В подземелье, где сидел Иоанн, было по-прежнему тихо и темно. Что, в принципе, совсем не странно. Стража довела Петра до каменной лестницы, ведущей в естественную, Природой подаренную тюрьму, и осталась ждать наверху: так захотел Петр.
Старший стражи попытался было возразить:
— Как же вы один, мой господин?.. Преступник опасен…
— Мне?
В голосе Петра слышалось столько презрения, что старший не счел возможным дальше убеждать гостя. Хочет сам — пусть сам на рожон и лезет. В конце концов, им приказано только проводить римлянина. Он все же рискнул предложить Петру:
— Возьмите хороший светильник, — протянул ему большой глиняный сосуд-чайник с высоким языком пламени. — Там темно, как во время тьмы в земле Мацора…
Петр светильник взял.
Спросил для приличия:
— Где он там, пленник этот?
— В самом конце, в яме… Яма-то глубокая. Как вы станете ему голову рубить? Его ж вытащить надо, а он сильный… — Он все еще сомневался в возможностях человека, вволю накушавшегося доброго вина и слегка потерявшего разум от буйных плясок малолетней дочки хозяйки. — Может, мы с вами?..
— Я же сказал, солдат, — надменно произнес Петр, — ждите меня в доме. Никому не расходиться…
Он спустился в подземелье и быстро — светильник хорошо освещал путь дошел до ямы. Иоанна в ней не было, но в одной из штолен тускло мерцал огонек.
— Выбрался все-таки, — с искренним облегчением сказал Петр, влезая, согнувшись в три погибели, в низкую штольню каменоломни. — А то прямо как сирота…
— А кто ж я, по-твоему? — удивился Иоанн. — Родителей у меня уже нет…
Он сидел на корточках, с упором на пятки, положив локти на колени — как сидят, отдыхая, буддийские монахи. Петр тоже сел так, хотя поза эта удобной ему не показалась, бережно положил меч на каменный пол.
— Откуда оружие? — походя, равнодушно поинтересовался Иоанн. — И зачем?
— Меч принадлежит одному из стражников Антипы, — полным ответом удовлетворил Петр любопытство ученика. — Местная стража не имеет права носить при себе холодное оружие, я должен был бы сообщить о явном нарушении прокуратору, но не стал. Поскольку меч нужен мне. А нужен он мне для того, чтобы отрубить тебе голову и принести ее на блюде во дворец — некой Саломии, дочке любимой тобой Иродиады. У меня для этого и блюдо есть… — Он подтянул в штольню из темноты золотое блюдо.
— Что за бред? — теперь уже всерьез удивился Иоанн. — Ты можешь подробнее и без шуток?
— Какие уж тут шутки, — тяжко вздохнул Петр. — Смерть твоя пришла. Послушай…
Ему не хотелось долго пересказывать происшедшее, поэтому он просто сосредоточил себя на нем, а Иоанн легко считал информацию. Все это заняло от силы пятнадцать секунд.
— Я же тебя предупреждал, — сказал Петр. — Ты обидел жену Антипы. Она мстительна и жестока. Сначала тебя взяли по ее, полагаю, наущению, а теперь…
— Теперь понятно… — Иоанн задумчиво смотрел на огонь, шевелил над ним пальцами, словно грел их. — Мстительная — да. Я — дурак, ты прав, Кифа. Мне надо учиться скрывать свои эмоции. Несдержанность вредит делу… Но ведь и смерть моя делу тоже не поможет…
— Это точно, — согласился Петр, не утешая ученика.
— Но почему такие сложности? Почему не проще убить меня без лишнего шума, а не устраивать римский театр с отсеченной головой?
Все-таки странно: Петр не слышал ни малейшего волнения в спокойных размышлениях Иоанна. Только — удивление.
— Римский театр — потому что я и есть римлянин. Кому, как не мне, устраивать здесь спектакли? Это я предложил отсечь тебе голову и принести ее во дворец на блюде. К началу пира. Все, как ты понимаешь, легко и с радостью согласились.
— Зачем?
— Что — зачем?
— Зачем это тебе?
И мог бы сдержаться Петр — сколько раз сдерживался! — а тут не сумел.
