В РАЮ
В раю все живое действительно появляется из земли, но не как у Мильтона — лев якобы скребет лапами, помогая себе, и потом трясет гривой, у человека, по крайней мере, дело обстоит так.
Бугор рождающий почти не виден, пока в это место кто-нибудь не воткнет крест. Тогда он начинает расти. Когда вспучивается настолько, что выворачивается глина с песком, — начинают откапывать человека. Но он не только не помогает, но даже не может двигаться — выкопав, его несут на руках. Три дня он лежит на столе. Все плачут. Потом только пробует встать; и даже когда встанет — долго болеет и, вспоминая о прошлом, сильно пьет.
Потом перестает пить, откапывает родных и знакомых — тут очень важно, в раю, чтоб кто-нибудь хотел откопать. И опять пьет, еще пуще прежнего.
Ему снится женщина.
Потом перестает пить, идет на вокзал, минут пять стоит там в каком-то оцепенении, вдруг подъезжает вагон, прямо перед ним открываются двери — и выходит та самая женщина, которая ему снилась. Он обалдевает настолько, что сначала даже не рад. Тем более она с каким-то мужчиной. Но потом они понимают, что все это неспроста, и начинают встречаться. И сначала ругаются, но, вспомнив о прошлом, спохватываются и начинают любить. Сперва неумело, потом все чище и чище.
И так во всем.
И постепенно он понимает, что любить надо всех. И тот мужик становится его другом. В это время он уже способен удивляться всему. Он как дитя малое, — чувствует, что над ним Бог.
И этот мир опостылевает ему. Он хочет родиться и разом покончить — с криком влезает в мать и, дав плод, тайны мира постигает внутри: потом отходит к отцу. А отец, немного погодя, — к своему отцу вместе с ним, а тот — к своему, и так дальше, пока праотцы не выкопают Адама и через него вместе со всеми не уйдут к Богу. Тогда уже не будет добра и зла, а будет одно.
Так было десять миллиардов лет назад, и так будет, когда свет дойдет до предела. Красное смещение тогда сменится синим, расходившиеся галактики начнут сходиться, исчезнет идиотизм и наступит рай на земле.
СТУЛЬЯ
Когда женщины обнимают мертвых — это любовь? Когда у меня умер стул, я даже потрогать его не мог.
Говорят, они уходят куда-то... Никто не видит, как они умирают... Он стоял посреди комнаты — я чуть не сел на него.
Таинство смерти... Действительно, был сильный, с эхом в висках, удар сердца — в первую секунду, когда я сел рядом, на диван. От неожиданности, наверное. И все. Тут же досада: все дела побоку... Давать деньги или не давать? Начнешь давать — надо давать всем. Денег нет... При мысли о лопате самые жилы рук ослабели. «Предоставь мертвым...» Разве они погребут?
А в уборной — как не стыковалось длящееся действо жизни с таинством смерти, происшедшим полдня назад! И звучит глупо: «Стул умер». Точно как: «Умер дядя». «Дядя умер, — повторял я, — дядя Витя умер от водки», — и едва сдерживался, чтоб не захохотать, — такая во всем этом, во всей фразе и в каждом слове в отдельности, несусветная чушь.
Потом уже, сидя за рюмкой и глядя в угол, с грехом пополам направил я мысли в грустную колею.
Давно уже шло к тому. Надо признать. Весь вид у него был какой-то обреченный. Задержишь взгляд — встретишь немой вопрос:
— Почему именно я?
— Не говори ерунды, — отмахивался я. Искренне веря, что меня-то он точно переживет.
Да будет ему земля пухом.
Я опорожнил рюмку.
И прав Джон Донн: когда у самых ног отваливается — чувствуешь, что ты остров. И колокол звонит по тебе.
Я отодвинул рюмку и придвинул к себе телефон. Заслонила все наиматериалистичнейшая мысль: выпрямляют ли стульям ноги? Или так и хоронят — как татар?