Демократия. Вашингтон, округ Колумбия. Демократия

Адамс Генри

Видал Гор

Дидион Джоан

Мулярчик Александр Сергеевич

Джоан Дидион

ДЕМОКРАТИЯ

Перевод Т. А. Ротенберг

 

 

Joan Didion DEMOCRACY

New York, 1984

© Joan Didion, 1984

 

ЧАСТЬ 1

1

Зарево на рассвете во время тех тихоокеанских испытаний являло собой нечто необыкновенное.

Нечто, достойное созерцания.

Нечто, способное заставить думать, что видишь Бога, — говорил он.

Говорил он ей.

Говорил Джек Ловетт Инез Виктор.

Инез Виктор, урожденной Инез Кристиан.

Он говорил: небо было таким алым, каким его не мог изобразить никакой художник; один из теоретиков взрывов — неплохой художник, рисующий по воскресеньям, — все время пробовал — и ни разу у него не получилось. Он просто никак не мог ухватить тон; даже близкого ничего не выходило. Таким вот алым было небо, а воздух влажным от ночного дождя, мягким, влажным и наполненным цветами, цветами, которые ты обычно закалывала в волосы, когда ехала в Шофилд, — гардениями; по утрам воздух был напоен гардениями, и неважно, что на тех расстрелянных островах было не очень-то много цветов.

Большинство из них были просто атоллами.

Обыкновенными песчаными отмелями.

Пара сборных домишек из гофрированного железа и одна из тех посадочных полос, которые просто раскатывают, ну знаешь — как подстилку, просто раскатывается, как паршивый коврик в ванной.

На том острове все было, прямо как в детской книжке «Швейцарская семья Робинсон». Никто из наблюдателей не мог там приземлиться, покуда технари не подготовят взрыв, а я и был там наблюдателем, не более того. Просто катался туда. На представление. Ты меня знаешь. Иногда мы туда добирались, а погода портилась, и мы ждали днями — просто сидели там и рубили кокосы; а однажды в Джонстоне готовились к необычному испытанию, и понадобилось три недели, чтобы удовлетворить экспертов по погоде.

Это был взрыв «Чудо женщина-2».

Помню, я сказал тебе, что был в Маниле.

Помню, что привез тебе из Манилы какой-то маленький сувенир; на самом-то деле я купил его в Джонстоне у пилота самолета-разведчика, а он прилетел из Кларка.

Три недели сидения на проклятом острове Джонстона в ожидании погоды, а в результате и рассказать-то было не о чем.

И все это время мы жили в воде.

Играли в «джин» и шлепали комаров.

Гулять было невозможно. Идти некуда. Писать невозможно — кончик пера прорывал бумагу; одно становилось там понятно — отчего на тех островах так мало писали.

А вот что было можно, так это говорить. Поверь, там пришлось выслушать историю жизни каждого со всеми подробностями — сидишь-то на острове в полторы мили длиной, большую часть которого занимает взлетная полоса.

Технари — некоторые из них — были там уже три месяца. Вот уж кто был на пределе.

Затем погодники давали «добро» и оп! — конец историям. Все забирались в транспорт около трех утра, отъезжали на несколько миль и ждали рассвета.

Ждали, когда небо станет алым.

А затем, естественно, следовал взрыв.

Невада, Алеуты — там все было совсем по-другому.

Никто не питал особо теплых чувств к Неваде, хотя там, на Меркурии, и впрямь случались смешные штуки, как, например, когда ливерморская машинка пшикнула впустую, и фотографы из Лос-Аламоса, смеясь как сумасшедшие, принялись щелкать ливерморскую башню — она, понимаешь, все стояла, это штуковина на две мегатонны, в чем и заключался юмор ситуации. На Алеутах была просто собачья служба — вселенская задница! — они прописывали миру клизму, а вставляли в Амчитке. Тамошние взрывы сделали свое дело, потому что тогда для диагностики стали использовать компьютеры вместо моделирующих систем, но по алеутским делам не затоскуешь, там даже веселого ничего не происходило; было полно конгрессменов, поверишь ли — с женами и дочерьми; большое событие для гражданских, но ничего интересного, пшик, ноль.

Говорил он ей.

Говорил Джек Ловетт Инез Виктор (урожденной Инез Кристиан) весной 1975 года.

«Но те события в Тихом океане», — говорил Джек Ловетт.

Те взрывы где-то в 1952-м, 1953-м.

Боже, это было чудесно.

Ты была еще маленькой девочкой из средней школы, когда я туда ездил, ты втыкала в волосы цветы и отправлялась в Шофилд — маленькая сумасшедшая девчушка с островной лихорадкой, — меня следовало бы посадить в тюрьму. Я удивляюсь, что твой дядя Дуайт не явился туда с ордером на арест. Я удивляюсь, что вся чертова компания «Кристиан» не собралась для линчевания.

Вода под мостом.

Дело прошлое.

С тех пор ты немного поездила по миру.

Ты была в порядке.

Ты заполнила танцевальную карточку, ты посмотрела представление.

Интересные времена.

Я говорил тебе в Джакарте в 1969-м, что у нас с тобой нюх на интересные времена.

Бог мой, Джакарта!

Вселенская задница, южный ярус.

Но я скажу тебе кое-что о Джакарте 1969-го: Джакарта 1969-го — это посильней Бьенхоа 1969-го.

«Слушай, Инез, лови момент, пока есть возможность», — говорил Джек Ловетт Инез Виктор весной 1975 года.

«Слушай, Инез, пан или пропал».

«Слушай, Инез, un regard d’adieu, как мы говорили в Сайгоне, прощальный взгляд сквозь дверь».

«Ох, черт побери, Инез», — говорил Джек Ловетт однажды весенней ночью 1975-го, в одну из ночей в пригороде Гонолулу весной 1975-го, однажды ночью весной 1975-го, когда самолеты «С-130» и «С-141» уже курсировали между Гонолулу, Андерсеном, Кларком и Сайгоном всю ночь — тридцатиминутный разворот над Таншоннятом, касание земли, загрузка и обратно порожним рейсом — высадив подчиненных, вывезя дельцов, вывезя деньги, вывезя комнатных собачек и завезенных ранее девочек для баров и фарфоровых слоников. «Ох, черт побери, Инез, — говорил Джек Ловетт Инез Виктор, — жена Гарри Виктора».

Прощальный взгляд сквозь более чем одну дверь.

Эту историю трудно рассказывать.

Зовите меня автором.

Читатель, позволь представить тебе Джоан Дидион, от характера и поступков которой будет во многом зависеть, насколько интересными явятся эти страницы; вот она сидит за своим письменным столом в собственной комнате в принадлежащем ей доме на Уэлбек-стрит.

Так мог бы начать эту повесть Троллоп.

У меня нет для нее окончательного варианта начала, хотя, конечно, определенные соображения имеются. У меня есть, например, следующие строки Уоллеса Стивенса:

Пальма на краю сознанья, За последней мыслью, встает В бронзовой дали; Златоперая птица Поет в ветвях непостижимую мысли И чувству людскому чужеземную песнь.

Поразмыслите об этом.

У меня есть: «Краски, влажность, жара, достаточное количество голубизны в небе» — исчерпывающее объяснение Инез Виктор, почему она осталась в Куала-Лумпуре. Поразмыслите над этим. У меня есть те алые рассветы, о которых говорил Джек Ловетт. У меня есть сон, периодически повторяющийся; в этом сне все поле моего зрения заполняется радугой, в которой я отворяю дверь в заросли тропической зелени (я думаю, это — банановая роща, большие глянцевитые листья отяжелели от дождя, однако, поскольку на пальмах не видно ни одного банана, любители символики могут успокоиться) и наблюдаю, как спектр разделяется на чистые цвета. При достаточно внимательном рассмотрении все эти данные обнаруживают тенденцию независимости не только от какой-либо личности, но и от самого повествования, что не позволяет считать их идеальными образами для начала повести, но приходится обходиться тем, что есть в наличии.

Карты на стол.

Инез Виктор и Джек Ловетт заинтересовали меня в тот момент моей жизни, когда мне не хватало уверенности, не хватало даже минимального запаса «эго», признаваемого всеми писателями необходимым для написания романов, не хватало убежденности, не хватало выдержки, чтобы разобраться с прошлым, и интереса к воспоминаниям, не хватало веры даже в собственное мастерство.

В пособии по композиции для студентов я наткнулась недавно на очень точное (по характеристике моей манеры) задание: «Дидион начинает с достаточно ироничного упоминания непосредственной причины, заставляющей ее писать данный отрывок. Попытайтесь использовать этот прием для начала эссе; вам может захотеться скопировать иронический-однако-серьезный тон Дидион, либо вы можете попробовать сделать ваше эссе остроумным. Рассмотрим более широкий вопрос роли фона: как использует Дидион обстановку в качестве риторической основы? Она снова и снова возвращается к различным деталям этой обстановки: где, как и с какими результатами? Рассмотрим также включенность самой Дидион в общий фон и получаемый результат. Каким образом он достигается?»

Вода под мостом.

Как сказал бы Джек Ловетт.

Вода под мостом — взорви его за собой.

Итак, у меня нет прокаженного, который каждое утро в семь приходит к дверям.

Нет угольной компании «Тропический пояс», нет ясно различимой фигуры на гребне неизменного холма.

На самом деле неизменных холмов не существует: будучи внучкой геолога, я рано научилась не любить абсолютную изменчивость холмов, водопадов и даже островов. Когда холм падает в океан, я вижу в этом закономерность. Когда 5,2 балла по шкале Рихтера трясут письменный стол в моей собственной комнате принадлежащего мне дома на моей неповторимой Уэлбек-стрит, я продолжаю печатать. Холм есть временный объект для приложения усилия; таким же объектом может быть «эго». Водопад есть саморегулирующееся несоответствие потока рельефу: то же самое, насколько мне известно, относится и к мастерству. Сам остров, на который Инез Виктор вернулась весной 1975-го, — Оаху; поднявшаяся над поверхностью воды постэрозивная масса суши вдоль Гавайской гряды есть временное явление, и каждый дождь или толчок, испытанный плитами тихоокеанской платформы, изменяет его форму и укорачивает срок его существования в качестве перекрестка на Тихом океане. В свете вышеизложенного трудно с уверенностью судить о том, что здесь произошло весной 1975-го. Или ранее.

На самом деле я уже опустила довольно много из того, что произошло ранее.

Опустила большинство историй, до сих пор неизменно присутствующих в застольных разговорах в той части света, где родилась Инез Виктор и куда она вернулась в 1975 году.

Опустила, например, все истории о достоверных случаях заболевания тифом во время морских путешествий в первые десять месяцев 1856 года.

Опустила все рассказы об игре света и тени, которую случалось наблюдать в ночном море у Канарских островов; о скалах гуано к юго-востоку от Фолклендов; о билльярдных в старом отеле «Эстрелла дель Мар» на чилийском побережье; о неповторимых блюдах из вареной говядины, которые ели на островах Тристан-да-Кунья в 1859 году, и о легендарных играх в покер в панамском «Истмусе» в 1860-м с упоминаниями проигрышей и выигрышей (в золоте) каждого игрока.

Опустила безутешного вдовца, утопившегося, когда подплывали к берегу.

Уклонилась от описания празднества по случаю завершения строительства первого большого ирригационного рва на ранчо Нуанну.

