Прошло две недели с тех пор, как я решил прогнать от себя образ доньи Анны хорошо известным мне способом, то есть с помощью других женщин. Если быть точным, то этих женщин было десять. Тем не менее я не чувствовал облегчения. Прежде я всегда жил мимолетными удовольствиями. Любовное желание похоже на пламя свечи, которое горит очень ярко, а потом неизбежно гаснет. Наслаждаться светом и теплом нужно, пока горит это свеча. Страшиться тьмы, которая наступит после, так же глупо, как переживать по поводу собственной неизбежной кончины. Только божественная фантазия любви и ее дочерей — раскаяния и надежды способны заставить нашу душу томиться между прошлым и будущим.

Любовь подобна инквизиции. Она руководствуется такими же благочестивыми намерениями и использует те же самые жестокие приемы. Она постоянно заглядывает в сердце, дабы убедиться в его чистоте и преданности, которые невозможно хранить вечно. Мы не ангелы, парящие в небесах, чтобы неустанно петь хвалебные гимны. Мы рыщем по земле, подобно животным, в поисках пищи или подходящей пары. Верность — будь то верность Богу или любви — не свойственна нам.

Раньше я с легкостью мог поменять одну красивую женщину на другую. Это вовсе не значит, что мне надоедали те женщины, которых я познал. Просто моя жажда жизни и стремление к новым открытиям побуждали меня искать все новых встреч. Многие возвращались ко мне спустя месяцы и годы, но они неизбежно покидали мое сердце вместе с прощальным поцелуем. Что же касается доньи Анны, она не оставляла меня в покое. Ее лицо и голос постоянно преследовали меня.

В воскресенье я премного удивил маркиза, проявив полное безразличие к двум очаровательным француженкам — дочерям дипломата. Он не сомневался в том, что я непременно захочу обольстить этих утонченных и пленительных красавиц, и интересовался лишь тем, займусь ли я сразу двумя или остановлю свой выбор на одной из них. Маркиз приготовился понаблюдать, как поведет себя кот в компании двух канареек, однако у меня не было ни аппетита, ни даже просто охотничьего азарта. Он поинтересовался моим самочувствием, и я не придумал, что ответить.

В самом деле, мои новые ощущения не похожи ни на что. Обычно мое желание бывает горячим и нетерпеливым, я не могу обрести покоя до тех пор, пока не окунусь в живительный поток плотских удовольствий. Но сейчас я жаждал просто увидеть донью Анну, поговорить с ней, услышать ее голос. Едва ли возможно удовлетворить свое желание при помощи взгляда или голоса. Тем не менее мне казалось, что этого с меня будет довольно.

Ее отец, как будто нарочно, перевез донью Анну в их городской дом, который находился всего в двух кварталах от моего, на улице Сюзон. Эта улица названа в честь юной еврейки, которая влюбилась в христианина. Узнав от отца о готовящемся восстании, она испугалась, что ее возлюбленный может погибнуть, и предупредила его. Тот донес властям, после чего отца девушки вместе с другими заговорщиками арестовали и казнили. Сюзон приняла христианство, но вовсе не для того, чтобы воссоединиться с возлюбленным, а чтобы замолить свой грех и окончить дни затворницей в монастыре. Она настояла на том, чтобы после смерти ее голову выставили на всеобщее обозрение. Этот устрашающий символ жертвенной любви до сих пор можно увидеть в нише кирпичной стены дома, где она обрела вечный покой. В том-то и заключается самая большая опасность любви: влюбленному человеку всегда есть что терять, помимо своей собственной жизни.

Прошлой ночью я, словно одержимый дьяволом, надел свою черную маску и поднялся на крышу. В тот момент меня не интересовали ни величественная Хиральда, ни ночные звезды, ни убывающая луна. Обуреваемый смятением и тоской, я отправился в тайное путешествие по крышам, благо, улицы Баррио Санта-Круз достаточно узки и можно без особого риска перепрыгивать с одной крыши на другую. Чтобы защитить горожан от беспощадного андалузского солнца, мавры возводили дома близко один от другого. Потом эту традицию продолжили евреи, и только в новых кварталах появились широкие мостовые, через которые уже невозможно перебраться по крышам.

