Кайафа назначил Петру встречу не в Храме — да и где в Храме можно встретиться тайно? все и вся на виду… — но в своем доме в Верхнем городе. Дом его, большой, богатый, окруженный высокими стенами, стоял чуть ниже восточной стены дворца Ирода Великого, в самом сердце Верхнего города, и вниз, в Нижний город, от него вела прямая, как стрела, уличка-лестничка, разливавшаяся на множество кривых и грязных Нижнего, легко тонувшая в них.
Идти Петру было недалеко, хотя и выбрал он кружной путь, норовя подойти к дому первосвященника со стороны дворца Ирода: ведь не может же, в самом деле, богатый эллин из Коринфа возникнуть откуда-то снизу, из бедноты и грязи? Хотя так принято было считать, — что из грязи. В Нижнем городе частенько попадались совсем небедные дома. Город становился многолюдным и тесным, стены зажимали его, не давали расти, и многие богатые людишки задешево выкупали у бедноты дома в Нижнем городе, разрушали их и строили на их месте свои — куда как покруче. Дом самого Петра, в котором он давно обосновался, — тому примером.
А третья стена, расширившая Иерусалим почти на четверть его площади, появится значительно позже…
Но эллин из Коринфа по имени Доментиус, или просто Доментий, явился в Иерусалим тайно и с тайной миссией, а значит — ниоткуда. Он шел вдоль стены дворца Ирода — высокий, с гордо поднятой головой, длиннобородый, слегка завитые волосы схвачены золотым обручем. Длинный дорийский хитон, мягко подпоясанный и оттого спускающийся вдоль бедер волнообразными складками, был оторочен по вороту и подолу изящной вышивкой, а поскольку месяц Тишри, несмотря на откровенную жару, был все же официально, по календарю, осенним, Петр набросил поверх хитона короткую дорожную накидку, прикрывавшую грудь и спияу. Легкий грим изменил лицо, даже Иоанн, провежая Петра иа дома, позволил себе восхищенную улыбку.
Добравшись до дома Кайафы и побарабанив кулаком в дверь, Петр дождался, что из нее возник здоровенный и мрачный левит-охранник, сказал тому нагло:
— Гость из Коринфа к первосвященнику. Доложи.
И был сразу пропущен в сад, поскольку левита явно предупредили о госте.
Тайна, да еще и не очень понятная, — сладкая приманка, а если ты к тому же служишь тоже таинственному и не очень понятному Богу, то тайна на тайну всегда желанный и ожидаемый коктейль. Кайафа по должности обязан был любить все, для чего пока еще не придумали привычный для времени Петра гриф «top secret». Номер — Петр не помнил, кто именно, а может, и не знал, — посланный Службой с предупреждением к Кайафе о визите таинственного коринфянина, объяснил первосвященнику, встреченному вечером в Храме, что гость желает сообщить кое-что, известное в Метрополии, о заговоре, плетущемся на севере против Рима в первую очередь, но во вторую и в главную — против власти Храма. Объяснил так и, в общем, не соврал, потому что Петр желал говорить с Кайафой именно о заговоре. Более того, он хотел, чтобы почтенный первосвященник активно в нем поучаствовал и сыграл ту роль, которая ему отведена Историей по канону. Но сыграл, как принято говорить в неких кругах, втемную, что ни в каком каноне не прописано.
Раз уж употреблен исторически сомнительный, но оставшийся у дел в кругах, близких Службе Времени, термин «втемную», самое время употребить еще один — из той же серии, а именно — «разводка». То есть расстановка участников намечаемого действия — иди игроков! — по местам, не объясняя им ни правил игры, ни истинных причин необходимости их присутствия именно на данных местах. Подменяя реальность легендой. Чего скажу, то и надо чисто конкретно делать. Разводка втемную.
Славное, кстати, для этого время, считал Петр. Доверчивое.
Еще кстати. Он давно перестал-дивиться обилию и многообразию странного профессионального жаргона, широко бытующего на Службе и собранного туда из самых разных времен, где приходилось действовать Номерам, Техникам, Мастерам и прочим специалистам по броскам.
