ПОСЛЕДНИЙ СУББОТНИК

В мой сон явился бывший мой сослуживец и приятель Андрей Шелепин, сын хрущевского министра, и сказал мне:

— А мы завтра не отдыхаем, а работаем. Субботник.

Я подумал, что давно уже работаю каждый день — с тех пор как стал писать, но признаваться в писательстве, как и когда-то, не захотел, тем более что не очень хорошо представлял себе, в каком времени я пребываю — в теперешнем или в тогдашнем.

— Субботник так субботник, — мрачно отозвался я, хотя отрицательных эмоций у меня не возникло: Андрей — человек мне безусловно приятный, какие бы известия он ни приносил. — Где же мы работаем?

— На Красной площади.

Я было подумал, не разыгрывает ли он меня, но гляжу, мы уже стоим у Кремлевской стены и получаем метлы.

И вот мы выходим на площадь, заваленную всякой всячиной. Чего тут только нет! Под ногами россыпи значков и медалей с пятиконечными звездами, со свастикой, с чьими-то недобрыми лицами, и тут же кулоны, кортики, пистолеты, мундиры, транспаранты, тюремные робы, монашеские рясы, знамена, милицейские свистки и дубинки... Покойный профессор Евгений Михайлович Тареев дает нам знак с Лобного места, и мы начинаем подметать брусчатку площади.

— К реке метите, к реке! — слышны слова знаменитого терапевта, белеет вдали его накрахмаленный халат.

Вся наша лаборатория усердно работает метлами — доценты, научные сотрудники, лаборанты. Мостовая очищается очень медленно.

— Дамы, удвойте старания, — звонко говорит профессор, когда мы наконец достигаем Лобного места.

Но все и так стараются — времени уже прошло много, хочется домой.

— Может быть, завтра доделаем? — спрашивает кто-то.

— Нет, сегодня — последний субботник, — непреклонен Тареев.

Отдельная бригада углубляет пол в Мавзолее, укладывает на дно белую восковую мумию и засыпает ее землей.

— Теперь здесь будет театр теней, — говорит кто-то.

А тени уже сгущаются и над площадью — вечереет. Люди весело и быстро сметают всю амуницию вниз по Васильевскому спуску — ощутим близкий конец работы. Вместо набережной вдоль реки разверзся подземный ход, очень широкий, — из гостиницы «Россия» в Кремль, — и в него просят сбрасывать сметенное с площади. Котлован быстро заполняется.

— Вот и все, — говорит профессор.

— Alles, — как всегда, насмешлив Андрей.

— Finita la tragedia, — говорит кагэбэшник, допрашивавший меня в 1979 году.

 

НЕБЕСНАЯ ЖИВОПИСЬ

Сперва он этого не замечал, потом — лет в восемь — заметил, что когда поздно вечером отрывает глаза от учебников и смотрит в небо, там остаются пятна — в тех местах, куда он смотрел. Пятна эти были разных цветов — от серого до розоватого. Если он больше не задерживал взгляд на том месте, небо «зарастало»: чернота медленно наплывала на цветные пятна, поглощала их. Ему не мешало стекло, но он все-таки выходил на балкон и тогда видел весь небосвод, со временем ставший для него тем же, что холст для художника. Никто, кажется, ничего не замечал, родители занимались своими делами, троллейбусы скользили мимо, ни один из прохожих никогда не поднимал голову. В такие минуты почему-то пахло хлебом и фонари золотились совсем по-елочному.

Как-то — уже в студенческие годы — он решил разрисовать другую половину неба. Окно на кухне выходило во двор; он надел теплую лыжную куртку, распахнул окно и стал работать. Здесь было даже лучше — не мешали рекламные радуги, что с недавних пор стали перекатываться по фасаду магазина в доме напротив. Двор был темный, безлюдный... Нет, не совсем безлюдный — кто-то сидел на низенькой скамейке и — что делал? Он вглядывался и с трудом верил собственным глазам: перед фигуркой на скамейке стоял этюдник — человек работал, рисовал! Условия для работы были, наверное, не самые лучшие — мороз, пальцы коченеют... Он достал из кармана куртки залубеневшие замшевые варежки, с трудом расправил их, надел, снова посмотрел в окно. Перед фигуркой на скамейке горел огонек. «Ага, хочет разглядеть, что получилось», — подумал он. Но огонек расцветал — горел этюдник!

Он бросился по лестнице вниз — лифт стоял между этажами, и в нем кто-то хихикал. Ступеньки лестницы как будто убегали из-под ног. Пересчитав клавиши лестничного ксилофона, он наконец выбежал на улицу. Вот ворота, двор, скамейка... пустая! Он огляделся — двор ведь замкнутый, куда же... Но в углу оказался узенький проход между серыми кирпичными домами, которого раньше не было. «Вот куда!» — понял он и уже протискивался в следующий двор. Небо над головой зарастало чернотою, в проходе пахло сыростью и кошками. Вот соседний двор, но и здесь никого... нет, есть! — фигурка за тополем, в другом углу. Посреди двора на снегу горел брошенный бумажный лист.