Преодолев последний зазор, я уселся на крыше соседнего дома. Отсюда хорошо просматривалась маленькая площадь и выходящие на нее фасады домов по улице Сюзон. В лучах фонаря, словно предупреждая об опасностях любви, поблескивал череп. Из уважения к маркизу я не смел разговаривать с доньей Анной, но ничто не могло помешать моему сердцу биться сильнее при виде ее силуэта за шторами. Всего лишь темный силуэт! Как он может тронуть сердце? Но этого было достаточно — я ощутил, что не зря проделал долгий путь по крышам, и вернулся домой по-прежнему поглощенный мыслями о донье Анне.

Словно для того, чтобы отвлечь меня от этих мыслей, ко мне вернулся голубь от герцогини Кристины. В записке, привязанной к лапке птицы, она предлагала мне навестить ее той же ночью: «Мой супруг снова обрек меня на жизнь монахини, уехав на четыре месяца. В то время как он наслаждается обществом своей любовницы, я умираю от одиночества без нежности и любви. Я оставила свое окно открытым, дон Хуан, как в ту первую летнюю ночь, когда вы принесли с собою дождь и утолили мою жажду». Томимый той же жаждой, я немедленно откликнулся на призыв.

Брак герцогини Кристины, которая родилась в королевской семье в Кастилье, был предрешен еще до ее появления на свет. Ее выдали замуж за итальянского герцога Октавио, чтобы укрепить политический союз между двумя державами. Однако ее супруг предпочитал проводить большую часть времени в Неаполе, где его ждала любовница. С таким положением герцогиня мирилась в течение тридцати пяти лет, успев за это время родить четверых детей и обзавестись вдвое большим числом внуков. И вот однажды ночью на балу во дворце графини Лебрихи герцогиня Кристина и я заключили свой собственный союз.

Во время первой встречи меня поразили ее изящные руки в белых перчатках и высокомерное достоинство знатной дамы. Веер в ее руке трепетал, подобно крылышку колибри, что, впрочем, нисколько не спасало от духоты летней ночи. Запястье другой руки украшала золотая цепочка с крестом и увядшим цветком гибискуса — в знак того, что флирт ее не интересует. Ее волосы, стянутые в тугой узел, прикрывала черная кружевная мантилья, наводившая на мысли о трауре.

Я оценил зрелую красоту ее лица, не потускневшую с годами. Морщинки на нежной коже были похожи на изысканный серебристый узор, который лишь оттенял сияющие, как бриллианты, глаза. Крошечные бусинки пота, проступившие под кружевом на лбу, делали ее лицо живым, в то время как застывшее выражение лица придавало сходство с фамильным портретом. Ее щеки разрумянились от жаркого солнца, а под жемчужным ожерельем вздымалась и опускалась пышная грудь. Герцогиню явно тяготила необходимость присутствовать на этом званом вечере. Неутоленное желание, которое я прочел в ее взгляде, привлекло меня к ней, как самка привлекает самца, без слов давая понять, что они нужны друг другу.

Ошибочно полагать, что успех древнего обряда соблазнения целиком зависит от нашего ума или от нашего очарования. Просто все живое тянется к живому. Когда человек постигает эту божественную тайну, он осознает свое ничтожество и свое величие одновременно. Мироздание использует нас в своих собственных целях, и когда мы отдаемся его воле, то словно приобщаемся к каждому поцелую, даже если его дарят не наши губы, и к каждой ласке, даже если ее дарят не наши руки.

— Прошу вас. От этой жары у вас наверняка разыгралась жажда.

С этими словами я взял со стола золотой кубок, на котором играли блики свечей, и протянул ей. В ее голубых глазах появилось выражение покорной жертвы и в то же время голодного хищника. Она молча приняла кубок, постаравшись не коснуться моей руки, и, осушая его, пристально посмотрела мне в глаза.

— Ваш супруг здесь? — прямо спросил я.

— Нет, он в Неаполе… по делам королевского двора, — быстро проговорила она.

