Петру было зябко, он кутался в шерстяной плащ, закрывал им лицо от ветра, но все эти мелкие ухищрения не спасали от холода — еще зимнего, конец января на дворе, зима в этом году оказалась холоднее обычного, а в горах — особенно. Как они здесь живут, думал Петр, не в силах унять внутреннюю дрожь, как они терпят эти вечные изнуряющие холода, сюда ведь даже летом не доходит жара из долины Иордана.
Петру было искренне жалко Иоанна: столько лет в Кумране, столько лет немыслимых самоограничений — и это с его характером, и по сей день тяжело выносящим изоляцию и от мира, и от ближайших соратников. О такой ли судьбе для единственного сына мечтал священник Закария?.. Вряд ли, вряд ли… Хотя Иоанн не слишком озабочен переживаниями старых родителей. У него иная судьба, и причиной ее стала та — давняя для Иоанна и невероятно близкая для Петра встреча Учителя и Ученика на забитой гуляющим народом тесной улице Терапийон празднующего Песах Иершалаима.
Тогда был шестой год, сейчас — двадцать четвертый. Тогда Иоанну было тринадцать, совершеннолетие по иудейским понятиям, изучение всерьез Закона, правил и таинств богослужения под руководством отца, и все-таки — мальчишеские игры, все-таки острое не по-детски желание мирского вопреки предначертанному отцом жизненному пути, он еще Саулом был, а никаким не Иоанном — до встречи с Петром… А сейчас ему — тридцать два, не так давно исполнилось, взрослый мужчина, прошедший длинный и невероятно трудный для него путь служения аскетическому Богу ессеев в Кумранской обители и уже начавший исполнять свое евангельское предназначение — Крещение, которое еще не стало Крещением, а называется Иоанном то Посвящением, то Очищением, и проповедь явления грядущего Мессии. И это ему — с его яростным, непримиримым характером, с его постоянным желанием не просто найти во всем истину, а вгрызться в нее, не поверить ей, а проверить ее на прочность, — как же ему бесконечно трудно!
Если быть честным перед самим собой — а Петр всегда предпочитал честность, если к тому же ее не надо выносить на суд внешний, а можно оставить внутри себя, в душе, в тайной области самокопаний, — то он-то и есть главный виновник совсем не слабых жизненных испытаний ученика.
Хотел ли их ученик?
Кто сейчас скажет?!
Да и кто спрашивает ученика…
Иоанн неожиданно возник из темноты, научно говоря — материализовался, спросил:
— Не замерз, Раввуни?
Раввуни, Равви. Буквально — великий господин. Практически — Учитель. Иоанн привык называть так Петра, а Петр легко принимал это имя: он ведь и был Учителем, кем еще…
— Замерз, — сварливо ответил Петр. — Ты опоздал.
— Кто из нас опоздал… — Петр не видел в ночи, но, судя по изменившемуся тону, Иоанн позволил себе иронию. — Я — на мгновения, ты — на месяцы. Я тебя давно заждался, Раввуни.
— Я не видел тебя месяц, как ты начал посвящать людей. Что изменилось?
— Многое. Например, людей стало больше.
— Это же хорошо.
— Кому?
— Тебе. Ты знаешь, что говорят о тебе в пределах Израилевых. Даже в Шомроне. Даже в Десятиградии.
— Знаю. Слухи здесь легкокрылы. Они опережают дела.
— Что тормозит дела?
— Какие дела? — Иоанн рассмеялся. — Посвящение? Проповеди? Рукопись?.. Я в начале дороги, Равви, а слухи кричат, что я и есть Машиах и ждать иного не стоит… — Он оборвал смех. — Вставай, Равви. Камень холоден. Надо носить с собой козлиную шкуру, а я вижу — у тебя ее нет.
— Спасибо. — Петр встал. — Ты хорошо видишь в темноте.
— Привычка. Я слишком долго живу в горах. — Петру показалось, что он голосом подчеркнул слово «слишком». А может — только показалось…
— Ты устал?