— Погоди! — запыхавшись, еле выговорил он.

Фигурка обернулась. Девушка! Тут он заметил, что горит пола ее куртки.

— Сбей огонь! — крикнул он что есть сил, бросился к ней.

— Этот огонь не жжет, — улыбнулась она. — Ты только собери пепел, — и показала на свой уже догоравший рисунок. Тот переливался всеми цветами радуги.

Он снова взглянул на девушку, но она исчезла.

Собрав пепел в карман, он вернулся домой. Теперь он каждый вечер смотрел на скамейку, но там никого не было.

Потом он пошел со своими однокурсниками на лыжах. Доставая варежку из кармана, он обронил скомканную бумажку. Кто-то из девушек подобрал, листок развернули, стали передавать друг другу: «А она ничего!» Он выхватил бумажку. Девушка, та самая, со скамейки! Рисунок в его руках съежился, стал чернеть...

Он намеренно отстал от своей компании, домой возвращался затемно, полем. Где-то далеко жгли костер. Он сперва не обратил внимания, потом удивился: огонь горел не на земле, а в воздухе! Он отыскал лыжню, пошел, переставляя лыжи все быстрее. Ноги заледенели, дышать было почти нечем. Но с каждым шагом небо светлело. Вот огонь уже над ним, искры падают на лицо, но не обжигают. Он стоит в круге света, вокруг чернота, даже снег не белеет.

Потом огонь внезапно погас, небо... Господи, оно же разлилось красками, как лучшие его рисунки!

— Хорошо я научилась? — прозвучал тихий голос за его спиной.

 

НОВОЕ ПЛАТЬЕ

Она пришла со старой фотографии.

— Здравствуй! — сказала. И еще сказала, спросила то есть: — Как ты живешь?

— Живу, — ответил я.

— Как жена?

— Спасибо, хорошо.

— Дочка растет?

— Растет.

— А мне нужно новое платье. Ты обещал.

— Господи, сколько лет прошло... Ты помнишь?

— Да, конечно. Ты очень хорошо шьешь.

— Шил. Я давно этим не занимаюсь.

— Но для меня ведь сделаешь?

— Сделаю, — вздохнул я. — Какое тебе?

— Белое. Воротник стоечкой.

— Уж не на свадьбу ли?

— На свадьбу.

— Поздравляю.

— Ты не поздравляй. Ты делай. Прямо сейчас, при мне.

Уж не знаю как, но я это платье сшил. И Лика оказалась в нем. Красивая и бледная.

— Спасибо тебе, — сказала Лика и поцеловала меня каким-то пуховым поцелуем. — Просыпайся. Ну, просыпайся.

И начала меня толкать. И оказалось, что это жена меня трясет, а я лежу на диване и в окне белым-бело — буйствует снегопад.

— Лика погибла, — сказала жена. — Выпала из окна. Я как раз шла мимо ее дома, а там милиция, «скорая»... Она тихо так лежит, только лицо видно, а сверху снег нападал, белый-белый...

 

КОТ ПО ИМЕНИ МОИ НЕПРИЯТНОСТИ

Почтальон вставал рано. Кофе с гренками — и в путь. Улицы не ждали его, они были еще сонные, с бледно-мутными глазами окон. Не спали лишь рыночные люди — они перетаскивали с места на место какие-то ящики, каждый день — ящики, ящики... У почтальона был небольшой участок — всего несколько домов, но один из них — огромная башня в двадцать четыре этажа — стоил многих. Как раз у этой башни и жил черный кот.

Вроде бы кот был ничей — в дом он никогда не заходил, околачивался, верно, по подвалам. Откуда он взялся, тоже никто не знал — появился кот уже взрослым, этакий кошачий мужчина, с матовой черной шерстью, коротким хвостом и желтыми внимательными глазами. И главное, он всегда старался пересечь дорогу почтальону, стал для него истинным проклятием. Никуда от него не деться: подходишь к дому — вроде бы никого нет, шагаешь смело, а он — из кустов или из-за угла — шасть! Попробуешь подобраться к дому с другой стороны — все равно он тут, смотрит желтыми глазами, ехидничает. Почтальон называл кота не иначе как Мои Неприятности: в первый раз, когда ему встретилось это вредное животное, он разбил свои единственные очки — так нервничал, что, вытирая пот со лба, уронил их на асфальт; в другой раз потерялся бумажник. И еще после кота каждый раз болело сердце...

Да и сейчас, только вспомнил кота, а он — вот он, пожалуйста, облизывается, усы в сметане — стащил, что ли?.. Тут почтальон чуть не упал — под ноги попался большой перечно-красный кирпич. Кот, значит, отвлекал на себя внимание.