Левит провел Петра к бассейну, завел в беседку, где Петр устроился на жесткой кушетке перед традиционным столом с традиционной же керамической вазой, обильной разнообразными спелейшими фруктами, словно иллюстрирующими земное богатство только что закончившегося праздника Кущей. Петр отщипнул виноградину, кинул в рот и стал ждать.
Кайафа появился из темноты сада неслышно, остановился на пороге и, сложив ладони перед грудью, замер вежливо, чуть наклонив голову, укрытую, несмотря на домашнюю обстановку, кидаром — тюрбаном, увенчанным золотой табличкой на голубом шнурке. В остальном одеянии Кайафа соблюдал домашний обиход: обычная рубаха, обычный пояс, сандалии. Петр подумал, что табличку с традиционной надписью «Святыня Господня» он перенес с парадного кидара на этот, чтобы хоть мелочью, да напомнить гостю о великом сане своем. — Петр помнил.
Он немедленно встал, выказывая положенное уважение, тоже склонил голову и сложил вместе ладони, но сам промолчал, дождался вопроса:
— Чем обязан чести видеть тебя в моем скромном доме, уважаемый господин, и как мне называть тебя?
Кайафа отлично говорил по-гречески, что, впрочем, неудивительно: образование коэнов было в Израиле самым высоким и энциклопедичным для своего времени.
— Я проделал долгую дорогу только для того, чтобы увидеть тебя, почтеннейший Кайафа, и иметь счастье поведать тебе о том, что не должно, по нашему мнению, произойти в Иудее. А называй меня просто — Доментиус.
— Почему уважаемые мной эллины столь обеспокоены возможными событиями в такой маленькой и далекой от настоящей цивилизации провинции, как Иудея?
— Обеспокоены, — коротко отрезал Петр. — Почтенный Кайафа, давай перейдем к делу, а не будем сотрясать воздух высоко мной ценимыми, но абсолютно лишними сейчас политесами. У меня мало времени. Завтра утром я должен быть в Тире, а это неблизкий путь. Караван ждет; Сядь напротив меня и послушай. И прости, что я позволяю себе командовать в твоем доме.
— Ты просил о встрече… — несколько растерянно сказал Кайафа, садясь на кушетку напротив Петра.
Он и впрямь был растерян. Тайна тайною, но все хорошо в меру.
А незнакомец, похоже, действительно проделал неблизкий путь, чтобы только пару часов — или сколько там у него осталось? — провести наедине с первосвященником. Видимо, ему и вправду есть о чем рассказать, и это совсем не нравилось первосвященнику, поскольку он, привыкнув к размеренной, по часам выстроенной жизни без особых треволнений или сколько-нибудь опасных всплесков, не умел и совсем не хотел слышать нечто такое, что эту жизнь могло хоть как-то поколебать, растормошить, разбудить — хоть рябью по воде, а все равно не стоило бы, не стоило…
— Что ты слышал о Машиахе из Галили? — спросил Петр.
— Может быть, бокал вина? — все еще сопротивлялся Кайафа, все еще надеялся оттянуть неприятный — видно уже! — разговор. — У меня отличное…
— Не пью, — совсем не по-иудейски отрезал Петр, которому изрядно надоел осторожный первосвященник, всем своим улиточным поведением представляющий типичный объект для хрестоматийной разводки. — Берегу здоровье… Мне повторить вопрос?
В общем-то он хоть чуть-чуть, но рисковал: Кайафа мог вспомнить о своем сане, ощетиниться и послать хама туда-то и туда-то — пусть он хоть трижды из Коринфа. Но убойная наглость и ошеломляющий натиск — отличительные качества не только воина, но и Мастера.
Не ощетинился Кайафа и не послал.
