тревогой глядя на нее. Взгляд ее смягчился, она крепко сжала его руку.

— А если мужчина любит женщину, а она его не любит, почему это плохо?

— Потому что мужчина тогда страдает.

— А может, та женщина для него не годится.

— Может быть. Но когда мужчина любит, он любит.

— И ты будешь счастлив, если я буду тебя любить?

Они остановились перед домом. В глазах Кзумы она прочла ответ на свой вопрос. И в этом ответе была такая сила чувства, что она не могла оторвать от Кзумы глаз. Он увлек ее, как увлек в субботу ночью. Казалось — они одни на свете. Только он и она во всем огромном мире.

— Ты меня не звал в субботу, а я к тебе пришла. Почему? И я всегда с тобой ссорюсь. Почему? А когда тебя нет, ты мне нужен. Почему? У мужчины и женщины всегда так. Ты мужчина. Тебе бы знать. Слушай, Кзума, я твоя женщина. Хочу я того или нет — но это так. И я не могу иначе. Просто я твоя женщина. Но ты должен быть со мной сильным, потому что я плохая.

Она цеплялась за его руку. Дрожащие губы улыбались, а в глазах блестели слезы.

— Тебе столько всего нужно, а зачем? Вещи белого человека, и вдобавок мужчина, который умеет читать книги и говорить с тобой на языке белых. Вещи я мог бы тебе подарить, если работать как следует. Но книги читать я не умею и говорить на языке белых тоже не умею. Ну и что?

— Это безумие, — сказала она и потупилась. — Это мое безумие, и когда оно на меня находит, не давай мне тебя обижать, оставляй меня в покое, и когда пройдет, я опять буду хорошей. Когда найдет, ты просто уходи, а когда вернешься, все уже будет как раньше. Я люблю тебя, Кзума, я твоя женщина. Я так хочу. — И в голосе ее были слезы.

Но через минуту глаза ее прояснились, он уже не видел в них ни слез, ни теней, а только любовь. Он обнял ее крепко и прижал к себе.

— Это хорошо, — сказал он с убежденностью победившего мужчины. И, улыбнувшись ей, встретил ответную улыбку.

Прохожие смотрели Искоса, как они там стоят, прижавшись друг к другу, глядя друг на друга, и, кивнув с понимающим видом, шли дальше.

— Жизнь хороша! — сказал он.

Ему хотелось крикнуть это во весь голос. Всем и всюду сказать, что жизнь хороша.

— Да, — сказала Элиза.

— Ты красавица, — сказал он.

— Нет…

— В самом деле. Я, когда в первый раз тебя увидел, сразу подумал: вот красавица. Такой красивой женщины я еще никогда не видел. И это правда.

— Глаза влюбленных лгут, — сказала она.

— Это поговорка лжет, — сказал он.

Оба рассмеялись, и он подумал, что впервые слышит ее смех и что смех у нее хороший. Словно звенят сразу много нежных, мелодичных колокольчиков.

— Пошли в дом, — сказала она, оглянувшись. На улице стояли два мальчугана, злорадно на них уставившись.

На веранду вышла Мейзи и одним зорким взглядом оценила всю картину.

— Еда готова.

Кзума и Элиза следом за нею вошли в дом.

Все уже сидели за столом. Ужинали наспех, потому что уже появились первые гости.

Лия взглянула на Кзуму и Элизу и рассмеялась коротко, громко, хрипло.

— Так! Явились наконец вместе — кобель и сучка. Это хорошо. А то мне уже надоело. Ну, что стали? Ешьте. Оттого что вы влюблены, я свою вечеринку откладывать не намерена.

Элиза усадила Кзуму на скамью.

— Она нам добра желает, — шепнула Элиза. — Ты на ее язык не обижайся.

— Знаю.

Лия встала и посмотрела на Мейзи. Взгляд ее смягчился. Потом она обхватила Мейзи за плечи и ласково ее притиснула.

— Пошли, Мейзи. Нам предстоит много работы и много веселья. Ты будешь хозяйкой на празднике и откроешь праздник, и вообще распоряжайся, ладно?

— Это будет очень хорошо, — сказала Опора.

— Я сама хотела открыть праздник, — сказала Элиза.

— Ты лучше за своим мужчиной присматривай, учительница! — цыкнула на нее Лия и увела Мейзи во двор, где уже собрался народ и музыканты настраивали инструменты.

— Сегодня ты должна быть счастливая, — сказала Лия.

— А я и есть счастливая, — сказала Мейзи и ласково к ней прижалась.

— Так беги, начинай танцы. И смейся, голубка, смех у тебя хороший. От него и другие будут смеяться. Беги.

Мейзи выступила вперед, подняла руки. Разговор замер, музыка притихла. Став под лампой, прикрепленной к веревке для белья, она призвала всех — пусть забудут свои заботы и будут счастливы, ибо счастье— это хорошо. И запела песню о счастье. Музыка была теплая, бодрая. Голос Мейзи — с хрипотцой, теплый. И в глазах опять загорелся смех. В ее голосе. В руках.

В том, как она стояла, и как открывала рот, и как смотрела на всех. Все это ощущали, и это сказывалось в их глазах и улыбках.

— А теперь танцуйте! — крикнула Мейзи и ухватила за рукав какого-то стройного юношу.

Лия улыбнулась уголком рта и поспешила смахнуть слезу.

— Вот кто хорош-то.

— Да, этот Кзума — дурак.

Лия стремительно обернулась. Она и не знала, что Опора рядом.

— Я с тобой не говорила, старуха.

Та улыбнулась:

— Знаю. Ты говорила сама с собой, но я услышала. И это правда. Кзума — дурак.

— Элиза очень хороша.

— Знаю. А он все равно дурак.

— Мужчина не дурак, старуха, если берет женщину себе по вкусу.

— Но все мужчины дураки, когда берут таких женщин.

— Глупая ты, Опора. Разве подойдешь к мужчине, разве скажешь ему: «Вот для тебя женщина. Люби ее». Мужчина сам полюбит, в этом все дело.

— Знаю, милая. Разве не так было с Папашей…

Лия стиснула ее руку.

— Вот и всегда так, — сказала Опора и глубоко вздохнула.

Подошла какая-то старуха и увела Опору. Лия постояла, глядя на праздник. Начался он хорошо. И дальше пойдет хорошо. А потом, через несколько дней, она разберется с Дладлой, ведь праздник-то в его честь. Отмечается день, когда она узнала, кто ее выдает.

Посреди двора горел огромный костер. От него шло тепло, люди снимали пальто и накидки. Лия подозвала каких-то юношей и велела развести костры поменьше в разных концах двора.

Земля во дворе была жесткая, к ней был подмешан цемент и конский навоз, потом ее утоптали, потом прошлись по ней плоским камнем. Теперь здесь был паркет не хуже, чем в шикарном ресторане. От костров скоро станет тепло в любом конце двора, и тогда все будет ладно.

В дальнем уголке двора несколько старух готовили еду. Все шло как надо.

Лия вернулась в дом. Кзума и Элиза были там — засиделись за столом.

— Так, — сказала Лия и улыбнулась им.

Кзума подвинулся, давая ей место на скамье, но она села на другую, напротив. Она видела, что Кзума счастлив. И Элиза счастлива. Элиза изменилась. Глаза ее глядели мягче, от этого она стала еще краше. И рот не жесткий. И более хрупкая. Не такая прямая и несгибаемая. А рука то и дело тянется потрогать Кзуму.

Мысленно Лия кивнула. С влюбленными всегда так. Женщина находит мужчину, и весь мир преображается. Тело становится мягче и податливее, и характер мягче, ведь она уже не думает головой, а чувствует сердцем. Да, так всегда. И мужчина тоже. Плечи расправляются, улыбка уже почти коснулась губ, в нем появилась уверенность. Да. Так всегда было и всегда будет, когда мужчина и женщина полюбят друг друга.

— Ну, теперь тебе хорошо? — спросила Лия, и Элиза ответила:

— Да, Лия!

— Это хорошо. Тогда поговорим. Разговор будет у нас с тобой, Кзума.

— Это хорошо, — сказал Кзума.

— А ты слушай, Элиза, но помни: ты в нем не участвуешь.

Элиза, кивнув, прислонилась к Кзуме, и он обнял ее.

Во дворе веселье разгоралось. Музыка звучала громко, смех и крики доносились в комнату. И выше других взлетал время от времени голосок Мейзи.

— Эта Элиза иногда ведет себя как дура, Кзума. Я знаю. Я всю жизнь смотрю на нее, наблюдаю и вижу, что она проделывает. Так вот, я тебе и говорю: иногда она ведет себя как дура.

— Да.

— Иногда на нее находит безумие. Ну и пусть. Это безумие города. Будь ты другим человеком, я бы сказала: оттузи ее, и все пройдет. Но ты тоже дурак, так что пусть ее. Хорошо я говорю?

— Хорошо.

— Ну вот и ладно. Ты хороший человек, Кзума! Теперь ты сам будешь за ней приглядывать, а с меня хватит. Она теперь твоя. А если будет трудно, приходи ко мне, потому что я тебя люблю, и ее люблю, и я помогу вам… Уф, все. Моя беседа с тобой кончена, Кзума.

И перевела взгляд на Элизу.

— Теперь ты. С тобой разговор короче. Скажи мне одно, ты правда любишь Кзуму или это то безумие, что иногда на тебя находит?

Со двора раздался взрыв оглушительного хохота. Похоже, это опять Папаша куролесит.

Элиза взглянула на Лию, и в глазах ее прочла такое, что едва сумела отвести взгляд.

— Я его люблю.

— Это хорошо, — сказала Лия. — Если женщина любит мужчину, она делает все, что для него хорошо. И у меня есть для тебя подарок. Все, что находится в маленькой комнате, это для вас двоих, когда захотите жить своим домом… А теперь, Кзума, иди туда, найди Мейзи и потанцуй с ней. Это было бы хорошо. Ну же!

Кзума поколебался, но вышел.

— Хороший он человек, — сказала Лия Элизе.

Элиза, кивнув, стала убирать со стола. И вдруг все бросила, опустилась перед Лией на пол и зарылась головой в ее колени.

Кзума нашел Мейзи в кольце юных франтов и протолкался к ней. Мейзи смеялась, ее прекрасные белые зубы так и сверкали. Молодые франты просили ее выбрать одного из них в кавалеры на весь вечер.

— Я хочу танцевать только с тобой, — твердил один.

— Я хорошо танцую, — хвалился другой.

— Я никогда не устаю, — уверял третий.

— Я тебя не подведу, — разорялся еще один.

— Я провожу тебя домой, — предлагал еще кто-то.

Один из них взял ее руку и уверял, что она красавица. А Мейзи всем отказывала с веселым смехом.

— Пойдешь со мной танцевать? — спросил Кзума.

Мейзи перестала смеяться. Юные франты уставились на Кзуму.

— Да, — сказала Мейзи и шагнула к нему.

Юные франты попеняли на свою неудачу и стали спрашивать друг у друга, кто этот счастливчик.

Кзума и Мейзи танцевали молча. Вокруг них другие пары кружились, толкались, переговаривались.

Кзума думал об Элизе и улыбался. Она его любит! Любит! И любовь у нее такая же сильная и радостная, как у него.

— Она меня любит, — сообщил он Мейзи.

— Я рада за тебя.

— Ты хороший друг.

— Не забудь пойти на работу, — сказала Мейзи.

— Не забуду.

Музыка смолкла. Молодежь потянулась в тот угол, где готовили еду старухи, — получить ломоть хлеба и кусок мяса. Кзума и Мейзи стояли рядом, не зная, что сказать друг другу. Элиза вышла из дому с Лией и взяла Кзуму под руку.

— Здравствуй, Мейзи, — радостно сказала Элиза.

— Вид у тебя счастливый, — сказала Мейзи.

— Ли есть счастливая, — сказала Элиза и взяла ее под руку.

— Кзуме нужно на работу к двенадцати, напомни ему, — сказала Мейзи Элизе.

Элиза, кивнув, посмотрела на часы.

Мейзи отошла. Юные франты дождались ее и встретили с восторгом.

Музыка опять заиграла. Кзума танцевал с Элизой. Танцевать с ней было блаженством. В его объятиях она была легче перышка. Легкой, послушной, быстрой. Музыка звучала у них в крови, и танцующую рядом толпу они не замечали. Смотрели друг другу в глаза и крепко держались друг за друга.

Музыка смолкла. Элиза утащила его в тихий уголок двора. Они сели у костра, на какие-то подстилки. Рядом сидели пожилые люди, смотрели на танцующих. Элиза велела ему положить голову ей на колени. Она кормила Кзуму, совала ему в рот маленькие кусочки, а сама играла его волосами.

Вокруг них люди танцевали и пели, смеялись и рассказывали разные истории. А они были одни и наслаждались этим. Элиза рисовала узоры у него на лбу и на щеках. И всякий раз, как ее рука приближалась к его рту, он шутливо хватал ее зубами.

А потом Кзума стал рассказывать ей про свою родину и своих родных и про то, что он делал и что мечтал делать подростком. Чуть хвастливо сообщил ей, что был самым крепким из деревенских мальчишек. Рассказал об умершей матери. И о старом отце и младшем брате.

— Они тебе понравятся, и места наши понравятся.

— Да, там прекрасно, — сказала она. — Мы поедем их навестить?

— Поедем! — подтвердил он уверенно. — Но сначала надо устроить дом и отложить денег, чтобы отвезти им подарков, когда поедем.

А потом она рассказала ему о себе. Родителей она не помнила. Они умерли, когда она была младенцем, и растила ее Лия. И Лия была с ней добра и отдала ее в школу. Рассказала, как бывает в школе и что там делают. Пыталась рассказать о безумии, которое иногда ее одолевает. О безумии, которое заставляет ее ненавидеть себя, потому что кожа у нее черная, и ненавидеть белых, потому что у них кожа белая, и ненавидеть своих соплеменников, потому что они не завидуют белым. Но об этом говорить было трудно, не хватало слов. Трудно было объяснить, как пусто бывает в груди, а иногда — так бы и убила кого-нибудь. Для этого слов не находилось.

И она сказала просто:

— Это безумие города меня треплет.

Он не велел ей говорить об этом. И, умолкнув, держась за руки, они смотрели, как рядом танцуют, поют, смеются. И были счастливы. Ему было хорошо лежать головой у нее на коленях. А ей было хорошо от того, что его голова лежит у нее на коленях. И пальцы ее изучали его лицо. А когда он ловил их зубами, он нежно их покусывал.

И снова и снова она повторяла, что любит его. А он повторял, что любит ее. И каждый раз в этом было что-то новое.

Лия прошла мимо них и улыбнулась. С влюбленными всегда так, подумала она и вспомнила, как за нею ухаживал ее мужчина.

Элиза посмотрела на часы. Было около одиннадцати.

— Пора идти, — сказала она.

Но Кзума не хотел двигаться. Пришлось поднимать его силой.

