1

Приглушенные тона осени…

Да нет, вздор: как же тогда — буйство красок, бунинское — осенний пестрый терем? Лес — желтый, красный, оранжевый, но еще и зеленый, и коричневый под ногами. И рыночные астры, и маковки «золотых пиров». Это — из ряда природного. А есть еще ряд урбанистический, по-простому — городской: желтые, красные, оранжевые, зеленые, коричневые «Жигули» и «Волги», цветные квадраты «классиков» на асфальте, черно-белые, контрастные жезлы милиционеров. Ну и одежда, конечно, одеваются нынче ярко, толпа нарядная…

Все так. А как быть с небом?

Вспомнили Бунина, не грех вспомнить и Александра Сергеевича. «Уж небо осенью дышало…» Осеннее небо — блеклое, выцветшее под летним солнцем, выгоревшее, его уж и голубым иной раз не назовешь, а если облака набегут, затянут — серым-серо…

— Бородин, спишь?

Это ему. Как гром небесный, как возмездие за леность мысли. Последний учебный год, пережить бы, перемочь…

— Куда там, Алевтина Ивановна, разве заснешь?

Хамский ответ, конечно, но Алевтина простит.

— Дома надо спать, Бородин, а на занятиях слушать педагога.

Логично, хотя и банально. А вот встать сейчас и сказать, что которую уж ночь толком не высыпается, — засмеют. Набросятся, аки псы цепные, как старик Леднев говорит, предположениями замучают. И Алевтина в стороне не останется.

— Я слушаю, Алевтина Ивановна, я весь — одно большое ухо.

Улыбнулась. Представила Игоря Бородина в виде уха. А однокашничкам только палец покажи…

— Тихо, тихо… Прямо дети… Кончили разговоры, продолжаем урок…

Продолжаем… Итак, на чем мы остановились? Ах, да: приглушенные тона осени. Окна в классе чистые, отдраенные перед началом учебного года, за одну сентябрьскую неделю не запылились, а видно-то сквозь них лишь небо, тусклое, как стираные-перестираные джинсы с заплатами облаков. Каково сказано? Сравнение в духе конца двадцатого века, броское и убедительное, а также лаконичное.

А старик Леднев сказал бы просто: поскучнело небушко. И добавил бы: прости господи…

— Ну ладно, — опять Алевтина, неймется ей, — до звонка пять минут, я вас отпускаю. Только тихо!..

Экое благородство! Хоть пять минут, да наши.

— Бородин, останься.

Не вышел номер.

— Надо ли, Алевтина Ивановна?

— Ну ты и нахал, Бородин! Если я говорю — значит, надо.

— Хозяин — барин, — это уж по привычке, чтобы его слово последним было. А так-то зря к Алевтине цепляться, безвредная она и историю неплохо ведет, интересно…

Сели друг против друга за одним столом, даже коленками стукнулись, создали обстановку задушевности, откровенности, чего там еще? Глаза в глаза, и взгляд проникновенный, он душу юную, как молния, пробьет, та-та-та-та-та-та обыкновенный, та-та-та-та-та-та-та-та не пьет. Экспромт.

— Что с тобой, Игорь?

— А что со мной, Алевтина Ивановна?

— Ты в последнее время стал каким-то рассеянным, остраненным.

Красивое слово — остраненный. А ведь если вдуматься — ничего хорошего. Остраненный — со странностями, сдвинутый по фазе, псих ненормальный. Спасибо, Алевтина Ивановна.

— Спасибо, Алевтина Ивановна.

— За что?

— За слово.

— Не поняла.

— И не надо. Вначале бе слово…

— Интересуешься, что потом будет?

— Да нет, это я так.

— А я интересуюсь.

— Ваше право.

— Что случилось, Игорь? Ты здесь, и тебя нет. На других уроках так же?

— Вам жаловались?

— Пока нет.

— Уже приятно.

— Десятый класс, Игорь, выпускной год. Ты идешь на медаль…

Иду на «вы». Кто кого: я — медаль или она — меня?

— Не волнуйтесь, Алевтина Ивановна, я постараюсь не подвести родную школу, альма-матер, так сказать, куда мы ребятишками с пеналами и книжками…

— Ну что ты за человек, Бородин? Ничего святого…

Что за человек? Да так себе, серединка на половинку,

ученый мальчик-с-пальчик ста восьмидесяти сантиметров от полу. А святого и впрямь ничего… Старик Леднев говорит: святость как и ум — коли бог не дал, так и в лавке не купишь. А что считать святостью? Просфорки, ладан, мощи, со святыми упокой? Пеликан сказал Ледневу: ты, старик, свят непомерно, тебе на щеку наступи — спасибо скажешь… Нет, таким святым быть не хочется. А каким хочется? И хочется ли вообще?..

— Обыкновенный человек, Алевтина Ивановна. Да вы не беспокойтесь, не надо, ничего со мной не деется, просто сообразил, для чего мне голова дана.

— А раньше не знал?

— Раньше я ею ел. А теперь еще и думать начал.

— Лучше поздно… И о чем думаешь, если не секрет?

— Обо всем, Алевтина Ивановна, мало ли о чем. Как надумаю — сообщу.

— Ну иди, Бородин, думай…

Вот и поговорили. Алевтина огорчена: не проникла в душу юноши Бородина, не нашла контакта, сейчас клянет себя почем зря. И вправду зря. Бородин и сам нынче своей души не ведает, она ему — потемки. Бедный-бедный Бородин… Так и заплакать недолго — от жалости к себе. А между тем права Алевтина: год выпускной, а завтра контрольная по физике. Хотя она и несложной быть обещает, однако же подготовиться надо.

Вышел во двор, навстречу — Пащенко, гордость школы, прыгун в высоту, отличный парень, друг и товарищ.

— Чего ты к Алевтине пристал?

— Это не я к ней, это она ко мне.

— Как завтра с физикой?

— А как? Напишем, не впервой.

— Я за тобой сяду, лады?

— Нет проблем, Валера.

— Что вечером делаешь?

— Думаю, — подчеркнул голосом.

Пащенко засмеялся:

— Ты, часом, не подался ли в дзэн-буддисты? Самосозерцание, самоуглубление… Хочешь, мантру подскажу?

Мантра — вещее слово, зацепка для ухода в нирвану.

Интеллектуальный человек Валера Пащенко, все-то он знает, все-то он слышал.

— Спасибо, Валера, у меня есть.

А что ему еще ответить?

— Не спрашиваю, не любопытствую, удаляюсь, удаляюсь. Помни о контрольной!

Помню, помню, на память пока жалоб нет. Все будет в порядке, Пащенко заглянет через плечо, с его ростом это несложно, сдует, что положено…

Вещее слово — память. Отличная зацепка для самоуглубления. А какая память у семнадцатилетнего пацаненка, еще не жившего, а прораставшего у папы с мамой на виду? Память на события: переезд на новую квартиру, недельный поход на велосипедах по Московской области, поездка с отцом на Урал, «о море в Гаграх! О пальмы в Гаграх! Кто побывал, тот не забудет никогда»… Память на вещи: опять же велосипед «Старт-шоссе» с десятью передачами — мечта восьмиклассника Бородина, потом — цветной телевизор, новая мебель, пятидесятитомная детская библиотека… Память на встречи: тут всего и не перечислить… Что еще? А ничего. Нечего вспоминать. И тогда на помощь может прийти чужая память. Отцовская, например. Хотя у него тоже, честно говоря, многого не наберешь. Единственное, что было, — война. Так он тогда мальчишкой существовал — в эвакуации с матерью, с бабкой Игоревой. А отец, то есть дед Игоря, тот воевал, тому было бы что вспомнить для внука, да не дожил он до Игоря, умер в шестидесятом.

Итак, отцу нечего вспоминать, самому Игорю нечего вспоминать. Второе поколение тех, кого жизнь не била, не устраивала испытаний, в которых человек проверяется на сжатие, на растяжение и на изгиб, говоря языком нелюбимой Пащенко физики. Второе поколение благополучных. Скучно жить на белом свете…

День у него был расписан по клеточкам: сначала обед, оставленный матерью на плите и в холодильнике, уроки — под ярким девизом «Иду на медаль». Потом быстренько переодеться, хлопнуть дверью, бегом вниз, через дорогу, плюя на светофоры, в боковые ворота парка «Сокольники», мимо Дворца спорта, мимо кафе «Фиалка», мимо павильона аттракционов, мимо детского городка с деревянными лисами, волками и Бабой Ягой, мимо забора международной выставки — дальше, дальше, в лес, в осенний парк, где еще не поменявшие рыжую шкурку белки прыгают на плечо, тянут тупую мордочку за подачкой.

Там, за поломанной скамейкой, на которой никто не рискует сидеть, есть двойная береза, как гигантская рогатка. Можно встать около, прислониться спиной к шершавому стволу, закрыть глаза…

А потом открыть и увидеть другой лес, и дорогу в другом лесу, сухую, еще по-летнему пыльную, и низкий костер у дороги, и старика Леднева, прилаживающего котелок над костром. И услышать привычное:

— Набери веточек, Игорек.

 

2

За ветками далеко ходить не пришлось: начало осени, лето, видать, жарким было, безводным, сушняка кругом много. Целую осинку, невесть кем сломанную, притащил к костру Игорь, высохшую, уже без листьев. Старик Леднев котелок приладил, достал из котомки жестяную банку, давно обесцвеченную, со стертым рисунком, отсыпал чаю на ладонь, понюхал.

— Ах, нектар, чистый нектар… — сыпанул в котелок, оттуда зашипело, будто не чай, а зелье какое-то брошено в воду.

Вообще-то говоря, Игорю не нравился чай, сваренный как суп, непрозрачный, черный, хотя и духовитый. Он поморщился, заранее представив вкус «супа», но не стал лезть с замечаниями, сказал только:

— Нож дайте.

— Ножичек тебе, ножик… — вроде бы засуетился Леднев, однако без всякой суеты, точным движением сунул руку в котомку, достал складной охотничий нож с костяной рукояткой. — Не поранься, Игорек.

— Ништо… — вспомнилось читанное где-то слово, старое, даже ветхое, «из Даля», как говорил отец. Мертвый язык.

Но старика Леднева на простачка не купишь. Бровь приподнял, глянул:

— Стилизуешься, Игорек… Не твое выражение, простонародное…

— Ништо… — упрямо утвердил Игорь.

Спорить не хотелось. Рубил ножом осинку, подбрасывал к костру ветки, думал, что плохо без топора. Едят всухомятку, только чаем и заливают сало да хлеб — из той же котомки Леднева. Хорошо прийти в деревню, остановиться у кого-нибудь в избе, выпить молока, коли окажется, похлебать настоящего супу. Правда, откуда он в деревне — настоящий? Мяса нет, а с картошки да свеклы особо не разжиреешь. А что о топоре пожалел, так прошлый раз дело было. К вечеру уворовали картошки с чьего-то поля, хорошая картошка здесь уродилась, крупная, крепкая, — так пока сварили, Игорь все ноги оббил, хворост для костра таскал, чтоб не угас тот раньше времени. А был бы топор, нарубили бы дровишек…

Топор был в московской квартире Игоря, но квартира та существовала в ином мире, в ином времени, в ином измерении, короче — неизвестно где, и приносить оттуда нельзя ничего, это Игорь знал точно. А здесь, в этом мире, в этой осени, был год восемнадцатый, самый разгар гражданской войны — вот ведь занесла Игоря нелегкая! — и старик Леднев, случайный Игорев попутчик, человек из этого мира, из этой осени не сумел бы по достоинству оценить «приношение» своего юного друга по странствию. Какое «приношение»? Да тот же топор, к примеру, на обушке которого — Игорь помнил — выбито клеймо заводика. А заводика того еще и в помине нет…

— Чай готов, извольте кушать, — пропел Леднев козлетончиком, произвел над котелком, над паром какие-то пассы, потом сел, скрестив ноги, угомонился, сказал скучно: — Разливай, Игорек.

Пили чай из кружек, обжигались. Сало с хлебом старик еще раньше нарезал, хорошее сало.

Игорь сказал не без ехидства:

— А «болесть», выходит, ваше слово? Тоже под народ рядитесь?

— Ряжусь, Игорек, — против обыкновения Леднев был спокоен, не петушился, не лез на рожон. Отставил кружку, ухватил в пятерню свою университетскую бородку, глядел, как умирал у ног слабый костер. — Нынче мы все ряженые, иначе не проживешь. Ты ко мне: маска, маска, я тебя знаю. А под маской — другая маска, и ничего ты, оказывается, не знаешь, не ведаешь. А что под народ, так все мы с одной земли вышли. Помнишь, у Иван Сергеевича: мой дед землю пахал…

— Ваш вряд ли.

— Ну, мой дед не пахал, не пахал, так по земле ходил, по той, по какой и мы с тобой ходим.

Игоря порой раздражало ерническое многословие Леднева, пусть безобидное, пустое, но уж больно никчемушное в это трудное время, которое сам Леднев называл братоубийственным.

— Павел Николаевич, дорогой, вы же профессор русской истории, красивым слогом с кафедры витийствовали, студентов в себя влюбляли. На кой черт вы рядитесь, да не в народ даже, а в шута?

Обиделся старик? Вроде нет, а вообще-то кто его углядит…

— Шуты — они народу любы… А ты, Игорек, откуда знаешь, кем я с кафедры витийствовал? Может, шутом и витийствовал? Может, за то студенты-студиозы меня и любили?.. Да и не профессор я давно, а проситель, по миру пущенный. И ты со мной, сынок интеллигентных родителей, баринок безусый, — тоже проситель. Как в писании сказано: будет день, будет пища. Нету сейчас ни профессоров, ни дворян, ни студентов, ни интеллигентов. Есть люди, которые жить хотят. А точнее — выжить…

— Тоска-то какая в слове: вы-ы-ыжить… Выть хочется.

— А ты и повой. Над всей Россией вой стоит: брат на брата войной идет.

— И какой же из братьев прав?

— Оба дураки. Им бы в мире блаженствовать, а они мечами бряцают.

Все это уже было, было, разговор многосерийный, долгий, как в телевидении, которое еще не изобрели.

— Мир в человецах и благоволение, и царь-батюшка сим миром мудро правит?

— Ну, это ты, Игорек, слишком. Время для царя кончилось.

— Это вы так считаете, а кое-кто из братьев, вами помянутых, иначе думает. Оттого и мечом бряцает.

— И откуда в тебе, Игорек, столько злобы? И не жил еще вроде, а злобствуешь.

— Я не злобствую, а говорю, что думаю.

— У тебя родители кто? Инженер папаша, так?

— Ну.

— А ты не нукай, не запряг. А думаешь не как инженеров сын, а как кухаркин.

— А сами-то вы из каких будете, Павел Николаевич, не из кухаркиных ли?

— Груб ты, юноша, по прав по сути… — засмеялся, откинулся на землю, задрал горе бороденку. — Хорошо в небе-е…

Игорь тоже лег на спину, сунул в рот травинку — ломкую, горькую. Самое начало сентября по старому стилю, а нового еще не ввели. Небо черное, чистое, облаками не замутненное. Звезды крупные, блесткие, кажется, непрочные, дунь — и покатится звезда, сверкнет напоследок — загадывай желание. А какое желание?..

Ему иной раз хотелось рассказать мудрому профессору истории о том, что завтра будет, что послезавтра, что потом. Поведать, какой из братьев прав, как говорится, исторически, а значит, и житейски — не сегодняшней правотой, сиюминутной, а истинной, которая времени неподвластна. Профессор не дурак, давно его Игорь раскусил, притворяется старик хитро, комедию ломает, нравится ему шутом себя ощущать, да и вправду с людьми у него разговор хорошо получается, верят ему люди, какие встречаются на их пути. И не исключено, поймет его профессор, да толку-то что? В песне, которую он, наверно, не знает, но которую поют уже и еще раньше пели, есть такие слова: вышли мы все из народа. Профессор для людей его круга, для университетской элиты — типичный выскочка, сын мужика, землемера, кухаркин ребенок, сам себя, подобно Мюнхгаузену, за волосы «в люди» вытащил. Ему ли не знать, кто прав? И разговор-спор этот, как уже отмечалось, давно между ними ведется, Игорю до зла-горя надоел, а старик Леднев — как огурчик, как юный пионер: всегда готов покалякать.

Короче, можно было бы объяснить старику на пальцах ту Историю, о которой он пока не ведает, нет пока которой. Можно, но не нужно. Не для того Игорь пришел в этот мир, в это время, в эту память…

А для чего пришел?

Звезды над головой висели неподвижно, и, если прищуриться, небо превращалось в тонко нарисованный театральный задник из какого-нибудь виденного в детстве спектакля — ну, скажем, из «Синей птицы».

— В Москву бы скорей… — мечтательно протянул Игорь.

Леднев откликнулся из темноты:

— Далеко до первопрестольной. Тут, верстах в пятидесяти, городок будет, помню.

— Забредали, что ли, уже?

— Так помню. Чужая это память, заимообразная.

Выходит, и старик Леднев чужой памятью промышляет, своей не хватает. Хорошо, что она есть — чужая, какое столетье ею живы…

— Слыхали о нем, о городке этом?

— Да и ты слыхал, да только мимо ушей пустил. В Ивановке мужик сказывал. Федором его зовут, кажется…

Какая разница, как зовут мужика! А Леднев запоминает, никогда ничьего имени не спутает. Игорю бы у него поучиться, как с людьми дело иметь…

Игорь, случалось, чувствовал себя не семнадцатилетним парнем, мужчиной почти, а желторотым сосунком, этаким пятиклассником, или, как назвал бы Леднев, приготовишкой. Смущается, глаза долу опускает, особенно если с женщиной разговаривает, а хуже — с молодой. Странное дело: деревенские молодки глядели на Игоря как на кукленка, как на ненастоящего, только не щупали. А уж и ладонями всплескивали: ах, голодный! ах, притомившийся! И смотрели, как ел, чуть не в рот заглядывали. Понятно, что не по злобе — по жалости, по доброте душевной, а все ж от смущения деться некуда. Не привык к такому вниманию.

— Федор — это где Анна?

— Точно, молодец. Понравилась Анна?

— Куда там… — буркнул под нос, а про себя — едва ли себя не таясь — подумал: и впрямь хороша. Да только — мимо, мимо, дорога дальше идет…

— А поутру, если раненько встанем, позавтракаем, чем бог да твоя Анна послали, еще в одну деревеньку зайдем — до города. Называется — Лежневка.

— Тоже чужая память?

— Вестимо.

Колорист, хрен старый! Когда забывает он о своей роли этакого Платона Каратаева, горьковского Луки, обо всех этих «вестимо» да «кубыть» с «мабутью», нормальным человеком становится. Одно слово — профессором. Впрочем, Игорь привык, а отмечает все это машинально, между строк.

— А Пеликан где, сказал, будет?

— Кто что про Пеликана ведает?

— Жалко.

— Никак, соскучился?

— Да нет, так просто…

А ведь соскучился, а, Бородин? Соскучился по Пеликану, по тайне, что с ним рука об руку ходит, по улыбке его, по приговорке глупой: «ехали бояре». Кто такой Пеликан? Что за прозвище дурацкое, птичье? И не просто птичье — Сорока там или Орел, а экзотическое, броское. Леднев зовет его по-человечески: Григорий Львович, а Пеликан вроде бы обижается, во всяком случае, делает вид, что обижен. Зовите меня птичьим именем — и все! Вот нос у него, конечно, здоровущий — может, оттого?..

Он появляется и исчезает, как бог на душу положит: только-только возник, а через пару часов след простыл. Но идет параллельным курсом с Ледневым и Игорем, в те же края движется.

Игорь спрашивал его, кто он по профессии, по роду- племени. Смеется, отшучивается: пеликаны — птицы вольные, весенние… Странный человек.

Да, хорошо, что вспомнил:

— Павел Николаевич, а кто в Лежневке?

— Не понял тебя?

— Красные или белые?

— Все люди.

Ну уж так! У Игоря на этот счет другое мнение имелось.

— А все-таки?

— Не знаю, Игорек. Придем — посмотрим.

— Не поздно ли будет?

— Кого ты боишься? Красных? Белых?

— Зеленых… — буркнул, не желая объяснять в тысячный раз, чтоб не возвращаться к утомительному старому спору. Старику только повод дай… Забавно: сколько они идут, а все как-то получается, что ни белых, ни красных в лицо, так сказать, не встречали. В какую деревню ни зайдут — пусто, никто постоем не стоит. Объясняют: были, вот-вот снялись. А кто был? Когда одни, говорят, когда другие. А какие лучше? Молчат, мнутся. Это-то понятно: боятся прохожих людей. Скажешь: красные хороши — а вдруг белым донесут? И наоборот.

Люди…

По-ледневски: выжить хотят.

Сказал о том Пеликану, а он смеется:

— Ишь чего придумал, ехали бояре! Они, брат, честнее нас с тобой живут и жить будут. А молчат, потому что врать не хотят, а как по правде — не знают еще.

Игорь ему напомнил услышанное:

— У стариков Чоховых двух дочерей белые запороли.

А Пеликан опять смеется:

— Верно! Так в деревне, ехали бояре, красных пока не было. Вот они и не знают, сколь дочерей те запорют.

Игорь возмущался:

— Ну, знаешь, говори, да не заговаривайся!

А Пеликан смотрел на него хитрым глазом, другой сощурив до щелочки, спрашивал вроде начальнически:

— За красных страдаешь, милок?

И весь разговор. Ах, Пеликан, Пеликан, Григорий Львович…

Старик Леднев, профессор исторический, заворочался, устраиваясь поудобнее, сказал сонным голосом:

— А не мудренее ли утро вечера? Ложись, Игорек, спи, родной, завтра ра-а-аненько разбужу, чуть свет, — и захрапел, как включился. Засыпал он всегда как младенец, ни о какой бессоннице не слыхал, снотворных в котомке не носил.

А Игорь не спал.

Закрыл глаза, потом снова открыл и увидел другой лес, еще светлый, предвечерний, прозрачный, и тропинку, протоптанную сотнями ног, и сломанную скамью, и рогатку березы. Дома он уже был, дома.

 

3

Что все это было?

Сон наяву? Расшалившаяся фантазия? Воображение — столь же болезненное, сколь и богатое?..

Или иначе. Традиционное путешествие во времени? Шаг в другой мир? Сложная наведенная галлюцинация?..

Если бы Игорь Бородин любил научную фантастику, то он запросто мог бы применить такие термины, как, например, «нуль-переход», или еще почище — «нарушение целостности пространственно-временного континуума». Щедрые на выдумку фантасты лихо объяснили бы все и вся, подвели бы научную базу — на уровне доброй гипотезы, навсегда заклеймив случившееся, как, скажем, «эффект Бородина». Каково, а?

А в сущности, никак. И ответ на естественный вопрос: «Что все это было?» — увы, не существовал. Просто однажды, остановившись около этой самой березы, Игорь Бородин, невероятно возжелав чуда, закрыл глаза, и чужая память услужливо перенесла его туда, где жили люди, обладавшие этой памятью. Отметим в вышесказанном два слова: «невероятно возжелав». Отметим и отдадим их на откуп всем тем, для кого фантастика должна обязательно остаться научной. Пусть они придумают для себя какое- нибудь «биопсиполе», которое как раз и вызвало «нарушение целостности «тра-ля-ля-континуума». Пусть. Самому Игорю вполне достаточно слова «чудо». Ну а если уж быть совсем честным, то какая разница — что все это было? Игорь-то не задумывался над объяснением, просто шел к березе и…

Кстати, береза, как оказалось, прямого отношения к переходу не имеет. Однажды, опасаясь, что встретит родителей, возвращающихся с работы, что начнутся вопросы: куда? зачем? когда вернешься? — Игорь ушел в прошлое прямо из дома, из собственной комнаты. И сработал «нуль-переход», не отказал таинственный «континуум». Не в березе дело — в самом Игоре. В чужую память можно путешествовать с любого вокзала. Просто с двойной березой связано самое первое путешествие, а Игорь всегда был склонен романтизировать приметы места…

Но между тем контрольная грянула в свое время, то есть в наше — время памяти Игоря и Валеры Пащенко, у которого память была похуже, чем у приятеля: плохо он запоминал формулы, всякие законы Ома и Гей-Люссака, считал себя прирожденным гуманитарием. Однако списал все умело, без ошибок, не вызвав никаких подозрений у физика. А уж радости-то!..

Хлопнул Бородина по плечу:

— Это дело надо отметить.

— Каким образом? — заинтересовался Игорь, поскольку пащенковская формулировка наталкивала на известный вывод.

Нельзя сказать, конечно, что, дожив до семнадцати лет, Игорь вовсе не знал вкуса соответствующих напитков. Знал. И неплохо относился, подражая в том отцу, к белым сухим винам типа «Цинандали» или там «Гурджаани», не говоря уже о вине со сложным интимным именем «Либфраумильх». Но, во-первых, ни он сам, ни у них в доме никогда не злоупотребляли этими напитками, а удачно сделанная контрольная не казалась Игорю достаточным поводом для «злоупотребления». А во-вторых, Пащенко-то у нас спортсмен, «режимник», он-то куда лезет со своим «отметить»?

Но Валера Пащенко остался верен себе.

— Есть предложение пойти в кино, — сказал он.

— Что смотреть?

— Чего-нибудь про любовь.

— О том, как два дурака непрерывно бегают друг ча другом? Сам смотри.

— Сам не хочу. — Пащенко с пути не свернешь, ежели что решил — исполнит. — Тогда другое предложение. Идем в гости.

— К кому?

— К Наташке Яковлевой.

Это предложение стоило обдумать.

— Повод?

— А так.

Хороший повод, убедительный.

— У тебя что, сегодня тренировки нет?