— Я слышал, — сказал он осторожно. — Какой-то Иешуа из Нацерета… А что? Один из многих. Этих машиахов у нас — по десятку на землю. В Шомроне вон ходят… В Эдоме тоже…
— Вздор! — оборвал его Петр. — Кто тебе докладывает? Убей его!.. Никого нет сейчас ни в Шомроне, ни в Эдоме, ни в Иудее. Только в Галили и только один. И никто больше не появится, потому что он один заменил всех. И если мы в Метрополии обеспокоены растущим влиянием этого Машиаха из Нацерета, то почему ты и твои люди в самом сердце его преступной деятельности спите, как голуби на крыше, были бы крылья — головы бы под них засунули?..
— Он был здесь, в Иершалаиме, мне докладывали, — попробовал защищаться Кайафа, сам не понимая, от чего он должен защищаться, — но он был только в Царской Базилике и даже не зашел в Храм. Это было давно, год или два тому… И с тех пор он никуда не выходит из Галили. Он не призывает к бунту. Он законопослушен, и его люди не носят оружия. Он просто проповедует…
Кайафа, похоже, лукавил: он знал о Иешуа, интересовался, запоминал. Вон полуторагодичной давности проходное событие, а как помнит!.. Петр сей факт отметил, но гнуть свою линию не прекратил.
— Он — не выходит, так. Но Галиль — не тюрьма. Ее не запрешь на замок. И если он сам оттуда не выходит, то уж входят в нее — десятки, сотни. Ежедневно. И из твоего безопасного Иершалаима — тоже. А потом выходят назад. По домам. И уносят с собой самое опасное. Что?
— Что? — насторожился Кайафа.
— Он не призывает к бунту, говоришь? А знаешь, что опасней оружия?.. Мысль. Она не материальна. Ее нельзя потрогать, попробовать на зуб. Ее можно только услышать, понять и принять, а потом затаить, запомнить и передать другому, третьему, сотому. И она полетит, поползет, польется от двери к двери, от головы к голове, ей нет ни границ, ни запоров, и знаешь, что самое главное?.. Она заставляет шевелить мозгами, даже если эти мозги с рождения закаменели. Особенно если она — проста и доступна каждому, эта мысль…
— Какая мысль? — почему-то прошептал, оглянувшись, Кайафа, как будто подозревал названную мысль где-то рядом. — Чем опасна простая мысль, многоуважаемый Доментиус?
— Именно простотой, — довольно сказал Петр и отщипнул еще одну виноградину. — Именно доступностью. Вода — мокрая. Небо — голубое. Жизнь дрянь. Кто виноват? Те, кто ежедневно сознательно врет Богу. Те, кто зажрался на деньги простых евреев. Те, кто залил Храм кровью жертв, которые вовсе не нужны Богу. А каждая жертва — денежки, денежки… «Но можно ли угодить Господу тысячами овнов или несчетными потоками елея?» Так сказано?.. Но вам куда приятнее другое: «Повинуйтесь наставникам вашим и будьте покорны, ибо они неусыпно пекутся о душах ваших…» Как ты печешься о душах, Кайафа? Неусыпно?.. Вряд ли, но я не собираюсь тебя осуждать. Это не мое дело. Я только хочу заметить: этот Иешуа из Нацерета печется о каждой душе, о любой из тех, что приходят к нему со всех концов земли Израилевой. Ты хоть о его чудесах слыхал?
— Он лечит людей…
— Он лечит всех людей. Всех, кто к нему обращается с просьбой о помощи. Он никому не отказывает. Он лечит немых, прокаженных, расслабленных, убогих, и не просто лечит, но — вылечивает. Все, кто к нему приходит — возвращается здоровым, это раз, и истово верующим в его избранность, это два, и это опаснее первого. Он оживляет мертвых. Он поворачивает реки. Он ходит по воде, как по суше. Он останавливает бури. Он одним жестом отвернул отряд римских воинов, шедший в Кфар-Нахум усмирять рыбаков, и заставил его уйти обратно в Кесарию… Мне лень перечислять все его чудеса, их сотни, заставь своих людей рассказать тебе о них, твои люди врут тебе, скрывают от тебя правду, потому что боятся.
Не все из того, что Петр приписал Иешуа, было правдой. Но кто осудит оратора за простой риторический прием?..