Выбросила, по сути, те самые истории, с помощью которых большинство знакомых мне жителей этих островов утверждают свое место в более широкой схеме представлений, которая служит им крепостью в мире наступающего моря, эрозии рифов, затопленных долин и искрящихся мелководий, оставшихся после исчезновения островов. Сисси ли, бабушка Инез Виктор, или лучшая подруга Сисси — Тита Доуделл — надевала костюм Лесси-горянки на детский бал во дворце в 1892-м? Если Сисси нарядилась, как Лесси-горянка, а Тита Доуделл — испанской танцовщицей (дедушка Инез совершенно определенно был одним из Крестьянских Детей Всех Национальностей, что было документально зафиксировано, это Инез и ее сестра Жанет знали по фотографии, висевшей на лестничной площадке дома на Маноа-роуд), тогда какое отношение имеет костюм Лесси-горянки к Комитету реставрации дворца на ссуду от невестки Титы Доуделл? Кстати, о невестке Титы Доуделл: столовое серебро перешло к ней от тети Тру — общей тети для Инез, ее отца и дедушки Жанет? Возможно ли, чтобы огненный опал тети Тру из Великого барьерного рифа (окруженный бриллиантовой крошкой) упал в водосток клуба «Шлюпки и каноэ», если Жанет, или Инез, или даже их кузина Алиса Кэмпбелл носили его вместо невестки Титы Доуделл? Куда девались калабаши, которые отец Алисы Кэмпбелл получил от судьи Тейера? У кого диванчик из дерева коа Лейлани Тейер? Когда мать Инез и Жанет покинула Гонолулу на переоборудованном корабле «Лэрлин» и уже не вернулась, имела или не имела она право брать желтый алмаз Тру? Все это очень важные вопросы для жителей тех островов, характерные детали фона, однако фон этот — для другой повести.

3

«Представьте мою мать танцующей» — так начиналась эта повесть, написанная от первого лица. Первым лицом была Инез, замененная впоследствии третьим лицом.

«Инез представила свою мать танцующей».

«Инез помнила свою мать танцующей».

«Бело-коричневые туфли-лодочки, очень изящные. Плетеные босоножки на высоких каблуках из белого шелкового шнура, очень красивые. Белые гардении в ее волосах на пляже в Ланикаи. Белая шелковая блуза с серебряными блестками в форме звезд. В форме молодой луны. В форме снежинок. С течением времени подобные сентиментальные подробности жизни забываются. Танцы под маскировочной сеткой на лужайке в Канеохэ. Голубая луна на ранчо в Нуанну. Видела, как она стояла одна. Танцуя, она улыбалась».

Ничего подобного Инез не помнила.

Инез помнила туфли и блестки-снежинки, но лишь представляла свою мать танцующей, чтобы уяснить себе, что история эта — из разряда романтических. Вы заметите, что дочери в романтических историях всегда запоминают своих матерей танцующими либо собирающимися идти танцевать: эти отправляющиеся танцевать матери материализуются в затемненной детской (в подобных историях никогда не фигурирует спальня, обязательно детская, на английский манер), окутанные облаком духом, и их появлению непременно сопутствует вспышка света от бриллиантовой заколки в волосах. Они бросают взгляд в зеркало. Они улыбаются. Они не задерживаются, ибо это — один из тех моментов, когда интересы матерей резко расходятся с желаниями дочерей. Эти матери действуют быстро. Эти матери наклоняются для поцелуя и уезжают танцевать. Уехала мать Инез и Жанет, но не танцевать, а в Сан-Франциско на переоборудованном «Лэрлине». Я особо выделяю слово «переоборудованном», поскольку именно так отъезд Кэрол Кристиан был описан Инез и Жанет: как неожиданная, но увлекательная возможность совершить первый послевоенный переезд на переоборудованном «Лэрлине». «Просто поддалась искушению» — именно так описала это Кэрол Кристиан.

Я занималась там исследованием провинциальных нравов, жестокой тирании сословия и привилегий, которые служат человеку крепостью в мире тропиков; Гонолулу во время второй мировой войны, военное положение, подводные лодки и самолеты и некий вкладчик из Гонконга, с которым, как говорили, Кэрол Кристиан пила брэнди и кока-колу, — местный скандал. Я больше интересовалась Кэрол Кристиан, чем ее дочерьми, интересовалась упрямым одиночеством, которое она довела до совершенства за время замужества за Полом Кристианом, интересовалась ее положением аутсайдера на островах и ее компенсаторным стремлением быть «одаренной», не одаренной в какой-то области, но просто одаренной, ее положением в обществе, которого Кристианы ее лишили. Кэрол Кристиан прибыла в Гонолулу в качестве невесты в 1934 году. К 1946-му она уже так серьезно нуждалась в общении, что удерживала Инез и Жанет дома вместо того, чтобы отправить в школу, под тем предлогом, что она учит их, как следить за ногтями. На пляже в Ланикаи она громко читала им романы, модные романы, выписанные из библиотеки при аптечном заведении в Каилуа. «Годы неожиданностей заканчивались, — читала она, и голос ее повышался, обозначая драматическую ситуацию, а затем могла вдруг прибавить собственную краску, — теперь их можно было пожинать. Смотрите: неожиданный урожай — это объясняет само название, очень поэтично, счастливый конец, n’est-ce pas?»

Ей нравились французские фразы, но знала она только те немногие, что запомнила за семестр в начальном колледже в Стоктоне, штат Калифорния, составивший все ее высшее образование. Ей также нравились счастливые концы, и она усматривала их для Инез и Жанет везде, где только могла: в пробке из-под кока-колы, проплывшей мимо содранного колена, в радуге после дождя, в журнальных историях о женитьбах во время увольнений и в недоставленных по недоразумению письмах от дорогого Джона, и — последнее, но не менее важное — в ее собственном романе, начало которого она датировала днем отбытия из Стоктона и получением работы манекенщицы в «Ай’Мэгнин» в Сан-Франциско. «Восемнадцати лет и совершенно неотразимая в костюме от „Шанель“, настоящая Маккой», — говорила она Инез и Жанет. «Восемнадцати лет и совершенно неотразимая в вечернем туалете от „Мэнбоше“, оригинальном образце. Восемнадцати лет и совершенно неотразима в платье для коктейлей от „Пату“, белая сатиновая вставка по косой линии, разговоры о том, как все отпали, спина, оголенная вот досюда». Платье от «Пату» с косой вставкой часто фигурировало в рассказах, поскольку именно в нем она украдкой курила сигарету на этаже служебного помещения в «Ай’Мэгнин», когда Пол Кристиан по ошибке вышел из лифта не на своем этаже (еще одна недоставка по недоразумению) и рассеял все тени, принес счастливейший день ее жизни, один взгляд на него — и она увидела мир совершенно иным; но отметим одну деталь: своеобразие ситуации состояло в том, что мир был островом посреди Тихого океана, а Пол Кристиан редко там бывал. «Когда мужчина держится вдали от женщины, это значит, что он желает сохранить ее любовь», — просвещала Кэрол Кристиан Инез и Жанет. У нее имелся целый свод сигналов, которые, по ее представлению, мужчины и женщины подавали друг другу (когда женщина выдыхает дым в лицо мужчине — это верный признак ее заинтересованности им; когда мужчина говорит женщине, что ее платье слишком открыто, — это значит, что он ее обожает), — туманные аксиомы, которые она вычитала, или о которых слыхала, или изобрела сама в романтические школьные годы, аксиомы, за которые она цеплялась, неизменно сталкиваясь с доказательствами обратного. То, что она плохо рассчитала, выйдя замуж за Пола Кристиана, — этот вывод она, видимо не в состоянии была сделать. Она соорудила «любовный узелок» из того, что ей показалось первыми седыми волосами, и отправила ему почтой в Куэрнаваку. «Mon cher, Paul»,— написала она на открытке, к которой приколола «любовный узелок». Инез смотрела, как она связывает волоски, но несколько лет не видела открытки, затерявшейся в одной из коробок с ни на что не годными вещами, принадлежащими Полу Кристиану, которые он периодически присылал из разных мест Инез и Жанет с корабельной почтой. «С кем вы там… чтобы удрать с этого острова? (Шучу, конечно.) ХХХХ. К.»

Она оставляла темно-красные следы губной помады на едва раскуренных сигаретах, затушенных о кофейные блюдца, или о бутылки из-под кока-колы, или в песке. Она часами сидела за туалетным столиком, усыпанным маленькими бумажными зонтиками, прилагавшимися к напиткам; желтыми, черепаховыми, вызывающе алыми крошечными зонтиками из бумажных салфеточек, похожими на стайку пестрых бабочек. Она сидела за этим туалетным столиком и брила ноги. Она сидела за этим туалетным столиком и втирала в брови крем. Она сидела за этим туалетным столиком и обучала дочерей тому, что считала языком любви, — примечательно, что сама она в этой науке не преуспела. Год или два после того, как Кэрол Кристиан покинула Гонолулу, Жанет сидела на пляже в Ланикаи и пересыпала песок, отыскивая прикуренные сигареты со следами губной помады своей матери. Те немногие, что она обнаружила, она прятала в коробку из-под ботинок вместе с бумажными салфеточками с туалетного столика Кэрол Кристиан и почтовыми открытками из Сан-Франциско, Кармела и озера Тахо.

Из двух дочерей я сперва больше заинтересовалась Жанет, которая была моложе Инез. Я заинтересовалась той печатью, которая осталась на Жанет от матери, ее защитным налетом провинциальной светскости, ее поразительным жадным любопытством к чужой сексуальной жизни, ее меркантильным подходом к эмоциональным переживаниям, ее снисходительным отношением к любому человеку, не имевшему тех товарных качеств, которыми, как она считала, обладала она. Еще девушкой она была всегда снисходительна, например к Инез, приходя в замешательство и даже злясь, когда, как она считала, ситуация складывалась особенно удачно для Инез и столь неутешительно для нее самой. Мне было интересно узнать, как муж Жанет, Дик Зиглер, составил себе скромное состояние на домостроительстве в Гонконге и потерял его при развитии открытого всем ветрам Оаху. Я интересовалась бабушкой Инез и Жанет — покойной Сибил (Сисси) Кристиан, женщиной, о которой помнили в Гонолулу из-за ее диких причуд и неприязней, которые в этой части света сходили за взгляды, а также из-за послания, в котором она отреклась от своей невестки. Алоха оэ. «Я уверена, что ваша мать желает посещать ночные клубы», — говорила Сисси Кристиан Инез и Жанет, столь своеобразно объясняя отъезд Кэрол Кристиан. «Но она же возвращается», — сказала Жанет. «Время от времени», — сказала Сисси Кристиан. Этот разговор произошел за обедом в клубе «Пасифик», через час после того, как Инез. и Жанет вместе с их дядей Дуайтом проводили отплывающий переоборудованный «Лэрлин». Жанет выскочила из-за стола. «Теперь ты счастлива?» — спросил у своей матери Дуайт Кристиан. «Кто-то ведь должен был это сделать», — сказала Сисси Кристиан. «Но необязательно перед обедом», — заметил Дуайт Кристиан.

Они представлялись мне семьей, в которой колониальный импульс наложил отпечаток на всех. Мне был интересен отец Инез и Жанет — Пол Кристиан, тот способ, которым он пересоздал свой образ, превратившись в романтического изгнанника Тихоокеанского региона, эмигранта, живущего на деньги с родины. «Он грозился положить конец „этому чертовому культу перевозок“, — сказал однажды о нем брат Пола Кристиана Дуайт. Мне был интересен не только Пол, но и Дуайт Кристиан, его контракты на постройки в Лонс-Бин и заливе Камрань, его уверения в том, что он участвовал во всех соревнованиях по гольфу на' площадках системы Роберта Трента Джонса», за исключением «королевского» в Рабате; тот особый способ, с помощью которого он использовал Уэнделла Омура для выживания Дика Зиглера с подветренного острова Оаху, а также, совершенно случайно, и из контейнерного бизнеса. «Позволь мне дать тебе небольшой совет, — сказал Дуайт Кристиан, когда Пол Кристиан взял в этом деле сторону Дика Зиглера. — „Жизнь можно понять, лишь оглянувшись назад, но прожить ее надо глядя вперед“. Это Кьеркегор». У Дуайта Кристиана было целое досье подобных цитат, в большинстве своем взятых из колонки «Мысли о деловой жизни» в «Форбсе» и перепечатанных секретарем на каталожных карточках три на пять. Эти карточки были забором, огородившим его глубочайшую застенчивость. «Недавно у Расина я наткнулся на следующую мысль», — говорил он в тех случаях, когда его вызывали на заседание правления держателей акций, или в речи на выпускном вечере в школе Пунахоу, или когда делали его фото, на котором он запечатлен одетым в шелковый костюм, сшитый в Гонконге, и алюминиевую каску с инициалами «Д. К.» по канту, по колено в песке на краю сухого карьера.