— Знаешь, Йоханан, иногда мне плакать хочется от собственного бессилия и твоей прямолинейности. Столько я в тебя вложил — умений, знаний, сил! — а иной раз слушаю тебя и с ужасом соображаю: все зря, все впустую. Ты становишься тупым, как осел… Что значит: зачем это мне? Ответ однозначен: спасти тебя, увести из этой дыры. Ну, полюбопытствовал бы ты лучше на тему: почему такие сложности — с отсечением головы. Что я принесу на блюде, если хочу, чтоб твоя голова оставалась на твоих же плечах?.. Или почему я, а не любой из стражников?.. Это меня бы утешило, поскольку вопросы небезынтересны…
— Почему ты — это понятно, — перебил его Иоанн. — У Антипы были уже неприятности с Санхедрином из-за казни галилеянина без суда…
— Правильно. Я ему благородно помогаю безнаказанно исполнить желание Саломии, вернее — ее мамочки…
— А вот что ты принесешь на блюде — это, наверно, просто, — спокойно сказал Иоанн.
Петр малость опешил. Именно решение этого вопроса простым ему как раз не казалось. Он его пока не нашел — решение. Или, точнее, не искал. Считал: само объявится, когда час пробьет… А часы между тем тикали, стражники наверху могли и заволноваться: не случилось ли чего со знатным гостем, не свалился ли он в ямку, не нужна ли ему посильная помощь?.. Могли спуститься вниз и обнаружить гостя и пленника мирно беседующими. Скандал! Римляне в Иудее ни с кем ни о чем впустую не беседовали, тем более со смертниками: коль надо убить зачем тянуть время… А оно преступно, понимал Петр, тянулось — и здесь, в доме стражи, и, главное, во дворце, где тоже с понятным нетерпением ждали возвращения храброго римского патриция-воина Вителлия, любителя балета, с трофеем на блюде. Особенно одна — ждала…
— Что ты имеешь в виду?
— Тыкву, — сказал Иоанн. — Ты же помнишь… А что, подумал Петр, толковый вариант. Он-то помнит, как не помнить. Только вариант сей потребует и нервного и ментального напряжения — с ума бы не сойти ненароком, с катушек не соскочить, крышу не упустить! Напряжение тем больше, чем больше людей подлежат — или здесь подстоят? — внушению. А гостей у Ирода — человек триста, специально не считал, но много, много… Но никто его, Петра то есть, за язык не тянул — про голову Крестителя. Сам вызвался принести…
— Можно, конечно, проще, — сказал Иоанн, — Можно, конечно, просто встать и уйти, даже не попрощавшись. Но ведь ты же не можешь — не попрощавшись, да, Кифа? Ты ведь должен сделать все точно — так, как тобой запланировано, да? Ты ведь не случайно придумал про отрезанную голову, что-то это для тебя значит?..
Петр знал: ученик не допускает в своих словах ни грана издевки или хотя бы иронии. Чувство юмора у Иоанна — далеко не самое сильное качество, он всегда, на взгляд Петра, чрезмерно серьезен, а если Петру иногда и чудится ирония в его словах, то тут самое время креститься, раз чудится: Иоанн чужд иронии, он такого слова в словаре не держит. Все — всерьез. Всегда. А значит — и Петр не впервые убеждался в том! — Иоанн догадывается, что все действия Петра, начиная с той, давней-предавней встречи с подростком Саулом на людной улице Иершалаима, все они подчинены какой-то цели, неведомой Иоанну, но явно им ощущаемой. От самого первого, когда Петр потребовал, чтобы Саул с тех пор назывался Иоанном, — до последнего, когда он сказал о своем аресте: «Я подумал: а вдруг это нужно тебе». Только Иоанн сказал эти слова без ярости, без подспудных обвинений, а даже с неким смирением, отнюдь доселе не свойственным ему, а Иешуа, который тоже умный, тоже давно понимает, что Петр знает куда больше, чем говорит — как его прорвало в Капернауме! — тот чуть ли не с ненавистью высказал Петру — нет, не претензии даже, а лишь именно прорвавшееся обвинение учителю, который обманывает ученика. Точнее — недоговаривает. Но Иешуа, который тоже не похож на себя прежнего — они как будто поменялись с Иоанном характерами, хорошо, если на время! — не стремится помочь Петру вслепую, он сначала хочет прозреть, а уж потом… А Иоанн; «Я подумал: а вдруг это нужно тебе…»
Верно подумал. Нужно.