— Угадал, болезный! Так идем или как?

— А не выгонит? — все-таки усомнился Игорь.

— Нас?! Хо-хо! Она будет рада неземной радостью, ибо… — тут он задрал к небу указательный перст, значительно потряс им где-то на уровне второго этажа, но разъяснять свое «ибо» почему-то не стал, счел, видимо, излишним. — А к ней, между прочим, подруга прирулила.

— Что за подруга? Откуда знаешь?

— Ответ первый: с душкой-подружкой Натали купалась в море. Ответ второй: сама сказала.

— Убедил. Тронулись.

И тронулись, благо идти недалеко. А к березе Игорь решил позже пойти, не уйдет от него путешествие в мир иной…

Семнадцать лет, славный возраст, его понять надо. И Натали, однокашница милая, недурна собой, волнует взгляды сверстников-акселератов, а уж подруга, загадочная незнакомка с черноморским загаром, — тут, как говорится, без вариантов, тут двух мнений не существует: спешить знакомиться, побеждать, немедля, немедля. «И очи синие, бездонные цветут…»

— А куда ты в последнее время исчезаешь? — нарушил молчание Пащенко, не ведая, что вторгся в хрупкий мир грез о Прекрасной Даме, расколол его своим приземленным вопросом.

Почему Игорь и был сух:

— Не понимаю, что ты имеешь в виду.

— Что ни вечер — ищи тебя, свищи.

— Гуляю.

— Один? Или кое с кем?

Игорь вовсе не собирался посвящать друга, даже самого близкого… во что? — ну, скажем, в тайну двойной березы. Нет, серьезно, то, что происходило там, в чужой памяти, принадлежало только ему и никому больше, никто не имел права даже заглянуть в мир, обретенный Игорем, да что там заглянуть — краешком уха услышать, что он есть, этот мир.

Да и есть ли?..

— Один. И кое с кем. С любопытной Варварой, помнишь, что стало?

— Не хочешь, как хочешь, — Пащенко не обиделся.

Он вообще не умел обижаться, счастливый человек.

И не то чтобы держал себя выше обид, этаким гордецом, а просто не видел в них смысла: чего зря дуться, когда жизнь прекрасна, и на городских соревнованиях установил личный рекорд — два метра пять сантиметров со второй попытки, и кубок завоевал, и погода улыбается, и все девушки будут наши.

Конечно, кое-кто назвал бы Валерку человеком с примитивной нервной организацией, но Игорь-то лучше других знал, что это не так, что Пащенко — просто добрый и умный парень, для которого радость — нормальное чувство, естественное состояние, умел он радоваться любой малости. А люди с тонкой нервной организацией по любому поводу психуют, сохнут от злости к ближним и дальним и выпендриваются тоже по любому поводу. Игорь, увы, не лишен был некой тонкости этой самой организации, и она доставляла ему немало хлопот. Во всяком случае, Валерке он завидовал искренне.

А тот, напротив, никому не завидовал. Кроме Алика с редкой фамилией Радуга, который прыгал в высоту лучше Пащенко, но не потому что талантливей, а потому что работоспособней. Вот так-то…

Когда подошли к Наташиной двери, Игорь на всякий случай — но вроде бы нечаянно — отступил к лифту, кнопка вызова его, что ли, заинтриговала или механизм закрытия дверей? А Пащенко, ничтоже сумняшеся, затрезвонил в дверной электрический колокольчик, поднял тревогу в квартире. И когда Наташа открыла дверь, заорал победно:

— Принимай гостей, коли не шутишь!

Наташа, блондиночка, ростом под стать иному парню, хорошенькая, впрочем, хотя и несколько кукольная — ведь бывают же куклы-гиганты, а? — оглядела улыбающегося Пащенко и Игоря у лифта заметила, сказала мрачно:

— Какие уж тут шутки… Ну, заходите, раз явились.

Будь Игорь один, повернул бы назад немедленно, не стерпел бы ни тона, ни смысла. Но Пащенко чужд был светским условностям: сказано, заходите — значит, зайдем. И танком попер в квартиру, выясняя на ходу:

— Кто дома? Одна? А где подруга? Ах, здесь… Так чего ж врешь, что одна? — и влетел в комнату на всех парах: — Здрасьте, здрасьте, меня Валерой зовут.

А из кресла — навстречу — и впрямь загорелое существо, Прекрасная Дама семнадцати годков от роду, тоже блондинка, но значительно меньших габаритов, очи голубые, ланиты смуглые, уста, естественно, сахарные…

— Настя.

— И мне очень приятно, — забалагурил Пащенко, закрутился по комнате, забегал из угла в угол. — А вот, рекомендую, мой лучший друг Игорь, чистейшей души человек, интеллектуал и дзэн-буддист, достигший невероятных глубин погружения.

Наташа — она-то Пащенко наизусть знает — прислонилась к дверному косяку, улыбалась довольно, а Настя, несколько оглушенная, спросила:

— Погружения куда?

— В нирвану, — захохотал Пащенко, — в таинственные недра подсознания, в глухие леса седьмой сигнальной системы.

Настя смотрела на Игоря с явным интересом.

— Вы и вправду дзэн-буддист?

— Да шутит он, дурачится, что вы, не видите? — сказал Игорь и сел в кресло.

Настя ему нравилась.

— А-ах, шутит, — облегченно вздохнула Настя. Судя по всему, она страшилась непонятного, предпочитала ясное, реальное, земное. — Ну а то, что вы Игорь, — это не шутка?

— Истинная правда…

Пошел разговор о том о сем, о минувшем лете и грядущей зиме, об увиденных фильмах и услышанных дисках, ни к чему не обязывающий, но очень приятный разговор, вполне светский, если это понятие вольно отнести к не очень светскому возрасту собеседников. Но, честное слово, он — разговор этот — мало чем отличался от тех, что вели иной раз их взрослые и умудренные жизнью папы и мамы, разве что папы и мамы поминают работу, сослуживцев, а их дети — школу, учителей, ну а все остальное — едино, поверьте.

Можно, конечно, назвать светский разговор пустым, глупым, не несущим никакой полезной информации. Все так. Но о чем, спрашивается, говорить людям, которые пять минут назад еще не подозревали о существовании друг друга, а сейчас не ведают, что стоит каждый из них, чем дышит, как живет? Нет, не изобрели еще некий карманный индикатор интеллекта. Познакомился с человеком, глянул на шкалу: ага, стрелка у красной черты качается, значит, беседу о Кафке с Кортасаром надо вести. А у этого — в зеленую черту уперлась. Порассуждаем о победе «Спартака» в Кубке европейских чемпионов.

Красота, кто понимает!..

А пока по бедности вместо индикатора светская беседа и существует. Поговоришь с человеком «ни о чем», так в следующий раз знаешь, «о чем» говорить с ним. Своего рода разведка словом.

Старик Леднев упрекал Игоря:

— Все молчишь, Игорек, на людях. А люди говорить хотят, а лучше — выговориться. Ты дай ему душу раскрыть, разговори его, так и первым другом ему станешь, все он для тебя сделает…

Есть у Игоря такая черта: малость теряется он во взрослой компании, если к тому же она большая и незнакомая. А если все знакомы, тогда другое дело. Вон с Ледневым или с Пеликаном он себя равным чувствует, не говоря уж о родительских друзьях…

А с Настей у них много общего оказалось: и стихи она любит, и серьезный джаз предпочитает, и русской историей интересуется. Так все преотлично шло, как Пащенко, невежа и торопыга, возьми и спроси:

— Натали, а когда родичи вернутся?

Наташа на часы взглянула, прикинула:

— Мама должна через полчаса быть. А что?

— Сматываемся, — Пащенко вскочил с кресла.

— С каких пор ты моей мамы боишься? — удивилась Наташа.

— Я ее не боюсь. Я не хочу ей лишний раз мозолить глаза, — бесхитростный Пащенко своим заявлением выдал тайну: выходит, он слишком часто мозолит глаза Наташиной маме, то есть нередкий гость в ее доме. Другое дело, что тайна эта давным-давно Игорю известна, и не только Игорю — всей школе.

Ну а Настя… Причастный чужой тайне, Игорь не прочь был создать — именно так: создать! — свою. Общую с Настей. А значит, Пащенко и тут помог ему. Сейчас они выкатятся от Наташки, Пащенко, как лучший друг, друг тактичный, скроется с глаз долой, а Игорь пойдет провожать девушку. Осень, падают листья, ветер кружит их по асфальту… Лирика! Мало ли что возможно осенним вечером…

Так и получилось. Правда, Наталья чуть-чуть подулась: как так? ее бросают? И даже лучшая подруга, которая, кстати, пришла к ней скоротать вечер, вдруг тоже спешит неизвестно куда. Но Наталья — девица умная, ей ясно было, куда спешит подруга. Вернее, зачем.

Пащенко распрощался с ними у подъезда, согнулся пополам, пополоскал у ног воображаемой шляпой, подмел пыль с асфальта воображаемым пером и с воплем: «Адью, ситуайены!» — исчез в осеннем сумраке, чтоб не сказать — мраке.

— Где вы живете, Настя? — спросил Игорь, ибо с чего-то надо было начинать.

— На Кутузовском. Я еду до Дзержинки, а оттуда — на маршрутке.

— Но ведь еще довольно рано, — стараясь быть небрежным, сказал Игорь. — Может, погуляем?..

И вдруг — в старых романах написали бы: как молния сверкнула в мозгу юноши! — он сообразил: у него же нет времени!.. За весь вечер он ни разу даже не вспомнил о старике Ледневе, который остался там, один, в осеннем лесу у проезжей дороги…

Даже Настя почувствовала, что с Игорем что-то случилось, но не спросила ничего, лишь взглянула с тревогой.

— Простите меня, Настя, — глухо сказал Игорь. — Я не могу вас проводить. Мне очень жаль… — и замолчал, ожидая, что сейчас произойдет непоправимое: она повернется и уйдет, и будет права. Во всяком случае, он бы на ее месте так и поступил.

Но, слава богу, Настя-то пока была на своем месте. Она не повернулась и не ушла, а спросила:

— Вам надо спешить?

Игорь обреченно кивнул.

— Идите. Я сама доеду. Не волнуйтесь.

Она смотрела на него, будто что-то ждала.

— Простите меня, Настя, — повторил он. — Я очень хочу вас видеть. Можно, я вам завтра позвоню?

Ну, когда бы еще Игорь рискнул так сразу, ничуть не стесняясь, сказать все, что думает, что чувствует сейчас? Да никогда не было с ним подобного. А тут то ли волнение, что потеряет он ее, помогло, то ли странная его раздвоенность: и хочется остаться, и колется, и старик Леднев ждет. А может, как раз светская беседа и подготовила то, что он сказал — «сам вдруг», пользуясь морской терминологией?

И Настя тоже не подкачала:

— Конечно, позвоните. Я буду ждать. Телефон вам Наташа скажет, я ее предупрежу. — Бот тут она повернулась и пошла не оборачиваясь: все-таки надо марку поддержать, именуемую женской гордостью. Или — женской независимостью. Выбирайте, что нравится.

А Игорь смотрел ей вслед и уже, пожалуй, не видел ее. А видел — внутренним, что ли, зрением? — лес — темный, по-ночному прохладный, узкий покрасневший край неба на востоке: подымалось солнце. Будет день, будет пища, как говорит старик Леднев.

 

4

Каждый раз вечером старик Леднев грозился встать первым, бог знает в какую рань, и беспощадно будить Игоря. Не получалось. Леднев еще похрапывал, с головой накрывшись необъятным брезентовым плащом, а Игорь уже разжигал костерок на месте вчерашнего, на остывших за ночь угольях, набирал воду в ручье или роднике — ночевать старались неподалеку от воды — и тогда сам беспощадно расталкивал профессора. Леднев, к слову, принадлежал к той счастливой породе людей, что могут спать в любом состоянии, положении, в любое время суток и на любом месте. Мечта гипнотизера, считал Игорь и как-то сообщил о том старику. Но Леднев воспротивился.

— Кажущееся, — сказал он. — На мне не один факир репутацию потерял. Засыпаю, верно, сразу. А потом он мне, как водится, приказывает: иди туда, делай то, ты птичка, ты рыбка. А я сплю сладким сном, без движения, вопреки гипнотической науке.

Игорь не стал тогда выяснять, почему Ледневу так везло на встречи с гипнотизерами. Сам-то он до семнадцати лет дожил, а ни одного не видал. То ли число их сильно поуменьшилось по сравнению с пресловутым тринадцатым годом, то ли врал старик, сочинял по своему обыкновению. Не суть важно.

Вот и нынче приладил Игорь над костром закопченный котелок, медный, луженый, куда тяжелее алюминиевых — современных Игорю, стащил с профессора плащ.

— Павел Николаевич, подъем!

Профессор скукожился на сухом лапнике, колени к подбородку подтянул, руками их обнял, глаз не открывал. Однако сказал:

— Сейчас, сейчас… Отыди от меня, изверг.

— Я пришел к тебе с приветом рассказать, что солнце встало… — Игорь не врал: солнце давно поднялось над верхушками деревьев, высветило, выжелтило траву в лесу, грело. День обещал быть теплым, а то и жарким.

— Я же сказал: сейчас… Русского языка не понимает, охламон… — плаксиво затянул Леднев. Вдруг открыл один глаз — левый, уставил его на Игоря: — Заварку не цапал?

— Не велено было.

— То-то! — Споро сел, как ванька-встанька, пятерней лицо утер — умылся вроде. — Закипела?

— Кипит… — Игорь всегда с любопытством наблюдал за процессом утреннего оживления старика Леднева, именно оживления, другого слова не подберешь. Только-только лежал трупом, и — бах! — живой и деятельный, будто и не спал вовсе. А вот насчет умывания… Не любил старик этого занятия. Говорил:

— Мы в каких условиях бредем? В у-жас-ных! Кругом зараза. А грязь, она как защитная корка — заразе и не пробиться.

— Вы же интеллигентный человек, — укорял его Игорь, — профессор!

— А что профессор, что профессор? — хорохорился старик. — Не человек он, что ли? Как все, так и я. Вот придем в деревню, попросим хозяев баньку растопить…

Банька впереди маячила. Игорь сказал:

— Позавтракаем — ив путь.

Леднев чай сварил, заварки его драгоценной никто не трогал, вот он и доволен был, даже несколько разнежен.

— Куда ты как торопишься? — только и спросил.

— В Лежневку вашу.

— А там тебе чего?

«Че-го»… Профессор называется…

— Может, Пеликан подгребет…

— Жди-дожидайся. Хотя, может, и подгребет, как ты изволил выразиться. Ох, моветон!..

«Чего» — не моветон, а «подгребет», видите ли, — моветон. А где последовательность, спрашивается? Старик Леднев таковой не грешил.

— Он тебе что говорил, Игорек?

— Говорил: до города увидимся.

— У-у, до го-о-орода… Эдак он в любой момент способен объявиться. Хоть сейчас.

— В Лежневке он будет, — упрямо сказал Игорь.

— Надежды юношей питают… А вот как ты мыслишь, Игорек, не супостат ли наш Пеликан, не тать ли ночной? Вот кличку разбойничью носит…

Поди разбери старика: то ли он шутит, то ли всерьез считает Пеликана разбойником.

— Вздор вы несете, Павел Николаевич, и сами о том знаете.

— Почему вздор? — старик поел, попил, за куст сбегал, теперь сидел переваривал, жизнью наслаждался. А когда он в таком состоянии — Игорь заметил, — то склонен праздно пофилософствовать. — Вот, к примеру, где он бродит? Почему не с нами, коли ему в город надо?

— А может, ему еще куда надо?

— Допустим. А зачем скрытничает? Отчего бы ему не поделиться своими планами с двумя странниками?

— С вами поделись…

Леднев нахмурился.

— Обижаешь, Игорек. В своей многотрудной жизни я еще никого не выдал, не предал, на тридцать сребреников не льщусь, а ранее, до пролетарского переворота, мне жалованья хватало.

При слове «переворот» Игорь поморщился: слабоват профессор в политграмоте, терминологию путает.

— Все на деньги меряете?

— А идеалы нынче бесплатно дают. С одной стороны: кто был ничем, тот станет всем. А с другой: отстоим святую Русь от посягательств черни. Какой идеал тебе по душе, а, Игорек?

Игорь усмехнулся:

— Первый, конечно.

— А папаша-то инженер, то есть буржуй. Как совместить?

— Отец мой так же думает.

— Хотя новой России инженеры понадобятся: строить-то придется… А вот как насчет профессоров?

— И без них не обойтись, думаю.

— Выходит, и я пригожусь государству рабочих и крестьян! Ах-ах, я роняю слезу от умиления… Значит, я тоже за первый идеал. А Пеликан?

— А что Пеликан?

— Ты, Игорек, про его идеалы что ведаешь?

А что ведает Игорек? Ничего не ведает. Темей Пеликан, аки нощь. Ни красный, ни белый, ни буро-малиновый. Хитрит, темнит, а за всем его балагурством, за шуточками да ужимочками скрывается что-то серьезное — это ясно. Конечно, можно спросить напрямую: за кого ты? Ну, спросил однажды… А в ответ получил: за маму с папой. Игорь не очень перед ним раскрывается. Не мальчик, о правилах конспирации наслышан. Тем более легенда однозначна: сын интеллигентных, хотя и небогатых родителей, целый год жил у родственников в Ростове, идет в Москву своим ходом, потому что поезда теперь — вещь ненадежная, пешком быстрее и проще, да и землю посмотреть хочется. А то что в Москве видал? Дом да гимназию… По такой легенде ни красным, ни белым быть не стоит: биография не позволяет.

А вот сочувствовать… А кому? Ну, тут Игорь чувств не скрывает. Ни перед Пеликаном, ни перед стариком Ледневым.

Кстати, легенды у них со стариком похожи. Тот тоже в Москву топает — аж из Царицына — теперешнего Волгограда. Застрял там у родственников покойной жены, а у них самих семеро по лавкам. Лишний рот в тягость. Вот и пошел профессор истории своими глазами историю поглядеть. Это он так говорит. Торопиться некуда, смерть — она и в дороге не минет, а мир вокруг иной, нежели из университетских окон. Куда пошире!

Конечно, не легенда это в отличие от Игоревой, а правда. Старику Ледневу скрывать нечего. Хотя… Убеждений его, по-ледневски — идеалов, Игорь тоже не ведает.

Так и ответил:

— Я и про ваши ничего не знаю.

Ладошками заплескал, засмеялся меленько, будто Игорь что смешное сказал.

— Мои идеалы давным-давно плесенью покрылись. Когда в Москву придем — если дойдем, — я тебе их при- зентую в отпечатанном виде. В типографии Московского университета. Называются «Смутное время».

— Учебник?

— Ошибник, прости за каламбурство. Писал о смутных днях в государстве Российском, а как дожил до них, смотрю: не о том писал. Вот она, смута… — Он обвел короткими ручками вокруг себя.

Но вокруг был лес, и смутой не пахло. Игорь знал: когда Леднев впадал в патетику, лучше разговор прекращать. Слишком много слов…

— Пора. — Игорь встал и начал затаптывать костер. Леднев осекся на полуслове, ошарашенно посмотрел на Игоря, что-то соображая.

— Пора, пора… — тоже поднялся, нелепый в своем брезентовом балахоне до пят. Бороденка воинственно торчит. Упрятал пустой котелок в котомку, закинул ее за плечи. — В путь, Игорек, раз не хочешь меня слушать.

Игорь возражать не стал.

Шли споро, дошли до Лежневки быстро, солнце только- только за полдень перевалило. Деревня лежала, соответствуя имени, на двух длинных и плоских склонах, вроде бы сбегала вниз со взгорья, а внизу река текла, узенькая и голубая. И еще церковка на самом верху торчала, как сахарная голова, слишком богатая для такой деревушки церковь — каменная, шатровая, белая, с выложенными красным кирпичом кокошниками, с красными же поребриками, с двумя синими куполами. Хотя и махонькая.

Старик Леднев остановился, привычно перекрестился на еще далекую церковь, сказал тоненько:

— Лепота… — покосился на Игоря: как он?

А Игорю тоже все красивым показалось. Только креститься — увольте, это уж никакая легенда не заставит.

— Тихо чего-то, — сказал.

— В полях все, — объяснил Леднев.

Возможно, и так. Игорь плохо разбирался в сельском хозяйстве, тем более в эти давние годы, когда, как помнится, лошаденка заменяла и трактор и комбайн.

— Ну с богом и со словом божьим, — старик Леднев набрал воздуха, как перед нырянием, и покатился по дороге, треща и даже, казалось, лязгая плащом. Обернулся: — Авось приютят калик перехожих…

Так он вкатился в улицу, если это название и соответствовало действительности. Наверно, соответствовало: две разъезженные глубокие колеи посередине этаким обрывчиком, распадком. По обе стороны от них — утоптанная пожухлая трава перед заборами. Заборы — столбы да пара прясел между ними, вот и весь сказ. А кое-где и обвалены прясла, а то и вовсе их нет: одни столбы красуются, гниют.

А за заборами — избы. Ну избы как везде: низенькие, подслеповатые. И почему на Руси не рубили больших окон?.. Хотя большие окна — больше холоду, а дрова не в огороде растут, сообразил Игорь.

— Мужиков нет, — сердито сказал Леднев, оглядывая эту явную бесхозяйственность. — Повыбили мужиков-то, позабривали в защитников. А баба — она разве что может?..

Сильно не нравилась старику Ледневу деревня. В такой деревне, дело ясное, особо не погостюешь, того и гляди, бани не истопят.

— Почему нет мужиков? — стараясь быть индифферентным, спросил Игорь. — Вон один стоит…

В конце улицы, вальяжно облокотившись на забор, улыбаясь в сто зубов, чистый и бритый стоял Пеликан.

— С прибытием вас, гости дорогие!

И тут, как по сигналу режиссера, откуда-то вынеслись на улицу собаки разных мастей, завизжали, залаяли, помчались по колеям невесть куда, а кое-кто и задержался, начал пришельцев обгавкивать. А то из-под одного забора, то из-за другого появилась детвора, в основном мальчишки, босиком, в латаных и просто дырявых портках, а маленькие, сопливые — совсем без порток, кто в рубашонке, кто без оной. Стояли, смотрели на Леднева с Игорем. И то ли порыв ветра подул, то ли — Игорь уже склонялся к тому — так было задумано, но бухнул языком колокол на колокольне, разок бухнул и замолчал.

А Пеликан стоял и улыбался.

Чистая мистика!..

Старик Леднев на всю эту фантасмагорию поглядел, очи к небу поднял, истово перекрестился.

— Что это вы, Григорий Львович, устроили?

— А что я устроил, Павел Николаевич, профессор наш разлюбезный?

— То никого, никого, а то…

И Игорь на Пеликана просительно смотрел, ответа на тог же вопрос требовал.

— Случайность, — хитро усмехнулся Пеликан, подмигивая Игорю. — Пустое совпадение, ехали бояре. А неужто вы, драгоценный Павел Николаевич, в сверхъестественное верите? Не верьте, бога нет, вон и Игорь вам подтвердит. Да вы и сами так считаете, ведь считаете, не спорьте, милейший вы человек… — Тут он подхватил малость ошарашенного Леднева под ручку, под железную брезентовую десницу и повел к избе, опять-таки оборачиваясь и подмигивая Игорю, шедшему позади.

Собаки и мальчишки молча взирали на представление. А вообще-то, предполагал Игорь, все они ясно участвовали в нем. Поскольку насчет бога Игорь был с Пеликаном полностью согласен, то, чтобы все происшедшее объяснить, оставалось одно: признать, будто Пеликан подговорил мальчишек спрятаться, а потом возникнуть в нужный момент. И собак подговорил. То есть собак мальчишки подговорили. То есть держали они их до поры…

Игорь совсем запутался, плюнул в сердцах и вошел в избу.

 

5

Изба была как изба, не лучше и не хуже других, в которых им уже приходилось ночевать, а порой — это уж какие хозяева попадутся — и обедать-ужинать. Комната — хотя, может быть, она прозывалась как-то иначе, Игорь не знал, оперировал московскими понятиями — делилась надвое огромной грязно-белой, давно не знавшей извести русской печью. У низких оконцев без занавесок — грубый, ничем не покрытый стол, лавка перед столом. В углу под потолком икона, «Спас нерукотворный», лампадка перед ней зажжена. У стены неловко сколоченная полка, на которой несколько горшков, или как они называются… Темно, хотя и день на дворе. И опять никого.

Игорь посмотрел по сторонам, прикидывая, откуда могут появиться в нужный момент очередные персонажи придуманного Пеликаном спектакля. Однако неоткуда. Ни одной двери, кроме входной, что в сени вела. Возможно, из воздуха материализуются…

Пеликан поймал взгляд Игоря, усмехнулся:

— Не жди, никого нету. Хозяин с утра в лес ушел.

— А остальные?

— В поле, — повторил Пеликан давешние слова старика Леднева. — Народу мало. Бабы да старики.

— А мужики где? — сварливо спросил Леднев, еще, кажется, не пришедший в себя после уличного действа.

— Кто в красные подался, кто в белые, кто в зеленые. Деваться некуда, ехали бояре…

— А хозяин?

— Старик. Восьмой десяток потек. Только грибом и сыт.

Леднев сел на лавку, подобрал полы плаща. На лице его читалось неодобрение.

— Бедно живут…

— А то! — подтвердил Пеликан. — Придется вам нынче попоститься, Павел Николаевич. Деревенька беднейшая, не чета Ивановке.

Леднев, не вставая, потрогал ладонью печь: холодная. Вздохнул.

— Я что? Я ничего. У нас тем более сало есть.

