СТРАШНО

С недавнего времени мне сосед досаждает, пенсионер. Остановит на лестнице — и говорит, говорит... Ему коты жить не дают. Преступный сговор, говорит, у них. «Вот посмотри, на лестнице теперь черный сидит, сменил рыжего на посту — на дверь мою смотрит, а вчера здесь серый сидел...»

— Ну и что, — говорю, — пусть сидят, у них свои дела...

— Не-ет, — он крутит головой, — ведь все делают по правилам, друг друга сменяют. И внизу, у черного хода, на помойке — еще один, мордастый, одноглазый, никого не пропустит... Это, брат, слежка идет, я ли не знаю, всю жизнь на этом деле...

Я смотрю — черный действительно на дверь уставился, мой взгляд заметил — отвернулся лениво, будто и знать ничего не знает... Выглянул в окошко — и на травке черный лежит, с белым галстуком-бабочкой, развалился, щурится...

— Может, у них свой интерес есть?.. знаете...

— Когда интерес — они орут, а тут молчат, понимаешь... все по правилам делают.

Тут и я задумался — а что, если наблюдают?.. Так ведь не за мной, чего мне беспокоиться-то... А вчера он, бледный, говорит:

— Похоже, что не сговор... дело хуже... — А как хуже, не объясняет.

Вечером пошел я мусор выносить. Он из своей квартиры выглядывает, ведро через щель просовывает — «Будь другом, — говорит, — вынеси...» — и руки трясутся...

— Давай прогоним их, что мы, с котами не справимся?..

Он руками замахал:

— Что ты, что ты, они тогда прессинг применят!

— Какой еще прессинг?

— Будут толпой за мной ходить — не разгонишь.

— Фу, черт, что же делать?

— Похоже, что пропал... — он шипит через щель, — я знал... знал, что меня так не оставят...

Странно, столько детективов прочитал, а про котов не слышал...

Он скривился: «Зеленый еще, многого не знаешь, детективы твои ахинея и вздор, позавчерашний день...»

Вынес я мусор, возвращаюсь — у подъезда белую бабочку сменил тигровый, с тяжелым затылком, нос боксерский, расплющенный... На лестнице вместо белой манишки — серый пиджачишко, карман оттопыривается... Выглянул в окошко — у черного хода одноглазый одноухому дежурство сдает... У-у-у, страшно...

 

КУДА ИДТИ...

У меня что-то заныло в животе — долго и тупо. Где-то в глубине, и в спину отдает. Никогда не думал, что живот такой глубокий, до позвоночника доходит. Раньше у меня не было живота — это было место, которым я сгибался, если надо грудь приблизить к ногам. Я мог бы поспорить, что там ничего нет, кроме мышцы, стягивающей тело в клубок. И конечно, позвоночника, но это уже не живот, а спина — он сзади, как упругий стержень, тело на него нанизано, как шашлык на шампур. Сравнение не очень хорошее, но думаю, что людоед обрадовался бы ему. А мне нечего радоваться — теперь у меня есть живот. Когда много имущества — глаза разбегаются. Я думал — пройдет... не было и не будет. А он еще сильней, грызет меня, как лисенок спартанца... Не обращай внимания — обидится и замолчит. Или засни — проснешься другим человеком и все забудешь... Засыпаю, просыпаюсь, а он все тут. Отстегнуть бы его, как краб отстегивает больную ногу, — и бежать. Или вывернуть наружу — выкинуть, как может морская звезда... Я хожу и смотрю в себя, жду новых неприятностей. И мысль больше не летает передо мной, а переехала в живот, как у нас любят говорить, получила новую прописку... а что?.. вот и живет там...

Прихожу к приятелю, он говорит: «У меня давно живот. Ты вот что попробуй — есть не давай ему, авось сдохнет. Только воду пей». Я перестал есть — и живот затих, что-то выжидает. Заснул я, проснулся — нет живота. Поел — болит, но уже потише, послабей... Потом еще тише стал, и еще — и все-таки остался...

Теперь я знаю: в нем много всего и кипит сложная жизнь, и всегда может что-то испортиться. Все каким-то чудом работает, просто чудом. Все кипит, крутится, варится, движется, все само за себя решает, а я тут при чем?.. Никто меня ни о чем не спрашивает, делают что хотят. Это спятить можно, никаких у меня прав нет, ни остановить, ни исправить не могу, не вижу, не понимаю... Я сам у себя в гостях... Заняты все — вот-вот попросят. А идти-то куда... куда идти...