А он, к слову, всегда верно думал.
Петр иногда прикидывал: скажи он Иоанну правду — про живое время, про его Службу, про тайм-капсулы, про все остальное, включая идею проекта «Мессия», как тот отреагирует? И сам себе отвечал: очень не исключено, что — всерьез, что — вполне адекватно.
Может, и придется когда-нибудь сказать, кто это сейчас сможет предвидеть? Может, и придется… Тем более что решение, которое, если уж быть окончательно честным с самим собой, зрело давным-давно, где-то глубоко в подсознании зрело вопреки всяким правилам, уложениям и даже логике, решение это, наконец, созрело. Иоанн останется жить. Кем он станет жить, не Крестителем же, не Предтечей — так это второй вопрос, его и решать — во вторую очередь. А Предтеча умрет, как точно сообщено «городу и миру» евангелистом Матфеем, бывшим римским сборщиком податей; уже попавшим в число верных учеников Христа.
— Тыква, говоришь… — задумчиво сказал Петр. — Где я тебе ее возьму?
— Думаю, в доме есть… — размышлял Иоанн. — Где-нибудь рядом с кухней… Усыпим стражу, пусть отдохнут немного, а тыкву поищем. А потом они проснутся, не вспомнят о том, что спали, и ты с ними пойдешь во дворец. И все будет, как тогда…
Тогда была не тыква. Тогда были камни.
Они с Иоанном — в тот год ему, кажется, исполнилось двадцать пять — шли теплым вечером по дороге из Кумранской обители в Иерусалим. Было тоже лето, темнело поздно, но воздух уже подернулся серо-сизой туманной дымкой сумерек. Пришли почти, оставалось километров шесть, то есть примерно четыре поприща, когда далеко впереди показались всадники. Римский разъезд. Вероятно, они ехали из крепости Антония в Иерихон, во дворец Ирода. Встречаться с ними желания, разумеется, не возникло. И тогда Петр превратил себя и ученика в камни. С собой у него — в одном из множества карманов мантии — был крохотный креатор, прибор, действие которого основано на принципе голографического построения. Вообще-то мощный стационарный креатор может что угодно превратить во что угодно. Человека — в слона. Дерево — в самолет. И так далее, было бы что превращать, была бы основа… Ну, не превратить, конечно, а заставить наблюдателя видеть навязанное. А креатор у Петра был махонький, слабосильный, он даже кустов из двух людей сделать не мог — только камни, нечто бесформенное… Ну, римляне и не обратили внимания, проскочили мимо…
Иоанн прав: из тыквы на блюде получилась бы преотличная голова, да только не было у Петра с собой креатора, как не было ни одного кармана в его легкой лацерне. А мчаться за креатором в известный дом в Нижнем городе — поздно, поезд ушел. Правда, сейчас их двое — паранормов, можно попробовать без креатора, но как проверить — получится или нет? Дело в том, что хороший паранорм может навязать постороннему — или нескольким посторонним — иллюзию, или, точнее, создать наведенную галлюцинацию, да только сам он по-прежнему будет видеть то, из чего эту галлюцинацию сотворил. Иначе — она разваливается.
Было дело: развлекался так Петр в дружеских компаниях с застольями…
— Смотри внимательно, — сказал Петр. — Что ты видишь? Он сосредоточил себя на светильнике, закрыл глаза.
— Вижу кувшин, — сообщил Иоанн, — а теперь в нем — роза… Нет, уже две розы…
Петр открыл глаза: перед ним по-прежнему горел светильник.
— А теперь? — спросил.
— Кувшин с розами, — подтвердил Иоанн. — Хороший кувшин. Подробный. Видимо, римская работа — глазировка очень тонкая…
— А розы?
— Одна красная, другая белая… Слушай, на них капли росы появились…
— Ну, все, — сказал Петр. — Представление окончено.
— Только начинается, — не согласился Иоанн. — Пойдем искать тыкву.
Стражников они уложили спать без всяких сложностей — тем легче, что двое из шести, пришедших с Петром, уже славно кемарили, привалившись затылками к стене первой комнаты.
Тыкву они нашли в заднем дворе под навесом. Хорошую тыкву, желто-коричневую, твердую. Главное — большую. Иоанну очень понравилась.
— Хорошая у меня голова, — порадовался он, — крепкая, здоровая.
