Илл. Н. Герардова
Один из редакторов большой газеты Николай Семенович Пименов уже целую неделю чувствовал себя нездоровым. Не хотелось никуда идти, не хотелось работать, не хотелось ни с кем разговаривать, не хотелось читать полученных писем…
Он сообщил издателю о том, что болен, и просил заменить его кем-нибудь другим. Чтобы окончательно избежать всяких встреч, Пименов, с небольшим чемоданчиком, временно переехал в pied à terre на Сергиевской.
Но были люди, которые нашли его и здесь, и некоторых из них нельзя было не принять, потому что приходили они с исключительным желанием узнать о его самочувствии.
Вечером зашел брат его покойной жены, студент-медик Сережа Миляев. И потому, что Миляев не имел никакого отношения ни к редакциям, ни к театру, ни к издательствам, — Пименов ему даже обрадовался.
Сережа повесил пальто, потер рука об руку и спросил:
— Ну, что с вами?
— Да неважно. Болен и не могу поставить себе диагноз.
— А что болит?
— Да все и ничего. Тошнит меня, но не так, как это бывает после пьянства, а, понимаешь, Сережа, тошнит мою душу, тошнит от всякого соприкосновения с действительной жизнью. Особенно противны мне все эти разговоры о гонорарах, о клише, о листах и строках… Противно лганье беспросветное… Чувствую я также, что все, до сих пор мною сделанное, нужно было делать иначе, а как иначе, я не знаю. Начинать же сначала глупо и поздно, — впереди смерть. И хочется знать наверное, что такое эта самая смерть: абсолютный конец, или начало чего-нибудь нового и более интересного?
Сережа протер свое пенсне, надел его снова и внимательно поглядел на Пименова.
— Мне кажется, что у вас просто неврастения, и вам бы следовало попробовать гидротерапию, — сказал студент.
Пименов отрицательно покачал головой.
— Нет. Неврастения ведь всегда на почве интоксикации, а у меня все органы в порядке: и почки, и легкие, и температура нормальная. Я просто хочу знать то, чего еще никто не знает, но так же, как и многие другие, чувствую себя дураком и поэтому сержусь на людей, и на свою работу, и на все, что мешает мне понять, зачем я живу.
Пименов прошелся взад и вперед по комнате и остановился перед студентом. Тот молчал.
— Что ж ты ничего не отвечаешь?
— Да что ж я вам могу сказать? Вы многого хотите… Почитайте Мечникова, вот у меня с собой одна из его книг: «Этюды о природе человека». Могу вам ее оставить дня на два. Хотите?
— Хочу. Только ведь и Мечников всего не знает. Вернее, не знает самого главного, тех законов, которые действуют за пределами земного шара. Ведь не станет же и он отрицать, что жизнь есть и на других планетах. Может быть, то, что управляет нашими телами, когда наши сердца остановятся, переходит туда вместе с сознанием: что вот я, Николай Семенович Пименов, тот самый, который жил на земле, есть и буду им всегда. Ты понимаешь, Сережа, всегда, какое это вкусное слово. И как смешно будет нам оттуда наблюдать страх смерти у земных людей. Как бы ни умоляли они нас помочь в их «бедствиях», как бы ни просили нас явиться или, как говорят спириты, материализироваться, нам будет только смешно, потому что с нашей точки зрения все эти их земные «страдании» будут в сравнении с новой жизнью не большей драмой, чем та, которую испытывает человек у зубного врача в течение двух секунд, пока тот выдернет у него крохотный беленький кусочек.
Студент с тревогой посмотрел на Пименова и, ничего не отвечая, припоминал что-то из лекций по психопатологии.
Редактор заметил этот взгляд, улыбнулся и продолжал:
— Не пугайся, дорогой Сережа, я еще не сошел с ума. Я и сам не верю в то, что говорю, но чувствую, что ни ты, ни я, ни Мечников еще не знаем чего-то такого, что будет рано или поздно открыто и опрокинет вверх дном все наши представления о жизни и смерти. Может, это будут новые свойства радия, может, этот самый радий окажется тем, что мы называем душой. Но чувствую наверное, что такое открытие не за горами.
Сережа опустил глаза и пожал плечами, зачем-то расстегнул крючок на тужурке и спросил:
— Да что вас натолкнуло на эти мысли?
— Что? Сравнительно пустое обстоятельство. На прошлой неделе умирала артистка и не только артистка, а храбрый, обаятельный человек и большой художник. Она еще говорила, еще думала, а ко мне в редакцию уже пришел фотограф со снимками с ее портретов. И я торговался с ним. И мы рассчитывали вместе, умрет или не умрет она к вечеру, — к выходу следующего иллюстрированного приложения. А потом мне стало противно и страшно. И не хотела примириться голова с представлением, что как только опустят ее гроб в землю, так и конец, навсегда конец, и большому художнику, и храброму, обаятельному человеку… Я послал издателю записку, что заболел и уехал на квартиру, а оттуда сюда.
— Так ведь все это вполне естественно, — спокойно произнес Сережа.
— Вот в этой естественности и весь ужас и вся мерзость, и все ничтожество наше. И не может быть, чтобы все наше существование было таким же «естественным». Где-то есть другое…
— Нигде нет, — коротко сказал студент. — Вы вот возьмите да почитайте Мечникова…
— Значит, и твоей сестры, а моей бывшей жены тоже больше нигде нет? — спросил Пименов.
— Нет…
— А по-моему, есть.
— Вы больны, переутомились.
— Не знаю.
— Посидите здесь еще с неделю, прочтите несколько научных книг. А затем поезжайте за город на охоту, — чудесный снег выпал.