Честно говоря, Кайафа не понимал, почему наглый грек придает такое значение не только банальным проповедям маленького про-рока из Нацерета, но даже всем перечисленным так называемым чудесам, тем более что о некоторых он даже не слышал. Первосвященник отлично знал своих диких соплеменников и легко мог предоставить себе эти дешевые базарные чудеса, цена которым — лепта стертая, но которые выросли в молве доверчивых галилеян до размеров вселенских. Ну вылечил он кого-то. Ну по воде походил, что сомнительно. Или, может, мелко там было… Ну бурю остановил, а скорее всего просто пришла пора ей окончиться… Все это было, было, тридцать три раза было, и десять лет назад было, и сто, и триста, слышано и надоело. Чего бояться-то?
— Я не понимаю тебя, почтенный Доментиус, — уже раздраженно проговорил он, даже позволил себе иронию по отношению к странному гостю. — Все, что тебя столь волнует, не стоит даже глиняной свистелки, из которой только и можно, что выдуть всего один слабый звук. Возможно, там у вас в Коринфе все это издалека кажется одним из чудес света, но у нас в Иудее это не вызывает даже головной боли у лекарей, у которых нацеретянин отбивает хлеб. Что случилось? Ты утверждаешь: мысль неостановима? Согласен. Но мысль о чем? О Царстве Божьем? О нем давно говорят ессеи у себя в горах. О неизбежности гибели Иершалаима? Мы зна-г ем книги пророков, но там слишком многое говорится, чтобы всякий раз впадать в ненужную панику. О Машиахе из рода Давидова, рожденном в Беет-Лехеме? Но этот Иешуа всего лишь — сын плотника из Нацерета… Ты напрасно обвинил моих людей, уважаемый Доментиус, они всегда вовремя докладывают мне о происходящем в наших землях. Поверь, я знаю многое, если не все. И список чудес нацеретянина мне известен более чем полно. Он делает благое дело, этот Иешуа, он возвращает людей к Вере, и никто из тех, что посещают Беет-Лехем и Кфар-Нахум, не отказался в нынешнем году прийти в Храм на Хаг Песах, а многие пришли и на праздник Жатвы. Так что успокой своих соотечественников, господин, мы у себя в провинции контролируем ситуацию.
Это был щелчок по носу. И даже не очень вежливый. Было бы славно слегка приподняться и вмазать самоуверенному старикашке между глаз, вбить в его заплывшие жиром мозги неостановимую мысль о том, что уважающие себя эллины зря не шляются по заштатным провинциальным столичкам, а если и явились сюда на пару мимолетных часов, то их надо слушать со вниманием и верить беспрекословно, а не вякать что ни попадя. Но не стал, не стал так грубо поступать Петр с Кайафой. Он просто сел повальяжнее, еще одну виноградинку отщипнул, пожевал, выплюнул на пол косточки и сказал равнодушно:
— Как знаешь, как знаешь, вольному воля… Но вот к слову. Мои люди в окружении нацеретянина доложили, что план разрушения Храма составлен подробно и надежно, время приблизительно назначено, отряды зилотов во главе с известным тебе Вараввой готовы воспользоваться неизбежной паникой и занять город. Более пяти тысяч сторонников и последователей Машиаха за неделю до срока начнут подходить к стенам города. А что до помазания Машиаха на Царство… «Завтра в это время Я пришлю к тебе человека из земли Вениаминовой, и ты помажь его в правители народу Моему…» За этим, как ты понимаешь, дело не станет… Так что если вы здесь и контролируете ситуацию, то довольно скверно контролируете. Заметь, почтенный Кайафа, к тебе пришел не римлянин, а эллин. Почему? Да потомучто заказ на Машиаха сделан именно моими соотечественниками, их люди выбирали сначала из нескольких, потом всего из двух — из нацеретянина и человека, известного тебе под именем Иоанн Креститель. Ты же помнишь. Креститель тогда был куда более популярен, чем какой-то Иешуа из Нацерета, о том толком и не ведали. Но греки предпочли нацеретянина, а Крестителя позволили убить твоему другу Антипе. А кто его убил лично, ты знаешь?