— А кровь? — спросил Петр. — Я же должен быть весь в крови. И на себя и на твою голову меня не хватит. Никогда не считал себя сильным гипнотизером.
— Гипнотизер… — Иоанн изучающе повторил новое слово. — От греческого «гипнос», сон… А что? Точно. Все как во сне. Так? — вдруг спросил.
И Петр немедленно обнаружил кровь на своей белой лацерне, кровь на руках, кровь на мече, даже на сандалиях брызги крови.
Засмеялся:
— Неплохо! Побереги силы, они, как я теперь вижу, нам понадобятся. А кровь мы найдем легко…
С кровью и впрямь проблем не возникло: одного жирного голубя хватило, чтобы извозить Петра в крови по уши. Как из боя вышел. Тыкву положили на блюдо и накрыли чудовищно грязной туникой Иоанна — или что там от нее осталось после шести дней отсидки в антисанитарных условиях каменоломни.
— Может, сначала на мне проверишь? — осторожно спросил Иоанн.
— Не буду, — нахально ответил Петр. — Лучше экспромтом. Надежнее. Я себя знаю…
Он отчетливо представлял то, что должны увидеть тетрарх, Иро-диада, Саломия, многочисленные гости. Он так ярко представлял себе это, что суеверно боялся реализовать представление до назначенного срока: боялся растратить силы. Он действительно не числил мастерство гипнотизера в списке своих сильных качеств, если и мог что, то так — на четверочку. Очень надеялся на то, что четверки здесь хватит за глаза.
— Найди в доме какую-нибудь одежду, — сказал он Иоанну, — и поспеши прочь из города на северо-восток. Выйдешь к Ярдену — уйди на два поприща к северу от того места, где ты посвящал людей, и жди меня там. Только спрячься, а я услышу тебя.
— Может, мне все-таки остаться и помочь тебе? Вдвоем надежнее…
— Не стоит. Справлюсь. Лучше, чтобы тебя здесь не видели.
— Тогда я возьму в доме еды и питья на двоих.
— Естественно, — рассеянно согласился Петр.
Ему было не до житейских мелочей. Он уже мысленно входил в дворцовый зал с накрытым тряпкой блюдом на вытянутых руках, он уже шел по мраморным; плитам в напряженном до разрыва воздухе — ожидание, замешанное на любопытстве, страхе, ужасе, торжестве, зависти, восхищении, на множестве чувств замешанное ожидание напрягло атмосферу так, что Петр шел по залу, как сквозь воду, физически ощущая мощную плотность воздуха.
Так все и вышло — как он предвидел.
Только в действительности все оказалось труднее, потому что под грязной тряпкой на золотом блюде лежала не желтая спелая тыква, а окровавленная голова Предтечи, разметавшая по тусклому золоту длинные грязные, свалявшиеся волосы, и мертвые глаза его были широко открыты и тоже напряженно смотрели вперед, будто только они и остались жить — вопреки смерти.
Петр неторопливо двигался по залу, оставив охрану у входа, — окровавленная лацерна, кровь на лезвии меча, брызги крови, размазанные по лицу, и люди расступались, то ли в страхе, то ли брезгливо, оставляя ему широкий пустой проход к креслу, на котором, как и прежде, тяжко восседал Антипа.
— Я выполнил твою просьбу, моя госпожа, — сказал Петр, обращаясь к Саломии, которая, все так же прижавшись к матери, стояла рядом с креслом Антипы.
Петр осторожно положил поднос на пол и резким движением сдернул тряпку.
Выдох ужаса пронесся по залу, именно — выдох, который оборвался бездыханным молчанием: люди стояли не дыша, смотрели, словно загипнотизированные — а какими они были? — и не знали, как поступить, что предпринять. А ведь многие толком и не видели в подробностях, что лежало на блюде и как это «что» выглядело.
Впрочем, для Петра была важна реакция главных действующих лиц. А она оказалась вполне ожидаемой.
Антипа привстал на толстых трясущихся ногах, не отрывая взгляда от головы Предтечи. Петр очень старался. Кровь, по логике, должна была уже вытечь из головы, но по желанию Петра она все еще текла неторопливыми ручейками, заполняла чашу подноса, грозила вылиться на мрамор пола. Так представлял Петр. Сам-то он по-прежнему ничего, кроме спелой тыквы, не видел… Перепуганная Саломия рефлекторно встала на цыпочки, вжалась лицом в мамину подмышку, и только мама, только жена, только женщина с забытым всеми именем Мирьям и отзывающаяся на унизительную кличку — Иродиада, только она, не отрываясь, смотрела на отсеченную голову того, кто посмел ее — лучшую среди лучших! — смертельно обидеть. Смертельно — для обидчика.