Музыка смолкла, люди стали в круг, хлопали в ладоши и притоптывали. Это был танец Мужчины и Женщины. Танец, в котором мужчина и женщина выходят на середину круга и ведут беседу руками и всем телом, но губы их молчат.

Кзума вспомнил, как в первый раз танцевал этот танец. С Мейзи. На углу улицы. Под уличным фонарем.

— Пошли танцевать, — сказал он и взял Элизу за руку.

Теперь Мейзи пела. Голосок ее взлетал вверх над топотом ног и хлопками ладоней.

Кзума и Элиза вышли на середину круга, и Кзума стал жестами звать к себе Элизу, но она не шла. В ее отказе была боль, и тело дрожало, а лицо кривилось, так больно было ей отказывать ему.

Женщины громко выражали сочувствие. Мужчины подзадоривали Кзуму. А надо всем взлетал голос Мейзи. И боль от танца Элизы проникала в ее голос.

Кзума продолжал звать мягкими, молящими движениями, Элиза двинулась в его сторону. Один шажок. Два. Но дальше идти не могла. Танцевала на месте и, как ни старалась, ближе подойти к нему не могла.

Кзума удалялся, разочарованный и несчастный. И вдруг Элиза обрела свободу. Снова двинулась вперед. Манила руками, подзывала движением головы. А он не слышал. Был удрученный, несчастный.

Мужчины ему сочувствовали. Женщины подсказывали Элизе, чтобы звала громче.

Ритм танца стал напряженнее, настойчивее, быстрее. Она крутилась на месте. Молила руками. Понуждала головой. Приказывала ножками. Быстрее и быстрее. А он все удалялся, удрученный, несчастный.

Ритм Элизиного танца замедлился, стал тихим, томным.

Голос Мейзи стал тихим, томным.

Полузастенчиво, полужадно Элиза танцевала, пока не оказалась напротив него. И тогда, с любовью в каждой жилочке, предложила ему себя. Не просила. Не приказывала. Просто предложила. Вся его угнетенность испарилась. Они подтанцевали друг к другу и, взявшись за руки, закружились в торжествующем вихре победившей любви.

Танец кончился под оглушительный хор похвал. Элиза, запыхавшись, держалась за Кзуму.

— Нам пора уходить, — еле выдохнула она.

На прощание их щедро хлопали по спине.

Они зашли в комнату Кзумы, где он переоделся. Элиза обошла всю комнату и все потрогала.

Она проводила его до того места, куда они ходили в свой первый вечер. Тогда он ничего не знал про рудник. Шум Малайской слободы ослабел до далекого гула. Звезды горели, яркие и лучистые. Вдали вставали отвалы — темные призраки, тянущиеся к небу.

Кзума вспомнил, как был здесь с нею в первый раз. Он так хотел поцеловать ее, но она не далась. Как давно это было! Тогда он ничего не знал о руднике. Теперь он — старший рабочий и знает очень много. Почти все.

— Помнишь тот первый вечер? — спросила она.

— Да.

— Ты меня тогда не знал, но хотел поцеловать.

— Ты не далась.

— Я тебя боялась.

— А теперь?

— Теперь боюсь еще больше, потому что люблю.

— Иди домой, — сказал он.

— Хорошо.

Он крепко обнял ее, потом оттолкнул. И быстро зашагал по тропинке, выводящей на дорогу к руднику.

Обернулся, помахал. Элиза глядела ему вслед, пока бледное покрывало мрака не скрыло его. А тогда повернулась и медленно побрела в Малайскую слободу.

Глава одиннадцатая

В мозгу у него пела птица. Пела утомленно, потому что он устал. Он повернулся на бок, но пение не исчезло. Звучало четко, но очень далеко. Кзума глубоко вздохнул во сне. Птица пригрозила, что улетит. Лучше послушать. Он слушал, и птица снова убаюкала его.

Он вернулся утром, когда бледное бесцветное солнце стояло уже высоко. Собирался пойти к Лии. Знал, что Элизы там еще нет, слишком рано. Но думал прийти и подождать ее, чтобы, вернувшись из школы, она его там застала. Огромная усталость, однако, загнала его в постель, а теперь пела птица.

Он опять крепко уснул, и голос птицы превратился в сон про Элизу, и вчерашний вечер, и праздник.

Ночью не то что днем. Время движется медленнее. Работать труднее. И не заснуть очень трудно.

Голос птицы вернулся, звучал назойливо, все ближе и ближе. Кзума застонал и перекатился на спину. Теперь к голосу птицы добавлялись другие звуки. Он пытался их прогнать, но они не уходили. Ветер и вода шумели и шумели в листьях и не давали закрыть глаза.

Голос птицы превратился в человеческий — кто-то напевал. Он открыл глаза и уставился в потолок. В комнате было светло. И не так холодно, как когда он вошел сюда утром.

Он вспомнил, что бросился на постель поверх одеяла. Теперь одеяло прикрывало его. И башмаки были сняты.

Он повернул голову. Посреди комнаты горел веселый теплый огонь. А свист в деревьях оказался шипеньем сковороды на огне. Но в комнате никого не было. Он ясно слышал, как кто-то напевал, а теперь — ничего.

Нет, вот опять. Это за дверью. Ближе и ближе. Дверь отворилась, и вошла Элиза с буханкой хлеба и несколькими пакетами.

Заметив, что он не спит, она перестала петь и улыбнулась. Кзума был потрясен, увидев ее здесь, и от этого почувствовал себя дураком. Он не ожидал, что она придет в эту комнату, разведет огонь, сготовит ему еду. Мейзи — да, пожалуй, но Элиза — нет, этого он никак не ждал.

Она сложила покупки на столик, бросила взгляд на сковородку, подошла и села на край кровати. Старая железная развалюха застонала. Элиза легонько поцеловала его.

— Спал хорошо?

Он кивнул. Просто не верилось, что эта женщина, которая пришла в его комнату, готовит ему еду и все так аккуратно прибрала — та же Элиза, которую он знал раньше. В глазах ее играл смех, как у Мейзи. И на него они смотрели мягко и тепло.

— Ты не рад мне, — сказала она.

— Что ты, что ты! Я просто не думал…

Она рассмеялась, зазвенели колокольчики.

— Не думал, что я приду на тебя поработать?

Кзума взял ее руку, разглядел ее и ответил:

— Да.

— Какой же ты бываешь дурак, Кзума!

Она дружески ткнула его в плечо, пошла к сковороде, перевернула бифштекс. Закипел чайник. Она заварила чай, нарезала хлеба.

— Можно подумать, — сказала она, глядя на него через плечо, — можно подумать, что ты в первый раз кого-то любишь.

— Может, и так.

— Это неправда!

А глаза сказали, до чего ей хочется, чтобы это было правдой.

— Может, и так!

— Ты еще не знал женщин?

Кзума улыбнулся, глядя в потолок.

— Знал других женщин, но не любил их.

— Многих? — Голос ее прозвучал спокойно и вежливо.

— Может, двух, может, трех.

— Они были красивые?

— Не помню.

— Так же скажешь про меня, когда я тебе надоем.

— Нет, тебя я люблю.

— Я знала только одного мужчину, — сказала она.

Кзума кивнул, это ему же говорила Опора.

— И любила его?

— Да, но не так, как тебя. Тогда я была девчонкой. Теперь я взрослая. А любовь ребенка и любовь взрослого человека — это две разные любви.

Кзума вдруг засмеялся.

— Ты что?

— Ты же не старая.

— Я не ребенок. Иди сюда, будем есть.

— Который час?

— Около шести.

Кзума присвистнул и вскочил. Он понятия не имел, что так поздно.

— Долго же я спал. Почему ты меня не разбудила?

— Ты устал. Тебе нужно было отдохнуть.

Кзума сел на низкую скамеечку. Элиза уселась на полу, положив руку ему на колено, как на подлокотник. Ела и время от времени закидывала голову и улыбалась ему.

Так они сидели молча, ели и были счастливы. Кзуме все не верилось, что Элиза — его женщина. Так хороша, и учительница, и надо же — любит его. Она на него опирается. Сготовила для него еду. Навела красоту в комнате. Так вот и ведет себя женщина, когда любит.

— Те женщины, которых ты знал, — спросила вдруг Элиза, — они были хорошие?

— Ревнуешь! — засмеялся Кзума.

— Неправда! С Мейзи можешь ходить куда угодно, и я не буду ревновать, а я знаю, что она тебя любит.

— Мейзи хорошая.

— Да.

Она отставила пустую тарелку. Взяла его руку и загляделась на огонь.

— Кзума!

— Да?

— Ты хочешь, чтобы я перешла сюда жить?

— Да.

— А почему не попросил?

— Думал, может, тебе не захочется. Всего одна комната. Думал, может быть, скоро заведем две.

— А если бы мне не захотелось?

— Я ведь не звал тебя.

— Так позови сейчас.

И глядела на него, ожидая ответа.

Он пытался позвать ее, но слова не шли. Застревали в горле жесткими комьями. Раскрыл рот, а слов все равно не было. И он только поглядел на нее и покачал головой.

Нежная улыбка озарила лицо Элизы. С минуту она смотрела на него ласково, нежно, потом опять устремила взгляд в огонь, держа его большую жесткую руку в своих, маленьких и мягких.

Так они сидели долго. И вокруг них было молчание и покой. Потрескивали дрова. Временами залетали звуки с улицы. Но все это было далекое, нереальное. Реально было только молчание и покой. Реальна только любовь и двое любящих.

Небо потемнело, медленно сгущались сумерки. Люди спешили по домам с работы, посидеть у огня со своими. А другие спешили из дому на работу. А у третьих нет ни любимых, ни дома, ни работы. Кто-то умирает. Кто-то рождается. У одних есть, чем насытиться. Другие голодают.

В комнате все темнело, и огонь разбрасывал по углам черные тени. Кзума и Элиза сидели плечом к плечу, глядя на красные языки пламени. Запел чайник. Элиза закинула голову. Кзума наклонился к ней и коснулся губами ее губ.

— Хорошо и спокойно быть любимой тобою, — сказала она и поднялась.

Убирая посуду, она напевала, и в голосе ее была веселая легкость. А в движениях — ритм танца. Они были раскованные, свободные, счастливые. Она была прекрасна, и любовь еще красила ее. Делала мягкой, послушной, полной смеха и музыки. И, проходя мимо него, она каждый раз умудрялась его коснуться. Платьем, локтем, пальцами, скользнувшими по волосам, ногой, задевшей его колено.

Кзума не спускал с нее глаз. Хорошо иметь в доме женщину, да еще чтобы любила его и была с ним счастлива. Все безумие из нее выветрилось, и осталась просто женщина, как любая другая, только красивее, и он любил ее и гордился ею.

Она велела помочь ей со всякими мелочами. Расставить все по местам. И голая комната, в которой и было-то всего-навсего железная кровать в одном углу и столик в другом, превратилась в прекрасное удобное жилище.

Кзума зажег керосиновую лампу и повесил посредине комнаты.

— Наведем здесь красоту, — сказала Элиза, оглядывая все вокруг.

— Да. А потом у нас будут две комнаты, а?

Она энергично закивала и прошлась по комнате вприпрыжку.

В комнату бесшумно вошла Опора и затворила дверь. Они и не заметили. Стояли у огня, держась за руки.

— Войти можно? — спросила она сердито.

Элиза бросилась к ней и потащила к огню. Опора дрожала от холода, и лицо ее точно осунулось. Элиза налила ей чашку горячего кофе.

— Я ненадолго, — сказала она. — Есть неприятности, и Лия просит тебя прийти, Кзума.

— А что случилось? — спросила Элиза.

— Дладлу нашли.

— Дладлу? — Кзума поглядел на Элизу.

— Полиция нашла, — продолжала Опора. — Под изгородью возле школы для цветных. В боку дырка от ножа.

— Насмерть? — спросил Кзума.

— Насмерть.

— Пойдем сейчас же, — сказал Кзума, надевая пальто.

Лия стояла посреди комнаты, уперев руки в боки, и обводила глазами людей, рассевшихся вокруг. Опора сидела, сложив руки на коленях. Папаша прислонился к ней, рот полуоткрыт, глаза затянуты пьяной пленкой. Мейзи на отлете, возле двери. Кзума и Элиза рядом друг с другом у двери, ведущей на улицу.

— Кто-то убил Дладлу, — сказала Лия. — Я хочу знать, не кто-нибудь ли это из вас. Я должна это знать, потому что тогда буду знать, как действовать. Не скрывайте и не лгите. Полиция скоро сюда явится. Приедут сюда, потому что Дладла меня выдавал.

И снова ее глаза обежали собравшихся. Задержались на Папаше — долго, задумчиво. Папаша любил ее. Как сильно — это знала только она.

— Не твоих рук дело, Папаша?

Тот скорчил гримасу и сплюнул.

— К сожалению, нет.

Лия перевела глаза на Опору.

— Нет, — отрезала та.

— Мейзи?

— Нет, Лия, не я.

Лия взглянула на Элизу. Она и так знала, что Элиза ни при чем.

— Элиза?

— Нет.

Посмотрела на Кзуму. Этот мог. Но он был с Элизой, пока не ушел на работу. Да если б он это и сделал, она бы прочла это у него на лице. Не лицо, а открытая книга.

— Кзума?

— Нет… А ты?

Лия улыбнулась уголком рта.

— Не убивала я его.

— Может быть, Йоханнес? — сказал Кзума.

Лия покачала головой.

— Нет, с ним я говорила нынче утром. Это не он. У Йоханнеса, как у тебя, все на лице написано.

— Тогда кто же? — спросил Кзума.

Лия пожала плечами и отвернулась.

К дому подъехала машина. Вышло несколько белых из уголовной полиции, в штатском. Застучали в дверь.

— Вот и полиция, — сказала Лия, не оглядываясь. — Впусти их, Опора.

В дверь опять задубасили.

— Тише вы! — крикнула Опора. — Иду я!

И заковыляла к двери.

Лия смотрела в окно на двор. Гордая и несгибаемая. Сильная женщина.

Мейзи поглядывала на Кзуму и тут же отводила взгляд.

Элиза сидела как можно ближе к Кзуме.

А Кзума смотрел Лии в спину и поражался. Она словно не волнуется. Еще сильнее и надменнее с виду, и голову держит гордо, как никогда.

Полицейские вошли.

— Здравствуй, Лия! — сказал первый.

Лия повернулась, посмотрела на него. Тень улыбки тронула ее губы.

— Выглядишь ты хорошо.

Он хорошо знал Лию. Сколько раз пытался поймать ее с поличным. Знал, что она содержательница незаконных пивнушек.

— Вы тоже выглядите хорошо, — сказала она. — Что, вам нужно?

— Ты знаешь, что погиб Дладла? — сказал он.

— Слышала.

— Кто это сделал?

— Вот этого не слышала.

— Ты знаешь, что он осведомлял нас о тебе?

— Мне говорили.

