— Ну, где же вы были, не отставайте, идите скорее! Иосиф нервничал, махал руками, стараясь не потерять в толпе бело-голубой платок своей жены. Марию жестко влекло бесконечным людским потоком через северные ворота в гигантской стене Иершалаима. Она испуганно прижимала к себе дочек, сбивая им шаг, но опасения, что девочки потеряются, были сильнее здравого смысла просто спешить за мужем — ходили слухи о том, что в городе пропадают дети. То ли их крадут, то ли еще что-то — страшнее, непонятнее…
Вот уже который год семья Иосифа, как и многие другие семьи Назарета, в полном — и куда как немалом! — составе приходила на Песах в Великий город. Лишь однажды Иосиф паломничал без Марии — она побоялась тронуться в четырехдневный почти путь с новорожденной дочкой. А так — ежегодно, как и положено правоверным… И каждый год, после праздника, они собирались у внешней высоченной, до облаков! — стены Великого города, возле ворот, и ждали своих соседей и родственников, чтобы дорогу домой преодолевать вместе. Так легче. Да и безопаснее, к слову…
В Иерусалиме, однако, оставалось еще немало пришлого люда — из Галили, Шомрона, со склонов Рамат а-Голан, да отовсюду; шел третий день праздника, можно было уже возвращаться, верно, но люди стремились задержаться подольше в большом городе. Первые два дня в Храме и его окрестностях народу было великое множество — это Святые дни, и каждый иудей, пришедший на Песах, старался не покидать своего найденного места на Гар а-Баит, Храмовой горе: принесение в жертву ягненка — это, конечно, главное, это само собой, но необходимо молиться Богу в положенные для этого часы. А сегодня можно и осмотреться, побродить по улицам, сделать покупки или просто прицениться к заморским и местным товарам.
Но Иосиф задерживаться в городе не мог. Дома, в Назарете, все хозяйство осталось под присмотром соседа — безногого Ашера. Старик к тому же слаб слухом, да и без этого обидеть калеку каждый может, а воров и лиходеев всяческих в Назарете всегда доставало.
По окончании Святых дней Иосиф собрал семью и велел всем готовиться к походу домой. На рассвете сказал всем:
— Ахим с семьей в полдень отходит в Нацерет. Еще кое-кто пойдет. Я думаю, нам надо быть с ними. Собирайтесь к полудню — справа от ворот я вас буду ждать. И пойдем с Божьей помощью. Только не потеряйтесь. Мирьям, ты знаешь дорогу. Купи себе что-нибудь, платок или украшения, но недорогое. И береги детей — люди говорят: здесь теперь опасно. Иешуа, пойдешь со мной, я тебе город покажу.
Иешуа в Святом городе был уже второй раз. В прошлом году Иосиф решил, что сын его уже достаточно вырос, чтобы приступить к изучению Закона, присутствовать при богослужениях, учиться понимать их и, конечно же, неуклонно соблюдать посты. Скоро — время бармицвы, время прийти к Торе и прочесть раввину заранее подготовленную драшу, что означает — стать взрослым. Подвижному, живому Иешуа отцовское обучение казалось неимоверно скучным, а высокие головные уборы священников в Храме мальчика просто очень смешили. Однако Иосиф не отступал от задуманного — сделать из сына правоверного еврея — и вколачивал в него знания, иногда в буквальном смысле: рука у древодела была тяжелой. В их захолустном городке сына некуда было отдать учить Закону, а педагог из Иосифа нетерпеливый и нетерпимый, и Иешуа частенько ходил с синяками — весьма болезненной расплатой за собственную непонятливость…
— Йосеф! Смотри, что я купила! — Мария наконец выбралась из толпы к мужу, в одиночестве ожидавшему ее на насыпи возле стены.
Она достала из большой кожаной сумы бронзовое ожерелье и браслет широкий, с ажурными узорами. Иосиф лишь мельком посмотрел на украшения, кивнул и начал озираться по сторонам. Мария отдышалась, померила еще раз браслет, вытянув руку перед собой, удовлетворенно покачала головой: да, красиво! — спросила:
— А где Иешуа?
