От самой переправы через Дон широкая уезженная дорога взмывала вверх на меловые кручи. Стонали машины, одолевая бесконечный подъем, надрывались лошади, попарно впряженные в брички. По обочине дороги поднималась цепочка солдат. Они шли на передовую не спеша, часто останавливались, курили, глядели на придонскую равнину. С горы верхом на маленьком пегом коньке спускался толстый солдат с большой кожаной сумкой на боку. Он откинулся назад, туго натянул поводья и смотрел, как все кавалеристы и шоферы, с легким презрением на пехотинцев и на весь мир. Иванов помахал рукой.

— Здорово, Кульков! За почтой?

Кульков молча кивнул, но, проехав несколько шагов, обернулся и крикнул тенорком:

— Эй, старшой! Твой Степанов в зенитной батарее комвзвода. Вон там на пригорке возле леса!

— Спасибо, браток!

Почтальон звонко шлепнул лошаденку по крупу и заорал неестественно свирепым голосом:

— Куда несет тебя, тварь нерусская!

Кто-то из солдат сказал:

— Этого коня он, ребята, у венгерского генерала отбил! Чистых кровей скотинка.

Солдаты грохнули.

Ложкин улыбнулся, спросил:

— Нашел своего Кешку?

— Как будто. Зайдем. Посмотришь на моего дружка. Спасибо Кулькову! С виду воображает, а видно, парень душевный.

— Давай заглянем, — согласился Ложкин, — до вечера далеко, к тому же сибиряки народ гостеприимный.

— Встретит как надо! Чай организует. — Иванов покрутил головой, усмехнулся. — Чудно у нас с ним получилось, с этим Кешкой. Он из Черепановки, это в десяти верстах от наших Елагиных заимок. Знали мы с ним друг друга давно, еще по школе, но чтоб дружить, так этого не было. Встретимся, поговорим, покурим, и до новой встречи, словом, как говорят, шапочное знакомство. И тут, надо же случиться, влюбились разом в Соню Северьянову. Красавица, веселая… Сойдемся с Кешкой, в глазах темнеет, прямо хоть бери пистолеты и стреляйся из-за Сониных прекрасных глаз. Да скоро помирила нас Софья — выскочила замуж за Петьку Грохотулина. Парень под стать ей самой: гармонист и балагур. Обвел нас, чертяка, вокруг пальца. Смех! Мы через него ей записки передавали. Нашли наперсника! И вот на почве общей несчастной любви подружились мы с Иннокентием. Деревни наши не так чтоб уж рядом, а каждую неделю виделись, то он ко мне на мотоцикле примчится, то я к нему, рыбачили вместе, охотились. Было время! За два года перед войной он в военную школу ушел. Математик он замечательный! Для всего класса задачки решал. Ну и стрелок я тебе скажу… — Иванов стал рассказывать об охоте на перелетных гусей.

Они обогнали обоз. Ездовой, весь в белой, как мука, пыли говорил солдату, который шел рядом с бричкой:

— Сейчас там, ниже по Дону, арбуз солят. Ох, и арбуз! Только ножом ткнешь, а он хрясть — и расколется. Нутро у него как в серебре от сахара, возьмешь его…

Ветер уносил с дороги белую пыль. Под горой рычали машины. Собеседник ездового испуганно сказал:

— «Рама», вот язва! И зудит и зудит!

Снизу из сосняка застучали зенитки. «Рама» спикировала, спасаясь от разрывов, и ушла над Доном за линию фронта. Иванов спросил:

— Видал, как под самым брюхом врезали? Унесла ноги! Но они ее подсидят. Это еще Кешка со своей батареей не вступил, а то бы закувыркалась!

— В «раму» попасть трудно.

— Это почему?

— Она все время меняет курс.

— Доменяется. Ты Кешку не знаешь. Он белку в глаз бьет!

— Тут, видишь ли, другие принципы стрельбы.

— Он ей покажет принципы!