Лгать она совершенно не умела, и правдивость ее слов вызвала во мне справедливые сомнения. Важные дела, которые требовали присутствия ее мужа в Неаполе, как я позже убедился, всегда касались прислуги. А если еще точнее, то женщины, которую он любил с юности, но не мог взять в жены ввиду ее неблагородного происхождения.

— Как давно он уехал? — спросил я.

— Шесть месяцев тому назад, — сказала она, по-прежнему не отрывая от меня взгляда.

— Вы, наверное, очень скучаете по нему.

Вместо ответа она кивнула, не в состоянии лгать.

— Шесть месяцев — это слишком большой срок, чтобы отказываться от танцев, — сказал я, протягивая ей руку.

Она в ответ улыбнулась, и мы закружились в вальсе. Бережно обнимая ее за талию, а другой рукой касаясь ее ладони, я почувствовал, как в ее тело возвращается женственность и оно раскрывается для любви.

В ту ночь я последовал за ее каретой, держась на почтительном расстоянии, но в то же время позволяя себя заметить. Увидев, что окно ее спальни осталось открытым, я счел это недвусмысленным приглашением, которое с радостью принял. Я влез по фонарному столбу, который стоял под окном, как часовой в карауле, и перебрался на ее балкон.

Сегодня я снова откликнулся на приглашение и оказался у нее на балконе, надеясь прежде всего доказать самому себе, что плоть — это всего лишь плоть. На этот раз ее спальня выглядела иначе, нежели во время моего первого визита. Стены и пол покрывали турецкие ковры, там и тут появились новые изысканные предметы обстановки, в том числе большие римские вазы, полные цветов. Она вышла из-за деревянной ширмы, облаченная в шелковый пеньюар и с веером в руках. Нежный ветерок трогал ее черные волосы, в которых уже начали проглядывать серебряные нити.

— Я молилась, чтобы голубь доставил мое послание.

Я снял с себя черную маску, которая позволяла мне сохранять инкогнито. Она распахнула пеньюар и застенчиво отвернулась. Большие ярко-розовые соски, вскормившие детей, на фоне матовой белизны ее кожи напоминали звезды, упавшие с небес. Удивительно, что источник священного молока, питающего новую жизнь, является одновременно источником плотского наслаждения. Нуждаемся ли мы в других доказательствах того, что творец создал нас для удовольствия и поощряет наши желания? Я приблизился и нежно провел кончиками пальцев по ее груди. В этот момент меня посетила нечаянная мысль о том, что у доньи Анны кожа более смуглая. Я невольно опустил руку.

— Что-то не так?

Впервые в жизни я вынужден был сознаться, что отвлекся и думаю о другой.

— Мыслями я сейчас далеко отсюда, в объятиях другой женщины.

Против ожидания мои слова нисколько не разочаровали герцогиню. С лукавой улыбкой она сдернула с ширмы белую, украшенную перьями маску и закрыла ею свое лицо.

— Я могу стать другой… И вы тоже можете стать другим.

Проговорив это, она взяла из моих рук черную маску с намерением надеть ее на меня.

Я почувствовал замешательство и задержал ее руку. Никогда прежде мне не доводилось дарить женщине любовь, скрывая свое лицо под маской.

— Боюсь, я не смогу притвориться кем-то другим.

— Нам всегда приходится исполнять чью-то роль… — Она обняла меня и шепнула на ухо: — Я хочу, чтобы сегодня вы были Октавио.

— Вашим мужем?! — мне показалось, что я ослышался. — Да.

— После того как он оставил вас, пренебрегал вами, завел роман на стороне?

— Сердце женщины всегда любит того человека, кем мог бы стать ее муж, а не того, кем он стал.

Она надела на меня маску, и на этот раз я не стал ей препятствовать.

— Женщина решается изменить мужу только в том случае, если она несчастлива, — сказала она, целуя меня в губы. Вне всяких сомнений, в этот момент она представляла себе, что целует собственного мужа.