От боли и злости почтальон закусил губу, схватил кирпич и всем телом развернулся к коту:

— Ах ты, тварь такая!

Тварь, однако, почуяла неладное и тишком протиснулась между кустами акации. Почтальон двинулся следом. Здесь начиналась едва заметная тропинка — трава была вытоптана, и виднелась глина, после ночного дождя мокрая и скользкая. Видя, что почтальон двигается все же осмотрительно, кот тоже особенно не торопился, только оглядывался, скрупулезно выверяя дистанцию. Желтый кошачий взгляд наконец взбесил почтальона, он чертыхнулся, побежал, но тут же поскользнулся и...

Кот стоял на задних лапах под чахлым смородиновым кустом. На его головенке были интеллигентские почтальонские очки, когда-то разбитые об асфальт. Одной лапой он протягивал почтальону потерянный бумажник.

— У меня больше не будет неприятностей? — только и нашелся спросить почтальон.

Кот усмехнулся, и в желтом глазу его, многократно увеличенном очками, изобразилось, что все и всем теперь будет хорошо.

 

СЕГОДНЯ

«А если пойдут дожди, а если порвется небо, а если подняться туда, в прореху?..»

Не то чтобы это все утомляло, но было как-то скучно, хотя он понимал: вопросы дети задают дурацкие, так уж они, дети, устроены.

Уходя, он забыл трубку, и обнаружилось это лишь внизу, у почтового ящика, где белела газета «Сегодня». «Что «сегодня»? — подумал он. — Дурацкое название — там ведь не о сегодняшнем пишут, а о вчерашнем...»

Вот и снова его дверь. Он разыскал трубку, проверил, на месте ли зажигалка, обвел глазами притихшую квартиру. «Возвращаться нельзя — пути не будет», — вспомнилось ему, когда он уже запирал дверь. Но ведь уже вернулся...

Прихватив газету «Сегодня», он вышел на улицу. Здесь тоже играли дети. «Спасу нет от этих детей, — проворчал он, когда прямо под ноги ему подкатился зеленый в черных ромбиках мяч. — Ах да, газета».

Читать он сел на бульваре. И опять вокруг дети, такие же крикливые. Читалось плохо. Отложив газету, он стал смотреть на девушек. Как всегда, ничего особенного. Он загадал, что двадцатая будет красивая. Но уже семнадцатая заставила его привстать с лавки. Черные волосы, зеленый пиджак с черным шарфиком, а главное, зеленые глаза...

Он мгновение поколебался и пошел за девушкой. Она уже была далеко, но это и хорошо — можно идти за ней незаметно. Они пересекли площадь и шли уже по другому бульвару. Раньше он подходил к девушкам, знакомился, но теперь — есть ли смысл? Он стар!

Впрочем, девушка, кажется, заметила его — она оглянулась, улыбнулась, однако продолжала идти дальше. Он запыхался, но не отставал. Бульвар был уже какой-то незнакомый, так далеко он еще не заходил. Вдалеке маячила чья-то конная статуя. Он шел, шел, сердце стучало, девушка еще раз оглянулась. Вот памятник уже рядом, кругом люди...

Он остановился, пригляделся — и оторопел: вокруг памятника — девушки, все одинаковые, в зеленых пиджаках и черных шарфиках, точные копии той, за которой он сюда шел. «Даже улыбки одинаковые», — подумал он, когда все они разом повернулись к нему.

И хлынули дожди, и порвалось небо, и бронзовый всадник взметнул его туда, в прореху. На гравии остались лежать трубка и газета «Сегодня».

 

ДВУХВОСТКА

В гневе она светилась. Лина еще говорила: «Если у нас иссякнут батарейки в фонаре, будем сердить двухвостку».

У двухвостки, конечно, не было двух хвостов, да и один-то был коротеньким, бурым и голым, как и вся зверушка, похожая больше всего на голую английскую кошку, которую мы как-то видели по телевизору, но меньше, гораздо меньше. «Так, крыса какая-то породистая, — говорила Лина, — с двумя хвостами».

В этом и была самая соль шутки — двумя хвостами были мы с Линой.

Батарейки действительно вскоре иссякли, и вечерами мы ходили к реке с двухвосткой — достаточно было слегка погладить ее против шерсти, вернее, в том направлении, в котором не росла бы шерсть, если бы она была, как тело зверька начинало испускать сиреневый свет — неяркий, конечно, но позволяющий видеть тропинку. Перед тем как залезть в воду, Лина гладила двухвостку посильнее, зверек фырчал в негодовании и топорщил свои моржовые усики, зато свет его становился ярче и служил нам маяком, когда мы, замерзнув, плыли обратно. Свет двухвостки был виден даже с того берега. Растеревшись, мы долго сидели на сложенном вдвое полотенце, и ночь смотрела на нас такими же бусинками глаз, как двухвостка, и разговаривала с нами. Вдалеке краснели огни на какой-то высокой трубе.