— Ну хорошо…

— Нет, совсем не хорошо! Какие, к дьяволу, принципы для фашистов — бей, и все!

— А вот это уже и есть принцип.

— Ну ладно, с тобой не сговоришь. Ты в споре как репей: его с рукава сбросишь, а он за штанину цепляется. Ну да ладно, я же знаю, к чему ты клонишь. Самолет, конечно, не белка, да и пушка эта не мелкокалиберная винтовка.

Они поднялись на меловую кручу. Дорога уходила в низкий густой лес, зеленой овчиной укрывавший нагорье. Зенитная батарея вытянулась в линию на опушке, в редком кустарнике. У орудий стояли расчеты, доносились слова команд.

— Кажется, не вовремя, — сказал Иванов, щурясь на солнце: туда были направлены стволы орудий. — Да ничего, подождем пока отстреляются. Интересно посмотреть со стороны, как другие воюют. Летят! Слышишь?

Ложкин лег на траву и стал смотреть в бледно-голубое жаркое небо. Оно еле слышно гудело.

— Идут на переправу, — сказал Иванов. — Солнцем прикрываются.

Ложкин закрыл глаза, спину покалывали сухие травинки. Глаза у него слипались. Сегодня они с Ивановым вскочили на рассвете, когда лейтенант Бычков с тремя разведчиками привел «языка».

— Сержант Ложкин, принимайте продукцию! — громко сказал лейтенант, входя в комнату.

Бычков был весел, возбужден и, как всегда, свежий и чистый, только сапоги запылились. Немецкий майор, высокий, гладкий, весь в желтой глине, жалко улыбался, стоя между Свойским и Четвериковым.

— Ну боров! — сказал Свойский, вешая на стенку автомат. — Не хотел, паразит, идти, полдороги тащили волоком.

— Пудов восемь, — заметил Четвериков.

Ложкин спросил пленного, не хочет ли он напиться после столь утомительного пути.

Майор выпил двухлитровый котелок воды и, захлебываясь, стал рассказывать, как его взяли в плен из-за нерадивого денщика Шульца.

— Что он там оправдывается? — спросил Свойский.

— Говорит, что попал в плен из-за растяпы денщика, который не вычистил его пистолет, и «вальтер» дал осечку.

— Это мы сейчас проверим, — Свойский вытащил из кармана новенький «вальтер», отвел предохранитель и поднял пистолет к потолку…

Сон перемежался с явью. Ложкин слышал и стрекот кузнечиков и уже совсем близкий гул самолетов, улавливал замечания Иванова и, заснув на миг, услышал смех разведчиков и приказание лейтенанта Бычкова отвести «языка» в штаб дивизии, увидел Свойского с пистолетом в руке и жалкое, растерянное лицо пленного.

«Что же он не стреляет?» — подумал Ложкин и тут же увидел, как дрогнула рука Свойского, почувствовал, как в уши что-то больно ударило, и проснулся. Сел. Зенитки вели частый огонь.

— «Лапотники» летят! — сказал Иванов. — Разбудили?

— Да, я немного вздремнул, — ответил Ложкин, глядя на самолеты с торчащими шасси, за что они и были прозваны «лапотниками».

— Карусель завели, сейчас пойдут. Переправу хотят раздолбать. А наши мажут!

Пикирующих бомбардировщиков было десять, они медленно кружились на километровой высоте, образовав кольцо. Белые разрывы появлялись возле них и висели, как детские воздушные шарики. Самолеты казались неуязвимыми и хвастались своей зловещей силой. Один внезапно накренился на крыло и с надрывным воем стал почти отвесно падать на узенький мост через Дон. На мосту застряла санитарная машина, а за ней растянулся длинный хвост подвод и грузовиков.

За первым самолетом стал пикировать второй, третий. «Лапотники» падали на переправу, окруженные облачками разрывов,

Первый пикировщик пустил черное облако дыма, донесся глухой гул.

— Видал? — закричал Иванов. — Прямое попадание!

