Наташа не задержалась: ее пунктуальность не отличалась от маминой. В два десять прозвенел звонок с урока — Александр Павлович услышал его, сидя в машине: на улице тепло, окна в школьном здании открыты, — а через две минуты увидел Наташу, бегущую к нему через двор.

Она уселась в машину, аккуратно хлопнула дверью, с ходу спросила, даже не поздоровавшись:

— Что вчера было с мамой?

— С мамой?… — Александр Павлович вопрос понял, но не знал, как ответить, и тянул время. — А что вчера было с мамой? По-моему, ничего. Мама как мама.

— Не как мама. Я даже не думала, что она может быть такой… — Наташа поискала слово, — домашней какой-то. А сегодня она проснулась злая-презлая.

— Наверно, не выспалась, — предположил Александр Павлович. — Не бери в голову, Наталья, все пройдет… И в конце концов — здравствуй.

— Ой, простите, здравствуйте, — улыбнулась Наташа.

— Не передумала — в цирк?

— Что вы! Еле дотерпела.

— Ну потерпи еще минут десять. Здесь недалеко.

…Выключенный «портсигар» лежал в кармане. Выходит, Валерия преотлично помнила все, что происходило вчера вечером. Помнила — да, но понимала ли? Не исключено, что понимала, иначе почему бы ей просыпаться «злой-презлой»?… Кстати, на кого — злой? На Александра Павловича? Вряд ли. Ей и в голову наверняка не пришло, что именно Александр Павлович стал причиной… чего?… ну, скажем, сдачи позиций, завоеванных ею в смертельных боях за равноправие. На себя она злится, себя она винит. И, не исключено, в том и винит, что необъяснимо и вдруг изменила свое отношение как раз к Александру Павловичу. Сама изменила, про «портсигар» ей неведомо…

А если и вправду сама изменила?

Александру Павловичу лестно было думать именно так. Да и что такое «портсигар», если всерьез разобраться? Фокус, не более…

Он загнал машину на тротуар — вплотную к служебному входу в цирк, под «кирпич». Нарушение, конечно, но милиция смотрит на это сквозь пальцы: квадратный тупичок между бетонным забором рынка и боковой стеной старого циркового здания издавна, хотя и негласно, считался суверенной территорией цирка.

— Приехали.

Провел Наташу через тесную проходную, через пустое полутемное фойе, где по стенам висели цветные плакаты и черно-белые фотографии артистов. Звук шагов по холодному мраморному полу отзывался эхом где-то позади, и казалось, что Наташа и Александр Павлович здесь не одни, что кто-то упорно идет вслед за ними — невидимый, огромный, жутковатый.

— Как в старинном замке, — тихо сказала Наташа.

— «Звук шагов тех, которых нету…» — тоже вполголоса прочитал Александр Павлович. — Страшно?

— Интересно…

Александр Павлович откинул тяжелую и довольно пыльную штору, отделяющую фойе от закулисной части. Пол здесь был уже бетонным, легко гасил звук шагов, и «ощущение замка» исчезло. Да и вообще закулисная часть кольцевого коридора, опоясывающего зрительный зал, выглядела по-деловому буднично: какие-то грубые ящики у стен, толстый рулон серо-зеленого брезента, четыре ярко раскрашенных деревянных сегмента — части круга для роликобежцев, разнокалиберные ажурные стальные тумбы, крытые красным сукном, — для слона, для его стандартно-небогатого набора трюков. Александр Павлович машинально отметил, что и тумб вчера не было, и ящиков стало поболе: потихоньку подъезжает народ, премьера близится… Он хотел скорее пройти мимо: незачем девочку разочаровывать, сказку ведь обещал, а какая сказка — из брезента и облезлых ящиков?

— Куда мы идем? — спросила Наташа.

— Наверх. В мою гардеробную.

— А там что?

— Там — обещанные фокусы.

— А где арена?