Перевоплощение в другого человека давалось мне нелегко, но я постарался исполнить ее каприз. Я поцеловал ее в ответ, ласково укусив за губу, и закрыл глаза. Перед мысленным взором тотчас возникли нежные губы доньи Анны и ее прекрасные глаза. Герцогиня Кристина тем временем раскинулась на ковре среди шелковых подушек, и я ласкал ладоням ее тело, ставшее с возрастом округлым и мягким. Пробуждая в ней страсть, я гладил ее розовые соски. Я давно понял, что обнаженный мужчина производит на женщину совсем иное впечатление, чем обнаженная женщина на мужчину. А потому не спешил раздеваться до тех пор, пока в женщине полностью не проснется ее желание. Сегодня мне тем более не следовало этого делать, как не следовало вглядываться в ее лицо. Маскарад продолжался!

Я нежно покусывал ее грудь, и она издавала сладострастные стоны. Наконец мои губы достигли самого потаенного уголка ее тела. Герцогиня дотянулась до золотого кубка и пролила несколько капель вина себе на живот. Терпкий вкус пробудил во мне аппетит, и, отыскав ее розовый бутон желания, мой язык затрепетал на нем, как бабочка. Она изогнулась, предлагая себя, и я втянул в себя ее плоть, нежную, как мякоть омара. Мужчины, которых смущает аромат женщины, забывают о том, что ее лоно, где в муках рождается новая жизнь, не может и не должно пахнуть цветами.

Пока я пытался утолить свой внутренний голод, герцогиня металась из стороны в сторону, расплескивая по полу красное вино. Ей хотелось чего-то большего, и мы покатились по ковру, словно гонимые бурей. Для того чтобы быть возлюбленным зрелой женщины, вовсе не достаточно знать только ее тело. Нужно знать, какого рода голод она стремится утолить. Нужно постигнуть ее мечты и ее тайные страхи. И наконец, нужно помнить, что страсть и сострадание могут уживаться в одном сердце.

Мужчина не должен противиться женщине, чья страсть подобна бурному морю, играющему его кораблем. Подлинное мастерство заключается именно в том, чтобы на время забыть свой курс, свернуть паруса и отдаться на волю стихии. Опытный моряк не боится шторма, он бросается к мачте, понимая, что в капитуляции — его сила и его шанс на спасение.

Раскачиваясь вместе с нею, я старался отдаться стихии ее воображения, пока она не выкрикнула в порыве страсти:

— Да, Октавио, о да!..

Ее тело расслабилось. В изнеможении я последовал за нею и, перекатившись на спину, с отвращением сиял маску. Совершить любовный акт в качестве воображаемого партнера означало нарушить очередную заповедь вольнодумца. «…Быть может, вы просто боитесь, что кто-нибудь сумеет разглядеть под маской человека» — припомнились мне слова доньи Анны. На сегодня маскарада с меня было довольно.

Герцогиня Кристина свернулась рядом со мною, прильнув своей нежной щекой к моей груди. Она быстро уснула в моих объятиях, и хотя мне хотелось уйти, я не решался потревожить ее сон. «Пусть спит, — подумал я, — и пусть ей приснится, что ее драгоценный Октавио наконец вернулся».

Несмотря на то что мои руки продолжали обнимать ее тело, я чувствовал себя бесконечно одиноким. Я пытался убедить самого себя, что любовь — это безумие и что невозможно любить какую-то одну женщину, благоговея перед всеми остальными. И тотчас снова видел перед собою лицо доньи Анны. Однако благословенный сон утоляет все печали, и вскоре я уже покоился в объятиях Морфея.

Мой сон не был долгим и не был благословенным, потому что задолго до рассвета меня словно толкнул в бок демон беспокойства. Еще ни разу я не просыпался в чужой постели от ласковых лучей солнца. Всякий раз, когда я засыпаю в объятиях женщины, некая таинственная сила поднимает меня посреди ночи и заставляет красться во тьме, подобно коварному Каину. Высвобождаясь из объятий спящей герцогини, я внезапно услышал тоненький детский голосок.

— Дедушка?

Вероятно, малыш проснулся среди ночи, и ему почудилось, будто дедушка вернулся из Неаполя. К счастью, свечи успели догореть, и в комнате было совсем темно. Мальчик настойчиво потянул меня за руку.

— Дедушка?

