URSA MAJOR
[*]
Каждый вечер мы ждем его.
Каждый вечер, перед сном, он выходит на веранду и садится на верхнюю ступеньку крыльца. Он смотрит на одичалую яблоню в углу сада, на черную липу над соседским забором, на семь ярких звезд, зацепившихся за их ветви.
Он немного близорук и не видит еще одну слабо мерцающую точку, но знает: она есть. На чердаке у него висит старый бинокль, и он надеется когда-нибудь отыскать ее в этой пустоте — и даже привстает, но, передумав, снова опускается на свой порог.
Огонек спички освещает его лицо. Сквозь влажные сумерки мы чувствуем горьковатый дым и неуловимо протяжный терпкий аромат.
Всякий раз он думает: яблоня наклонила ковш, просит наполнить его липовым медом... — и зябко поеживается, словно ощутив холодное прикосновение древнего света звезд.
Снова и снова вглядывается он в их живое мерцание, и оно дрожью отзывается у него внутри, под ложечкой, где что-то оплывает, тает — томительно и долго, как восковая свеча.
Липовым медом... Мы слышим: он пытается думать о невидимой звезде, старой, уже не родившей яблоне, чистом запахе липы и о себе, сидящем на ступеньке крыльца, но мысли его постепенно тонут в мерном треске кузнечиков, в густоте бездонной июльской ночи, куда мы зовем его.
Тлеющий уголек сигареты вспыхивает последний раз и падает в траву. Некоторое время он сидит неподвижно, с надеждой вслушиваясь в потаенные звуки ночи, потом растерянно оглядывается по сторонам, не понимая, что делать дальше, но ответом ему все тот же монотонный стрекот кузнечиков в прозрачной тишине... Иногда только прочеркнет меж звезд чья-то летучая тень или вынырнет из глубины сада бражник — на мгновение застынет над цветком и метнется обратно в темноту.
Он завороженно следит за его призрачным полетом, и какое-то предчувствие, смутная догадка заставляют его пристально всматриваться в немо чернеющие деревья; наши взгляды встречаются, и кажется, вот сейчас...
— Пора, — неожиданно говорит он, сонно потягивается и зевает. Мы видим, как медленно он встает, исчезает за дверью. В доме зажигают свет, и под окнами ложатся пятна рыжей травы.
Завтра он снова выйдет на этот порог.
Мы будем ждать.
НЕЧАЯННАЯ РАДОСТЬ
— Так ли это было?
Я помню: светлая дубовая роща, парящая кронами над пожухлой травой и мягкой текучей тропинкой, по которой мы шли навстречу друг другу.
Порой мне кажется, я уже видел тебя прежде, задолго до того августовского утра — может, среди людей, а может, на какой-то старой картине. Знаешь, всякий раз, в музее или листая альбом, я втайне думал: вот сейчас снова увижу тебя... но напрасно. И постепенно забываю твое лицо, и все слабее надежда отыскать и вспомнить его. Разве только усталые глаза да горькую складку в уголке губ — словно заранее знала, что встречу тебя здесь и не смогу узнать.
Но ведь было же краткое, как миг, озарение, когда я вдруг повернул вслед за тобой?
...Я шел и смотрел туда, где, сливаясь с травой и деревьями, исчезала тропа, и вначале показалось, что ты пропала вместе с ней там, впереди... а потом сразу увидел эту нездешнюю синеву платья на гладкой свежеоструганной скамье, усыпанную желудями ветку в твоей руке. Помнишь, я прошел совсем рядом, едва не задев ее, и присел в стороне под деревом?
Теперь я знаю: ты давала мне последнюю возможность. И я уже почти готов был поверить, но все сидел, не смея взглянуть в твою сторону.
Ждал, что позовешь?
А ты откинулась на спинку скамьи и сквозь сомкнутые веки смотрела на солнце. И никого, кроме нас, не было в этом безмолвном, застывшем лесу.
Сколько прошло времени?
Может быть, оно вовсе пропало? И вновь вернулось, когда я наконец решился поднять глаза.