— Я сам хотел бы узнать, где этот щенок, — зло сказал Иосиф. — Пять минут назад еще вместе шли, а пришел сюда — его нет! То ли я проглядел, как он сбежал куда-то, то ли…
Мария удивилась — нечасто ее непогрешимый муженек прилюдно признавался в собственных ошибках, но уж если и признавался, то злился на себя очень сильно. А заодно и на окружающих. Она по себе знала, что значит — попасться под руку обозленного мужа, поэтому отошла в сторонку и детей поближе посадила. Вот ведь история вышла: муж решил погулять с сыном по городу, то есть взялся за нечастую для себя обязанность — следить за ним, да только не уследил, сам Иешуа и потерял.
За сына Мария особо не тревожилась. Знала; парень толковый, да и битый: выкрутится, найдется…
— Мирьям!
— Слушаю тебя… — Иосиф встретил взгляд, полный готовности исполнить все, что угодно, лишь бы муж не сердился.
— Карауль детей и вещи, я пойду поищу этого паршивца.
— Конечно, Йосеф.
Он любит Иешуа, все-таки любит, думала Мария, кричит на него то и дело, колотит частенько, но ведь любит. Нелюбимого не стал бы он так усердно обучать Закону и своему ремеслу — древодела, плотника. Да и как можно мальчика не любить, ведь Иешуа — первенец, а это для мужчины, для отца значит очень многое. И дочек Иосиф любит… А характер?.. Так ведь — мужчина. Хозяин-Мария посмотрела на детей — сидят, сосредоточенно из камешков складывают что-то, улыбнулась: хорошая у нее семья. Да и вообще, где дети, там всегда хорошо.
А солнце меж тем, задержавшись в зените, начало свой долгий дневной путь к закату. Мария по-прежнему терпеливо сидела на сухой, горячей насыпи, обняв руками колени. Она могла долго сидеть так. Она умела ждать, как умели ждать все жены галилейские. Дочки, уставшие от игр, спали рядышком, носами уткнувшись друг в друга. Как щенята. Подходил Ахим, спрашивал Иосифа, говорил, что ждать опасно, скоро начнет темнеть, он с семьей уже собирается отходить в сторону дома, да и многие другие семьи тоже. Мария умолила подождать еще немного, сказала, что Иеиуа пропал, они боятся, как бы с ним не случилось чего, парень-то любопытный, к людям доверчивый.
Ахим обещал подождать. Отошел, недовольный.
Из северных ворот Иершалаима нескончаемым потоком текли люди. Паломники, пришедшие на Песах, возвращались в свои города и поселки. Лица у людей усталые — оно и понятно: жизнь вне дома, вне бытовых привычек во все времена утомительна… Много калек. Они приходят в Святой город в надежде на чудесное исцеление. Мало кто его находит, чудеса редки. Кое-кто не выдерживает дороги. Еще по пути на праздник Мария видела у дороги немощных стариков, мертво лежащих в пыли. Их покинули силы, и они уже никогда не дойдут ни до Иершалаима, ни до своего дома. Путь в обе стороны оказался длиннее их жизни. И маленьким тоже трудно… Закон в принципе позволяет женщинам и детям оставаться дома, но раз муж приказал, значит, надо идти. В их семье — так, да и во многих других, похоже, то же самое. И нельзя иначе.
Иосиф расположил свою семью слишком близко к воротам. Шум, пыль, крики животных — и как только детям удается спокойно спать? По обе стороны от ворот прохаживались воины в плотных кожаных панцирях на груди и в круглых шлемах. На поясе у каждого висел короткий меч. Бойцы пристрастно вглядывались в толпу, вероятно, ждали волнений, но по случаю праздника у усталых и все же веселых, довольных людей не было, похоже, никакого желания — да и сил? — нарушать порядок. Мария не знала, откуда эти воины, знала лишь, что римские, значит варвары. Они всегда приходили в Иершалаим в дни праздника: в Риме побаивались волнений, и часть гарнизона прокуратора, обосновавшегося в спокойной Кесарии, на эти дни перебиралась в притертую стеной к Храму крепость Антония.
Впрочем, Марию это ничуть не заботило.
В многоголосье толпы она уловила наконец знакомые голоса. Привстала, всматриваясь: и вправду Иосиф тащит сына за ухо, тот брыкается, орет — то ли от боли, то ли от обиды, а отец ему вторит — этот уж точно от ярости…
И все же нашелся, слава Богу!