 

ЧТО МОГУ

В путешествиях во времени случаются осечки, и путешественник встречает самого себя. Говорят, что от этого бывают большие неприятности, но я не верю. Ничего плохого не случится и хорошего тоже — просто ничего не произойдет... Я иду — мне сорок — и встречаю себя, двадцатилетнего.

— Послушай, что ты тянешь свою девушку, не даешь ей смотреть на витрины?..

— На витрины смотреть — мещанство...

— Тогда выбери себе другую девушку, а эту все равно не удержишь.

Дурак, нашел, что говорить, — она нравилась мне. Я надеялся, что она поймет — наука важней всего. Так что лучше помолчал бы... Он смотрит на меня — перед ним седоватый человек, кое-как одетый, с лысиной во всю голову...

— Ого, а у меня только начинается...

— Дальше пойдет быстро, годам к тридцати полностью облысеешь...

Снова сплоховал! Зачем парню настроение портить...

— Слушай, тебе не хочется рисовать?

Он смотрит на меня как на сумасшедшего:

— Я совершенно неспособен к этому... И мне нравится наука...

— А может, попробуешь — порисуй немного...

— Нет, исключено.

— Тебе нравится наука или ты хочешь стать ученым?.. Странный вопрос... Он не понимает. Честолюбивый парень — хочет заниматься чем-то интересным и стать личностью, а дело... Дело всегда меньше человека.

— Мне хочется понять причины жизни, а они в химии...

Я смотрю на него. Зачем ему живопись?.. Пусть будет наука. Зря ты связался с этим возрастом. Тебе нечего ему сказать. Ни подтолкнуть, ни предостеречь невозможно...

— А ты что сделал в науке?

— Написал диссертацию, полсотни статей, книгу...

— О-о, здорово... — Он удовлетворен, уходит, волоча за собой девицу, на которую не могу смотреть без стыда. Нет, ты попал не в то время. Этого крокодила не свернешь, пусть сам ломает голову... Поворачиваю рычажок — и передо мной мальчик в плаще и кепочке, гуляет у моря. Его останавливает какой-то старик, показывает фотокарточку. Он удивлен: «Моя... А вы кто?..» Не узнает.

— Ты кем хочешь стать?..

Он молчит, сам себе не признается. Но я-то знаю, он хочет стать «великим гением человечества»...

— Ты чем хочешь заниматься?..

— Если бы я мог — стал бы великим писателем... или художником...

— Послушай, я из будущего. Тебе надо срочно начинать — пиши и рисуй. Гения не обещаю, но что-нибудь получится...

Он молчит, носком ковыряет землю. Упрямый... И не верит. А может, не хочет «чего-нибудь»?.. Ну, что за черт, куда же мне ехать, не в роддом же... Я знаю куда. Поворачиваю рычажок — и я в полутемной комнате. На раскладушке лежит человек. Ему тридцать два. Что-то все не ладится, не клеится — интерес пропал, что ли?..

Я наклоняюсь к нему:

— Да, пропал, пора признаться себе и начинать другое...

— Нет, просто устал, что-нибудь придумаю еще...

Но я-то знаю — ничего он не придумает, промучается еще пять лет. А он и слушать меня не хочет... Надо исчезнуть. Ухожу из прошлого — не получилось встречи. Ни пользы, ни вреда. Возвращаюсь к себе, вижу — в углу кто-то шевелится. Дряхлый старик, что-то говорит, предупреждает... Ах, оставь, ну что я могу сделать? То, что делаю. Что пока еще могу...

 

МОЖЕТ, ДИКИЙ?..

Я открыл дверь и выпустил кота. Он задрал хвост и поспешил вниз. Пусть погуляет, пока еще солнышко. Осенью он приходит мокрый и взъерошенный, хрипло вопит на лестнице — совсем другая погода. А сейчас ему хорошо... Сверху спускался старик, который живет на пятом. «Твой кот?..» Я не люблю этот вопрос, какой же он мой — мы живем в одной квартире, ну друзья или приятели... Как я могу присвоить чужую жизнь?.. Кот ушел, а старик остановился и рассказал мне, как он ездил на прошлой неделе на ту сторону реки, там он ставит палатку и ловит рыбу. Пенсия у него деревенская, не проживешь, и рыба сильно помогает. Так вот, там, оказывается, живут коты, их целая колония. За рекой поле, овраги, дальше лес на много километров, что же там делать котам?..

— А кто-то завез, видно, избавиться хотел, одного, другого... вот они и размножились. Пришли, сели вокруг меня — смотрят на рыбу, облизываются. Я им всю мелочь отдал...