— Ты хочешь увидеть манеж?… Ну конечно же, сейчас…

Александр Павлович подвел ее к занавесу в форганге, подтолкнул легонько: шагай. Она скользнула в щелку между половинок занавеса, они мягко и плотно сомкнулись за ней. Александр Павлович прислонился спиной к холодной стене, закрыл глаза. Ну чем ее удивить? Не поспешил ли он?… Она не была в цирке с детских щенячьих лет, а за кулисы, в «кухню», и вообще не попадала, а в цирк на первое свидание надо приходить в праздник, когда манеж залит огнями, когда на балкончике «душит» зрителей маршем медная группа оркестра, да и за кулисами куда интереснее: суета, беготня, кто-то разминается — стоит на голове, жонглирует, колесом крутится; а дикие звери не в далеких клетках, а совсем рядом — только руку протяни; хотя кто ее решится протягивать — звери все-таки…

Александр Павлович выглянул из-за занавеса. В манеже подвешивали «вертушку» воздушных гимнастов. Она лежала на красном репетиционном ковре — сверкающая хромом ракета, еще не готовая к полету; провисшие тросы от нее тянулись под купол, где их крепили невидимые снизу артисты. Зато хорошо слышимые.

— Тяни на меня, тяни! — орали под куполом. — Ну куда ты тянешь, болван, крепления не чувствуешь? Щас я тебе руки пообрываю!…

Все это было пока вполне цензурно, но кто даст гарантию, что так и дальше продлится? Цирковой артист — человек, в выражениях несдержанный. Наташу стоило увести от греха подальше… Александр Павлович шагнул было к ней, но кто-то положил ему ладонь на плечо.

— Подожди.

Обернулся: инспектор манежа.

— Привет, Грант. Эта девочка — со мной.

— Я понял, — сказал инспектор, прошел мимо, встал на барьер: — Эй, наверху! А ну потише! Вы не одни здесь… — Он протянул Наташе руку, помог перебраться в манеж. — Смотри: это ракета. Совсем скоро она взлетит надо всем этим, — он обвел рукой пустой и темноватый зрительный зал, ряды кресел с откинутыми сиденьями, крутым амфитеатром уходящие вверх, круглые ложи осветителей с черными зачехленными «пушками» софитов, — она быстро-быстро помчится по кругу, а на трапеции под ней… видишь: вот трапеция, вот она закреплена… на специальных петлях… вот петли, просунь руку, удобно?… на трапеции и на петлях станут работать гимнасты. Это очень хорошие гимнасты, ты их увидишь, когда придешь на представление. Ты ведь давно не была в цирке, верно?

— Откуда вы знаете? — спросила Наташа.

Она сидела на корточках перед ракетой, и маленькая рука ее крепко держала ременную петлю, свободно пристегнутую к хромированному боку «вертушки».

— Я догадался, — сказал инспектор. Он тоже сидел на корточках рядом с Наташей. — У тебя это на лице написано.

— Не может быть. — Наташа даже петлю отпустила, выпрямилась. — А мама говорит, что я как каменная: никаких эмоций.

— И мамы могут ошибаться, — вздохнул инспектор. — А скорее она просто не умеет читать по лицам. Это оч-чень трудная наука: читать по лицам.

— А где вы учились?

— Читать по лицам? — он усмехнулся. — Здесь, в цирке. Только здесь и можно хорошо научиться этому.

— Значит, и Александр Павлович тоже умеет? — непонятно было: то ли Наташа всерьез верила инспектору, то ли просто приняла шутку и подхватила ее, подыграла старшим — воспитанная девочка.

— Александр Павлович умеет больше: он людей насквозь видит. Так, Саша?

— Почти так. Грант, — согласился Александр Павлович, — вижу, только смутно.