«Словно уходящий поезд, — как-то сказала Лина. — Уходит, уходит и никак не может уйти...»

Место было безлюдное, в палатку наведывались только кузнечики и жуки, к большой радости двухвостки, которая устраивала «хрустальное пиршество», то есть пировала с хрустом.

Вода с каждым днем становилась все холоднее, лето кончалось, кончалось и вот наконец кончилось. Мы сложили палатку и, отягощенные рюкзаками, побрели к станции.

Смеркалось.

— Поезд через полчаса, — сказала Лина. — Наполни пока флягу.

Она пошла прямо на перрон, я же отправился в унылый павильончик, желтевший огнями на дальней стороне площади. Там мне залили во флягу малиновую воду, таинственно густевшую в резервуаре.

— Московский отходит, — зевнула продавщица, обращаясь к уборщице.

Я обмер. Схватив флягу, я опрометью бросился через площадь к перрону. Тяжелый рюкзак мешал мне бежать.

Вот и перрон. Лины нет, поезд набирает скорость, последний вагон почти уже у конца платформы.

Когда я добежал туда, красные огни были далеко. И вдруг я увидел: к ним, к этим красным огням, добавился еще один, ослепительно белый — как будто кто-то держал фонарь в высунутой из окна вагона руке.

«Это же Лина с двухвосткой!» — понял я.

Никогда, никогда я не видел, чтобы двухвостка так светилась. Это была ярость, безумная, испепеляющая ярость!

Огни все удалялись — четыре красных и рядом ослепительно белый. Перед самым поворотом белый огонь как будто взорвался и рассыпался тысячей серебристых блесток.

— Вот хулиганье, из ракетницы стреляют, — сказал кто-то за моей спиной, когда там, откуда я не мог отвести глаз, воцарилась полная темнота.

 

ДУША

И приходит кошка, и стучит когтями, поднимаясь по ступенькам веранды.

— Брысь, серая, брысь!

Кошка плачет, глаза ее светлеют, светлеют...

— Не плачь!

— Глаза слезятся, — мяукает кошка.

Запираю ее в чулане. Она еще долго скребется в дверь.

К вечеру глаза слезятся уже у меня, из носа течет, дышать нечем. Мне дают теплое молоко с медом. Пол-кружки выпиваю, остальное прошу налить в блюдечко и отнести кошке в чулан.

Дышать все так же нечем. Ко мне зовут бабку-угадку. Она смотрит на меня прозрачными глазами — светлыми, светлыми.

— Душа твоя заперта в тесном чулане, — говорит она.

 

УМЕНИЕ ТАНЦЕВАТЬ

Река была горячей. Мост через нее не имел настила, одни лишь перила. Нам надо было перебраться. Так, чтобы на ту сторону и чтобы обоим.

Мы стояли на этой стороне, я криками отгонял людей, намеревавшихся прыгнуть в воду. Они отходили, ложились на песок, смотрели в небо.

В небе летала вата: сквозь черную дыру Солнца ввинчивался ветер и разгонял ватные клочья, как хлопья снега.

— Жаль, что песок, — сказала она. — Я бы потанцевала. На пуантах.

— А ты умеешь?

Я никогда не видел, чтобы она танцевала, хотя фигурка у нее вполне балетная.

— Во сне я танцую, — ответила она.

Я пошел в очередной раз пробовать воду, но в этот момент кого-то вытаскивали на берег. Сварившегося.

Люди на берегу ахнули. Смотрели они при этом почему-то на мост. Я тоже поднял голову — и оторопел: она стояла на перилах моста и явно намеревалась идти по ним на тот берег.

— Стой, куда ты?! — закричал я изо всех сил.

— В другую жизнь, — весело откликнулась она и побежала, полетела на пуантах...

Когда я открыл глаза, она была на той стороне.

— Я умею, умею танцевать... — донеслось до меня.

И она уже уходила, убегала, утанцовывала прочь от берега.

— А как же я?! — в отчаянии закричал я.

— ...когда река остынет... — прошептал мне ветер.

 

ПЛОХАЯ ПРИМЕТА

— Почему нельзя перед свадьбой фотографироваться вместе? — спросила девочка.

— Плохая примета, — ответила ее мама. — Или свадьбы не будет, или начнется такое, что лучше бы не жениться.

— Какое?

— Ну, например, ссоры или даже драки.

— Я никому не позволю со мной драться! — с вызовом сказала девочка.

— Кто дерется, не спрашивает разрешения, — ответила мама, прикрывая манжетой синяки на запястье.

— Я хочу, чтобы, когда я выйду замуж, у меня была дружная семья. Как наша. У нас ведь дружная семья?

— Дружная... — вздохнула мама...

Все так и вышло. Девочка вышла замуж, и у них с его и с ее родителями стала дружная семья. Большая семья. Перед регистрацией брака они даже сфотографировались все вместе, и карточку повесили напротив телевизора.