— И ты его за это не убила?

— Нет.

— И никого не подкупила на это дело?

— Нет.

— Он выдал твоего мужа и твоего брата. Это тебе известно?

— Мне говорили.

— Кто говорил?

— Доброжелатель.

— Как его зовут? — неожиданно рявкнул он.

Лия улыбнулась.

— Я не маленькая.

Тот улыбнулся ей в ответ и глазами попросил прощения. И перевел взгляд на Кзуму.

— Этот на тебя работает? — спросил он Лию.

— Он работает на руднике.

Полицейский обвел глазами комнату, приглядываясь к лицам, потом пожал плечами, улыбнулся.

— Ну что ж, Лия, хорошо, поедем с нами.

Кзума вскочил.

— Я с тобой, Лия.

Та с улыбкой покачала головой.

— Нет, Кзума, ты оставайся здесь и заботься об остальных, а я сама о себе позабочусь.

Пальцы ее впились ему в руку и сразу отпустили.

Тут вскочила Элиза. Она вся дрожала. Сжимала кулаки. Глаза ее сверкали, зубы стучали от злости.

— Уходите! — закричала она и бросилась на первого полицейского.

Тот поймал ее руки и отвел от себя.

— Забери ее, — сказала Лия Кзуме.

— Она ничего не сделала! — кричала Элиза. — Не трогайте ее!

Кзума пытался ее урезонить.

— Вот дикая-то, а, Кзума? — сказал полицейский.

— А вам какое дело? — огрызнулся Кзума.

Полицейский усмехнулся.

— Они молодые, — объяснила ему Лия. — Оставьте вы их.

Он отступил, и Лия вышла. Он смотрел на нее с восхищением. Губы крепко сжаты, глаза жесткие. Лезет в машину, а держится прямо, хоть бы ссутулилась.

Толпа, собравшаяся вокруг машины, наблюдала молча. Первый полицейский — жители Малайской слободы и Вредедорпа прозвали его Лисом — сел рядом с ней. Остальные прошли вперед.

Лиса любили, потому что он вел себя не как белый человек. Он был не прочь посидеть среди черных, даже попить их пива — когда не старался кого-нибудь из них изловить. И боялись его больше остальных полицейских, потому что Лис вылавливал больше нарушителей, чем другие…

Элиза, вырвавшись из рук Кзумы, выбежала на улицу. Машина тронулась.

— Лия! — жалобно возопила Элиза. — Лия! Вернись!

Но машина набирала скорость.

Элиза замерла. По щекам ее катились слезы. Руки стиснулись в тугие кулачки. И долгие горькие проклятья белым огласили улицу.

Кзуме пришлось внести ее в дом вместе с проклятьями и слезами. Машина уехала и увезла Лию, и люди медленно разбрелись по своим делам.

Кзума уложил Элизу на кровать Лии, склонился над ней, а она вся сотрясалась от мучительных рыданий. Что он мог ей сказать? Только стоять и охранять ее.

— Может, вернется, — выговорил он наконец и почувствовал, что это безнадежно.

Они бессильны. Является белый, говорит: «Пошли», — приходится идти. А оставшимся что? Только ждать. Сделать они ничего не могут. Безнадежно.

Постепенно рыдания Элизы затихли, она лежала без сил и тяжело дышала. Кзума взял ее руку. Рука холодная.

— Ты озябла, — сказал он. — Пойдем к огню.

— Ты иди, я скоро приду.

— Я подожду тебя.

— Нет, иди.

Он вышел из комнаты. Опора подогрела кофе.

— Отнесу ей чашечку, — сказала она. И пробыла у Элизы долго.

Кзума и Мейзи молча сидели у огня.

В уголке тихо плакал Папаша. Потом уснул.

Из комнаты Лии вышли Опора и Элиза. Элиза уже вытерла глаза. Она подошла к Кзуме и села с ним рядом, положив руку ему на колено. Опора подошла к Папаше и повернула его поудобнее, чтобы шея не затекла, а потом тоже подсела к огню.

Молчание длилось. Огонь погас. Зола пошла бледными бликами. Опора выгребла ее и принесла другой совок, с горящими угольями. Никто ничего не говорил. Без Лии в доме не было жизни.

Прошел час.

И еще один, и еще.

Все вздрогнули, когда с улицы постучали. Может быть, Лия? Может быть, ее отпустили? Опора, Мейзи и Элиза разом ринулись к двери. Но то была всего лишь соседка, зашла спросить, не надо ли чем помочь.

Все вернулись на свои места, тишина стала совсем уж гнетущей.

Прошел еще час.

Кзума взглянул на окно и застыл. Там, за окном, стояла Лия и заглядывала в кухню.

— Лия! — крикнул он.

Опора втащила ее в кухню, не знала, где усадить, дала ей кофе, предлагала поесть, плакала и смеялась. Лия с улыбкой принимала ее восторги. Мейзи гладила Лию по руке. Папаша проснулся, увидел Лию и прослезился. Потом опять уснул.

Элиза расплакалась и зарылась в плечо Кзумы.

Они носились с Лией, словно она вернулась из долгих дальних странствий.

Лия взяла Кзуму за руку и улыбнулась ему в глаза.

Явились соседи сказать Лии, как они рады, что она вернулась.

Всем хотелось порадоваться. Перед домом начались танцы — прямо-таки праздник по случаю ее возвращения.

Среди этого веселья Лия отвела Кзуму в сторону и сказала:

— Интересно, кто же убил Дладлу.

— Да, интересно, — подтвердил он.

Но кто убил Дладлу, так и осталось неизвестным.

Глава двенадцатая

Сумрак быстро сгущался. Элиза и Кзума шли домой. Так было уже десять дней. Все это время они любили и были вместе. И это было хорошо.

Каждый день, кончив работу, Кзума приходил домой и спал, и всегда, как в тот первый день, когда его разбудило ее присутствие, и приготовление еды, и пение, пела птица и будила его. И голос оказывался голосом Элизы — это она готовила обед.

А иногда, поев, они шли побродить куда-нибудь, где тихо и безлюдно. Говорили на этих прогулках мало — говорить было не о чем. Просто ходили. Близко прижавшись друг к другу, там, где не было людей, где земля была тихая и летний ветерок обвевал их лица, там и ходили. Смотрели на луну и на звезды и на далекие призрачные отвалы, а потом возвращались в комнату и сидели у огня, пока не наступало время Кзуме идти на работу. Тогда Элиза провожала его до того места, где они впервые были одни в тот первый вечер. А там он покидал ее и быстро шагал, удаляясь по тропинке. А она глядела ему вслед. Глядела, пока его не скрывала завеса тьмы. А тогда возвращалась в комнату и спала. Хорошо спать в постели любимого, даже когда его нет и он не может спать с тобой.

В другие дни они, поев, шли к Лии, беседовали там, помогали ей торговать пивом. Теперь, когда Дладла умер, выдавать Лию было некому и торговать безопасно. А Лия всегда говорила, что торговля — это деньги, а деньги — это власть.

А бывало и так, что они вливались в уличную толпу и танцевали на перекрестках. Это тоже было хорошо, когда они там бывали вместе. Жизнь была хороша, а любовь — чудо.

Бывало, Кзума замечал, что Элиза как-то затихает и куда-то удаляется от него, углубляясь в свои невеселые мысли. В таких случаях он уходил и один бродил по улицам с полчаса. А к его приходу Элиза опять была молодцом. И всегда в таких случаях она бывала особенно нежна с ним и вызывала его на любовь. И страсть ее бывала особенно сильной. Кзума дивился, откуда в таком маленьком теле столько страсти.

У Лии они иногда встречались с Мейзи. У той в глазах и на губах всегда был прежний смех. Кзума уж думал, не приснилось ли ему, что Мейзи к нему неравнодушна. Лишь очень редко, когда он на нее не смотрел, она взглядывала на него пытливо, и глаза у нее были странные, без смеха. Но этого Кзума не знал.

Кзуме жилось хорошо. Он думал об этом, и о десяти днях, которые Элиза провела с ним, и о том, как хороша ее любовь, и, счастливый, улыбался, когда они шли домой в сгущающемся сумраке.

— Ты улыбаешься, — сказала Элиза, не глядя на него.

— Да, жизнь хороша. Хорошо быть с тобой. Я от этого так счастлив, что не могу выразить словами.

— Это хорошо, — сказала Элиза.

— А ты несчастлива.

— Нет.

— Слышно по голосу.

— Нет.

— Нет, слышно.

— Когда кончатся ваши ночные смены?

— Почему тебе плохо?

— Не глупи, Кзума. Расскажи мне про ваши ночные смены. Не дело женщине из ночи в ночь спать одной. Ну же, давай, расскажи.

Кзума улыбнулся.

— Еще две недели.

— А потом с ночными сменами будет покончено?

— Будет покончено.

— На сколько времени?

— Не знаю.

Они умолкли. Свернули за угол. Уже совсем близко от дома. Женщина, жившая на той же площадке, стояла на веранде. Она им помахала.

— Ей что-то от нас нужно, — сказал Кзума, и они ускорили шаг.

— Что там случилось? — спросил Кзума.

— Тут приходила старая женщина, — отвечала соседка. — Велела передать, что была Опора и чтобы вы оба быстро шли к Лии.

— А что там произошло? — спросила Элиза.

Соседка покачала головой.

— Не сказала. А глаза у нее были мокрые, дело, видно, серьезное.

— Может быть, Лию арестовали? — сказал Кзума.

— Пошли сразу туда.

Опора впустила их.

— Лия? — спросила Элиза. — Ее арестовали?

— Нет. — Опора покачала головой. — Папаша.

— Что с ним? — спросил Кзума.

Опора прикусила нижнюю губу и отвернулась. Из глаз ее хлынули слезы. Элиза обняла ее.

— Его машина сшибла.

Дольше сдерживать свои чувства она не могла. Плакала, пока совсем не ослабела. Элиза усадила ее, стала утешать.

Кзума вошел в комнату Лии. Папаша лежал на кровати и стонал. Лия, сидя на краю кровати, держала на коленях его голову. В ногах кровати стоял доктор Мини, которому Кзума помогал когда-то бинтовать руку человека, упавшего с крыши.

Врач узнал Кзуму и взглядом поздоровался с ним. Лия оглянулась и посмотрела на Кзуму ненавидящими глазами. Кзума обошел кровать и посмотрел на Папашу. Вид у него был обычный, только на губах кровяной пузырек. Никаких следов ушиба. Кзума посмотрел на врача.

— Как он?

Доктор Мини сжал губы, покачал головой и чуть пожал плечами. И это означало: «Конец».

— Но ты же врач, — сказал Кзума.

— У него внутреннее повреждение, — сказал доктор.

Папаша застонал. Лия погладила его по лбу, тихо приговаривая что-то, как утешают ребенка. Кзума положил руку ей на плечо. Она отстранилась.

— Ничего сделать нельзя, — сказал доктор и взял свой чемоданчик.

Вошла Элиза. Губы ее дрожали, но глаза были твердые, сухие, руки стиснуты в кулачки. Она подошла к Лии. Некоторое время они смотрели друг на друга, как бы говоря без слов.

Папаша открыл глаза. Пьяной поволоки на них не было. Ясные были глаза, добрые и понимающие. Он попробовал заговорить, но поперхнулся кровью. Лия стерла кровь с его губ.

— Иди, — сказала Лия, подняв глаза на врача.

Он легонько коснулся ее плеча и вышел.

Папаша закрыл глаза.

Открылась дверь, появилась Мейзи и подошла к Лии. И как было с Элизой, так Мейзи и Лия посмотрели друг на друга, точно поговорили молча.

Папаша закашлялся, опять пошла кровь. Лия стерла ее. Папаша снова открыл глаза. Кзуму поразило то, до чего они ясные. Перед ним словно был новый человек. Человек, которого он видел впервые. Даже лицо изменилось, Лицо хорошего, доброго человека, а не старого забулдыги.

— Позовите Опору, — сказала Лия, не поднимая головы.

Кзума привел ее. Папаша посмотрел на нее и, казалось, улыбнулся, но лицо его осталось неподвижным. Она же улыбнулась, погладила его по лбу, и в глазах ее было много тепла, любви, понимания. Папаша приподнял руку, Лия помогла ему. Он прикрыл ладонью руку Опоры у себя на лбу. Потом закрыл глаза, и так они побыли немного. Потом открыл — и теперь он в самом деле улыбался. Казалось, боль отпустила его. Глаза его задержались на Мейзи, потом на Элизе и добрались до Кзумы. Кзуме почудилось, что они полны доброго смеха, словно старик говорил: «Ты, значит, Кзума с Севера, так? Жаль мне, что ты меня не застал, каков я был, но что поделаешь, тебе меня не понять». У Кзумы ком стал в горле.

Потом Папаша посмотрел на Опору. Она улыбалась самой счастливой улыбкой, и лицо ее от этого стало, как у молодой женщины.

А Лия все это время сидела не шевелясь, бережно держа голову Папаши у себя на коленях, губы сжаты, в глазах — покорная боль. А вид в то же время сильный и гордый как никогда. Сильная Лия.

У Папаши шевельнулись губы. Опора приникла ухом к его рту.

— Простите меня, — выдохнул он.

— Это что еще за глупости, — сказала Опора, и голос ее прозвучал легко и весело, как у влюбленной девчонки. — Вот уж глупости! Да мы что, не были счастливы вместе? Разве ты не был для меня добрым дедом? Так что эти глупости ты брось.

Папаша улыбнулся, глаза его глядели счастливо. Он прикрыл их, а открыв снова, устремил взгляд на Лию. Долго они смотрели друг на друга. Папаша и Лия. Смотрели с глубоким пониманием, которому не нужны слова. Потом Папаша вздохнул и закрыл глаза.

И внезапно Папаша, не бывший трезвым ни минуты с тех пор как Кзума знал его, Папаша, изо дня в день валявший дурака, но которого Лия уважала как никого другого, Папаша, любивший хорошую драку, если только сам в ней не участвовал, — внезапно этот Папаша перестал существовать. Перед Кзумой была пустая оболочка. Эта смерть потрясла его.

Беззвучно Опора опустилась на колени. Мейзи коротко вскрикнула и затихла. Элиза повисла на руке у Кзумы. Только Лия не шелохнулась. Сидела так же, как пока Папаша был жив, держала его голову, каменная, далекая.

— Оставьте нас, — сказала Лия.

Кзума, Мейзи и Элиза вышли.

Две немолодые женщины, знавшие и любившие Папашу, когда он не был еще старым пропойцей, остались с ним.

Огни во Вредедорпе и в Малайской слободе погасли, люди легли спать. Улицы были безлюдны, когда Кзума пошел на работу, один. Элиза не пошла его провожать.

С работы он вернулся наутро прямо к Лии. Застал ее в той же позе, что и накануне, — она все еще сидела над пустой оболочкой, бывшей когда-то Папашей.