— Пусти, пусти! Больно!
— Сейчас я тебя пущу! — Иосиф отпустил ухо мальчика и отвесил пинок под зад.
Иешуа, не удержавшись, шлепнулся прямо в пыль у ног матери. Мария присела возле него, пригладила волосы, поправила рубашку.
— Ты знаешь, где я его нашел? — Иосиф привычно злился, лицо его было красным, на лбу проступил пот. — В самом Нижнем городе! Он, видишь ли, решил прогуляться с каким-то богато разодетым толстяком! Чуть ли не в обнимку!..
— Отец, он обещал мне показать… — Иешуа размазывал по лицу слезы.
— Что же, интересно, он тебе обещал показать?.. Будто ты не слыхал, что такие вот богачи и отлавливают глупых непослушных мальчишек, обещают им все, что на ум придет, а потом… — Иосиф осекся: пожалуй, сыну еще рановато знать, что бывает потом.
Иешуа был другого мнения.
— Что потом, отец? — Мальчик немного успокоился под ласковой рукой матери, смотрел на отца снизу вверх — покорно, сама смиренность.
— Потом будет потом. Собирайся давай. Домой идем…
Подтянулся Ахим, другие соседи. И впрямь скоро темнеть станет, а ночевки в пути не менее опасны, чем сам путь. Люди всякие попадаются…
А «богатый толстяк» в это время тоже горестно переживал происшедшее.
Туника у Кевина Бакстера — Давида, как он теперь звался, — порвалась мощно, почти до пояса. Со смачным хрустом. Странно, что он еще успел подумать о низком качестве местной ткани — кулаки Иосифа рассекали воздух в опасной близости от его головы — только и успевай уворачиваться. Усиливать конфликт ответными ударами Кевин-Давид не стал, хотя мог легко справиться с могучим плотником, но — инструкция не позволяла. Она, инструкция всеучитывающая, почти ничего не позволяла, вот разве что убежать от разъяренного отца, наконец отыскавшего любимого сына. Убежать — по инструкции это было в самый раз. Спеша узкими улочками, проходами проще говоря, Нижнего города подальше от места стычки, вверх, домой, Кевин успокаивал себя мыслью о том, что самый лучший воин — это тот, что никогда не воевал. Уходить от конфликтов — тоже мастерство. Это, кажется, не только инструкция, но и древняя китайская мудрость. Только вот что Петр скажет?.. Ему плевать и на инструкцию, и на древних китайцев со всей их хваленой мудростью… Прав оказался Кевин!
— Что значит не привел? — Петр выглядел спокойным, да и спросил вполне мирно, но Кевин преотлично знал, что таится за этими спокойствием и миром.
Он стоял в низком дверном проеме, легко умещался в нем — низкорослый, и тщетно пытался унять частое, сбившееся дыхание: бегать с таким пузом — тяжкий труд. Ох уж эти Мастера, горестно думал он, все-то у них получается, никогда-то они не ошибаются…
— То и значит — не привел! Взял вот и не привел… — Он пытался одновременно оправдаться и сохранить остатки собственного достоинства. — Нет, правда, я уже и поговорил с ним, и заинтересовал, повел было с собой, но тут налетел его папаша, как ураган Эль-Ниньо, и ну махать кулаками. Отобрал парня у меня, тунику вот порвал…
— Постой. Не тараторь. Ты хочешь сказать, что мальчишку мы упустили, так? И где же его прикажешь теперь искать? — Петр по-прежнему сидел — сама внимательность.
— Я узнал, что они отходят в Назарет от северных ворот. Все вместе: родня, соседи… Сейчас они, наверное, еще недалеко. Можно догнать…
Последнюю фразу Кевин-Давид сказал без особой настойчивости. Еще одна пробежка по жаре доконала бы его совсем. Да и в конце-то концов — не его это работа: гоняться за объектами, хотя Петр всегда утверждал, что в броске у всех — одно дело…
Но Петр вдруг проявил несвойственное ему милосердие.
— Ладно, Давид. — Он всегда называл партнеров теми именами, которые они носили в броске. — Отдышись, сядь. Перекуси, наконец. Вот барашек, вино, маца вполне съедобная.