— Не прибедняйся, Саша. Ты же, на крайний случай, поднатужишься и изобретешь какой-нибудь ящик с дырочкой. Сквозь нее все будет видно как на ладони…

Как в воду смотрит, старый болтун, думал Александр Павлович. Знал бы он, что почти попал в цель: не в «десятку», так около… Он любил Гранта, как, впрочем, и все артисты, помнил его чуть ли не с детства — тот уже и тогда инспектором манежа работал, по-старому шпрехшталмейстером, — хотя, как казалось Александру Павловичу, Грант был ненамного старше его самого: может быть, лет на десять-двенадцать. И все же, кто знает? В паспорт-то его Александр Павлович не заглядывал.

— Этого человека, который умеет читать по лицам, — сказал Наташе Александр Павлович, — зовут Грант Ашотович. А ее, Грантик…

— Стоп, — прервал инспектор. — Ты забыл, Саша: ее имя я сам прочитаю…

— Он внимательно всмотрелся в Наташино лицо, смешно пошевелил тонкими губами, закатил глаза. Наташа спокойно ждала результата. — Ее зовут… — инспектор помедлил, — На-та-ша… Так?

— Так, — Наташа, казалось, совсем не удивилась. А что, собственно, удивляться? Коли он умеет читать по лицам, то уж имя узнать — проще простого.

Они с Грантом стояли почти в центре манежа, и Александр Павлович невольно вспомнил себя, когда он впервые в жизни оказался посреди огромного и абсолютно пустого зала, посреди оглушающе-тяжкой тишины, один на один с липким страхом, который рождает чужое и чуждое, даже, кажется, враждебное человеку пространство; отчетливо вспомнил холодную струйку пота, вдруг скользнувшую между лопаток…

Потом, позже, этот страх ушел, но до сих пор Александр Павлович не любил оставаться в манеже один, да, по правде говоря, и не получалось: ассистентов в его аттракционе — восемнадцать человек, о каком одиночестве речь?

Но ведь было же!…

А он обещал Наташе сказку.

— Подождите! — вдруг воскликнул Александр Павлович. — Я сейчас! Только никуда не уходите, очень прошу. Стойте там, где стоите. Ну поговорите о чем-нибудь… Грант, расскажи ей анекдот, что ли…

— Ты куда? — крикнул Грант.

Но Александр Павлович уже бежал по коридору, пулей взлетел по лестнице на второй этаж — к своей гардеробной, откинул крышку кофра, в котором хранил всякий мелкий, не используемый в работе реквизит, разгреб воздушный, почему-то пахнущий конюшней завал пестрых шелковых платков, вытащил со дна аккуратный деревянный ящик с ручкой, похожий на те, в каких геодезисты хранят свои теодолиты или кремальеры, сломя голову бросился назад, в манеж, даже не заперев гардеробной — потом, потом! — откинул бархатный занавес форганга, остановился, тяжело дыша.

Грант и Наташа по-прежнему стояли посреди манежа, а серебряная вертушка, уже подвешенная на тросах, плыла на положенной для полета высоте над барьером — «воздушники» механизм проверяли, — и тонкая швунг-трапеция вольно качалась под ней.

— Ждете? Хорошо…

Он перешагнул через барьер; стараясь не промахнуться, поставил ящик точно в центре манежа, открыл его, достал оттуда аппарат, смахивающий на обыкновенный фильмоскоп для детей, только не с одним объективом, а с восемью, причем какими-то странными — узкими, длинными, похожими на револьверные дула с раструбами-блендами на концах. Быстро прикрутил четырехлепестковую антенку, винтами на ногах-опорах вывел на середину каплю уровня под стеклом — «загоризонталил» прибор. Размотал длинный тонкий провод, подсоединил его к розетке на внешней стороне барьера.

Грант и Наташа ошеломленно молчали, внимательно следя за манипуляциями Александра Павловича. Наконец Грант не выдержал.

— Что это, Саша? Новый трюк? — спросил он.

— Не знаю. Грант, — честно ответил Александр Павлович. Он поймал себя на том, что волнуется, будто впервые на манеж вышел. — Может, будет трюком, а может, и нет… — Он положил руку на пластмассовый тумблер на матово-черной подставке прибора. — Внимание!… Наташа, смотри! — и щелкнул тумблером.