Мейзи и Элиза не пошли на работу. Вместе приготовили все для похорон. Вся улица помогала. Народу набралось не протолкнуться. Улица знала Папашу и любила. Кое-кто из стариков помнил его в молодости, когда он был такой мужчина, каких Опора и не видывала. Они говорили о нем тепло, с любовью. Заходили гуськом в комнату проститься с ним. Потом уступали место другим. Их были сотни.

Лия и Опора вдвоем обмыли и убрали Папашу. Других они стали пускать в комнату, только когда он уже лежал в гробу.

Лия была молчалива и холодна. Говорила только с Опорой. Ни одной слезы не пролила.

Весеннее солнце стояло высоко, когда Папашу похоронили на кладбище для африканцев на холме близ Вредедорпа.

Лина, подруга Йоханнеса, выпущенная в тот день из тюрьмы, плакала, не осушая глаз.

В голове могильного холмика Папаше поставили крест с номером. А под номером написали его имя. Звали его Франсис Ндабула…

Какое-то время Папашу будут оплакивать, а потом забудут, и поминать его имя будут редко. В конце концов главным местным пьяницей станет какой-нибудь другой старик, его, возможно, тоже прозовут Папашей. А того Папашу, Франсиса Ндабулу, забудут совсем. Будут вспоминать только в доме, где он жил, да и там память о нем постепенно станет слабой, туманной. Такова жизнь….

В вечер похорон Лия напилась. В доску. Кзума видел ее такой впервые. Она все время смеялась. Откидывая голову, притоптывала и, держась за бока, хохотала. И так раз за разом. Глубокий, радостный поток смеха словно омывал ее всю.

Элизу это злило, она не стала разговаривать с Лией. А Мейзи была с Лией ласкова. Обращалась с ней, как с ребенком. Велела делать то, другое, и Лия слушалась. Кзума заметил, как она смотрит на Лию и кивает головой. А раз услышал, как она сказала: «Бедная Лия».

Но Лия была пьяная и счастливая. Она всех звала в гости и поила даром. Пиво лилось рекой. Но тех, кто заговаривал про Папашу, тут же изгоняла, для них бесплатного пива не было, и продать им пива в доме Лии в этот вечер отказывались.

Неожиданно Лия вышла во двор и подняла руки.

— Тихо! — крикнула она. — Тихо!

Люди угомонились, все лица обратились к ней.

— Будем танцевать! — крикнула она.

Увидев Кзуму, подозвала его, он подошел. Она вцепилась в его куртку и тяжело привалилась к нему.

— Будешь танцевать со мной, — объявила она с милой улыбкой.

Элиза тронула Кзуму за руку, он обернулся.

— Я пойду в нашу комнату, — сказала она. Кзума кивнул.

— Я пойду с ней, — сказала Опора.

— Пусть идут! — крикнула Лия. — Пусть идут!

И окинула их мрачным взглядом.

— Думаете, ваши слезы и черные тряпки кому-то нужны? Думаете, если будете стараться держать себя в узде и ждать от других жалости, это поможет? Болваны! Что кончено, то кончено. Учительница — тьфу! — ты глупее всех. Слезы, слезы! Уходите, пока я не рассердилась и не убила вас обеих. Уходите! Вон отсюда! Обе уходите, ну! — В голосе ее прорвалось рыдание.

— Давай, Лия, танцуй, — тихо сказала Мейзи.

Элиза и Опора вышли. Кзума хотел последовать за Элизой, но знал, что нужно остаться с Лией. Он посмотрел на Мейзи.

— Надо остаться с Лией, — шепнула Мейзи. — Опора скоро вернется. Сердце у нее победило голову совсем не надолго.

— Пошли танцевать, Кзума, — сказала Лия.

Люди стали в круг. Кзума выжидательно смотрел на Лию. Лия ему поклонилась. Все захлопали. И Лия стала кружиться, все быстрее и быстрее. Словно не могла остановиться, словно что-то подталкивало ее, чтобы кружилась быстрее.

И вдруг — стон. Покачалась с ноги на ногу. Кзума увидел, что она сейчас упадет. Бросился к ней, но опоздал. Она упала мешком и застыла. Многие вскочили в круг, махали Кзуме руками, стали петь и танцевать.

Кзума поднял Лию и унес в дом. Люди решили, что так надо по ходу танца.

Кзума положил Лию на кровать. Скоро пришла Мейзи с мокрой тряпкой, стала промывать ей лицо. Лия открыла глаза и всем улыбнулась грустной, кривой улыбкой, потом закрыла глаза.

— Все в порядке, — сказала Мейзи Кзуме. — Теперь можешь идти. Она теперь успокоится. — Мейзи коснулась его руки. — Ты все хорошо сделал. Теперь иди. — И он ушел.

По дороге к себе он встретил Опору — она уже возвращалась.

— Ну как она, ничего? — спросила Опора, и он кивнул. — Она его любила, — только и сказала Опора и пошла дальше, а Кзума стоял и смотрел ей вслед.

Старая женщина, по походке видно. Усталая, истомленная старая женщина, которой комедия, называемая жизнью, порядком наскучила.

Кзума повернулся и пошел дальше. Он был сердит на Элизу. Почему она показала себя такой черствой? Почему не могла понять, что для человека главное? Хотела, чтобы он шел с ней домой, а он тогда был нужен Лии. Совсем не поняла, что происходит. Только Мейзи поняла — и осталась.

И оттого, что был сердит на Элизу, ему стало до странности печально и очень тяжело на душе. Внутри ощутилась огромная пустота, и его потянуло вон из города. Вон из этого места, где люди топят свои чувства и боли в вине, где тебе плохо, а другие этого не понимают.

Хотелось уйти от всего этого. Полежать на зеленой траве, глядя в небо. Он жалел, что вообще знал Папашу, потому что смерть Папаши огорчила его больше, чем смерть матери. С ней все было просто, можно понять. С Папашей — не то. Тут было много странного. Такого, что ему не понять. Такого, что заставляло двигаться на ощупь. А это не дело.

Он прошел мимо своего дома, до самого угла улицы. А там постоял, поглядел на улицу, на людей. Поглядел, как трое младенцев играют в сточной канаве. Как пьяная цветная женщина добирается домой, хватаясь за стены. Как три молодых человека, надвинув кепки на глаза, курят опиум и зорко поглядывают по сторонам— нет ли полиции.

Элизу на веранде он не увидел и не увидел, как она медленно приближается, глядя на него. Только услышал, как она тихонько его окликнула, а тогда вздрогнул, как ужаленный.

Дрожа, она просунула руку ему под локоть.

— Озябла, — сказал он.

Она покачала головой, потрогала его теплыми руками. Он почуял в ней что-то странное. Что-то, для чего не было имени. Она казалась прямее, сильнее, чем-то похожей на Лию. А посмотреть — та же самая. Та же красавица Элиза. Он забыл, что сердит на нее. В глазах таилось нечто такое, что сердиться на нее было невозможно.

— Не сердись на меня, — сказала она.

Мысленно он ответил: «С Лией ты поступила нехорошо», — но только мысленно. А вслух проговорил:

— Я не сержусь.

— Это хорошо. Сегодня я хочу, чтобы мы с тобой были счастливы. А ты хочешь?

И молила его глазами. Странная какая-то. Никогда ее такой не видел. Он решительно кивнул.

— Мы будем счастливы, — сказал он и подумал о Папаше.

— Пошли пройдемся, — сказала она.

И они пошли по улице, прочь от Малайской слободы и Вредедорпа, в самое сердце города и дальше. Шли молча. Дорогу выбирала Элиза. Оказались в местах, где Кзума никогда не бывал. Город теперь лежал позади них, Малайская слобода далеко влево. А Вредедорпа и видно не было.

Улицы стали шире, и людей на них не было. Вдоль тротуаров тянулись ухоженные газоны, росли деревья. В домах были большие окна-фонари, и с улицы было видно, как белые люди едят там и пьют. И слышалась музыка и веселый смех белых.

Было еще рано, всего восьмой час, и Кзума не торопился домой. Сегодня он вообще не спал после работы, но знал, что не заснет, и не мешал Элизе вести его куда хочет.

Дома кончились, дорога пошла в гору. Все время они молчали. Он чувствовал, что Элиза с ним, а в то же время и нет. Вот это и было странно. Поднявшись на холм, Элиза вздохнула и предупредила тревожно:

— Только не оглядываться!

Не оглядываясь, он подошел с ней к плоскому камню и остановился.

— Теперь гляди! — сказала она и вдруг обернулась.

Кзума оглянулся на ее возглас и увидел. У него даже дух захватило — под ним лежал весь город — Малайская слобода, Вредедорп, песчаные отвалы. И удивительно было все это видеть отсюда, словно сам он вознесся над ними, стал выше их. Он знал, что все это где-то там, но где именно — не знал. Знал сердце города, это каждому было ясно. Огни вспыхивают и гаснут — синие, зеленые, желтые. Огни сплетаются в кольца. Огни образуют лошадь. Строят дом в небе. Вот это и было сердце города, это каждый дурак знал. И он соображал, что Малайская слобода должна быть где-то справа, но где?

— Где Малайская слобода?

Элиза указала пальцем.

— Вон тот свет, видишь? Нет, синий. Теперь от него левее. Видишь, темное пятно и на нем только редкие огоньки? Это и есть Малайская слобода. А по ту сторону моста — Вредедорп.

— Отсюда все такое крошечное, — дивился Кзума. — А когда ты там, все большое. Я когда первый раз попал в город, заблудился в Малайской слободе. Бродил там с полудня до позднего вечера. Не увидел бы Лию у калитки, совсем бы пропал. А сейчас все такое маленькое. Как в деревне.

— Это и есть город, — мечтательно протянула Элиза.

Да, весь город умещался там в неглубокой лощине. И казался нереальным в свете луны и мигающих огней. Казался большой, красивой игрушкой.

— И люди там живут, — сказал Кзума.

Элиза глядела вниз не отрываясь. Временами глаза ее обегали город из конца в конец и во взгляде сквозил голод и тоска. А особенно жадно он устремлялся на длинную дорогу, что зигзагами поднималась на дальние холмы и пропадала за горизонтом. Отсюда она казалась тонкой белой ниткой. Игрушечной дорогой, уводящей из игрушечного города.

— И ты в этом городе родилась! — сказал он.

— Да, в этом городе я родилась.

Голос у нее был грустный. Он обнял ее.

— Покажи где, — попросил он, оживляясь.

Она улыбнулась, потерлась о его руку.

— В доме Лии.

— Покажи, — настаивал он.

Она покачала головой, но шутливо устремила палец во тьму. Дом Лии тонул во мраке Малайской слободы, один из многих домов, в точности на него похожих.

По луне пробежала стайка тонких облаков. Ниже неоновые огни города вспыхивали и гасли. Вспыхивали. Гасли. Снова и снова.

Кзума хотел заговорить. Элиза подняла палец и покачала головой. Он закрыл рот. От города поднимался гул. Лениво взлетал и растворялся в бескрайнем небе.

Они сидели тихо, молча, почти не двигаясь. Просидели так долго. И когда Кзума опять посмотрел на Элизу, то увидел, что она беззвучно плачет.

— Ты что? — спросил он.

— Ничего, — ответила она и улыбнулась сквозь слезы.

Он вытер ей лицо. Так трудно ее понять, когда она такая. Но она с ним. И не пытается отстраниться.

— Кзума, — сказала она еле слышно. Он смотрел на нее, и она поняла, как он старается понять ее, и сжала ему руку.

— Да?

— Не ходи сегодня работать. Останься со мной…

Ее голос молил.

— Не могу не идти. Я старший горняк.

— Только сегодня, Кзума. Пожалуйста.

— Не могу, Элиза. Мой белый от меня зависит.

Ну как она не понимает.

— Она вдруг улыбнулась веселой, сверкающей улыбкой и кивнула.

— Глупая я. Конечно, тебе надо идти.

Он был доволен. Поняла! После этого они опять помолчали.

Бежали минуты. Она стала как бы невзначай играть его пальцами, его рукой. Играла до тех пор, пока он не почувствовал тепло ее рук и призыва ее пальцев. Он взял ее руки и так стиснул их, что она охнула от боли.

— Люби меня, — шепнула она.

— Пошли.

— Нет, здесь.

— Но…

— Здесь никто не бывает. Я хочу тебя здесь.

Он не мог устоять против ее пальцев, ее глаз и странной зовущей улыбки.

И до того как он унес ее за вершину самой высокой горы, Элиза посмотрела на город, а потом крепко зажмурилась и прильнула к нему…

Глава тринадцатая

— Элиза, Элиза! — позвал он сквозь сон и перевернулся на другой бок. Работать той ночью было мучительно — он совсем не успел поспать. Напряжение и беспокойство сказались сегодня. Он метался, крутился и стонал с тех самых пор, как Опора вошла в комнату. А теперь вот зовет Элизу, и что делать — неизвестно.

— Элиза! — позвал он снова.

Опора подошла к постели, постояла. Протянула руку — потрогать его, потом убрала обратно. Он открыл глаза, узнал ее, улыбнулся.

— Здравствуй.

— Здравствуй, Кзума.

Оглядел комнату. Все как всегда. Его рабочее платье убрано. Посреди комнаты горит огонь, на нем еда.

— А где Элиза?

— Ушла.

— Надолго?

Опора резко отвернулась и пошла к огню. Вид у нее очень старый, очень усталый. Еле волочит ноги.

Кзума сел и почесал в затылке.

— А куда она пошла?

— Она ушла, Кзума. — Старуха не смотрела на него.

— Куда? — В голосе его уже слышалось раздражение.

Опора заставила себя посмотреть на него и больше не отводила глаз.

— Уехала поездом далеко-далеко, — сказала она медленно. — Велела сказать тебе, что уедет поездом далеко и не вернется. В дороге будет два дня и одну ночь.

Опора перевела дух. Кзума сидел и смотрел на нее. Раскрыл было рот, но снова закрыл, не сказав ни слова. Опора снова заговорила:

— Сказала, что старалась, Кзума, но не получается. И много плакала, сынок, потому что она правда тебя любит… Трудно это объяснить, Кзума. Что на уме другого человека, это всегда трудно понять. Но я знаю, Элиза — хорошая девочка и любит одного тебя. У нее та же болезнь, что была у Папаши, а я Папашу любила, потому и знаю…

— Помолчи, — сказал Кзума негромко, он сидел, глядя прямо перед собой и ничего не видя.

В комнате стало до странности тихо. И весь мир был такой же, пустой и странный.

Опора поглядела на него. Гнева в его глазах не было. В них не было ничего, и они глядели в одну точку, не видя ее. Она не знала, чего ждать от него, но только не этого — что он будет сидеть здесь так спокойно, глядя в одну точку и не видя ее.

— Мне очень жаль, — сказала она тихо.

Кзума не слышал. Она встала и наложила ему полную тарелку еды.

— Она просила, чтобы я тебе готовила, — сказала Опора, но Кзума ее не слышал.