Старик, видел котов десять или двенадцать, но думает, что их гораздо больше. Самый главный у них большой рыжий кот, пушистый и свирепый. Летом они, конечно, не голодают — мышей полно, а что вот зимой им делать?.. Старик усмехается:

— Зимой они по льду к нам переходят — и живут среди нас, как будто домашние, а на деле самые что ни на есть дикие коты. А как снег начинает таять, уходят по льдинам обратно, на свой берег...

На том берегу заброшенная деревня, называется Республика. Когда-то свезли вместе дома, решили жить коммуной, но в первый же голодный год коммуны не стало, и остались развалившиеся хаты. В них и живут коты. А что?.. Совсем не плохо...

С тех пор я часто думаю о тех котах. Как они там? Живут республикой, сами по себе и не тужат... На своего смотрю — не оттуда ли?.. А он виду не подает. «Ты там был?..» Он молчит, в глазах искры. Может, дикий? А что, вполне может быть.

 

БЕДОНОСЕЦ

У нас есть кот, и с ним всегда что-нибудь неприятное случается. То ударят, то поцарапают, то лишай подхватит, то лапу расшибет. Вечно побитый, истерзанный ходит, огорчает нас каждый день. Кругом коты как коты, ну, подерутся разик, а наш какой-то особенный. Так и живем без радости от зверя, в постоянной тревоге находимся — что он сегодня придумает, как собой распорядится... Вы скажете, ну что за тема, кот, неинтересно нам. А вы подумайте, чуть дальше кошачьего хвоста взгляните — и вам откроются большие просторы для мысли... Вот, например, это жизнь его так прижимает, подкладывает коту свинью на каждом шагу, или в нем особое свойство есть, которое его из беды в беду толкает? Жизнь у него бедоносная, или сам бедоносец он, особый подвид кота разумного, зла себе не желающего?.. Если особый, то непонятно, как он еще себя не уничтожил, не исчез с лица земли... Почему эволюция при всей суровости допускает такое издевательство над своим течением?..

Смотрю на него — парень как парень, уши на месте, хвост как хвост... Конечно, побитого, если хромает, сразу заметят — добьют... И если плохо выглядит, шерсть вылезла — не простят... Даже плакать красиво надо, чтобы помогли, а как же... Взяли домой, полечили, откормили, шерсть лоснится... Выпустили — через два дня пришел — зуб выбит, полгубы оторвано. Стал малость кривоват, хорошо, что сверху не видно, за эту губу ему бы добавили... Снова полечили, отпустили — спрыгнул с балкона, исчез. Теперь вот жду, придет — не придет... Что с ним в очередной раз приключится?.. Может, думаю, потому кругом все целы, что он беды на себя привлекает? Или смельчак такой — сам беду ищет, гвоздь кулаком забьет, а потом тем же способом выбивает... Или, если ударят, не бежит, от страха осторожность теряет?.. Есть и такие...

Одним словом, не простой кот. Древние греки сказали бы — судьба, а сам он ни при чем. Они верили, а мы не знаем, а если не знаем, то совсем теряемся, просто ничего сказать не можем... Может, бедоносец, может, судьба... Кругом коты бегают — все целы. Как в этом разобраться — голова кругом идет. А вы говорите, кот... А если свою жизнь взять?..

 

ТАРАКАНИЙ БОГ

Я взял тетрадь, из нее выпал таракан. Довольно крупный, мясистый, звучно шлепнулся на стол — и побежал. Я смахнул его на пол. Он упал с огромной высоты на спину, но ничуть не пострадал — отчаянно болтал ножками и шевелил длинными усами. Сейчас перевернется и убежит... Он раскачивал узкую лодочку своего тела, чтобы встать на ноги, — мудрость миллионов лет выживания спасала его. Я смотрел на него, как небольшая гора смотрит на человека — с досадой — существо, слишком близко подбежавшее к ней. Сейчас он думает о том, как удрать. Он не понимает, что от меня не уйти. Пусть не бегает по столам, по любимым моим тетрадям. Он думает, что перевернется — и дело сделано. Он только предполагает, а я — располагаю. Чем я не тараканий бог? Я наперед знаю, что с ним будет. Я накажу его за дерзость. Смотрю, как он барахтается — сейчас встанет... Все-таки неприятное существо. Зато у него есть все, чтобы выжить, — он быстр, силен, бегает, прыгает — почти летает. Не хватает только панциря, как у черепахи. Представляешь — панцирь... я его ногой, а он смеется — вдавливается в подошву, как шляпка гвоздя, выступающего из пола, освобождается и убегает. Да панцирь ему не даден... И ум у него точный и быстрый, но недалекий. Он предполагает, а я — располагаю. Я сижу за столом, повернувшись к таракану. Пожалуй, я поступлю, как бог, — дам ему поверить в шанс. Переворачиваю его. Он бежит через комнату в дальний угол. Чудак, я же его догоню. Не спеша встаю — и вижу: совсем рядом с ним щель в линолеуме. Таракан вбегает в щель, как в большие ворота, и теперь бежит себе где-то в темноте по известным ему ходам... А я, назначивший себя его богом, не признанный им, — остаюсь, беспомощный, один в огромном пустом и гулком пространстве.

