Дом для седера был найден в Нижнем городе, хозяин, бездетный вдовец пятидесяти с лишним лет, добротный мастер резьбы по камню, большой поклонник и почитатель Иешуа, охотно и с радостью согласился впустить к себе всю компанию нынче вечером, только попросил униженно:

— А можно и мне, недостойному, присутствовать на трапезе? Я ведь давно мечтал хоть просто побыть рядом с Машиахом, я же к нему в Кфар-Нахум ходил и на горе Фавор тогда был, когда он чудо с хлебами сотворил…

Петр, проводивший тщательную инспекцию дома и окрестностей, подумал и согласился на просьбу:

— Присутствуй, хозяин. Только больше — никого…

Ни о каких тринадцати на тайной вечере, как станет называться в Библии этот пасхальный седер, речи не шло. Помимо Иешуа и двенадцати учеников, на вечерней трапезе обязательно будут и мать, и Мария из Магдалы, да и прочие ближние родственники. Не выставишь же их за дверь! С кем пришли на Песах — с тем и ужинать должно, негоже нарушать семейные традиции, они куда дороже, чем соблюдение дурацких и лживых канонических соответствий; Оные соответствия для Петра стали уже дурацкими и лживыми. Сначала Клэр наставила, а теперь и время учит…

Иоанн Кайафу не видел, но дождался посыльного, который принес точные запомнил тщательно! — слова первосвященника:

«Сегодня после полуночи. Все идет по плану».

Значит, ждать коэнов со стражами Храма надо после полуночи. Успеет ли Иешуа попытаться исполнить задуманное и взлелеянное?.. Учитывая увиденное в минувшие дни, Петр полагал, что лучше бы — не успел… А уж как оно выйдет один Бог знает. Судя по разгрому отрядов зилотов и аресту Вараввы, Бог нынче на что-то другое отвлекся, более для него важное, забыл о Иешуа…

Леонардо да Винчи с его роскошной по интерьеру и пространству «Тайной вечерей», конечно же, может отдыхать. Еле-еле собрали в самом доме и по соседям восемь небольших каменных столов, расставили в главной комнате, по соседям же собирали кушеточки для возлежания, ибо это Леонардо всех усадил лицом к зрителю, а правоверный еврей вкушает трапезу полулежа и ни о каком зрителе не подозревает. Что, кстати, евангелия не могли не отметить: «Он возлег с двенадцатью учениками». Не спать же он возлег…

Однако столы-кушетки набрали. Уместили. В тесноте, да не в обиде.

Мария и Мария, а также жены братьев Иешуа, торопясь поспеть к шести вечера, к перелому суток, приготовили мясо на костях, принесенное Петром и Иоанном, сварили картофель и яйца вкрутую, накрыли — вот уж типично русский термин! — столы, не забыв аккуратно положить на каждом горки пресного хлеба, так называемой «охраненной мацы», и пучки горьких трав — сельдерея, петрушки, а также поставить чашки с соленой водой… Так — по традициям, а про мацу и травы записано буквально в книге Шмот. Хозяин свое вино предложил — Петр не отказался, хотя они с Иоанном тоже купили два бата — то есть чуть больше сорока литров — галилейского, а также овощей, фруктов, все это погрузили на вторично одолженную у вчерашнего медника из Виффагии ослицу и доставили в Нижний город. Но известно: много вина надо выпить в вечер седера, и мудрецы израильские все еще спорят — четыре или пять чаш следует пить каждому, кто говорит — четыре, что символизирует четыре обещания, данные Господом народу Моисея, а кто — пять, поскольку было ведь и пятое, но чаще всего пьют больше. Давно повелось: вино это как вода в земле Израильской, есть жажда — пей.

Петр искренне соглашался с этим утверждением: вино было легким, молодым, его пока нигде не умели хранить и выращивать, как это станут делать в будущей Франции, и от малой чаши вина даже ребенок не захмелел бы, а вот вода здесь попросту опасна для питья. Ее мало, ее собирают повсюду — с неба, с земли и из-под земли — и берегут подолгу, используя по нескольку раз одну и оду: для умывания, для питья, для мытья фруктов, посуды или похлеще. Одни Овечьи бассейны — страшненький пример…

К шести вечера, к началу новых суток, собрались все. Еле разместились в тесной для стольких гостей комнате, но все в итоге устроилось, обиженных не нашлось.