И безлюдный зал ожил.

Зашумел, заволновался партер, замелькали, выплыли откуда-то то из черной глубины, стали резкими, контрастными живые человеческие лица, взлетели, как голуби, аплодисменты, а невидимый оркестр на совершенно пустом балкончике грянул звенящий туш, и надо всем этим ярким и шумным многолюдьем, переливаясь и сверкая, летела настоящая ракета, а под ней, на трапеции — вот это уж и вправду почудилось! — напряженной струночкой вытянулась тоненькая воздушная гимнастка…

И вдруг все сразу исчезло. Даже прожекторы, опоясывающие купол, погасли; только горели аварийные лампы, еле-еле освещая безлюдный зрительный зал. Ракета-«вертушка» перестала жужжать — мотор отключился — и плыла по кругу по инерции, гасила скорость.

Из окошка электриков над директорской ложей кто-то выглянул и заорал на весь цирк:

— Что вы там навключали, черт бы вас подрал?! У меня предохранители на щите выбило… — и уже спокойнее: — Предупреждать надо…

Прожекторы вокруг купола снова зажглись, моторчик зажужжал, и ракета опять начала набирать скорость. А зал был по-прежнему пуст: прибор Александра Павловича «молчал».

— Перегорел, — констатировал Александр Павлович. Он перегнулся через барьер, выдернул вилку из розетки, начал наматывать провод на пластмассовую катушку.

— Вот тебе и ответ. Грант, — сказал он, — не выйдет трюка. Факир был пьян…

Наташа смотрела на Александра Павловича как на чародея, на всемогущего мага, хотя, честно говоря, сам Александр Павлович не ведал, как положено глядеть на магов и чародеев. Наверно, с восхищением пополам со страхом?… Тогда накладка: страха во взгляде Наташи не замечалось, зато восхищения…

— Что это за штука, Саша? — Грант наклонился над прибором, внимательно его рассматривая. Восхищения в его голосе не слышалось — одно деловое любопытство. — Сам сделал?

— У меня кишка тонка, — усмехнулся Александр Павлович. — Подарили.

— Кто?

— Бем. Слыхал?

— Рудольф Бем? «Король магов»?… Он же умер, по-моему.

— Два года назад был живехонек. Живет под Брюсселем, домик у него там. Полдня я у него просидел, обедали, ужинали. Старик расчувствовался и подарил мне эту штуку. Сказал, что сам хотел воспользоваться, да не успел.

— А ты чего же?

— Веришь: впервые включил. Чего-то боялся. Не мое…

— А ты у нас можешь только свое… Что за принцип, интересно? Голография? Ты хоть его разворачивал, Кулибин?

Александр Павлович посмотрел на Наташу. Она напряженно слушала их разговор, и слово «голография», произнесенное Грантом, явно было ей знакомо — от мамы, наверно; более того, слово это — реальное и основательное — могло перечеркнуть сказку, только что показанную ей Александром Павловичем. А ведь он для того лишь и вспомнил о приборе «короля магов», а то лежал бы он в кофре мертвым грузом до скончания веков…

— Нет, — сказал Александр Павлович, — я его не разворачивал. И никакой голографией здесь не пахнет, Грант. У тебя дурная привычка: искать любому чуду реальное объяснение. Зачем? Грант оторвался наконец от прибора, глянул на Александра Павловича, потом — на Наташу, понимающе улыбнулся:

— Ты прав, Саша. Дурная привычка. А чудо у тебя — первый сорт! Я же всегда говорил: ты — великий волшебник. — Он подмигнул Наташе: — А ты мне понравилась, принцесса. Ты цирковая.

— Она не цирковая, — поправил Александр Павлович.