 

ПРОГРАММА

Ученые говорят, в нас существует программа смерти. Приходит время — отдается приказ: пора! — и спускается с цепи сила уничтожения. Сами себя убиваем. Это не проблема, ведь только одной кислоты производим килограмма полтора за ночь, так что убить себя нетрудно. Можешь из желудка, можешь из печени и даже из какого-то там костного мозга — откуда хочешь. Время приходит, раздается тихий голос — хватит, собирайся, брат, ничего не попишешь... Сопротивляешься?.. Ну, месячишко продержишься, а больше ни-ни, ведь когда сам против себя, долго не продержаться. Откуда ждать?.. То ли из желудка, то ли от печени, то ли от этого страшного костного мозга... Круговую оборону, что ли, держать? Какая круговая, если враг внутри, все позиции ключевые захватил... И не враг он вовсе, а ты это сам... А может, правильно все? Не заслоняй горизонт следующим поколениям. Порядок во всем должен быть. Жизнь, конечно, сама разваливается и теплым паром расходится по Вселенной, но и здесь суеты и давки допускать не следует. Идем по очереди, номерок на ладони записан — вам сегодня, а вам завтра. Мы, правда, не видим, не знаем, но кому надо знать, тот свободно читает — вам завтра, вам послезавтра... Но позвольте, я еще и не жил... Гражданин, вам за диетическое питание и гимнастику десять добавили?.. Добавили... За непослушание и стрессы пять сняли?.. Сняли... За машину — еще пять, за жену — три... Все правильно, дорогой, идите на три года раньше. И вообще, с кем спорите?..

А я не спорю, я думаю... Бежать, жаловаться?.. Куда?.. Ведь сам себя. Мина внутри, с часовым механизмом. Тикает. Тикает. Рядом другие люди бегают — тоже тикают. Кто по сторонам смотрит — еще не понял, кто прислушивается, а у некоторых глаза уже — в себя, уши — в себя... Еще, правда, бегает, но, несомненно, ждет. Вот такая картина складывается. Нет, вы подумайте! — не только рождаешься — сам и живешь — сам, но и вовремя сам себя убиваешь! А все вместе, в распрях своих и постоянной грызне — кто справедливей, кто сильней, — разве не приближаемся к краю? Тоже программа?.. А что... Неплохо придумано — все сам... Я не спорю. И не сопротивляюсь. Ведь откуда ждать? — неясно. Может, из желудка, может, из сердца... или из этого дурацкого костного мозга, кто знает... Тут не до обороны. Иди по очереди и горизонт не заслоняй. За гимнастику добавили? Значит, справедливо. Диетическое учли? Все по закону. Некуда бежать. Нечего жаловаться. В поле, на волю? — иди беги. Выбежишь в тишину — и услышишь внутри... Слабое тиканье. Программа!

 

СНОВА УДРАЛ

Федор лежал на скамейке и смотрел, как тускнеет закат. Вдруг с легким треском распоролось небо, просунулась большая рука, согнула указательный палец, и чуть хрипловатый вежливый голос сказал:

— Иди сюда, Федя...

Федор спустил ноги со скамейки. Идти тяжело, но надо. Когда выпил, спорить с начальством не стоит, тем более с таким высоким... За домом земля истончалась — наверху небо и внизу небо, посредине почва тонкой лепешкой. Встал Федор на край земли, посмотрел вверх — видит, пальцы нервно барабанят по небу. Ишь издергался весь... Зевнул:

— Говорили, нет тебя...

— На момент отлучился. Не успел вернуться, слышу — кто-то матерится. Европа спит уже, а ты безобразничаешь...

— Хо-хо, ну, это что-о... ты бы днем послушал, что творилось... Как с луны свалился.

Голос пообещал:

— Вот еще на полстолетия отлучусь, а потом тысячу лет никуда не собираюсь.

— Командировка, что ли?..