Петр отметил: Иешуа сел у стены — лицом к невидному отсюда Храму.

Была прочитана надлежащая молитва, началась трапеза. Как и положено, каждый из гостей взял для начала веточку петрушки обмакнул ее в соленую воду, произнес привычное: «Благословен ты. Господь, Бог наш. Владыка Вселенной, сотворивший плод земли…» Иешуа был задумчив и молчалив, ел неохотно, почти совсем не пил, о четырех чашах, пожалуй, и говорить не стоило, одной пока не выпил. Петр, сидящий от него по правую руку, спросил тихо:

— Устал, Иешуа?

Тот отрицательно покачал головой, ответил тоже тихо, чтобы слышал один Петр:

— Запах…

— Откуда здесь взяться опасности? — удивился Петр. Знал — откуда. И плохо удивился. Иешуа сразу же мимоходом глянул на него и отвернулся. Потом сказал негромко:

— Сказано: «Так говорит Господь, Бог Израилев: отпусти народ Мой, чтобы он совершил Мне служение в пустыне». — Ученики, сидящие и за тем же столом, и за ближайшими к нему, услыхали, прекратили жевать и переговариваться, да и все постепенно смолкли: Учитель говорил. — Почему коэны и левиты так часто опускают слова о пустыне? Они боятся, что кто-то подумает, будто Моисей не спасти свой народ хотел, а лишь вывести в пустыню и остаться там. Заметьте, эти слова в книге Шмот повторяются много раз, и всякий раз Моисей ведет речь только о пустыне, а вовсе не о земле Ханаанской, данной по Завету Богом Аврааму.

— Моисей говорил с фараоном, — вмешался Левий, — он не мог назвать ему истинную цель Исхода. Поэтому и пустыня… Петр мог подсказать термин: дезинформация. Не стал.

— Нет, Левий, ошибаешься. И те, кто боится слова «пустыня» не ошибаются кто невольно, а кто намеренно. Моисей не мог лгать. Господь, вкладывая эти слова в уста Моисея и Аарона, имел в виду именно пустыню, ибо строить новую жизнь, завтрашний день. Царство Божье, наконец, можно только там, где не осталось ничего от прошлого и чужого истинной Вере. Начинать надо сначала, с нуля. А если там, где Бог положил быть Началу, стоит что-то чужое — разрушьте его! Да, я пришел спасти этот мир, но прежде я стану судить его, и вы все, если любите меня, следуйте за мной и соблюдайте мои заповеди…

Он говорил все это, ни на кого не глядя, даже не обращая внимания, слушают его или отвлеклись. Сказано: имеющий уши да слышит… Но Петр, как обычно, отметил абсолютно противоположную по смыслу, по самой сути, каноническим текстам фразу: «прежде я стану судить его». В Евангелии, которое — может статься! — сочинит сидящий рядом с Петром Иоанн Богослов, бывший Креститель, будет все наоборот: «Я пришел не судить мир, но спасти его…» Но это будет опять следует оговориться: если будет! — Христос, знаемый Иоанном и так понятый им, или кто там воспользуется именем Иоанна и его рассказом, а рядом был Христос истинный, в котором жила, горела, распирала душу и тело одна мысль: мир, окружавший его, уже мертв. И он, Царь Иудейский, осудил его безжалостно и теперь должен добить его и построить новый. Именно в пустыне.

И Петр бы даже не вздумал спорить с учеником, если б тот не понимал все буквально. Да, он пришел спасти мир, а прежде — судить тех, кто разменял веру отцов на кесаревы сребреники. Да, он пришел разрушить старый Храм и выстроить новый — но в сердцах и душах. И он все это сделает, как показывает время, все у него получится! Но — иною ценой…

И все-таки сам Иоанн либо его литературный обработчик, как сказали бы далекие-предалекие потомки, полюбившие мемуары великих, написанные за них или вместо них, — короче, автор не созданного пока Евангелия от Иоанна многое, оказывается, запомнил верно.