— Тогда поешьте его сейчас, Павел Николаевич, а то вот-вот хозяин вернется, так они здесь сала да-а-авно не выдавали…

— Это как? — не понял Леднев. — У нас на всех хватит. Анна из Ивановки, вы ее помните, Григорий Львович, солидный кус отломтила.

И тут Игорь не без злорадства узрел, что Пеликан краснеет. Узрел и понял, что стыдно Пеликану-великану, хитрому и умнющему мужику, за свою промашку. Считал: профессор, мол, только о себе и заботится, до остальных ему, интеллигенту вшивому, дела нет. Дела-то ему до остальных, может, и нет, не вспомнит он о нынешнем хозяине никогда, имени в памяти не удержит, но жрать тайком, не поделиться с голодным… Нет, дорогой Пеликан, плохо вы о профессоре думаете! Игорь — уж на что юмористически к нему относится! — такой ошибки не сделает, знает точно, что Леднев — добрый и отзывчивый человек, да и воспитан папой-землемером в лучших традициях.

Симптом: настороженное у Пеликана отношение к барам. А какой Леднев барин? Не больше, чем сам Пеликан. Игорь что-то не шибко верил в «простонародную» суть мужика Григория. Тоже, видно, из ряженых, пусть наряд этот на нем и сидит куда естественнее, чем на профессоре. Но под нарядом-то что?..

— Извините, Павел Николаевич, — сказал Пеликан. — Неловко пошутил. А видеть вас рад душевно, соскучился, честное слово. Устали с дороги?

— В некотором роде. — Леднев казался несколько растерянным от непривычной вежливости Пеликана, не баловал их тот куртуазными оборотами, а над стариком так и вовсе подсмеивался. Правда, беззлобно.

— Небось о баньке размечтались? Так это доступно, ехали бояре. Вода и дрова есть, а топится она с утра. Сейчас туда, поди, и войти страшно…

Однако рискнули. Игорь, вообще-то, до недавних пор не очень любил баню, как-то был в ней с отцом, так в парилку не вошел, пострашился: даже через дверь пар оттуда чудился обжигающим, палящим. А здесь, в странствиях своих по Руси, после долгого дневного перехода попал однажды в тесную — в одну каморку — деревенскую баньку, вышиб веником да паром усталость из тела и уверовал в нее навсегда. И вот не убоялся предупреждения Пеликана, выдержал положенное в африканской жаре и теперь сидел с Пеликаном на шатком крыльце, расстегнув рубаху до пупа, дышал. Именно так: дышал — и ничего больше, потому что после парной одного лишь и хочется — отдышаться на свежем, обманно холодном воздухе.

Старик Леднев ушел в комнату, влез на печь, давил храпака.

— Как бродится, Игорь? — спросил Пеликан. Он облокотился о верхнюю ступеньку, подставив ветру могучую, крытую густыми черными волосами грудь, разбросал по траве босые ноги в белых подштанниках.

Игорь скептически глянул на свои — тощие, хорошо еще, что загорелые и тоже малость волосатые. Про трусы его и Пеликан и профессор уже спрашивали, домогались: что за мода, откуда такая невидаль? Чего-то объяснил, придумал — про Европу, про парижские силуэты. А дело в том, что, собираясь сюда, подбирая рубаху и брюки попроще, «вневременные», не подумал о том, что трусов Россия-матушка в те годы не знала, куда позже они появились. Вот и пришлось выкручиваться…

— Чего молчишь, Европа? — поддел-таки его Пеликан, не утерпел.

— Нормально бродится, Пеликан.

— А зачем тебе это нужно, ответь-ка?

Точный вопрос! Пеликан и сам не подозревает, что попал в яблочко, в середку. Зачем он здесь, Игорь Бородин, мальчик-отличник, благополучный отпрыск благополучной семьи? Что он потерял? И ладно бы польстился на пресловутую романтику, пробрался бы в Первую Конную или к Котовскому, скакал бы с шашкой наголо на лихом коне. Или в неуловимые мстители подался бы. А то — в Среднюю Азию, в барханы, с винчестером: по басмаческим тюльпекам — огонь!.. Так нет, бредет по срединной Руси, белых не видит, красных не встречает, ведет долгие и довольно нудные разговоры с ветхим профессором, соней и обжорой, в бане вот моется… Зачем его сюда понесло?

Ай-ай-ай, какое странное поколение пошло! Не купишь его, видите ли, прекрасной романтикой сабли и ветра. Был ведь в восьмом классе — только этим и бредил: «Я все равно паду на той, на той далекой, на гражданской…» А теперь иное подавай?

Выходит, что иное. А что иное? Игорь и сам толком не знал. Только чувствовал, что в хождениях своих с профессором, во встречах с Пеликаном, таинственным и до ужаса манящим к себе человеком, в коротких — на полуслове — разговорах с теми, кто встречается им на пути, в деревнях или прямо на проезжей дороге, в слепых поисках этих обретает он что-то, чего не хватало ему в жизни. Не героику ее, нет, хотя и не прочь бы встретиться с какой- нибудь засадой белых, чтоб постреляли (над головой!), а то и в плен взяли, в холодную кинули (ненадолго!) — жив еще в нем былой восьмиклассник. Но если не будет с ним такого, не расстроится он, точно знает. Другое — ценнее. Что другое — это он пока не мог сформулировать. Даже для себя, не то что для Пеликана.

Так и ответил:

— Не знаю, Пеликан, пока не знаю, — спохватился и добавил: — Ну а вообще-то я в Москву иду, к родителям.

— В Москву и попроще можно. Поездом, например. Ходят поезда, хоть и редко. А все быстрее добрался бы.

— Быстрее мне не нужно.

— Вот и я чувствую. Темнишь ты что-то, браток.

— А ты, Пеликан, не темнишь?

— Я? Господь с тобой!

— Сам давеча сказал: бога нет… А вот кто ты такой, какого цвета — тайна.

— Цвета я обыкновенного, ехали бояре, — хмыкнул Пеликан и почесал грудь. — Черного, как видишь. Таким мама родила. Да и папаня брюнетом был.

— Так и я тебе могу ответить. Иду, мол, потому, что ноги дадены. Смотрю по сторонам, раз глаза есть.

— Тут ты не соврал: хочется тебе по сторонам смотреть. Глаза-то широко раскрыл.

— Да что я вижу, Пеликан? Тишь да гладь…

— Везло, брат, счастливец.

— Раскрывай глаза, не раскрывай, кроме красот природы, ни черта не увидишь.

— Вот ты как заговорил, парень… Жаль. Я считал тебя умнее.

Игорь обиделся: его, видите ли, умнее считали. Ах, мы польщены, мы ликуем, мы кому-то умными показались! Не очень-то и старались…

Пеликан понял, что обидел парня.

Сказал:

— Сидим мы с тобой, два здоровых мужика, ну я поздоровее, не в том суть, ехали бояре, но сидим и ни хрена не делаем, пузо солнышку подставляем. А ты вокруг погляди. Что видишь? Нищета вокруг, дорогой Игорек, нищета беспросветная. Здесь белая гвардия, серебряный полк полковника Смирного прошел, все подчистую подобрал. Вон в той избе, видишь, где солома на крыше прохудилась, петух был, один петух на всю деревню, курей не осталось. Так серебряные орлы чего учудили, когда всю жратву до крошки вымели? Словили петуха и ну сечь его. За то, что курей, подлец, не уберег. И что ты думаешь? Засекли птицу. По счету — на двадцать втором ударе богу душу отдал, прости, ехали бояре, что опять бога помянул…

— Ты это к чему? — осторожно спросил Игорь.

— А к тому, что, помимо глаз, тебе еще и мозги вручены. Чтоб думать и выводы делать. Лучше правильные.

— Какие же здесь выводы?.. Гады они, твои серебряные орлы… — Игорь очень старался быть бесстрастным, но не сдержался, выдал себя — злость прорвалась, и Пеликан ее заметил.

— Во-первых, не мои они, я-то себя орлом не считаю, именем другой птицы зовусь. А мыслишь верно: гады. И не потому, что петуха жалко. Он один в деревне погоды не сделает, хотя, может, для ребятишек здешних петуха того лучше б сварить. Но поскольку у нас с тобой птичий разговор завелся, то я об орлах спрошу. Не высоко ль они залетели?

Состояние у Игоря сейчас — прямо в драку бросайся. Вывел его из долготерпения Пеликан своими подкольчиками, вывел тем, что сам дурачком представляется и Игоря таковым держать хочет. А не выкусишь ли, дорогой Пеликан, птичка длинноносая? Черт с ней, с конспирацией, с легендой затруханной, сил нет ахинею слушать!

Встал, прошелся перед Пеликаном, хитро на него снизу поглядывающим, даже глаза сощурившим, — ну чисто кот на солнце.

— Вот что, Григорий Львович, — так и назвал вопреки просьбам, — хочешь знать, что я об орлах думаю? Пожалуйста. Отлетались они, недолго осталось. За что они сражаются? За белую идею? Нет такой идеи! Они Русь отстаивают, отвоевывают. А от кого? От краснопузой сволочи? Так краснопузая сволочь Русь и есть. Значит, не за Русь, не за идею они воюют, а за себя, за свои права и привилегии. И не понимают, что безнадега это… — в запальчивости школьное слово употребил, любимое слово Валерки Пащенко.

А Пеликан послушал, головой покивал и спросил:

— Все они?

Старая школьная шутка, Игорь ее не раз применял. Когда-нибудь соловьем зальется, начнет витийствовать, но прервать его бессмысленным вопросом, к делу не относящимся, — тут же запнется, недоумевая, начнет выяснять суть вопроса.

Так и Игорь — затормозил на полном скаку:

— Кто все?

А вопрос, оказывается, был со смыслом. Пеликан пояснил:

— Все поголовно за привилегии сражаются? И солдатики?

Игорь сообразил, что зарвался. В самом деле. Какие у солдат, то есть бывших крестьян, привилегии?..

— Ну-у, солдаты в большинстве своем мобилизованы.

— То-то и оно. А ведь воюют. И неплохо воюют, как и все, за что русский мужик берется.

— Одурманены пропагандой.

— А что ж они красной пропагандой не одурманены? Или неубедительна? А казалось бы, куда там: мир, земля, воля, хлеб — все ваше, берите, распоряжайтесь! А они, распропагандированные, за своих бывших хозяев бьются, жизни кладут. Тут, браток, не так все просто, как кажется… А думаешь ты верно, хотя и сыроват, сыроват. Ну, это наживное… Так что не греши на свои глаза. Они у тебя в нужном направлении смотрят, — встал, потянулся с хрустом и в дом вошел.

А Игорь остался на дворе. Пошел к баньке и сел там на завалинку. Стыдно ему было. А еще историком собрался стать, косноязычный! Не сумел объяснить Пеликану даже не смысл белого движения — смысл-то на поверхности лежит, — а достаточную пока жизнеспособность его. Восемнадцатый год на дворе. До Москвы и Петрограда — версты немеренные. Деревни — одна другой глуше, бедность изо всех дыр прет. Пока мужик разберется, за кого сражаться стоит, он, не исключено, голову сложит в бою со своим же братом мужиком. Но ведь вскорости разберется, до конца все поймет — сам поймет и разъяснят ему. Кто разъяснит? А нагайки командирские. А ночные расстрелы. А лихая удаль белых гвардейцев, которым уж и живых людей не хватает — петухов пороть начали. Людей-то они не только порют, но и вешают и стреляют… Вон в Ивановке Федор рассказывал, хозяин избы, где они с Ледневым ночевали. Прошел через них полк, может, как раз того полковника Смирного, и для показу комиссара плененного в деревню привел. Привязал комиссара, как князя Игоря, к двум елкам за обе ноги и… Ну, день-два еще погужевались в Ивановке орлы, покуражились, поживились и ушли верхами. А половинки комиссарского тела все на елках висели. Даже Федор, а он германскую вынес, ногу на ней потерял, и то крестился, когда рассказывал. Говорил: жуткое дело, когда они на ветру раскачиваются…

Вот это и есть — красная пропаганда. И если бы ее еще словом подкрепить, кто б тогда к белым примкнуть вздумал?..

А чего ж ты, Игорек, не подкрепил? Ведь мог же, мог! Легенду свою замечательную бережешь? Грош ей цена, если будешь ходить по земле наблюдателем…

Вспомнил читанный когда-то фантастический рассказ — так, пролистал между делом. Пащенко сунул, сказал: хоть и не любишь фантастику, а прочти, ловко придумано, — вспомнил его Игорь и усмехнулся невесело. Там как раз говорилось о путешествии в прошлое, о том, что не имеет права, не может путешественник вольно или невольно изменять прошлое своим вмешательством: на будущем это, дескать, отразится. Будущее будущим, а как быть с совестью?..

Первый раз сегодня сорвался, хороший симптом, сам так считал. Сидел на завалинке, жевал травинку, приходил в себя. Он твердо знал, что разговор, внезапно начатый на крыльце, не окончен и Пеликан не зря в избу сбежал, хотел, чтобы поостыл спорщик Бородин, чтобы аргументы проверил, — ведь понял Григорий Львович, что за мальчишеским заполошным косноязычием скрывается. А раз понял и не возразил, так что? Выходит, наш человек Пеликан?

Нет, Игорь, погоди малость с выводами, поперек батьки в пекло не лезь, как сам Пеликан выражаться изволит. Поживем — увидим.

Тут из-за дома старик Леднев выглянул, есть позвал. Оказалось, хозяин из лесу вернулся, грибов нанес. Ну и сало на стол пошло, не без того…

А вечером, когда стемнело и профессор, вдосталь на- говорившись с хозяином о высоком смысле крестьянской жизни, собрался на боковую, Пеликан поманил Игоря:

— Выйдем-ка…

Вышли. Встали у крыльца. Пеликан осмотрелся кругом — никого, дверь в избу поплотнее прикрыл.

— Ты вот что… — начал, запинаясь, что не очень-то походило на краснобая и балагура, каким привык его знать Игорь, — парень ты вроде правильный, ехали бояре, толковый парень. Разговор наш мы еще продолжим, время будет. А пока ты помочь мне должен, рассчитываю я на тебя, давно присматриваюсь, прицениваюсь…

— Приценился? И почем я нынче?

Хотел того или нет, случайно вышло, а сердитой своей репликой вернул Пеликану вдруг пропавшую у того уверенность. Он хохотнул даже:

— В базарный день поторгуемся. Не продешевим, не бойся. А дело слушай, рот захлопни, уши раскрой. Я сейчас уйду, надо мне, а вы ночуйте. Спокойно здесь. Поутру в город тронетесь — тут близенько, к полудню дойдете. Так вот. Запоминай адрес: Губернаторская улица, дом четырнадцать. Хозяйка — Сомова Софья Демидовна. Запомнил? Повтори.

Игорь повторил, но спросить не утерпел:

— Зачем мне это?

— Тебе, пожалуй, на будущее сгодится, а мне сейчас треба. Найдете со стариком этот дом, вызовите хозяйку, скажете: Гриша прислал. Она вас пожить пустит.

— Нам не жить надо. Переночевать — ив дорогу.

— Придется пожить, — голос Пеликана стал жестким, колючим. — Вспомни серебряных орлов и пойми: надо. Кстати, в городе как раз они и обретаются. Весь полк в полном составе. Ну не один он, конечно… Так что будьте с профессором осторожны. За тебя не боюсь: умен. А старика на улицу не пускай, пусть с хозяйкой лясы точит. Придумай ему какое-нибудь объяснение, почему дальше не пошли.

— Придумать-то я придумаю. Но делать-то что?

— Делать?.. Найдется дело… — повторил: — Рассчитываю на тебя. Жди: посвистят тебе с улицы, покличут. Скажут: привет от Григория Львовича. И все объяснят.

— Долго ждать?

— День, другой, третий. Не устанешь.

— А хозяйка?

— А что хозяйка? Хозяйка — женщина добрая, она моей матери родней приходится, седьмая вода на киселе. Но кто я такой — не ведает.

Сам подставился, сам и получай.

— А кто ты такой, Пеликан?

Тот усмехнулся, уже невидный в темноте, спустившейся на деревню внезапно и сразу, почти без сумерек.

— Пеликан — птичка вольная, теплолюбивая, она и осенью весну чует. Видал у Брема: нос у него какой? А у меня не меньше… — Протянул из темноты лапищу, похлопал по плечу, Игорь аж качнулся. — Все будет, как ты хочешь, Игорек. А иначе сказать: как надо. Не все же орлам летать, ехали бояре, надо и пеликанам место уступить. Ну, бывай! Профессору — мои наилучшие…

— Погоди, — почти крикнул Игорь. — А ты-то сам появишься или как?..

И услыхал — уже вроде издалека:

— Куда ж ты теперь без меня…

Ощущение — будто Пеликан и вправду летает: только рядом стоял и уже исчез вдали, растаял, «как сон, как утренний туман». Или в данном случае вечерний туман. Так точнее будет.

Однако ночь наступила. Пришла пора возвращаться в Москву, в Сокольники, домой. Того и гляди, отец с матерью пропавшего сына хватятся.

 

6

Что говорит учебник «История СССР» о событиях гражданской войны в восемнадцатом году? Стыдно — до чего мало и второпях. Так, общие факты почти без комментариев. В специальных научных исследованиях, естественно; посолиднее. Но тоже не беллетристика. Ни Ключевский, ни Соловьев, ни тем более Костомаров до этих времен не дошли. А жаль: они умели интересно писать.

Факты, факты, факты…

Хороший историк находит их, суммирует, препарирует, и конечный анализ его точен и непреложен. Хороших историков учат, к примеру, на истфаке в МГУ. А кто, скажите, проанализирует психологию людей, ну, хотя бы тех, кто сражался в гражданскую? Хотя бы того комиссара, которого казнили в Ивановке?

Психология — дело литературы, а литература, увы, не столь точна, как история. С другой стороны — сказано: над вымыслом слезами обольюсь. А впору над правдой слезами облиться, правда иногда куда страшнее вымысла…

Нет, хороший историк все-таки должен быть и психологом, считал Игорь, ибо факты фактами, но за каждым из них — люди. Говоря высокопарно — творцы факта. Каковы люди — таковы и факты, такова История.

Вот о чем поговорить бы с Пеликаном, который, к слову, тоже какую-то свою Историю делает, шебаршится, а она, его История, сама собой в большую вольется, в Историю гражданской войны, в Историю великого времени, о котором в учебнике сорок скучных страниц. И все.

Сегодня на уроке потешил одноклассников. Поднял Руку.

— Что случилось, Бородин?

— Алевтина Ивановна, как вы к учебнику истории относитесь?

Явно не поняла вопроса, но на всякий случай отшутилась:

— С уважением, Игорь. А ты?

— Хорошо, что у нас на уроках интересно. А ведь учи мы ваш предмет по учебнику, ничего, кроме тоски, не возникнет: железобетонно написано, ни одного живого слова…

Игорь стоял у стола, Алевтина гуляла около доски, а класс с интересом ловил: что же она ответит? А Алевтина умница, иного Игорь от нее и не ждал: не стала спорить, согласилась с очевидным.

— Верно, скучноват учебник. Да и скороговорки там много. Но кто из вас на истфак пойдет, поднимите руки?.. Ага, один Бородин, простите за рифму. Один человек из класса — для меня уже приятно, теперь в историки мало кто идет, теперь в физики стремятся. Или в лирики. Однако тебе, Игорь, слабый учебник не помешал заинтересоваться историей? Нет. Как не помог он в том остальным. Значит, не в учебнике дело. Учебник, мил друг, нужен для того, чтобы пролистать его дома, вспомнить о том, о чем педагог на уроке говорил, цифры и факты в памяти освежить. И не больше. Правда, это я по бедности так считаю. Хотелось бы, конечно, чтоб учебник истории читался как иной детектив…

Убедительно. Но Игорь не сдавался.

— Факты фактам рознь, Алевтина Ивановна. О гражданской войне с гулькин нос написано, а уж до чего бесстрастно! О таком времени надо поэмы слагать…

Улыбнулась.

— Они сложены. И не одна. Сам знаешь. А это, повторяю, учебник… Ты что, гражданской войной стал интересоваться? А как же Смутное время, самозванцы, бояре?

— Что, и передумать нельзя?.. — туманно объяснил Игорь и сел, чувствуя, что Алевтина оказалась сильнее в полемике. Да и права она, конечно: учебник — это справочное пособие, а лирику в справочник не запихнешь. Или психологию.

Пащенко после уроков умчался на тренировку, новые высоты одолевать. Наталья подошла к Игорю, спросила:

— Тебе Настин телефон дать? — Спросила с обидой: мол, почему приходится навязывать, почему сам не поинтересовался?

А не поинтересовался, потому что не готов был. Шесть уроков отсидел, морально готовился. Это вам не шутка — подойти к однокласснице и, по сути, признаться, что ее подруга тебе небезразлична. Так что Наталья, сама того не подозревая, выручила Игоря.

— Дай, пожалуй… — этак небрежно, взгляд из-под опущенных ресниц сверху вниз, хотя с Натальей это плохо получается — сверху вниз.

— Не хочешь, не надо. И нечего себя насиловать…

Тут Игорь испугался, что переборщил, запричитал:

— Ты что, Наталья, с ума сошла? За кого ты меня принимаешь?.. Давай телефон, не морочь голову, уж и покобениться нельзя.

— С другими кобенься… — но телефон назвала, и Игорь записал его в книжечку на букву «н».

А пришел домой — сразу и позвонил.

На том конце провода женский голос, приятный:

— Слушаю вас.

— Добрый день, здрасьте, будьте добры Настю…

Стихами с перепугу заговорил.

— Это я.

— А это я. Игорем меня зовут.

— Здравствуйте, Игорь. Рада вас слышать, — вот она, необязательная вежливость! — как ваши дела?

— Дела прекрасны.

Интересно, что она имеет в виду? Или опять вежливость?

— Все вчера сделать успели?

Ах, вон оно что…

— Да, все. А как вы до дому добрались?

— Спасибо, хорошо.

— А что вы сегодня вечером делаете?

— В принципе свободна.

«В принципе» — это вариант защиты. Мол, не в принципе — занята, а так…

— Вы не будете возражать, если я попрошу вас о встрече?

Во завернул! Пащенко помер бы от зависти!..

— Попросите.

Подставился, оказывается. Молодец девица, подловила!

— Прошу.

— Я согласна. Подъезжайте ко мне, на Кутузовский. Я вас буду ждать у Триумфальной арки. Знаете?

Что же мы там, у арки, делать станем? Неужто в Бородинскую панораму поведет?..

— В котором часу вам удобно?

— Сейчас четыре. Давайте в шесть?

— Годится. В шесть у арки.

И первым повесил трубку, как должно соответствовать суровому мужчине, викингу, супермену.

Но конец разговора подпортил, не выдержал стиля. «Годится» — это из репертуара хиппующей братии, дела давно минувших дней. Ладно, поправим при встрече.

На дворе — пятница, уроков на завтра не задавали, можно раскрепоститься. Как она вчера сказала? До Дзер- жинки — на метро, а там — на маршрутке? Так и поступим.

Так и поступил.

В Бородинскую панораму Настя его, как ни странно, не повела. Попросила:

— Вы не обидетесь, если я вас поэксплуатирую?

К чему столько слов? Не только не обидится, но и рад будет. «В чем дело — вопрос?» — как говорит словотворец и фразоделатель Валера Пащенко.

— Буду рад.

Интересно, от чего сейчас предстоит получить радость?..

— У нас в кухне ремонт. Соседи сверху протекли. Мама сказала, чтоб я купила две банки белил. А они, наверно, тяжелые?

Игорь никогда не таскал банки с белилами, веса их не ведал, но энергично закивал в ответ: мол, ясное дело, тяжесть неимоверная, без мужской силы, сами понимаете…

— Во-он хозяйственный. Через улицу…

Банки оказались куда легче, чем предполагал Игорь, так что надрываться ему не пришлось. И все же, пока шли от магазина до дома, Настя постоянно проявляла женскую заботу, взволнованно спрашивала:

— Вам не тяжело?

Вопрос сам по себе бессмысленный. Ну, предположим, Игорь скажет: да, тяжело. Что она делать станет? Подхватит банку и понесет? Нет, такие сами тяжести не поднимают. Такие сами гвоздя не забьют, коня на скаку не остановят, в горящую избу не войдут. Для того у них мужчины существуют — влюбленные и безотказные. Но зато уж посмотрят — рублем подарят, тут классик прав. И этого, считал Игорь, для них вполне достаточно, ибо у него не хватало фантазии представить себе красивую — очень красивую! — женщину, несущую, к примеру, что? — ну, те же банки с белилами.

Сказано: где вы, рыцари? А рыцарь — вот он, Бородин — фамилия, силен, ловок, строен, неустрашим.

Однако поинтересовался по пути:

— Как дела в школе? Двоек нет? — этак шутовски, со смешком.

А смысл в вопросе есть. Ежели плохо учится, значит — не без помощи рыцарей, которые иной раз и рады бы помочь, подсказать, дать списать, а не могут. Контрольная, например. Или у доски девушка плавает. Игорь хотел выяснить, не попадает ли учеба в тот же ряд, что и вхождение в горящую избу, остановка коня на скаку и ношение белил по Кутузовскому проспекту? Социологический эксперимент.

— Какие двойки? — посмотрела, как рубль отняла. — Я иду на медаль.

Я иду на медаль. Ты идешь на медаль. Мы идем…

— Пошли вместе?

— Куда?

— На медаль.

Засмеялась. С чувством юмора — полный порядок.

— А вы что, тоже из несчастной категории «гордость класса»?

— Из нее, будь она неладна…

— Немного осталось мучиться. Меньше года…

Ничего особенного: обыкновенное кокетство двух милых отличников. Ах, мы утомлены, нет нам отдыха!..