— Разве это важно, Раввуни? Оставим ненужный разговор. Скоро начнет светать, мы едва успеваем к броду. А люди уже собрались. Давно собрались, ждут. Я не был в долине три дня. Не стоит испытывать их терпение…
Он пошел первым, легко находя в темноте горную тропу. Петр шел не отставая: он-то уж точно видел ее, эту каменистую узкую дорожку, бегущую по ущелью, как видел широкую прямую спину ученика, словно летящего над землей. Петр давно не мог слышать его, как это получалось девятнадцать лет назад, в Иерусалиме, а потом в Вифлееме, в доме Закарии и Елисаветы. Иоанн научился блокировать мысли и делал это сознательно и когда хотел. По крайней мере когда Петр рядом… Иоанн, как и предполагал Петр, оказался отличным паранормом, более того — куда сильнее, чем предполагал Петр. Петру с ним становилось все труднее и труднее: характер, опыт, талант — взрывная оказалась смесь, трудноуправляемая. Особенно — на расстоянии в две с лишним тысячи лет. Здесь, в Иудее, Петр — по местному времени — бывал сначала два-три раза в год, потом чаще, последнее время — ежемесячно, оставаясь здесь по неделям, но все равно этого оказывалось мало.
Петр давно отказался от выполнения каких-либо побочных заданий Службы Времени, и Совет согласился с ним, сосредоточив его только на проекте «Мессия». И все равно — постоянная необходимость общаться с Биг-Брэйном, со специалистами Службы Соответствия, с Клэр Роджерс, отличной, хотя и малость суховатой, необходимой позарез собеседницей, с книгами, которые она не уставала подбрасывать Петру, с Техниками, которые капризничали и не желали неделями торчать в первом веке, и, поскольку с их нежеланием никто в Службе не считался, капризы изливались на Петра, а он уж точно — не железный, ему вон на холодном камне сидеть вредно…
А Иоанн оказался очень сильным объектом. Посильнее Основного. Во всяком случае, пока…
Когда спускались в долину Иордана, начало светать.
Петр не устал поражаться неожиданным и резким контрастам природы края. Из горной уныло-каменной январской зимы — в нежаркую, конечно, но уже по-весеннему теплую долинную зиму, в по-весеннему яркую зиму — с широкими листьями пальм, с еще не распустившимися, но уже зелеными розовыми кустами, со странными на вид, давно вымершими во времена Петра бальзамовыми деревьями, с колючим кустарником, — конечно, как без него, — однако даже он ухитрялся не испортить контраст.
У плоского широкого каменистого брода через реку их ждали. Естественно, не их, кому был нужен Петр, ждали Предтечу, ждали человека, которого всерьез считали Машиахом, Мессией — вопреки тому, что он еще только возвещал о явлении настоящего Мессии. Но людям свойственно верить глазам, а не ушам.
Их еще не заметили, еще надо было спуститься в долину, но Иоанн, по-прежнему молча идущий впереди, заметно прибавил шаг.
О чем он думает?.. Петр мучительно желал услышать ученика, давно желал, но не получалось, не мог пробить блок. Ученик оказался под стать Учителю. Правда, плюс упрямство… Петр иногда размышлял, что, родись Иоанн на пару тысяч лет позже, он легко мог бы стать шестнадцатым Мастером Службы Времени.
Как-то он сказал о том Майклу Дэнису, Главному инспектору Службы.
— Давайте перебросим его к нам, — засмеялся Дэнис.
— Невозможно, — ответил Петр, удивляясь легкости предложения Инспектора. Он нужен там.
— Когда-то он станет ненужным…
— Извините, Главный, — сказал Петр, — разве вы не знаете о его конце?
— А что там было? — Дэнис не утруждал себя знанием исторических подробностей многочисленных проектов Службы.