— Представьте, — сказал Иешуа, — что я — виноградный куст на поле Господа нашего. Всякую ветвь, не рождающую кисть. Он отсекает, как мертвую, а приносящую кисть — очищает, чтобы ягодам досталось больше солнца. Так вот, вы избранные, вы уже очищены Господом с помощью слова, которое, я принес вам, отдал вам, и оно живет в вас. Вы — во мне, а я в вас. Я-в тебе, Кифа, в тебе, Йоханан, в тебе, Яаков, в тебе, Андрей, в тебе, Филипп, в тебе, Натан, сын Фоломея, в тебе, Фома, в тебе, Левий, в тебе, Яаков, сын Алфея, в тебе, Фаддей, в тебе, Шимон, и в тебе, Иуда из Кариота. — Всех перечислил, никого не забыл. Видно, слишком большое значение придавал этим пасхальным словам. — Вы беременны мной, да простится мне эта мысль, но как иначе сказать об учениках, на которых возлагаешь все надежды? Именно так! Вы — беременны мною, повторяю! Ваша непоколебимая вера в меня и в мое предназначение зачала в вас то, что вы вынесете, родите и вырастите после меня. Можно сказать: вы все — камни в основание Храма, который я должен построить. Сейчас я говорю иносказаниями, потому что имею в виду тот Храм, который больше всего любит Кифа: Храм в душах наших… Что ж, Кифа, без такого Храма не построится тот, настоящий, которого ты так бежишь… — Он внимательно посмотрел в глаза Петру.

Петр не отвел глаз. И не стал отрицать, что никуда и ни от чего не бежит. Смолчал. Тем более что Иешуа сказал правду.

— Молчишь… — неожиданно засмеялся Иешуа. — Спасибо, что промолчал. Ты же знаешь сам, кто ты для меня. Ты — первый, я уже говорил это на горе Фавор, но позволю себе повторить. Ты для меня, как Елиша, сын Шафата, для пророка Элиягу. И скажу тебе, как сказал Элиягу своему Елишу: «Проси, что сделать тебе, прежде нежели я буду взят от тебя!»

Следуя начатому тексту из книги Млахим, более известной миру как четвертая Книга Царств, Петр должен был потребовать, чтобы «дух, который в тебе, пусть будет на мне вдвойне». И Петр в секунду подумал; а что бы ему не ответить так? Что бы ему не портить праздник всем остальным? Но не стал цитировать известное: Иешуа ждал от него иного.

«Ты знаешь, что произойдет?» — молча спросил Петр.

«Узнал», — так же молча ответил Иешуа.

Все разговоры о том, что Петр, когда скрывает что-то, невольно «тормозит мысль», перечеркнуты и забыты. Ничего он не «тормозит» и не «ускоряет», все «глушилки» хитрых Техников преодолимы, Иешуа сумел-таки услышать Петра.

«Нам надо поговорить…» — это Петр.

«Еще поговорим».

«Глупо сейчас оправдываться, но я делаю то, что нужно тебе. И всем нам». «Всем вам?»

«Если ты догадываешься о тех, кто сейчас не здесь, не в этом месте инее этом времени, то ты не прав: я не о них говорю. Я говорю о тебе. Обо мне. О Йоханане. Обо всех двенадцати. О твоей матери. О твоем покойном отце. О тех, кому продолжать начатое тобой…»

«Ты точно знаешь, что начатое будет продолжено?»

«Точно».

«Надолго?»

«Очень надолго. Конца пока нет и не видно…»

«Помнишь, ты обещал мне все рассказать…»

«Обещал. И тебе, и Йоханану».

«Расскажешь?»

«Да. Пришла пора…»

«Но я все равно сделаю то, что решил…»

«Твое право. Тогда подождем с рассказом до того момента, как ты сделаешь это».

«Или мне не удастся — ты же этого хочешь?»