— Какой-то римлянин… Давно было… — Кайафа полегоньку понимал, что знает не все и вообще не знает чего-то главного, поэтому начинал волноваться.
Ситуация, только что ясная и, казалось, твердо ухваченная за холку, вдруг мощно вырвалась из пальцев, стала неуправляемой.
— Верно. Римлянин. Или тот, кто прикинулся римлянином, это сделать легко. А кто его послал к Антипе? Кому был не нужен второй Машиах?.. Соображаешь?.. Тем же, кто заказал Иешуа, кто выбрал его, а не Крестителя. Потому что нацеретянин оказался понятливей и сговорчивей, чем полусумасшедший отшельник из Кум-рана… Это заговор, Кайафа, и честно скажу — красивый. К сожалению, нити его тянутся из бывшей Эллады, из моего родного Коринфа, кстати, где есть люди, которым не очень нравится вот уже полтора века быть всего лишь частью Римской империи. Ты думаешь, Кайафа, что нацеретянин делает благое дело для вашей Веры? Ошибаешься. Он строит новую Веру и новую Религию, и строит их на обломках твоей. Именно новой религии не хватает кое-кому из моих соотечественников, чтобы начать борьбу за самостоятельность — сначала от дикой религии Рима, а потом и от его власти. Это очень умная стратегия, хотя и длинная, рассчитанная на десятилетия. Эллинская религия перемешалась с римской, да и не может многобожие служить надежным кормилом для управления народом. Один Бог, одна Вера, одна Религия, один Пророк — заказ принят и практически исполнен. Дальше дело техники. Я, как ты понимаешь, не из Коринфа прибыл, я прибыл прямо из Рима, но я эллин, верно служащий Цезарю, звание мое — всадник. В Тире я не задержусь, вернусь на Крит. Туда должны подойти корабли с римскими когортами. Мы намеренно не хотим использовать отряды прокуратора Пилата и войска из Дамаскуса. Разве что позже. А то они обленились здесь, отъелись, нарастили животы…
Петр замолчал, потому что притомился. Монолог готовился, естественно, заранее, как и вся тактика беседы, и нападение Кайафы было запланировано, и удар по мозгам — фигурально выражаясь! — тоже. И удар этот, похоже, сработал славно, Кайафа напуган, котя толком еще не понимает масштаба предполагаемой катастрофы. Одна Вера, одна Религия, да и пусть даже — один Пророк: все это и есть его, Кайафы, атрибуты, все они проверены временем, работают отлично, если каким-то свободолюбивым эллинам понадобился монотеизм — пожалуйста, возьмите наш, зачем что-то новое заказывать…
Сейчас он скажет: зачем войска, если надо остановить всего одного человека?..
— Но зачем войска, зачем столько шума из-за всего одного галилеянина? Нет человека — пропадет проблема. Так я думаю…
Правильно думает, усмехнулся про себя Петр. Вот, оказывается, когда родилась крылатая фраза про человека и проблему! А может, она рождалась много раз в разные времена и в разных странах, на то она и крылата, чтобы пересекать пространство и время. А усатый грузин из темного прошлого России только подхватил ее на лету…
— Хорошо бы… — мечтательно протянул Петр. — Только вряд ли. Проблема не исчезнет. Она лишь будет отодвинута во времени. На десятилетие. На сто лет…
— Разве мало? — заторопился Кайафа. — Даже десяти лет вам хватит, чтобы найти и обезвредить заговор.
— Такие… — выделил голосом Петр, — заговоры можно только отодвинуть, но не уничтожить. Я же говорил тебе, Кайафа, мысль нельзя убить или просто остановить. Ее можно задержать — на время, но если она родилась, она бессмертна… Хотя ты прав. Задержать — это выход. Пока. И все будет очень тихо, практически бесшумно — ни войск, ни войн… А что ты сказал насчет проблемы?