— Ну да... Но ты не хулигань, с женой помирись, матом не ругайся... и картошку наконец убери, ведь позор...

Федор проснулся — Бога нет, небо светлеет, ветер несет листья осенние, скамейка за ночь остыла...

— Убери, убери... а сам снова удрал...

 

ГДЕ МОЕ ПАЛЬТО?

Пропади она пропадом, пропади!.. Каждый вечер на земле столько людей проклинают жизнь, что движение ее тормозится. И только когда угомонятся все, улягутся и заснут, стрелки часов снова набирают ход, до следующего вечера. Но в глубинах машины времени остаются песчинки сомнения, крупицы горечи, сознание ненужности подтачивает вечный механизм... Пропади она пропадом! И так каждый вечер...

И она пропадом пропала. Ночь прошла, а утро не настало, солнце сгорело за одну ночь. На сумрачном небе тлеет забытой головешкой. Поднялся ветер, несет сухие листья... а света нет... Холодеет понемногу, посыпал снег, день не настанет больше. Птицы мечутся, звери бегут в леса. Люди проснулись, завтракать сели, на работу собираются... Ого, морозец ударил... Где мое пальто с воротником?..

 

СИЛА

Мой приятель мечтал о большой силе. Он знал всех силачей, кто сколько весит, какая была грудь и бицепс, сколько мог поднять одной рукой и какие цепи рвал. Сам он ничем для развития своей силы не занимался — бесполезно... Он махал рукой и вздыхал. Он был тощий и болезненный мальчик. Но умный, много читал и все знал про великих людей, про гениев, уважал их, а вот когда вспоминал про силачей — просто становился невменяем, он любил их больше всех гениев и ничего с этим поделать не мог. Он часами рассказывал мне об их подвигах. Он знал, насколько нога Поддубного толще, чем у Шемякина, а бицепс Заикина больше, чем у Луриха, а грудь... Он рассказывал об этом, как скупой рыцарь о своих сокровищах, но сам ничего не делал для своей силы. Все равно бесполезно — он говорил и вздыхал...

Как-то мы проходили мимо спортивного зала, и я говорю: «Давай посмотрим...» Он пожал плечами — разве там встретишь таких силачей, о которых он любил читать?.. «Ну, давай...» Мы вошли. Там были гимнасты и штангисты. Мы сразу прошли мимо гимнастов — неинтересно, откуда знать, какая у них сила, если ничего тяжелей себя они не поднимают. Штангистов было двое. Парень с большим животом, мышц у него не видно, но вблизи руки и ноги оказались такими толстыми, что, наверное, и сам Поддубный позавидовал бы. А второй был небольшой, мышцы есть, но довольно обычные, не силач, видно сразу. Они поднимали одну штангу, сначала большой парень, потом маленький, накатывали на гриф новые блины и поднимали снова. Я ждал, когда маленький отстанет, но он все не уступал. Наконец огромный махнул рукой — на сегодня хватит — и пошел в душевую. Похоже, что струсил. А маленький продолжал поднимать все больше и больше железа и не уставал. Наконец и он бросил поднимать и тут заметил нас.

— Хотите попробовать?..

Мы покачали головой — не силачи.

— Хочешь быть сильным? — спрашивает он моего приятеля.

— Ну!..

— Надо есть морковь — это главное.

— Сколько?..

— Начни с пучка, когда дойдешь до килограмма — остановись, сила будет...

Он кивнул и ушел мыться. Мы вышли. Приятель был задумчив всю дорогу.

— Может, попробовать?..

— А что... давай проверим, совсем ведь нетрудно...

Но надо же как-то сравнивать?.. Что можешь сейчас, и какая сила будет после моркови... Мы купили гантели и стали каждый вечер измерять силу, а по утрам ели морковь, как советовал маленький штангист. Через месяц выяснили, что сила действительно прибавляется, и даже быстро. Я скоро махнул рукой — надоела морковь, а приятелю понравилась, и он дошел до килограмма, правда, не скоро — через год. К тому времени он стал сильней всех в классе, и сила его продолжает расти... Но что делать дальше, он не знает — можно ли есть больше килограмма или нужен новый способ?.. «Придется снова идти в спортзал, — он говорит, — искать того малыша, пусть посоветует...» Наверное, придется...