Между тем пришли. Прошествовали по двору — мимо песочниц, мимо юных мам и молодых бабушек с колясками, мимо вереницы частных автомобилей, мимо старых бабушек-сударушек, сплетненакопительниц, сплетнеразда- вательниц — «Здравствуйте! Как поживаете? Добрый вечер!» — мимо каких-то ящиков, баков, темных туннелей- подворотен, сложенных штабелями кирпичей и прочего, прочего, что так характерно для уютного понятия «двор», о коем мы давно забыли в наших новых, просторных, архитектурно-элегантных кварталах. Игорь, впрочем, помнил. Он сам вырос в похожем дворе у Сокола и теперь смотрел на все с грустной улыбкой узнавания, с понимающе-томной улыбкой человека, который ненароком увидел свои детские короткие штанишки.

Дома никого не было.

— Мама будет позже, а папа в командировке, — сообщила Настя.

Игорь отволок банки на кухню, которая смотрелась довольно грустно: закрытые газетами столики, шкафчики, плита, обернутый в тряпку фонарь под потолком, в углу — насос с распылителем — для побелки. Белил может не хватить, заключил Игорь: в прошлом году у них ремонт состоялся, кое-какой опыт имеется. Подумал: поделиться с Настей соображением? Решил: попозже, перед уходом. Тогда появится повод приехать еще раз и еще раз побыть в приятной и необременительной роли рыцаря-банконоса.

Предложил:

— Может, в кино сходим?

Но Настя предложение отвергла:

— В следующий раз. А сейчас я вам сварю кофе, я замечательно варю кофе, и мы послушаем музыку.

А-атличный вариант! Лучше не придумать! Тем более что «следующий раз» уже обещан.

Пили кофе — Настя, конечно, преувеличила свои способности, но разве в том дело? — слушали музыку. Коллекция пластинок у Насти прекрасная. «Отвальная», как сказал бы Пащенко, что означало: увидеть и «отвалиться» замертво — от зависти и восхищения. Потанцевали, благо он это неплохо умел, а уж она — и говорить нечего. Иначе быть не могло: умение «отвально» танцевать входило, по мнению Игоря, в заранее нарисованный им образ Насти, девицы- красавицы, святой покровительницы странствующего рыцарства.

Впрочем, кое-что, как Игорь еще в прошлый раз углядел, из образа выпадало. Вот и сейчас: поговорили, танцевали, коробку шоколадного «ассорти» ополовинили — все шло куда как гладко, а перед тем как ему уйти — он уже у двери стоял — Настя возьми да и спроси:

— Вас что-то тревожит, Игорь, ведь так?

Вот тебе и раз! Мама родная, любимая, папаня-инженер, лучший друг Пащенко, интеллектуал и прыгун в высоту, — никто не замечал. А девушка Настя с ходу заметила.

А что заметила, спросим? Что нас тревожит, волнует, спать по ночам не дает? Вроде спим спокойно, так что, извините, замечать нечего…

Ты хоть сам с собой не крути, товарищ Бородин, себя не обманывай. Отлично знаешь, что какой день уже живешь двойной жизнью или, точнее, двумя жизнями. Один Игорь Бородин ходит на занятия в класс, зубрит уроки, смотрит телевизор, сидит в гостях у хорошей девушки Насти, перешучивается с другом Валерой, беседует с отцом о прочитанной книге. А другой Бородин, его тайный двойник, идет по Руси с котомкой, смотрит по сторонам, видит то, что видит, ищет смысл жизни.

А может, себя он ищет?..

Зачем ты пошел туда, зачем перешагнул зыбкую границу двух времен? Что ты потерял именно в этот год, в эту осень, на этой дороге? Что тебе нужно от старика Леднева, от Пеликана? Приключений тебе не хватало? Да не любишь ты приключений, только тишком помечтать о них и способен, а как дойдет до дела… Кстати, похоже, что скоро дойдет и до дела: вспомни наказ Пеликана…

А может, ты и вправду себя ищешь?

Говорят: по достижении прелестного переломного возраста, когда юноша вот-вот станет мужчиной и начнет вовсю творить великие дела, у него появляется неосознанное желание обрести почву под ногами. А иначе-то как великие дела творить — без почвы, без точки опоры? Несерьезно. Архимед вон не смог, только наобещал…

И так тебе самому все это странно, неясно, что даже состояние явной раздвоенности скрываешь ты ото всех, и скрываешь удачно, все время за собой следишь — не сорваться бы, не выдать себя. И до сих пор все преотлично выходило!..

А тут не уследил? Или девушка Настя у нас — экстрасенс, склонна к телепатии, умеет заглядывать в тайные глубины души?

Однако заданный вопрос требует ответа.

— С чего вы так решили, Настя?

— Вы как будто здесь, и как будто вас нет.

Не очень по-русски, но понятно. И главное, верно. Ах, как радостно было бы поделиться с кем-нибудь, пусть с Настей, собственной тайной, мучающей, выматывающей, сладкой! Но нет, нельзя. И не потому, что не поверит. А потому, что не его это тайна — того Игоря Бородина, двойника, который еще не знает, зачем отправился в путь. Узнает ли?..

— Я здесь, Настя, только здесь, и мне отсюда и уходить не хочется, — вроде бы банальность сказал, а столько тоски в нее вложил, что Настя — сама того не ожидала! — протянула руку и погладила Игоря по щеке — лег- ко-легко, чуть касаясь кончиками пальцев.

Он поймал ее руку и поцеловал. Вон какой смелый!

— Я позвоню завтра, ладно?

— Обязательно, Игорь. Я буду ждать.

 

7

Посмотрел на часы: батюшки светы — десять без пяти! Впору только до дому доехать, и то разговоров не оберешься: не позвонил, не предупредил, родители взволновались. Придется сегодня к березе не ходить, завтра пораньше проснуться и сбегать туда перед школой… Да ничего не произойдет: что сегодня, что завтра! Все равно он появится в прошлом как раз в тот момент, когда надо будет Леднева «оживлять», раньше незачем. В какой момент необходимо — в такой и появится, от желания зависит…

И все-таки совесть мучает: будто изменил чему-то близкому…

Усмехнулся: с Настей изменил. «Нас на бабу променял». Выходит так… Только ничего и никого он не променял! А Настя ему — как подарок, как манна небесная. Последнее время только чужой памятью и жил, пережидал время — с утра до похода к березе. Устал как собака, нервы ни к черту! Завтра надо подойти к Наталье, поблагодарить ее — за Настю…

А впрочем, за что благодарить? Настя есть, и Насти нет. Она пока не твоя, а береза у сломанной скамейки и все, что за ней, — только твое, ничье больше. И ничьим никогда не станет, не может стать…

Вышел во двор. Куда идти? Ага, вон в те ворота, кажется.

Когда проходил мимо ящиков и кирпичей, сложенных у заданного входа в какой-то магазин, его окликнули:

— Эй, парень!

Остановился, посмотрел в темноту. В животе стало холодно и будто камень повис. Трусоват был Ваня бедный, как в детской песне поется.

— Что такое?

— Подойди сюда.

Сколько их там? Двое? Трое? Пятеро?

— Вам надо, вы и подходите. А мне некогда.

Хорошая мина при плохой игре.

Из темноты негромко засмеялись.

— Да ты не бойся, не тронем. Маленький разговор есть.

— А я и не боюсь.

Пошел к ящикам на ватных ногах. Там сидело пятеро — не ошибся! — парней лет, пожалуй, по семнадцати-восемнадцати или чуть побольше, на вид вполне интеллигентных — в джинсах, в нейлоновых тонких куртках, двое — в свитерах под горло. Сидели на тех же ящиках, курили, вспыхивали во мгле крохотные огоньки сигарет.

Кто-то подвинул Игорю ящик.

— Садись.

Игорь сел, успокаиваясь, в ожидании какого-то любопытного разговора. Все равно родители уже волнуются, так что лишние десять минут роли не сыграют. А он сейчас на проспект выйдет, из автомата домой позвонит.

— Сел.

— Удобно? — вежливые ребятки.

— Вполне.

— Как тебя зовут?

— Игорь.

— Ну а нас много, ты все равно всех не запомнишь…

Говорил один, явно старший, остальные молчали, прислушивались. Говорил он спокойно, не повышая голоса, без всякой щенячьей приблатненности, столь популярной у обитателей темных углов любого двора, и поэтому Игорь совсем успокоился, даже пошутить себе позволил:

— А вы придумайте себе общее имя. Мне легче будет.

Его собеседник, парень в свитере, негромко засмеялся, и Игорь отметил, что засмеялся он один, другие не поддержали. То ли не приняли шутку, то ли у них так положено.

— Обойдешься, — сказал парень в свитере. — Полагаем, что мы больше не увидимся.

— Как знать, — Игорь старался поддержать легкий разговор.

— От тебя зависит. Ты Настю давно знаешь?

Вот в чем дело!

— Недавно.

— Зачем ты к ней ходил?

— А тебе-то что?

— Не груби старшим, Игорь, это невежливо. Я повторю вопрос: зачем ты к ней ходил?

— И я повторю: а тебе-то что?

Щелк! Из сжатого кулака парня в свитере, как чертик из табакерки, выпрыгнуло узкое лезвие ножа. Спринг-найф, пружинная штучка. Игорь видел такие в кино, а однажды — и в действительности, у приятеля отца, вернувшегося из загранплавания…

— Видишь? — Парень медленно вытянул руку в направлении Игоря. — Это нож.

Глаза давно привыкли к темноте, и казалось, что во дворе не так уж темно — все видно, пусть не очень отчетливо.

— Вижу, — сказал Игорь.

Странная вещь: он не ножа испугался, он просто не мог его испугаться, ибо не было в его жизни драк с ножами, знал о них теоретически — из кино, из книг, и относился к ним как к чему-то невзаправдашнему, искусственному. А вот угрозы, прозвучавшей в голосе парня, он испугался — чуть-чуть, самую малость. Угроза — это реально, это пахнет дракой, а драться Игорь не умел и не любил. И не хотел, если уж на то пошло.

— Я тебя не обижу, я обещал, — напомнил парень, — но я не люблю грубости. Я показал тебе нож только для того, чтобы ты знал: я могу выйти из себя, и ты в том будешь виноват.

Разговор казался каким-то книжным, придуманным. Где этот парень нашел себе модель поведения: спокойный тон, вальяжная поза, да и в отсутствии вежливости его не упрекнешь.

— Я жду ответа, — повторил парень.

И Игорь, вновь ощущая камень в желудке, тяжелый холодный камень, сказал через силу:

— Она меня попросила помочь ей. Донести банки с белилами.

— И все?

— А что все?

Ты у нее задержался, Игорь. Может быть, ты помогал ей белить потолок?

Один из парней, до сих пор молча куривший, не сдержался, хмыкнул, и тот, в свитере, резко повернулся к нему. Он ничего не произнес, но хмыкнувший парень кашлянул и опустил голову, затягиваясь сигаретой. А вожак вновь в упор смотрел на Игоря.

— Ну так что?

— Мы разговаривали.

— Тебе с ней было приятно?

Игорь чувствовал себя трусом и подонком, но ничего не мог с собой поделать. Слова сами распирали его.

— Мы разговаривали. Что тут такого?

— Такого? Не знаю. Надеюсь — ничего… Ты помнишь ее телефон, Игорь?

— Помню.

— Ты умный парень, я чувствую, я редко ошибаюсь. Ты все поймешь и поступишь как надо. Забудь ее телефон, хорошо?

— Как забыть? — все прекрасно понял, прав парень, но все-таки спрашиваешь — сопляк, трус!

— Фи-гу-раль-но… Не звони ей больше. Не появляйся. Не помогай. У нее есть другие помощники, они справятся. Ты все уяснил, Игорь?

— Да.

— Тогда можешь идти. Прощай. Рад был поговорить с тобой. Выход на проспект — налево через арку.

Ноги опять ощущались ватными и плоховато слушались. Игорь шел, неестественно прямой, не оборачиваясь, но сзади было тихо. Никто не бежал за ним, не свистел, не улюлюкал, даже не смеялся. Тихие и вежливые ребята, отрада дворовой общественности. А ножичек — так, пустяки, им только карандаши чинить.

А если пустяки, чего ж испугался? Или страх у тебя в крови, боишься на всякий случай? Ну не бандиты же они, ну набили бы морду. Больно, но не смертельно. Не больнее, чем, скажем, у зубного врача. Только потерпеть, и все кончится… Но можно и не терпеть. Можно и самому руками поработать — не дохляк какой-нибудь, сила есть. Когда не страшно, ты эту силу легко используешь. Когда не страшно…

А сейчас страшно? Страшно, Игорек, рыцарь бедный, аж поджилки тряслись…

Но ведь ничего не произошло. Поговорили и разошлись.

А то, что он на их вопросы отвечал, — так что плохого? Невинные вопросы, невинные ответы…

Вышел на проспект: светло, людей полным-полно, автомобили, троллейбусы, милиционер в скворечнике обитает. Нашел монетку, открыл дверь телефона-автомата, набрал номер.

— Мама? Я у товарища задержался. Через полчаса буду.

У товарища…

Ехал в метро, думая, как завтра со стариком Ледневым пойдут в город, отыщут Губернаторскую улицу, номер четырнадцать — что-то их там ожидает? Думал о том, пытаясь обмануть самого себя, заглушить ощущение какой-то гадливости, что ли, — будто прикоснулся к чему-то скользкому, неприятному…

А завтра Настя будет ждать его звонка.

 

8

Честно говоря, Игорь устал жить двумя жизнями. Устал от раздвоенности, от того, что нигде не умел полностью отключиться, быть только одним Игорем Бородиным, не думать о судьбе и делах второго. Казалось бы, чего проще? Перестань проникать в чужую память, в чужое время, забудь о двойной березе в сокольнической глуши. Но нет. Тянуло его туда.

Шел по дороге в город, слушал, как сзади, едва за ним поспевая, семенит старик Леднев, ведет на ходу очередной долгий дорожный рассказ «о разном». Это он так предупреждает: «А сейчас поговорим о разном». И говорит сам, безостановочно говорит, собеседник ему не требуется, как, впрочем, и слушатель. Есть впереди на пару шагов спина Игоря — ее и достаточно. Как стенки для тренировки теннисиста.

— А я ведь, Игорек, в молодости ох каким смельчаком был! В Воронеже, помню, в дворянском собрании, я с одной прелестницей, дочерью… нет-нет, имя неважно, без имен! Так вот, шли мы с ней в мазурке, в первой паре, а танцевал я, Игорек, как молодой бог, и говорю ей: «Вы очаровательны! Позвольте встречу…» Или что-то вроде… Да ты знаешь, Игорек, что в таких случаях шепчут на ушко… Ах, ушко, ушко!.. А после мазурки ко мне подходит какой-то корнетишка, усатенький парвеню, и при всех — представляешь, Игорек, при всех! — бросает мне: «Вы глупый и мерзкий напыщенный бочонок!» Или что-то вроде… А я, надо сказать, действительно не отличался худобой… Гм, любил поесть, грешен… Но напыщенный! Это, Игорек, было чистейшей клеветой, ты же меня знаешь. Я не стерпел и сказал ему: «Вы хам, корнет! Будем стреляться».

И представляешь, Игорь, все меня отговаривают: «Ах, он пьян, он влюблен, он не знает, что делает…» — «Не знает, — говорю, — так узнает». И утром, в семь утра, едва лишь солнце позолотило верхушки деревьев, мы вышли на поляну, там была такая поляна, все стрелялись, и… «Возьмут Лепажа пистолеты, отмерят тридцать два шага…»

Игорь даже обернулся, желая, заглянуть Ледневу в глаза, но зря оборачивался. Профессор пылил сзади, на него не смотрел, уставился себе под ноги и журчал, журчал.

— Я, Игорек, стрелок отменный. Он, корнетик липовый, стреляет первым — промах! Я стреляю, он вскрикивает, все бегут к нему, а я бросаю пистолет и говорю: «Не волнуйтесь, господа, он жив и невредим. Я перебил ему аксельбант». И точно: аксельбант — пополам…

Тут Игорь не стерпел:

— Он что, адъютант был, ваш корнет?

— Какой адъютант? Почему адъютант? — заволновался старик, не привыкший, чтобы кто-то врывался с вопросами в его рассказы «о разном». — Ах, адъютант! Ну да, наверно, я не помню, но раз аксельбанты… Разве в этом дело, Игорек?..

Не в этом. Старику сладко врать — нет, даже не врать — сочинять небылицы из собственной — якобы! — жизни. Хочется ему казаться стройнее, сильнее, ярче, мужественней. Пусть сочиняет, от Игоря не убудет… Однако силен старик: «стрелок отменный», сердцеед воронежский… А ведь он, наверно, пистолета в глаза не видел. Корпел над архивными бумажками, чихал от пыли, находил, к примеру, данные о том, что жил в действительности Григорий Отрепьев, невыдуманная это фигура. Помнится, об этом он тоже рассказывал, сообщил: нашел подлинный документ. Да только потерялся, похоже, тот документ, потому что современные Игорю историки о нем и не слыхивали…

А уже и пригород пошел. Домики аккуратные, с палисадничками, а в них золотые шары, астры, кое-где мальвы… Чистый, будто и не тронутый войной городок. Городок в табакерке. А между тем гуляют в нем — сказал Пеликан — серебряные орлы полковника Смирного.

Время к двум часам пополудни подкатилось, прохожих на улицах немного. А те, кто есть, не обращают никакого внимания на странную пару — на Игоря с Ледневым. Мало ли кто в город приходит! Вот и старичок с внуком пришел, может, родственники у них здесь, а может, сами живут.

— Где преклоним колени, Игорек? — спросил Леднев. — Полагаю, Григорий Львович дал на этот счет указания?

Вот тебе и раз! Как он, тихий старичок, не от мира сего, догадался? Пеликан ему сказал? Вряд ли. Пеликан предупредил: придумай объяснение для профессора. Игорь придумал, потом выскажет.

Не нашел ничего лучше, чем так и спросить — напрямую:

— Откуда вы знаете?

А скорее всего это и было лучшим: зачем темнить?

— Старый я, Игорек, много видел и оттого умный. Григорий Львович, Пеликан наш драгоценный, ничего зря не делает. Мы ему зачем-то нужны, Игорек, ты не находишь?

— Нахожу, чего уж тут…

— Вот именно: чего уж тут. Но человек он симпатичный, да и любопытно мне: зачем мы ему? А тебе любопытно, Игорек, ведь любопытно?

— Любопытно. — Игорь не сдержал улыбки: ну и аналитик старик, одно слово — профессор.

— Так зачем любопытству противиться? Удовлетворим его, алчущее. Веди, Игорек, куда Пеликан велел.

После некоторых расспросов нашли Губернаторскую улицу. Довольно далекая от центра, она оказалась все же городской, скучной, почти без зелени. Булыжная неровная мостовая, несколько покосившихся фонарей, а один вообще рухнул, лежал поперек дороги, и никто не пытался его убрать.

Старик Леднев осуждающе заметил:

— Безвластие что творит! Ни городовых, ни околоточных, ни даже дворников… Круши империю!..

— Да черт с ней, с империей, — не преминул вставить Игорь, тем более что в его легенду входило свободомыслие. Да и начал он забывать о легенде, мешала она ему. — Столб вам глаза режет?

— Беспорядок, — кротко сказал Леднев и принялся оправдываться: — Я же не за империю радею, а за обретение власти. Думаешь, большевики, приди они к правлению, не убрали бы столб? Убрали бы. Потому что всякая власть — это порядок.

Дом номер четырнадцать оказался как раз неподалеку от раздражающего профессора фонаря. Обыкновенный одноэтажный низкорослый домик, купеческий грибок в четыре окошка. Глухой забор, глухие ворота, калитка на внутреннем запоре. Игорь забарабанил в калитку, заорал:

— Эй, хозяева! Есть кто-нибудь?..

Где-то за забором противно заскрипела дверь, женский голос испуганно спросил:

— Кто там?

— Откройте! — крикнул Игорь. — Мы от Гриши.

— А вот кричать не надо бы, — обеспокоенно заметил Леднев. — Зачем соседям знать, что мы от Гриши?

Игорь ничего старику не ответил, но с удивлением подумал, что тот прав. Конспирация еще никому не вредила.

Залязгал железный засов, калитка приоткрылась, и в образовавшуюся щель выглянуло женское лицо. Старое или молодое — Игорь не разобрал, заметил, что в платке, и все.

— Сколько вас? — спросила женщина.

— Двое.

— А Гриша где?

— Дела у него… — и в самом деле так. — Он дал ваш адрес, просил, чтобы вы приютили нас на несколько дней.

— Шалопут он, — сердито сказала женщина, но калитку открыла. — Проходите, — пропустила их во двор, старательно задвинула ржавый засов, обошла Леднева с Игорем, топтавшихся на дорожке у ворот. — Ступайте за мной.

Пошла впереди, укрытая огромным клетчатым платком, сейчас бы его пледом назвали — не разберешь, что под ним.

Двор небольшой, неухоженный, поросший низкой, выгоревшей за лето травой. Аккуратно сложенная поленница дров у забора, козлы перед нею, сараюшка на огромном — амбарном — замке. В глубине двора — известное сооружение, говорящее, что цивилизация в сей город не скоро доберется.

Женщина привычно вытерла ноги о плетенный из какого-то растения матрасик у крыльца, толкнула дверь. Леднев с Игорем вошли вслед за ней и очутились в неожиданно чистой и нарядной прихожей: с высоким, под потолок, зеркалом в деревянной раме на полированном столике-подзеркальнике, с керосиновой люстрой под по- толком, именно люстрой, хотя и дешевенькой. Пол крыт половиком — чистым, под стать прихожей.

— Снимите плащ, — сказала женщина Ледневу.

Тот торопливо сбросил свое жестяное чудовище, и женщина брезгливо взяла его, повесила на крюк — в стороне от остальных вещей, уместившихся на вешалке. Посмотрела на Игоря: тому нечего было снимать.

— Проходите в комнату.

Старик Леднев толстовочку одернул, расправил складки под кожаным пояском, как солдат перед смотром, — почуял, видно, открывающуюся возможность поговорить «о разном» со свежим собеседником, — и в комнату ринулся. Игорь за ним.

И комната чистотой блестела. Пол недавно крашенный, хоть смотрись в него. Скатерть на столе белая, крахмальная, с вышитыми голубыми цветами по краям. В павловской работы горке какие-то сервизы с рисунками. Может, мейсенские, «синие мечи», других фирм Игорь все равно не знал. На стене портреты в темных рамках, дагерротипы. Славные щуры. Под щурами — диван, да не диван даже — некое сложносочиненное сооружение со шкафчиками, полками, зеркалами, тумбами.

Сели на диван, ибо к столу не решились: крахмальная скатерть отпугнула — не запачкать бы ненароком, с дороги все же. А женщина вошла в комнату — где-то задержалась на минутку, не иначе прятала с глаз долой бешено септический плащ профессора — и устроилась как раз за столом, напротив непрошеных гостей. Скатерть ее не остановила.

Тут Игорь рассмотрел хозяйку получше. Платок она сняла и оказалась примерно сорокалетней, очень миловидной женщиной, с круглым добрым лицом, русским, «домашним», ничуть не соответствующим ее строгому, даже суровому тону. Простенькое ситцевое платье с воротничком под горло, в свою очередь, не соответствовало парадной обстановке в комнате. Впрочем, это-то и обнадеживало: Игорю неуютно казалось в холодно-лакированной стерильности дома.

Помолчали с минуту, разглядывая друг друга.

— Ну и что? — спросила женщина.

Странноватый вопрос. Даже профессор опешил. Замекал:

— М-ме, да-а… ничего, собственно… Нам бы приюту…

— Ну вот вам приют. Гришу давно видели?

— Вечером расстались.

— Он придет?

Старик взглянул на Игоря: вступай в разговор, ты с Пеликаном секретничал.

— Придет, — сказал Игорь.

Пеликан ему о том впрямую не сообщал, но Игорь был уверен: объявится, раз задумал что-то, включил в свою игру Игоря с профессором.

— Когда? — Женщина допрашивала их со строгостью шефа жандармов.

Игорь озлился и сам спросил:

— Вы, часом, в Третьем отделении не служили?

Старик Леднев хрюкнул, ладошкой прикрылся, а женщина улыбнулась и еще более расцвела, раскрылась: улыбка у нее светлой оказалась — опять-таки вопреки тону.

— Не служила, — продолжала улыбаться. — Как звать- то, гости нежданные?

Леднев вскочил, шаркнул растоптанным башмаком.

— Профессор Московского университета Леднев Павел Николаевич к вашим услугам. А этот вьюнош, не по летам наглый, зовется Игорем, фамилия — Бородин.

— Меня будете звать Софьей Демидовной. Да Гриша говорил, наверно?

Игорь кивнул.

— Обедать станете?

— Всенепременно, милая Софья Демидовна, — разливался старик Леднев, — если плеснете нам малую толику, не пожалеете для калик перехожих…

Протянула:

— Кали-и-ики… Идите мойтесь. Полотенце — на подзеркальнике в прихожей, умывальник во дворе.

А куда идут? откуда? почему пешком? да какие дела у них с Гришей Пеликаном? — ни о чем не спросила. Видно, рассудила: захотят — сами скажут. Подкузьмил-таки ее Игорь своим нахальным вопросом…

Большой, медный, сверкающий на солнце умывальник был полон холодной воды. Игорь снял рубаху, долго плескался над фаянсовым тазом, смывал пот и пыль. А профессор распрекрасный верным себе оказался, умыл физиономию, как кот лапкой, руку об руку потер.

— Я готов.

Готов так готов. Пошли обедать.

А Софья Демидовна уже на стол накрыла и, что характерно, прямо на скатерть, ничуть ее не жалея.