Она перевела взгляд на Петра.
Он видел и слышал — злое победное торжество медленно гасло в ней, стихая и уступая место нервной настороженности: как все происходило? что он успел сказать? поминал ли ее? кричал ли от страха неминуемой смерти?.. И неожиданно, вразрез со всем остальным — по-бабски жалостливое: а может, не надо было?.. Жил бы и жил, неизвестно, как бы все могло повернуться…
И опять она спросила Петра:
— Где я могла тебя видеть, римлянин?
И Петр на этот раз ответил жестко и даже зло:
— Женщины Рима, получив однажды ответ на свой вопрос, не переспрашивают вновь. Им хватает здравого смысла не раздражать мужчину непониманием.
Можно считать, он слегка отомстил за Иоанна.
Снова услышал мгновенно вспыхнувшую злость и следом — бессилие: что она против него.
Даже Антипа счел необходимым вмешаться:
— В самом деле, Иродиада, ты переходишь всякую грань… — И к девочке: Ты довольна, Саломия? Твоя просьба исполнена…
— Да, мой господин, — чуть слышно ответила девочка, не отрывая лица от материнской туники. — Спасибо, мой господин.
— И тебе — моя благодарность, почтенный Вителлий. — Антипа даже сделал попытку изобразить поклон. — А теперь пора унести эту гадость прочь, я прикажу слугам.
— Я ее принес, я ее унесу. — Петр-Вителлий поднял поднос, набросил на голову Предтечи остатки туники. — Тем более, мне — пора. Меня ждут в Дамаске, я говорил тебе. Благодарю тебя, тетрарх, за гостеприимство. Возвратясь в Рим, я непременно передам моему другу Максимилиану, что он недооценил его весьма высокую степень.
— Ты не можешь остаться и поехать завтра с утра? — Антипа обиженно надул губы.
— Увы. — Петр из последних сил держал наведение галлюцинации. Мог бы и перестать, конечно, то, что казалось всем головой, было закрыто от глаз, но мало ли что может случиться… — Дела ждать не хотят, они сильнее нас. Я вернусь на обратном пути, если позволишь.
— Конечно, — вскричал Антипа. — Буду счастлив…
Петр понимал, что его скорейший уход был удобен не только ему самому, но и Антипе и всем гостям. Слишком громкой и эффектной получалась смерть, которая по негласным обычаям — должна была быть тихой и никому не известной. Кроме заинтересованных лиц. А так, глядишь — этот римлянин растреплет в столице метрополии о тех развлечениях, которым предаются в провинции. Мало может не показаться… Хорошо еще, что он, римлянин, сам в деле замазан, а то бы опять пришлось встречаться с Санхедрином…
— Да здравствует Цезарь Тиберий! — неизвестно с какой стати крикнул ему вслед Антипа.
А может, так было положено в высших кругах Иудеи — Петр не знал. Но гости весьма дружно подхватили здравицу, и Петр выходил из зала, реально ощущая себя римским императором.
Чужая слава не давила. Давила усталость: все-таки гипнозом должны заниматься гипнотизеры-профи, каждому свое. Только он здесь — как в старину в России земский врач: мастер на все руки. Хотя это же он подумал о Иешуа, но буквально: тот пока — только врач…
Он выкинул тыкву в кусты граната, а поднос оставил на скамейке в колоннаде. Кто-нибудь заберет. Или украдет, от хозяйства не убудет… Надо было еще заскочить в дом в Нижнем городе, переодеться и спешить в месту встречи с Иоанном. Он мог успеть дотемна.
И кстати, успел.
Голова Иоанна была на месте, он сумел где-то помыться и помыть голову, срезал длинные волосы, бороду укоротил — помолодел даже, выглядел вполне достойно в краденном в доме стражи одеянии — в застиранной голубой тунике, прихваченной в талии белым кушаком, в стареньких, ношеных, но вполне прочных сандалиях. Даже легкую мантию прихватил; а вдруг ночи холодными выпадут… Поинтересовался мимоходом:
— Как все прошло?