 

ПОПАДАТЬ В ДЕВЯТКУ

В старой части города был тир. После войны в нем работал крупный мужчина в поношенном сером свитере с высоким воротником. Правой руки у него не было — короткая культя у плеча, свитер аккуратно завернут и ниже культи зажат двумя деревянными прищепками. Он молча следил, как мы стреляли. Иногда неудачливые посетители жаловались — прицел сбит или ствол кривой. Он брал ружье левой рукой, прикладывал к плечу и стрелял, почти не целясь, — и всегда попадал. «Все в порядке», — говорил он суховато и возвращал ружье... По воскресным дням здесь было шумно — щелкали выстрелы, утки крутились и хлопали крыльями, падали трусливые зайцы, оживала, со скрипом заводилась мельница... Но я чуждался этих дешевых радостей. Я высыпал всю свою мелочь и говорил: «В мишень». Хозяин понимающе кивал, доставал из ящика белый квадратик бумаги, шел в дальний угол и несколькими кнопками прикреплял мишень к стене. Потом зажигал еще одну лампочку — над мишенью — и отходил к прилавку.

Я смотрел через двурогий прицел. Далеко в тумане плавал крошечный черный кружок. Я моргал — высушивал влагу на глазу, — и черное яблоко становилось чуть ясней. Оно пульсировало в такт биению моего сердца. Мне казалось, что я лежу и смотрю вверх в далекое черное отверстие в небе. Дуло ходило вокруг отверстия, раскачивалось, как башня в ветреную погоду... Нет, просто невозможно попасть. В будни народу было немного и никто не стоял за плечами, не помогал советами. Я водил ружьем по мишени и сопел. Сжатый воздух томился в бронированной камере, замок медленно поворачивался... Я не дышал. Наконец, тугой толчок в плечо — и пулька хлестала по фанере. Оставалось четыре... Хозяин говорил: «Подожди», шел к мишени, всматривался и негромко бросал: «Семерка на трех часах...» Ага, взял правее... И я снова ложился на широкий деревянный прилавок...

В холодный осенний день в тире было пусто. Хозяин сидел в углу за крошечным столиком и пил чай из большой алюминиевой кружки. «По мишени?..» После пяти выстрелов он подошел к стене, посмотрел — и ничего не сказал, вернулся и высыпал передо мной еще пять крошечных пулек.

— Это бесплатно, ты заслужил, стреляй так же...

Потом он принес мишень, и мы стали смотреть. Одна дырочка была на семерке, и одна, счастливая, на десятке, а остальные лежали плотной кучкой где-то между девяткой и восьмеркой. Из десяти — одна в десятке... Я огорчился, чего же он хвалил меня?.. А он говорит:

— Десятка — это талант, и мечта, и немного удачи, а на удачу не рассчитывай — работай. Сажай все заряды в крепкую девятку... Скажи себе: дальше девятки — никогда! И так держись, парень. И тогда десятка к тебе придет...

Я болел и долго не ходил в тир, а когда пришел, этого человека не было. Какая-то толстая женщина считала пульки и кричала на ребят, чтобы не целились, пока она ходит туда-сюда. Кто-то говорил, что его арестовали, шел сорок восьмой год... В тире все теперь было не так, и я перестал ходить туда, а потом начал стрелять из малокалиберной винтовки в школе. Главное — чтобы не дальше девятки...

 

ВСТРЕЧА

Черный кот перешел дорогу и ступил на нетронутый снег. Я шел по тропинке, на которую он собирался выйти. Он остановился и ждал, пока я пройду. Желтые глаза смотрели на меня в упор. Ничего он не боялся и стоял на прямых ногах, не пригибался к земле.

— Ну, идешь, так иди...

— А я иду... — независимо ответил я, но в моем голосе не было его уверенности. В самом деле, куда я иду и зачем? Вот он идет так идет, сразу видно, знает, что делает... На этом бы все и кончилось, но тут слева от меня раздвинулись кусты, и на тропинку вышли сразу два больших пса: один — грязно-желтый, другой — белый с черными пятнами. На шее желтого болтался старый ошейник, а белый был просто зверь сам по себе, и они неплохо тут у реки погуляли, а теперь, видно, искали, чем поживиться. Они увидели кота и замерли. Кот тоже увидел собак, но не дрогнул, только хвост у него опустился ниже, а кончик стал загибаться кверху...

— Что будем делать? — спросил я.

Он посмотрел на меня. Ничего не просил, только сказал хрипло:

— Видишь, их двое, а я один...