— Ему отсекли голову. До сих пор существует в христианстве печальный праздник — День усекновения главы Иоанна Предтечи…
— Вот как? — Дэнис нимало не удивился. Он вообще не любил удивляться. Удивление, считал, — помеха действию, тормоз, нет на него времени. — Жаль, жаль… Тогда вас пока по-прежнему останется пятнадцать, увы.
И все. И весь разговор. А Петру идти шаг в шаг за самым лучшим из когда-либо бывших у него учеников, мучиться полным неведением того, что варится в его голове, какие планы вынашиваются, какие решения зреют, и жалеть, что все остальные были там — в двадцать втором веке, а этот, лучший, — навсегда останется в первом.
Иногда Петру казалось, что Иоанн догадывается о своей судьбе. Он гнал от себя эту мысль: она больно напоминала о холодной бесчувственности его, Петра, уникальной профессии… Извечная человеческая самозащита: этого не может быть, потому что…
Потому что — и точка.
Кстати, о какой рукописи проговорился Иоанн? Он что, начал что-то писать? Бог мой, как интересно! Надо бы спросить, так ведь не захочет — не скажет. А непросчитанное действие ведомого в проекте может — и бывало так! — повлиять на конечный результат. И тут Петр — со всеми его хвалеными талантами — не успеет, не вмешается, не исправит, что там еще с «не» начинается…
Их увидели.
Толпа — человек сто, сто с лишним на первый взгляд — оживилась, издалека слышно — зашумела. Сидевшие, лежавшие поднялись, подались навстречу, замахали руками.
Петр разобрал слова, вернее, слово, скандируемое: мессия, мессия… Иоанн приветственно поднял руки, как марафонец, победно промчавшийся по дистанции, так и шел к людям — с поднятыми руками. Даже не шел — бежал почти. И Петр за ним, как никому не известный и абсолютно ненужный попутчик. Забавно: он легко поймал ровную глухую ревность, текущую из толпы. Ревность имела горький вкус йода, не морской воды, на нем настоянной, а чистый, медицинский, малоприятный вкус. Чувство было понятным: почему кто-то лучше остальных, почему избран? Иоанн словно тоже поймал это чувство, почти побежал вперед, напрочь забыв о Петре, оставив его позади. И вкус йода мало-помалу стал исчезать.
Из толпы навстречу выступил белобородый старец в белых, уже не слишком чистых одеждах.
— Мы заждались тебя, Раввуни…
Странно, но Петр ощутил, как где-то глубоко в груди неприятно кольнуло. Тоже ревность? Смешно. И никакого йода.
— Сколько раз я повторял вам, люди, чтобы вы не называли меня Учителем. Иоанн шел сквозь толпу, легко касаясь ладонями голов, лиц, рук. — Сколько раз я повторял вам, что Учитель грядет к нам и приход Его будет неожиданным, но скорым, я чувствую, чувствую Его шаги. Я лишь предтеча Учителя, я очищаю души ваши в воде на покаяние, но идущий следом сильнее меня…
Петр прекрасно понимал, давным-давно убедился, что слова евангелистов, вложенные ими в уста персонажей Святой Истории, не суть точны, куда как условны. Они — литература, не более того. Но, помня наизусть все тексты Нового Завета, он невольно оценил почти точную цитату из Матфея, произнесенную сейчас Иоанном: «Я крещу вас в воде в покаяние, но Идущий за мною сильнее меня…» так запомнил Петр русский перевод. И отметил тут же: Иоанн не произнес — не захотел? не подумал? в голову не пришло? — финала цитаты: «…я недостоин понести обувь его».
К чему он ведет? Что за свою игру затеял?
Петр всерьез начинал опасаться. Месяц он не видел ученика — тот здорово изменился, внутренне изменился. Впрочем, бессмысленное добавление: никаких внешних проявлений чувств Иоанн себе давно не позволял.