Теперь Петр повторил свои первые слова, но уже без вопросительного знака в конце:

«Ты знаешь…»

Для всех они просто смотрели друг на друга и молчали. И все кругом молчали, потому что — вот тоже чудо, часто, впрочем, случающееся среди людей, умеющих чувствовать: все понимали, что между Иешуа и Кифой происходит нечто вроде молчаливой беседы. У каждого так в жизни случалось, когда слова не требовались…

Иешуа вдруг отвернулся и поискал глазами хозяина. Нашел, крикнул ему:

— Не сочти за труд, брат, принеси мне кувшин с чистой водой и чистую тряпицу не забудь.

Тот сорвался с места, исчез на минутку, потом вновь возник в проеме двери с большим глиняным кувшином и белым куском полотна в руках.

— Этого достаточно, Машиах?

— Достаточно. Спасибо тебе, брат. Верь, и воздается тебе… Он встал, подошел к хозяину, забрал у него кувшин и тряпицу, вернулся назад, присел на корточки перед Петром и начал развязывать ему тесьму сандалий. Петр инстинктивно отдернул ноги, хотя понял, что сейчас произойдет. Только и подумал:

«Ты же лучше все ведаешь, Кифа. Надо. Веди себя спокойно, тогда и другие не станут стесняться».

И Петр смирился, позволил Иешуа снять с него сандалии, терпел, весь внутренне сжавшись от непривычной, кажущейся отнюдь не возвышенной, но унизительной для себя процедуры, пока Иешуа мокрым полотнищем легко, чисто символически, проводил по ступням его, по подъему, по пальцам. А потом сухим концом полотна обтер их.

И это при том, что все собравшиеся тщательно омыли ноги перед трапезой во дворе дома, набрав из колодца-бассейна застоявшейся, пахнущей болотцем, но все же прозрачной воды.

И Петр произнес положенное:

— Машиах! Тебе ли омывать мои ноги?

И Иешуа положенным ответил, будто знал, что положено отвечать:

— Если я не омою тебя, ты потеряешь часть меня в тебе.

И перешел к Иоанну.

Он оказался прав: пример Петра заставил всех пусть несказанно удивиться, пусть естественно застыдиться, но стерпеть, смириться, не выказать сопротивления, которое у каждого, чувствовал Петр, буквально рвалось наружу.

Процедуру омовения ног Иешуа совершил только с учениками. Когда закончил, выпрямился, аккуратно положив насквозь мокрое полотнище на пустой кувшин, сказал:

— А теперь я даю вам — только вам! — новую заповедь: любите друг друга, как я люблю вас. Держитесь друг друга, как вы держитесь меня. К вам придут очень многие, и они узнают вас по тому, что вы — вместе в беде ли, в счастье ли, в любви ли, в гонениях ли. Всегда вместе. Даже если дело ваше, которое и есть жизнь ваша, разбросает вас по разным землям… — Постоял, помолчал. И все пб-прежнему молчали и, не отрываясь, смотрели на него. Ждали сигнала? Да, так, понимал Петр. Время подошло… — Мне надо собраться с силами. Я хочу подышать ночным свежим воздухом. Мать, Мария, все родные мои, друзья мои, оставайтесь здесь, празднуйте. А учеников моих прошу пойти со мной.

И сразу вышел из комнаты, не дожидаясь сопровождения. Лишь Петр и Иоанн, отчетливо ощущая размеренный ход вреч мени, успели сразу за ним, а остальные десять догнали их, когда они уже достигли пруда Шилоах, за которым были ворота из города.

Иешуа торопился. И Петр тоже спешил. Часики в его мозгу тикали, как бешеные, уже к десяти вечера подбирались. Времени до финала — кот наплакал.

— Куда мы идем, Равви? — спросил Андрей.

— В сад Гат-Шманим, — ответил Иешуа, быстро спускаясь по склону и перепрыгивая ручей, бегущий по дну оврага — или, как чаще его называли за глубину и обрывистость склонов, ущелья Кидрон.

— Это ж неблизко, — удивился Андрей.

— Разве в Иершалаиме воздух свеж? — вопросом ответил Иешуа. — А в Гат-Шманим много олив, там дышится свободно…

«И оттуда очень хорошо видно Храм. Как на ладони».