Этого я не мог перенести и сказал ему: «Нет, ты не один» — и сделал шаг в его сторону. Белый по длинной кривой стал заходить к нам в тыл, а желтый остался на месте. «Это трусы», — презрительно сказал кот и пошел на желтого. Белый кинулся на него сбоку, но остановился на лету — так резко развернулся в его сторону кот. «Придержи желтого», — он сказал, но желтый уже все понял и принялся обнюхивать кустик. И мы поняли — псам хватит и драки не будет. И кот пошел своей дорогой. На повороте тропинки он оглянулся. Спасибо, конечно, не сказал, от этих котов не дождешься, но взгляд, рассеянный и внимательный одновременно, я уловил. Что ж, и на том спасибо. И я пошел своей дорогой.

 

НА СВОИХ МЕСТАХ

Недавно ушел на пенсию Виктор Петрович. Полжизни человек занимался непонятным ему делом. По профессии агроном, но бросил эту работу, стал снабженцем в большом институте. Не мог больше оставаться агрономом. «Земля говорит одно, а партия — другое...» — он хмурился, пожимал плечами. Он похож на кубанского казака седым чубом и густыми бровями, и нос какой-то не русский, цыганский, что ли, с сильной горбинкой и загнутым вниз кончиком. В его маленькой комнатке всегда толпились люди, грузчики сидели, развалясь у стены, табачный дым стоял плотной завесой.

— Ну, что у тебя?.. — он брал заявку и недоверчиво смотрел. — Так много?.. А хочешь вот этого... сто килограммов выдам — залежалось.

Иногда он спрашивал:

— Нет, ты скажи мне — я никак не пойму... везу сюда грузовиками... стекло, реактивы, прочее, каждый день — полный обоз в ворота... а отсюда — ничего!.. как в бездонную яму падает...

Этот образ — караваны грузовиков в одну сторону — и ничего наружу — завораживал его. «Нет, ты объясни мне...» Я говорил ему про статьи и книги, которые выходили из этого здания и были незаметны неискушенному глазу, но не мог убедить его — материя превращалась в ничто, и это противоречило его представлениям о жизни.

— Мы в землю закладываем — что?.. вот такое зернышко, а получаем — во-о... А здесь закладываем — у-ух, а получаем... Нет, уйду я отсюда, уйду...

Но так и не ушел, состарился, занимаясь странным и непонятным делом. Потом я встретил его на улице. Он сгорбился и хромал — старое ранение... брови белые стали.

— Ну вот, теперь освободился — пенсионер. Поеду к сестре — на юг, к теплой земле, посмотрю хотя бы еще, как растет из нее зерно... а здесь... — он махнул рукой и пошел...

Теперь отдел снабжения — две большие комнаты, за ними кабинет, в кабинете вежливый молодой человек, грузчики в подвале, все на своих местах — и никто ничему больше не удивляется.

 

ПОСМОТРИМ

Он выглянул на свет и подумал: «Ну, посмотрим...» Тут его подхватила большая рука в резиновой перчатке и голос сказал: «Отчего малыш молчит?..» Рука схватила его за ноги и высоко подняла вниз головой, а другая звонко шлепнула по заднице. Он подумал: «Все равно покоя не дадут», — и нехотя заплакал. «Ну вот, теперь все в порядке, покажите его матери». Что ж, посмотрим... Мать ему понравилась — похожа на него, только побольше... Он рос и научился говорить, чтобы свои выражать мысли вслух. Никто больше не поднимал его за ноги, но иногда его шлепали, а он с досадой думал: «Ну вот, опять...» Однажды мать принесла книжку и сказала — учись читать сам. Он видел — взрослые читают, и решил — что ж, посмотрим... На обложке был нарисован человек в мохнатых шкурах и нелепо высокой шапке. «Эго Робинзон Крузо, — сказала мать, — он жил на необитаемом острове и выжил...» Ну, посмотрим. Он узнал буквы и стал читать по складам, потом все быстрей, а когда дочитал книжку, то начал сначала и свободно прочитал всю историю. «А я бы выжил? — думал он в темноте, перед сном. — И где взять такой остров?..» Однажды мать сказала: «Теперь пора в школу, хочешь учиться?» Он умел читать и считать и не понимал, как этому можно учиться заново.

— Там будут учить и другим вещам, — объяснила мать.

— Как жить на необитаемом острове?..

Мать усмехнулась и не ответила... Он был отличником. Звенел звонок — он шел домой и в тишине читал, делал уроки. «Иди есть», — и он шел есть, а потом гулял в старинном парке у моря, сосредоточенный, с плотно сжатыми губами... «Вот так гулял Робинзон по своему острову...» Школа кончилась, и надо было начинать самостоятельную жизнь, а для этого — общаться с людьми. Ну что ж, надо так надо... Посмотрим... Некоторые считали его веселым и общительным, он добросовестно истощал свое терпение, слушал чужие глупости и говорил их сам, смеялся, а потом уходил к себе. Он влюбился в девушку, а она его не любила. Он страдал, долго лежал без сна, смотрел в черноту... «И все-таки интересно, что будет дальше... Посмотрим, посмотрим...» И почти успокоенный, засыпал...