Именно эта фотография появилась в «Бизнес уик», в то время, когда Дуайт Кристиан пытался (как выяснилось — неудачно) захватить «Британские пастбища».

У меня также есть две фотографии из «Форчун»; на одной Дуайт Кристиан управляет трактором на поле сахарного тростника; на другой — сидит верхом на бетонном волнорезе в восемнадцать тысяч тонн, а над его головой завис грузовой самолет компании «Пан-Америкен».

На самом деле у меня есть несколько фотографий Кристианов: в преуспевающей и поглощенной своими делами колонии Кристианы выглядели достаточно престижно и были достаточно уверены в себе, по крайней мере в те времена, когда росла Инез, и достаточно наивны, дабы не возражать против помещения их фотографий в газете. У меня есть Сисси Кристиан, она курит сигарету в нефритовом мундштуке, вручая Премию Кристиана за химические исследования в сахарной промышленности в Гавайском университете в 1938 году. У меня есть Дуайт и Руфи Кристиан, танцующие на чайном вечере в отеле «Александр Янг» в 1940 году. У меня есть Кэрол Кристиан — вторая слева в группе молодых матрон из Гонолулу, встречавшихся в 1942 году каждый вторник, чтобы выпить дайкири, съесть салат с цыпленком и скрутить бинты для Красного Креста, однако на самом деле ее приглашали в эту группу лишь дважды, и оба раза — Руфи Кристиан. «Приглядись к этой толпе, и увидишь, как проступает прозелень», — сказала она, когда стало ясно, что ее не зачислят в постоянные участники. «Увидишь, как проступает прозелень» — эти слова Кэрол Кристиан говорила часто. Она говорила их, когда догадывалась о неприязни, критике или даже обоснованном осуждении ее кем-либо, или — перенося свои эмоции на Инез и Жанет. Казалось, она верит в то, что является объектом сильной «зависти» — этого слова Инез старалась избегать в дальнейшей жизни, и, возможно, она была права.

«Я замечаю даже легчайший налет извести».

«Отчетливый зелено-желтый цвет».

«Довольно быстро начинаешь понимать, кто твои друзья».

На самом деле трудно было сказать, кто были друзья Кэрол Кристиан, поскольку у нее не было друзей, кто не являлся бы прежде всего другом Пола Кристиана, другом Сисси Кристиан или друзьями Дуайта и Руфи Кристиан. «Она, похоже, достаточно приятная девчушка, — говорил о ней один из кузенов Пола Кристиана после того, как она прожила в Гонолулу десять лет. — Конечно, я не так давно ее знаю».

У меня, как это ни странно, есть всего две фотографии Пола Кристиана, и ни на одной из них у него нет той доверчивости или наивности, с которыми его мать, брат и даже его жена глядели в камеру. На первой Пол Кристиан изображен играющим в триктрак с Джоном Хестоном в Куэрнаваке в 1948 году. На этом неудачном снимке, сделанном приблизительно в то время, когда шли приготовления к отъезду его жены из Гонолулу на переоборудованном «Лэрлине», Пол Кристиан бос и черен от солнца. Вторая фотография запечатлела Пола Кристиана в тот момент, когда он покидал АМХ в Гонолулу в наручниках, 25 марта 1975 года, через несколько часов после того, как он произвел несколько выстрелов, приведших к мгновенной смерти Уэнделла Омура и последовавшей позже смерти Жанет Кристиан Зиглер. На этой фотографии Пол Кристиан снова бос. его закованные руки подняты — театральный жест покорности, даже готовности к распятию; вид у него столь захватывающий, столь многозначительный, что эта фотография обошла газеты даже в тех частях света, где не могло быть никакого интереса к Кристианам или Уэнделлу Омура или даже к Гарри Виктору. На большей части территории Соединенных Штатов интерес к Гарри Виктору, разумеется, был. ОСТРОВНАЯ ТРАГЕДИЯ КОСНУЛАСЬ СЕМЕЙСТВА ВИКТОРОВ — такой заголовок поместила нью-йоркская «Таймс».

Вы видите осколки той повести, которую я больше не пищу: остров, семью, всю ситуацию. Мое терпение иссякло. Нервы не выдержали. И все же: остался некий час между полуднем и вечером, когда лучи солнца бьют горизонтально из-за деревьев, и все, что я вижу, — этот остров, ситуацию на нем. Порой в такие минуты какой-то момент ситуации кажется мне особенно существенным, иногда — другой. Я вижу Инез Кристиан Виктор весной 1975 года, идущей по узкому пляжу за домом Жанет, впереди нее — угасающее солнце, отражающееся в брызгах у Блэк-Пойнта. Я вижу Джека Ловетта, наблюдающего за ней, мужчину за шестьдесят, в костюме из легкой полосатой ткани, сшитом на заказ, с ослабленным галстуком, но с хорошей военной выправкой, предполагающей дисциплинированность, отправляемую ради самой дисциплинированности; мужчину, который, наблюдая, как Инез Виктор удерживает равновесие на камнях, где волна разбивается о мол, курит одну из пяти сигарет, которые он себе позволяет за день. Я вижу, как Инез поворачивается и идет назад к нему; солнце теперь за ее спиной, вода омывает крупный коралловый песок вокруг ее босых ног.

Я вижу, как Джек Ловетт ждет ее.

Я не много рассказала вам о Джеке Ловетте.

В эти дни я очень часто обнаруживала, что мои заметки — о Джеке Ловетте, о костюмах из легкой полосатой ткани, сшитых на заказ, о широком круге его интересов и знакомств и о людях, с которыми он обычно разговаривал (шоферы посольств, механики, стюардессы на самолетах, доценты кафедр английской литературы, путешествующие на стипендию Фулбрайта, агрономы из тропиков, получившие возможность путешествовать при содействии Фонда Рокфеллера, служащие гостиниц и агенты по продаже билетов, продавцы дробилок для риса и сушилок для кокосов, и датских пестицидов, и немецких лекарств) в Маниле и Джакарте и в районе Малаккского пролива.

О его взглядах на информацию как нечто ценное само по себе.

О его подходе к самолетам.

О его способности сводить воедино наблюдение, сделанное в одном месте, с разговором, происшедшим в другом, и прикидывать, когда придет время прибрать к рукам «Боинг-727» или «С-46».

О том, как он ждал Инез.

Некоторое время я вела записи о том, как Джек Ловетт ждал Инез Виктор.

4

Широко распространено мнение, что первые впечатления являются определяющими. Первый взгляд, упавший на кого-то в другом конце комнаты; первое посещение места строительства большого здания; первая встреча протагонистов — все это считается обязательными сценами, подразумевается, что их будут вспоминать потом, вызывать в памяти до окончания повествования, и не только пишущие романы, но и выжившие в происшествиях и свидетели убийств; вспоминать, по сути, каждый, кто прибегнет к повествовательному методу.

Я не уверена в этом.

Впервые я увидела Джека Ловетта в фотостудии журнала «Вог» на 40-й Вест-стрит, куда он пришел повидаться с Инез.

По разным обстоятельствам и занимаясь различными делами, Инез Виктор и я тогда, в 1960 году, работали в «Боге», и, хотя она обреталась в отделе мод, а я — в крошечной каморке этажом выше, представлявшей собой отдел публицистики, у нас иногда возникал повод (когда надо было сфотографировать драматурга, принимавшего участие в программе показа мод, или, к примеру, товары представляла актриса) побыть вместе. Я вспоминаю, как в то утро пришла в студию поздно и застала Инез сидящей за деревянным столом и, очевидно, не замечавшей, что рефлектор направлен прямо на ее колено, что из стереосистемы с силой в восемьдесят децибел несется голос Чабби Чекера и что здесь же находится манекенщица — увядшая красотка по имени Кики Уатт; пока ее расчесывали, она пыталась рассказать Инез о неком Стенли, которого обе как будто знали.

«В полночь звонят в дверь — кого, думаю, несет, — перекрикивала музыку Кики. — Стенли».

Инез промолчала. Стол, за которым она сидела, был завален бумажными пакетами из закусочной на первом этаже, из одного сочился кофе, но Инез, казалось, этого не замечала. Все ее внимание было поглощено мужчиной, который сидел напротив; я видела его впервые, он был значительно старше нас и чувствовал себя явно неудобно в довольно богемной атмосфере студии. Я не встречалась с Гарри Виктором, но усомнилась в том, что это — муж Инез. Помнится, я подумала, что он мог бы быть ее отцом.

«Да вырубите же кто-нибудь эту музыку! — закричала Кики. — Ну вот. Теперь ты можешь меня слышать. Итак. Я сказала, что на рассвете у меня должны быть съемки, но ты ведь знаешь Стенли — Стенли надо было выпить. Естественно».

«Естественно. — Инез взглянула на меня. — Это Джек Ловетт. Он прямо с самолета».

Джек Ловетт встал и поздоровался со мной, стараясь не глядеть на Кики, которая приспустила накидку и засовывала комки ваты себе в бюстгальтер.

«„Ну и свинарник у тебя“, — заявил Стенли, отпив полстакана. — Кики села на стол между Инез и Джеком Ловеттом и принялась рыться в пакетах. — „Служанка не пришла“, — сказала я. — „Не думаю, чтобы у тебя был пылесос“, — говорит Стенли, хо-хо, каков сарказм, как это забавно. „Действительно нет, — говорю я, — у меня нет пылесоса“. Кстати, у меня его и правда нет, вернее — был, но рус забил его моими драгоценностями. „Послушай, — говорит Стенли. — Как только Дэйзи уедет на Мэйн, я привезу пылесос. На лето“, — говорит он. Представляешь?»

«Еще бы», — сказала Инез. Из одного из пакетов она вынула пончик и протянула Джеку Ловетту. Джек Ловетт отрицательно покачал головой.

«Стенли ушел, я обо всем этом подумала, и, знаешь, мне захотелось себя убить. Представляешь?»

«Еще бы». — Инез откусила от пончика и сунула его обратно в пакет.

«Он хотел забрать из моей квартиры все спиртное — ты знаешь почему?»

«Потому, что ты не хотела пользоваться пылесосом Дэйзи, — сказала Инез, а затем посмотрела на меня: — В Нью-Йорке он пролетом, на два часа, и пришел повидать меня».

Она повернулась к Джеку Ловетту и улыбнулась.

Я знала Инез Виктор вот уже почти год, но никогда не видела, чтобы она так улыбалась.

«Он не может остаться, — сказала она затем. — Потому что, бьюсь об заклад, он устраивает где-нибудь небольшой переворот».

Таков он, первый взгляд.

Определяющий характер момента остается невыявленным.

В действительности я знаю многое о Джеке Ловетте.

Некоторые мужчины (реже — женщины) существуют особняком, они не связаны с каким-либо определенным местом или организацией и чувствуют себя наиболее удобно не в полном одиночестве, но в присутствии незнакомых людей. Им, к примеру, удобно в самолетах. Они забираются внутрь, устанавливают определенные отношения с командой (разбудить или не будить; больше льда или не надо совсем; наладить свет для чтения; после Сингапура пересесть на место за перегородкой), раскладывают одеяла, подушки, обозначают территорию. Жизнь им скрашивает меню с акварелью Донга Кингмена на обложке, успокоительная повторяемость блюд (Rôti au Vol, Legumes Garnis) во время случайных посадок в течение полетов, которые продолжаются одиннадцать, двенадцать, двадцать два часа. Перелет, занимающий менее восьми часов, для них просто скачок, поездка, которую такие люди едва замечают. На земле они чувствуют себя в своей тарелке только в вестибюлях отелей и секторах транзита, в экспресс-кафе и «Клиппер-клубах» всего мира — в закрытых помещениях, где они всегда помнят имена обслуживающего персонала, тех, кто готовит напитки и ведет переговоры о следующих перелетах. Эти люди узнают друг друга и обмениваются бессвязными воспоминаниями о других путешествиях и отсутствующих путешественниках.

«То совместное предприятие в Дакаре», — говорят они.

«Фрэнк был в Дакаре».

«В пятницу я видел Фрэнка в Гонконге, он вернулся из Китая».