«Ты опять прав, Кифа. Ты знаешь, зачем я иду туда. Может быть, ты решил, что я сдался, заранее признал поражение, когда говорил за трапезой, что вы, мои ученики, вырастите нашу Веру после меня? Когда я произнес слова Элиягу про то, „как я буду взят от тебя“?.. Если это и произойдет, то очень не скоро. Я иду побеждать, Кифа. Ты же видел чудо с камнем и холмом?.. Я повторю: Храм — это камень и земля. А силы у меня много! Помнишь пророчество Захарии?»

«О разрушении Храма? Помню. Только не надорвись, Иешуа. Храм — очень большой камень… Кстати, ты слыхал, что отряды Вараввы рассеяны, а сам он схвачен людьми префекта?»

«Слыхал… Мне не нужен Варавва. Я сам… Да, не забудь, что ты обещал рассказать мне все а себе…»

«Расскажу».

«Я очень тебя люблю, Кифа, несмотря на то, что ты задумал».

«Я же сказал: как бы все ни случилось, все закончится хорошо».

«Но в псалме Давида сказано: „Даже человек мирный со мною, на которого я полагался, который ел хлеб мой, поднял на меня пяту“. Ты говоришь о результате, Кифа: все закончится хорошо, а я — о самом действии. А оно имеет точное имя: предательство…»

«Давай подождем, Иешуа. Если твоя возьмет и тебе удастся выполнить пророчество Захарии, я буду рядом. Если же нет, я тоже буду рядом. Это не предательство, Иешуа, это называется страховкой. Такой термин пока не родился, но смысл его ты понял: найти альтернативу основному действию, чтобы оберечь наше общее дело от страха провала, поражения, потери. А тебя — от смерти. Если по-военному, то я создаю вариант перегруппировки сил, чтобы не потерять темп наступления».

«Все-таки наступления?»

«Другого варианта не дано».

«Господом, Кифа?»

«Наверно, Иешуа. Хотя мне привычнее сказать: Историей…»

Они дошли наконец. Остановились среди ветвистых оливковых деревьев. Времени было — десять двадцать семь. Уже совершенно стемнело, и никто, кроме троих — Иешуа, Петра и Иоанна, — не мог видеть Храм. Так, движущиеся огни, факелы на той стороне Кидрона… А сама громадина пропадала в чернильной фиолетовой темноте иудейской ночи.

— Сядьте здесь, — сказал Иешуа. — Постарайтесь не спать. Мало ли что… Спросил неожиданно: — Оружие у нас есть?

— У меня меч, — ответил Симон, — и у Кифы тоже.

— Два меча… — задумчиво произнес Иешуа. — Они нам не понадобятся… Я пойду наверх, к маслодавильне. Мне надо побыть одному…

И пропал в темноте.

Только Петр видел, как он легко взбежал метров на сто выше места, где остались ученики, остановился у большого серого камня с желобом, на котором давили масло таким же каменным жерновом, стоящим рядом. Иешуа сел под камнем, обнял колени руками, положил на них подбородок, уставился на Храм.

— Ты видишь? — шепотом спросил у Петра Иоанн.

— Вижу.

— Что будем делать?

— Ждать. Недолго осталось.

— До чего?

— До чего-нибудь, — ответил Петр. — Не задавай вопросов, на которые сам не предполагаешь ответа.

Петр тоже не знал ответа: что произойдет. Зря Иешуа напомнил ему о «чуде» е камнем и холмом: он только о нем сейчас и думал. Боялся: а вдруг и впрямь сил у Иешуа хватит… И активно не верил: нереально, не может быть, потому что не может быть.

Уселся рядом с Иоанном на влажную от росы траву под оливами. Кто-то из учеников уже сладко похрапывал, несмотря на предупреждение Учителя, кто-то еще боролся со сном. В принципе, бессмысленная борьба: выпитое во множестве вино, плотная еда, которой избегали в пасхальные дни, ночь, теплый ветерок с горы Елеонской — не Царство Божье, но царство Морфея. Пусть спят. Ничем и ничему они не помогут…

Петр слышал, как Иешуа бормочет про себя пророчество Заха-рии, словно заклинание:

«И станут ноги Его в тот день на горе Елеонской, которая перед лицом Иершалаима к востоку; и раздвоится гора Елеонская от востока к западу весьма большой долиной, и половина горы отойдет к северу, а половина ее-к югу. И вы побежите в долину гор Моих, ибо долина гор будет простираться до Асила; и вы побежите, как бежали от землетрясения во дни Озии, царя Иудейского, и придет Господь Бог Мой и все святые с Ним. И будет в тот день: не станет света, светила удалятся. День этот будет единственный, ведомый только Господу: ни день, ни ночь; лишь в вечернее время явится свет. И будет в тот день, живые воды потекут из Иершалаима, половина их к морю восточному и половина их к морю западному: летом и зимой так будет. И Господь будет Царем над всею землею; в тот день будет Господь един и имя Его едино…»

Страшную картину нарисовал Захария!

Петр вспомнил слова евангелиста Луки, которого не было пока среди учеников Иешуа. Может, и был, только — среди семидесяти, но Петр не помнил имен всех. Так у Луки будет написано об этом моменте: «И, находясь в борении, прилежнее молился, и был пот Его, как капли крови, падающие на землю».

Петр физически чувствовал, как вокруг растет напряжение, Словно воздух становится плотнее. Навалилась, плотно окутала, непривычная для начала апреля духота. Уж на что здоровым мужиком был Петр, а вдруг ощутил скачок кровяного давления до небывалых для себя высот, голову сдавило, как обручем, захотелось скорее лечь и вжаться в землю.

Иоанн что-то попытался произнести, но не смог, губы не слушались. Он упал на землю, поджав по себя руки. Петр же мучительно заставлял себя сидеть, не ложиться, потому что никогда прежде он не оказывался столь близко к поражению к поражению как Мастер. Казалось, сила земного притяжения выросла сейчас до девяти-десяти «g», что тяжко было даже тренированному Петру, а уж остальным — и говорить нечего. Мельком подумалось: а что сейчас ощущается в самом Иерусалиме? В доме, например, где остались мать, родственники? В Храме, наконец?..

С трудом определил время: одиннадцать ноль семь.

Господи, если Ты и вправду есть, а ведь есть Ты, есть здесь, на этой земле, невозможно сомневаться в Твоем существовании! — сделай так, чтобы время это, одиннадцать ноль семь, не стало конечным, чтобы часы земли — все, которые существуют сейчас и появятся завтра: солнечные, водяные, песочные, механические, электронные, кварцевые, квантовые, какие еще? — не останавливались, а шли, отсчитывая минуты, дни, годы, века, миллениумы! Во имя тебя самого прошу, Господи!

Петр не знал, услышал ли его странную молитву Господь. Но тяжесть вдруг сделалась совсем нестерпимой даже для него, в воображении — или это называется «внутреннее видение»? — возник Иешуа, вопреки всей этой давиловке стоящий вертикально и тянущий руки со сложенными вместе кончиками пальцев в сторону Храма. И вот он развел их и вздел к небу. И мгновенно исчезла тяжесть, Петр вскочил на ноги, Иоанн — рядом, и они увидали, как раскололась земля на западном, ближнем к Храму, откосе Кидрона, как взлетели в воздух камни, как трещина повела разлом к югу и к северу, как затряслась почва здесь, на восточной стороне ущелья, словно волна гигантского землетрясения докатилась и сюда… И вдруг, сразу, все стихло. Осталась ночь, беззвездное, затянутое тучами небо, теплый ветер с горы, запах оливковых листьев. Только там, на той стороне, где еще недавно мелькали огни, все потухло. И ничего не было видно. Ни Петру, ни Иоанну. Будто у них исчезла способность к ночному видению.

Петр зажмурился. Одиннадцать ноль восемь. Услышал его Господь или не захотел, предпочел вести диалог с Помазанником своим?..

Снова открыл глаза: зрение вернулось. И Петр с облегчением увидел: Храм как стоял, так и стоит. Только ушла земля метров на двадцать вниз, под стены, и Золотые ворота словно бы повисли в воздухе, а трещина пересекала Кидрон с запада на восток, но даже не дошла до садов Гат-Шманим, остановилась, лишь разрубив ручей провалом.

Иешуа проиграл.