А потом в телевизоре началась война, и с фотографии вдруг исчезли все мужчины — как водой смыло. Вскоре их смыло и из жизни.

 

ОСОБЫЙ ДАР

— Я умею удерживать самолеты, — сказала она и посмотрела на меня чудесными облачными глазами.

— Как удерживать? — не понял я.

— Ну, чтобы они не падали, — смущенно потупилась она.

Нам, как выяснилось, предстояло лететь вместе, поэтому такое ее умение оказалось весьма кстати. Надо сказать, это был год, когда одна за другой разбивались старые машины нашего самолетного парка.

Действительно, с полетом все обошлось, а приземлились мы в любовь. Мне часто приходилось летать, но я теперь был спокоен: она и в самом деле удерживала мой самолет, даже не находясь в нем. Вместе мы больше не летали, она ждала меня на земле.

Потом как-то летела она — не на моем самолете, не я прокладывал для нее путь. Приземлилась она благополучно, но вот на обратном пути допустила промашку — то ли забыла о своем даре, то ли не рассчитала сил... Нет, самолет не разбился, а совершил вынужденную посадку в Воронеже. Там она познакомилась с другим штурманом — в таком же мундире, как у меня, и через три месяца уже была за этим человеком замужем.

Мне пришлось расстаться с моей профессией — я не мог заставить себя даже войти в самолет, я знал, что без нее он разобьется.

Теперь я работаю носильщиком — в другом аэропорту, не хочу, чтобы товарищи надо мной смеялись. Мне трудно принудить себя смотреть на девушек, но иногда я все же это делаю. Недавно я слышал, как одна из них сказала своему спутнику: «Я умею удерживать мужчин на земле».

 

КОНЕЦ ВТОРОЙ СЕРИИ

— Что у тебя в кармане? — спросила она.

— Да так, ерунда. Ключи, деньги.

— О, деньги! — оживилась она. — Пойдем в кино?

И мы пошли в кино и смотрели нашу жизнь — по отдельности, а во второй серии — вместе.

— Тебя ждет третья серия, — сказал я ей.

— Нас, — поправила она меня.

— Да, нас, — согласился я.

— А ты сегодня таял?

— Совсем чуть-чуть, — соврал я.

— Пошли есть мороженое, — проявила заботу она.

Ей кажется, что холод мороженого может замедлить мое таяние.

От мороженого у меня заболели зубы, а затем голова. Когда мы пришли домой, с моих ног натекла большая лужа.

— Не тай, пожалуйста, сегодня — я устала, — попросила она.

— Хорошо, не буду.

— Как здорово, что мы нашли причину твоего таяния и ты выбросил свое сердце, — сказала она, засыпая. — С ним бы ты давно растаял...

— Да, я бы давно растаял.

Когда она уже крепко спала, я разделся, извлек из нагрудного кармана сердце, вложил его обратно в свою грудь и лег отдельно, на диване. Полурастаявшей рукой я еще успел написать на чистой библиографической карточке: «КОНЕЦ ВТОРОЙ СЕРИИ».

 

ГОРОД БЕЗ ПРОИСШЕСТВИЙ

В нашем городе все барометры показывают «ясно». Какая бы ни была погода.

Все улицы нашего города ведут на север. Даже если идти в обратном направлении, все равно на север попадаешь.

А еще у нас есть флюгера. Каждую ночь они собираются вместе и скрипят о чем-то своем, утром же дружно смотрят в разные стороны.

Часы у нас полдня идут вперед, полдня — назад. Дважды в сутки стрелки сходятся и умывают руки. Вода капает на мостовую. Злые языки говорят, что это часы плачут; однако с чего бы им плакать?

У нас не бывает происшествий. Наш город так и называется — Город Без Происшествий.

Недавно нас накрыли стеклянным колпаком. Иногда мы замечаем, что кто-то приходит на нас посмотреть. Кто-то большой. То ли Бог, то ли ребенок.

 

СЧАСТЬЕ

Окошко, где выдавали счастье, было высоко в небе. Мы стояли, образуя своими головами ступеньки лестницы. Мысли, правда, витали где-то далеко, да и были какие-то второсортные. В самом деле, кому придет в голову что-либо путное в очереди за счастьем ли, за маргарином или за зарплатой?

Получившие счастье слетали на Землю — то ли с помощью крыльев, то ли как-то еще. Некоторые сходили вниз по нашим головам — видно, слишком много счастья набрали, чтобы лететь.

Очередь двигалась крайне медленно. Некоторые не выдерживали и падали вниз. Об их судьбе мы не задумывались.

Шепотом передавали слух, что счастье вдувают в уста — тихо и нежно.

Прошла четверть века. Я уже приближался к окошку. Еще через пару лет я наконец подступил к нему.

— Ах, это ты, — прокряхтели кузнечные мехи там, в глубине. — Сколько же тебе надо счастья?

— Столько, чтобы испытать на Земле неземное блаженство.