В лучах не по-январски теплого солнца Иоанн и вправду выглядел больше чем просто Предтечей. Высокий, вровень с Петром, а у того законные метр восемьдесят восемь, широкоплечий, бронзоволицый и бронзовотелый, несмотря на январь солнце днем в горах хорошо поджаривает, мускулистый, скорее даже накачанный тяжелая работа в обители действует на мускулатуру не хуже силовых тренажеров, когда-то темноволосый, а сейчас — посветлевшие длинные волосы, тоже светлая борода, узкое точеное, как из камня, лицо, ярко-голубые, взлетевшие к вискам глаза. И яростная — почти на крике! — речь.
— Я очищаю вас в воде, а Он будет очищать вас духом и огнем, ибо вслед за водой всегда приходит огонь, который сжигает наши сердца верой в Бога и ненавистью к врагам Его. И только сильные духом выдержат силу этого огня. Знайте: Он соберет пшеницу Свою в житницу Свою, а пустую солому уничтожит огонь, который Он зажжет в ваших душах…
Петр впервые слушал проповедь Иоанна, одновременно восхищался и недоумевал. Восхищался великолепной лексикой, яростным темпом, идущей изнутри силой убеждения, чеканной простотой формулировок, истинно библейской простотой. И одновременно недоумевал: откуда Иоанн взял эти библейские формулировки. Ну не прочел же он Евангелие от Матфея, чушь, чушь!.. Или все же они, эти канонические формулировки, не были сочинены евангелистами, но были услышаны ими?..
И поневоле — в Службе осудили бы его за намеренную провокацию ведомого, вырвалось у Петра, как у одного из толпы:
— Почему ты говоришь, что несущий дух и огонь идет следом за тобой? Если это так, то ты — первый, ты…
Иоанн медленно-медленно — словно рапидом снятый эпизод — повернул к Петру лицо. Солнце висело точно над его головой, золотом подсвечивая волосы, а лицо было в тени, почти не видно лица. Может быть, так и возникла у иконописцев идея нимба, машинально и отстранение подумал Петр.
— Зачем ты спросил меня об этом, книжник? — Иоанн, прервав проповедь, обращался к Петру, но никто не возроптал, все слушали, сочтя это естественным продолжением проповеди, говоря современно Петру — этаким ораторским ходом. — Не тебе о том судить, потому что вижу: ты знаешь больше, чем спрашиваешь. Тогда зачем спрашивать? Тебе ведомо тайное, книжник, ты пришел проверить меня. Но я умею прочесть твои мысли, а ты мои — нет. И я скажу тебе то, что должен сказать, что ты — и, быть может, люди, пришедшие в долину Ярдена, чтобы очистить с себя грехи земные и посвятить души Богу единому, — что ты и они хотите услышать от меня, от всего лишь Предтечи. Да, я не ошибся, несущий дух и огонь идет следом за мной, но он есть Муж, который давно стал впереди меня, потому что Он был прежде меня. Я удовлетворил тебя, книжник?
Он не стал дожидаться ответа Петра, сбросил с себя давно развязанное, распахнутое черное покрывало, оставшись в белой набедренной повязке и в легких кожаных сандалиях, и вошел по пояс в воду.
Петр невольно внутренне содрогнулся: вряд ли температура воды в Иордане превышала сейчас десять градусов.
Но люди привычно — вот вам вневременная странность! — выстроившись в очередь, легко, не страшась и, похоже, не ощущая холода, входили в реку, не снимая одежд, покорно склоняли головы перед Иоанном, а он медленно проводил пальцами по лицам — от лба до подбородка, и безжалостно, трижды каждого, окунал в воду с головой.
Петр сел под невысокой пальмой, закрыл глаза. Если оценивать со стороны этот неожиданный или, точнее, не ожидаемый Петром эпизод, судить его… ну, скажем, по правилам бокса, по вечным правилам какого-то древнего маркиза Куинсберри, то Иоанн выиграл его. И не по очкам — нокаутом. Начисто. Петр лежит и отдыхает.