Она подала ему еду. Он стал есть машинально, не видя, не разбирая. Она ждала от него новых вопросов, а он — ест и глядит, ничего не видя, и вкуса никакого не чувствует. Так люди не ведут себя. Когда им плохо, они что-то делают. Плачут либо кричат, не едят ничего, либо пьют, либо сердятся, либо тело их застывает, как кукла. Но так или иначе проявляют себя.

Кзума заметил, что ест, и отставил тарелку.

— Ты не доел, — сказала Опора.

— Прошу тебя, уйди.

Она приготовилась яростно возражать, но, взглянув на него, передумала. Не спеша забрала свою шаль и вышла.

— Ушла, — сказал Кзума и оглядел комнату.

Он попробовал думать, но это оказалось невозможно. Все невозможно. Элиза ушла и не вернется к нему. Больше он ничего не понимал… Элиза ушла.

Приближался вечер, а Кзума все сидел на краю постели. Время кончилось.

Постучала Мейзи и вошла. Он поднял на нее глаза, Мейзи бодро улыбалась, но в глазах ее была большая боль.

— Давай оденься, — сказала она и нашла ему рубашку и брюки.

Он оделся и снова сел.

— Тебе сегодня работать? — спросила Мейзи.

— Нет.

Была суббота, на работу идти только завтра к полуночи. Мейзи об этом пожалела. Работа пошла бы ему на пользу. Тяжелая работа лечит сердце.

— Пошли куда-нибудь танцевать, — сказала она. — Мои друзья из Хоопвлай звали меня и тебя велели привозить. Можно бы поехать сегодня, а завтра поспеть на работу, а?

Кзума покачал головой. Мейзи пожевала нижнюю губу и вдруг засмеялась.

— Лия говорит, что тоже поедет, если ты поедешь.

Кзума встал и затянул пояс. Мейзи беспокойно следила за ним.

— Я не хочу ехать к твоим друзьям, — сказал Кзума тихо. — Я никуда не хочу ехать. Пожалуйста, Мейзи, оставь меня в покое. Позже, возможно, я опять с тобой поеду куда-нибудь. А сейчас хочу побыть один.

Мейзи, чуть поколебавшись, вышла. Дверь за ней закрылась, и он услышал, как она заплакала. Это рассердило его, но он тут же про это забыл. И опять опустился на край кровати.

— Она ушла, — произнес он и попробовал определить, — спокойно, объективно, — что он чувствует. Но чувств не было. Только тяжкая пустота. Ни боли. Ничего, ничего… Элиза ушла…

Через двадцать минут после ухода Мейзи дверь отворилась и без стука вошла Лия. Постояла в дверях, глядя на него, подбоченясь, голова набок, в углу рта улыбка. Потом двинулась к нему.

— Здорово, Кзума, — заговорила резко и громко. — Я тут много чего слышу, вижу, как ревут старые женщины и молодые дуры, а?

Кзума глядел на нее молча.

— Что, язык проглотил, Кзума с Севера? А почему? Баба твоя тебя бросила. Вы только на него посмотрите. Тьфу!

— Оставь меня, — сказал Кзума.

— Оставлю, не беспокойся. Надоели мне слабаки — только носят штаны и притворяются мужчинами. — Голос ее вдруг изменился, стал мягче, нежнее, улыбка осталась кривой. — Она ушла, Кзума. Этого не вернешь. Ушла, потому что ей осточертели эти места и все мы, и ей нужно такое, чего мы не сможем ей дать. Такое, чего ей здесь не найти. Может, она найдет, чего ищет, может, нет. Но такая уж она есть, Кзума. Ты этого не знаешь, но поэтому ты и любишь ее… Говорила я тебе, что ты людей не понимаешь, Кзума. Думаешь, что раз ты любишь женщину, и она тебя любит, это все? Для одних да. Для других нет. Для Мейзи да. Для Элизы нет. Когда-нибудь, когда и с тобой что-то случится, может быть, ты поймешь Элизу… А теперь… Иди пройдись, Кзума. Походи по улицам. Долго походи, а когда устанешь — возвращайся.

Она подхватила его под мышки и рывком поставила на ноги. Так они постояли, глядя друг на друга. Лия вздернула левую бровь, и кривая улыбка ее подобрела.

— И если ты мужчина, — закончила Лия, — если ты мужчина, можешь после прогулки прийти ко мне, и я, может быть, пущу тебя в постель.

Она грубо рассмеялась, такое у него появилось выражение, и хлопнула себя по ляжкам. Вытолкнула его на улицу, убедилась, что он пошел. Быстро вернулась в комнату и закрыла за собою дверь. Прислонилась к косяку, вздохнула. На глазах заблестели слезы. Она открыла рот и жадно глотнула воздух.

А потом не спеша осмотрела комнату. Здесь Элиза какое-то время была счастлива. Да, это можно сказать по ее глазам, по голосу. По тому, как она иногда брала Кзуму под руку, было видно, что короткое время она была здесь счастлива.

Лия задумчиво улыбнулась. Лицо ее стало прекрасным и нежным. И улыбка была человеческая, нежная и грустная. Две крупных слезы скатились по щекам. Она подошла к столику, над которым была приколота к стене старая выцветшая фотография Элизы, и долго смотрела на нее.

— Каково мне — этого никто не знает, — проговорила Лия и отколола карточку от стены. Спрятала в складках платья, прикрыла рукой. А глаза были как у матери, ласкающей ребенка.

Он подошла к двери. Остановилась, оглянулась на комнату. Потом быстро вытерла слезы, расправила плечи и вышла. И по улице шагала бодро.

А Элиза ушла…

Глава четырнадцатая

Элиза ушла…

Кзума шагал, и слова эти стучали у него в мозгу. Только это и было реально. Только это и было живое. Все остальное умерло. Он не видел спешащих прохожих, не видел, как волнуется Малайская слобода субботним вечером, не видел, как везде бьется и теплится жизнь. Только одно отмечал его мозг. Только это было реальное, живое, жгучее. А больше ничего.

Он шел, сам не зная куда. Это его и не занимало. Лишь бы идти, не останавливаясь, как миллион людей без души и без движения. Ничего не видеть. Ничего не слышать. Только нога за ногу, нога за ногу. Только это, и так без конца.

Но пока он шел, пустота постепенно покидала его. А через два часа он стал замечать людей и предметы. Они стали даже интересовать его. Он приглядывался к ним с ленивым любопытством. И тут он снова ощутил себя. Снова испытал боль, от которой кровоточит сердце. Боль, от которой сжимается горло. Он протер глаза и помотал головой, чтобы перестало стучать в висках.

Страшная усталость подобралась к нему, он больше не мог идти. Остановился, соображая, где он, подумал— надо возвращаться. Огляделся. Вот и плоский камень. Что-то знакомое. Но где он видел его раньше? Потом вспомнил. Вчера ночью на таком камне он любил Элизу.

Вдруг он огляделся. Ну да, здесь они были вчера. Вот город — светящаяся огнями игрушка. Отсюда они смотрели на него вчера вечером. Она попросила его не ходить на работу. Странная была какая-то. Велела любить ее здесь. Сейчас, глядя на камень, он почти видел ее. Словно она здесь и смотрит на него своими нежными черными глазами, а как улыбнется — на щеках ямочки.

Вчера вечером они были здесь, а теперь она ушла.

Кзума заторопился прочь от этого места. Сердце у него колотилось, ноги болели, но он шел быстро. Память обрушилась на него. Пустота заполнилась. Сознание, что он больше не увидит Элизу, что она бросила его, было острым, реальным. Не смутным, не туманным. От него было больно, и ком в горле душил. Все было ослепительно в этой реальности. Дома, люди, улицы, машины, огни, небо, земля — все было реально и все терзало.

В мозгу проплывало то, что они делали вместе. Вместе гуляли. Вместе танцевали. Вместе сидели и молчали. Вместе смеялись. Вместе смотрели на людей. Самые обыкновенные вещи, но в волшебном нимбе. И все это кончилось. Навсегда. Больше этого не будет.

Никогда уже он не проснется под пение птицы, которое обернется голосом Элизы. Никогда не будет сидеть с ней у огня и есть. Никогда она не обопрется о его колено, как о подлокотник. Никогда ничего не сготовит для него, не пришьет ему пуговицу к рубашке. Никогда они не будут вместе.

И боль от этого убивала.

Он вернулся в Малайскую слободу. Теперь он чувствовал, что вокруг тепло. Зима уходила, люди опять встречались, общались, жили на улицах. Вон их сколько. Смеются. Окликают знакомых. Танцуют на перекрестках. С наступлением лета жизнь тепло и неспешно бьется на улицах Малайской слободы.

От этого Кзума еще пронзительнее ощутил свое одиночество, отсутствие Элизы и свою неизбывную тоску о ней.

Он затесался в кучку прохожих. Какой-то мужчина схватил его за руку, недовольный — чего толкается. Кзума стряхнул его и пошел дальше. Мужчина рассердился, выругался и устремился за ним. Но женщина, бывшая с ним, бегом догнала его и ухватила за руку.

— Оставь его, — сказала она. — Видишь, плохо ему.

Кзума пришел к себе в комнату и постоял, глядя по сторонам. Комната уже начала меняться. Не здесь они были счастливы, и ели, и молчали. Эта комната была неуютная, серая, холодная, несмотря на печурку. Он не мог здесь оставаться. Вышел и запер за собой дверь.

Он медленно побрел к дому Лии. Идти туда не хотелось, но больше идти было некуда. Больше он никого не знал. За все время, что он прожил в городе, у него только и было друзей что Лия и ее домочадцы. Улицы были ему не нужны — они напоминали об Элизе.

Когда мимо неторопливо проходили мужчина и женщина, это было невыносимо. Вот и пришлось идти к Лии.

Опора была у калитки — сторожила, не идет ли полиция. Во дворе шла торговля.

— Ну как ты, Кзума? — спросила Опора.

— Я ничего, — отвечал он тупо.

— Заходи. Они все там. И Мейзи там.

Он зашел. Огляделся. Во дворе было полно пьющих мужчин и женщин. В углу он увидел Лию. Она торговала и заодно пересмеивалась с несколькими мужчинами.

Лия увидела его, посадила на свое место другую женщину и пошла ему навстречу.

— Здорово, Кзума, — сказала она, и голос у нее был мягкий и добрый.

Она сжала его руку. Ему стало легче. Раньше, когда она заходила к нему, с ней тоже было легче, чем с другими.

— Лучше стало, — сказала она. — Пусть больно, но ты вернулся к жизни. Это хорошо.

Он кивнул. Он знал, что Лия понимает, что она знает людей лучше, чем кто бы то ни было. Она улыбнулась ему в глаза.

— Может, хочешь сегодня напиться? — продолжала она. — Выпей побольше, может, это поможет забыть.

Он покачал головой.

— Нет.

— Йоханнес в доме. Пойди поговори с ним. Он еще не очень пьян. — Она улыбнулась. — Потом станет Й.-П. Вильямсоном, тогда с ним трудно будет говорить.

— Я не хочу с ним говорить, — сказал Кзума.

— Ладно, тогда пойдем, посидишь со мной, пока я торгую. А потом пойдем на свидание с моим дружком, тот мне скажет, какие у полиции планы.

Она провела его в свой угол, расчистила для него место. Он сел позади нее, слева, и смотрел, как она отмеряет и раздает порции, а взамен получает монеты в шиллинг или в два шиллинга.

Вокруг них жужжали голоса. Двигались люди. Бесконечный поток людей. Люди подходили, получали свое, уступали место другим. И было много смеха и крепких словечек.

Время от времени Лия оглядывалась на него, что-нибудь говорила. А не то просто смотрела на него и опять отводила глаза.

Из дому вышла Мейзи, увидела его. Глаза ее заблестели, губы растянулись в широкую счастливую улыбку. Она тоже поняла, что он вернулся к жизни. Подбежала к нему, похлопала по плечу. Он посмотрел на нее и улыбнулся. Она не сказала ни слова. Просто похлопала по плечу и посмотрела, а потом ушла в дом.

— Вот кто хороший, — сказала ему Лия, перекрикивая окружающий шум.

— Знаю, — сказал он вяло.

— И любит тебя, — сказала Лия.

Он молча отвернулся.

Из дома вышел Йоханнес. Лина висела у него на руке. Йоханнес был пьян. Оттолкнул кого-то с дороги.

Человек расплескал пиво. Стал ругаться. Йоханнес схватил его за шиворот своей огромной рукой и приподнял в воздух. Тот слабо квакал и отбрыкивался.

— Я Й.-П. Вильямсон, — взревел Йоханнес. — И я тебя, сукина сына, одной левой уложу.

— Отпусти его! — крикнула Лина и залепила ему оплеуху.

Лицо Йоханнеса изобразило оскорбленную невинность. Он разжал пальцы, и жертва его плюхнулась наземь.

— Ты меня ударила, сестра Лина, — возопил Йоханнес жалобно. — Меня ударила. — И заплакал.

Йоханнес в слезах — на мгновение это ошеломило Лию — он такой огромный, такой силач — и плачет, но тут же она рассмеялась — очень уж это было уморительно.

— Ты меня ударила, — вопил Йоханнес, и слезы текли у него по щекам. Его Лина тоже начала всхлипывать, скоро они уже ревели на два голоса.

У Лии бока тряслись от смеха. Кзума не мог сдержаться и тоже засмеялся. Тот несчастный, которого Йоханнес уронил, лежал на земле всеми забытый. Он лежал, на земле и надивиться не мог на такую картину: Йоханнес и его баба — в слезах.

Рядом с Лией какой-то мужчина усмехнулся. Йоханнес сделал шаг вперед, скорчил грозную мину, но слез не вытер. Усмешка застряла в горле у весельчака. Лия стала между ним и Йоханнесом. Человек стал озираться, ища выхода. Больше никто не решался смеяться — только Лия и Кзума. Из дома вышла Мейзи, увидела, что творится, зашлась смехом. Лия глянула на Кзуму, увидела, что он смеется, и в смехе ее зазвучала новая, веселая нотка.

Йоханнес и Лина жалобно плакали.

— В чем дело? — спросила Лия.

— Я его ударила, — сказала Лина и пуще заревела.

— Меня ударила, — пояснил Йоханнес.

— Ты этого чуть не задушил, — сказала Лия, пытаясь удержаться от смеха.

— Он меня первый ударил.

— Врешь.

— Это я вру? — спросил Йоханнес Лину и с силой толкнул ее.

— Не толкайся! — взвизгнула Лина и схватила его за руку.

Она хотела впиться в эту руку зубами, но он смахнул ее, как перышко.

— Спроси Кзуму, — сказал Йоханнес. — Он видел, как этот тип мне врезал.

Лия с улыбкой повернулась к Кзуме.

— Верно он говорит, Кзума?

— Нет.

— Ну так как, Йоханнес?

Тот повесил голову.