— Если я поеду на охоту, я там застрелюсь.
— Ну тогда, значит, вам нужно лечиться очень серьезно.
— Тебя испортила медицина…
— Может быть. Ну, а я пошел. Так Мечникова оставить?
— Оставь.
Сережа положил книгу на стол, машинально застегнул тужурку, надел пальто и крепко пожал руку Пименову.
— Я еще зайду завтра.
— Заходи, заходи.
Пименов посмотрел вслед студенту, перенес электрическую лампу к постели, взял книгу и лег. Читал он долго, почти до пяти часов утра. Сначала о том, как живут и умирают крохотные организмы бактерий и насекомых, затем сколько живет щука, слон и попугай… Прочел, как постепенно отравляется организм человека и как он старится, даже без отравления… Читал об анимализме: о вере всех народов в существование души человеческой самостоятельной, зависящей от тела только временно. Книга сказала ему много нового, но ничего утешительного. Чувствовалось, что автор ее огромный ученый и честный человек, но чувствовалось также, что этот автор не все знает и что область, о которой он пишет, тоже еще не все.
От долгого лежания на спине снова разболелась голова и затекла шея.
Пименов встал и заходил по комнате. Остановился у окна. Уже потухли электрические фонари и слышно было, как скребут лопатами дворники панель. Гудел далекий колокол Исаакиевского собора.
Захотелось спать, только спать и ни о чем не думать. Он заставил себя умыться, разделся и лег под одеяло на бок.
«Сон похож на смерть, но он не смерть. Во сне психика еще работает, но работает свободно, не скованная никакими научными доктринами, иногда вопреки логике, и потому сны бывают такими интересными. Но сегодня я устал и, наверное, ничего интересного не увижу…» — плыло в голове Пименова.
И потом, уже в полудремоте, хотелось быть как можно подальше от всех своих мыслей: отдохнуть, отдохнуть…
Пименов очень обрадовался, когда очутился в большом саду, где-то за городом, и как будто очень далеко от Петербурга.
«Сюда уже не придут никакие сотрудники и фотографы», — радостно мелькнуло в сознании.
Он медленно пошел по широкой липовой аллее. Хорошо пахло вокруг и было слышно, как гудят пчелы. Уже не хотелось, да и не было сил понять, почему он здесь, только еще раз пришла мысль: «Значит, очень далеко от Петербурга, потому что там зима, а здесь лето».
Направо была такая же аллея, но с более молодыми деревьями, сквозь просветы между листьями виднелось розовое вечернее, необыкновенно красивое небо. Кричали где-то воробьи. Пименов постоял с минуту на перекрестке и повернул в эту аллею.
Ноги ступали как-то особенно легко. Когда он прошел саженей двести, то заметил далеко впереди две сидевших на скамейке человеческих фигуры. Затем уже можно было видеть, что это два пожилых господина. Один, в широкополой белой шляпе и с большой седой бородой, часто жестикулировал и указывал большим пальнем правой руки куда-то в сторону. Второй старичок был поменьше и борода у него была подстрижена коротко, а шляпа на голове — серая фетровая.
Пименов подошел к ним совсем близко, но старики почему-то не замечали его.
«Где же это я их видел и вот точно в таких позах? Где же?»… — старался припомнить Пименов и вдруг сообразил, что перед ним Лев Толстой и Мечников…
«Ага. Там еще была надпись: „Гордость России“», — вспомнил он уже совсем ясно и подошел еще ближе, но великие люди как будто совсем его не видели и продолжали свой разговор.
— По моему, наша жизнь здесь — это сон, смерть — пробуждение, а самоубийца — рано проснувшийся человек, — сказал Толстой.
Мечников отрицательно покачал головой и ничего не ответил.
— Я знаю, Илья Ильич, — продолжал Толстой, — что вы мне будете говорить о теле и о том, что оно разрушается, — и тогда конец всему. Я сам так думал, но чем ближе приближался к смерти, тем яснее чувствовал, что ошибаюсь и только после 7-го ноября увидел и узнал наверное то, что предугадывал и что узнаете и вы, когда все ваши теории окажутся бессильными… Ваша наука велика, но чутье художника больше и сильнее, и это я всегда знал. Вы точно едете верхом на крепкой, бодро выступающей лошади, но только на слепой лошади и сами недостаточно хорошо и точно знаете дорогу, и потому вам нужно потратить еще много времени, прежде, чем вы очутитесь там, где вам хочется.
Мечников снисходительно улыбнулся и снова ничего не ответил.
«Какое счастье, какое счастье, что я их снова вижу вместе», — подумал Пименов и решил сейчас же, как можно энергичнее, заявить о своем присутствии. Но в это время Мечников сказал:
— Я не совсем понимаю вас и согласен с вами лишь в одном: человек неспособен разрешить задачи о цели своего существования…
Пименов хотел взять Мечникова за руку и… сейчас же проснулся.
Все его существо было еще полно радостным волнением, точно он вернулся от очень близких и дорогих ему людей.
«Это лучше всякой действительности подтверждает все то, о чем я говорил вчера Сереже», — подумал он и попробовал еще заснуть, но понял, что из этого ничего не выйдет. Встал и быстро оделся. Потом долго умывался свежей водой и почувствовал себя совсем здоровым.
К завтраку пришел Сережа.
— Ну что? — спросил студент. — Сегодня вам лучше? У вас совсем другой цвет лица.
— Да, лучше, — ответил Пименов.
— Отдохнули и выспались хорошо?
— Отлично выспался.
— И о бессмертии, вероятно, больше не думали, и сновидений, конечно, никаких не было?
— Никаких, — снова солгал Пименов и хитро улыбнулся.