Хотя, видел Петр, трещинами пошла могучая стена Храма, целой сеткой трещин, среди которых было немало глубоких, но отнюдь не разрушительных. Ну землетрясение, ну случилось и здесь в кои-то веки, ну ушла земля из-под Храма, но где тот, у кого хватило наглости утверждать, что ему дано целиком разрушить Дом Бога?..

Никого Бог не послушал: ни Петра, ни Иешуа. Коэнов он пожалел, работы их лишать не захотел, оставил все на потом, когда придут римские войска, ведомые Титом Флавием, будущим императором, а в дни Иудейской войны — сыном императора Веспаси-ана Флавия, и буквально сровняют с землей весь Иерусалим, перепахав его с севера на юг и с востока на запад. Мало что останется археологам…

Петр крикнул Иоанну:

— Посмотри, что с ребятами! И будь с ними. Я — к Иешуа.

И рванул наверх.

Иешуа сидел, как и до начала всех аномалий, обняв колени руками, и смотрел на подбегающего Петра. По лицу его — Петр впервые видел такое! — текли слезы. Именно текли — не каплями, а ручейками, безостановочно.

— Я проиграл, Кифа, — сказал он глухо. — Бог не захотел услышать меня, а своей силы мне не хватило…

Петр сел рядом, обнял его за плечи.

— Бог сделал так, как должен был, — сказал успокаивающе, сам изумляясь термину «должен» в применении к непредсказуемым действиям Бога. — Он дал тебе проявить свою силу, очень большую, ты посмотри, посмотри, что ты натворил, и тем не менее Бог остановил ее, эту силу, поскольку сейчас — не время разрушать и строить бессмысленные каменные Храмы…

— А что сейчас за время?

— Ты знаешь мое мнение. Надо выстроить Храм Веры нашей как можно в большем количестве душ людских. Мы не плотники и не каменщики в прямом смысле этих слов. Мы ловцы человеков, мы только начали путь свой, но нас уже несколько тысяч, а придет время, когда последователями истинной Веры станут миллионы и миллионы людей. Ты сам сегодня произнес: к нам придут многие. Отовсюду, по всей земле, Иешуа, а она очень большая. Она не ограничивается теми землями, о которых мы сегодня слышали. И для того, чтобы так случилось, ты должен умереть и снова воскреснуть.

— Это и есть твоя страховка? — Он запомнил слово и к месту его повторил.

— Нет, — не согласился Петр, — это и есть единственно возможный путь. Да, ты можешь создать свое Царство Божье хоть сейчас, ты показывал, как ты это сделаешь, я так не умею, не смогу. Теоретически я представляю себе это: мир внутри мира, и только одна дверь в него, которой управлять сможешь лишь ты. Вполне допускаю, что я и Йоханан сумеем у тебя научиться открывать дверь, хотя сегодня ни мне, ни ему нечего делать рядом с тобой, как паранормам. Но все мы смертны, Иешуа, и в один не прекрасный день, очень хочется верить, что отдаленный, не станет ни меня, ни Йоха-нана, ни, главное, тебя. И дверь закроется. И Царство Божье останется навсегда изолированным от царства людей, которое на земле построил сам Бог. Людской мир будет существовать, расти, множиться. А что с Царством Божьим?.. Куда оно денется без тебя?.. Нет, Иешуа, ты должен знать, что только твои смерть и последующее. Воскресение сделают землю миром Христа, и тебя назовут сыном Божьим, и по всей земле будут стоять каменные и деревянные, богатые и бедные, огромные и крохотные Храмы, поставленные во имя Бога, но и во имя твое, Иешуа, ибо ты станешь единственной надеждой на спасение души. К тебе будут обращать молитвы, тебе будут поверять радости и боли, у тебя будут спрашивать совета, как жить… Это будет твое Царство, Иешуа!

— И для этого я должен умереть?

— И воскреснуть через три дня.

— Откуда ты все знаешь, Кифа? Откуда ты пришел ко мне?

— Издалека, — ответил Петр. — Из очень далекого будущего.

— И там все так, как ты говоришь?

— Я еще очень мало говорил, — усмехнулся Петр. Отметил время: одиннадцать тридцать девять.

— Расскажи все, — попросил Иешуа. — Мне сейчас так нужен твой рассказ…