Жил Дан на Октябрьской улице неподалеку от архитектурно знаменитого театра, являющего в плане — с высоты, для любознательных птиц — пятиконечную звезду. Четырнадцатиэтажное обиталище Дана, наоборот, выглядело архитектурно-тоскливым: блочная спичечная коробка с грязно-белыми карманами лоджий. Тусклая — пятнадцатисвечовая, наиболее экономичная! — лампочка-лампадка у лифтов, узковатые короткие пролеты лестницы с лирическими признаниями на стенах, писанными школьными цветными мелками, третий этаж, обитая серым дерматином дверь с числом 21 — «очко», как говаривал Дан своим знакомым, твердо считая, что карточные понятия надежнее всего, если надо вбить в память номер квартиры.

Поспешая в студию. Дан по привычке сунул на бегу палец в круглую дырочку почтового ящика — нет ли чего? — и нащупал какую-то бумажку. Притормозил, пошуровал ключиком, достал открытку. Районный телефонный узел уведомлял тов. Шереметьева Д. Ф. — то есть Дана, Даниила Фроловича, — что ему разрешена установка телефона и что ему, то есть тов. Шереметьеву Д. Ф., надлежит зайти на вышеупомянутый узел и уплатить кровные за вышеупомянутую установку. И внизу — шариковой ручкой — номер его будущего телефона. Слов нет, какой замечательный, удобнейший, легко запоминающийся номер!

Впрочем, Дану сейчас любой номер показался бы наизамечательнейшим: уж очень он обрадовался. Прямо-таки возликовал. Сколько ходил «по инстанциям» — все без толку: нет возможности, отвечали «инстанции», каналы перегружены, вот построим новую АТС, тогда… А когда «тогда»? Дан и надеяться перестал, а тут на тебе: апрельский сюрприз. Нет, братцы, есть справедливость на белом свете, и торжествует она вопреки неверию отчаявшихся.

Естественно, Дан немедля припомнил вчерашний разговор с Олей. Она-то откуда узнала про открытку? Видела почтальона? В пятнадцатисвечовой мгле углядела в ящике «что-то белеющееся»? Да вздор, вздор, она даже номера его квартиры не ведала, пока Дан не подвел ее к серой двери с карточной цифрой на косяке.

Шальная мысль: а вдруг она, прежде чем на свидание заявиться, все про него разузнала, всю подноготную?

Мысль сколь шальная, столь идиотская. Где разузнала? В отделе кадров главка? В правлении ЖСК? В отделении милиции? Чушь собачья!… И конечно, не преминула звякнуть на АТС, выяснить про телефон: когда поставят да какой номер определят. Это уже просто бред, некий род мании преследования, коей Дан до сих пор не страдал, не было тому примеров. А сейчас появились? А сейчас появились. Инфернальная дева-вамп преследует бедного циркача по заданию разведки — ну, скажем, парагвайской. Они хотят выведать государственный секрет равновесия моноцикла под тощим задом Шереметьева Д. Ф. Ужас, ужас…

Надо будет сообщить Оле про телефон, когда она позвонит в студию, — с благодарностью сообщить, с нижайшими поклонами и расшаркиванием: спасибо-де, милая благодетельница, за проявленную заботу, без вас, как теперь ясно, ничего бы этого не случилось…

На телефонном узле, как сказано в открытке, будущих абонентов принимают после пятнадцати ноль-ноль, так что репетицию Дан не пропустит, не станет огорчать «старого Тиля», покидает свои пять булав, тем более настроение отменное. Друг Коля твердо считал, что качество работы прямо пропорционально настроению.

— Ежели мне хорошо, — говорил он, — я тебе ни одного завала не сделаю, номерок отдуплю — публика слезами умоется. От счастья и восхищения. А коли на душе паскудно, считай, завалы пойдут, начнешь «сыпать» на ковер.

— Что-то редко «сыплешь», — замечал Дан. — Всегда в настроении?

— А то! Как юный пионер.

— А если с Люськой перед работой полаялся? Не бывает такого?

С подначкой вопрос. Люська — баба вздорная, крикливая, что не по ней — тут же посудой швыряется. А Коля сидит, потолок разглядывает, на «летающие объекты» ноль внимания, ждет: покидает Люська посуду, успокоится, еще и прощения попросит — за вспыльчивость. Но, несмотря на быстрое примирение, должна ссора на настроение влиять? Особенно если она перед выходом на манеж. Не каменный же Коля в конце концов!