Петр умел не усугублять ситуацию. Он мог бы наехать на Кевина, заставить все переделывать, даже настучать на него начальству, наконец. Ну и что бы это дало? Кевин — обыкновенный человек, ему можно и — более того — положено ошибаться. Никто Петру помощников не навязывал, сам выбрал, потому что ходил с ними не в первый бросок, привык, сдружился даже, по-своему, правда, — не сближаясь, не умел и не хотел лезть в чужую душу, а в свою тем более не пускал. Партнеры — да. Добрые приятели — несомненно. Но — не больше. Ибо «больше» не позволяло неукоснительно действующее правило: когда «обыкновенные люди» ошибаются, вдело вступают Мастера. Это нормально, так — всегда, все к этому привыкли, да и сам он-тоже…
А когда ошибаются Мастера?… Нет, лучше иначе спросить: а ошибаются ли Мастера вообще?..
Оборвал себя: не до рассуждений сейчас, надо догонять Иешуа.
— Асаф, вставай! — Петр легко коснулся лба спящего на кушетке техника. Просыпайтесь, сир, вас ждут великие дела…
Кому, как не французу, должно отреагировать на классическую цитату из далекой книжной истории его родины?
— Что? Какие дела? Что случилось? — Жан-Пьер щурился спросонья, глядя на улыбающегося Петра.
История прекрасной Франции была от него столь же далека, как и сама Франция.
— Вставай. Пойдем мальчишку искать.
— Как искать? — Техник с трудом встал, помотал головой, поискал глазами кувшин с вином — спать днем в таком климате в душном помещении — тяжко. А просыпаться — еще тяжелее. — Как искать? А Кевин разве…
— Кевин — разве. Упустил. Проиграл бой. Хорошо, что по очкам… Пошли. По дороге проснешься.
Они прошли Иерусалим насквозь за полчаса. С юга, из Нижнего города, — на север, по все еще забитому народом бесконечно длинному Терапийону. Празднующая и праздная толпа сильно затрудняла движение. Петр и Жан-Пьер поначалу протискивались, как могли, вовсю работая локтями, но, быстро сообразив, что так они и к закату не дойдут до выхода из Иерусалима, Петр создал перед собой мысленный блок.
В данном случае он звучал примерно так: «Расступись!» Именно — примерно, потому что в голове каждого, кто мешал им пройти, возникало некое неодолимое желание зачем-то податься в сторону: то ли окликнул кто-то, то ли увидел у торговца нечто яркое, позарез нужное, то ли именно в сию секунду понадобилось свернуть в переулок… Люди бессознательно повиновались мысленному приказу Мастера, но не ощущали никакого приказа, да его и не было — общего. Ну, случилось так, что единственными кто не, отвлекся ни на миг, шел, не сворачивая, оказались двое — Жан-Пьер и Петр. Жан-Пьер даже не удивился. Он к месту вспомнил давнее: Париж, двадцатые годы двадцатого века, раннее-прераннее осеннее утро, дождливая полутьма, пустынная рю де Риволи и — будто взявшийся ниоткуда, мчавшийся на бешеной для того времени скорости автомобиль. Мастер-семь Крис тогда просто вытянул вперед руку — и машина остановилась. В метре от Мастера. Водитель, правда, через стекло вылетел, резковато получилось. В том броске надо было спасти одного физика. Капица, кажется, его звали…
Но — дошли.
У выхода из города было очень людно. Толпа, конечно, не такая плотная, как на улице, но суматохи не меньше. Торговцы, животные, дети, солдаты… Если бы пришлось искать мальчика здесь, то куда проще — визуально, без сканирования. Уж очень много разных мыслей?; мешанина, скопище, хаос, невозможно сосредоточиться. В прошлый раз семью Иосифа или Йосефа Петр нашел относительно просто. Во время общей молитвы, на площади перед Храмом. Все думали об одном и том же. Почти синхронно, Легко было просканировать эфир и услышать мысль маленького Иешуа. А дальше — слежка. И такой бездарный результат — спасибо Кевину. Но в этой толпе… Петр сообразил: объект же уже на пути к Назарету. Уйти далеко не успели…
— Асаф, курс — на север. Дорога в Назарет.