«Фрэнк и я были на встрече в Сурабая с тем джентльменом, который ни слова не говорит по-английски. Всю встречу он просидел кивая и улыбаясь, прямо будда, а затем произнес те несколько слов по-английски, которые я от него слышал. „Шесть сотен миллионов стерлингов“, — сказал он».

«Все они считают в стерлингах».

Фрэнк спокойно это выслушивает, как настоящий игрок, смотрит на часы и встает. «Если решите говорить о реальных цифрах, — говорит Фрэнк будде — по-английски, как вы понимаете, — сегодня ночью вы сможете застать меня в „Хилтоне“». Выражение лица будды не меняется. Будда думает, что Фрэнк будет потеть в ожидании этого звонка в Джакарте. «В Маниле, — говорит тогда Фрэнк, — „Хилтон“ в Маниле».

Они вспоминают других Фрэнков, другие встречи, «Хилтоны» по всему миру. Они сдержанны, усталы и лишь профессионально вежливы. Их ответы кажутся прагматичными, но часто ответы эти — на удивление абстрактны, основаны на системах понятий, которые знакомы только им. Другие люди для них — просто джокеры, полезные на руках, но опасные на столе; они тяготеют к занятиям, в которых они могут поступать по собственному усмотрению, играть по своей собственной системе, исходя из своей собственной информации. Любая информация рассматривается как полезная. Неверная информация есть сама по себе верная информация об информанте.

Я говорила, что Джек Ловетт был одним из тех людей, для которых информация была самоцелью.

Он был также человеком, не принимавшим случай в расчет.

Многие люди не переносят случайностей, но здесь было нечто большее: Джек Ловетт не верил, что случай вообще имеет место. В системе Джека Ловетта любое поведение было намеренным и цель могла быть достигнута кем угодно, располагавшим лучшей информацией и правильно ее оценивавшим. Лаосская деревня, обозначенная на одной карте и отсутствующая на другой, предполагала не случайную ошибку, но уничтоженное население — энное количество мужчин, женщин и детей, построенных поутру между этими двумя картами и сгребенное бульдозерами в общую яму. Перевозка судами лазерных зеркал из Лонг-Бич для гонконгской фирмы, не занимавшейся лазерами, предполагала не неверно выписанное направление, но перегруппировку, реэкспорт и переориентировку технологии для недружески настроенных действующих лиц. Для Джека Ловетта все нации являлись «действующими лицами», в частности «действующими лицами государства» (здесь настоящими джокерами становились «действующие лица-не-государства», однако, по обширному опыту Джека Ловетта, как правило, действующее лицо-не-государство гораздо менее интересовалось лазерными зеркалами, нежели «М-16», «АК-47», «ФН-ФАЛ» — непременными атрибутами кратковременной власти, и, когда делался сам по себе показательный скачок в сторону долговременного планирования, это, вероятно, непосредственно вело к урану на уровне оружия), и рассматривал он этих действующих лиц абстрактно: как дружеских или недружеских, преданных или ненадежных; как большое количество оружия, собранное на одной «доске». Азия представляла собой десять тысяч танков там и три сотни «Фантомов» здесь. Сердце Африки было средством обогащения.

5

Женщина, на которой Джек Ловетт был женат с 1945 по 1952 год, на протяжении их совместной жизни определяла род его занятий — занося ли в качестве его супруги сумму на банковский счет, заполняя ли больничную карту к новому гинекологу или квитанции за телефон и газ — как «армейский офицер». И на самом деле, Карлу Ловетт можно было легко принять за жену военного — аптекарская дочка из Сан-Хосе, она привычно делала покупки в армейском магазине и проводила большую часть дня в плавательном бассейне при офицерском клубе; ее не трогало происходящее вокруг, она не реагировала на плохой климат. Для Карлы Ловетт все было едино — что Форт-Худ, что Джорджтаун, Манила или шофилдские казармы, особенно после нескольких рюмок.

Женщину, на которой Джек Ловетт был женат с 1962 по 1964 год, звали Бетти Беннетт, родилась она в Гонолулу, была в разводе и жила всего в нескольких шагах от Жанет и Дика Зиглера на побережье Кахалы. Жанет Зиглер время от времени играла с ней в бридж и обсуждала поездки за покупками на материк. Дом в Кахале достался Бетти Беннетт от прежнего мужа, и она продолжала жить в нем как до, так и после замужества за Джеком Ловеттом, — после восемнадцати месяцев их союз распался, не оставив ярких воспоминаний у обоих. Когда Бетти Беннетт заполняла форму на свой развод с Джеком Ловеттом (я сказала «свой» развод, наверное, непроизвольно, поскольку Бетти Беннетт была женщиной, употреблявшей притяжательные местоимения рефлекторно, например: «мой дом», «моя машина 450-СЛ», «мой свадебный обед»), она охарактеризовала род его занятий как «управляющий авиаперевозками». Согласно заявлению Джека Ловетта на выдачу визы в 1975 году, он являлся бизнесменом. Согласно визитным карточкам Джека Ловетта, в 1975 году он был консультантом по международному развитию.

По словам самого Джека Ловетта, он был человеком, у которого «в горне лежали разные железки».

Человеком, «не допускавшим сбоя в делах».

Человеком, «делавшим свой маленький бизнес то там, то тут».

Человеком, делавшим то, что было в его силах.

Любой, кто имел хоть какое-то отношение к репортерской работе в середине и конце 60-х и начале 70-х годов, неизбежно сталкивался с Джеком Ловеттом. Он был контактным человеком. Он знал массу вещей. После того как я закончила свою первую повесть и оставила «Вог», став репортером, я не раз с ним сталкивалась — чаще всего в Гонолулу, но иногда в каком-нибудь секторе для транзитных пассажиров или в американском посольстве, и, поскольку он, вероятно, считал меня подругой Инез Виктор, он не распространял на меня своего инстинктивного недоверия к репортерам. Я не хочу сказать, что он когда-либо говорил мне что-то, чего бы не желал мне доверить. Я просто говорю, что мы беседовали, а иногда мы даже беседовали об Инез Виктор. Мне вспоминается один такой разговор в Гонолулу в 1971 году и другой — на «Гаруда-727», у которого заклинило шасси, и он летал над Южно-Китайским морем, сбрасывая горючее. Джек Ловетт сказал мне, например, что считает Инез «одной из самых благородных» женщин, которую он когда-либо встречал. Я помню это именно потому, что слово «благородная» казалось пришедшим из другого века, а потому удивительным и немного забавным.

Он никогда не говорил мне, чем конкретно занимается, а я об этом не спрашивала. Как раз то, чем занимался Джек Ловетт, без слов понималось многими людьми, знавшими его, но не обсуждалось. Будь он упомянут в справочнике «Кто есть кто» — а его там не было, — даже самый невнимательный читатель заметки о нем мог бы составить определенное представление, усмотрев то, что люди из разведки называют словом «интерес». Подобная заметка включила бы странные, находящие одна на другую даты, необычные должности в необычные времена. Там были бы назначение во Вьентьян, миссии на Гаити, в Квебеке, Равалпинди. Там были бы связи с компаниями, занимающимися обслуживанием воздушных доставок, авиагрузов, запасных частей к самолетам; с компаниями, номера телефонов которых начинались с цифры «800», а адресами являлись номера почтовых ящиков в Майами, Гонолулу, Пало-Алто. Там были бы пробелы. Военная карьера показалась бы изменчивой, необычной.

Наконец, к этой статье была бы сноска, в которой бы сообщалось, что лицо не предоставило никакой информации, поскольку Джек Ловетт предоставлял информацию лишь в том случае, когда видел шанс, пусть и весьма зыбкий, получить какую-то информацию взамен. Регистрируясь в отеле, он давал в качестве своего адреса номер одного из тех почтовых ящиков в Майами, Гонолулу или Пало-Алто. Квартира, которую он сохранял за собой в Гонолулу, из одной комнаты — спальни, располагалась в здании, населенном по большей части девицами по вызову, и была арендована «Организацией среднетихоокеанского развития». Эту тенденцию запутывать даже самую косвенную информацию можно было рассматривать как профессиональный рефлекс, но можно было воспринять и как нечто более основательное — как склонность к секретности, свойственную темпераменту, как скрытность, не столько проистекающую из занятий Джека Ловетта, сколько приведшую его к ним. Я вспоминаю историю, которую услышала в 1973 или 1974 году от фотографа из ЮПИ, который набрел на Джека Ловетта в гонконгском ресторане — заведении, расположенном на верхнем этаже дома в районе Ваньчай, где посетители оставляли свои личные бутылки в гнездах над стойкой кассира. Бутылка Джека Ловетта стояла на его столе — кварта «черного» «Джонни Уокера», однако имя хозяина, написанное его собственной рукой и приклеенное к этикетке, было «Дж. Локхарт». «Неохота, чтобы твое имя красовалось на слишком большом количестве бутылок по всему городу», — говорят, так ответил Джек Ловетт, когда фотограф упомянул о наклейке. Таков был человек, более двадцати лет неизменно хранивший серьезное чувство к женщине, каждый шаг которой фиксировался на фотопленке.

В этом контексте я всегда вспоминаю Инез Виктор в тот момент, когда она смотрит отрывок из фильма вашингтонского отделения Эн-би-си о вечере, устроенном губернатором Нью-Йорка на «Крыше св. Реджиса»; это было нечто вроде послеполуденной встречи — помолвки, или крестин, или годовщины — номинально частной, но широко освещенной в печати. В отрывке из этого фильма, который был снят и показан впервые 18 марта 1975 года, ровно за неделю до того, как Пол Кристиан произвел выстрелы, повлекшие за собой серию интересующих нас событий, мы видим Инез Виктор танцующей с Гарри Виктором. На ней синее шелковое платье и блестящая темная соломенная шляпа с красными черешнями. В этом отрывке слышно, как она беспрестанно повторяет слово «чудесно».

«Чудесный день».

«Вы чудесно выглядите».

«Как здесь чудесно».

«Освободите место для сенатора», — постоянно говорит молодой человек в темном костюме с красным галстуком. На втором плане — несколько таких же молодых людей, каждый из которых держит папку с зажимами. Молодой человек на первом плане едва осознает присутствие Инез Виктор, и его папка несколько раз сталкивается со стеганой сумочкой, висящей на ее плече. «Сенатор Виктор находится здесь в качестве гостя губернатора, пожалуйста, дайте ему немного места».

«Играет более активную роль», — повторяет молодая женщина с микрофоном.

«Сенатор находится здесь в качестве гостя губернатора, пожалуйста, никаких интервью, всё, всё, уберите это».

Оркестр играет сегидилью. «Это ли не романтично?»

«Держите два лифта», — говорит другой молодой человек.

«Я простой гражданин», — говорит Гарри Виктор.

«Чудесно», — говорит Инез Виктор.

Впервые я увидела этот клип не во время первого показа, но несколько месяцев спустя, тогда, когда имя Джека Ловетта упоминалось в новостях, когда — ведь для того, чтобы раскрутить и запустить в работу историю их связи, потребовалось два или три дня — Инез Виктор можно было видеть, наверное, раз десять между пятью пополудни и полночью на «Крыше св. Реджиса».

6

Позвольте мне установить личность Инез Виктор.

Урожденная Инез Кристиан, она, как вы знаете, появилась на свет на гавайской территории в первый день января 1935 года.

Там ее знали как племянницу Дуайта Кристиана.

Как внучку Сисси Кристиан.

Разумеется, как дочь Пола Кристиана, однако Пол Кристиан обычно пребывал в Куэрнаваке или Танжере или шел на 129-метровом двухмачтовом паруснике класса «Тринтелла» через Маркизские острова и упоминался не так часто, как его мать или брат. Известна она была и как дочь Кэрол Кристиан, однако Кэрол Кристиан объявилась с материка и исчезла, уехав на материк, — одна из тех историй, что так широко распространены в этой части света, повесть в своем роде, но не та, которую я имею в виду.

Жена Гарри Виктора.

«О черт, Инез», — сказал Джек Ловетт.

Жена Гарри Виктора.