Кайафа заторопился:
— Нацеретянина можно убить. Это просто. Я не понимаю, почему вы этого сами не делаете. Ты же сказал, что у тебя есть свои люди среди его окружения…
— Мои люди там не для убийства, — усмехнулся Петр. — Они слишком дорого стоят, чтобы использовать их как кувалду. И потом, ты хочешь легкого исхода, а легкий — не всегда верный. Точнее, всегда неверный. Мы — или твои люди — можем заставить нацеретянина исчезнуть. И что с того? Появится другой. Причем быстро, потому что почва в Галили и Иудее отлично подготовлена, вспахана и унавожена. И даже новые чудеса не понадобятся, хотя я тебя уверяю: Они, у этого Иешуа, первый сорт, без обмана. Люди, потеряв ориентир, немедленно должны будут на что-то опереться. И чем проще будет опора, тем лучше, тем она прочнее. Уйдет Иешуа, придет Ешайагу, или Яаков, или какой-нибудь Исав. Мысль о Вере для всех, а не только для избранных, рожденная в Галили, о Вере, которая требует только истово верить, и никаких грубых материальных подтверждений, вроде денег, баранов или голубей, мысль эта возвышенна, легка, практически невесома, а потому ее легко подхватить, пока она не растворилась в воздухе. А раствориться ей не дадут: она слишком хороша, она дорогого стоит, чтобы позволить ей исчезнуть. Это аксиома, дорогой Кайафа. И мои милые соотечественники эту аксиому слишком хорошо понимают.
— Так что же ты предлагаешь?
Петр встал и, раздвинув голые, уже без кистей, без лоз, виноградные листья, увивающие беседку, всмотрелся в ночь. Она была бессветна, только бледная звезда продралась сквозь высокую и плотную ночную облачность, смутно горела в зените. Но это была не Вифлеемская звезда, сезон на Вифлеемскую давно закончился.
— Судить его, — сказал он, обернувшись.
— Судить?! Это значит собирать Санхедрин?.. Нет, невозможно! Семьдесят человек, их всех надо убедить в том, что нацеретянин преступник. Это трудно, потому что он будет вызван на заседание, и все начнут подробно выспрашивать о его вине, а он никогда не сознается, его вина, которая и вправду зыбка, растворится во множестве слов, так часто бывает на заседаниях Санхедрина… Нет, это нереально…
— Может быть, малый состав… — напомнил Петр известное Кайафе.
— И малый следует убедить.
— Малый состав сможешь выбрать ты сам…
— А прокуратор? Он не поверит в вину нацеретянина, он ненавидит нас и назло Санхедрину не утвердит решения…
— Прокуратор — не твоя печаль. И потом, я склонен не торопиться. Раз ты понял наши опасения, раз ты разделил их, то стоит выждать. Повторяю: мои люди следят за ситуацией и утверждают: время пока есть. Начинай говорить с теми, кому веришь: я имеюв виду членов Санхедрина. Потихоньку, не дави, убеждай мягко. Пусть те, кто должен испугаться, — испугаются. А когда плод созреет, мы поможем ему упасть. Более того, раз мы решаем придержать бег событий, ни в коем случае теперь не мешай тому, кого зовут Машиахом. Пусть его популярность растет, пусть люди придут к еще одной простой мысли: незаменимый — незаменим. Пусть он сознательно идет по избранному пути, пусть он ведет за собой людей, чтобы в финале, когда он должен будет показать силу, ее у него не окажется. Да и откуда силы у преступника?
— Но мысль-то останется…
— С тобой легко говорить, уважаемый Кайафа, ты все схватываешь на лету. Что значит образование! — восхитился Петр. — Мы взяли отсрочку, и теперь у нас есть время, чтобы люди сумели увидеть: мысль может оказаться лживой.
— Ты противоречишь сам себе, Доментиус. Мысль, вкоторую крепко поверили, не может оказаться ложью.