— Люська — актриска. Своими воплями она дает мне заряд бодрости. Я ее иной раз сам провоцирую: пусть покидается, посуды не жалко. Ей бы в театр, какую-нибудь там Макбетшу изображать — эмоций-то сколько! А она со мной мотается, борщи мне варит, портки стирает. Должна быть у нее отдушина или нет? Ты скажи, скажи.

— Должна.

— То-то и оно. Я ей и приоткрываю отдушину. А сам радуюсь: какой я благородный и работаю без завалов! Идею уловил?

Идею Дан уловил и в хорошее настроение верил свято. И вера в его работе находила доброе подтверждение: «сыпалось» и впрямь меньше. Но все-таки «сыпал» Дан, ронял на ковер булавы или кольца, потому что далеко ему было до Коли — не до его сомнительного умения «настроение поднять», а до таланта его. Ничего удивительного: Коля в цирке один, а таких жонглеров, как Дан, — пруд пруди. И все «сыплют», не без того.

И все же пять булав нынче пошли у Дана плоховато. Когда следил за ними, чуть рот не открывал от усердия — идет рисунок, траектория полета ровная, красивая, ловить поспевал.

Тиль пошептал:

— Темп, Данчик, темп, спишь на ходу. Увеличил темп — падают булавы.

— Давай четыре, — сердито сказал Тиль.

С четырьмя все в порядке. Дан взвинтил темп, замелькали в воздухе деревянные, оклеенные блестками бутылочки-кегли, веером встали над задранной горе головой жонглера.

Тиль спросил:

— Ты чего на них уставился? Давно не видел? Смотри на меня, Данчик, любуйся моей красотой и элегантностью, а булавы пусть сами летают.

— А чего на тебя смотреть, Тиль? — Дан обрадовался передышке, поймал булавы, прижал к груди, закачался взад-вперед на своем шестке. — Эстетическое удовольствие — нулевое.

— Как сказать, Данчик, как посмотреть… — Тон у Тиля философски-раздумчивый, будто вспоминал он тех, кто глядел на него лет сто назад, захлебываясь от счастья. А может, и сейчас захлебывается: любовь, как известно, зла. Зла-то она зла, считал Дан, но не свирепа же, не безжалостна… А Тиль как подслушал поганую мыслишку ученика, заявил не без сарказма: — Одно тебе скажу, Данчик, из любви к тебе скажу, не скрою. На меня поглядишь: сидит благообразный пожилой гражданин, улыбается приятно, все у него чисто, аккуратно, пристойно — глаз отдыхает. А на тебя взгляни: рот открыт, из ноздрей пар идет, прямо дракон одноколесный, руками машешь, а все без толку.

— Ну уж и без толку, — сказал Дан, вроде равнодушно сказал, но кольнули его слова благообразного гражданина. — Что я, хуже других?

— Не хуже, — возликовал Тиль. — Такая же серятинка, — и вдруг спросил:

— Хочешь, я тебя завтра на комиссию выпущу? Схожу в главк, сообщу о том, что номер склеен, работаешь ты на уровне. Мне поверят…

— А как увидят?…

— А что увидят? Провинциальный номерок, радость директора шапито. Дадут третью категорию, и катись на своем моноцикле в какой-нибудь Краснококшайск, народ на базарах веселить. Надоел ты мне, Данчик, до зла горя…

Не впервые они такие разговоры разговаривали, привык Дан к недоброму языку Тиля и хоть обижался на него, но виду не казал. И сейчас лениво ответил:

— Не хочу в Краснококшайск.

— А тогда работай, — рявкнул Тиль, и было это так непохоже на всегда спокойного гномика, что Дан испугался. Испугался и понял: шутки кончились, терпение у старика истощилось, есть и ему предел, оказывается.

Можно было бы, конечно, плюнуть на Тиля, отказаться от его помощи, дотянуть номер самому или — если уж без режиссера главк не разрешит — подключить для проформы друга Колю. Тот вмешиваться в работу не станет, ему все до фонаря, у него одна присказка: «кидай да лови». Кидай да лови, пока не посинеешь, а коли не хочешь — дело твое, сам дурак, сам расхлебывай; где тут акт о сдаче номера? — великий жонглер для друга автографа не пожалеет, во всех трех экземплярах распишется.