Кряхтение прекратилось. Видно, кто-то внимательно изучал мою просьбу.

— Ну, получай!

И в окошко ударил вихрь; он не только сбил меня с ног, но и закружил в воздухе всю очередь. Я плавал в невесомости и кричал от радости: вот оно, счастье, — быть свободным, оставить земную тщету!

Тут кто-то подлетел ко мне поближе.

— Скажите, вы последний за счастьем?

Я дал ему пинка и заорал:

— Да вот оно, счастье! Бери сколько хочешь! Какое тебе еще нужно?!

Он полетел к другим — занимать очередь.

 

УЖЕ И ЕЩЕ

Я вошел в длинный туннель. Где-то вдали смутно маячил его конец.

— А ты должен быть уже там, — сказал мне Голос Голосов.

Я изловчился — и оказался там. «Там» было подножием лестницы.

— А ты должен быть уже наверху, — объявил Голос Голосов.

— Я уже наверху, — ответил я, потому что был уже наверху. После этого мне сообщили, что я должен был уже пролезть в игольное ушко, и оказалось, что я уже пролез. Но я все равно опоздал в мою жизнь, и потому мою жизнь живет кто-то еще.

 

ПРОГУЛКА

Выходя в город, профессор Таузентойфель надевает слепые очки, берет в руки цветущую трость и выверяет угол наклона своего туловища. Правильный угол составляет сорок пять градусов минус температура воздуха.

Профессор питается запахами. Поскольку в городе профессорам и запахам раздолье, профессор наслаждается прогулкой. Он подробно обнюхивает каждую коровью лепешку, каждый цветок подсолнуха. Особенно долго профессор стоит перед свинарниками. Не то чтобы он любовался свиньями, нет, просто он чувствует на себе их обожающие взгляды.

Заслышав скрип мельничных колес, профессор поворачивает на этот звук и попадает в центр города. Вот он выходит на центральную площадь и нюхает молодую синеву васильков на необъятном поле — человек, собою примиривший противоречия этого алогичного мира.

 

КОЕ-ЧТО О ТЕБЕ

Посреди пустоши я вдруг обнаружил указатель — стрелку, нацеленную непонятно куда.

Дорог вокруг не было, даже тропинок — я нарочно выбрал для прогулки такое место.

Стрелка эта меня заинтриговала. Я пошел в указанном направлении, долго брел напрямик через пустошь, пока не начало темнеть. Тут я уперся в неказистый дом с крыльцом и вывеской, по виду трактир.

На вывеске я прочитал: «Кое-что о тебе».

«Какое странное название для трактира», — удивился я и решил войти.

Внутри было темно. Я двигался на ощупь по коридору. Наконец под какой-то дверью блеснула полоска света.

Я постучал, раз и еще раз. Ответа не было. Тогда я толкнул дверь.

Комната оказалась пуста. На столе стояли три свечи, а рядом — зеркало.

Я заглянул в него и увидел...

Впрочем, я не скажу вам, что именно я увидел. Потому что с этого дня я стал носить другую одежду, изменил внешность и уехал в дальние края, где меня никто не знает. Где ни одно зеркало не сможет мне сообщить «кое-что обо мне».

 

ВЫШЕСТОЯЩАЯ ИНСТАНЦИЯ

— Вы можете поговорить с Богом, — сказали мне и дали телефонную трубку.

— Господи, — возопил я, — почему жалованье такое маленькое?

— Жалованье — от кесаря, — послышалось в трубке.

— А цены почему такие большие?

— Цены — от лукавого, — сообщил голос. — Тебе что, больше не о чем меня спросить?

— А откуда взялись кесарь и лукавый? — вскричал я в последнем пароксизме разумения.

— О, вот они-то — от Бога, — ответила трубка. — Поговорим лучше о мироздании...

Тут космическая связь прервалась, а меня в цепях потащили к кесарю.

— Так это ты жаловался в вышестоящую инстанцию?! — смерил меня взглядом кесарь.

 

УКРОЩЕНИЕ АПЕЛЬСИНОВ

Апельсин был с носом.

«Под кого это он маскируется?» — задумался я.

Тут у апельсина отверзся рот и сказал:

— Зачем?

— Что «зачем»? — машинально переспросил я, забыв даже удивиться.

— Зачем тебе меня есть?

— Так уж повелось, что люди едят апельсины.

— А не наоборот?

— Нет, не наоборот.

— Ну, так я сейчас все изменю! — заявил апельсин и попытался меня куснуть.

Мне это не понравилось, и я лязгнул на него зубами. Апельсин остановился. Тогда я зарычал. Он попятился. Я налег на крышку стола и пополз за ним. Апельсин перекатился со стола на подоконник, показал мне нос и был таков.

Ну, разве я не лучший в мире укротитель апельсинов?

— Мама, мама, фрукты падают, — послышалось с улицы. Тут же раздался детский визг. Таки укусил, злодей!