— Угощайтесь, чем бог послал.

Бог послал огурчики малосольные, крепкие, лук зеленый, несколько помидорин на блюдечке и дымящийся суп, в котором плавали морковь, капуста, картошка. И все это — на элегантных фарфоровых тарелках, бледно-розовых, с махонькими голубыми незабудками. Игорь изо всех сил сдерживался, чтобы не перевернуть одну — заглянуть, есть ли там скрещенные мечи?

— Извините, что скудно.

— Что вы, дорогая Софья Демидовна, — вскричал Леднев, от избытка чувств разбрызгивая суп из ложки. Хорошо, что в тарелку, а не на скатерть. — Пир, просто пир лукуллов!..

— Ну уж и лукуллов… — усмехнулась хозяйка и вдруг спросила кого-то позади Игоря: — Что так поздно?

Игорь обернулся. В дверях стояла тоненькая девушка, почти девочка, в длинном коричневом платье с глухим, как и у хозяйки, воротом. В руках она держала огромный — как уместился только? — букет разноцветных астр.

— Простите, тетя, задумалась, о времени забыла… — И с изумлением оглядела гостей. — Приятного аппетита.

— Спасибо, — машинально ответил Игорь. Он не отрываясь смотрел на девушку. Мистика, конечно, но она удивительно походила на Настю.

— Моя племянница, — представила ее Софья Демидовна. — Зовут Лидой. А это, Лидочка, друзья дяди Гриши. Павел Николаевич и Игорь… Ты голодна? Садись к столу, — и пододвинула ей стул.

 

9

После несытного, но элегантного обеда Софья Демидовна сказала гостям:

— Я уберу со стола, приготовлю вам комнату — извините, что одну, общую, но больше нет, — а вы пока отдохните, можете воздухом подышать.

Профессор углядел на подоконнике какую-то растрепанную книжицу, коршуном в нее вцепился — соскучился по печатному слову.

— Можно, я тут посижу, любезная Софья Демидовна? Я не помешаю.

— Сидите, конечно…

Он умостился в уголке необъятного дивана, а Игорь, поблагодарив, вышел во двор, сел на крыльцо, на ступеньку.

Было над чем задуматься, от чего прийти в замешательство. Пеликан ни слова не сказал о племяннице Лиде, явной гимназисточке, барышне-эмансипе. Это придавало сидению в городе совсем иной вкус: сладко пахло приключением. И все же Игорь не мог прийти в себя от некоего внезапного шока: почему Лида так похожа на Настю? Или у него начались галлюцинации? А может, теперь любая девушка, встречная-поперечная, станет ему Настю напоминать? Игорь знал об этом по многочисленным литературным примерам. О чем сие говорит? О влюбленности. Хочешь не хочешь, а иного слова не подберешь.

Но Игорь и не искал другого слова. Умеющий к себе относиться реально, без обольщений, он отлично понимал, что Настя ему небезразлична. Пожалуй, о любви говорить рановато, но о влюбленности — в самый раз. А посему нечего засматриваться на других, искать повсюду сладкий запах приключений. Настя — это реально. А Лида…

А что Лида? Она тоже реальна, как реально все вокруг, как реален этот мир, как реален в нем Игорь Бородин, странствующий рыцарь. Так и только так — реальность! И не смей предполагать что-то другое, иначе никогда больше не удастся тебе перейти временную границу, невидимо протянутую в Сокольническом парке.

Ну а что до приключений, то никто не заставляет тебя ухаживать за Лидой. Отнесись к ней как к милой ровеснице, расспроси о гимназическом житье-бытье, о положении в городе. Вон она с прогулки вернулась, что-то же видела…

— Вам так удобно?

Поднял голову: она. Стоит, смотрит сверху вниз, улыбается. Нет, конечно, непохожа она на Настю, Настя куда лучше, окончательно решил Игорь и встал.

— Ваша тетя приказала дышать воздухом.

— Тетя любит приказывать, но она очень добра и мягкосердечна.

— Я так и подумал, — галантно сказал Игорь.

Лида спустилась с крыльца, медленно пошла по дорожке. Игорь последовал за ней, примечая около ворот скамеечку. Над ней нависали длинные стебли золотых шаров, холодных осенних цветов — без запаха, без души.

Лида аккуратно — платье бы не помять — присела на скамейку, на самый край, разрешающе кивнула Игорю. Тот, внутренне усмехаясь — церемоний-то сколько! — сел рядом.

— Вы правда от дяди Гриши?

— Конечно. Он вам привет передавал, — соврал Игорь, чтобы поддержать беседу.

— Спасибо, — серьезно сказала Лида. — Как он себя чувствует?

Елки-палки, ну и вопрос! Как себя чувствует Пеликан? Да хорошо он себя чувствует, не думает о том, не вспоминает. Тем не менее ответил:

— Здоров.

— Он такой смешной!

Ничего себе определение для Пеликана…

— Вы находите?

— Он все время шутит. Как-то ко мне девочки пришли из класса, так он нас весь вечер развлекал. Я вам скажу по секрету: в него две девочки даже влюбились.

Интересно: она и впрямь такая инфантильная или притворяется? Ее ровесницы у Игоря в классе — та же Наталья, например, — куда взрослее. Да, кстати, а сколько ей лет? Так прямо не спросишь, неудобно, еще обидится…

— Вы в гимназии учитесь?

— До сих пор училась. В женской гимназии на Лялином спуске. А теперь не знаю. Мы туда ходили, а она закрыта. И неизвестно: откроют или нет. Все-таки война…

— Все-таки?

— У нас в городе тихо. Стреляют редко, только в последние дни стали чаще. Но это там, в центре…

В центре — значит, не у нас. Значит, мимо, никакой войны на нашей улице нет. Хорошо рассуждает.

— А в каком вы классе?

— В восьмой перешла.

Быть того не может? Что ж ей — пятнадцать всего?.. Вспомнил: у них классы не соответствуют современным. В гимназии, кажется, учились восемь лет, а до того — приготовительное училище. Сложная система…

Представил, как они сидят, со стороны. Чинно, прилично. Еще бы горсть семечек…

— А не пройтись ли нам в центр?

Хорошо, что не сказал «прошвырнуться»…

— Я не знаю, надо спросить у тети Сони. Подождите, я сейчас.

Побежала к дому. Все-таки длинное платье сдерживает, дисциплинирует. Наташка в своих джинсах сейчас отмахала бы до крыльца в четыре прыжка и не прикидывала бы: женственно это или нет… А может, зря он о Лиде так думает: инфантильная, чуть ли не дурочка? Зря, зря. Иное воспитание, против него не попрешь. У них в гимназии классные дамы зверствуют. На переменках девицы небось парами ходят, учат их, что девушка должна быть скромной, застенчивой, политикой не интересоваться — это дело мужское, грубое, грязное… Лида еще ничего, молодец. Разговаривает — не жеманится. Ее педагогессы, увидев идиллическую картину «Он и она на скамейке», за головы схватились бы: как так, сама к мужчине подошла, сама заговорила?! Ах, какой позор, какой моветон!..

Лида бежит. Сияет.

— Тетя Соня сказала — можно. Только недолго.

— Мы недолго.

Пошли, как братик с сестричкой. Иванушка с Аленушкой. Только за руки не держались. С Губернаторской свернули на Польскую — Игорь прочитал табличку на угловом доме. Такая же тоскливая, как Губернаторская. Игорь довольно живо представлял себе старую Москву: отец собирал московские карты, планы, путеводители, открытки, любил подолгу, по определению мамы, «мусолить» их, и Игоря к тому привлекал. Но маленький провинциальный городок начала века Игорь видел впервые. Зрелище, надо сказать, не вдохновляющее. Улица грязная, ветер кружит по мостовой какие-то бумажки, папиросную коробку, обрывки газет, первые облетевшие листья. Ну это понятно: дворников мало осталось — «все-таки война», если использовать Лидино выражение, а до того еще и революция была: столько потрясений для простых работников метлы. Булыжная мостовая — неширокая, впору только двум экипажам разъехаться, но прочная, если впоследствии асфальтом не зальют, сто лет простоит, ни один булыжник не выскочит. Как на Красной площади.

Дома на Польской улице маленькие: больше двух этажей ни в одном нет. Архитектура без излишеств: стена дома, стена забора, стена дома, стена забора, в заборах — калитки, над калитками деревянные венцы. Где с резьбой, где без оной.

Правда, минут через пять ходьбы пошли каменные дома: видно, ближе к центру. Каменные, обмазанные чем-то — штукатуркой, что ли? — двухэтажные. Вон кто-то на крыше бельведер умостил. А у этого — подъезд с пандусами для конных экипажей. А у того — ого! — портик с колоннами, прямо Большой театр в миниатюре. Есть в городе богатеи! А что-то в центре будет?..

С Польской вышли на улицу с пышным именем Трехсотлетия дома Романовых.

— Наша центральная, — сказала Лида.

Оно и видно. Магазинов полно. Игорь вертел головой, стараясь ничего не пропустить. Лида удивленно спросила:

— Вам нравится?

Есть чему удивиться: москвич, а в восторге от провинциальной торговлишки. Кое-как выкрутился:

— Мы с Павлом Николаевичем так давно в города не заходили, что мне все внове кажется.

Улица Трехсотлетия дома Романовых была куда богаче Польской, а тем более Губернаторской. Во-первых, куда многолюдней! Игорь весьма и весьма удивлялся, встречая до сих пор одиноких прохожих: то мастеровой с деревянным инструментальным ящиком пройдет, то какая-то девица прошмыгнет, взглянет искоса на Игоря с Лидой. Даже вездесущих мальчишек не было. Видно, убегали они играть куда-нибудь в пригород, на волю — благо недалеко от окраин.

Но на Трехсотлетия в этот час город гулял. У мрачного длинного одноэтажного здания — вроде манежа или вокзала? — стояли извозчики. Двухосные пролетки с откидным верхом, бородатые — чуть ли не опереточные! — кучера: в суконных, неопределенного цвета, грязных — как это называлось? Ага, вспомнил! — армяках. Вон какой-то господинчик в синем сюртуке влез в пролетку, хлопнул извозчика по спине. Тот присвистнул, и лошадь пошла по улице — не сказать, чтобы торопливо… Вон еще извозчик проехал: двое офицеров в пролетке. Кому-то на тротуаре помахали белыми перчатками, засмеялись. А вон дама под зонтиком, лица и не видно. Не Бродвей, конечно, но жизнь идет.

Дома явно богатые. Кажется, они называются доходными. Двух- и трехэтажные, а там даже в четыре этажа домик виднеется. Витрины по всему первому этажу. Вывеска: «Универсальная торговля А. И. Штольца». Иными словами — универмаг. Понятно: в верхних этажах сдаются квартиры, в нижних — магазины.

Игорь жадно читал вывески. Про себя, конечно. «Скобяные товары бр. Кустовых», «Булочная О. П. Тарутина», «Головные уборы. Парижские модели. Только у нас», «Книжная торговля отца и сына Валецких». Вот куда бы зайти, порыться в книгах. Сколько там сокровищ для библиофила… Нельзя. Даже если бы деньги были — а их, увы, ни копья! — и то ничего не купишь: не перенести из времени во время…

«Кинотеатр «Одеон». Сегодня и ежедневно: жгучая драма из жизни полусвета. С участием Веры Холодной и Ивана Мозжухина».

— Вы смотрели?

— Что?.. А-а, кино… Нет, не пришлось.

— А я два раза смотрела. Так захватывающе…

Позвольте усомниться. Показать бы девушке Лиде самый примитивный широкоформатный фильм — какой бы эффект был?

— Представляю, что сказала бы Анна Карловна, если бы увидела нас сейчас… — Лида засмеялась, видимо, представив себе неведомую Анну Карловну.

— Кто такая Анна Карловна?

— Наша классная дама, — помолчала, явно борясь с собой, добавила: — Индюшка надутая… — и быстренько взглянула на Игоря: как он реагирует? Не шокирован ли?

Игорь был скорее обрадован, а никак не шокирован. Живая нормальная девушка. Симпатичная, веселая. Ну до чего ж ее воспитанием добили — слова в простоте боится сказать.

— Да еще и дура, наверно, — Игорь злорадно довернул гайку.

Засмеялась.

— Ой, верно! Дура дурой.

Так-то лучше. Совсем ожила смольная воспитанница. Вернее, с этого… как его… с Лялиного спуска. Звучит попроще, нежели Смольный, но ведь и городок не Питер.

Игорь смотрел по сторонам и ловил себя на странной мысли. То, что он видел в городе — дома, вывески, люди на улице, извозчики, — все казалось знакомым, ничем не отличалось от того, что представлял он, читая книги, где действие происходило в таких же городишках. Не отличалось увиденное и от скрупулезно выверенных декораций многочисленных фильмов, просмотренных Игорем. Чужая память, подсказавшая ему место действия, плотно смыкалась с собственной, хотя и тоже благоприобретенной — из тех же книг и фильмов, а значит, все-таки чужой. Вот почему городишко выглядел этаким ненастоящим, картонно-фанерным, словно за фасадами домов, за магазинными стеклами не было ничего, кроме строительного мусора, оставленного декораторами. Вот почему и люди, спешившие по тротуарам, жили не взаправдашней, а будто бы манекенной жизнью; и даже разговоров их, даже отдельных реплик Игорь не слыхал: слух отключился или просто не ведал он, что именно эти люди могли произносить — вообще люди, толпа, так сказать.

Но иначе и быть не могло в том прошлом, куда путешествовал Бородин, ибо технически путешествие это не имело ничего общего с классическими, описанными в любимых Валерой Пащенко романах. Путешествие в чужую память — дело особое, мало изученное фантастами, неясное, если хотите… А своей памяти о городках восемнадцатого года у Игоря не имелось: что поделаешь — возраст!.. Поэтому, наверно, и давешняя деревня тоже смотрелась неживой. Не населил ее Игорь жителями. Не захотел. Не смог.

Но тем не менее деревня, как пишут в научных трудах, имела место, и город его имел, и так уж требовалось по прихоти чужой памяти, что в городе ощущался явный перебор офицерья.

Чистенькие, подтянутые, штабные, не нюхавшие, видно, пороховой гари, кое-кто с золотыми шнурами аксельбантов, столь легко перебиваемых пистолетной пулей, — рассказ профессора тому порукой. И другие — погрязнее, не такие нафабренные, наглаженные. Скорее всего боевые, пришедшие в город с передовой. Не исключено — серебряные орлы. Одни куда-то спешили, иные просто фланировали, ухаживали за дамами, входили в лавки и магазины, пошатываясь, вываливались из кафушек и из ресторации Ивана Дудко, носящей громкое имя «Валенсия». Почему «Валенсия», а не, к примеру, «Андалузия», Игорь не знал. Похоже, что и Иван Дудко смутно представлял себе местоположение настоящей Валенсии, выбрал название только по звучности да явной «иностранности».

Улица Трехсотлетия дома Романовых упиралась в замечательно просторную площадь с фонтаном посередине. Фонтан сей некогда являл собой скульптурный шедевр: два ангелочка трубили в трубы, а третий, оттрубив свое и сжимая в детском кулачке духовой инструмент, парил над ними, упираясь для крепости босой ступней в кудрявую головенку одного из крылатых музыкантов. Так было, но ныне крылья ангелочкам поотбивали, носы тоже, у одного и над трубой надругались. Более того, чья-то стыдливая или, напротив, похабная рука несмываемой черной краской нарисовала ангелочкам подштанники до коленей. В черных подштанниках, изувеченные, с обломками крыл, они вы глядели сиротливо. Тем более что фонтан не работал, воды не было. Зато на каменном барьере его — тоже оббитом, неаккуратном — сидела настоящая кошка — пятнистая, тощая, с диким взглядом. Кошка меланхолично терла лапой морду, «намывала» гостей в город.

Позади фонтана, в глубине, красовалось трехэтажное здание с колоннами, с двумя одноэтажными флигелями, которые соединялись с центральной постройкой низкими короткими галереями. На круглой купольной крыше вился трехцветный романовский флаг. Офицеров и здесь было — пруд пруди. Пешие, верховые. И — о чудо! — перед колоннадой стоял прекрасный открытый автомобиль, вершина технической мысли, сверкающий черной краской и зеркальной хромировкой, по виду — «бенц» года четырнадцатого. Игорь неплохо разбирался в старых машинах и даже некогда собирал их модельки, выполненные в точном масштабе, с подробностями, аккуратно.

— Что в этом здании? — спросил он Лиду.

— Не знаю, — пожала она плечами. — Какое-то военное ведомство. — И добавила радостно: — А вон там моя гимназия. Видите — улица за домом Махотина? Это Лялин спуск.

Игоря мало интересовала Лидина гимназия. И куда больше — «военное ведомство», судя по всему — штаб и резиденция командования той части, что расположилась в городе. А может, и контрразведка — не спросишь же…

— А что в этом здании до революции было?

— Я же сказала: Махотин жил. Помещик. Очень богатый. У него одних деревень в губернии — штук двадцать, наверно.

— Где он сейчас?

— Уехал. Во Францию, кажется. Сразу после революции и уехал. У него дочка в нашей гимназии училась, только на три класса старше.

— В доме другие хозяева… — задумчиво сказал Игорь, — свято место пусто не остается.

— Ой, там так красиво! — всплеснула руками Лида. — Кругом зеркала, разноцветный паркет, а уж мебель…

— Как вы туда попали?

— Махотин бал давал, когда дочка гимназию закончила. И пригласили нескольких лучших учениц…

— Из милости? — грубо спросил Игорь, но Лида не обиделась.

— Приглашали не из милости. Скорее жест. Но

чувствовали мы себя неловко. Чужие все-таки…

— То-то и оно, что чужие…

Надо было возвращаться домой, на Губернаторскую. Мало ли когда придет посланец от Пеликана? Дома посидеть надежнее.

— Тетя еще не волнуется? — дипломатично спросил он у Лиды, а вдруг она не нагулялась, вдруг ей еще хочется побродить по улицам родного города в компании с интересным молодым человеком? Игорь знал, что умрет не от скромности…

Но Лида опровергла его опасения.

— В самом деле пора. Мы же обещали недолго… — И опять оживилась: — Здесь близко. Как раз мимо гимназии и там налево. Десять минут, и мы дома…

 

10

Дошли и вправду скоро. Ну, задержались около гимназии, Игорь должным образом повосхищался серым казенным зданием, по сути — казармой на вид. Но Лиде оно — как дворец из хрусталя. Дворец знаний.

Пока шли, выспрашивала:

— А вы стихи любите?

— Люблю, — это было правдой. Мог бы еще добавить: и много наизусть знаю, память хорошая.

— А чьи вы стихи больше всего любите?

— Блока.

Удивилась:

— Кто это?

Вот тебе и раз! Блока не знает… Хотя, помнится, не так уж он и был популярен, так сказать, в массах. На выборах короля поэтов начисто проиграл Северянину.

— А вы, конечно, Северянина предпочитаете?

— Ой, конечно! Он гений!

— Он и сам того не скрывал. Помните: «Я гений Игорь Северянин, своей победой упоен».

Стала серьезной.

— Начерно, это нескромно, я знаю…

Уже хорошо, сама думает, без помощи любимого поэта. Не такого уж и плохого, кстати. Небесталанного.

— А Блока найдите, прочтите. Вот кто гений. Особенно

«Двенадцать»… — мучительно соображал: восемнадцатый

год, написана поэма или еще нет? Кажется, написана…

— У нас городская библиотека закрыта, — пожаловалась Лида. Настроение у нее менялось в прямой зависимости от темы разговора. Только что, когда о Северянине толковали, лучилась от радости. Сейчас погрустнела: беда, книги брать негде. И снова — глаза настежь, улыбается с надеждой: — Может быть, вы наизусть помните?

А что? Можно и наизусть. Наглядный урок политграмоты.

— Слушайте…

Читал Игорь неплохо, а «Двенадцать» — особенно. Поэма эта вообще для чтения благодатна: меняющийся ритм, разговорные куски, разные человеческие характеры, тон — от камерного до патетического. Читал во весь голос, не смущаясь взглядами прохожих, честно говоря — недоуменными: идет по улице сумасшедший, орет в рифму, руками размахивает. Да и орет что-то крамольное на слух… Лучше мимо, мимо, не дай бог, привяжется, а то и слушать заставит.

Но Игорь не замечал их, не разглядывал. Плевать ему на них было. С высокой колокольни. Он читал и сам слушал музыку стихов, звучавших сейчас в их собственном времени. И быть может, в эти минуты в Петрограде или Москве сам Александр Блок читал их — недавно написанные, еще горячие, живые.

И Лида слушала как завороженная. А когда он выкрикнул последние строки — о Христе в белом венце из роз, всхлипнула, даже не сдерживаясь.

Уж на что Игорь ожидал суперэффекта, но тут растерялся:

— Вы что?

— Жалко… — вытерла ладошкой покрасневшие глаза.

— Что жалко?

— Я не знаю. Но ощущение от стихов очень грустное. Даже жить страшно.

— Да бросьте! Жизнь прекрасна!.. А стихи понравились?

Улыбнулась.

— Очень! — повторила для усиления: — Очень-очень. Я обязательно найду книжку Блока… А прочитайте еще что-нибудь.

Игорь усмехнулся: еще что-нибудь? Пожалуйста.

Начал:

— «И если вдруг когда-нибудь мне уберечься не удастся, какое б новое сраженье ни покачнуло б шар земной, я все равно паду на той, на той далекой, на гражданской, и комиссары в пыльных шлемах склонятся молча надо мной…»

— Кто это написал? — спросила Лида.

Сказать бы правду: не родился еще сей поэт…

— Так, один…

И неожиданный эффект.

— Я так и подумала: это вы сами! Ой, как здорово! Вы такой талантливый!

Вот так влип. Сам дурак, не надо было читать завтрашних стихов. Даже не завтрашних — из черт-те какого далека. Хорошо, что уже пришли к дому. Тема сама собой закрылась.

А дома их ждала неприятность.

Растерянная тетя Соня, Софья Демидовна, отперла им калитку и с ходу объявила:

— К нам из контрразведки приходили.

Игорь почувствовал, как опять стало холодно в животе — от неосознанного страха. Что-то часто в последнее время приходит к нему это стыдное чувство. Ну а сейчас почему? Чего бояться?

— Зачем приходили?

— Про Гришу спрашивали. Где он, давно ли здесь был…

— А вы?

— Что я? Откуда я что про Григория знаю? Он сам по себе, мы сами по себе. Седьмая вода на киселе, — повторила она слова Пеликана.

Старик Леднев по-прежнему сидел на диване-саркофаге. Книжка выпала из рук, валялась на полу, а он, привалившись виском к диванной тумбе, которая одновременно являлась шкафом, мирно похрапывал. Даже скорее похрюкивал. Знакомая картина.

— Он знает? — спросил про Леднева Игорь.

— О контрразведке? — Софья Демидовна старательно выговаривала малопривычное, но красиво звучащее слово. — Вряд ли. Он так и проспал все на свете. Они спросили, кто это такой, а я сказала, что давний знакомый, домой возвращается, в Москву. И что профессор, сказала.

— Поверили?

— Они его мешочек — он под вешалкой стоял, хорошо, что не убрала, а ведь хотела — вытряхнули, а там документы. Все честь по чести: Леднев Павел Николаевич, профессор истории. Диплом его профессорский, паспорт, еще бумага какая-то от Академии наук…

— От царской? — машинально спросил Игорь.

— Другой нет. Да этим офицерам и лучше, чтоб от царской, а не от большевистской…

Старик Леднев перестал похрюкивать-похрапывать, открыл по старой привычке один глаз и сказал абсолютно трезвым, ни капельки не сонным голосом:

— Не от Академии наук, а от исторического общества. Хотя для этих хамов все одно…

Софья Демидовна руками всплеснула, ойкнула. Даже Игорь с интересом на профессора поглядел: ну и хитер старикан. Одна Лида ничего не понимала, но внимательно слушала.

— Вы что же, не спали? — обиженно спросила Софья Демидовна.

— Спал не спал — вопрос другой, — сказал Леднев и сел ровно, руки на коленях сложил. — Я, может, чутко сплю. Как говорится: сплю-сплю, а кур бачу. Я ждал развития событий, чтобы вступить в дело, если понадобится. Но не понадобилось. И я не стал просыпаться, — говорил все это он тоном короля, которого незаслуженно упрекнули в перерасходе государственных денег: и вроде вина очевидна, но с другой стороны — король, какие могут быть претензии…

Софья Демидовна, ничего не говоря, повернулась и вышла из комнаты. Лида побежала за ней. Старик Леднев обеспокоенно посмотрел вслед.

— Неужели обиделась?

— Обиделась, — мстительно сказал Игорь. — И правильно. А если б они ее пытать вздумали?

Это было не что иное, как полемический прием, вздор собачий, но старик Леднев принял его всерьез.

— Они так вежливо спрашивали… И потом, она и вправду ничего о Григории Львовиче не знает, так и объяснила. Он у нее давно был, год назад, если не больше. А я его вчера видел. Не мог же я о том говорить…

— Почему не могли? — Игорь озлился на старика и добивал его беспощадно: — Сказали бы: вчера расстались. Предложили бы подождать: вот-вот сам явится.

Старик Леднев резко поднялся, толстовку одернул, губы поджал — аж борода вздернулась.

— Профессор Леднев, милостивый государь, никогда предателем не был, напрасно так считаете, — он даже на «вы» перешел в обиде кровной. — Вы меня оскорбили, а я, мне кажется, этого не заслужил.