— Как задумано, — столь же мимоходом ответил Петр.
Хочет — пусть читает, Петр не блокировался. А что прошло, то прошло, бессмысленно перетирать впустую. Впереди — новая проблема: куда девать Иоанна…
Если когда-нибудь Петр решит написать о своем «христианском периоде», если ему дадут о нем написать, то добрую треть книги должно будет посвятить пешим переходам с севера земли Израилевой на ее юг, с запада на восток. Как в древней песне, слышанной когда-то на каком-то бард-сейшене, Петр в юности любил на них бывать: «И только пыль, пыль, пыль от шагающих сапог…» Пыль весной, летом, осенью, зимой, хотя зимой иногда и грязь. Кажется, вся страна передвигается по дорогам туда-сюда, туда-сюда, в праздники — больше, в будни — меньше, встретил человека, поздоровался, поговорил о жизни накоротке, смотришь — а через год снова его встречаешь, идешь вместе с десяток поприщ и вновь расстаешься, и только пыль, пыль, пыль в памяти…
Когда Петру приходилось путешествовать в одиночестве, он предпочитал тайм-капсулы: приятно плюс полезно, и ноги целы. А если с кем-то — с Иоанном, с Иешуа, с их семьями в свое время, — то пешедралом. Так и сейчас — до Галилеи, до Капернаума, до временной «штаб-квартиры» Иешуа, обустроенной им в доме тещи своего ученика-последователя Филиппа, которую он вылечил от пневмонии. Вот, кстати, еще одно несоответствие канону: капернаумская теща Филиппа, а вовсе не Петра. Да и то сказать: Петр — это он сам, откуда у него здесь теща? И в своем времени он не женат, Мастера — как монахи, обет безбрачия для них логичен: какая жена сможет вытерпеть их профессию!..
Пока шли, говорили мало: торопились очень. А о происшедшем в Иерусалиме и вообще помалкивали, будто не было его. И о будущем Иоанна — тоже. Иоанн молчал, хотя Петр слышал: что-то невнятное, не умеющее обрести точно сформулированную форму вертелось в голове ученика, но сам он предполагаемое решение сформулировать почему-то не мог, а точнее, не хотел, полностью отдав инициативу учителю. Петру казалось, что эти несколько месяцев вообще ожидания его, Петра, и бесконечная неделя сидения в каменном мешке Иродова дворца не то чтобы сломали Иоанна, но как-то утишили его, усмирили прыть. Вдруг откуда-то объявилось терпение, умение ждать, не торопиться. Ушла постоянно присутствующая в глубоком колодце подсознания простая детская обида: мол, я-не первый… Что это? Мудрость? За шесть-то дней?.. Хотя — плюс пять месяцев, это уже — срок. И еще говорят: тюрьма ломает. Тогда Иоанна она — выстроила… Хорошо бы — так. Хорошо бы — надолго…
А что с ним делать?.. Петр не знал пока решения. Как всегда, ждал: само придет. Как, к слову, пришло в Иерусалиме, во дворце. И будет единственно правильным… А пока — торопиться надо.
В итоге дотопали до Капернаума за двое суток — чуть ли не рекорд.
Петр в дороге вдруг вспомнил давнее уже, спросил:
— А что ты, говорил мне, пишешь?
Иоанн ответил нехотя:
— Так, понемногу обо всем. О том, что вижу, слышу, запоминаю… Мысли свои еще, слова…
— О чем слова?
— О чем могут быть мои слова, Кифа? О Боге, конечно… Не хочет рассказывать — не надо. Хорошо, что факт подтвердил. Пригодится, быть может… Да, еще был разговор. Петр сказал:
— Тебе придется изменить внешность. Немного, чуть-чуть. Предтечи нет, а тебе — жить.
— Немного — это как? Как ты изменил себя, став римлянином?
— Примерно так. Это несложно. Я научу.
— Как скажешь, Кифа… А как ты скажешь, так и будет верно… Выходит, я должен стать другим?
— Другим?.. Не так прямо, не в лоб. Но подумай: зачем нам дурацкие вопросы?.. «А ты, случайно, не Предтеча?..», «Не ты ли меня посвящал на Ярдене?..» Тебя очень многие видели, Йоханан, тебя трудно не запомнить. Так что внешность придется малость изменить… А внутренне… Если сам не захочешь, никто не сможет.