«Нет, все же надо держать их в страхе, — решил я. — А то обнаглели — каждый раз доказывай им, что ты сильнее!»

 

ЧЕЛОВЕК-ВОЛК

— Сейчас он возьмет след, — шепнул мне брат Мартинус.

Человек-волк опустился на колени между стульями, принюхался к паркету, затем вдруг, отпихнув задом официанта, помчался на четвереньках между столиками.

— А теперь он скинет фрак, ибо тот мешает вести погоню, — опять зашипел мне на ухо брат Мартинус.

Человек-волк скинул с себя не только фрак, но и вообще всю одежду. Шерсть его оказалась бурой и свалявшейся.

— За кем это он? — поинтересовался я, пригубив аперитив.

— За добычей, а может быть, за самкой.

— Что нужно для того, чтобы стать хищником? — задал я теоретический вопрос.

— Научиться есть других и не есть себя.

— Вот как... Гм-м... А откуда вы так хорошо все это знаете?

— Я мог бы сказать вам, что в результате наблюдения за человеко-волчьей природой, — молвил мой собеседник. — Но скажу правду: мы с ним братья.

С этими словами брат Мартинус откинул капюшон своей мантии. Под ним была овечья голова.

 

РЫБЬЯ ПОЧТА

Если вы живете на островах, для сообщения можете воспользоваться Рыбьей почтой. Почтовых рыб узнать легко: они голубые с белыми полосками — как почтовые ящики. Если вам удастся подманить рыбу-самолет, считайте, что вам повезло: эта рыба самая быстрая — как авиапочта. Есть еще заказные рыбы и рыбы с уведомлением.

За посылками же приплывает кашалот. Это старый, опытный работник; с ним надо обращаться бережно, помнить о предельном весе. Не следует уподобляться неким островитянам, которые подначивали кашалота доставить по адресу автомобиль «фольксваген».

Рыбья почта — самая надежная в мире. И главное, она бесплатная. Рыбы работают из чистого трудового энтузиазма.

Сегодня мы празднуем третье тысячелетие рыбьей почты. Поздравим же скромных и неутомимых тружеников глубин!

 

ДАРЫ ПРИРОДЫ

В моей комнате забил источник. Прямо из стены. Что-то белое и непрозрачное. Я понюхал — вроде бы молоко. Подставил чашку, набрал. Подставил бидон, набрал. Подставил большую кастрюлю для супа — набрал. Тогда я заткнул дырку пробкой и сварил себе молочный суп, а пока ел его, пытался вспомнить, что же за той стеной. Так и не вспомнил, но точно, что не молочная кухня.

Тем временем из той же стены забил еще один источник. На этот раз что-то желтое и прозрачное.

«Ура, пиво!» — подумал я, но то была моча. Я быстренько заткнул и эту дырку.

Так я и живу теперь с двумя пробками в стене. Иногда мне хочется молока, но я подавляю в себе это желание. Дело в том, что я не очень хорошо запомнил, из какой дырки чего надо ждать.

 

ПАБАКО

Фрукт пабако — это экзотический фрукт. Он растет не везде; можно сказать, он вообще нигде не растет, но все же его приносят, ставят на стол — и даже можно его съесть к вящему своему удовольствию. Так что плод пабако был бы почти плодом ума, вернее, умов, если бы не его сочная голубая мякоть под белоснежной кожей. Плодоножка же у него красная, поэтому дерево пабако объявлено священным в странах с красно-бело-синими флагами. Поскольку таких стран великое множество, плоды пабако считают в каждой из них национальным блюдом.

Многим, наверное, доводилось покупать пакеты с соком пабако, от которого кожа становится белой, глаза — голубыми, а на щеках проступает так называемый стыдливый румянец вкушающего пабако — ведь даже полулитровые пакеты с этим соком столь дороги, что их покупают лишь по ежемесячным национальным праздникам. Говорят, это даже к лучшему, потому что при более частом потреблении сока или компота из нарезанных ломтиками бело-голубых долек с мягкими хрустящими на зубах красными плодоножками цвета на человека ложатся по-иному: голубой, вернее, синей становится кожа, красными — глаза, а белоснежными — волосы. Таких людей встречают со священным ужасом, как древних пророков; их обходят стороной и предоставляют им заниматься самым неприятным делом — радением о своей сине-бело-красной стране. Этих седых субъектов с налитыми кровью глазами и синей кожей прячут от общества, возят в машинах без стекол, держат в домах с зеркальными, непрозрачными окнами.

В одной стране плод пабако попал даже на государственный флаг, вместе с тремя львами, которые много лет уже скалят на него зубы, но укусить не могут. Сей флаг долженствует выражать невозможность достижения полного человеческого счастья, о чем жители бело-сине-красной страны догадывались еще задолго до появления у них этого флага.