Я тихонько потряс герцогиню за плечо, но она лишь сладко промурлыкала что-то во сне. Когда я привстал, ее голова мягко соскользнула с моей груди на подушки. Герцогиня Кристина по-прежнему спала. Маленькая рука коснулась моей щеки, и я понял, что помощи ждать неоткуда. Шелковый халат герцогини, который удалось нашарить в темноте, едва доставал мне до колен. Я молча взял ребенка на руки и почувствовал, как его маленькое тельце прильнуло к моей груди. В этот момент я вспомнил о сыне дона Эрнана, о том, как мальчик любил своего отца, и с нежностью прижал малыша к себе.

Я понес мальчика вниз, где неподалеку от кухни, как мне было известно, находились комнаты слуг. В темноте мне удалось уловить чудесный запах, который источала кожа Фатимы. Я постучал в дверь и подождал, пока служанка проснется. Фатима зажгла свечу, но мальчик уже спал, уронив голову мне на плечо, и потому не мог видеть моего лица. Я кивнул на спящего ребенка, всем своим видом выражая беспокойство. Фатима мгновенно сообразила, что произошло, и приняла из моих рук внука герцогини. Я подождал, пока она отнесет и уложит ребенка обратно в постель. Оставшись один, я почувствовал странную печаль.

Наконец Фатима вернулась со свечою в руке.

— Дайте хотя бы взглянуть на вас.

При виде моего наряда она рассмеялась.

— Итак, вы познали радость отцовства.

— Радость? Скорее ужас!

— Не спорьте. Лицо выдаст ваши чувства. Когда-нибудь, дон Хуан, вы станете отличным отцом.

— Боюсь, этого не случится.

— Дарить любовь тем, кто в ней нуждается, намного приятнее, чем получать, — заметила она, сдержанно улыбаясь.

— Надеюсь, вы подарите свою любовь тому, кто в ней нуждается, — с улыбкой пошутил я, пытаясь унять непрестанную боль, терзающую мое сердце. И снова мне вспомнились дерзкие слова доньи Анны: «Возможно, именно ваша сердечная боль и ваше одиночество заставляют вас искать спасения в объятиях многих женщин». Я отогнал виденье.

— То, что вам нужно от меня, дорогой дон Хуан, нельзя назвать любовью, — парировала она.

— Я готов принять все, что вы готовы мне дать, — сказал я, прикасаясь к ее щеке.

Она нежно взяла мою ладонь обеими руками.

— Благодаря вам мой муж по-прежнему со мной.

— Я… я счастлив это слышать.

— Однажды подарив свое сердце, вы уже не сможете забрать его назад. Лицо моего мужа и его прикосновения могут померкнуть в моей памяти, но его любовь я никогда не забуду.

Я вздохнул.

— Надеюсь, наступит тот день, когда вы снова будете вместе.

Она стиснула мою руку, тоже надеясь, что этот день когда-нибудь наступит.

Я вернулся в спальню, где герцогиня по-прежнему покоилась в царстве сна и наслаждения. Быстро одевшись, я направился к балкону, чтобы покинуть комнату тем же путем, каким и явился, и напоследок оглянулся на спящую. Удивительно, как этой женщине удавалось сдерживать свою страсть и прятать ее под черным шелковым платьем и белыми перчатками. Изящно обмахиваясь своим веером, она производила впечатление царственно сдержанной дамы, но стоило открыть окно, как тайфун ее желания вырвался наружу, срывая одежду, опрокидывая посуду и ломая веер.

Когда я описывал свои тщетные попытки забыть одну женщину при помощи другой, меня, не переставая, мучил один вопрос. Возможно ли и в самом деле получать больше удовольствия, даря любовь, нежели получая ее? Донья Анна сказала мне в саду, что она нуждается именно в такой любви. Едва ли маркиз будет способен дать ей это. В таком случае ее ожидает несчастливая семейная жизнь. Станет ли донья Анна неверной женой? Размышлять на подобные темы означало предательство по отношению к маркизу, и я попытался прогнать от себя эти мысли. Однако единственное, что меня волновало по-настоящему, была судьба доньи Анны.