Можно было бы так сделать, но у Дана и в мыслях похожего не возникло. Во-первых, плюнуть на Тиля — себе навредить: у гнома язык длинный, мало ли чего он по начальству понесет — век на репетиционном проторчишь. Во-вторых, советчик Тиль — дай бог, технику жонглирования досконально изучил, хотя Дан никогда не видел, чтобы Тиль взял в руки булавы или мячики. И просто технику знает, разбирается в «железе» — откуда? — но такой аппаратец для финального трюка сочинил, сам чертежи сделал, что — применяя Колину терминологию — «публика слезами умоется». Да и вообще, голова у него варит, спору нет. А в-третьих, Дан был ленив — все верно, но вовсе не глуп, прекрасно понимал, что хороший номер лучше среднего, и умел, когда хотелось, преодолеть проклятую леность ума, мышц — чего там еще.

Подобрал с ковра пятую булаву, молча отъехал от Тиля, назло тому стиснул зубы и начал кидать. Долго кидал, час — уж точно, без передыху, сто потов спустил, ни рук не чувствовал, ни зада — и то и другое отбил начисто, но не сдавался, рта не раскрывал: Тиль молчит, и мы вякать не будем. Вроде что-то получаться стало.

Краем глаза углядел: Тиль калоши натянул, стульчик сложил и в портфель спрятал. Куда собрался?

— Данчик, уже без четверти два натикало, — спокойно так сообщил, будто и не кричал недавно, не грозился карами. — Пора на покой.

— Ты иди, Тиль, я еще покидаю.

— Покидай, Данчик, покидай, дело хорошее, только руки не перетруди, они тебе и завтра понадобятся, — перешагнул через барьер манежа, вернее — перелез, как росток его крохотный позволил, пошел к выходу, но не утерпел, обернулся: — Можешь ведь, лодырь несчастный, если захочешь. Кнута на тебя нет… — и скрылся за дверью.

Слова его были приятны Дану. Он и сам ощущал себя молодцом и умницей. Однако послушался Тиля — «руки перетруждать» не стал, да и в зал уже заглядывали партерные акробаты из группы Лосева, тоже здесь на репетиционном периоде сидят, вслух ничего не говорили, но вроде бы намекали: пора и освободить манеж, наше время подходит.

Освободил, не противился. Постоял под горячим душем, смывая не столько пот, сколько усталость. Давно заметил: очень горячий сильный напор воды взбадривает его, снимает напряжение с мышц, и хотя болят они, перетруженные, но уже и жить вроде хочется, и легкость появляется — чудеса! Как-то работал в Новосибирске, тоже весной, труба там лопнула, пока чинили-заваривали — три дня горячей воды не было. Так три дня разбитым и ходил, как работал — вспоминать тошно. А Коля, наоборот, холодный душ предпочитает, прямо ледяной, верит в него, бугай здоровый, как в панацею. Причуды человеческого организма…

На телефонном узле Дан управился скоро: очереди там не было, скучающая девушка приняла деньги, выписала разные квитанции, послала на склад. Там Дан получил мышиного цвета аппарат с электрической лампочкой под стеклом на передней панели: когда звонит, значит, лампочка и загорается. Договорился — тут уж он на обаяние телефонную барышню взял, на обаяние плюс контрамарка на две персоны в цирк на вечернее представление, — что мастер к нему прямо сегодня и явится. С семнадцати ноль-ноль его ожидать.

До семнадцати ноль-ноль оставался час с лишним. Полученная утром зарплата отягощала карман, и Дан решил подскочить в букинистический отдел Дома книги, где имелась у него знакомая девица, большая любительница нетленного циркового искусства. Поймал такси, поехал.

Едучи, вспоминал Олино обещание про Дом книги, посмеивался про себя, а между тем точила его малюсенькая надежда на то, что чудо не обманет, ждет его там книга желаемая, заветная, мечта коллекционера, давно, впрочем, заказанная той девице. Нет, он не верил в то, что наличие книги объяснится Олиным обещанием, при чем здесь она? Да и не знала Оля, какой раритет ловит он по букинистическим магазинам, сказала просто так, ради шутки: чего только не предложит светская беседа, каких таких куртуазных поворотов не предположит! Нет ничего легче, чем обещать несбыточное, от тебя не зависящее.