Он сказал это вечером в конце марта 1975 года, когда они с Инез сидели в работавшем круглые сутки пустом баре, что через мост напротив Шофилдских казарм, и смотрели по телевизору эвакуацию из какой-то столицы в Юго-Восточной Азии. Противоречивые донесения, говорил ведущий, ситуация быстро ухудшается. Сцены паники и смятения. «Сливай воду», — сказал бармен. «Привет, Дананг». На экране над стойкой с крыши американской миссии снова и снова взлетал вертолет; Джек Ловетт молча смотрел на экран, а через какое-то время попросил бармена убрать звук и включить в сеть музыкальный автомат. «Здесь не танцуют, — сказал бармен. — Я уже и так снял все ограничения». «Пора снять и с танцев, — сказал Джек Ловетт. — Не прятал бы усилитель „Сансуй“ под прилавок». Бармен убрал звук и включил музыкальный автомат. Джек Ловетт ничего не сказал Инез, он только посмотрел на нее долгим взглядом, затем встал и взял ее за руку.

«Мамаз энд Папаз», пели «Я хочу присниться тебе хоть на миг».

С крыши американской миссии поднялся еще один вертолет.

В этом баре, что через мост напротив Шофилдских казарм, Инез не говорила «чудесно», когда танцевала. Она не говорила «чудесный день», когда танцевала. Она не говорила «вы чудесно выглядите» или «здесь чудесно». Танцуя, она вообще ничего не говорила; она даже и не танцевала в том смысле, как вы, я или агентство, устанавливающее правила для танцев в баре, представляют себе танцы. Она просто стояла спиной к музыкальному автомату, и ее руки лежали на плечах у Джека Ловетта. Волосы ее были распущены и спутались во время езды в Шофилд; седеющая прядь на левом виске, которую она обычно прятала, выбилась наружу. Глаза закрыты, чтобы их не утомляло мигание телеэкрана.

«Наконец-то эти поганые арвины стреляют друг друга», — сказал бармен.

«О черт, Инез, — сказал Джек Ловетт. — Жена Гарри Виктора».

7

К весне 1975 года Инез Виктор являлась женой Гарри Виктора уже двадцать лет.

Все два года, что Гарри Виктор служил в министерстве юстиции, весь период, связанный с появлением в «Нью-Йорк тайме мэгэзин» статьи «Справедливость для кого? — Молодой юрист ищет выход», написанной Гарри Виктором с Р. У. Диллоном.

Все время работы «Легальной коалиции соседей», которую Гарри Виктор и Билли Диллон организовали в помещении магазинчика в восточном Гарлеме. Всю рекламную кампанию по книге Гарри Виктора «Вид с улицы: коренные причины, радикальные решения и умеренное предложение», в основу которой легли исследования, проведенные автором совместно с Р. У. Диллоном.

Все марши в штате Миссисипи и долине Сан-Хоакин, все успешные избирательные кампании Гарри Виктора в конгресс 1964, 1966 и 1968 годов.

Все сидячие забастовки в Гарварде, Пентагоне и на химических заводах Доу в Мичигане, Пенсильвании и Западной Виргинии.

Все три года, после того как в 1969 году Гарри Виктора назначили на вакантное место в сенате в связи со смертью занимавшего эту должность.

Всю историю с Конни Уиллис и Фрэнсис Ландау («Инез, милочка, прошу тебя — веди себя хорошо: видишь, какие девочки идут в ногу с жизнью», — сказал Билли Диллон Инез о Конни Уиллис и Фрэнсис Ландау), всю основную кампанию по сбору средств в Калифорнии («Инез, милочка, прошу тебя, надень босоножки на платформе, на дне бочки очень много зелени», — говорил Билли Диллон Инез в Калифорнии), все поездки с выступлениями, все заседания специальных комитетов и миссий по сбору информации в Джакарте, Сантьяго, Манагуа и Пномпене; весь 1972 год, когда провалилась попытка выставить свою кандидатуру в президенты, и все время после этой неудачи, когда он тщетно старался выудить для себя «хорошее» посольство (это был единственный период, когда названия Джакарта, Сантьяго, Манагуа и Пномпень не слетали с губ Гарри Виктора).

Во время всех суровых испытаний.

Всех войн.

Весь последний рывок к желанному месту под солнцем: весь то! период, когда посредством маневра вышеупомянутые элементы образовали безопасное место на поле, бороздку, аморфное, но рожденное вдохновением единство риторики и популярности, известное как Союз демократических учреждений.

Инез Виктор была там.

Из-за того что Инез Виктор там была, многие люди верили в то, что знают ее; не «большинство» людей, поскольку демография воображаемого избирательного округа Гарри Виктора основывалась на комфорте и сопутствующих ему опасениях, но большинство людей определенного типа, большинство людей, читавших определенные газеты и покупавших определенные журналы, большинство людей, знавших, какие девочки идут в ногу с жизнью, большинство людей, знавших, где именно на дне бочки было очень много зелени, большинство людей, которые должны были заметить Инез, когда она покупала недорогие эстампы на распродаже в нижнем этаже «Блумингдейла», или выбирала очищенную землянику в «Гристеде», или ждала одного из двойняшек, родившихся у них с Гарри Виктором — девочку Джесси или мальчика Эдлая, — напротив школы Долтон.

Все эти люди точно знали, что делала Инез Виктор с очищенной земляникой из «Гристеда» (подавала ее в серебряной чаше на своих знаменитых вечерах в канун Нового года в их квартире в районе Центрального парка, согласно «Вогу»); что делала Инез с недорогими эстампами, которые покупала на распродаже в нижнем этаже «Блумингдейла» (разрезала их на круглые салфетки для своих знаменитых вечеров «Четвертого июля» в Амагансетте, согласно «Даблъю»); сколько Инез Виктор заплатила за батники цвета хаки от «Унгаро», что были на ней во время подписания Конвента 1968 года, — Конвента 1968 года, заключенного в Чикаго, во время которого Гарри Виктора сфотографировали для «Лайфа», когда он плакал от слезоточивого газа в парке Гранта.

Это были люди, каждый из которых знал кого-то, кто знал кого-то, кто знал, что в одну из ночей 1972 года, когда у Гарри Виктора закончились первичные выборы в Калифорнии, еще до того, как закрылись избирательные участки, Инез Виктор улетела обратно в Нью-Йорк на самолете для прессы и пела «Теперь все кончено, мой бедный бэби» вместе с оператором из Эй-би-си и фотографом из «Роллинг стоун».

Все эти люди видели Инез — через телефотообъективы, — когда она сушила прекрасные светлые волосы своей Джесси у плавательного бассейна рядом с домом в Амагансетте. Все эти люди видели Инез — в «Дейли ньюс», — когда она покидала больницу «Ленокс-Хилл» с Эдлаем, снимки были сделаны в связи с его первой автомобильной катастрофой. Все эти люди видели фотографию за фотографией знакомого беспорядка в библиотеке квартиры в районе Центрального парка: кувшины из Кантона, наполненные маркировочными карандашами, пачки «Монда», «Форин афферз» и «Гарвард бизнес ревью», блокноты для деловых записей, несколько телефонов, фотографии в рамках, запечатлевшие Гарри Виктора на барбекю с Элеонорой Рузвельт, Гарри Виктора, проходящего через полицейский кордон с Корретой Кинг, и Гарри Виктора, играющего на берегу в Амагансетте с Джесси и Эдлаем и с русским волкодавом Фрэнсис Ландау.

Эти люди собирали свою пошлину.

Этим я хочу сказать, что Инез Виктор рассматривала большинство событий как возможность быть сфотографированной.

Этим я хочу сказать, что Инез Виктор выработала особую манерность, характерную для людей, постоянно бывающих на публике: фиксировала свой взгляд на чем-то в отдалении, привыкла успокаивать себя, стирая эмоции с лица, прижимая к вискам средние пальцы, заметно часто моргала, так как вспышки камер вызывали постоянное раздражение сетчатки ее глаз.

Этим я хочу сказать, что Инез Виктор утратила определенные детали.

Вспоминаю, как однажды я присутствовала в номере-люкс отеля «Дорал» в Майами в один из последних дней суеты кампании 1972 года за избрание Гарри Виктора, когда репортер из отдела публицистики Ассошиэйтед Пресс спросила Инез, чем приходится «поступаться больше всего» ради общественной жизни.

«В основном — памятью», — сказала Инез.

«Памятью?» — повторила женщина из Ассошиэйтед Пресс.

«Да, памятью. Именно ее я назвала бы главной ценой. Безусловно». В то утро люкс в «Дорал» представлял собой кресало, из которого высекали искры. На диванчике, который двое рабочих тащили обратно к стене, сидел Билли Диллон и пытался говорить по телефону. В прихожей звукооператор одной из телекомпаний упаковывал оборудование, оставленное прошлой ночью.

«Мне кажется, я могу говорить и за Инез, заявляя, что мы ждем того времени, когда будем простыми мистер и миссис Виктор», — сказал Гарри накануне вечером во время своего выступления, которое передавали по всем трем телеканалам. Теперь Инез стоя искала чистую пепельницу на столике на колесах, уставленном полупустыми бокалами.

«Что-то вроде шокотерапии», — добавила она.

«Вы имеете в виду, что прошли курс шокотерапии?»

«Нет. Я имею в виду, что вы теряете нить. Как если бы вы прошли курс шокотерапии».

«Понятно. „Теряете нить“ чего именно?»

«Того, что произошло».

«Понятно».

«Того, что вы сказали. И не сказали».

«Да. Понятно. Во время кампании».

«Ну, не совсем. Во время… — Инез оглянулась на меня за помощью. Я прикинулась увлеченной газетой „Геральд“, выходившей в Майами. Инез опорожнила пепельницу в крышку из-под кинопленки и снова села. — Во время всей вашей жизни».

«Вы упомянули шокотерапию. А сами вы никогда не…»

«Я же сказала — нет. Или я не сказала — нет? Я сказала „как если бы“. Я сказала „что-то вроде“. Я имела в виду, что вы слили горючее. Сбросили груз. Катапультировали команду. Вы теряете нить».

Наступило молчание. Билли Диллон повесил телефонную трубку на плечо и показал, как отбивают мяч внутренней стороной ракетки. «Инез, это игра, это теннис» — так Билли Диллон обычно говорил Инез об интервью. Между ними это было принято. Например, в то утро, когда Инез сказала, что не будет давать интервью АП, поскольку я специально пришла с ней повидаться. «Обязательно будешь, — сказал Билли Диллон. — Оно продлится всего икс минут. Ограниченное время. На время этих икс минут ты здесь для того, чтобы играть. Ты установишь мяч, — здесь Билли Диллон сделал паузу и продемонстрировал скрытую подачу, — между линиями. Главная цена, которую приходится платить за общественный образ жизни, — частная жизнь, Инез, это легкий удар. Самое сложное в вашингтонской жизни — найти няню, когда идешь на званый ужин в „Гридироне“. Забавная сторона вашингтонской жизни — это когда уводишь друзей из дома в кафетерий сената поесть бобового супа. Ты пробовала приготовить его дома по рецепту, но вкус получается всегда не тот. Да, ты собираешь рецепты. Да, ты обеспокоена тем, что на питание семьи уходит все больше денег. Девяносто девять процентов твоих знакомых в Вашингтоне в основном озабочены тем, что на питание семьи уходит все больше денег. Школы. Закладные. Программы. Ты всегда рассматривала победу как оценку не самого человека, но его программы. И еще: возможность поражения ты рассматриваешь со смешанными чувствами. И вот почему: потому, что превыше всего ты научилась ценить момент частной жизни».

«Моменты частной жизни», — беззвучно проговорил Билли Диллон в номере отеля «Дорал».

Инез намеренно отвернулась от Билли Диллона.

«Вот пример. — Она зажгла спичку, посмотрела, как она горит, и задула ее. — Перед тем как сюда прийти, вы посмотрели кое-какие материалы обо мне».

«Да, я выполнила маленькое домашнее задание. — Палец женщины замер у диктофона над кнопкой „стоп“. Теперь уже она беспомощно оглянулась на меня. Я стала смотреть в окно. — Естественно. Это моя работа. Мы все так делаем».

«Я как раз об этом».