— Понятно, Мастер…
Назаретяне шли вместе, лишь разбившись на небольшие группы — по разговорам, по интересам. Все паломники знали друг друга давно, многие были соседями, а иные — родственниками. Все обсуждали большой город Иершалаим все-таки с завистью обсуждали, хотя и с почтительной завистью, с уважением: уж больно он отличался от их маленького, грязного Нацрата. Женщины наперебой говорили об украшениях и платьях из невиданных материй, привезенных финикийскими купцами, мужчины судили о женщинах и ценах на скот. Кое-кто вел беседы о Законе, вспоминались слова священников Храма. Шли не спеша, дорога длинная, хотя и знакомая: некоторые ходили по ней трижды в год: на Песах, Шаву-от, или Пятидесятницу, и праздник Кущей. Каждый израильтянин согласно Закону должен посещать Иершалаим по этим праздникам. Бросить хозяйство могли, конечно, не все, да и длинный — трех-, а то и четырехсуточный! — переход тяжеловат, вот и получается: в Иершалаим — только на Песах и Гамацот, на праздник опресноков.
Но сейчас все мысли уже о доме.
Позади всех, чуть поотстав, шли двое: один высокий, чернобородый, в белых одеждах, с богатой золотой пряжкой на поясе, второй — в голубом хитоне, с короткой бородой, моложе первого. И никто их не замечал, никому, казалось, до них дела не было, хотя и странно: чужие они явно, не из Нацерета. Здесь о каждом знали почти все: кто где живет, как кого зовут, у кого сколько детей, но эти двое…
Петр непрерывно внушал окружающим: «Смотри сквозь нас…» И неторопливо искал нужную мысль.
«…синее платье с голубой накидкой…» — это вон та молодая женщина. Муж пожалел денег — купить ей подарок.
«… колеса скрипучие какие, придем — смажу…» — мужчина, ведущий осла, запряженного в одноосную повозку.
«…как болит спина. А до ночлега еще далеко. Дойти бы…» — старуха с мешком через плечо, на лице — боль.
Нет, не то, все не то…
«…толстый мужик в красивых сандалиях… что он хотел от меня?» — о чем подумал отец?
Ага! Вот ты где, маленький Иешуа! Спасибо за «толстого мужика», Кевину понравилось бы…
Петр всмотрелся в бредущих людей и увидел мальчика, чьи мысли он только что слышал. Да, Иешуа, вчера еще у тебя не было этой ссадины на коленке… Пацан, что и говорить. Петр усмехнулся: будущий Мессия с оттопыренными ушами и разбитыми коленками.
Однако работа. Мастер и Техник ускорили шаг и поравнялись с семьей Йосефа. Петр лишь на секунду задержался — подошел к смертельно усталой старухе с мешком, слегка коснулся плеча.
И как реакция — мгновенная мысль.
«…вот странно! Ветерок подул, и спину отпустило…»
Петр улыбнулся — довольный. Подумал: давненько не лечил людей прикосновениями, как библейский — книжный! — Иисус, навыка, однако, не потерял. Ничего, маленький Иешуа, все своим чередом, я и тебя этому научу…
Иосиф, как и многие, вел на длинной веревке ослицу, запряженную в повозку. На повозке сидела Мария с двумя дочками. Иешуа шел впереди. Как взрослый мужчина, которому не пристало праздно сидеть, а положено следить за дорогой: то и дело попадаются крупные камни, их надо столкнуть с пути, колеса не должны на них наезжать.
Вдруг в голове мальчика прозвучал тихий, но очень отчетливый вопрос:
«Ты хотел бы быть таким, как твой отец?»
Иешуа испугался — такого с ним никогда не случалось! — но скорее машинально, по инерции, нежели осознанно, ответил мысленно:
«Да».
Новый вопрос, чуть погромче, но все равно — как бы изнутри:
«А тебе хочется узнать, что хотел от тебя тот толстяк в красивых сандалиях?»
«Да».
Иешуа начал оглядываться по сторонам и увидал шедшего рядом высокого, красивого, богато одетого мужчину. Откуда он взялся? Никого на дороге не было, кроме назаретян…
Встретился с ним глазами, и опять в мозгу прозвучало:
«Я расскажу тебе. Пойдем со мной».