Тебя уже не было. Осталась пустая скамья с забытой веткой... Да еще первая осенняя паутина, приставшая к шершавой коре дуба. А ты исчезла, будто рассеялась в утренней дымке. Искать тебя бесполезно, это я понял сразу, ведь невозможно вот так пропасть — внезапно и навсегда.
Не раз потом я возвращался туда и узнавал тебя в стареющей роще, потемневшей от осенних дождей скамье, а подчас даже казалось — вон, впереди, над еле заметной тропинкой струится и гаснет слабая твоя тень. И все чаще ощущая запоздалую радость от той нечаянной встречи, бродил меж изрытых морщинами стволов, продирался сквозь кусты, шел дальше, в самую чащу, пытаясь заблудиться в твоем лесу, но всегда находил дорогу назад.
Иногда, просыпаясь вдруг среди ночи с чувством какой-то непонятной жалости к себе, я встаю и долго всматриваюсь в синий мрак за окном, говорю с тобой, о чем-то прошу, а порой слышу твой голос, словно окликаешь из невероятной дали, тогда мне хочется плакать, но слез почему-то нет, и я тоже зову — кого?
ПАУЗА
В назначенный вечер они собрались за столом в его комнате, чтобы обсудить предстоящую поездку туда, где были счастливы много лет назад.
В какой-то момент он почувствовал легкую слабость, отвлекся и даже не заметил, как на столе появилась карта. Они сдвинули тарелки, склонились над ней, и вдруг показалось, что им снова двадцать, когда вот так же сидели у купейного столика за бутылкой дешевого красного вина, подавали ему звенящий подстаканник, хлеб, а он лежал на верхней полке и смотрел в распахнутую темноту за окном...
Они уже уснули, а поезд, мелко сотрясая вагон, все ползет по насыпи вдоль широкой реки, по самой кромке, и тяжелая черная вода дышит где-то совсем рядом, почти у рельсов. Тихо, чтобы не разбудить их, он сдвигает книзу тугую оконную раму и сквозь слепящий ветер видит, как впереди, в конце дуги, медленно разворачивается россыпь огней, похожих на разметанный этим ветром ночной костер.
Постепенно замедляя ход, состав втягивается в долгий лабиринт путей, осторожно пробирается по нему, наконец, вздрогнув, замирает, и вот: шорох гравия под вагоном, приглушенные голоса, металлический лязг, торопливые шаги, неподвижные фигуры на перронной скамье в окружении каких-то тюков.
Невидимый город тайно манит к себе.
Стараясь не шуметь, он быстро спускается вниз и попадает в пустой болезненно-белый коридор. Проводница откидывает железную подножку тамбура, проводит тряпкой по поручням, молча сторонится, и он, чувствуя на себе ее равнодушный взгляд, выходит в тревожную ночную свежесть с привкусом угольной гари, остывающих шпал, с гудками, посвистыванием, невнятным говором репродуктора и уверенно направляется к зданию вокзала.
В полутемном зале ожидания он различает спящих вповалку и тех, что затаились с открытыми глазами, замерли, боясь выделиться, обнаружить себя. Он идет дальше — мимо зашторенных касс, пустых киосков, приостанавливается у буфетной стойки, по ошибке сворачивает в какой-то тупик и, ощутив минутную тоску в узком проходе у камер хранения, невольно ускоряет шаг, натыкается на тележки носильщиков, на подозрительный оклик из темного вонючего закутка, снова выходит в зал, прямо к массивным дверям, сквозь запыленные, тусклые стекла которых угадывается простор привокзальной площади, плывущей в свете фонарей. Неясный настойчивый зов...
Он трогает теплую дверную медь, вспоминает, что не узнал у проводницы время стоянки, а надо успеть вернуться, разбудить их и уговорить остаться хотя бы на несколько дней, но тут с удивлением снова видит всех в своей комнате — склоненные над картой головы, раннюю седину, усталость, — и еще кого-то, странно знакомого, ненароком задремавшего в кресле...
Он еще спросил о чем-то, но его уже никто не слышал.