«Боюсь, я не совсем…»

«То, что может быть, а может и не быть достоверным, повторяется в материалах до тех пор, пока вы уже не можете отличить правду от вымысла».

«Но поэтому-то я и пришла к вам. Я не пишу статью по чужим материалам. Я ее напишу, исходя из того, что вы мне скажете…»

«Точно так же вы могли бы писать и по вырезкам, — сказала Инез. В ее голосе звучала рассудительность. — Потому что я потеряла нить. О чем я и сказала в самом начале».

ИНЕЗ ВИКТОР УТВЕРЖДАЕТ,ЧТО ЕЕ СЛОВА ЧАСТО ПРИВОДЯТСЯ НЕВЕРНО — в таком виде информация пошла по телетайпам Ассошиэйтед Пресс. «Кто-то там тебе симпатизирует — ведь не напечатали же ИНЕЗ ВИКТОР ОТРИЦАЕТ, ЧТО ПОДВЕРГАЛАСЬ ШОКОТЕРАПИИ», — сказал Билли Диллон, прочтя сообщение.

8

Я никогда не знала наверняка, что думала Инез о годах, проведенных ею в Вашингтоне и Нью-Йорке. Идея «самовыражения», похоже, ей в голову не приходила. Время от времени она занималась какими-то случайными делами, но не стремилась к постоянному занятию. Даже детали ведения домашнего хозяйства мало ее занимали. Домами, где она жила, занималась вышколенная прислуга, и, несмотря на обилие фотографий в рамках и продуманный беспорядок, они были совершенно лишены индивидуальности, не отражали индивидуального стиля, лишь условности, принятые в среде людей, с которыми она теперь встречалась. Ничто из далекого мира, в котором она выросла, не проникало в мир, в котором она очутилась: Кристианы, как и многие другие семьи на острове, окружали себя напоминаниями о своих свершениях, акварелями и раскрашенными чайными чашками, свидетельствами того, что здесь знают языки, и музыкальными инструментами, на которых могли играть, рекомендательными письмами и сувенирами, приобретенными в свадебных путешествиях, на выставках лошадей и во время путешествий в Китай, и именно отсутствие подобного груза с потонувшего корабля составляло отличительную черту домов Инез — как если бы она застегнула привязные ремни и взмыла с дематериализовавшегося под ней острова.

Разумеется, на ее счет ходили слухи. Она любила художников и часто отводила им на своих больших приемах один-два стола, так что известное число людей говорило о ее романе то с тем, то с другим, а то и со всеми сразу. По словам Инез, у нее не было ни одного. Я точно знаю, что у нее никогда не было того, что называется «пристрастием к напиткам» — еще одна сплетня, — однако разговоры об этом не прекращались, частично из-за того, что Гарри Виктор почти ничего не делал, чтобы они прекратились. Например, в переполненном ресторане на 50-х улицах Ист-сайда кто-то слыхал, как Гарри Виктор спрашивал Инез, не собирается ли та заменить обед выпивкой. В одном месте фильма вашингтонского филиала Эн-би-си о приеме на «Крыше св. Реджиса» видно, как Гарри Виктор берет из рук Инез бокал шампанского и убирает его из поля зрения камеры.

Инез все было безразлично. Казалось, вся ее жизнь волнует ее так же мало, как и те занятия, которые она пробовала и оставляла, подобно платьям на один сезон. Когда Гарри Виктор служил в министерстве юстиции, Инез, покуда не родились близнецы, работала лектором в Национальной галерее. Когда Гарри Виктор оставил министерство юстиции и переехал в Нью-Йорк, Инез перешла в «Вог» и получила одну из тех должностей, которые в журналах мод выдумывают для неустроенных молодых женщин с хорошими связями, для женщин, которым необходимо место, чтобы проводить время в перерывах между домашними обязанностями, замужествами или зваными обедами. Позже она провела год в «Парк-Бернете». Она участвовала в различных заседаниях, в работе комитетов милосердия, в комиссиях по сохранению дикой природы и «увеличению возможностей»; когда стало ясно, что Гарри Виктор будет выставлять свою кандидатуру и Инез понадобится то, что Билли Диллон называл «особым интересом», она неожиданно и с горячностью стала настаивать, что хочет работать с беженцами, однако было решено, что беженцы — всегда момент спорный, а потому такого рода «особый интерес» несколько неуместен.

Вместо этого, поскольку Инез постоянно интересовалась и к этому времени неплохо разбиралась в живописи, для нее придумали должность консультанта коллекций, принадлежавших американским посольствам по всему миру. В теории жены новых послов должны были представлять Инез сведения о размерах стен в домах, обставленных мебелью за счет госдепартамента, а Инез — советовать, какого рода картины подходили больше всего не только для декорации конкретных стен, но и соответствовали бы значимости посольства. «Ну, к примеру, я вряд ли послала бы Сарджента в Заир», — рассказывала она репортеру, но трудно было заставить ее объяснить почему. Как бы то ни было, лишь два посла получили новое назначение за все время работы Инез в качестве консультанта, что делало этот «особый интерес» отнюдь не всепоглощающим. Что касается ее желания работать с беженцами, она в конце концов осуществила его в Куала-Лумпуре; когда я ее там увидала, мне пришло в голову, что сама Инез Виктор являлась в некотором роде беженцем. У нее был защитный инстинкт удачливого беженца. Она никогда не оглядывалась назад.

9

Или — почти никогда.

Я помню только один случай, когда Инез Виктор действительно сделала попытку оглянуться назад.

Попытку, реальное усилие.

Этот случай был нетипичной для Инез попыткой систематизации и своего прошлого, предпринятой на веранде красного дерева в доме, который Гарри и Инез Виктор снимали весной, когда он читал лекции в университете в Беркли, в промежутке между кампанией 1972 года и заключительным этапом кампании по сбору средств для Союза демократических учреждений. Оно началось со ссоры после факультетского обеда в честь Гарри.

«Я всегда стремился говорить с американским народом снизу вверх», — сказал Гарри, когда за столом один физик стал расспрашивать о его подходе к той или иной энергетической программе, и Инез показалось, что на живой и приятный, насколько позволяли обстоятельства, вечер пал некий унылый покров.

«Не сверху вниз, — добавил Гарри. — Только посмейте говорить с американским народом сверху вниз».

Физик продолжал гнуть свою тему — техническую и весьма неясную.

«Либо Джефферсон был прав, либо — нет, — сказал Гарри. — Я склонен верить первому».

Инез уже неоднократно приходилось слышать это от Гарри — обычно тогда, когда у него не было под рукой фактов, и она никогда бы об этом не заговорила, если бы Гарри не вспомнил физика по дороге домой.

«Он не приготовил свое домашнее задание, — сказал Гарри. — Эти парни получают Нобелевские премии и дальше плывут по течению».

Инез — она была за рулем — ничего не ответила.

«Тебе не стоит так нажимать на педаль газа, — сказал Гарри, когда она повернула на дорогу, ведущую в Сан-Луис, — если только позади нас нет чего-то такого, о чем я не знаю».

«Тебе не стоит так нажимать на риторику за обеденным столом, — услышала Инез собственный голос, — если только ты не стремишься к чему-то, о чем я не знаю».

Наступила тишина.

«Этого можно было бы и не говорить, — сказал наконец Гарри; голос у него был сперва напряженным и обиженным, затем выровнялся для ответного удара. — Я, собственно, не возражаю против того, чтобы ты срывала на мне свое очевидное несчастье, однако я рад, что дети в Нью-Йорке».

«И вдалеке от моего очевидного несчастья — насколько я понимаю, ты это имеешь в виду».

«Именно это».

Они молча легли в постель, а на следующее утро, когда Гарри отправился в кампус, не сказав ни слова, Инез взяла кофе и пачку сигарет на залитую солнцем веранду красного дерева и присела, чтобы обдумать слова «свое очевидное несчастье». Ей не казалось, что она столь очевидно несчастна, но также не казалось, что она ощутимо счастлива. Казалось, «счастье» и «несчастье» вообще не те карты, которыми она привыкла играть. Там на веранде в прозрачном утреннем солнечном свете она решила восстановить детали тех обстоятельств, при которых, по ее воспоминаниям, она была счастлива. Размышляя над этими обстоятельствами, она была поражена их незначительностью, невозможностью состыковать их с основными событиями ее жизни. В ретроспективном рассмотрении она, казалось, больше всего была счастлива в снятых домах и за ленчем.

Она вспомнила, как была особенно счастлива, сидя одна за ленчем в номере чикагского отеля, когда ветер гнал снег по выступам окна. Был еще ленч в Париже, который она помнила в деталях: поздний ленч, вместе с Гарри и близнецами в Прэ-Кателан во время дождя. Она помнила, как его струи стекали по большим стеклам, как дождь шумел в деревьях, как ветки шуршали по окнам, а внутри был теплый свет. Она помнила, как Джесси издавала радостные звуки, настоятельно указывая пальцем на пуделя, сидевшего на позолоченном стульчике в противоположном углу комнаты. Она помнила, как Гарри расстегнул пуговицы на промокшем свитере Эдлая, поцеловал влажные волосы Джесси и налил каждому из них полстакана белого вина.

Она смогла восстановить целый день из жизни в Гонконге — день, который они провели вдвоем с Джесси в снятом доме с видом на Репалс-Бей. Она и Гарри оставили Эдлая в Гонолулу с Жанет и Диком Зиглерами, впихнули Джесси в самолет на Гонконг, а когда на рассвете приземлились, то узнали, что Гарри ожидали в Сайгоне для участия в брифинге по сложившейся ситуации. Гарри немедленно вылетел в Сайгон, а Инез с Джесси ждали его в доме, принадлежавшем главе гонконгского бюро «Тайм». Выставленные перед домом бегонии в горшках вызывали в Инез ощущение счастья, счастливой делали ее и высохшая лужайка, и особый отблеск солнца на поверхности моря. Чувством счастья наполнило ее даже брошенное на ходу, когда он отдавал ей в аэропорту ключи от дома, замечание шефа бюро «Тайм» о том, что недавно в саду видели детенышей кобры. Это введение в день детенышей кобры сообщило Инез чувство трансцендентальной пользы собственных действий, побудило исполнять желания Джесси. Она отнесла Джесси от крыльца к качелям во дворике. Она отнесла Джесси с качелей во дворике на скамейку, откуда они могли наблюдать за игрой солнечных бликов на поверхности моря. Она даже отнесла Джесси из дома в правительственную машину, которая прибыла к закату, чтобы отвезти их в отель, куда Гарри должен был приехать в полночь.

Там, на залитой солнцем террасе красного дерева на Сан-Луис-роуд, Инез начала думать о Беркли как о еще одном месте, которое позже сможет стать воспоминанием о состоянии особого счастья: еще один снятый дом, и она решила не забывать об этом, однако к июню того же года, возвратившись в Нью-Йорк, она уже не могла припомнить все детали. Именно в июне Эдлай попал в катастрофу (вторую, тяжелую, при которой пятнадцатилетняя девушка из Денвера потеряла левый глаз и одну почку); в этом же июне 1973 года Инез обнаружила Джесси на полу в ее спальне, а в мусорной корзинке валялись стеклянная ампула и игла одноразового пользования.

«Позволь мне умереть, и пусть все это кончится, — сказала Джесси. — Пусть я буду в земле и усну».

Прибыл доктор в тренировочном костюме.

«У меня двойка по истории, — сказала Джесси. — Никто не садится со мной за обедом. Не говорите папе».

«Я здесь», — сказал Гарри.

«Папа здесь», — сказала Инез.

«Не говорите папе», — сказала Джесси.

«Стоило бы подумать о лечении», — сказал доктор.

«Стоило бы также подумать о прикреплении наркологов к долтонской школе, — сказал Гарри. — Ладно, забудем, не надо меня цитировать».

«Сейчас время стресса», — сказал доктор.

Первым психоаналитиком, которого порекомендовал доктор, была молодая женщина из клиники на 61-й Ист-стрит, специализировавшаяся на лечении того, что психиатры называют «юношеским злоупотреблением химическими веществами».

«Возможно, было бы полезным поговорить о вас, — сказала врач. — О вашей собственной жизни, мироощущении».

Инез помнила, что врач носила серебряный анк.