— Мы имеем дело с людьми. С простыми доверчивыми людьми. Они верят Машиаху, он до сих пор не обманывал их ни в чем, Лечил, оживлял, строил и разрушал. И все всегда было к сроку. В пределах возможного периода ожидания. Возможного — для простого человека, я имею в виду. Далеко отсюда говорят: обещанного три года ждут. Иными словами, не жди обещанного немедленно, умей терпеть. Три года — названный предел, но ты же понимаешь, что-цифра «три» просто символ. Машиах ведет народ почти два года — проповедь за проповедью, чудо за чудом, складывает по кирпичику действительно могучее здание Веры, ты еще поймешь это, Кайафа. Оно уже сильно выросло, в нем можно — и удобно! существовать. Но если ты хорошо понял мысль нацеретянина, то помнишь: новая Вера должна воцариться на обломках старой. То есть твоей. Я вполне допускаю, даже убежден, что это — иносказание. Речь идет о разрушении Храма в душах, а не наяву. Но не думаю, что такие философские сложности доступны простым верующим. Они ждут, что перед тем, как положить в здание Веры последний кирпичик, Машиах действительно разрушит Храм. Скажи, Кайафа, как ты себе представляешь возможность такое сотворить?
— Никак, Доментиус. Храм невозможно разрушить, он слишком огромен, массивен, прочен. Даже могучим римским войскам это было бы не под силу…
— Ну, насчет римских войск — я бы не зарекался, Кайафа, история — женщина коварная и многоопытная, ей дано многое, о чем мы пока не ведаем. Но о Риме сейчас вообще речи нет. Я о силах, которыми располагает нацеретянин. Ты прав: надежды его последователей на гибель символа старой Веры — Храма — беспочвенны. Не Храм, а они рухнут сразу и страшно. И вот тогда-то мысль и станет ложью, а тот, кого превозносили до небес, превратится в гонимого всеми преступника. Да какой-нибудь грязный Варавва будет дороже этому быдлу, чем тот, которому только что верили, как земному посланнику Бога. Честно говоря, мне как-то не по себе, когда я представляю такое массовое предательство…
— Ты опять противоречишь себе; мысль может сжаться, затаиться, но рожденная вольно — она возродится опять…
— Не устаю восхищаться твоим умом, Кайафа! Конечно, возродится. Но мы или успеем к этому подготовиться, или…
Петр не договорил. Слова становились лишними, начинали повторяться, а повторение — не всегда мать учения, частенько — злая мачеха. Главное, Кайафа все же напуган, хотя и грамотно спорит, сопротивляется, но он понял, что Машиах из Галилеи ему сегодня — помеха, лишняя головная боль, как минимум. Он и вправду умен, первосвященник, умен и хитер, осторожен и обладает здравым предвидением. Ему ни к чему неприятности, откуда бы они ни шли: из Коринфа ли, из Рима или из Назарета. Ему ничего не стоит найти двадцать пять единомышленников в Синедрионе, чтобы однажды, когда придет время, когда сам Доментиус или его-посланник назовут час собрать высоких чином и вынести смертный приговор бунтарю.
Петр поднялся. Кайафа, тоже понимая, что все сказано, встал рядом.
— У тебя будет мой человек на связи. Верь ему, как мне, — сказал Петр.
— Местный? — спросил Кайафа.
— Из Галили.
— Из окружения Машиаха?
Аккуратно пытается выяснить, усмехнулся Петр. Любопытен. Впрочем, это нигде не порок, если чуешь опасность.
— Как когда… — туманно ответил Петр. — Важно ли это? Главное, что он будет знать все, что знаю я и что должен знать ты.
— Как я его узнаю?
— Он передаст тебе привет от меня, от всадника Доментиуса из Коринфа.
— Как мне его называть?
— Как? — Петр на секунду задумался.
Вспомнил одно из самых странных мест в Евангелии от Иоанна — появление так называемого «любимого ученика» — без имени, без роду. Он там появляется, если память не изменяет, трижды: на тайной вечере, почему-то лежа на груди у Христа, потом в доме Кайафы, приказывая служанке пропустить в дом Петра, и, наконец, при казни… Кто это? Легче всего предположить, что сам Иоанн, автор текста, эдак скромненько написал о себе — любимый, мол. Без имени.
Правда, почему он столь легко распоряжается в доме первосвященника, чуть ли не хозяином себя чувствует?..
Так, может, это намек? Может, евангелистам ничего и не придется подправлять?..
— Называй его Любимый Ученик, — сказал Петр. — Уверен, ему понравится.