— Ты меня не понял, Саша. Она может расти в семье пекарей, токарей, слесарей, кесарей, все равно она цирковая. Придет время — сам увидишь… Прощай, принцесса. Когда захочешь — приходи. Не стесняйся. Спросишь Гранта Ашотовича — все тебе будет… — помахал рукой, легко перепрыгнул через барьер и скрылся в форганге.

Александр Павлович прибор в ящик уложил, взял Наташу за руку и повел в гардеробную. До встречи с Валерией времени оставалось навалом, и он собирался показать Наташе запланированную программу — трюк с прибором Бема заранее не планировался — с десяток забавных фокусов: с шелковыми платками; с лентами, бесконечно вылезающими из фальшивой бутылки из-под шампанского; с фирменными монетами, пригоршнями высыпающимися в серебряное ведерко из самых странных мест — из пустой ладони, из уха, из носа, из выключателя на стене, из водопроводного крана, наконец; с толстой иголкой, легко «прошивающей» сплошное стекло; с дюжиной футбольных мячей, поочередно выскакивающих из плоского чемодана-«дипломата»… И еще в гардеробной — в холодильнике — спрятано было ореховое мороженое и шесть запотевших бутылочек с фантой.

…Программу они выполнили полностью. Еле успели к институту в назначенный срок.

Валерия уже стояла на ступеньках, нетерпеливо смотрела на дорогу. Александр Павлович затормозил, и Наташа немедленно вышла из машины, пересела на заднее сиденье. Александр Павлович этот факт отметил, но комментировать не стал. И возражать не стал, хотя — странное дело! — он предпочел бы, чтобы сейчас рядом с ним по-прежнему сидела Наташа…

— Опаздываете, — сказала Валерия.

— Минута в минуту, — возразил Александр Павлович. — Ты просто раньше вышла. Куда поедем?

— Домой. Наташке уроки делать надо, а у меня в понедельник доклад на кафедре, хочу подготовиться.

— Значит, я свободен?

— Хочешь — можешь сидеть рядом со мной. Только молча.

— Спасибо за честь… Я отвезу вас и вернусь в цирк: у меня половина багажа не распакована.

— Наше дело предложить… Ну как поразвлекались?

— Наталья, как? — спросил Александр Павлович, глядя в зеркальце: Наташа в нем отражалась.

— Очень хорошо, — сказала Наташа и замолчала.

— И это все? — удивилась Валерия.

Если с утра, как Наташа утверждала, она была «злой-презлой», то к вечеру явно отошла, подобрела.

— Она еще не разобралась, — поспешил на помощь Александр Павлович. — Столько впечатлений…

Удивительное дело: он сейчас легко мог поставить себя на место Наташи. У нее появилась своя тайна — единственная, необычная, сладкая-пресладкая, такая, в которую и пускать-то никого не хочется. Пока не хочется. А потом видно будет… И еще приятным казалось, что эту тайну делил с Наташей и он. В отличие от Валерии…

Александр Павлович довез их до дому, высадил. Сказал:

— Завтра выходной. Может, махнем с утра за город?

— А что? Это идея! — загорелась Валерия.

Наташа стояла в стороне, в разговор не вмешивалась.

— Значит, я заезжаю за вами в девять утра. Будьте готовы. Обе. Форма одежды — летняя парадная.

— С Наташкой поедем? — спросила Валерия. Александр Павлович попытался уловить в ее голосе недовольство или хотя бы разочарование, но не смог: ровным был голос, обычным.

— Естественно.

— Тогда я вас целую, — сказала Валерия и пошла к подъезду.

А Наташа быстро наклонилась к открытому окну, шепнула:

— Большое спасибо вам, Александр Павлович. Мне было очень хорошо, очень… — и скорей за матерью побежала.

Что ж, подумал Александр Павлович, приятное признание. Впрочем, как это ни казалось ему странным — с детьми до сей поры дела не имел, даже побаивался их, но он вполне мог ответить Наташе теми же словами…

А «портсигар» в кармане пиджака так весь день и пролежал невключенный.