Она помнила, что через разделяющее стекло видела, как Джесси жует прядь своих длинных светлых волос, склонившись над многофазовым «Реестром личности», выпущенным в Миннесоте.

«Моя жизнь — не совсем та проблема, которой следовало бы заняться сейчас, — вспоминала она свои слова. — Не так ли?»

Врач улыбнулась.

Инез зажгла сигарету.

Ей пришло в голову, что, если бы она просто вошла в соседнюю комнату, взяла Джесси за руку, посадила бы на самолет и увезла куда-нибудь в этой самой тренировочной майке с эмблемой школы «Долтона», все случившееся просто перестало бы существовать. Они могли бы встретиться с Эдлаем в Колорадо-Спрингсе. Эдлай вернулся в Колорадо-Спрингс днем раньше на сессию в школе, где он хотел набрать побольше баллов, что дало бы ему возможность попасть в колледж и получить отсрочку от призыва в армию. Они могли бы поехать повидаться с Гарри в Энн-Арборе. Этим утром Гарри уехал в Энн-Арбор читать лекции о положительных и отрицательных аспектах гражданского неповиновения.

«Я никак не могу до нее достучаться, — сказал Гарри, перед тем как уехать в Энн-Арбор. — Может, Эдлай и сукин сын, но с ним я могу говорить. Когда я говорю с ней, у меня ощущение, что я обращаюсь к НЛО».

«Эдлай, — сказала Инез, — как ни странно, верит, что может удовлетворить преподавателей по курсу американской истории знаниями за три четверти по курсу истории американского кино».

«Очень хорошо, Инез. Нагло, но хорошо».

«Нагло, но правда. И к тому же — более того — я попросила Эдлая найти время сходить в больницу проведать Синтию. И вот что он сказал».

«Какую Синтию?» — спросил Гарри.

«Синтию, которую он едва не убил в катастрофе. „С ней порядок, она в повестке дня“. Так он сказал».

«Он по крайней мере что-то сказал. А она уставится на тебя, и все».

«Ты постоянно говоришь она. Ее зовут Джесси».

«Я знаю это чертово имя».

Вот Энн-Арбор.

Гарри сидит в аудитории без пиджака и выражает восхищение («Да что вы, какое там восхищение, при виде этих ребят я испытываю нечто вроде благоговения») самым социально ответственным поколением, когда-либо бунтовавшим в американских кампусах.

Вот Колорадо-Спрингс.

У Эдлая уже есть повестка дня.

Джесси оторвала взгляд от миннесотского многофазового «Реестра личности», мимолетно улыбнувшись из-за разделительного стекла.

«„Проблема на настоящий момент“, как вы выражаетесь, состоит в привычке к употреблению определенных веществ. — Терапевт открыла ящик, достала пепельницу и подтолкнула ее вдоль стола к Инез. Она все еще улыбалась. — Я заметила, что вы курите».

«Да-да. — Инез потушила сигарету и встала. Лицо у Джесси было ясным, волосы — медового цвета, никак не скажешь, что под рукавами джемпера с эмблемой школы „Долтон“ на ее гладких загорелых руках были видны следы от иглы. — А еще я пью кофе».

Выражение лица врача не изменилось.

Позвольте мне умереть, и пусть все это кончится.

Опустите меня в землю и дайте мне заснуть.

Не говорите папе.

Инез взяла свой жакет.

По другую сторону разделительного стекла Джесси вынула из сумочки, висевшей у нее на плече, карманное зеркальце и принялась подводить глаза карандашом.

Второй психоаналитик был уверен, что ответ даст более внимательный анализ родственной gestalt терапии. Третий применял методику, включавшую элементы аверсионной терапии. В клинике Сиэтла, куда наконец в конце 1974 года отправили Джесси, в частном заведении, специализировавшемся на лечении того, что четвертый аналитик именовал «подростковой зависимостью от химических веществ», персонал называл пациентов клиентами, их держали на метадоне и подыскивали им временную работу, «соответствующую особенностям характера и индивидуальным навыкам каждого отдельного клиента». Джесси работала официанткой в местечке Паджет-Саунд, в заведении «Замок королевского краба».

«Здорово оттягивает, — сказала Джесси по телефону, — особенно если удается не упустить кусочек маринованной свеклы в салат из крабов».

От искреннего усилия держаться бодро, слышавшегося в голосе Джесси, у Инез сдавило горло.

«Все это пригодится», — сказала наконец Инез, и Джесси хихикнула.

«Точно», — сказала она, сделав в слове ударение так, чтобы оно подразумевало согласие. Ей еще не было восемнадцати.

10

Другие берега.

Инез перестала жить одна на квартире в районе Центрального парка после того, как домоправитель рассказал репортеру из «Ньюсдей», как он пришел спустить воду в батареях, а миссис Виктор попросила его приготовить ей двойную водку. Она брала маникюрные ножницы и соскребала наклейки с пустых пузырьков от лекарств перед тем, как выбросить их. Она перестала покупать книги в специализированном магазине на Мэдисон-авеню после того, как обнаружила фамилии, адреса и инструкции по обслуживанию постоянных клиентов, включая и свои собственные («привратник — Ллойд, горничная уходит в 4»), в открытой бухгалтерской книге у стойки кассира. Она запретила распечатывать в квартире письма от незнакомых людей и другие почтовые отправления от кого бы то ни было. Она посоветовалась с Билли Диллоном относительно возможности возбуждения дела против журнала «Пипл» за то, что он включил историю об автомобильной катастрофе с Эдлаем в статью о проблемах с детьми знаменитостей, а также обращения к ежегоднику «Кто есть кто?» с просьбой изъять упоминание о ней, Джесси и Эдлае из статьи о Гарри Викторе. «Я не очень-то вижу в этом смысл, Инез, — сказал Билли Диллон, — поскольку встречаю твое имя в газетах минимум два-три раза в неделю».

«Смысл этого, — сказала Инез, — в том, что где-то кто-то может сидеть в библиотеке и читать „Кто есть кто?“.

„Рассматривай этого кого-то как свой хлеб с маслом, просто как любознательного гражданина“, — сказал Билли Диллон, однако Инез так не могла. Незнакомые люди испытывали разочарование и бывали сбиты с толку. Незнакомый человек мог испытать слишком глубокое разочарование, чтобы удовлетвориться беседой из „Ньюсдей“ и запутаться. Жизнь за пределами объектива кинокамеры, жизнь, которой жили (по представлению Инез) ее отец, и ее дядя Дуайт, и ее сестра Жанет, стала для Инез лишь отвлеченной идеей, чем-то, о чем она знала, но не вполне понимала. Она, к примеру, не могла понять, как мог ее отец давать номер ее телефона незнакомым людям, с которыми он встречался в самолетах, а затем звонить ей, чтобы упрекнуть за то, что она быстро прекращала телефонный разговор. „Мне казалось, ты могла бы потратить несколько минут, — сказал Пол Кристиан во время одного из таких звонков. — Этот молодой человек, не поговорив с которым ты повесила трубку, между прочим, знает много интересных подробностей об убийстве в Сан-Минео и очень хотел, чтобы Гарри его выслушал“. Она, к примеру, не понимала, что заставляло Дуайта посылать ей вырезки каждой статьи из „Эдвертайзер“, выходящей в Гонолулу, где упоминались их с Гарри имена. Эти вырезки приходили пачками, к которым была прикреплена визитная карточка Дуайта. „Неплохо идет“, — писал он порой на карточке карандашом. Не понимала она также, как могла согласиться Жанет во время кампании 1972 года дать интервью „Си-би-эс рипортс“ об их с Инез детских годах. Тот специальный выпуск этой программы был посвящен кратким биографиям жен кандидатов, и Инез смотрела его вместе с Гарри и Билли Диллоном в библиотеке нью-йоркской квартиры. Там был клип, где Гарри говорил о необыкновенном чувстве преданности, присущем Инез, в другом — Билли Диллон говорил о необыкновенном отношении Инез к искусству, а также был фрагмент, где директор долтонской школы говорил о необыкновенном интересе Инез к образованию, но появление в программе Жанет было полной неожиданностью.

„Нет, я бы не сказала „привилегированное“, — говорила Жанет перед камерой. Похоже, она сидела босая на катамаране перед своим домом на берегу. — Нет. Об этом нет и речи. Ничего „привилегированного“. Я бы просто назвала это замечательно бесхитростным образом жизни, о котором можно сказать „унесенный ветром““.

„Надеюсь, никто не усечет, что она говорит о второй мировой войне“, — сказал Билли Диллон.

„Разумеется, тогда у каждого была своя прекрасная китайская, ама“», — говорила перед камерой Жанет. Голос ее был высоким, задыхающимся и нервным. Камера показала Коко-Хэд. Инез взяла блокнот и стала писать. — «А потом у нас с Неззи была вроде бы гувернантка-француженка, она была из Нейи, нечего и говорить — мадемуазель говорила на безупречном французском, я помню, как Неззи сводила ее с ума, разговаривая на ломаном диалекте».

«Мадемуазель», — сказал Билли Диллон.

Инез не подняла головы от блокнота.

«Мадемуазель, — повторил Билли Диллон, — и Неззи».

«Меня никогда не называли „Неззи“».

«Теперь называют», — сказал Билли Диллон.

«Они хорошо сработали, — сказал Гарри Виктор, — им пришлось доставать подпись Жанет на пропуск на прибрежную-территорию-находящуюся-в-частной-собственности, — он наклонился, чтобы достать из-под стола телефон, — а также для ее „мерседеса“. Это Морт».

«Спроси Морта, как ему гувернантка из Нейи, — сказал Билли Диллон. — Возможно, Жанет пригласит мадемуазель в Западную Виргинию приготовить пару чашечек кофе».

Инез промолчала.

Ее никогда не называли Неззи.

Она никогда не говорила на ломаном языке.

Гувернантка из Нейи вовсе не была гувернанткой, а женой пилота транспортного самолета в Хикаме, который снимал студию над гаражом Сисси Кристиан в течение шести месяцев между происшествием в заливе Лейте и окончанием войны.

Жанет рассказывала «Си-би-эс рипортс», как ее и Инез учили укладывать скатерти между листами голубой шелковистой бумаги.

Гарри проводил свое вечернее совещание по телефону с Мортом Голдманом из МТИ, Перри Янгом из Гарварда и людьми, связанными с нефтехимией в Станфорде.

Никакой Неззи.

Никакого ломаного языка.

Никакой гувернантки из Нейи.

«Этот полив насчет голубых скатертей „проникает прямо в умы и сердца“», — сказал Билли Диллон.

«Морт все еще считает позицию по солнечной энергии негативной, Билли; может, тебе лучше взять трубку», — сказал Гарри Виктор.

«Скажи Морту, что мы только что расцеловались с этой позицией навсегда, — сказал Билли Диллон. — Только крупным шрифтом. Избранные места». Он смотрел, как Инез отрывала верхний листок от блокнота, на котором писала.

«Непосредственно для любителей голубой бумаги».

1) «Сияющая звезда», — написала Инез на кусочке бумаги.

2) «Мерцающая звезда»

3) «Утренняя звезда»

4) «Вечерняя звезда»

5) «Южная звезда»

6) «Северная звезда»

7) «Небесная звезда»

8) «Звезда меридиана»

9) «Дневная звезда»

10) ???

«Послушай Инез, — сказал Билли Диллон. Если ты пишешь проект послания Жанет, передай ей, что мы аннулируем ее номер».

«Тут Морт затронул щекотливую проблему, Билли, — сказал Гарри Виктор. — Возьми трубку».

Инез смяла листок и бросила его в огонь. В тот день, когда Кэрол Кристиан уехала навсегда на «Лэрлине», Жанет плакала не переставая до тех пор, пока ее не забрали из клуба «Пасифик» и не отвезли к педиатру, где только и смогли успокоить, но Инез не заплакала ни разу. Алоха оэ. Я рассказываю вам о женщине, верившей, что в тот день, когда она вспомнит названия всех десяти транспортных кораблей, курсировавших между Гонконгом и Коулуном, в название которых входило слово «звезда», благодать снизойдет на тех, кого она любит, и мир — на ее домашних. Она никогда не могла припомнить десятого. Десятый должен был бы быть «Ночной звездой», но нет, название было другим. Во время кампании 1972 года и даже позже я видела в способности Инез Виктор к пассивной отчужденности аффектацию, порожденную скукой, фривольной привычкой, в сущности, ничем не занятого ума. Однако после того, что случилось весной и летом 1975 года, я взглянула на это по-иному. Я увидела в этом главный механизм, дающий возможность прожить жизнь, основная расплата за которую — память. Слей горючее. Сбрось груз. Катапультируй команду.