Игорь остыл так же быстро, как и вспылил. В самом деле, зачем он на старика набросился? Ничего плохого тот не сделал. Так, струсил немножко. И к лучшему: начни его допрашивать, пошел бы небылицы городить, потихоньку- полегоньку до правды и добрались бы. В белой контрразведке ребятишки способные, хладнокровные. Во-первых, они и не таких раскалывали, а во-вторых — жалко старика, не дай бог, помер бы… Церемониться бы с ним не стали, врезали бы промеж глаз крепким кулаком — много ли ему надо?

— Извините, Павел Николаевич.

Действительно: мало ему надо — заулыбался, ручонкой махнул.

— Пустое, Игорек… Как ты думаешь, если я попрошу прощения у Софьи Демидовны, она меня соизволит простить?

— Думаю, соизволит, — сказал Игорь.

— Так я попробую… — покашлял, осторожно стукнул костяшками пальцев в дверь хозяйкиной комнаты.

Ответа не получил, заговорщицки глянул на Игоря, приоткрыл дверь и бочком-бочком проник туда.

Ладно, они сами разберутся. Софья Демидовна обиделась на то, что Леднев ее с офицерами один на один оставил, и, оказывается, намеренно оставил. Ее право. А профессор, интеллигент липовый, просто-напросто поиграл в страуса: сунул голову в песок и ничего замечать не пожелал. Так ему спокойнее. А ведь мог проснуться, выхватить у кого-нибудь из офицеров наган, пару аксельбантов прострелить…

Плохо другое: Пеликана ждут. И ждут именно здесь, у родственников. Хотя, может статься, и еще где-нибудь ждут. Интересно, не оставили ли они шпика на улице?..

Выскочил из дома, подбежал к воротам. Крепко строили: ни щелочки в заборе, доска к доске прилажена, без зазоров. Ага, вот есть дырочка. От выпавшего сучка, наверно… Прижался к ней глазом. Ни черта не видать! Тот самый поваленный столб с фонарем в поле зрения. И все…

Ладно, чего бояться-то?..

Открыл калитку, с независимым видом вышел на улицу, посмотрел по сторонам. Вот старушка с клюкой шествует.

Вон пацаненок какой-то вдалеке пыль поднимает, бежит куда-то. Куда это он разбежался?.. Ноги босы, грязно тело и едва прикрыта грудь…

Пацаненок добежал до Игоря и резко затормозил. Некрасов был прав, но лишь отчасти. Ноги босы, грудь нараспашку, рубаха без единой пуговицы, навыпуск, на штаны. Но чистая. И сам он беленький, длинноволосый, умытый. Встал перед Игорем и уставился на него.

— Проходи, проходи, Чебурашка, — сказал ему Игорь. — Не в музее, смотреть нечего.

Мальчишка на «чебурашку» не отреагировал, хлюпнул носом, спросил неожиданным баском:

— Это четырнадцатый номер?

— Четырнадцатый, четырнадцатый. Кого тебе надобно, старче?

— Если ты Игорь, то тебя.

Это уже становилось интересным.

— Ну, я Игорь…

— Велено передать: завтра к десяти утра приходи на Кадашевскую в дом Игнатьева. Спросишь столяра дядю Матвея, — произнес все хрипловатой скороговоркой, штаны подтянул и с ходу включил четвертую передачу, вихрем понесся по улице — только пыль столбом.

— Эй! Стой! — заорал Игорь. — А кто… — махнул рукой: бесполезно догонять.

А мальчишка на бегу обернулся и крикнул издалека, Игорь еле услыхал:

— Один приходи-и-и…

 

11

Сидя на школьных уроках, гуляя с Валеркой Пащенко, читая или глядя телевизор, Игорь часто думал: а что сейчас делает старик Леднев? Или Пеликан. И вообще, что там сейчас, когда нет Игоря?

И понимал непреложно: ничего! Нет там ничего, и самого «там» не существует. «Там» возникает только с появлением Игоря, ибо он — его персонаж, но он же — его создатель. Такой вот веселенький парадокс…

А посему некуда торопиться, все в прошлом останется на своих местах, без изменений — до прихода Игоря. Пока же нужно поспешить в школу, несмотря на субботний день. Что за жизнь! У мамы на работе существует понятие — «черная суббота», то есть рабочая. Она возникает в календаре раз в месяц или в полтора месяца. У школьников каждая суббота — «черная». Тоска-то какая…

Пять уроков, четыре перемены, из коих одна — двадцатиминутная. На нее и рассчитывал Игорь. Надо было уединиться с Валеркой, засесть где-нибудь в укромном углу школьного двора — есть такой «угол» — за теплицей, у забора, — и поговорить о тревожащем. Конкретно — о вчерашней встрече с вежливыми парнями. Об их предупреждении. О пружинном ножичке.

Пока был в прошлом, даже не вспоминал обо всем этом. Ну, может, и таилась мыслишка где-нибудь на дне колодца, в подсознании, а наружу носа не казала. А сейчас выскочила, разрослась непомерно — других мыслей не допускает.

Гамлетовский вопрос: звонить или не звонить? Нет, не может быть здесь дилеммы: звонить, спешить к телефону, слышать Настин голос, договориться о встрече…

А где?

Ну, скажем, у памятника Пушкину. И пойти есть куда — все центры отечественной культуры рядом.

А потом?

А что потом? Известное дело. Посидеть в кино, в «России». Или зайти в «Лакомку», или подальше — в «Московское» кафе, съесть мороженого, выпить по бокалу шампанского — не маленькие уже, легко позволить себе такое вполне невинное развлечение. Потом побродить по Москве, заглянуть в Александровский сад, выбрать отдаленную скамью… Или совсем другая программа: в парк Горького, в Нескучный сад…

И все? И проводить до маршрутки, бросить монету в кассу? И опять извиниться: мол, нет времени, доберешься, подруга, одна? И целым и невредимым вернуться домой?

Так?

А ведь ты боишься ее дома, ее двора, а, Игорек? Ты боишься ее провожать до подъезда, боишься остаться один на коротком вечернем пути до арки-туннеля, ведущей на многолюдный Кутузовский проспект…

И сам себе признался: да, боюсь. Боюсь, черт возьми, хотя и стыдно ощущать себя трусом, до боли стыдно!

До боли?.. Чего же бояться? Как раз боли? Ну, отлупят тебя пятеро, большое дело! Помнишь, кажется у Зощенко, рассказ о студенте и матросе, влюбленных в одну девушку. Матрос регулярно колошматил студента, а тот, харкая кровью, вновь приходил на свидание. Более того: бросался на гиганта матроса с кулаками, пока тот не сдался перед сумасшедшим напором бесстрашного дохляка.

Беллетристика…

А что не беллетристика? Парни эти, короли двора? Типичная штампованная беллетристика. Герои нравоучительных очерков из серии «Человек среди людей». О заблудших подростках.

Но тем не менее они существуют. И боишься ты, Игорек, не боли, не крови, не ножичка какой-нибудь золингеновской стали, а чего-то другого, чему и названия не придумать.

Знаешь — чего! Себя ты боишься! Своей беспомощности, нерешительности, полного отсутствия того, что с избытком имелось у зощенковского студента. Ты, неслабый физически человек, — да и подручных средств вокруг много: палки, доски, кирпичи! — боишься применить свою силу, пойти на конфликт. Живешь по принципу: нас не трогай, и мы не тронем…

Но с Пащенко посоветоваться стоит. Он подобными комплексами, известно, не обладает.

Предупредил его:

— Надо поговорить, старичок.

— В чем дело — вопрос! — готовность у Валерки — ноль, как принято писать обо всяких экспериментах. — Надолго? А то у меня в три пятнадцать тренировка.

— Да нет, ненадолго. На большой перемене сходим за теплицу?

— Договорились!

Пока шли к теплице, помалкивали. Игорь не хотел заводить посторонний треп, а Пащенко, видно, понимал состояние друга, не лез поперек батьки в пекло.

Сели за теплицей на сложенные школьным завхозом доски — двадцать минут свободы впереди.

— Что стряслось, Игоряха?

Ничего не стал таить, все выложил. И про Настю, и про парней, и про свои непонятные страхи. Взглянул на часы, оказалось, что на все про все десяти минут хватило. А думал — леденящая душу история, за час не поведаешь…

И Пащенко к ней соответственно отнесся.

— Не вижу особых проблем, старичок. Обыкновенные пижоны, маменькины сынки. Папаня в загранку съездил, привез любимому отроку ножик, а тот теперь себя кумом королю чувствует… — Повторил еще раз: — Не вижу проблем. Хочешь, я с тобой вечером пойду? Я свободен. На двоих они не полезут.

Цельный человек Пащенко. Ни в чем проблем не видит. А коли видит, то и решает их, не мудрствуя лукаво. И правильно делает! Легко ему живется… А Игорь каждый раз в сомнениях путается, никак их не размотает. И все они неразрешимые, все они мирового значения!.. Но тут приходит друг Валера и заявляет: плюнь, все — мура, живи прямо, ничем не мучаясь.

И ведь прав, наверно…

А Пащенко развивал тему дальше:

— Во-первых, надо об этих гавриках Насте сказать. Она их наверняка знает, пусть имеет в виду, раз уж развела себе таких кавалеров. И цена тебе у нее побольше будет: не убоялся трудностей ради дамы… Ты говоришь, она на Кутузовке обитает? И Алик там же… — это его коллега по прыжкам, друг-соперник. Все норовит познакомить, да как-то не получается. — У него приятелей — весь проспект.

— Зачем мне его приятели?

— На всякий случай. Соберем компаху и пугнем этих гадов — до Окружной дороги поползут!

Это был выход. Пугнуть. Сила на силу. Закон Ньютона: на всякое действие существует противодействие, да простит учитель физики столь вольное толкование физической классики. Показать «этим гадам», как выразился Валера, ньютоновскую правоту.

А самому в сторонке постоять? Двое дерутся — третий не мешай, старое дворовое правило? Этаким полководцем на горушке…

— Спасибо, Валерка, научил уму-разуму. Как вариант — застолбим. На будущее. А пока поглядим за развитием событий.

— Сам пойдешь?

— Угадал.

— А отлупят?..

— Ну уж, обязательно отлупят…

— А что? Запросто. Может, все-таки я с тобой?

Отличный парень Валерка, настоящий друг!

— Спасибо, Валер, перебьюсь сегодня.

— Ну перебейся… — засмеялся: иносказательное буквально прозвучало. — Позвони вечерком.

— Я, наверно, поздно приду.

— До двенадцати, ты знаешь, я спать не ложусь. А позже ты не явишься, у тебя родители на стену полезут.

Что верно, то верно. На том и порешили, тем более что перемена закончилась, звонок даже сюда, в конец двора, долетел. Надо было поспешить: математик не терпел опозданий…

И все-таки, пока решился позвонить Насте, минут пятнадцать вокруг телефона бродил. Оправдывал себя: мол, необходимо придумать конкретное предложение — как вечер провести. А на самом деле оттягивал решение, ибо звонок Насте и был решением, после которого отступать поздно.

Как в воду с обрыва: схватил трубку, набрал номер.

— Настя? Меня Игорем зовут…

И все страхи, все дурацкие сомнения и опасения показались мелкими и придуманными, когда услыхал чуть капризное:

— Наконец-то! Я уж и ждать устала…

— Настенька, я хочу тебя видеть! — сам не заметил, что на «ты» ее назвал.

И она тем же ответила:

— Хочешь — приезжай.

Будто маленький червячок внутри проснулся: заточило.

— Ты мне обещала — в кино…

Страусы, осенние птицы…

— Давай, если хочешь. Куда?

— В «Россию». А потом в кафе посидим.

— Я буду у Пушкина через час.

Задуманная программа начата по плану. Чем-то закончится?..

Пока смотрели фильм, а потом сидели в «Московском», Игорь все время пытался сравнивать Настю с Лидой. Не потому, что Лида ему понравилась — ничего подобного, такого даже в мыслях не объявилось, — он проверял то секундное впечатление, которое возникло у него, когда Лида впервые вошла в комнату. Тогда он подумал, что она удивительно похожа на Настю. Потом разуверился в этом. Сейчас, сидя за крохотным столиком кафе, в упор уставился на Настю, как давеча голопузый вестник Пеликана — на него самого, на Игоря.

Настя даже спросила, на миг оторвавшись от мороженого:

— Что ты во мне углядел?

Чуть было не вякнул машинально: ничего не углядел. Не сообразил вовремя, что буквальный смысл прозвучит обидно. Ругнул себя за невнимательность, сказал грубовато:

— Будто сама не знаешь…

— Честно — не знаю.

Язык стал тяжелым, неповоротливым. От мороженого, что ли? Своего рода анестезия…

— Красивая ты очень…

— Вот и соврал! — почему-то обрадовалась Настя. — Я себя знаю и не обольщаюсь на свой счет.

А может, она хотела, чтобы ее разубеждали?

— Нет, красивая, очень красивая! — упрямо настаивал Игорь. — Не верь зеркалу.

Двусмысленное вышло предложение. Значит, лучше зеркалу не верить, но можно и поверить: что-то такое оно отражает… Настя, к счастью, двусмысленности не заметила или не захотела заметить.

— Конечно, тебе верить приятнее…

И все же есть у нее что-то общее с Лидой. Даже не «что-то» — многое. Глаза, их выражение, особенно когда она улыбается, и сама улыбка, и ямочки на щеках. И волосы — обе блондинки…

Но разве оно удивительно, это сходство? Ведь он увидел Лиду такой, какой хотел. И хотел увидеть похожей на Настю, об иной девушке не помышлял. А то, что Лида потом оказалась другой, — так это естественно. Настя — здесь, Лида — там. Лида — человек из чужой памяти, хотя и пропущенной через мироощущение Игоря, через его фантазию.

Да и вообще: разве было бы что-нибудь там, в пресловутой чужой памяти, если бы не Игорева фантазия?..

А пока фантазировать не стоит: половина десятого на часах, Настя заранее предупредила, что в десять должна вернуться домой, обещала маме. Плакала прогулка в Александровском саду… Ну ничего, не в последний раз.

— Сегодня ты не торопишься?

С подколкой вопрос. Оказывается, не забыла Настя самого первого прощания-провожания.

— Я теперь никогда торопиться не буду. Обещаю клятвенно.

Обещание обещанием, а время подпирает. В первую очередь Настю. И все же до Калининского проспекта, до Арбатской площади решили дойти пешком — тут рядом! — а у почты на проспекте сесть на троллейбус.

Думал: сказать Насте о парнях или не сказать? Пащенко советовал не скрывать. Дескать, вырастешь в ее глазах. Игорь все-таки решил не говорить. Пусть он выглядит в глазах Насти не выше, чем на самом деле. Его ста восьмидесяти сантиметров вполне хватит на все…

Велика Федора… Что ты со своими сантиметрами через полчаса делать станешь?..

Странное дело, ему впервые за все время путешествий в прошлое хотелось рассказать о нем. Ну, просто распирало. Одно останавливало: не поверит Настя. Да и кто поверит в фантасмагорию, в чудо, в антинаучную фантастику? И то ли не мог он более держать в себе все это, то ли Настя слишком располагала к откровенности, тем более — к давно желаемой, но решил попробовать, почву прощупать: как воспримется? Не впрямую, конечно, не в лоб, не всю правду чохом. Потихонечку, полегонечку. Иносказательно. Просто о прошлом. Издалека.

— Ты куда после школы?

— На филфак, наверно. А ты?

— Соседями будем. На исторический.

— Давно решил?

— Пожалуй, давно. С детства книги о русской истории любил. Раньше Смутным временем интересовался, помнишь, было такое после смерти Ивана Грозного, а теперь в недавнее прошлое путешествую.

— Куда именно?

— В гражданскую, в восемнадцатый год.

— Почему именно в восемнадцатый?

— Понимаешь, какая штука. Дед у меня, он в девятьсот первом родился, в конце лета восемнадцатого года шел пешком из Ростова-на-Дону в Москву…

— Зачем?

— Застрял он в Ростове. Родители отправили его к родственникам — сестра прабабки там, кажется, жила, семья ее, а тут революция, война началась. Ну, он и сбежал от родственников…

— Как сбежал?

— Как сбегают? Ногами. Ночью, когда все спали, налегке. И пошел по Руси-матушке. Тыща километров как отдай.

Ужаснулась:

— Война ведь!

— Верно. Рискованно было идти. Могли и шлепнуть. Но повезло. Дошел целым и невредимым.

— Ой, как интересно! Красные, белые… А он-то сам как настроен был?

Игорь усмехнулся: что сказать про деда? Видимо, правду.

— Никак, наверно. Мальчишка, плохо ориентировался в политике. Но когда дошел — стал красным, это наверняка.

Про деда все правильно, иным он и не мог быть: он дитя своего времени, только своего, а в то время семнадцатилетний парень из добропорядочной семьи редко имел какие-то устоявшиеся политические взгляды. Но дед дедом, а речь-то об Игоре… Ладно, начал не о себе, так и продолжим не о себе. Пока. Дальше видно будет.

— Он тебе сам рассказывал?

— Он умер задолго до моего рождения.

— Откуда же ты все знаешь?

— Бабушка, отец… Они про деда многое знали, — Игорь старался отвечать не впрямую, уклончиво, переводил акцент: — Дед у меня герой-удалец. В финскую воевал, Великую Отечественную до конца прошел, полковником конец войны встретил. А потом демобилизовался, до смерти в газете работал.

— Журналист? Тоже Бородин фамилия?

— Нет, он не писал, не вспоминай. Он выпускающим работал, в типографии. А писать мечтал. Даже пробовал чего-то. Царапал в тетрадке перышком. И заметь: именно о гражданской войне. Наверно, и меня заразил.

— Ты же его не знал, не застал.

— Он меня генетически заразил…

Посмеялись. Настя попросила:

— Ты бы мне рассказал обо всем этом подробно, а?

— О чем именно?

— О путешествии деда. Ты о нем подробно знаешь?

Усмехнулся: куда уж подробнее…

— Хорошо, будет время — расскажу.

— Завтра? Идет?..

Ты этого хотел, Игорек? Поведать Насте о хождении по времени, в подробностях поведать, ничего не упустить, не забыть. Ни старика Леднева, ни Пеликана, ни Лиду, ни ее тетку, ни даже мальчишку-вестника, босого героя некрасовского стихотворения. Только не о себе придется говорить. О деде. А какая разница: тоже мальчик из хорошей семьи, тоже Бородин, тоже семнадцатилетний. Пускай о деде. Лишь бы выговориться…

 

12

Ясное дело, договорились завтра созвониться. Поутру, не откладывая в долгий ящик.

Бессмысленный в устах женщины термин: созвониться… Предполагающий полную неопределенность — кто первым вспомнит, тот и позвонит, — он, термин этот, прозвучал вполне конкретно. Созвонимся — значит, Игорь должен позвонить, как же иначе! И тем не менее внешний паритет соблюден. Ах, женщины, коварны ваши души… Откуда цитата? Похоже, из неопубликованного Бородина. Точнее — из ненаписанного…

На часах десять тридцать пять. Двор темен и тих. Интересно: ждут ли его вежливые ребята?.. Интересно — не то слово.

Шел, не глядя по сторонам, еле-еле сдерживая желание побежать. Вон они, ящики…

— Эй, Игорь, подойди сюда, дружок.

Ждут!

Ну уж черта с два он к ним подойдет!.. Убыстрил шаги, почти побежал, молча, никак на окрик не реагируя.

Стоп!

— Ты куда это разбежался? Не слышал — зовут?

Двое в куртках перед ним. И, как назло, никого во

дворе. Вымер он, что ли?

Может, закричать?..

— Давай-давай, двигай. Мы два раза не повторяем.

Эти куда грубее, чем их вожак. Вежливости не обучены.

Взяли под локотки и повели к ящикам.

— Руки прочь! — красивая фраза, но глупая. Игорь дернулся, сбросил руки «конвоиров», но ведь пошел к ящикам, сам пошел, как… корова на убой.

Придумал сравнение и про себя усмехнулся: пошляк ты, братец! Идешь по морде получать, а все же пыжишься: как бы покрасивше о себе выразиться…

Двое отконвоировали, трое поджидают. Итого — пятеро. Знакомые все лица. Вот и вожачок давешний. Сидит на ящике, развалился, на другой ящик оперся… Интересно: что они делают, когда из магазина пустую тару вывозят?

— Что же ты, Игорь? Ай-ай-ай…

Тон соболезнующий, того и гляди, расплачется юноша, модный свитер слезами омочит.

— А что я?

— Я тебя предупреждал: забудь о Насте. Предупреждал или нет?

— Ну предупреждал.

— А ты не послушался. Нехорошо…

Издевается, сволочь, остроумие свое показывает.

— Кому нехорошо?

— Будет? Боюсь, что тебе.

Странное ощущение: Игорь одновременно трусил и злился. Два малосовместимых чувства, ибо злость на противника должна рождать желание если не нападать, то уж защищать себя. Но, ощущая эту злость, Игорь пытался хорохориться, страшась тем не менее нечаянным словом или действием перейти ту грань, за которой дипломатические переговоры окончатся. Страшился он ее перейти и не понимал — не хотел понимать! — что ребята-дипломаты ведут переговоры, только следуя неписаному протоколу подобных встреч «на высоком уровне», а на самом деле ими все давно решено…

— Ты о себе лучше подумай.

— Странно… — Вожак обернулся к приятелям, театрально требуя разделить с ним изумление. — Игорь, кажется, хамит…

— Хамит, хамит, — немедленно подтвердил один из приятелей и засмеялся довольно.

— Обидно, — сказал вожак, встал и, не замахиваясь, коротко ударил Игоря в солнечное сплетение.

Игорь открыл рот, попытался вдохнуть, не смог и резко согнулся пополам, присел на корточки. Было страшно: воздух не попадал в легкие, останавливался где-то на полпути и к боли в животе добавлялась резкая, кружащая голову пустота в груди.

Вежливые ребята стояли над ним, молча смотрели, как он старается дышать, судорожно открывает и закрывает рот. Как рыба.

— Плохо Игорю, — сказал вожак.

Возможно, он и раньше что-то говорил, но, занятый болью, Игорь не слышал его. А сейчас услыхал, голос прорвался, как сквозь вату. И дышать стало легче.

— Как бы хуже не было, — добавил кто-то из парней.

— Сволочи! — Игорь почувствовал, что он вот-вот заплачет. Это было совсем уж стыдно.

— Он опять хамит, — грустно сказал вожак, глядя, как поднимается Игорь. — Он ничего не понял.

Игорь понимал: сейчас вожак снова ударит, и надо бы ударить первым, пока тот не ждет нападения, стоит раскрывшись. Понимал и… ничего не мог с собой поделать.

И вдруг — это уж совсем попахивало мистикой! — раздался такой знакомый голос:

— Ба-а! Какие люди!

Пащенко! Он-то откуда?..

Обернулся: так и есть, Валерка. Улыбается во весь рот, будто невесть что развеселое углядел. И рядом с ним другой парень. Тот, напротив, довольно мрачно на все посматривает.

— Игорь, тебе не кажется, что ты заставляешь себя ждать? — это опять Пащенко.

Надо было отвечать, но Игорь не знал что, не мог ничего выдавить. А Пащенко, оказывается, и не требовал ответа. Он и вопрос задал — как чисто полемический прием — риторически.

Теперь он обращался к своему мрачному спутнику:

— Они, Алик, явно чего-то не поделили. Ты не находишь?

Алик тоже промолчал, предоставляя Валерке вести спектакль в одиночку. А того хлебом не корми — дай поговорить.

— Извините, парни, извините, но доделите в другой раз. Нам Игорь очень нужен, ему через полчаса из Организации Объединенных Наций звонить будут. Сам генеральный секретарь. Надо поспешать. Еще раз извините.

Он подхватил Игоря под руку и потащил прочь от ящиков. Алик пошел сзади, поминутно оборачиваясь: прикрывал тылы.

— Эй, длинный, ты бы не лез в наши дела. А то и тебе кое-что обломится… — неожиданно опомнился кто-то из компании.

Не вожак — тот помалкивал.

— Премного благодарен, — паясничал Пащенко, полуобернувшись, однако не притормаживая, целеустремленно руля к воротам. — Всю жизнь мечтал. Обломите, что обещали, и передайте Насте. А уж она меня разыщет. Через Игоря, — и захохотал нарочито по-дурацки, взвизгивая и ухая.

А когда отсмеялся, то в разговор вступил вожак. Он сказал негромко, но Игорь услышал:

— Тебе сегодня повезло, Игорь. Но предупреждение остается в силе. Помни о нем.

— Он помнит, — продолжал на прощанье дурачиться

Валерка. — У него память как у молодого. Адье, ребятишки, арриведерчи, Рома, перметте муа де апсанте…

Они вышли из подворотни на Кутузовский проспект, и Игорь опять, как и в прошлый раз, был малость ошарашен и светом, и шумом, и многолюдьем. Контрасты его, видать, тревожили.

Мрачный Алик спросил Пащенко:

— Чего это ты им в конце наплел?

— Малограмотный! — восхитился Валерка. — Учи уроки, чемпион, будешь умный, как я. А сказал я им на французской мове: позвольте мне, дескать, отсутствовать, надоели вы мне до зла горя.

— Грамотный, — то ли подтвердил, то ли осудил Валерку Алик. — Лучше б мы в милицию заявили.

— А что милиция? — Пащенко прочел в своей жизни миллион детективных романов и мог свободно и со знанием дела рассуждать о работе доблестных органов внутренних дел. — В милиции нам сказали бы: нет состава преступления. Где следы п-обоев? Где огнестрельные и ножевые раны? Где труп, наконец?

— С этими гадами и трупа дождешься, — сказал Алик. — Ну, ладно, мне пора. Чао! — помахал рукой и пошел по тротуару, легко обгоняя прохожих.