— Грубиян! — взорвалась Лина. — Проси у него прощенья. Скажи, что извиняешься. Ну же! — И двинулась на него, засучив рукава.

— Давай, давай, Йоханнес, — сказала Лия. — Ты мне отношений с клиентами не порти. Проси прощенья.

Лина подскочила к нему. Он чуть встряхнулся, и она отлетела. Потом неуклюже наклонился к распростертому на земле противнику и протянул руку. Тот боязливо поежился.

— Возьми его за руку, — учила Лия. — Он тебя не тронет.

Тот осторожно коснулся Йоханнесовой ручищи, и Йоханнес поднял его на ноги.

— Прошу прощенья, — сказал Йоханнес. Человек кивнул и пошел прочь.

— Сукин ты сын, — пробормотал Йоханнес.

— Вот и хорошо, — сказала Лина и взяла Йоханнеса под руку. — Теперь можешь купить мне выпить.

— Дай этой сукиной дочери выпить, — сказал Йоханнес и протянул бумажку в десять шиллингов.

— Сдачу сберегу. Тебе завтра понадобится.

И торговля пошла еще бойчее. Запах пива пропитал все вокруг. Голоса пьяных мужчин и женщин сливались в пьяный гул. Дышалось так легко, как дышится только в Малайской слободе и других трущобах в субботний вечер, такого воздуха нет нигде, кроме йоханнесбургских трущоб.

— Пошли, Кзума, я иду на свидание с дружком, у которого для меня есть новости.

Кзума вышел следом за Лией. Опора все маячила у калитки.

— Все спокойно, — сказала она.

— Иду узнавать планы полиции, — доложила ей Лия.

И они пошли. Лия поглядела на него, но он углубился в свои невеселые мысли.

— Я тоже по ней скучаю, — сказала Лия.

Кзума взглянул на нее. Ну конечно же, она тоже любит Элизу. Элиза росла у нее на глазах, значит, Элиза ей как дочка. Конечно, она тоже любит Элизу.

— Да, ты тоже ее любишь, — сказал он.

— Мы все ее любим.

— А она?

— Она любит тебя, Кзума. Я знаю. Я в этих делах разбираюсь.

— Но она меня бросила.

— И меня бросила. И Опору… А нас она тоже любила.

На углу улицы они подождали.

Прошло пять минут, десять. Потом показался черный полицейский на мотоцикле. Подъехал и остановился.

— Привет, — сказала Лия. — Какие новости?

— Я не спокоен, — сказал он. — Странно как-то на меня смотрят.

— Это твоя забота, — грубо отрезала Лия. — Я тебе плачу, чтобы узнавать их планы, а как на тебя смотрят, меня не касается. Что они решили?

— Трудная ты женщина.

— Это жизнь трудная. Что они решили?

— Нынче не придут, и завтра утром тоже, а завтра после обеда — да, и завтра вечером ни на час не уберут наблюдение.

— Так, — сказала Лия и отсчитала ему пять бумажек по фунту.

Он сунул деньги в карман и укатил.

— Завтра совсем не будем торговать, — задумчиво произнесла Лия. — Так будет лучше. А бидоны уберем сегодня. Ты как думаешь, Кзума?

— Я в этом не понимаю, — сказал он.

Домой дошли молча. У ворот их ждала Мейзи.

— Пошли погуляем, Кзума, — сказала она.

— Пойди с ней, — сказала Лия и подтолкнула его.

— Ладно.

— Но не очень надолго, — сказала Лия. — Сегодня надо убрать бидоны, ваша помощь потребуется. Ну, бегите.

Мейзи зацепила его под руку и повела в сторону Вредедорпа. Шли молча. Мейзи все сворачивала налево, и наконец они почувствовали под ногами траву.

— Это где же мы? — спросил Кзума.

— Это спортплощадка для цветных ребят, Фордсбург. На полпути между Малайской слободой и Вредедорпом. Давай посидим на траве.

Она села и его потянула вниз.

Они лежали на сочной траве — Кзума на спине, руки под голову, Мейзи боком к нему, опершись на локоть.

Кзума смотрел вверх, на молодую луну. Боль казалась такой обыкновенной. Неотъемлемой частью жизни. Он подумал о доме, о тех, кто там остался, и уже знал, что никогда не вернется домой. Ему и не хотелось домой. Это уже не был его дом. Но будь он сейчас там и лежи он на траве, вокруг были бы бесчисленные огоньки, загорались бы и гасли фонарики малюток светляков. И была бы тишина, без вечного гула, который слышится в городе. Но с домом покончено. Уход Элизы сделал это невозможным. Он ведь мечтал побывать дома с нею.

— Тихо здесь, — сказала Мейзи. — Мне нравится, Кзума подумал о светляках и не ответил.

Мейзи взглянула на него, потом куда-то вдаль.

Глаза ее выбрали далекий, бледный, подрагивающий огонек на горизонте. Свет до того слабый, что кажется— вот-вот погаснет. И она не сводила с него глаз.

— Кзума.

— А?

— Она была хорошая.

Он посмотрел на Мейзи, но промолчал.

— Она, когда решила уйти от тебя, заболела. И теперь, сегодня, где бы она ни была, она одинока и тоскует по тебе, потому что любила тебя.

— Не говори о ней.

— Мы должны о ней говорить. Ты о ней думаешь, а о том, что думаешь, лучше говорить.

— Я не хочу, чтобы ты о ней говорила.

Мейзи все смотрела на далекий подрагивающий огонек.

— Хорошо, буду говорить о себе. Потому что говорить я хочу. Я вся измучилась, поговорить мне будет полезно. — Она примолкла, облизнула губы и продолжала безразличным тоном, словно обсуждая какой-то пустяк. — Любить человека, который любит другую, — это мука. Может, это мучительнее, чем любить кого-то, кто тебя любит, а потом бросает. Не знаю. Знаю только, что это мучительно — любить человека, который любит другую. Смотришь на него, а его глаза светятся для той, другой, и сердце кровью обливается. Ложишься спать — и одна, и как будто никому ты не нужна, и думаешь: «Они вместе», — и это так больно, что и не уснешь. Все время носишь это с собой в груди. Смотришь на них, когда они вместе, и улыбаешься, а внутри боль. И так день за днем, все время. Вот это мука, Кзума. Вот эту муку я ношу уже несколько месяцев.

Она яростно выдрала из земли пучок травы и отшвырнула прочь. Бездна горечи была в этом движении. После этого оба долго молчали. Потом она оторвала взгляд от далекого подрагивающего огонька и посмотрела на Кзуму. И сказала спокойно, с хрипотцой, безразлично:

— Я знала, что эта твоя любовь кончится. Знала — и все. Элиза, она особенная. Ей подавай такое, чего нам и не понять. Я ждала. Теперь это кончилось, а мне все равно плохо. Может быть, потому, что знаю: она тебя любит так же, как ты ее. Не знаю, может быть, в этом дело. Но мне сейчас нехорошо. Я думала, когда она тебя бросит, ты вспомнишь про меня, и мне будет так хорошо. Но нет…

Она опять на него поглядела, и в полумраке Кзуме померещилась на ее лице тень улыбки. Потом она разом сникла, закрыла лицо руками и горько заплакала. Неуемные рыдания сотрясали все ее тело. Боль и мука прорывались в голосе. И вперемешку с криками летели слова, заглушенные доброй землей и сочной зеленой травою.

Кзума, приподнявшись, смотрел на нее. Ему нечего было ей сказать. И нечем помочь. Только смотреть и слушать боль в ее голосе. Помочь ей он был не в силах.

Далеко на горизонте бледно подрагивал слабый огонек. Молодая луна светила так же безмятежно. И глухой гул города только подчеркивал ночную тишину. Звезды были на своих местах. Все было в порядке.

Постепенно рыдания Мейзи затихли. Всхлипывания прекратились. Дыхание стало ровнее. Наконец она без сил растянулась на земле и уже дышала легко и ровно. Буря всколыхнула ее до самой сердцевины — и пролетела. Теперь все кончилось, наступил отдых. Вернулось время. Вернулся окружающий мир.

Мейзи пролежала долго, закрыв глаза, сжимая в пальцах острую траву. Наконец села, вытерла глаза, Кзума закурил и глубоко затянулся.

— Надо идти домой, — сказала Мейзи.

И они пошли медленно, молча. Мейзи взяла его под руку. Стала такая, как всегда.

Когда они подошли к дому Лии, оттуда уходили последние гости. Лия во дворе говорила с Опорой и двумя женщинами, обещавшими помочь с уборкой бидонов.

— Вот и дети пришли нам помогать, — сказала она и похлопала Кзуму по плечу. — Я буду показывать места, а вы копайте.

Они подождали, пока она отметит места. Их было пятеро. Лия каждого поставила на место, объяснила, как копать.

— А ты, Опора, стереги у калитки.

Лия принесла железные совки.

— Ну теперь живо! — крикнула она и начала копать.

Первым вытащил свой бидон Кзума. Он был еще наполовину с пивом. Следующей управилась Лия. Мейзи позвала Кзуму — помочь. Те две женщины обошлись без помощи. Три бидона были пустые, один полный доверху и один — до половины.

— Вот теперь мы их унесем, — сказала Лия.

И вдруг двор наполнился народом. Люди появлялись отовсюду, только не из калитки. Вспыхнули электрические фонарики. На секунду все смешалось. Один из фонарей осветил Лию. Она, не мигая, уставилась на его свет.

— Привет, Лия, — ласково произнес белый голос.

— Уберите свет, — сказала Лия.

Лис выключил фонарь.

— Вот я тебя наконец и застукал.

Лия криво усмехнулась и расправила плечи.

— Да, застукал.

— Пошли в дом, Лия. Мне надо поговорить с тобой и с твоими друзьями.

Лия пошла первой. Лис за нею. Остальных каждого вел свой полицейский. Двое остались во дворе — сторожить бидоны.

Лис оглядел собравшихся и узнал Кзуму.

— Привет, Кзума.

Тот промолчал. Лис поглядел на Лию, не скрывая восхищения ее выдержкой и кривой усмешкой в углу рта.

— Я поставил ловушку, Лия, и мышь в нее попалась. Да как попалась! У меня теперь хватит материала, чтобы убрать тебя с глаз на шесть месяцев, Лия.

— Как же вы поставили ловушку? — спросила Лия.

Лис приветливо ей улыбнулся.

— Никто тебя не выдавал. Я знал, что кто-то пересказывает тебе наши планы, и мы его провели. Решили сказать, что сегодня не приедем, а явимся завтра, после обеда. Твой дружок тебе так и передал, а мы возьми да и явись сегодня. Два часа продежурили на крышах.

— Хитро, — сказала Лия.

— Недаром я Лис.

Лия кивнула.

— Тут вот какая вещь, Лис. Остальные делали все по моему слову. Оставьте их в покое. Вы мужчина, и если вы мне друг, вы это сделаете. Я была вам нужна. Вы меня изловили. А других оставьте.

— Кто тебя снабжал новостями? — спросил Лис.

Лия покачала головой. Лис улыбнулся, и Лия прочла восхищение в его глазах. Он кивнул.

— Они могут идти?

— Да, Лия.

— Благодарю. Вы хороший человек.

— А ты хорошая женщина, Лия. Ты готова?

— Повремените маленько.

— Не копайся. Время позднее, меня жена ждет.

Лия кивнула и обратилась к Кзуме:

— Приведи Опору.

Через несколько минут она явилась и одним взглядом оценила ситуацию. Лия улыбнулась, и в глазах Опоры что-то замерцало в ответ. Эти две до конца поняли, что произошло. Остальные были растеряны. Лия легко коснулась плеча старшей подруги.

— Меня не будет шесть месяцев, Опора. Продавай все, что есть, а деньги береги. Береги вместе с теми, другими деньгами. Когда я вернусь, нам будет нужен новый дом, верно? И помни, на адвокатов денег не трать, ладно?

Опора кивнула и скрылась в комнате Лии.

Лия глянула на Мейзи очень ласково. Из всех она была сейчас самая спокойная, самая сильная. Твердая, сильная, надежная.

— До свидания, Мейзи, будь умницей. Присмотри за Опорой, она у нас стареет, а старым людям нужна забота.

У Мейзи задрожал подбородок, две слезы выкатились из глаз, но она сдержалась и несколько раз кивнула.

— Ну, Кзума с Севера, — сказала Лия, и ее голос звучал легко и шутливо. — Пришла беда, отворяй ворота, верно?

— Я пойду с тобой, — сказал он.

— Нет, Кзума. Я пойду одна. Я хочу идти одна. Мне жаль, что все случилось так сразу. Сначала Папаша, потом Элиза, а теперь еще это. Так вот и бывает. Я о тебе буду тревожиться, ты ведь у меня как взрослый сын, а сын всегда дорог материнскому сердцу, верно?

Она протянула ему руку, большую, сильную, умелую. Кзума пожал ее и почувствовал ее силу.

Из комнаты Лии вышла Опора с шалью и накинула шаль на плечи Лии.

Лия обернулась к полицейскому, ее левая бровь была вздернута, на губах — кривая усмешка.

— Я готова, Лис.

Лис отступил в сторону, и Лия прошла мимо него.

— Ну и дурак! — И Лия вызывающе рассмеялась.

Голову она держала высоко. Плечи развернуты. В походке уверенность. Лия. Сильная Лия.

Остальные смотрели вслед процессии, пока она не скрылась за углом. Еще долго после их ухода Кзума видел кривую усмешку на губах Лии, слышал ее вызывающий смех. Элиза ушла… А теперь и Лии не будет.

Глава пятнадцатая

Свет следовал за тьмою, а тьма за светом. Уже сколько дней так продолжалось. Время потеряло смысл. Все было нереально, а поверх этих нереальностей было небо, и земля, и люди. Люди ели, работали, спали, пили. Люди не изменились. Они ссорились и дрались, смеялись и любили. А миру будто и не было до них дела. И людям до мира — тоже. Огромная земля — говорят, она круглая, как шар, — катится своим путем. Элиза ушла, а земля катится. Папаша умер — а она катится. Лия в тюрьме — а она катится. Как это может быть? Почему? Кому есть дело до людей?

Кзума остановился и закурил. Бросил спичку, посмотрел на луну. Луна была круглая, большая, быстро двигалась к западу. Близилось утро.

Он шел с работы. Пробовал думать о работе, но мысли все возвращались к Лии. Он был в суде, когда разбиралось ее дело. Лия тогда стояла в загончике, куда вводили всех подсудимых. Она улыбнулась ему, и глаза у нее были спокойные, дружелюбные. А потом белый человек сказал, что ей надо идти в тюрьму на девять месяцев. И фотографию ее поместили в газете белых. А перед зданием суда какой-то юнец всем объяснял, что белые продают пиво и другие напитки, а в тюрьму их не отправляют. И еще сказал, что единственный способ обуздать владелиц незаконных пивнушек — это настроить пивных для всех чернокожих.