Потом он работал, женился, у него были дети — жизнь затащила его в свой водоворот. В нем проснулась отчаянная энергия и радость простой нерассуждающей жизни, проходящей в исполнении различных дел и удовольствиях в свободное время. Иногда он оставался один, озирался и думал: «Прекрасно, прекрасно... А что там еще?.. Посмотрим...» — и все, что происходило, казалось представлением, устроенным специально для него. На его остров приезжали дикари, иногда веселые и добрые, иногда опасные, но они съедят, кого хотят съесть, сядут в пироги и исчезнут, а он останется... Люди менялись, время шло, и очертания его острова стали проступать все ясней, через пелену лет и временные декорации. Ушла жена, выросли дети, и он стал не нужен им, работа оказалась суетливым и никчемным занятием — Сегодня уничтожало следы вчерашнего дня, потом выходило Завтра, и про Сегодня уже говорили: «Вчера...» Он все чаще вспоминал мать и большую книгу, первую в жизни. Наконец он остался один и вздохнул с облегчением... Посмотрим! Теперь, как в детстве, можно спокойно подумать. Но мысли его были смутны и печальны. Жизнь ничего не прояснила для него, может быть, запутала... Как все ясно было у Робинзона... Может, еще что-то будет?.. Посмотрим?.. Он закрыл глаза...

Его подхватила большая рука, и чей-то голос спросил: «Отчего старик замолчал?..» Он подумал: «Все равно покоя не дадут...» — и умер. Тело его осталось на земле, а дух начал стремительно подниматься, земля превратилась в крошечный шарик — и исчезла... «Ну что же... посмотрим...»

 

ДОКТОР, МУХА!

Мне влетела муха в правое ухо, а вылетела из левого. Такие события надолго выбивают из колеи. Если б в нос влетела, а вылетела через рот, я бы понял, есть, говорят, такая щель. А вот через глаз она бы не пролезла, хотя дорога существует, мне сообщили знающие люди. Приятель говорит: сходи к врачу. На кой мне врач, вот если б не вылетела, а так — инцидент исчерпан. Хотя, конечно, странное дело. «Ничего странного, — говорит мой другой приятель, вернее, сосед, мы с ним тридцать лет квартирами меняемся и все решиться не можем, — есть, говорит, такая труба, из уха в глотку, там пересадка на другую сторону и можно понемногу выбраться, никакого чуда. И мухи злые нынче, ишь разлетались...» Но эта особенная, представляете, страх какой, она словно новый Колумб... хотя что Колумб, он по свежему воздуху ехал, а она в душной темноте, где и крыльев-то не применишь, только ползти... как тот старик-китаец, который пробирался к небожителям в рай по каменистому лазу, только китаец мог такое преодолеть, только он. Муха не китаец, но тоже особенная — чтобы во мне ползти, надо обладать большим мужеством... И в конце концов видит — свет! Вспорхнула и вылетела, смотрит — я позади. А мы двадцать лет решиться не можем... или тридцать? не помню уже... Стыдно. Верно, но я все равно не стыжусь, я не муха и не Колумб, чтобы туда-сюда... легкомысленная тварь, а если б не вылетела? Тогда уж точно к врачу. И что я ему скажу? Мне в ухо, видите ли, влетела муха?.. Нет, нельзя, подумает, что стихи сочиняю: ухо — муха... Надо по-другому: доктор, мне муха в ухо залетела... Все равно смешно, лучше сказать — ушной проход: помогите, доктор, мне муха забралась в ушной проход... В этом что-то неприличное есть. Лучше уж крикнуть: «Доктор, муха!» — и показать, как она летит, крылышками машет — и влетает, влетает... Тогда он меня к другому врачу: «Вы на учете или не на учете еще?..» Не пойду, я их знаю, ничего не скажу, пусть себе влетает, вылетает, летит, куда хочет, у нас свобода для мух...

Все-таки мужественное создание, чем не новый Колумб! Да что Колумб... Китаец может, а муха — это удивительно. Как представлю — влетает... ужас!

— А может, все-таки не вылетела, ты обязательно сходи, проверься, — говорит третий приятель, вернее, враг, ждет моей погибели, я зна-а-ю.

— Ну, уж нет, — говорю, — на кой мне врач, вот если бы вле-те-е-ла...