Две машины прошли сквозь заградительный огонь и с воем продолжали пике, Снизу, из лозняка, по ним вела огонь скорострельная зенитная батарея. Шесть «юнкерсов» продолжали кружиться на той же высоте.

На мосту оставались люди, бежали к берегу санитары с носилками: уносили раненых из машины. Человек двадцать, навалившись на борт санитарного фургона, силились сбросить его с моста. Они будто не замечали падающую на них смерть.

Медленно поднялись толстые водяные снопы, закрыв собой переправу. Два бомбардировщика вышли из пике и на бреющем полете пронеслись над рекой.

— Промазали! — с облегчением сказал Иванов. Санитарного фургона на мосту уже не было, и через Дон цепочкой проносился обоз.

Шесть «юнкерсов» стали пикировать на скорострельные зенитки в лозняке у переправы.

Еще один «юнкерс» загорелся и врезался в землю недалеко от берега.

Иванов закричал возбужденно, размахивая руками:

— Это Кешкина батарея второго срезала! Смотри, как кучно бьют. У них разрывы покрупней, чем у скорострелок!

Лозняк заволокло желтым песчаным облаком.

Зенитки на горе выжидательно замолчали. Не стреляла и батарея в лозняке, «Лапотники» с хрюкающим воем носились над переправой, поливая из пулеметов и пушек. Из лозняка простучала зенитка, и в небе появилась гроздь белых шариков.

«Юнкерсы» пошли над полями, медленно набирая высоту. Батарея на горе открыла огонь, и еще одна машина, дымя, упала на пшеничное поле.

Иванов возбужденно спросил:

— Видал?

— Хороший выстрел!

— То-то!

Зенитчики на горе не дали «юнкерсам» повторить старый маневр: набрав высоту, выйти друг другу в хвост и образовать круг.

Иванов комментировал:

— Не получилась карусель! Сбили форс!

Пикировщики разделились: три атаковали батарею, а четыре — переправу.

— Нервничают, промазали, — сказал Иванов, когда внизу осела водяная пыль и земля.

— Мост цел, а зенитчиков накрыли.

— Да, замолчала последняя пушка. — Иванов вздохнул, полез за кисетом. — Нет, как хочешь, а смотреть, как другие воюют, не по мне, лучше уж самому… Дай-ка спичку! — Он потемневшими от ненависти глазами глядел вслед «юнкерсам». Они улетали, провожаемые трескотней пулеметов и резкими выстрелами противотанковых ружей.

— Пехота приняла. Нам передышка… Нет, отбою не было. Что-то Кешкины ребята пушки в другую сторону разворачивают. Не идет ли другая партия? Слышишь? Так и есть. Они. Пожиже только. Всего четверо.

Пушки открыли беглый огонь.

Ложкин осмотрелся.

— Сейчас они пойдут на нас.

Недалеко виднелась промоина в сером известняке. Он пошел к ней и стал на краю, глядя в небо. Четыре самолета, как коршуны, парили по кругу.

Иванов подошел к Ложкину.

— И эти с карусели начинают. Зачем эта канитель?

— Видишь ли, их военные специалисты считают, что легче убить человека, когда подавлена его воля. Для этого ученые психологи разрабатывают тактику, формы оружия, окраску его…

— На испуг берут?

— Да, стараются повлиять на психику.

— Что-то мажут наши, а те куражатся. Эх, под самым брюхом лопнула! Не знаю, как на кого, а на меня не действуют их фокусы. Может, где в других странах это и влияло, а у нас не очень. Правда, поначалу ребята-кадровики говорили, что кое-кто паниковал, как завоют «лапотники» или когда фрицы шли в рост в психическую…

Он замолчал, ощутив невольный холодок в плечах и на спине: прямо на них падал пикировщик. Иванов поборол в себе страх и остался стоять, впившись пальцами в приклад автомата, и ждал с гулко бьющимся сердцем, когда снаряд врежется в тупое рыло вражеской машины. Зенитки вели предельно скорый огонь, а он все падал и падал прямо на Иванова и Ложкина, так по крайней мере им казалось. Из-под крыльев отделились две черные капли.