Почему, если Лия продает пиво, это плохо, а если белые — хорошо?

С того субботнего вечера, когда Лия ушла из дома под конвоем двух полицейских, все чувства у Кзумы притупились. Осталась только усталость. Усталость и много вопросов, которые обременяли мозг, потому что ответов на них он не знал. И спать было трудно, потому что усталости тела приходилось бороться с усталостью ума. Какое-то чувство было, но это было чужое чувство, оно не причиняло боли. Боли он больше не чувствовал. И комок не стоял поперек горла. И сердце не колотилось. Он без труда улыбался. Делал все то, что научился делать, когда пришел жить в город. Все как будто было по-старому. Но казалось — все это видишь чужими глазами и все это делает и обо всем этом думает кто-то другой. Что-то пропало. Что-то такое, что раньше было в нем, внутри него, все время. А теперь пропало.

Опора и Мейзи приходили к нему, пытались ему помочь. И пытались подбодрить его. Но в подбадривании он не нуждался. Он не был несчастен. Просто говорить с Опорой и с Мейзи было трудно, но они этого не понимали. Они думали, что он очень несчастен.

Ему не нравилось, что они к нему ходят, но просить их не ходить представлялось ненужной канителью, и он молчал, а они приходили. Пытались поговорить с ним, но не знали, о чем. А потом перестали приходить. В последний раз, когда Мейзи навестила его, она перед уходом стала в дверях и сказала: «Когда я тебе буду нужна, приходи ко мне, где я работаю. Опора живет там у меня. Мы будем рады тебя видеть». И ушла. С тех пор миновало уже много дней.

Кзума погасил сигарету, поглядел, как спешит луна. Подковырнул ногой ком земли и сел. Странно, как без Лии все изменилось. Дни сматывались в ночи, ночи в дни. Все до ужаса однообразно, утомительно. И он чувствовал себя чужим среди чужих. Вспоминал ту ночь, когда он подошел к дому, где когда-то жила Лия. Он тогда вышел из своей комнаты, всю дорогу шел медленно. И с ним здоровались, потому что он уже стал своим человеком в Малайской слободе, и он читал это в глазах встречных. И знал, что они знают про Элизу, ибо в Малайской слободе люди каким-то неисповедимым образом узнают все про всех. Случалось, кто-то говорил своему спутнику:

— Это Кзума, он работает на руднике. Его женщина бросила его. А сильная Лия, которую он любит как родную мать, сидит в тюрьме. И все случилось одновременно.

Так было и в ту ночь, когда он медленно брел по улице. Он свернул налево, потом направо, потом опять налево. И вокруг него были люди.

Он медленно брел по улице, где когда-то жила Лия. Улица та же. И дома те же. Потом увидел дом. Тот самый дом. Он почти увидел Опору у калитки, и Лию на веранде, и пьяненького Папашу на улице. Почти увидел Элизу, как она стоит рядом с Лией и улыбается, так что появились две ямочки и сверкают прекрасные белые зубы. Почти услышал беспечный смех Мейзи, увидел, как хрупкая маленькая Лина укрощает верзилу Йоханнеса. И вдруг видение погасло. На веранду вышла незнакомая женщина. Низенькая, круглая, как шарик. А следом за ней мужчина, хромой. Кзума быстро повернулся и пошел прочь. Больно было видеть, что в этом доме, где когда-то жила Лия, теперь живут чужие. Чужие люди живут в нем, и смеются, и спят, и разговаривают. Было больно, потому что этот дом много для него значил. Первый дом, в котором он спал, когда только добрался до города. Первый дом, где у него появились друзья. Дом, где он нашел Элизу. Где Элиза родилась. Дом, где с Лией жили Папаша и Опора, Лиин дом.

Кзума горько улыбнулся и собрал в кулак горсть песка. Большая луна спешила своим путем, а звезды бледнели. День быстро приближался.

Он услышал, как по камешкам хрустят толстые подошвы, и поднял голову. Кто-то шел к нему, кто-то крупный, но лица пока не разобрать. Кзума ждал. Когда тот приблизился, оказалось, что это — Рыжий.

— Эй, Зума! — окликнул Падди.

Кзума ответил, Падди подошел и тяжело опустился рядом с ним на землю. Вытащил из кармана пачку сигарет, извлек одну и протянул пачку Кзуме. Оба закурили. Кзума смотрел на белого человека и ждал, чтобы он заговорил. А Падди молчал, только смотрел вверх на небо и на луну.

— Что случилось? — не выдержал Кзума.

— Трудно сказать, — ответил Падди. — Когда человек болен телом, говоришь «у него то-то и то-то» и ведешь его к доктору, а доктор дает тебе лекарство и говорит «принимать столько-то раз в день и все пройдет», так?

— Да.

— Очень хорошо. А теперь возьмем другой случай, может быть, здесь ты что-нибудь скажешь. Если у человека болит душа, что ему делать? С этим к доктору не пойдешь.

— Тогда надо терпеть, — сказал Кзума, глядя на луну.

— Но эту мудрость проповедовали твои предки.

— То было давно, до того как пришли белые.

— Ну, а теперь, когда белые пришли?

— Теперь делать нечего.

— Даже бороться нельзя?

— Как бороться голыми руками против пушек?

— Ты меня не понял, Кзума, я не о такой борьбе говорю. Есть и другая борьба.

— Какая же?

— Ищи ее сам, Зума. Она должна родиться из твоих чувств, из твоей боли. Некоторые люди нашли ее. И ты можешь найти. Но сначала научись думать и не бойся своих мыслей. И если у тебя есть вопросы и ты поищешь вокруг себя, то найдешь и людей, которые на эти вопросы ответят. Но сначала ты должен решить, с чем ты намерен бороться, и почему, и чего добиваться.

— Почему ты, белый человек, так со мной говоришь?

— Потому что я, Кзума, в первую очередь человек, как и ты, а потом уже белый человек. Я вижу, что у тебя болит душа. Я с тобой работаю изо дня в день, и увидел твою болезнь, и понял.

Кзума удивленно воззрился на Падди.

— Ты говоришь, что понял, ты, белый?

Падди кивнул.

— И по-твоему, я должен говорить, что у меня на душе?

Падди снова кивнул.

Кзума молча смотрел вдаль. Падди ждал. Луна ушла далеко на запад. Звезды были еле видны. И эти двое, черный и белый, были как бы одни во всем мире. Ни признака жизни вокруг. Вдали высокие отвалы на фоне неба, а в другой стороне возвышаются дома Йоханнесбурга. В холодном утреннем воздухе — затишье. Словно весь мир затаил дыхание.

— Ты сказал, что понимаешь, — заговорил наконец Кзума, — но разве это возможно? Ты белый. Ходишь без пропуска. Не знаешь, каково это, когда тебя задерживает полицейский на улице. Ходишь куда хочешь. И не знаешь, каково это, когда тебе говорят: «Выйди. Здесь только для белых». Тебя бросает женщина, потому что с ума сошла от зависти к вещам, какие есть у белых. Ты Лию знал? Ты любил ее? Знаешь, каково это, когда у тебя на глазах ее на девять месяцев отправляют в тюрьму? Ты знал ее дом? Тебя туда впускали среди ночи? — Голос Кзумы окреп. — Говорила с тобой Лия, улыбалась тебе краем рта? Ты говоришь, что все понимаешь. А чувствовать все это, как я, ты можешь? Где тебе понять, белый человек. Ты понимаешь головой, а я болью. Болью сердца. Вот это понимание. Понимаю сердцем и страдаю от этого, а не просто думаю и говорю. Я-то это чувствую! Ты хочешь, чтобы я был тебе другом. Как я могу быть тебе другом, когда твои люди так поступают со мною и с моими?

Кзума встал.

— Ты прав, Зума, такого со мной не случалось, поэтому я этого не чувствую, но ты мне вот что скажи. Ты думаешь, черный человек все это чувствовал бы, если бы это не случилось с ним самим? И твой Йоханнес так же чувствует все про Элизу и про Лию? Он не любил Элизу. Возможно, он тебя жалеет, потому что ты его друг. Но к Элизе-то он не может чувствовать того же, что ты. Скажи-ка!

— Йоханнес черный, как я, и он знает, что Элиза бросила меня из-за белых, и что Лия в тюрьме из-за них. Когда он трезв, на сердце у него великое горе, потому что он это знает.

— А у меня на сердце всегда великое горе.

— Ты белый.

— Я прежде всего человек и хочу, чтобы ты был прежде всего человеком, а потом уже черным.

— Я черный. И народ мой черный. Я их люблю.

— Это хорошо. Хорошо любить свой народ и не стыдиться того, какой ты есть. Белые в этой стране думают только как белые, поэтому от них столько зла для твоего народа.

— Тогда я должен думать как черный.

— Нет. Сперва ты должен думать как человек. Должен быть сначала человеком, а потом уже черным. И тогда ты все поймешь и как черный человек, и как белый. Вот это правильный путь, Зума. Когда ты это поймешь, то станешь человеком со свободным сердцем. Только те, у кого сердце свободное, могут помочь окружающим.

Кзума покачал головой и устремил взгляд на восток. На небе появились первые лучи утреннего солнца. Светлые полоски на синем. Он сказал белому человеку правду. Думал, что тот рассердится. Думал даже, что после этого белый человек не велит ему больше выходить на работу. А белый человек не рассердился. И стоит на своем. Он хороший человек. Добрый.

— Ты добрый человек, Рыжий, и это хорошо. Столько есть людей недобрых. Так что, если люди к нам добры, это очень хорошо. Но мне-то не доброта нужна.

— А я тебе и не предлагаю доброту, — сказал Падди, и в голосе его звучал гнев. — Я думал, ты хочешь понять. Может, я ошибся. Может, мне надо было лучше пойти домой и лечь спать. Может, ты просто дурак, который боится думать.

Падди вскочил и зашагал прочь.

Кзума смотрел ему вслед, и тень улыбки тронула его губы.

— Спи сладко, Рыжий! — крикнул он, и в голосе его звучало дружелюбие. Он дождался, когда Падди перевалил за невысокий холм, а тогда повернулся и пошел в сторону Малайской слободы.

Гнев Рыжего напомнил ему Лию. Вот так же сердито и она с ним говорила, и странно было встретить такое и в белом человеке. Он стал думать о словах Падди. Поворачивал их так и этак. Взвешивал. Сначала быть просто человеком и думать, как подобает человеку, а потом уже черным. Как это может быть? Это значило бы, что у людей нет цвета. Но людей без цвета нет. Есть люди белые, черные, коричневые. У каждого свой цвет. Так как же думать о людях без цвета? Но мысль это приятная. Да, очень приятная. Да если бы было так, он мог бы ходить куда угодно, и никто не требовал бы у него пропуска. И Элиза еще была бы с ним. Будь это так, он получал бы столько же денег, как Рыжий. И ездил бы в одном автобусе с белыми. Вот было бы приятно! Будь это так, он чувствовал бы себя человеком… Человеком… Вот это и сказал Рыжий. Не черным, и не белым, а просто человеком. И Лия не сидела бы в тюрьме. Будь это так, он сейчас шел бы к Лии… Нет, там уже спят. Не к Лии. К себе в комнату, спать, пока Элиза не придет из школы, и посреди комнаты будет гореть огонь и жариться мясо… А потом они пошли бы к Лии… Будь это так, Элиза была бы с ним, и была бы счастлива, без этого своего безумия. Если бы только это было так!

Он шел по пустынным улицам, и в мозгу у него роились мысли. Одна картина сменяла другую. Он был легок, свободен, весел. Люди — это люди. Не белые и не черные. Просто люди. Обыкновенные. И белого можно понять, а не только черного. И пожалеть его. Как черного. Его личная тайная обида на всех белых исчезла. Нет белых людей. Есть просто люди.

Видение увлекало его все дальше. Он уже видел, как сидит с Элизой, Падди и его женщиной за столиком в одном из маленьких кафе в сердце Йоханнесбурга, пьет чай, смеется, болтает. И вокруг них много других людей, все счастливы и все без цвета. И так во всей стране. И в деревне так же. Люди работают бок о бок, а земля, неутомимая, щедрая, дает богатый урожай, так что еды хватит для всех, и работы хватит на всех, и люди работают и поют, и много смеха. И в городах так же. Люди работают. Люди едят. Люди счастливы. А уж смеха… Словно мощная волна катится по всей стране. И все глаза от нее загораются, пока люди работают на солнце, и солнце греет по-новому.

Кзума пришел в свою комнату, разделся, сам того не заметив… А над всем возвышался Человек. Думающий человек, сильный, свободный, счастливый и без цвета. Жив человек. Выпятил грудь, гордится. Человек в своем величии.

И страна — хорошая страна. И мир — хороший мир. Полный смеха и дружбы. Полный еды. Полный счастья. Хороший мир…

Кзума забылся в блаженной дремоте.

…Если бы только это было так…

Глава шестнадцатая

Вечер уже спустился на Йоханнесбург, когда Кзума проснулся. В комнате было темно. Он перевернулся на спину и стал нашаривать спички — зажечь свечу. Потом передумал и лежал неподвижно в темноте, чувствуя, как пусто у него в желудке и как неровно колотится сердце. Казалось, что оно бьется громко, злобно. Он вспомнил свой разговор с Рыжим. Вспомнил, с какой прекрасной мечтой засыпал. Люди без цвета, и повсюду смех. Так это было прекрасно, так хорошо. Но возможно ли такое? Нет, и думать нечего. Как этого достичь? На это ответа не было. Белые люди этого не допустят. Так что ответа нет.

Наступила реакция. Он чувствовал себя одиноким, озлобленным, несчастным. Мир — темное место. Темнее, чем когда-либо. Раньше его горе было только чувством. С тех пор его посетило видение. Люди без цвета. Теперь у него было, чему противопоставить свою боль и горе, и от этого было хуже. Боль и горе так выросли, что нести их не было сил. Бремя давило его, и горячие волны горя и ненависти вздымались в груди и жгли глаза. Да, он ненавидел всех белых и ненавидел Рыжего. Если бы не последний разговор с Рыжим, сейчас этого не было бы. Но ненависть не снимала обруча, стиснувшего его голову. Обруч стискивал все крепче. Ему нужно было как-то снять этот обруч, почувствовать себя так, как было до разговора с Рыжим, — просто пустым и без всяких чувств, и то было бы лучше. Ух, как он ненавидел Рыжего!

Потом пустой живот властно напомнил о себе. Он зажег свечу, встал и оделся. В комнате был хлеб, но он зачерствел. Была маисовая мука и сырое мясо, но готовить не хотелось.

Он умылся и вышел. На соседней улице была столовка. Туда он и пойдет. Бывало, там в мясе попадалась муха, но от тамошнего мяса пока никто не умер. И мясо будет горячее, и там будут люди. Он вышел на улицу.