Странно, но Иешуа не испытывал страха, он знал: страх должен быть, но незнакомец казался мальчику таким добрым…
«Ты ангел?»
«Да».
Мужчина протянул руку, Иешуа взял ее, они отошли к обочине дороги, остановились.
«А родители…» — подумал мальчик, но тут же услышал мысль незнакомца:
«Не бойся, ты их скоро увидишь»…
— А где Иешуа? Мирьям, ты не видела сына? — Иосиф притормозил ослицу, оглянулся по сторонам. Он привычно начинал злиться: опять этот непоседа пропал.
«Иешуа идет с детьми Салмона-кузнеца», — возникла в голове Иосифа успокаивающая мысль.
— С детьми… Салмона… — пробормотал растерянно Иосиф и потянул ослицу дальше.
А Жан-Пьер веселился по дороге в Иершалаим:
— Два богатых извращенца похитили мальчишку у родителей и ведут его к третьему в дом…
— Успокойся, Техник! — Петр резко оборвал Жан-Пьера.
Мало того, что он молол полную чепуху, он еще мешал Петру сосредоточиться на мысленной беседе с мальчиком.
«А ты по-прежнему не боишься. Молодец!»
«Не боюсь. А откуда вы знаете?»
«Я знаю все про тебя».
«Все-все?»
«Все-все».
«А что вам от меня надо?»
Петр почувствовал во рту лимонный привкус — парнишка все-таки робеет.
«Не бойся. Мы сделаем тебе подарок и отпустим».
«Подарок… подарок».
Это слово вихрем завертелось у Иешуа в голове. Петр чувствовал сладкую радость, имбирный запах предвкушения чего-то приятного, еще какие-то запахи и вкусы. Эх, мальчик, мальчик… Нечасто же ты слышал слово «подарок» за свою жизнь.
Петр замолчал. Вернее, остановил мысль-беседу. Думал: сильные эмоции можно почти трогать. Страх — липкий и кислый, радость сладкая, мягкая, как сахарная вата, — вот уж древний продукт! Зависть, ревность — выпуклые, скользкие, горьковатые на вкус. Иногда такая трансформация чувств мешала. Особенно за едой. Ешь, предположим, рыбу, а твой сосед по столу радуется собственной шутке. И рыба получается приторной, как мед… Петру еще повезло. Иные Мастера чувствуют человеческие эмоции как боль, а иные как звуки. Приходится постоянно себя блокировать, чтобы не сойти с ума от моря ощущений. А Петру общение — что лавка с пряностями: все время чем-то пахнет.
Впрочем, бывают и неприятные запахи. Горе, например. Оно пахнет тлением. Страшный запах…
И все же эта ноша — жизненная необходимость для Мастеров. Приходится работать с разными людьми, думающими по-разному, на разных языках. Иной раз в мыслях и хозяину-то трудно разобраться — не то что стороннему человеку, пускай он хоть трижды Мастер. А эмоции у всех одни и те же. Житель двадцать первого века и монах инквизиции радуются, завидуют, боятся совершенно одинаково. Налицо — удобство и простота. Для Мастера, естественно…
Он снова начал мысленный монолог, обращенный к Иешуа. Монолог — ни о чем, просто набор добрых, теплых, успокаивающих слов. Они сейчас были очень нужны мальчишке. Да и Петру — тоже. Иешуа должен научиться думать в резонанс с Мастером. Как близкие люди умеют понимать друг друга с полуслова, так Петр и Иешуа должны — и как можно скорее, времени нет вовсе! — начать понимать друг друга с полумысли. Да что там — совсем без слов, даже мысленных! Импульс поступок. Жесткая причинная связь. Тем более что она должна установиться сейчас и на долгие годы вперед…
Узкими, извилистыми улочками Иершалаима, то и дело натыкаясь на без устали празднующие компании, Петр, Жан-Пьер и Иешуа дошли до дома, где их ждал, похоже, славно отдохнувший Кевин.
— Это Давид бен Матари, доктор, ученый. — Петр представил Кевина. Похоже, ты с ним уже знаком. Он посмотрит твою коленку.
— А она у меня и не болит, — весело ответил Иешуа.
Давид-Кевин встал с кресла, улыбнулся знакомцу протянул руки.