Вы спросите, вкушал ли пишущий эти строки сей диковинный плод. «Вкушал!» — отвечу я и буду не столь уж далек от истины: я ведь отношусь к так называемым причастным, коим дозволено писать о таких высоких материях, как священное древо пабако, ежемесячные национальные праздники и радение о родной стране. Мы, причастные, пишем на белой бумаге красными чернилами, а иногда даже той голубой жидкостью, что течет в наших жилах.

 

ПРАМАТЕРЬ ВСЕХ БИБЛИОТЕК

Бывали вы когда-нибудь внутри горы? Мне однажды довелось. Попал я туда очень просто — две ночи не спал, на третью там и оказался. Почему-то я знал, что гора эта — в Финикии и называется Гева. Неподалеку от нее есть город Гевал, или Библ; здесь финикийцы когда-то начали выделывать папирус. К чему это привело, вы, конечно, знаете, — к библиотекам, книжным развалам, любовным романам, детективам и сборникам стихов.

Так что я оказался как бы в исходной точке. Говорят, город Библ названием своим обязан преступной любви брата и сестры — Кавна и Библиды. Сограждане не одобрили братской любви в столь сомнительной интерпретации, посему брату пришлось бежать, а сестра покончила с собой. В память о ней город и назвали Библ, а раз уж было избрано такое название, пришлось устраивать там библиотеку.

Но самую удивительную библиотеку я видел внутри горы Гевы. Это настоящая праматерь всех библиотек. Не думаю, что многие из людей там бывали, потому что служители встретили меня не с тем вежливым равнодушием, как в наших общедоступных библиотеках, а очень даже приветливо. Но самое удивительное — что, войдя, я не заметил там ни одной книги. Это была огромная пещера, в ней повсюду горели костры, однако жара я не ощутил. Служители в белых хитонах и сандалиях неторопливо бродили вблизи огня, но на пергаментной коже лиц не блестело ни капельки пота — она казалась совершенно сухой.

— Где же книги? — спросил я.

Тогда меня подвели к огню. Все костры, которые я видел, составляли огненное кольцо.

— Книги там, — сообщил служитель, указывая на центр кольца.

— Значит, они недоступны? — опечалился я.

— Смотря для кого.

— Но как же пройти сквозь огонь?

— Некоторые проходят. Надо сперва попробовать его рукой.

Я коснулся огненного языка, и он, вздрогнув, сник под моими пальцами. Пламя было холодным.

— Ну, смелее! — подбодрил меня служитель.

И я шагнул в центр огненного кольца. Служитель уже стоял рядом со мной.

Здесь тоже было пламя, но невысокое — как подстриженная трава. В нем горели, но не сгорали книги.

Чего только здесь не было! Папирусные свитки, глиняные таблички, пергаментные кодексы, не говоря уже о книгах современных...

— Можно ли взять книгу? — спросил я служителя.

— Можно. Но то, что ты взял, навеки становится твоим. Не ошибись!

— И возвращать не надо?

— Нет — ведь никто другой взять ее уже не сможет.

— Значит, книг постепенно становится меньше?

— Здесь бесконечное множество книг. Мы даже сами не знаем, что это за книги — ведь пока их кто-то не выбрал, раскрывать их нельзя.

— Но как выбрать именно ту, какую нужно?

— О, великие умели выбирать! Помню, Мильтон явился сюда за «Потерянным раем». Он знал, что берет, даже не видя... А Шекспир приходил сюда много раз. Вот уж у кого была меткая рука!..

— Кто же попал сюда первым?

— Один странствующий проповедник, Когелет. Сказал, что раньше был царем. Но пока царствовал, сюда и близко не подходил. Да и потом мы его не видели.

— А книги здесь — это только великие книги?

— Нет, — улыбнулся служитель. — Это уж зависит от тебя самого. Говорят, встречаются даже книги с чистыми страницами. Ну что, хочешь какую-нибудь взять?

Я прислушался к разумению своему, помолчал и наконец сказал:

— Да.

— Тогда бери.

Мне не хотелось брать ни свиток, ни палимпсест, поэтому я остановил взгляд на современных книгах. Обложки у всех были одинаковые — цвета пламени; надписей на них не было.

Я посмотрел на одну книгу, затем на другую, на третью, пока, глядя на очередную, вдруг не понял: это — моя книга.

И я взял ее из огня. Книга была совсем легкой, почти невесомой.

— Не могу тебе сказать, хороший ли выбор, — улыбнулся служитель своей пергаментной улыбкой. — Может быть, ты скоро сам узнаешь. А может быть, и нет. Что ж, забирай свою книгу. Только знай: с каждым твоим шагом она будет становиться все тяжелее и тяжелее. Постарайся ее донести.

Распрощавшись с радушными пергаментными служителями, я вышел из горы — прямо на улицу моего города. Книга наливалась свинцом у меня под мышкой.

«Скоро узнаю, что я выбрал», — подумалось мне.

Впрочем, читатель мой уже знает. Потому что держит в руках ту самую книгу.