Вокруг него шли и бежали люди, живая, дышащая толпа. Вот так и всегда. Кто-то уезжает, как Элиза, кто-то умирает, как Папаша, кто-то попадает за решетку, как Лия; а толпа остается. Та же толпа из безымянных людей, что живут и движутся, смеются или затевают драки. Люди умирают, уезжают, попадают в тюрьму, — может быть сотнями. Но это люди, а не толпа. Толпа, наверно, никогда не умирает. Может быть, эта толпа — та же, что существовала с начала времен. Может быть, толпы вообще не умирают, может быть, толпы, подобные этой, есть во всем мире, даже и за морем. Толпы, что идут, идут, идут. Везде одинаковые. А белые? Зачем ему думать о белых? Но может быть, и они такие же? Да, наверно.

Кзума заглянул в столовку. В дальнем углу переполненного помещения он присмотрел местечко, куда, видимо, можно было втиснуться. Он стал туда пробираться. Ботинки скрипели по опилкам на полу. Пахло мясом далеко не высшего сорта. Громкий гул голосов сливался с другим гулом погромче — жужжанием мясных мух.

Кзума кое-как уселся и выкрикнул заказ. Грязный оборванный старик поставил на грязный стол тарелку с мясом, плавающим в подливке, и большой кусок хлеба. После чего протянул засаленную рук у, и Кзума вложил в нее шиллинг.

Он ел и мысленно сравнивал это место с теми, куда ходят белые. Белым нет нужды ходить сюда, сидеть на головах друг у друга. У них комнаты побольше. Не одна жалкая каморка. И чистые кафе чуть не на каждой улице.

И опять всплыл в памяти тот прекрасный мир, где люди будут без цвета. Если бы было так, все могли бы есть в хороших, чистых помещениях. И без мух, от которых не продохнуть.

И Кзума затосковал. Так хотелось поговорить об этом с кем-нибудь и чтобы его поняли. Может, здесь такой человек найдется. Он поглядел на своего соседа. На вид ничего, только рот набит едой, а глаза свирепые, до того он старается прогнать мух.

— У белого человека хорошие столовки, — сказал Кзума.

— Что? — к сосед оглянулся на Кзуму.

— Хорошие столовки! — повторил Кзума.

— Мух слишком много.

Кзума вздохнул. Ему бы поговорить с кем-нибудь в тихом уголке. С кем-нибудь, кто поймет. Он встал.

— Уходишь? — спросил сосед. Кзума кивнул и вышел.

Постоял на улице, глядя на толпу. Тяжесть одиночества не отпускала. Ему стало бы легче, если б он мог рассказать кому-то свои мысли. Хотя бы облечь их в слова и чтобы кто-то сидел и слушал его.

Мейзи, вот с кем ему захотелось поговорить. Ведь с ней всегда бывало так спокойно. Да, пойти к ней и поговорить. Что-то она поделывала с тех пор, как он видел ее в последний раз? Может, у нее теперь новый дружок. Эта мысль слегка встревожила его. Ему не хотелось, чтобы у нее был новый дружок. Вчера он бы и слова не сказал. А теперь дело другое. Теперь, если у нее завелся новый дружок, — это нехорошо. Почему так — он не мог бы объяснить, но знал, что это было бы плохо, а для него — очень, очень обидно.

Он пустился в путь к тому дому, где Мейзи работала. Чем ближе он подходил, тем сильнее чувствовал, что у нее, скорей всего, завелся новый дружок, и росло убеждение, что это нехорошо. Шаги его словно выстукивали: «Это плохо, очень плохо». И слова эти зажужжали в мозгу. И быстро нарастал страх — только бы не это!

Ну вот, теперь уже близко. Хорошо будет повидать Мейзи и Опору тоже. А Мейзи ему обрадуется? В самом деле обрадуется? Одет он не очень-то чисто. Может, она не захочет с ним разговаривать. Может, ее нет дома.

Он потер пальцем лацкан своей куртки, аккурат-псе заправил рубашку и в отчаянии уставился на ботинки.

Подходя к дому, где жила Мейзи, он весь дрожал. Посмотрел на калитку, облизнул губы. Нельзя показать, что нервничаешь. Надо быть спокойным. Как настоящий мужчина. И Мейзи надо сказать, что зашел просто поговорить о чем-то, что очень его занимает. Но как сказать ей про людей без цвета? Он попробовал собраться с мыслями, но мысли разбегались. И слова, уже дрожавшие на кончике языка, все куда-то подевались.

И он повернул обратно, в Малайскую слободу. Не может он говорить с Мейзи. И наверно, Мейзи этого не захочет, и уж наверно не поймет его.

Да, не надо к ней ходить. Лучше вернуться к себе в комнату, переодеться в рабочее платье и полежать на кровати, пока не настанет время идти на работу.

На руднике, когда Кзума туда пришел, царило смятение. Мерцали несчетные огни, слышался нестройный гул голосов. Заливались свистки, кучки людей перебегали с места на место. Пробираясь между ними, он узнал кое-кого из бригады Йоханнеса. Далеко впереди маячил Рыжий. Видимо, произошел несчастный случай.

Он ухватил за плечо незнакомого горняка и тряхнул его.

— Что там?

— Несчастный случай.

— Где Йоханнес?

— Не знаю.

— Он там, внизу, — сказал кто-то другой.

Кзума добрался наконец до Падди. Падди схватил его за руку.

— Йоханнес и Крис внизу. Я сейчас туда спускаюсь.

— И я с тобой, — сказал Кзума.

— Это опасно, — сказал какой-то белый.

— Подождите, когда будут спускаться техники, — сказал управляющий.

— Там двое рабочих, — сказал Падди и двинулся к малой клети, и Кзума за ним.

Они вошли, и клеть полетела вниз.

Подошла машина «скорой помощи». Люди стояли наготове с носилками. Ждали два врача. Толпа притихла. Управляющий все поглядывал на часы. Минуты еле ползли.

Пять… Десять… Пятнадцать… Двадцать…

Но вот — слышно, клеть поднимается. В могильной тишине Кзума вышел из клети и вынес тело Йоханнеса, а за ним Падди с телом Криса.

Врачи осмотрели два тела. И Крис, и Йоханнес были мертвы.

— Они собой держали стену, чтобы мы успели выйти! — выкрикнул один из горняков и зарыдал.

Никто его словно и не слышал.

Тела погрузили в санитарную машину, она отъехала.

Дышать стало чуть легче. Два техника спустились в забой обследовать, что там случилось. Люди ждали в полном безмолвии. Время снова еле ползло. Падди предложил Кзуме сигарету.

Техники вернулись.

— Ну? — спросил управляющий.

— Небольшой обвал, — ответил один из техников. — Сейчас все тихо. Там стояки долго мокли, ну и в одном месте прогнили. И не выдержали. Ничего серьезного. Если б эти двое не поддались панике и остались на своих местах, а не бросились очертя голову затыкать собой дыры, все было бы в порядке. Для работы там и сейчас все в порядке. Кое-что подчистить да поставить новые стояки. Это можно поручить следующей смене.

Управляющий взглянул на второго техника, и тот кивнул.

— Из-за паники жизни лишились, — подтвердил он.

Падди кинулся на него и одним ударом сбил с ног.

— Они заботились о своих людях, — сказал он. — А предупредить мы вас давно предупредили.

Между Падди и поверженным техником оказалось несколько человек.

— Все в порядке! Все в порядке! — закричал управляющий. — Шахта в порядке. Ночная смена, готовсь спускаться!

— Нет! — выкрикнул Кзума. — Нет!

— Готовсь! — орал управляющий.

— Пусть сначала произведут ремонт! — воскликнул Кзума. — Мы предупреждали. Нам заявили, что все в порядке. А теперь погибли двое. Хорошие люди погибли. Пусть делают ремонт, а потом уже и мы спустимся.

Управляющий смерил глазами Кзуму, перевел взгляд на других горняков и крикнул еще раз:

— Готовсь!

— Нет, — раздался голос. — Сначала ремонт.

Кзума вдруг взбодрился, почувствовал, что он свободный и сильный, что он — человек.

— Все мы люди! — закричал он. — Что шкура у нас черная, это не важно. Мы не скотина, чтобы у нас жизнь отнимать. Мы люди!

— Да это стачка! — вскипел управляющий и заорал, тыча пальцем в Кзуму — Тебя мы отправим в тюрьму. Я уже вызвал полицию. Они скоро прибудут.

— Не пойдем работать, пока ты не велишь, Кзума! — крикнул кто-то из толпы.

Кзума никогда еще не чувствовал себя таким сильным. Достаточно сильным для того, чтобы стать человеком без цвета. И сейчас он вдруг понял, что это возможно. Человек может быть без цвета.

— Ремонтируйте забой, тогда спустимся! — прокричал он. — Да получше ремонтируйте, не тяп-ляп. Йоханнес был моим другом. Нашим другом. А теперь он погиб. Ремонтируйте забой!

— Те, кто не бастует, подходите сюда! — крикнул управляющий и отступил немного влево. Туда же перешли все охранники и остальные белые. Падди остался где был.

— О’Ши! — окликнул его управляющий, а Падди будто и не слышал.

— Иди к нам, О’Ши, — позвал кто-то из белых. — Изредка полюбезничать с ними — это невредно, но сейчас нам пора напомнить этим кафрам, где их место. Иди сюда!

Вот об этом я и поспорил тогда с Ди, подумал Падди. Это — проверка всех моих теоретических выкладок. Зума взял на себя руководство, мое дело — следовать за ним. Ди насчет него ошиблась. Он настоящий человек.

Вдали завизжала сирена полицейской машины. Скоро полиция будет здесь.

Падди подошел к Кзуме и взял его за руку.

— Я в первую очередь человек, — сказал он и продолжал громко, обращаясь к горнякам: — Зума прав! Платят вам мало. Если вы рискуете жизнью, это ваша забота. Почему так? Разве у черного не такая же алая кровь, как у белого? Разве черный ничего не чувствует? Разве черный тоже не любит жизнь? Я с вами. Пусть сначала произведут ремонт!

Кзума улыбался. Теперь он понял. Много чего понял. Можно быть сначала человеком, а уж потом черным или белым.

Два полицейских фургона свернули на рудничный двор, из них посыпались полицейские.

— Вот они! — крикнул управляющий. — Вот эти двое — зачинщики!

Охранники бросились помогать полиции, они вместе врезались в толпу, работая без разбора дубинками.

Кзума увидел, как один полицейский дал Падди по затылку, а другой схватил обе его руки и завел за спину. Тут рядом с ним вырос еще один полицейский, и что было дальше с Падди, он уже не знал. Что-то укололо его в левое плечо, и левая рука бессильно повисла. Он увернулся от удара по голове и, схватив полицейского за руку, ловким движением выбил у него из рук дубинку. Полицейский упал. Кзума почувствовал удар по затылку, и струйка теплой крови побежала под рубашку.

В голове вдруг прояснилось. Отсюда надо уходить. Огрев дубинкой еще одну фигуру в шлеме, он двинулся вперед. Он уже почти выбрался из схватки. Теперь поднажать — и бегом. И тут до него донесся голос Падди:

— Не удирай, Зума.

Но сзади уже топали чьи-то ноги, и жажда свободы была сильна, и он побежал. Погоня отстала. Он все бежал. Он чувствовал, что легкие у него вот-вот лопнут и в голове мучительно стучало. И где-то далеко Падди кричал:

— Не удирай, Зума!

Улица перед ним была безлюдна, он был один во всем мире. Одна пустая улица сменяла другую. Малайская слобода осталась позади. За ним точно дьявол гнался. Слезы усталости жгли глаза. А остановиться он не мог. Уже близко дом, где живет Мейзи. Он замедлил бег. Возле калитки Мейзи он уже не бежал, но шагал быстро. Завернул в знакомый проулок. Времени было в обрез.

Он постучал в ее дверь. Вскоре там зажегся свет, и Мейзи открыла дверь. Увидела его лицо, и последние остатки сна исчезли из глаз.

— Кзума!

— Мейзи, привет!

Она втащила его в комнату и закрыла дверь.

Опора сидела на полу в углу комнаты, где она теперь спала. Кзума успел заметить, до чего она постарела.

Не говоря ни слова, Мейзи налила в миску воды и вымыла ему голову. Опора вскипятила чайник на примусе. Выпив чаю, Кзума рассказал им, что случилось.

— Что же ты решил делать? — спросила Мейзи, выслушав его до конца.

— Рыжий в тюрьме. И мне туда дорога. Неправильно будет, если я туда не пойду. Выйдет, что я — не человек.

— С ума ты спятил, Кзума, — сказала Опора. — Уходи в другой город, пережди, пока тут все уляжется. Тебя не поймают.

— Нет, Опора, надо идти. Если не пойду, и жить не захочется, до того буду себе противен. Надо идти. Там Рыжий. Он не черный человек, но идет в тюрьму за наш народ, как же мне не идти тоже? И я много чего хочу сказать. Хочу рассказать им, что я думаю и что думают чернокожие.

— Они и так знают, что мы думаем, а делать ничего не делают, — возразила она.

— Но от нас они этого не слышали. Будет хорошо, если черный человек скажет белым, что мы думаем. И черный же должен сказать всем черным, что они думают и чего хотят. Все это я должен сделать, тогда я почувствую себя человеком. Ты понимаешь? — и он повернулся к Мейзи.

Она потрепала его по руке и кивнула.

— Понимаю, Кзума.

— С тобой мне всегда бывало хорошо, Мейзи. Теперь я знаю, что люблю тебя и что ты мне нужна. Может быть, подождешь меня, а когда я вернусь, заживем с тобой вместе?

— А Элиза?

— Она бедная, несчастная, но с этим покончено. Мне нужна ты.

Мейзи улыбнулась сквозь слезы.

— Я подожду тебя, Кзума. Долго ли, коротко придется ждать, я дождусь. Дождусь, когда ты ко мне вернешься. А тогда устроим себе жилье, где будет много смеха и много счастья. Ты не бойся, другие мне не нужны. Мне нужен ты, и я буду ждать тебя каждый день и каждую ночь.

— Я вернусь, потому что с тобой хорошо.

Мейзи зацепила его под локоть, и так они посидели.

Опора налила себе еще чаю и опять залезла под одеяло. И тогда Кзума встал.

— А теперь мне пора.

— Я провожу тебя до участка, — сказала Мейзи.

— Нет, — сказал он.

— Да, — сказала она.

— Пусть идет, — сказала Опора.

— Ладно.

— А когда будешь им говорить, Кзума, — добавила старуха, — ты уж расстарайся, тогда Папаша будет тобой гордиться.

— Да, уж ты им скажи! — попросила Мейзи. — Я буду там и послушаю.

И они вышли на пустынную улицу.

Один за другим гасли огни в Малайской слободе. Один за другим гасли огни во Вредедорпе и в других трущобах Йоханнесбурга.

Улицы были безлюдны. Покосившиеся старые дома молчали. Только тени скользили мимо. Только еле слышный ночной гул висел над городом. Над Вредедорпом. Над Малайской слободой.