Разведчики прыгнули в промоину; сидя на корточках, невольно вобрав голову в плечи, они вслушивались в нарастающий свист бомб. Этот свист не могли заглушить ни выстрелы зениток, ни рев самолетов. Бомбы взрывались где-то очень близко. Качнулась земля, и стало тихо. Пыль забивала глаза, нос, рот. Земля вся вздрагивала через равные промежутки времени. И было по-прежнему тихо, как в блиндаже в шесть накатов, и, будто через толстую крышу, доносились гул, стук и урчание «лапотников».

Слух постепенно возвращался к разведчикам. Теперь они слышали, как в прежнем ритме стреляли пушки. Пыль стояла густая, сизая. Над их головой, обдав тугой струей смрадного воздуха, прошел «юнкерс».

— Пошли на второй заход! — прокричал Иванов.

Звенело в ушах. Ветер унес пыль. Жарко палило солнце. Где-то над самым ухом пиликал храбрый кузнечик. Внизу, у переправы, застучали зенитки, автоматы.

— Ожили! — радостно сказал Иванов. — А мы-то думали… Наших так скоро не смахнешь с земли. Ишь садят! Оклемались. Наверстывают…

Ложкин смотрел в небо, прислушиваясь к гулу самолетов. Они ушли за лес и делали большой круг, заходя к солнцу. Батарея на опушке молчала.

Иванов сказал с усмешкой:

— Вот, брат, как в гости напрашиваться! В тишине резанул крик:

— Санитаров! Тамара! Скорей!..

Ложкин встал.

— Надо! — согласился Иванов.

Когда они подбежали к орудию, там снова вели огонь. Командир орудия сидел у ящиков со снарядами, прижав плечом к уху телефонную трубку, повторял слова команд и устанавливал дистанционные трубки; молниеносно поворачивал кольца на головках снарядов и передавал заряжающему. Увидав пехотинцев, показал глазами на груду пустых гильз. За гильзами лежал раненый и глядел в небо. В глазах его застыл ужас. Еще несколько минут назад он, как и все его товарищи, выполнял свое дело возле пушки и за горячей работой не думал о смерти. А сейчас он видел, как она летела к нему на желтых крыльях. Надежда внезапно осветила его лицо.

— Скорее, скорее… — беззвучно шептали его губы.

Ложкин взял раненого под руки, Иванов — за ноги, и они побежали с ним к промоине.

На средине пути раненый закричал:

— Стой! Бомбы! Ложись!..

Они опустили раненого и упали ничком на землю. Оглушенные, засыпанные землей, терновником, вырванным с корнями, они долго лежали. Выждали, когда стихнет бомбежка, подняли раненого и понесли в пыли и дыму.

В промоине они разрезали зенитчику сапог и перевязали ступню ноги, пробитую пулей.

Пикировщики разворачивались над лесом для новой атаки.

— Ну вот, скоро опять запляшешь, — сказал Иванов и предложил: — Закури!

— Некурящий, спасибо. Вы куда это меня притащили? Надо в пещеру под горой, там у нас санчасть. Пошли отсюда. Прямо по этой канаве. Тут недалеко. Я теперь сам, на одной ноге допрыгаю, только опереться на кого-нибудь.

— Берись за плечи, — сказал Иванов.

Промоина, заросшая колючим терновником, круто опускалась вниз. Идти в ряд было нельзя. Иванов сказал:

— Садись на закорки! Но-но, не мудри! Опять заходят…

В пещере, выдолбленной в известковой толще, видно под немецкий штаб, было просторно, хотя в ней находилось около двадцати раненых. Они лежали и сидели на сене вдоль серых стен. Возле одного лежачего стояла на коленях сестра. Услышав шаги, она обернулась, встала.

— Копылов? — спросила она усталым голосом. — Ну как у вас? Есть еще кто?