«Ах, я так мечтаю встретить человека, который во всем поймет меня!…»

«Милая, верьте мне — я волшебник! — вы встретите его, и очень скоро…»

Разве сам Дан с игривой легкостью не представлялся волшебником: с него не убудет, а даме приятно, хотя она ни на секунду Дану не верит, понимает, что все это — игра, и охотно играет в нее, потому что Дан ей нравится, и она вообще-то надеется, что он и есть тот самый человек, «который во всем поймет». Было такое, старый ловелас? Было, чего греха таить. Так ведь там человека даме пророчишь, на всю жизнь счастье обещаешь, а здесь — книга… Разве это масштаб?…

Девица из Дома книги Дану заулыбалась, подмигнула заговорщицки и выложила на прилавок — вот радость-то! — красный с золотом томик «Седой старины Москвы» — отличный путеводитель по городу, выпущенный издательством Морозова аж в 1893 году. Дан много лет собирал старые путеводители, а московские — особенно, любил ветхие карты и городские планы, а за этим морозовским изданием гонялся давно: видел его в одном доме и возжелал иметь непременно.

— Вчера один старичок сдал, — доверительно сообщила девица. — Вы на состояние взгляните: как новенькая!

Книга и вправду гляделась новой, будто неведомый Дану старичок почти не открывал ее, держал на полке, нечитаную, с конца прошлого века.

— Берете?

— Вопрос! — Дан, боясь, что за эти минуты книга исчезнет с прилавка, а то и вовсе в воздухе растворится, пулей помчался в кассу, вручил девице чек, уложил в чемоданчик заветный томик и несколько ошарашенный вышел на улицу.

Радость бестелефонного жильца, которому наконец-то ставят аппарат, объяснять вряд ли нужно: она близка и понятна любому человеку. Но стоит поверить, что радость истового коллекционера-книжника, обретшего давно желаемую книгу, ничуть не меньше. Две радости в один день — не много ли для одного? Дан считал, что не много, в самый цвет. Пора было спешить домой, чтобы достойно завершить телефонную эпопею: вот-вот заявится, мастер.

Одно только омрачало хорошее настроение: обе радости были предсказаны Олей, среднестатистической Кассандрой из ночного троллейбуса. Да, она могла пообещать Дану телефон — просто так, из приязни, ради красного словца. Но ведь телефон-то ставят… Да, она могла напророчить удачный визит в Дом книги — чего ей стоит, вежливой женщине, и Дан своего желания от нее не скрыл. Но ведь визит-то и вправду удачный…

Конечно, ни в какой «кассандризм» Дан не верил. Вспомнил день пятилетней давности, когда у друга Коли дочь Машка родилась, дали ему звание заслуженного артиста, и по лотерее выиграл он стиральную машину, впоследствии получив выигрыш наличными.

Вечером того счастливого дня, сидя за бутылкой шампанского, ничуть не удивленный событиями, Коля заявил:

— Сегодня я стал средоточием мировой флуктуации.

Дан, помнится, чуть со стула не упал. В Колиных устах сие прозвучало столь же странно, как, например, грубая тирада в устах розовой выпускницы Смольного института благородных девиц.

— Средоточием чего? — выдавил из себя Дан.

— Тебе, старый, не понять. Читай словарь иностранных слов, станешь образованным, как я.

— А все ж объясни необразованному.

— Флуктуация, старый, это… — тут он повспоминал малость и выговорил без запинки: — Это наименее вероятное отклонение от наиболее вероятного состояния.

— А попроще можешь?

— Проще некуда… — выдул бокал шампанского, презрительно поглядел на Дана. Однако смилостивился: — Ладно, болезный, слушай сюда. Наиболее вероятное состояние — это что? Это я в лотерею рупь выигрываю, в главке мне звание зажимают, как водится, вместо него почетную грамоту суют, Люська девку рожает не сегодня, а в срок — через неделю. Ну, допустим, чего-нибудь одно все же случится, скажем, Люська рожает. Это похоже: у нее схватки еще вчера начались. Но чтоб все три события, в один день — так не бывает. Ан нет, произошло. Почему, спросишь?

— Почему? — послушно спросил Дан.

— Флуктуация. Научное явление.

— Откуда ты про нее знаешь?

— Держу ушки на макушке, ватой не затыкаю. Был в первопрестольной в одной компахе, там физик бородатый про нее плел. Я и запомнил.

И Дан запомнил. И теперь всерьез подумал, что тоже стал средоточием мировой флуктуации. На нынешний день. И Оля здесь ни при чем: флуктуация, как сказал друг Коля, явление научное, а научные явления волшебству не подвластны.

И, только придя домой, сообразил, что Оля в студию так и не позвонила.