Они не раз работали вместе, Кевин знал, как поступит Петр.
— Спи! — Петр крикнул — именно крикнул! — громко и резко Маленькое загорелое тело обмякло на вовремя подставленных руках Кевина. Он поднял его и бережно уложил на низкий топчан укрыл шерстяным плащом.
— Пусть поспит, нам нужно все подготовить. Чем меньше он увидит, тем меньше придется чистить ему память.
Петр присел возле спящего мальчика, прожил ему ладонь на лоб. Лоб был сухим и прохладным.
— История только начинается, мальчик — тихо сказал Петр. — Твоя и наша История…
— Ксожалению начинаются вечер и темень, — проворчал сзади Кевин. — А я понятая не имею как зажигается эта чертова лампада.
Аппарат для внедрения психо-матрицы, придуманный и по роенный умельцами из Технической Службы, был довольно громоздким. Массивный деревянный сундук, ящик с простыми геометрическими узорами на крышке. Обыкновенный атрибут обыкновенного жилища обыкновенного еврея. В таком ящике, например, хранят пресный хлеб для Песаха, а в другие дни — что-то другое, что положено хранить. Такие сундуки есть в каждом доме, и в доме Иосифа — наверняка. Техники, открыв ящик, осторожно извлекли из него большой черный металлический параллелепипед и несколько маленьких прозрачных кубиков. Далее на свет появились провода и ажурная сетка.
Плотно закрыв дверь и завесив холстиною окна, Жан-Пьер и Кевин приступили к сборке агрегата. Петр тоже знал и как его собирать, и как им пользоваться, но справедливо решил, что третий в работе профессионалов будет лишним. Он сидел и смотрел на мир но спящего Иешуа. В неровном свете масляных горелок и дешевых жировых свечей — собрали все источники света, какие смогли, — лицо мальчика казалось темно-желтым, почти коричневым. Привычному ко всяким временным передрягам Петру было почему-то зябко, несмотря на жару. Он взглянул на Техников: они слаженно выполняли свою прозаичную работу — для них прозаичную. «Черный ящик» — точный прибор для корректировки самой неточной в мире науки Истории — уже почти был собран, оставалось лишь подсоединить к нему ту самую ажурную сеточку и надеть ее на голову Иешуа. Петр, повидавший — и исправивший! — на своем, статочно длинном профессиональном веку множество сломав, больших и маленьких, все никак не мог избавиться от невесть откуда взявшейся сентиментальности, доселе абсолютно ему несвойственной. Вот он — Мессия, спит перед ним, улыбается чему-то и пускает слюни в подушку. Ангелы не трубят, небеса не раскрывайте никакого божественного света, лишь дрожащие огоньки свечек… В сознании Петра возникло вдруг дурацкое номенклатурное слов «профнепригодность». Ты же Мастер. Ты должен быть хладнокровен, отстранен от происходящего. Все — театр. Ты — режиссер, а не зритель, рыдающий в темноте зала. Почему ты вдруг начал распускать сопли перед этим мальчишкой? Что за идиотские слова: «пенсия», «неполное служебное соответствие», почему они крутятся мозгу? Тебе же всего сорок два!..
— Мастер, все готово. — Шепот Кевина прервал мысленный — или, точнее, бессмысленный! — монолог Петра.
— Секунду, коллеги…
Петр поднялся, открыл дверь и вышел во дворик.
Прохладный ветерок, стрекот и звон ночных насекомых, отдаленные крики празднующих людей… Свежо. Боже, какая тяжелая голова, это, наверно, из-за масляных горелок. Коптят… Надышался…
Он вошел в дом, посмотрел на Техников.
— Ну?
Жан-Пьер и Кевин переглянулись: что так ломает Мастера, что за сопли в рабочее время? Обычное дело, обычные сроки…
— Давайте команду, Мастер.
Петр еще раз взглянул на спящего Иешуа. На голову мальчика была натянуга сетка, непослушные волосы перепугались с проводами.
— Поехали.
Кевин вложил в прибор заранее приготовленный диск, чуть помедлил и нажал кнопку.
«Поехали». Вот ведь словечко-то какое. С него началась космическая эра, и с него же начинается христианство на планете Земля. Даже смешно.
Впрочем, об этом Петр думал много позже.