— Нету. Меня в ногу царапнуло. — Он счастливо засмеялся. — Хорошо, что не разрывной, пальцы уже шевелятся. Вот пехота выручила. Помогли… Спасибо…

— Положите его к стене, вот сюда. Вы и перевязали его?

В пещере сразу исчезло ощущение опасности. Все тело расслабло, хотелось лечь на прохладный пол и лежать бесконечно долго. Но Иванов и Ложкин стояли и слушали сестру.

— Здесь еще не все, — говорила она, глядя на свои окровавленные руки. — С КП удалось отправить в санбат… Там и командир и политрук, помкомбата убило… В четвертое орудие прямое попадание. Только Санько еще живой, без памяти…

— Им тоже дали! — сказал Копылов. — Пять штук ссадили… Одни мы троих спустили!

— Ну, уж это ты брось! — отозвался кто-то из темного угла. — Не много ли будет! Нам хотя одного оставьте.

— Я сам видел! Мы ударим, и валится! А то в клочки!

— Вот и врешь: когда в работе глаза пялить? Некогда.

— Это кто как, а я гляжу. Ну и наводчики у нас первые.

— У нас, значит, вторые?

— А комвзвода!

— Вот это да! Степанов — ушлый мужик, — согласился солдат из темного угла. — Он и по колбасе еще на учениях бил без промаха.

Иванов покрутил головой, усмехнулся.

— А мы к вашему Степанову в гости было шли…

— Извиняйте, не знали, — сказал солдат из темного угла. — Удачно выбрали времечко.

— Сейчас не угадаешь, — сказал кто-то из лежащих у стены.

Сестра спросила:

— Вы не уходите? Не уйдете? Вы же к Кеше, к Степанову?

У двери на ящике зазвонил телефон.

Сестра вздрогнула, вытянув руку как к огню, она пошла к ящику. Ложкин опередил ее, взял трубку.

— Санчасть слушает!

В микрофоне слышались удаляющийся гул самолета и тяжелое дыхание человека. Человек спросил:

— Где Тамара? — И не дожидаясь ответа: — Пусть немедленно идет на второе!

— Хорошо, мы сейчас придем.

— Кто это мы? Где Тамара? — Голос его понизился до шепота. — Что с ней?

— Она здесь очень занята. Мы из соседней части… Сейчас будем.

— Ну хорошо. Только побыстрее…

Сестра спросила:

— Что у них там? Лейтенант Степанов звонил? Он не ранен?

— Нет, кто-то другой. Дайте нам по паре пакетов.

— Он на вас не накричал? Он всегда сначала накричит… И я с вами…

— Нет, вы останетесь здесь. Лейтенант приказал.

— Да?..

Из темного угла раненый наставительно сказал:

— Вы автоматы-то оставьте, из них «лапотника» не собьешь, мешать только будут. Да идите большим оврагом, сразу влево от двери по тропе, так она в него и приведет. Вот и повидаетесь с дружком.

Рассовав по карманам индивидуальные пакеты, оставив автоматы, Иванов и Ложкин вышли из пещеры.

От переправы по уходящему «юнкерсу» деловито били скорострельные пушки. Далеко за Доном, посреди пшеничного поля, поднимался столб черного, как тушь, дыма. Вверху за редкими белыми барашками облаков рокотали моторы.

По дну глубокого оврага пролегала проторенная дорога. Повстречалось двое раненых, один хромал, опираясь на винтовку; второй шел, держась за бок.

— Ну как там? — спросил Иванов.

Раненный в ногу махнул рукой.

— Разве устоишь, когда он с солнца падает и из пушек, из пулеметов и бомбами садит, и скорость у него как у зайца, да куда там зайцу! Так что была наша батарея, и нетути! Хана!

Раненный в бок сказал, с трудом шевеля пепельными губами:

— Трепло ты, Худерин! — Он сплюнул кровью.

— Помочь? — Иванов взял его под локоть.

— Сам… Там Федор Греков лежит… Эх, Худерин! — Он пошел, с трудом передвигая ноги.