Пащенко не утерпел, пустил вслед:

— Какие сдвиги! Начал заграничные слова употреблять! Мое влияние… — повернулся к Игорю и уже серьезно сказал: — Ты извини, время не рассчитал. Позвонил Насте, ее мама сказала, что она в десять будет. Ну я и накинул полчаса на провожание, вот чуть-чуть и опоздал к кульминации… Сильно тебе врезали?

— Пустяки… — Игорю опять хотелось плакать. Ну что ты скажешь, прямо девица сентиментальная! — Спасибо тебе.

— Сочтемся славой.

— Я не ожидал удара, а он в поддых…

— Ладно-ладно. — Пащенко видел, что Игорь пытается оправдать себя, и не хотел терпеть унижений друга. — В суде объяснения писать будешь. А я тебе не Фемида с весами, у меня оба глаза вперед смотрят. И как ты думаешь, что они видят?

— Что? — Игорь не сдержался — улыбнулся.

— Они видят замечательно пустое маршрутное такси, которое пулей домчит нас до площади имени Феликса Эдмундовича. Понеслись.

И они понеслись.

Потом, уже лежа в постели, собирая — пользуясь цитатой из любимого Игорем Блока — «воспоминанья и дела» минувшего дня, Игорь думал о том, что до сих пор совсем не знал Пащенко. Кем он его считал? Веселым парнем, неплохим приятелем, с которым легко трепаться, бродить по улицам, сидеть где-нибудь в теплой компании, охмурять девушек. А он другом оказался. Настоящим. Из тех, кого не надо просить о помощи — они сами знают, когда помощь требуется…

А все-таки почему «вежливые ребята» испугались? Их же пятеро, а против них — только двое, ибо себя Игорь считать не имел права. Испугались двоих? Вряд ли. Хотели бы — отлупили бы и Валерку и Алика самым лучшим образом. Против лома нет приема. А ведь отступили… Может, шума не хотели? Пожалуй, так. Тихие, интеллигентные мальчики, не хулиганят, маленьких не обижают, со старшими не задираются. И вдруг драка. Пятеро против двоих. Тут и искать виновных не надо: кого больше, те и виноваты. Могла получиться осечка: вышли бы они из отработанного образа на виду у сбежавшихся на шум жителей дома. А этого им ох как не хочется!..

Тут телефон затрезвонил. Он у Игоря прямо на полу обретался, у кровати. Взял трубку — Настя.

— Игорь, что случилось?

— А что случилось?

— Мне Наташка звонила.

Трепло Валерка!

— Ну и что она говорит?

— Что тебе угрожали. Из-за меня. Даже ножом пугали. Так?

— Ну так…

— А ты не струсил! Валерка сказал, что он специально сегодня ко мне во двор приезжал, думал, драка будет, а ты прошел сквозь них, как нож сквозь масло…

«Нож сквозь масло» — это явно из Валеркиного репертуара. Как он Игоревы подвиги расписал — можно себе представить! Зря, выходит, Игорь на него сейчас клепал: друг — он во всем друг.

— Какой там нож, какое масло… — трудно было Игорю это произнести, но иначе не мог. — Струсил я, Настя, как последний первоклашка. И если б не Валерка, не знаю, что было бы.

— Вот что, — голос Насти стал деловым и строгим.-

Теперь я тебя провожать буду. Каждый раз. Сначала ты меня — до подъезда, а потом я тебя — до троллейбуса.

Что ж, это выход. При Насте, можно быть уверенным, к Игорю никто из тех парней не прицепится. Только воспользуется ли он им, этим выходом? Надо уж совсем себя не уважать…

— Вздор, Настасья, ты что придумала?

— А что? Я знаю этих парней. Подонки. Вадька там один, пэтэушник, он в меня в прошлом году влюбился, проходу не давал, а я его отшила разок. Теперь он считает, что я никого не могу полюбить — не имею права.

— А ты можешь? — с замиранием сердца, полушепотом.

И так же, полушепотом, в ответ:

— Могу.

И повесила трубку.

До завтра.

Ничего вроде не сказано, а как радостно! Кажется, не было никакого вечера унижений, вечера страхов, стыда…

Но был он, был, не обманывай себя, Игорь. И, как ни горько, не заслонить радостью гаденького ощущения собственной трусливой беспомощности…

 

13

В доме все еще спали, когда Игорь на цыпочках прошел к окну по крашеным молчаливым половицам и настежь распахнул его. Оно выходило на улицу, по-прежнему пустынную. Пахло сеном, прелой травой и еще — отчетливо — гарью. Запах гари тянулся откуда-то издалека, будто напоминание о недавнем пожаре.

Где он был? В центре города? На окраине?.. На небе ни облачка, ни дымка — ровное, белесое, выгоревшее за лето полотно. Но запах такой, будто полгорода сгорело.

Игорь тихонько открыл дверь, прошел через пустую общую комнату, через прихожую, выбрался во двор. Восемь на часах, на хороших часах марки «Слава», которые Игорь прятал в кармане брюк, скрывал ото всех — здесь, в прошлом. Можно себе представить изумление старика Леднева, если бы он узрел эти супермодные «тикалки» с зеленоватым циферблатом под граненым стеклом. Пока не узрел, Игорь был осторожен.

Умылся до пояса, попрыгал для приличия — вроде и зарядку Сделал. Хорошо бы позавтракать! Мало ли каким день выдастся… А до десяти утра, до встречи с неведомым дядей Матвеем еще далеко.

На крыльцо вышла Софья Демидовна, увидела Игоря, охнула:

— Ох, батюшки! А ну, брысь в дом, мне умыться надо.

Она куталась в клетчатый платок-плед, под которым, как определил Игорь, виднелся розовый, до пят, халат. Судя по ее улыбающемуся лицу, особого стеснения она не испытывала, а охала так, для приличия.

Тем не менее Игорь подхватил рубаху, оброненную на траву, шаркнул ножкой, подняв при этом небольшое облачко пыли, и немедленно ретировался в дом, повторяя:

— Пардон, пардон, я слеп, я ничего не вижу…

Но на крыльце задержался, спросил:

— Покормите, хозяюшка?

— Буди своего спутника. Завтракать станем.

Будить Леднева — дело привычное. Каждое утро Игорь им занимался, навострился. И сегодня — со стонами, с обидами и мелкими оскорблениями — но поднялся старик. Умываться не пожелал:

— Мне от воды еще больше спать хочется. Я и так чистый. Ты что, забыл: мы же третьего дня в бане мылись…

Бог с ним, пусть не умывается. Но вот как его дома оставить, чтоб не увязался за Игорем? Проблема! Помнится, еще вчера под вечер выражал он желание побродить по городу. Говорил:

— Все равно Пеликана ждать…

И сказал это при хозяйке. Она, естественно, удивилась:

— Кого ждать?

— Григория Львовича, — ничтоже сумняшеся, объяснил Леднев.

— Как-то вы его странно назвали…

Пришлось Игорю вмешаться:

— Был случай. Григорий Львович нам одну байку рассказывал, про пеликана. С тех пор мы его так иногда называем. В шутку. Он не обижается… — и безжалостно лягнул под столом ногу профессора.

Тот покривился, но смолчал. Потом, когда одни остались, не преминул поинтересоваться:

— Это что ж такого я сморозил?

— Глупость, — объяснил Игорь. — Видите: Софья Демидовна удивилась. Значит, Пеликан не афиширует здесь свое прозвище.

— Странно, — недоумевал Леднев. — Здесь, с родными, не афиширует, а с нами, посторонними, пожалте бриться. Мы, божьей милостью, Пеликан Единственный…

Игорю это тоже казалось странным. Приученный всему искать пусть собственное, но объяснение, он и тут нашелся: в доме у Софьи Пеликан — человек респектабельный, куда как лояльный. Вон вчера из контрразведки приходили. Скажи им Софья, простая душа, про птичье прозвище — чего бы они не заподозрили только! А так — Григорий Львович, солидный мужчина, отсутствует за неимением в наличии. А то, что им, посторонним, Пеликаном назвался — так на то они и посторонние: сегодня есть, завтра — ищи свищи! Им как раз подлинную фамилию знать не следует.

Все это могло соответствовать истине при одном условии: Пеликан или бывший, или настоящий нелегал. А в том Игорь уже и не сомневался.

Завтракали вчетвером. Лида сидела напротив Игоря и смотрела на него если и не влюбленно, то с восторгом. Игорю было неудобно. Он на Лиду не глядел, уставился в тарелку с овсяной — нелюбимой! — кашей, скреб ее ложкой. Восторг инфантильной гимназистки он относил за счет прочитанных вчера стихов. И не столько Блока, сколько тех, что она за Игоревы приняла… Как же: знакомство с пиитом! Такой факт юной барышне-эмансипе легко головенку кружит.

Поели. Игорь хозяйку поблагодарил, попросил разрешения покинуть стол:

— Мне в город надо.

— Я с тобой, — сказал старик Леднев.

Как Игорь и ожидал! Но это было бы полбеды. А тут и Лида свою лепту внесла:

— Можно, я тоже?

Хорошо, на профессора Игорь согласен, но Лида — это уж слишком. Надо было отбояриваться.

— Что вы, что вы! — деланно ужаснулся он. — Чувствуете: запах какой? Говорят, пожары в городе…

Старик Леднев, человек божий, хитрой дипломатии не обученный, немедленно вопросил:

— Кто говорит?

— Там… — туманно объяснил Игорь, ибо ясно было: ни с кем он не беседовал, просто не успел с утра.

И старик Леднев это прекрасно понял, хмыкнул и ручки потер.

— Ну раз там… А мы пожаров не боимся, правда,

Лидочка? Мы пойдем и посмотрим… И вообще, в юности я служил в пожарной команде, я все знаю, — тут он на спинку стула откинулся, глаза блаженно прикрыл. — Какие першероны, серые в яблоках! А каски, каски, начищены, как зеркала… И брандмайор впереди… — сладко ему было вспоминать то, чего, на взгляд Игоря, никогда в его жизни не существовало.

Софья Демидовна робко вставила:

— Может, и вправду опасно, а, Лида?

Старик Леднев очнулся от сладких воспоминаний и яростно воспротивился:

— Абсолютно не страшно, любезная Софья Демидовна. Я Лидочку ни на шаг от себя не отпущу, следить стану паче цербера. На меня, драгоценная Софья Демидовна, можно положиться безо всякой опаски.

— Да-а? — с сомнением протянула хозяйка, но спорить не стала.

А старик Леднев, довольный победой, так славно и просто одержанной, рвался в бой.

— Если идти, господа, то немедля. В путь, в путь, трубы зовут.

В городе было неспокойно. По дороге выяснили, что ночью какие-то злоумышленники взорвали казармы, расположенные на другом конце города, в районе Святой слободы. Пожарных частей не осталось, серых в яблоках першеронов — или на ком они тут ездили? — давным-дав- но мобилизовали не то белые, не то красные, как, впрочем, и топорников. Брандмайоры сами воевать тронулись — за единую и неделимую, а также святую Русь, опоганенную теми красными, к кому ихние, брандмайоровские, топорники подались. Стало быть, топорниками и опоганенную. Кому уж в таких сложных условиях пожары тушить? Некому. Вот казармы и погорели. Не вчистую, но сильно.

Старик Леднев разговорился с единственным дворником, увиденным Игорем за эти два дня. Дворник был — как положено классическому дворнику — с бородой и метлой, а еще в яловых, в гармошку сапогах и в грязно-белом фартуке. Но без бляхи. Он охотно вступил в беседу с профессором, в подробностях поведал ему о взрыве и пожаре, о том, что «солдатиков побило — ужасть скольки!». И еще добавил: офицерье совсем озверело, хватают с утра кого ни попади.

Последнее сообщение Игорю вовсе не понравилось. Кого ни попади — это, значит, и его, и Леднева могут схватить, Леднев, положим, отвертится: у него документ справный, профессорский, академический, печать с двуглавым орлом и коронами. А ему, Игорю, что делать? Паспорт он с собой не носит, держит дома — вместе с родительскими. Да и к чему он здесь — «краснокожий», с серпом и молотом?..

По Трехсотлетия Романовых мчались верховые — по одному и малыми отрядами. Извозчиков у длинного здания сегодня не видно. Попрятались?.. Пока дошли до площади с фонтаном, Игорь страху натерпелся. А старику Ледневу хоть бы что. И Лида идет воркует:

— У нас в классе многим девочкам офицеры нравятся. А мне, представьте, совсем нет. Какие-то они грубые, развязные, никакого обхождения. Просто оловянные солдатики…

Очень актуальная тема!..

Тут старик Леднев опять отвлекся, решил поговорить с толстой теткой, с мордастой краснощекой теткой, по виду торговкой, но с пустой корзиной. Распродала, что ли, все? Нашла время для торговли… Леднев вцепился в нее, как клещ, стал выяснять подробности городской жизни, торговли и наличия товаров на базаре, а Игорь решил: была не была! Потянул Лиду за рукав.

— Есть дело. Но секрет!

Лида мгновенно расцвела в буквальном смысле слова: щеки покраснели, глазки загорелись.

— Какой секрет, Игорь?

— Хранить умеете?

Она мелко и быстро перекрестилась.

— Христом богом клянусь.

Игорь посмотрел по сторонам: не слушает ли кто? — но сделал это больше для Лиды, чем для себя.

— Вы знаете, где Кадашевская улица? — шепотом спросил он.

— Знаю, — тоже шепотом ответила Лида. — Вон та — Свитская, а там направо — Кадашевская. А зачем вам?

— Надо. Идем.

— А Павел Николаевич?

— Ему — ни слова.

Лиде это не понравилось. Секрет секретом, но она же воспитана в уважении к старшим! Другое дело, что она не знала, как старшие иногда могут мешать…

— Может, мы его все-таки предупредим?

— Тогда он увяжется за нами, а там опасно.

Это сразило Лиду, и, уже не противясь, она пошла за Игорем, поминутно, впрочем, оглядываясь. Профессор был чрезвычайно занят беседой с торговкой, он настолько увлекся, что даже тыкал ей пальцем в необъятную грудь, что-то объясняя. Думал, похоже, что перед ним — его университетский коллега. Торговке нравилась роль коллеги, она сочувственно кивала, слушая Леднева.

Вопреки опасениям Игоря, никто на них не обращал внимания — ни раньше, когда они втроем шли, ни теперь, когда отделились от профессора. Игорь с Лидой на вид — юные влюбленные, местные Ромео и Джульетта, дети приличных родителей. А Леднев… Пащенко таких называл коротко: чайники. Кто, скажите, заподозрит в чайнике поджигателя и бомбиста? Только параноик, страдающий манией преследования. Чайник — сосуд привычный и безопасный…

Без приключений дошли до Кадашевской. Там пришлось спросить, где дом Игнатьева. Им объяснили. Дом оказался солидным по размерам: трехэтажный, каменный, с двумя подъездами. Типичный доходный дом.

Игорь сказал.

— Постойте здесь и смотрите в оба.

— На что смотреть, Игорь? — уже задавая вопрос, Лида смотрела в оба именно на Игоря. Она опять была влюблена в него, ибо поэт, да еще и окруженный ореолом тайны, весь погрязший в правилах конспирации, — это особый человек. Не любить его невозможно.

В данный момент Лидина влюбленность играла Игорю на руку.

— Если увидите кого-нибудь подозрительного, делайте вид, что просто гуляете. Или ждете подругу.

— А как я узнаю, что это подозрительный?

— Узнаете. Подозрительного сразу видно. — Игорь не стал вдаваться в объяснения, да и что он мог объяснить? Ровным счетом ничего! Он сам не ведал, как узнать подозрительного…

— А вы? — Лида не отставала.

— Я — в дом. Ждите.

— Берегите себя!

Последняя фраза — из какого-то романа. Возможно, ее произносила некая прекрасная дама своему возлюбленному, который отправлялся в очередной крестовый поход. Или еще куда-нибудь.

— Поберегу, — пообещал Игорь и вошел в подъезд.

Здесь было тихо и прохладно, даже холодно, как и в любом подъезде-колодце в старых московских, еще дореволюционной постройки, домах. Игорь, случалось, бывал в них: там жили и его знакомые и знакомые его родителей. В любую жару такие подъезды, как термосы, хранили каменную прохладу, и секрет прохлады — вот секрет, а не то, что Лиде обещано! — был навсегда утерян в дни скоростного крупноблочного и крупнопанельного строительства. Ощутимо пахло кошками. Неширокая, но внушительная лестница — похоже, из мрамора, вела вверх, ограниченная слева стеной с облупленной штукатуркой, но без привычных Игорю надписей цветными мелками, а справа — чугунными решетчатыми перилами. Вниз, в подвал или в полуподвал, тоже вела лестница, но куда поуже и попроще. Голопузый малец, сообщивший вчера о доме Игнатьева, не объяснил, где именно искать дядю Матвея, чем поставил Игоря в дурацкое положение. С одной стороны, спрашивать боязно: а вдруг дядя Матвей тоже нелегал? Или еще кто-нибудь? Не накликать бы беду на него. И на себя… С другой стороны, не у кого спрашивать: не пойдешь же по квартирам?..

Начал анализировать, применяя житейскую логику. Из каких слоев вышел голопузый? Вряд ли из богатеньких. По виду — сын мастерового, который от снега до снега бегает босиком, утирая сопли, не знает иной одежды, чем ветхие портки и свободная рубашонка. Раз его послал дядя Матвей, то и сам дядя скорее всего принадлежит к мастеровым. Может, рабочий. А может, сапожник или там медник. Да и Пеликан, судя по всему, не стал бы якшаться с буржуями. Далее. В таком доме — если сравнить его с соседними на улице — квартиры вряд ли дешевы. Вон лестница какова… Да за нее одну хозяин небось лишний рупь к квартплате накидывал! Значит, дядя Матвей не мог жить в дорогой квартире — не по карману. А между тем он живет именно здесь. Где конкретно? Ответ ясен: в подвале. Или в полуподвале, где квартиры наверняка много хуже и дешевле. Гениальный ход мыслей, что там Шерлок Холмс!..

И тут, как в добротном детективе, сзади раздался голос:

— Чего встал? Вниз иди…

Можно было бы написать так: «Игорь вздрогнул как ужаленный». Или так: «Сердце Игоря подпрыгнуло и опустилось, будто что-то оборвалось внутри». Разно можно написать, но не будем этого делать, ибо Игорь и вздрогнул, и с сердцем тоже что-то произошло. Во всяком случае, он обернулся не без ужаса. На него смотрел давешний малец, стоял у входной двери, придерживал руками штаны — скорее по привычке, чем по необходимости: держались они на лямке — и улыбался. Переднего зуба у мальца не имелось. Судя по возрасту, молочные у него выпали давно, а коренного, видимо, он лишился в драке. Бывает…

— Иди-иди, не боись — молвил малюточка басом, шмыгнул, как и вчера, носом, повернулся, не прощаясь, и выскочил на улицу. Счел свою миссию оконченной.

Выходит, за Игорем следили. А точнее — не за Игорем, конечно, — подумаешь, персона грата! — а за домом. И, заочно уважая дядю Матвея, а тем более Пеликана, можно было утверждать, что не один малец фланировал вокруг дома, кто-нибудь еще тем же — занимался. И постарше, посолидней и посерьезней.

Да, интересно: как Лида на мальца отреагировала? Сочла подозрительным или нет?..

Игорь осторожно спустился по лестнице — двенадцать ступеней вниз, сосчитал — и уперся в низкую, обитую железом дверь. Ничего на ней не написано, никаких табличек не висит. Постучал. Сначала тихонько, а потом и посильней. Из-за двери раздался приглушенный голос:

— Кого надо?

— Мне дядю Матвея, — сказал Игорь.

— А от кого будете?

— Мне вчера сказали, чтоб я пришел…

— Погоди…

Чем-то загремели, что-то с лязганьем грохнулось. Дверь приоткрылась, и в щель Игорь увидел глаз. Глаз помигал, кто-то кашлянул, и дверь наконец распахнулась. На пороге стоял высокий сутулый старик с великолепными — под стать Буденному! — пшеничными усами.

— Игорь, что ли? — спросил старик.

— Ну я…

— Заходи, ждут.

Игорь вошел в крохотную прихожую, вернее, в пространство, отделенное от всего остального плотной занавеской. Старик сзади лязгал замком. Игорь отодвинул занавеску, увидел маленькую комнатку с низким потолком, стол посередине, керосиновую лампу на его голых досках. И за столом, выложив на него огромные лапищи, улыбаясь в сто зубов, сидел Пеликан.

 

14

— Здорово, Игоряха, — сказал Пеликан. — Не ожидал?

— Обижаешь, Пеликан, — улыбнулся Игорь. Он рад был его видеть и не собирался это скрывать. — Не только ожидал — уверен был, что ты где-то здесь обретаешься.

— Ишь ты! — удивился Пеликан. — Какой проницательный, ехали бояре… С чего бы так?

— Ас того, что, если я кому-то и нужен, так тебе, а не мифическому дяде Матвею.

— Логично… А почему мифическому? Вот он, во плоти. Знакомься.

Усатый старик поставил хлипкий венский стульчик рядом с Пеликаном, сел и подкрутил усы. Жест был книжный, описанный всеми, кому не лень, но тем не менее…

— Здрасьте, — поклонился Игорь, а дядя Матвей ему на свободный стул указал:

— Садись. В ногах правды нет.

Честно говоря, дядя Матвей напоминал этакого традиционного революционера-подпольщика. Тут тебе и усы, и хриплый голос, и любовь к народной мудрости, си- речь — к пословицам, и благородная внешность, и руки, как положено, жилистые, корявые, рабочие руки. Но он и не мог быть иным, потому что своя память, перемешанная с чужой, подарила Игорю именно то прошлое, какое он ждал, какое хотел видеть.

Игорь сел напротив этой пары, быстренько оглядел комнатенку. Пол, потолок, четыре стены. Еще стол, опять же четыре стула, буфет, в буфете стекла матовые, а за ними ничего не видно. Рядом с буфетом еще одна дверь. Значит, есть вторая комната. Похоже на то: должны же они где-то спать…

— Осмотрелся? — спросил Пеликан.

— Смотреть нечего, — сказал Игорь и спохватился: не схамил ли? Не обидится ли дядя Матвей?

Не обиделся. А Пеликан засмеялся — он Игоря успел уже малость изучить — и поинтересовался:

— Как профессор?

— Нормально. Гуляет по площади у фонтана.

— Он знает, куда ты пошел?

— Не-а, мы от него сбежали.

— Мы?

Надо было признаваться.

— Там, у подъезда, Лида…

— Что-о?..

— Так получилось, — зачастил Игорь. — Я не мог смотаться из дому, сначала Леднев увязался, город ему, видите ли, посмотреть захотелось, а потом и Лида, я же не сказал им, что иду к тебе…

— Погоди, — остановил Пеликан Игореву пулеметную очередь. — Где она?

— Лида? Гуляет возле дома.

Пеликан посмотрел на дядю Матвея.

— Там же Сом и Колька?..

Дядя Матвей смущенно кашлянул в кулак — это тоже у него вышло традиционно, по-книжному.

— Девка ведь… Чего за ней смотреть…

— Какая разница? — жестко сказал Пеликан. — Ладно Колька, но Сом-то, Сом…

— Я скажу им…

Игорь слушал этот малопонятный разговор и делал свои выводы. Дом под наблюдением неизвестного человека под фамилией или по кличке Сом. Ему в помощь придан некто Колька: видимо, тот самый малец. Пеликан недоволен, что они никак не отреагировали на фланирующую у подъезда Лиду. Прав Пеликан. Девка тоже может в охранке служить. Или не в охранке — охранка при царе была — в контрразведке…

— Ты говорил ей, куда идешь? — Пеликан явно нервничал.

— Что я, псих? — обиделся Игорь. — Не из детского сада.

Сказанул и осекся: какой тут, к дьяволу, детский сад? О них пока не слыхивали в России…

Но Пеликан на промашку внимания не обратил, а может, воспринял словосочетание буквально: сад, где гуляют дети. С боннами. Городской парк, к примеру…

— А что ты ей сказал? — продолжал он допытываться.

— Сказал, что иду по секретному делу… Да ты не волнуйся, Пеликан. Она девчонка хорошая, только глупенькая, романтичная. Влюбилась в меня и верит, как в бога…

— Чего-о? — Пеликан забыл о допросе с пристрастием, так потрясло его самоуверенное заявление Игоря. И не о ком-нибудь заявление, о любимой племяннице — или кто она ему? — Ну ты нахал, ехали бояре! Влюбилась… До чего ж молодежь распустилась, а, дядя Матвей? Разве ж мы такими были?

Со времен Сократа одни и те же сетования старших на младших. Прогресса никакого… А дядя Матвей в отличие от Пеликана Игоря не осуждал. Ни словами, ни выражением лица. Сидел прямой как палка, смотрел на Игоря, ждал продолжения допроса.

— Нечего возмущаться, — заявил Игорь. — Надо знать собственных родичей. Она у тебя восторженная, как канарейка. Я ей вчера стихи почитал, сегодня про конспирацию потемнил — вот она меня глазами уже и ест, как солдат генерала. Что ни объявлю — всему верит, — все это Игорь говорил именно для Пеликана, прекрасно понимая, что преувеличивает, приписывает Лиде чересчур сильные чувства. Но как иначе утешить Пеликана? Утешить и утишить… Правда, добавил честно: — Все это у нее пройдет так же быстро, как и возникло…

— Надеюсь, — сварливо заметил Пеликан. — А то ты в свою Московию утопаешь, а она…

— Живи спокойно, Пеликан. Ничего с ней не случится, ни о чем она не догадывается… Говори, зачем звал?

Пеликан встал и заходил по комнате. Она была ему тесна, как тюремная камера: три шага в одну сторону, три в другую. Дядя Матвей по-прежнему сидел молча и не отрываясь смотрел на Игоря.