Господи, опять неожиданно — ну все сегодня не по замыслу! — взмолился Петр, помоги понять человека. Я же — Мастер! Я же из невесть какого века прибыл сюда на замечательной машине времени, я же умнее, опытнее и мудрее всех их, вместе взятых. А он, этот вчерашний уличный воришка, оказался мне не по зубам. А если завтра то же случится с главным объектом? Нет, нет, сам себя оборвал, там этого быть не может, там — психо-матрица, процесс управляем по определению, хотя тоже сложностей — навалом. Но здесь Предтечу создал он сам, Петр-Мастер, он вложил в него то, что хотел, что мог, что замышлял, тогда откуда взялось остальное? Да черт бы с ним, с остальным! С какого такого ляда он дословно шпарит Евангелие от Иоанна? Да еще вроде показывает Петру, что знает, что тот знает, откуда цитаты, да простится Мастеру столь неловкий литературный оборот.
Он пишет рукопись? Какую рукопись? С какой стати? Никакой книги Креститель не написал, она даже в апокрифах неизвестна! Логично предположить то, что уже предположил: смысл фраз, касающихся истории Крещения и попавших в синоптические тексты, — точен, евангелисты знали его из одного источника и практически одинаково повторили в своих евангелиях. Логично, логично, а все нелогичное, вздорное, не вписывающееся в запрограммированную в двадцать втором веке на основании — вот ведь парадокс сродни бреду! — документов первого-второго, все это, мешающее делу — прочь, прочь!
Легко сказать, однако…
Посвящение продолжалось уже больше часа. Петр малость замерз, сидя под деревом на холодной — уж ненамного теплее того кумранского камня! — земле. А Иоанну, казалось, — хоть бы что! Он работал истово, как — знал Петр — делал в жизни все. Он верил в то, что делал, он видел, что нужен людям, ежедневно толпами приходящим в долину Иордана, что их и впрямь становится с каждым днем больше и что явление Мессии — хочет он того или нет! — состоится вот-вот: иначе с чего бы Петр вернулся так неожиданно, А вообще-то для него, для Иоанна, — всегда неожиданно. Петр не, предупреждал его о своих приходах. Да никого он не предупреждал, не считал нужным.
Случайна ли оговорка, думал Петр: «хочет он того или нет»? И сам себе отвечал: нет, не случайна. Иоанн — паранорм, он чувствует неизмеримо сильнее любого нормального человека, а стало быть, он ловит не сказанное Петром, даже не помысленное, хранимое в подсознании. Все предыдущие — многолетние для Иоанна — беседы о его миссии, о его предназначении явить миру осязаемую веру в давно ожидаемое явление Машиаха, обрести славу Предтечи и Посвящением — Крещением оно станет потом, после креста! — заставить людей измениться нравственно, — все эти разговоры — летними, осенними, зимними, весенними ночами в горах Кумрана, а до того — в Вифлееме, в доме родителей, — надежно и прочно определили и построили судьбу Иоанна. Казалось Петру и его начальству — без сбоев, ан нет, явные сбои!..
Иоанн рвется на откровенный и, не исключено, чрезвычайно важный для него разговор. Отлично! Петр готов к нему. Как всегда. Хотя и не ведает, о чем он пойдет…
В стороне от брода, от места Посвящения, стояла палаточка, сложенная из козьих шкур. В ней ночевал Иоанн, когда не возвращался в Кумранскую обитель, коротал темное время суток. Поодаль, метрах в двухстах, грудились еще подобные палатки. Их сложили паломники: кто-то для себя — сначала, а потом они остались для всех, кто не успел очиститься днем и должен был дождаться нового утра. Впрочем, знал Петр, были и такие, кто просто жил здесь постоянно — в терпеливом ожидании обещанного прихода Мессии.
Солнце стояло высоко, уже чуть-чуть грело. Иоанн вышел из воды, принял от какой-то женщины большую чистую холстину, крепко растер ею тело. Набросил плащ.
Сказал людям:
— Время. Покормите детей и поешьте сами. Нельзя терять силы, Богу нужны здоровые не только духом, но и телом. А я вернусь скоро.