Худерин шепнул, с уважением глядя вслед товарищу:

— Я ему говорю, обопрись об меня, дойдем как-нибудь, да где там — гордый! Но вы давай, ребята, волоките Грекова, да не задерживайтесь, сейчас еще заход будет, ишь кружатся, паразиты, совещаются, туды их в печень!.. А может, смену ждут. Боеприпас вышел, вот и ждут…

Второе орудие стояло, покосившись набок. Возле него одиноко лежал человек, накрытый плащ-палаткой.

Вверху за редкими облаками с подвывом ревели «юнкерсы».

Из-за кустов показался солдат без пилотки, с серым от пыли лицом. В расстегнутом вороте виднелась полосатая тельняшка.

— Это вы из соседней части? — спросил он и, не дожидаясь ответа, сказал: — Будем боеприпас подносить. Тут вот у них ящика три осталось. Ну что уставились, мертвого не видели? — Он спустился в ровик недалеко от пушки. — Живо, ребята. «Лапотники» ждать не будут!

Иванов и Ложкин подошли к ровику, помогли вытащить два открытых ящика с длинными снарядами. Солдат кивнул Ложкину.

— Ты берись со мной, а твой кореш и один унесет. Дорогой к уцелевшему орудию он ронял короткие фразы:

— Двух ящиков хватит… Теперь на нашу пушку вся надежда… У нас еще ящик остался… Лейтенант Степанов теперь за комбата, и за комвзвода, и за первого номера. Без ПУАЗО садим. Давай вправо, здесь воронки… Ох, и побросал я сегодня этих полешек, как дров в топку!.. Ну, вот и дома!..

Лейтенант без фуражки сидел на месте первого номера, глядя в прицельную трубку. Ветер ерошил его русые волосы. У него было спокойное лицо уверенного в себе человека. Большие руки крестьянина крепко держали штурвалы поворотного механизма.

— Так, так, ребята, — говорил он ровным голосом, — снаряды принесли… Молодцы… Так… так…

— Ну что уставились? — шепнул солдат в тельняшке. — Ты протирай, а ты мне будешь подбрасывать. Эх, ветоши нет! — Он сбросил рубаху. — Тяни!

Иванов рванул за рукав.

— Колосов! — сказал командир орудия.

Солдат в тельняшке схватил снаряд, подскочил к пушке и остановился, немного согнувшись, держа снаряд на весу. Ложкин тоже взял снаряд и, во всем подражая солдату, стал с ним рядом.

— Чуток подайся, — сказал солдат и озорно подморгнул, — Вот и вам дело нашлось!

К ровному воющему реву моторов в высоте примешался свистящий, надрывный звук.

Лейтенант махнул рукой, не отрываясь от прицела. Орудие с грохотом присело и выбросило дымящуюся гильзу. Солдат в тельняшке ловко сунул снаряд в зарядную камеру. Затвор закрылся, и пушка опять присела, с грохотом полыхнув в небо.

Ложкин посмотрел вверх, увидел две полоски, перламутровый круг посредине и невольно вдавил голову в плечи: пикировщик падал на пушку.

Солдат в тельняшке вырвал из рук Ложкина снаряд и крикнул что-то озорное и обидное. Ложкин схватил новый снаряд с плащ-палатки и встал так, чтобы быстрей, сноровистей передать его солдату в тельняшке. Больше он не смотрел в небо, поняв, что этого делать не полагается — никому из расчета, кроме наводчиков. Его охватил захватывающий все существо боевой азарт солдата, идущего в атаку. Теперь могли пикировать на их единственную пушку все гитлеровские самолеты, а он так же бы подавал и подавал солдату в тельняшке снаряды и ждал, когда лопнет над головой «юнкерс».

Иванов, сидя на корточках, протирал обрывком рубахи снаряд и смотрел вверх, кусая губы. Он крикнул и ударил кулаком по колену, когда падающий на них «юнкерс» словно растаял в воздухе.

Вторая машина успела сбросить бомбы, но сделала это на большой высоте и тут же загорелась и упала в лес.