Игорь терпеливо ждал, пока Пеликан отмерит задуманное количество шагов и что-нибудь скажет. Наконец Пеликан остановился, взялся ручищами за гнутую спинку стула. Игорь даже испугался: не сломал бы…

— Вот что, парень. Я чего опасаюсь? Можно ли тебе доверять?

Другой бы стал уверять Пеликана в своей верности, клялся бы и божился, а Игорь лишь плечами пожал:

— Твое дело. Я тебя понимаю: чужая душа — потемки.

— Не в том суть, — покривился Пеликан. — При чем здесь душа? Парень ты надежный, да больно дорога далека…

— Куда дорога?

Дядя Матвей разлепил губы — а Игорь думал, что они у него навеки склеились, — и вставил свое:

— Не путай малого, Гриня, дуй по порядку…

А Пеликан словно и ждал этих слов. Враз успокоился, опять умостился на стуле и начал «дуть по порядку».

— Про взрыв и пожар в казармах слыхал?

— Весь город взбудоражен…

— Какие-то умные люди постарались. — Пеликан подмигнул Игорю, полагая, что тот поймет, что к чему, кого он в виду имеет. А может, просто так подмигнул, из хорошего настроения, а Игорь напридумал себе невесть чего. — Так из-за этих громких дел, — продолжал Пеликан, — мне из города трудненько будет выбраться…

Игорь усмехнулся. Он знал то, чего Пеликан не ведал.

— К Софье Демидовне из контрразведки приходили, про тебя спрашивали…

Дядя Матвей быстро глянул на Пеликана.

— Я упреждал: не ходи сюда…

— А не пришел бы — ни хрена б не было, — рявкнул Пеликан.

А дядя Матвей на рявканье внимания не обратил, сказал спокойно:

— Зря гоношишься. И без тебя справились бы…

И опять Игорь почувствовал, что он здесь лишний, что разговор идет о чем-то своем, тайном, может быть, даже о взрыве в казармах. И посвящать Игоря в суть этого разговора никто не собирается.

— Чего про меня Сонька наплела? — спросил его Пеликан. Со злостью спросил, будто заранее решил про Софью Демидовну: все, что помнила, — выдала.

— Ничего не наплела, — ответил Игорь, — незачем ее поливать почем зря. Хорошая у тебя родственница — уж не знаю, кем она тебе приходится. Сказала, что давным- давно тебя не видала, ни слуху о тебе, ни духу… Да, по-моему, она тебя за респектабельного господинчика держит. С царем в сердце и в голове.

— Эт-то точно, — засмеялся Пеликан. — Сонька святая баба, все у нее хорошие да честные, плохих не имеется… — И к дяде Матвею, с торжеством: — Видал? Нечего было панику пороть! «Не ходи сюда, не ходи сюда»… — передразнил он дядю Матвея.

Тот опять не обиделся — все от него, как от стены, отскакивало, — сказал непонятно:

— Не ходил бы — сам пошел бы…

А Пеликан немедленно отпарировал:

— Другой сходит, ехали бояре. Вон он… — и на Игоря кивнул.

— Идти далеко, — кротко заметил дядя Матвей. — А тебе сидеть и сидеть…

Игорь наконец не выдержал полного неведения — слушал дурак дураком, ушами хлопал, — взмолился:

— Может, объясните, о чем речь?

— Объясни человеку, Гриня, — строго сказал дядя Матвей. — Он мне нравится. Серьезный.

Вот и дождались! Игорь усмехнулся про себя. Большое дело: нас серьезными назвали…

— Плохих не держим, — заносчиво подтвердил Пеликан и бухнул, не раздумывая, без подготовки: — Понесешь кой-куда один пакетик. Ба-алыиой ценности вещь!

Так. Слово сказано. Что ж, Игорю доверено большое дело, спору нет. Большое, трудное и опасное. И странная вещь: он совсем не думал сейчас об опасности. Более того: ни разу не вспомнил ни о темном дворе на Кутузовском проспекте, ни о вежливых мальчиках, ни об их угрозах, ни о своих — неподдельных! — страхах. Чужая память делала его смелым и решительным, а своя ни о чем неприятном не напоминала. Услужливой была.

— Хорошо, — сказал он. — Куда идти?

Пеликан перегнулся через стол, почти лег на него. Зашептал. Правда, шепот у него — в соседней комнате слышно.

— В сотне километров на северо-запад — по вашей с профессором дороге, крюка давать не придется, — должна сейчас стоять двадцать вторая кавдивизия. Командиром у них Иван Федорович Сокол, человек геройский. А начразведки — Семен Дворников. Запомни их фамилии. Придешь к Семену, доложишь обо мне так: сидит Пеликан в подполе, пряники жует. И передашь пакет.

Было сомнение:

— А поверят?

— Поверят. Только так и скажи, слово в слово: сидит Пеликан в подполе, пряники жует. Запомнил?

— Запомнил. Дело нехитрое.

— Запомнить — тут и впрямь хитрость не нужна. А вот дойти…

— А что «дойти»? Шли до сих пор…

— То до сих пор.

— Или изменилось что?

— Может, и изменилось. Бог рассудит.

— Опять ты о боге, Пеликан!

И тут молчаливый дядя Матвей свое вставил, и не без суровости:

— О боге никогда не вредно вспомянуть.

Игорь с удивлением на него посмотрел, а Пеликан хмыкнул и подмигнул Игорю:

— Это у дядьки от старого режима. Тяжелое наследие царизма.

— Трепло ты, Гриня, — беззлобно сказал дядя Матвей. И к Игорю: — Серьезное дело тебе поручаем, парень. Сам видишь — каково в городе. Пеликана ищут. Моя рожа примелькалась, не сегодня завтра сцапают. Половина наших по дворам ховается, носа не высовывает. Люто у нас, ох люто! Дойди, парень, туда, дойди, очень надо.

Игорь встал.

— Давайте пакет.

Дядя Матвей вышел в другую комнату и через минуту принес небольшой — чуть крупнее современного почтового конверта — пакет, крестом перевязанный суровой ниткой, запечатанный сургучной печатью.

— Ежели что — съешь! — грозно сказал Пеликан, и непонятно было: то ли он всерьез, то ли шутит. Во всяком случае, Игорь тут же вспомнил увиденный по телевизору фильм, где герой ел пакет с сургучной печатью, а потом долго мучился коликами в желудке. Весело! Однако ничего не попишешь, придется есть, коли что случится…

Игорь взял пакет, на котором ничего не было написано — просто чистая оберточная бумага да коричневая клякса сургуча, — и сунул его за пазуху.

— Дойду.

— Дай я тебя поцелую, — растрогался Пеликан, протягивая к нему могучие руки.

И в это время за окном раздался пронзительный свист.

Пеликан так и замер с протянутыми руками, повернув голову к окну. А дядя Матвей спокойно — даже, показалось, лениво — произнес:

— Тикаем. За мной, хлопцы.

 

15

Из соседней комнаты низкая, в половину человеческого роста, дверь вела на черную лестницу. Дядя Матвей чуть задержался, пропуская Пеликана и Игоря, и уже было слышно, как кто-то ломился в парадную дверь, грохотал железом по железу.

— Колька уйдет? — спросил, как ругнулся, Пеликан.

— Колька шустрый… А Сома они не углядят…

Пригибаясь — потолок слишком низкий, — они пробежали по узкой деревянной лестничке вверх и очутились в крохотной каморке, пустой, грязной, со следами угля на полу. Дядя Матвей звякнул ключами, отпер очередную дверь, тоже обитую железным листом.

— Туда!

Игорь — все это казалось ему игрой, почему-то не ощущал он реальности происходящего, не мог поверить в опасность, хотя и билось сердечко, билось — бросил на бегу:

— У вас как в лабиринте…

— Беги! — рявкнул Пеликан, толкнул его в спину — Игорь чуть не упал! — придал ему толчком соответствующее ускорение.

Промчались по темному коридорчику, выскочили в большой подвал, заваленный углем.

— На улицу! — крикнул Пеликан, вытаскивая из кармана наган.

И, только увидев его в огромной лапище Пеликана, в доли секунды заметив игрушечную малость оружия, даже потертость какую-то, будто им гвозди забивали, Игорь внезапно осознал, что все происходит в действительности, что опасность реальна, что сейчас Пеликан станет стрелять, и дядя Матвей тоже сжимает пистолет — системы Игорь не знал, — понял все это, ожидая привычного за последние дни чувства страха, мерзкого холодка в животе, и… не почувствовал ничего. Ничего, кроме ясной и четкой мысли: Лида!

И сказал растерянно:

— Лида!

— А-а, черт! — Пеликан остановился, как налетел на какую-то преграду, выругался матерно.

Дядя Матвей положил ему руку на плечо:

— Не пори горячку…

Прижав правую руку с пистолетом к груди, неловко как-то, он подкрался к двери, чуть приоткрыл ее, прижал лицо к щели.

— Пусто!

Рванул дверь, выскочил наружу, притиснулся спиной к стене. Махнул рукой: давай, мол…

Пеликан вышел следом, встал, не скрываясь.

— Дядя Матвей, Игорь, шпарьте задами.

Двор, куда они вышли, узкий тоннель, задавленный с одной стороны глухой кирпичной стеной какого-то здания, а с другой — деревянным, тоже глухим, доска к доске, забором, тянулся метров на тридцать, упираясь опять-таки в стену дома, в деревянную декорацию. Игорь намеренно подумал: декорация. В окнах, выходящих с двух этажей во двор-тоннель, никого не было, никто не заинтересовался ни шумом, ни топотом, ни даже звероватого вида мужиком с наганом. Лишь в распахнутом окошке на втором этаже полоскалась под ветром ситцевая, в синий горох, занавеска да цвел фиолетовым цветом незнакомый Игорю цветок в горшке.

Если бежать, так именно через этот дом, в дверь, открытую настежь, в черную пустоту за ней.

— А ты? — дядя Матвей смотрел на Пеликана и — этого Игорь понять не мог, в голове не укладывалось! — улыбался.

— Девка дура, ехали бояре!..

Пеликан ответил машинально, он уже не думал ни о дядя Матвее, ни об Игоре — только о Лиде! — дал указание «шпарить задами» и не считал нужным развивать тему. Он подбежал к забору, привстал на цыпочках, посмотрел.

— Не видно ни хрена…

Сунул наган за пазуху, ухватился за край забора, подтянулся, резко перебросил тело по ту сторону. Дядя Матвей торопливо сказал Игорю:

— Беги, пацан, бегом беги. Помни: пакет у тебя. Ничего сейчас нет важнее… — и повторил, как заклинание: — Беги, беги…

Игорь, поминутно оглядываясь, побежал к дверям деревянного домишки, но на пороге остановился. Что-то держало его, не позволяло так просто взять и помчаться куда глаза глядят, подальше от опасности, от перестрелки, от погони, от всех традиционных атрибутов приключенческой киношки, в которую его опрометчиво завела чужая лихая память. Ничего ему, к примеру, не стоило отключиться от нее, оказаться в привычном мирном времени, в своем времени, оставить здесь все как есть — без финала, не решая, каким ему быть. Своя рука владыка… Ничего не стоило? В том-то и дело, что цены за такой поступок Игорь не поднял бы, как говорится, не вытянул. И бежать — даже спасая пакет! — он тоже не мог.

Дядя Матвей, с куда большим трудом, тоже одолел забор. Игорь пощупал рубаху: на месте пакет. Поглубже запихнул его в брюки, расправил складки. Чего ждать?..

Рванул к забору, подтянулся — не хуже Пеликана! — и оказался в переулочке, который, видимо, отходил притоком от Кадашевской улицы. Тихо здесь было, патриархально, трава росла, цветочки у забора — лютики или как их там… Идиллия!

«И в это время — впервые! — раздались выстрелы.

Уж на что Игорь штатский человек, а смог понять: из разного оружия стреляют. Один оружейный голосок потоньше, позвонче, а второй — грубее, басовитее.

С Кадашевской улицы в переулок на полном ходу свернула извозчичья пролетка. Игорь видел высоко задранную морду коня, пену на губах и выпученный безумный глаз его. На передке, во весь рост, стоял белоголовый парень в желтой рубахе навыпуск, свободно держал вожжи, размахивал над головой то ли кнутом, то ли просто веревкой. А в самой пролетке, согнувшись, сидел дядя Матвей, своим телом прижимая кого-то к сиденью.

Кого?..

Они промчались мимо, не обратив внимания на прижавшегося к забору Игоря. Дядя Матвей приподнял голову — только седая макушка показалась над откинутым кожаным верхом пролетки, — положил на него руку с пистолетом и дважды выстрелил назад. С гиканьем, под выстрелы, влетели в переулок трое конных — с шашками наголо, проскакали мимо, чуть не задев Игоря, обдав его горячим ветром погони.

Вестерн!..

Но ведь кто-то лежал в пролетке — раненый или убитый? Кто? Лида?..

В вестерне герои не умирают. Они в итоге женятся, получают наследство и танцуют на свадьбе веселую мазурку или кадриль. А здесь стреляли настоящими пулями, девятиграммовыми кусочками свинца, и они убивали или ранили, и кровь текла — настоящая, красная, горячая…

Игорь, невесть зачем пригибаясь, добежал до Кадашевки и выглянул из-за угла на улицу. То, что он увидел, было неправдоподобным, невероятным, этого просто не могло быть… Он хотел шагнуть, но ноги не слушались. Они стали неподвижными, вернее — их просто не было. Пришлось ухватиться за холодную шершавую стену дома, чтоб не упасть…

Прямо на мостовой, у подъезда, в который давеча вошел Игорь, лежал, раскинув руки, уткнувшись лицом в булыжник, Пеликан, лежал неподвижно, и черная лужица крови застыла у его головы. А рядом, все в том же нелепом брезентовом балахоне, сжимая в кулачке обшарпанный наган Пеликана, стоял старик Леднев. Он стоял, будто вросший в мостовую, над телом Пеликана и смотрел на трех офицериков, на трех новеньких, с иголочки, офицериков, на смеющихся мальчиков из интеллигентных семей, которые, в свою очередь, смотрели на профессора, на этакое брезентовое патлатое чудище, и весело смеялись. И вовсю светило солнце, и небо было чистым и высоким, и сверкали на узких офицерских плечиках странные витые серебряные погоны.

Они все еще смеялись, им было весело — остроумным парням. Они не перестали смеяться даже тогда, когда Леднев медленно вытянул руку, удлиненную тонким наганным стволом, когда, прищурившись, нажал спусковой крючок. И громыхнуло в руке, вспыхнуло короткое пламя, и оборвал смех один из серебряных орлов, нелепо, будто сдаваясь, вскинул к небу руки и опрокинулся на спину.

И второй раз громыхнул наган, почти сразу же, без перерыва, только повернулся барабан на одну восьмую своего диаметра, и вторая пуля достала второго парня.

Старик Леднев не обманывал. Он отлично стрелял, необидчивый дуэлянт, меткий истребитель адъютантских аксельбантов. У него была твердая рука, как принято писать, и точный глаз. Но молодость оказалась чуть быстрее. И третий офицерик, уже не улыбаясь, но оскалив в беззвучном крике рот, выхватив из кобуры вороненый браунинг, опередил третий выстрел профессора. Он стрелял еще и еще раз, расстрелял всю обойму. Даже мертвый старик Леднев казался страшным ему.

Игорь, бессильный что-либо сделать, судорожно вздохнул и почувствовал, что не может дышать — как тогда, на Кутузовке, после удара под ложечку. Он присел на корточки — тоже как тогда, — пытался вдохнуть, втиснуть в себя горячий и твердый воздух и не мог, не мог, и слезы текли по щекам, оставляя на них грязные сероватые дорожки…

И тогда он бежал из прошлого.

 

16

Он бежал из прошлого, потому что оно окончилось для него вместе с гибелью Пеликана и профессора. Особенно профессора, к которому привык, притерся. Полюбил. Больше ничто не связывало его со временем, которое он сам для себя выбрал, сам придумал, сам выстроил — по событию, как по кирпичику. Именно так — придумал, ибо врут фантасты, как хочется им, как мечтается, что прошлое, настоящее и будущее существуют одновременно, что есть координаты времени, как и есть координаты места. Врут они, что река времени течет, неторопливая и полная, вбирает в себя водовороты и мели, и, пройдя по берегу вверх по реке, можно войти в прошлое, погрузиться в его холодноватую глубь, всей кожей ощутить его течение. И вернуться назад, вернее — вперед, ближе к устью, если есть оно у этой реки.

Вздор все это, дорогие фантасты! Нет никакой реки времени! Да и где она, по-вашему, течет, на каком таком плоскогорье, по каким долинам-пустыням, между какими горами? Задумались? То-то и оно…

Но прошлое существует! Прошлое, пройденное нами, нами содеянное и нами разрушенное, завоеванное и построенное. Все, что было — плохое ли, хорошее, счастливое ли, горестное! — не зачеркнуть, не переписать, как бы того порой ни хотелось. Оно всегда с нами — наше прошлое, сохраненное памятью миллиардов людей, живших до нас, певших, любивших, сражавшихся, строивших. Она живет в нас — их долгая память, и пока существуем мы — существуют они. Иногда такими, какими были на самом деле. Чаще такими, какими мы их вспоминаем. Да, так: вспоминаем. Ибо нашу-то память тоже со счетов не надо скидывать, а она прихотлива, ох как прихотлива…

Помнится Игорю, читал он книгу, переводной роман о путешественнике в былые годы. И не было в той книге никакой машины времени, никакого хитроумного механизма для плавания по пресловутой реке. Просто герой романа силою своего воображения представлял себя именно в том далеком году, какой выбрал я из бесчисленной вереницы минувших лет, и именно воображение-то и оказывалось наинадежнейшей машиной времени.

Вот так: машина — в нас самих!..

Другое дело, что тот герой — как и автор, его сочинивший, — не отрицал существования реки, верил, что в координаты времени кривая истории вписана постоянно: от нуля и до бесконечности, до лежачей восьмерки. Но забыли они, помянувшие слово «воображение», что оно всегда правит реальностью, перемешивает ее, перелопачивает, и чем ярче оно, чем тоньше, тем занимательнее созданная им реальность, тем, если хотите, нереальней. И все-таки она — реальность! Потому что воображение и память ходят рука об руку. Своя ли память, чужая — какая разница!

Прошлое, в которое путешествовал Игорь, было до мельчайших подробностей похоже на реальное, случившееся, возможно, в действительности в начале осени восемнадцатого года. Но, рожденное памятью, оно было откорректировано воображением. А воображения Игорю не занимать стать…

Но странная вещь! Оно, это прошлое, само себя корректировало, выходило из повиновения, жило по своим законам — законам времени, а значит, и было реальным, как ни крути.

Парадокс! Нереальное реально, а реальное нереально…

Что было, что придумано — какая, к черту, разница, если на брусчатой мостовой прилизанной барской улочки остались лежать два близких Игорю человека, которых его воображение хотело видеть живыми! Чья это, скажите, прихоть, что они погибли? И прихоть ли вообще? А может, это и есть жизнь, которую не подправить никаким воображением?..

Короче, кончилось для Игоря прошлое — и точка.

Алевтина как-то в минуту откровенности — бывают такие между учителем и учениками — сказала:

— Кому из нас в юности не хотелось подправить прошлое? Скажем, спасти Чапаева? Или предупредить молодогвардейцев о предательстве… Мало ли что хотелось…

А Игорь тогда ответил — это было еще до его путешествий:

— Не подправить, зачем? Прошлое не изменить. Оно уже было, и слово «будет» не для него… Но просто пройти свидетелем, сторонним наблюдателем, впитывать в себя увиденное — вот счастье для историка.

Каким же дураком он выглядел! И Алевтина, тактичная женщина, вроде бы мимоходом, стараясь его не обидеть, заметила:

— Ничего нет страшнее, Игорь, чем жить где-то сторонним наблюдателем. Не для историка страшнее — для человека…

Не поверил, посмеялся про себя, счел громкой фразой. А потом шел сторонним наблюдателем по российским дорогам, вел легкий треп с умным профессором, когда надо — помалкивал в тряпочку — до того утра на Кадашевке. А теперь вспомнил Алевтинины слова и понял: права она была.

Жить свидетелем…

Воскресенье на дворе. Воскресенье — день веселья, как в песне поется. А другой поэт, напротив, заявил: для веселья планета наша мало оборудована. Кому верить?..

И хотя сейчас Игорю больше всего хотелось лечь в постель, накрыться с головой одеялом, не видеть никого, не слышать, не спать — просто лежать в душной пододеяльной темноте, как в детстве, и пи о чем не думать, он все-таки снял телефонную — тяжелую, как гиря, — трубку и набрал Настин номер.

Она откликнулась сразу, с первого трезвона, будто ждала у своего алого аппарата, руку над трубкой держала.

— А не пойти ли нам погулять? — спросил Игорь гем фальшиво-бодрым тоном, каким говорят с больными, убеждая их в том, что здоровы они, здоровее быть не может.

Кого он в том убеждал?

Себя, что ли?..

И Настя, умная маленькая женщина, заметила его, несмотря на километры телефонных проводов, их разделяющих.

— Что-нибудь случилось, Игорь?

Как ответить?..

— Не знаю, Настя, наверно, случилось.

И вдруг ясно понял, что не может больше держать в себе свою боль, что должен поделиться ею с кем-то, кто воспримет ее, эту боль, — ну, пусть не как собственную, но как близкую, почти ощутимую. И этим «кем-то» станет Настя, только она — еще совсем незнакомая, дальняя, никакая, но странно притягивающая. А собственно, почему «странно»? Ничего тут странного нет. Игорь, во всяком случае, не видел…

— Приезжай, — сказала она.

Что он мог рассказать ей? Как уходил в другую жизнь и пытался жить ею? Как шел мимо этой жизни — любопытный пришелец, только летающей тарелочки не хватало? Как нагло влез в чужое прошлое, в чужую память, попытавшись оборотить ее своей?

Во всяком случае, ничего не скрыл. Все рассказал, не упуская подробностей.

Поверила ли Настя ему? Игорь ставил себя на ее место и усмехался: он бы ни за что не поверил, счел бы рассказчика психом ненормальным, вызвал бы дюжих мортусов из психбольницы — пусть-ка они послушают…

А Настя поверила?..

Да наплевать ему было на то с высокой колокольни! Поверила — не поверила… Ему душу вывернуть требовалось, повесить для просушки — не для всеобщего обозрения, но лишь для нее одной, для Насти. Главное — он ей верил…

Но вот забавно: она кресло в испуге не отодвигала, на дверь не косилась, к телефону не рвалась — звонить в психбольницу. Слушала внимательно, даже, казалось Игорю, сочувственно, а когда про гибель Леднева говорил — почудилось или нет? — но, похоже, глаза ее на мокром месте очутились.

Закончил.

Помолчали.

Игорь в окно глядел: погода портилась, небо облаками затянуто, вот-вот дождь пойдет.

Настя спросила тихонько, как через силу:

— Чужая память… А чья, чья?..

— Я тебе говорил: моего деда. Это он в восемнадцатом году шел из Ростова в Москву, я не врал прошлый раз.

— И профессор у него был?

— И профессор, и Пеликан.

— И тоже погибли?

— Не знаю. Его записи обрываются как раз на том месте, где они в город пришли, в дом к Софье Демидовне.

— Он не дописал?

— Отец говорил: дописал. Но то ли потерялось остальное, то ли дед сам уничтожил, но нет конца, и все тут.

— А отец ничего не рассказывал?

— Отцу до лампочки. Он технарь, кроме своих гаек- винтиков, ничего не признает.

— Как же тогда вышло, что они погибли? Ведь не было этого, не было! Чужая память молчит…

— А моя? — тихо спросил Игорь.

И это, пожалуй, было ответом. На спрошенное и неспрошенное.

На все.

Настя сказала:

— Я хочу туда, с тобой…

— Не знаю, Настя, наверно, не получится. Хотя… Да нет, мне там делать больше нечего…

— Ты сейчас так говоришь. — Настя подошла к нему совсем близко, ее дыхание касалось его лица. — Ты сам не веришь в то, что говоришь. Ты не сможешь не вернуться туда… — И, приподнявшись на цыпочки, легко-легко поцеловала его в губы.

А волосы ее почему-то пахли дымом.

Как мало надо человеку! Ничего, по сути, не было сказано Настей, ни-че-го… А ощущение — будто тебя поняли и приняли. Говоря казенным языком, встали на твою позицию.

Какова ома, твоя позиция? Стороннего наблюдателя?..

Поздно засиделся, дотемна, опять родители волноваться станут, позвонить им из автомата?..

А навстречу — из темноты:

— Вот и дождались тебя, Игорек. Теперь ты без помощников обойдешься?

То ли далекий — метрах в двадцати — тусклый фонарь качнулся под ветром, то ли окно на третьем этаже загорелось, но почудилось Игорю, будто на куртках вежливо улыбчивых мальчиков что-то серебряное сверкнуло.

— Обойдусь, — сказал он и, нагнувшись, поднял с асфальта тяжелый обломок кирпича.

 

17

У него впереди была долгая, долгая дорога. Пыльными трактами, лесными тропинками, горькими холодными деревнями — путем своей памяти.

Чужой не было.

Дед, легендарный в семье человек, знакомый Игорю только по фотографиям, где он — бравый и молодой, с боевым орденом на груди, — дед-летописец, так и не дописал своей истории.

Не захотел. Или, как сказано, уничтожил написанное.

Почему?

Память ему мешала?..

Выпало Игорю дописать, досказать, дойти. Довообразить то, чего не было.

Не было?

Было?

Трется за пазухой, царапает корявым сургучом кожу на животе перевязанный суровой ниткой пакет.

Сидит Пеликан в подполе, пряники жует…

Долгая, долгая дорога впереди.