Быстро пошел к своей палатке, махнул рукой Петру.
Они сидели вдвоем в тесной и теплой полутьме, резко пахнущей скверно выделанной кожей. У Петра в сумке был хлеб и овечий сыр, немного зелени, а кто-то из паломников принес к палатке кувшин с козьим молоком.
Ели молча. Иоанн явно проголодался, ел жадно, плохо прожевывая, торопясь. Его утомлял размеренно однообразный процесс Посвящения, повторяющийся изо дня в день. Его темперамент, отлично ведомый Петру, требовал новых действий, новых шагов, даже новых слов, ибо — опять-таки Петру было известно — все проповеди Иоанна на берегу реки Иордан в общем-то сводились к одному: к завтрашнему, к послезавтрашнему, к скоро-ожидаемому-но-невесть-когда-назначенному явлению Иисуса. Он, Иоанн, и рад был бы изменить тему, но так его наставил Петр, а при всех своих предсказуемых или непредсказуемых взбрыках Иоанн был послушным учеником. Плюс — адресно направленное воздействие паранорма. И пусть — на паранорма тоже, но заблокировать мысли — это вам не высшая математика, это просто природный талант и сила, а у Петра еще — умение, опыт и суперпрофессионализм.
Поэтому он с нетерпением ждал разговора с Иоанном, ждал, когда тот не выдержит молчания, начнет, невольно раскроется.
Так и вышло.
— Расскажи мне о Машиахе, Равви. — Иоанн все-таки был спокоен, и вопрос прозвучал непринужденно и вполне естественно: кому, как не Предтече, знать о том, кто идет следом.
Тем более что Петр никогда не скрывал от ученика ни его, Иоанна, задачи, ни собственного знания об идущем следом.
— Что знаю я, Йоханан, то знаешь и ты. — Для начала Петр попробовал уклониться от разговора, выманивал Иоанна, заставлял раскрываться.
Что знает Петр — это Петр сам знает. А вот что знает, вернее, предполагает Иоанн, то есть Йоханан?
— Каждый раз, ведая мне о нем, ты говорил чуть больше, чуть подробнее. Выходит, от раза к разу твои знания о Машиахе умножались. На какую величину они умножились теперь?
Петр усмехнулся: осторожничает ученик, не хочет ломиться напропалую. Умный.
— Шауль… — Иногда, очень редко, когда разговор предполагал высокую степень доверия, даже интимности, Петр называл его старым именем, и Иоанн не возражал, не сопротивлялся.
А сейчас резко перебил:
— Меня зовут Йоханан!
— Хорошо, Йоханан, — послушно согласился Петр. — Ты помнишь все предсказания Пророков о грядущем явлении Христа…
— Их все помнят, — опять перебил Иоанн. И опять Петр стерпел. Понимал: вопрос слишком долго зрел. Как нарыв. И наконец — прорвался.
— Но ты знаешь время, когда он придет.
— Ты назвал мне его.
— Более того: я тебя вел к нему. Я готовил тебя ко встрече с Мессией, и, кроме тебя, никто в мире не может и не должен быть первым на пути его к Истине.
— Почему я?
— Помнишь день, когда мы впервые встретились?
— Конечно.
— Это было много лет назад, ты был совсем ребенком: тебе моя пряжка понравилась…
— При чем здесь она?
— Здесь — ни при чем. То твое смешное желание сказало мне o тебе многое. И главное — то, что ты — паранорм.
— Что это значит?
— Не притворяйся. Ты знаешь греческий. Ты умеешь слышать мысли. Ты умеешь внушать другим свои мысли. Ты умеешь управлять людьми, и тебе все равно, сколько их — один или сотня. Ты умеешь видеть сквозь стену и сквозь землю. Ты умеешь заставить цветок — расти, а зверя — слушаться. Даже сейчас мы говорим с тобой вслух, потому что ты не хочешь, чтобы я услышал твою боль…
— Ты научил меня всему…
— Спасибо за то, что ты понимаешь это… Я увидел в тебе паранорма и сумел выпустить его наружу. Разве тебе плохо?