— Хорошо хоть так…
Иешуа встречал их в двух поприщах от Капернаума. Сидел на траве под оливой, смотрел куда-то за пределы человеческого видения. Петр придумал определение, оно ему нравилось. Да и довольно точно описывало отстраненное состояние Иисуса, когда тот упирался взглядом в горизонт и уходил в себя, сидел недвижимо, даже, казалось, не моргал.
Подошли, сели рядом, Петр сказал:
— Иешуа, очнись. Ты откуда тут взялся?
Тот вздрогнул, вернулся, значит, «из-за пределов». Улыбнулся радостно:
— Вас жду.
— Услышал?
— Конечно. Два часа назад. И сразу пошел навстречу… — Обнял Иоанна, прижался лицом к лицу. — Как я скучал без тебя, брат! Кифа, спасибо тебе, что ты выручил Йоханана.
— Всегда готов служить, — буркнул Петр.
Хотя, что душой кривить: он действительно доволен был такой встрече своих двух любимцев, и в первую очередь тому, что все в ней искренне было — и радость, и надежда, и уверенность в том, что все теперь пойдет преотлично. И даже приятное для Петра объяснение этой уверенности: они наконец вместе. Все трое.
И тогда пришло решение — как и должно было прийти.
— Принимай нового ученика, Иешуа. Он пойдет с нами. До конца. Имя его Йоханан, ты знаешь, оно все то же. Только — не Предтеча, тот, к великому несчастью, погиб. А этого назовем Богословом. Йоханан Богослов — звучит?..
— Звучит, — согласился Иешуа. — А Йоханан согласится идти с нами?
Боже ж ты мой, восхитился Петр, он спрашивает у меня, потому что ему неловко спросить у самого Иоанна: пойдет ли он позади — не только на словах, как утверждал во время посвящения Иешуа январской водой Ярдена, а на деле, — в реальности, жизни? Сказать — куда легче, чем сделать. Тем более тому Иоанну, Предтече, Крестителю, которого впервые узнал Иисус и которого много лет знал Петр.
Но ответил Иоанн — другой, который шесть дней ждал Петра в подземелья Иродового дворца:
— Я пойду с тобой до конца. — И повернулся к Петру: — А ты знаешь конец, Кифа? Каким он будет?
— Понятия не имею, — засмеялся Петр.
И в данный конкретный момент он был абсолютно искренен в своих словах, но в то же время знал точно, что впереди у них — огромное множество конкретных моментов и каждый будет корректировать конец или, точнее, финал этой долгой истории. Хотя он все равно получится таким, каким должен получиться.
Шли в Капернаум — по новой иерархии. Впереди — Иешуа, чуть сзади — Петр и Иоанн, самые близкие ученики Мессии, если верить евангелистам.
Иоанн спросил Петра — непривычно робко, будто и не надеясь на ответ, который только что не получил:
— Не обманывай меня, Кифа. Ты знал, как будет сегодня. И знаешь, как будет дальше. Так?
И Петр ответил — серьезно и максимально честно:
— Я знаю, как должно быть. А как будет — знает только Бог. Иоанн помолчал, осмысливая услышанное. Спросил снова:
— Ты когда-нибудь расскажешь мне, как должно быть? Петр молчал. Иоанн не переспрашивал. Так, в тишине, дошли до Капернаума, до дома Филиппа. И тут Петр решился:
— Когда-нибудь расскажу, Йоханан. И очень надеюсь, что ты сумеешь все понять. Только не торопи меня…
В конце концов, что он терял, давая обещание? Ничего ровным счетом. Ему очень нужен был в проекте — а дальше больше! — помощник, соратник, единомышленник. Техники — не в счет, они — вне действия, а внутри действия только он, Петр, и никого рядом. Трудно? Не то слово. Как говорится: знал бы соломки подстелил бы… А Иоанн?.. Если он и вправду — другой, не яростный и бескомпромиссный вчерашний Предтеча, а спокойный и мудрый сегодняшний Богослов, то почему бы и нет? Лучшей кандидатуры Петр и не желал…
Как там в вечной, столетья не умирающей книге Владимира Ивановича Даля?.. Поживем — увидим. Время покажет. Что хорошо, то не скоро. Этой песни — конца нет…