Солдат в тельняшке выронил снаряд и, ругаясь, схватился за плечо. Ложкин подбежал со снарядом к открытому затвору, и неожиданно для себя ловко послал его в казенник, и отскочил, как это делал до него солдат в тельняшке.

Бомбы упали далеко от орудия, и на их разрывы никто не обернулся. Третий «юнкерс» с высоты пятисот метров открыл огонь из пулеметов, с четырехсот сбросил бомбы. Они взорвались под кручей. «Юнкерс» ушел в сторону и стал набирать высоту.

— Один остался! — закричал солдат в тельняшке и вырвал из плеча длинный, тонкий, зазубренный, как пила, осколок. Зажав на плече рану, он теперь с полным правом смотрел в небо. — Этот лихо идет, ох, и хорошо! Эх, мимо!.. — Солдат в тельняшке заскрипел зубами от бессильной ярости, от сознания, что он ничего не может сделать этой крылатой смерти. С каким упоением он помчался бы сейчас ей навстречу и ударился грудью об нее, чтобы защитить, спасти товарищей.

Иванов тщательнейшим образом протирал снаряд. Он знал, что сейчас, через какой-то миг, раздастся последний выстрел и больше снарядов не понадобится: или Кешка собьет «лапотника», или «лапотник» накроет бомбами их, и все же он старался ни одной соринки не оставить на гладком прогонистом теле снаряда. Недалеко виднелась щель, узкая и глубокая. Иванов не глядел на нее, а тер и тер снаряд. Это было все, что он мог сделать сейчас для того, чтобы свою уверенность, силу передать другу и хоть чем-то помочь ему в эту страшную минуту. Пусть Кешка Степанов не видит его, занятый своим делом, но Кешка не может не почувствовать, что друг рядом, что он спокоен и готов разделить с ним его судьбу.

Последний, четвертый «юнкерс» вел знаменитый фашистский летчик. На его счету было немало снесенных переправ, взорванных эшелонов, разбитых батарей. Остзейский барон, потомок крестоносцев и рыцарь «железного креста» с дубовыми листьями. Воинское счастье еще ни разу не изменяло ему. С тупоумной искренностью он считал себя сверхчеловеком, его уверенность в недосягаемом превосходстве над «низшими расами» и особенно хорошая машина до сего времени спасали его. Ко всему этот краснолицый рыжеусый пруссак был хитрым убийцей. Он нашел угол пикирования, при котором, по его расчетам, в него нельзя было попасть людям, деморализованным его ревущей, отвесно падающей на них машиной.

Лейтенант Степанов разгадал хитрость фашиста, как разгадывал хитрость зверя в сибирской тайге. И устрашающая машина, сама выходившая из пикирования, как только летчик сбрасывал бомбы, и надменный ариец разлетелись на тысячи кусков от меткого выстрела русского солдата. В синем небе ветер уносил на запад смрадное облако.

Лейтенант Степанов еще несколько секунд глядел в прицельную трубку, слушая, как, жужжа, летят и шлепаются о землю останки машины. Выпрямился, откинул рукой волосы со лба. Подал команду:

— Отбо-ой! — И спрыгнул на землю. Увидав Иванова, он прищурился, глаза его радостно блеснули. — Не может быть! Ванятка! Откуда ты?

— Ну командир! Я у него в расчете работаю, а он еще спрашивает!..

Они обнялись. Лейтенант Степанов сказал:

— Ну спасибо, вовремя зашли!

— Совсем случайно. «Языка» отводили в дивизию, а тут почтальон говорит: «Твой Степанов вон на горке». Дай, думаю, зайдем… Устал? На закури, из дому на той неделе получил. Кури, ребята, табак — мухи дохнут.

Никто не улыбнулся шутке. Ложкин перевязывал раненого. Солдаты пили воду прямо из двадцатилитровой канистры, обливая грудь, и садились на станины пушки усталые, присмиревшие, как наигравшиеся дети.