Иоанн молчал, отвернувшись. Он не хотел, не умел врать. Он раскрылся неожиданно, и Петр буквально вздрогнул от могучего импульса боли, обрушившегося на него. Она ничем не пахла — эта боль. Она просто передалась Петру, и он увидел себя — маленького слабого человека, стоящего перед холодной и беспросветной тьмой Завтра.
— Когда он придет, я стану тебе не нужен? — тихо спросил Иоанн.
Спросил по-прежнему вслух, хотя блок был снят. Теперь молчал Петр. Он тоже не умел врать — близким людям.
А ближе Иоанна здесь ему был только Иешуа. Или — наоборот.
Как говорят: оба ближе…
— Хорошо, — сказал Иоанн. В голосе его прорезалась жесткость. — Я понимаю: у каждого — своя дорога. Я свою пройду до конца. Вероятно, мне придется умереть?
Петр закрылся наглухо — ни щелочки, ни просвета. Буркнул:
— Не сходи с ума. Ты пойдешь дальше, но — следом. Это же твои слова, вспомни: там, у реки…
— Нет, не мои. Когда-то давно я подслушал их у тебя… Скажи: почему он, а не я? Правда, что он — лучше?
Странно, но Петр не мог точно ответить. Он и сам не знал, почему должен считать, что кто-то из его учеников лучше, а кто-то слабее, кто-то нужнее, а кто-то бесполезнее, кто-то — на века, а кто-то — на время, отпущенное даже не для жизни — для выполнения конкретной и ограниченной во времени задачи. Как на войне…
История виновата? Та, что была всегда, с которой рождались и умирали сотни поколений, и в то же время — та, которую он, Петр, должен начать и подарить этим грядущим поколениям?.. Легко все валить на нее. Привычно. А для него никто не лучше — ни Иоанн, ни Иешуа. Они оба — его рук дело. Ну, не рук — опыта, знаний, желания, воли. Но — его. И впервые за годы своей невероятной профессии Петр встал перед вопросом, который тоже пришел в его жизнь из давней Истории, но которым он до сих пор ни разу не задавался: почему цель оправдывает средства?
В данном конкретном случае цель шла сейчас из далекого Назарета сюда, в теплую долину реки Иордан, цель шла, чтобы начать отсюда свой бесконечный Путь во времени, чтобы совершить — как Клэр говорила? — самую великую в истории человечества революцию — куда там Французской или Октябрьской! А средство сидело в душной козьей палатке и не понимало, почему его Путь — конечен.
Петр протянул руку и коснулся кончиками пальцев губ Иоанна.
— Разве я тебя когда-нибудь обманывал?
Иоанн не отстранился, сидел каменно. Сказал:
— Не было этого.
— И не будет, — сказал Петр. — Ты не хуже, и он не лучше. Вы оба — мои ученики. Вы оба мне одинаково дороги. И я никогда не оставлю ни одного из вас. Мы вместе начали великое дело, и, если мне не изменяет интуиция, конец его еще очень далек.
В общем-то он ни в чем не соврал Иоанну, если иметь в виду двухтысячелетнюю историю христианства. Но вот ведь какая странная штука: он сейчас вообще не думал о христианстве. Он думал только о двух мальчиках, которых встретил двадцать лет назад: одного — случайно, другого спланированно. Он думал о них, о весьма странном для себя чувстве буквально отеческой любви к ним, давно выросшим и сформировавшимся, чувстве, которого он, профессионал бросков, никогда ни к кому не испытывал и права испытывать не имел, думал о нем и абсолютно непрофессионально верил в абсолютно непрофессиональную правдивость своего странного обещания.
Как там у любимого им Даля: и на старуху бывает проруха. И Мастера могут иной раз выдавать желаемое за действительное.