11

Весной 1975 года, в последние дни того, что Джек Ловетт называл «попыткой помочь» Вьетнаму, мне довелось преподавать в Беркли, читать цикл лекций на той же основе, что читал их Гарри Виктор между кампанией 1972 года и заключительным этапом кампании по сбору средств для Союза демократических учреждений; жить одной в комнате при факультетском клубе и встречаться с десятком или около того студентов с английского отделения для обсуждения с ними идеи демократии в работах некоторых писателей постиндустриальной эпохи. Я использовала время своих семинаров для обнаружения сходства в стилях и особенно — в идеях демократии (гипотеза заключалась в том, что способ построения писателем предложения отражал образ его мышления) у Джорджа Оруэлла и Эрнеста Хемингуэя, Генри Адамса и Нормана Мейлера. «Холмы напротив были серые и морщинистые, как шкура слона» и «эта война была рэкетом — точно так же, как и все другие войны»: и то и другое было написано Джорджем Оруэллом, однако эхом откликалось и у Эрнеста Хемингуэя. «Наверное, ни одному ребенку, родившемуся в тот год, не выпало лучшей судьбы» и «он начал ощущать сорокафутовое динамо, как моральную силу, очень похоже на то, как ранние христиане ощущали Крест»: и то и другое принадлежало Генри Адамсу, но отзывалось и у Нормана Мейлера.

«О чем это нам говорит?» — спрашивала я свой класс.

Рассмотрим роль писателя в постиндустриальном обществе.

Рассмотрим политическую подоплеку доверия к абстрактным словам и недоверия к ним, рассмотрим социальную организацию, подразумеваемую при использовании третьего лица в автобиографических произведениях.

Рассмотрим также «включенность» самой Дидион — и изменения в атмосфере повествования, последовавшие в результате. Каким образом? Так получилось, что я сама была выпускницей Беркли, а это означало, что двадцать лет назад в такой же, или похожей, комнате (высокие фрамуги, резные украшения из золотистого дуба, следы от растоптанных сигарет на полу — шестьдесят лет выпускных страстей, не исключая и моих) я рассматривала те же вопросы или что-то похожее. В 1955 году в этом кампусе я впервые заметила, как ускорилось время. В 1975 году оно уже не просто ускорилось, но коллапсировало, проваливалось само в себя — этот процесс напоминал превращение взрывающейся звезды в черную дыру; на фоне всего, что осталось не усвоенным мною, мне вспоминаются лишь обрывки неверно заученных стихов. Приношу извинения А. Э. Хаусману, Т. С. Элиоту, Дэлмору Шварцу:

Из тех трижды по двадцать да десяти, что даются [127] . Эти двадцать моих уже не вернутся. Черно-бурые над головою крыла, Двадцать лет, и весна прошла. В той школе до срока мы постигаем, Что время — костер, на котором сгораем.

Сентиментальное видение временного пристанища.

Все меньше времени остается для подобных смотров и пересмотров.

В этом довольно лихорадочном состоянии я, казалось, могла сосредоточиться лишь на чтении газет, особенно на чтении сообщений из Юго-Восточной Азии: в рушащихся столицах мне виделся наглядный пример эффекта черных дыр. Я сказала «рушащихся». Многие из студентов, с которыми я говорила, употребляли выражение «освобождаемых». «Пресса истэблишмента предлагает нам радостные новости», — сказал один из них, и в следующий раз в разговоре я заменила «рушащиеся» на «закрывающиеся».

Каждое утро я шла пешком от факультетского клуба до газетного киоска на Телеграф-авеню, чтобы купить сан-францисскую «Кроникл», лос-анджелесскую «Таймс» и нью-йоркскую «Таймс». Каждый полдень я читала те же сообщения, но под другими заголовками и в других колонках в сан-францисской «Икзэминер», оклендской «Трибюн» и «Газетт», выходившей в Беркли. Между двумя выпусками успевали испариться танковые батальоны. Триста самолетов с зафиксированной геометрией крыла исчезли до новой статьи об игре президента в гольф в клубе избирательного округа Эльдорадо, Палм-Дезерт, штат Калифорния.

Я опускала заметки политического характера, сосредоточиваясь на деталях: стоимость визы, дающей возможность покинуть Камбоджу за несколько недель до закрытия Пномпеня, составляла пятьсот американских долларов. Посадочные огни для вертолетов, садившихся на крышу американского посольства в Сайгоне, были красный, белый и голубой. Американская эвакуация из Камбоджи и Вьетнама проходила соответственно под кодовыми обозначениями «Взлет орла» и «Порывистый ветер». Количество купюр, сожженных во дворе ДАО в Сайгоне перед тем, как поднялся последний вертолет, составило три с половиной миллиона американских долларов и восемьдесят пять миллионов пиастров. Кодовое наименование этой операции было «Сожжение денег». Количество вьетнамских солдат, которым удалось забраться в последний американский «727-й», покидавший Дананг, составило 330 человек. Количество вьетнамских солдат, сорвавшихся со стоек шасси «727-го», составило 1 человек. «727-й» принадлежал «Уорлд эйруэйз». Пилота звали Кен Хили.

Я снова и снова перечитывала сообщения, не в силах оторваться от повторов и неразберихи распадающейся картины, словно от огней умчавшегося поезда, но читала я исключительно статьи, имевшие хотя бы отдаленное отношение к Юго-Восточной Азии. Все остальные новости проходили незамеченными и непрочитанными, и, если бы первое полученное сообщение, что Пол Кристиан убил Уэнделла Омуру, не было озаглавлено ПРОТИВНИК КОНФЛИКТА ВО ВЬЕТНАМЕ ИЗ КОНГРЕССА ЗАСТРЕЛЕН В ГОНОЛУЛУ, я, вероятно так его и не прочла. В этот первый полдень Жанет Зиглер не была упомянута ни разу, однако уже утренние выпуски пестрели ее именем, в «Кроникл» были ее фотографии, нью-йоркская «Таймс» отвела ей отдельную колонку под заголовком ТРАГЕДИЯ НА ОСТРОВЕ КОСНУЛАСЬ СЕМЕЙСТВА ВИКТОР, где фигурировали Инез и Гарри Виктор.

Это было 26 марта 1975 года.

В среду утром.

Я попробовала позвонить Инез Виктор в Нью-Йорк, но ее уже не было на месте.

12

Взгляните на это следующим образом.

Представьте себе восход солнца в то утро в среду 1975 года, каким его видел Джек Ловетт.

Из комнаты для операторов в аэропорту Гонолулу. Теплый дождь на взлетной полосе.

Запах авиабензина.

Чартерные рейсы военного назначения — предлог для пребывания Джека Ловетта в комнате операторов аэропорта — «С-130-е», «ДС-8-e», прибывавшие из Сайгона уже на протяжении всей ночи, сгрудились вокруг ангаров обслуживания.

Первый луч света, прорвавшийся над морем и очертивший рельефы двух островов (сперва одного, а затем — ровно девяносто секунд спустя — второго) — двух неясных массивов, видимых на горизонте к юго-востоку только на протяжении этих двух-трех минут ежедневно, когда солнце всходит за ними.

Регулярный рейс из аэропорта Кеннеди через Лос-Анджелес, выполняемый «747-м» компании «Пан-Америкен», — «747-м», возникающим из молочных разводов на небе, касающимся земли точно по расписанию; большие колеса разбрызгивают воду на гудронной полосе, легкое торможение, дрожь при выключении двигателей.

Пять тридцать семь утра.

Наземная команда в тонких желтых куртках.

Трап, подъезжающий к самолету.

Представитель авиакомпании, ожидающий внизу у трапа с зонтиком в руках, декларации в защитном целлофановом пакете и перекинутая через левую руку гирлянда цветов.

Женщина, которую ожидают представитель авиакомпании и Джек Ловетт (предлог, под которым Джек Ловетт находится в комнате операторов аэропорта, и действительная причина его пребывания там различны), выйдет из самолета предпоследней. Эта женщина в том возрасте (слегка за сорок в этом конкретном случае), когда в определенное время дня можно выглядеть очень хорошо (хорошее время для таких женщин — воскресный ленч летом, особенно если они надевают соломенную шляпу, затеняющую глаза, и шелковую блузку, закрывающую локти, а также если они воздержатся от желания выпить после ленча еще один бокал белого вина), а в другое время дня — не так хорошо. Пять тридцать семь утра — не лучшее время дня для этой женщины, готовящейся сойти с «727-го» компании «Пан-Америкен». У нее голые ноги, бледные, несмотря на приятный среди женщин с определенными средствами круглогодичный загар, на ней легкие туфли с завязками, одна из которых развязалась и соскользнула вниз. Ее темные волосы, тщательно причесанные по привычке убирать седую прядь на левом виске, — сухие и тусклые после ночи, проведенной в самолете. Ни следа косметики. Темные очки. Короткая трикотажная юбка с жакетом, под которым хлопчатобумажная кофточка; как только она сходит с самолета во влажную жару дождливого тропического утра, она снимает жакет и наклоняется, чтобы поправить завязку на туфле. Когда представитель компании со своим зонтиком начинает подниматься по трапу, она оглядывается назад, очевидно сконфуженная.

Мужчина сзади нее на трапе, человек, который в списке пассажиров записан как ДИЛЛОН Р. У., наклоняется к ней и что-то тихо и коротко говорит.

Она смотрит вверх, улыбается представителю компании и послушно наклоняется вперед, в то время как тот пытается одновременно прикрыть ее зонтиком и надеть на плечи гирлянду.

Должно быть, он говорит «Алоха-оэ».

Очень мило.

Трагические обстоятельства.

Все, что в силах сделать наша компания и я лично.

Соответствующее обслуживание.

Когда прибудет сенатор.

Очень мило.

В то время как представитель компании говорит с человеком, записанным под именем ДИЛЛОН Р. У., — очевидно, о машинах, багаже, соответствующем обслуживании, когда прибудет сенатор, — женщина стоит немного в стороне, все еще заученно улыбаясь. Она вышла из-под зонтика, и струйки дождя стекают по ее лицу и волосам. Ее пальцы безотчетно вынимают цветы из гирлянды, подносят к лицу, прижимают лепестки к щеке, сплющивая их. Два часа спустя, когда она через стеклянное окно отделения интенсивного ухода на третьем этаже Королевского медицинского центра увидит тело своей сестры Жанет, лежащей без сознания, на ней будет та же короткая трикотажная юбка и венок с расплющенными цветами.

Эта сцена — мой прокаженный у дверей, моя угольная компания «Тропический пояс», моя одинокая фигура на гребне неизменной горы.

Инез Виктор в 5.47 утра 26 марта 1975 года, мнущая цветы венка под дождем на взлетной полосе.

Наблюдающий за ней Джек Ловетт.

«Уведите же ее с этого чертова дождя», — говорит Джек Ловетт, не обращаясь к кому-либо персонально.

 

ЧАСТЬ 2

1

В тот раз, когда, как мне показалось, Дуайт Кристиан был особенно очевидно самим собой, он курил длинную гавану и с явным удовлетворением разглядывал пар, поднимавшийся над освещенным плавательным бассейном за домом на Маноа-роуд. Поднимающийся пар и подсветка придавали воде, мрачно пузырящейся у фильтра стока, таинственный отблеск; поскольку воздух в тот вечер был теплым, температура воды, учитывая пар, должна была быть за сто градусов. Помню, я спросила Дуайта Кристиана, каким образом (подразумевая — зачем) ему удается поддерживать в бассейне такую температуру. «Нагреть бассейн — не проблема», — сказал Дуайт Кристиан, как будто я его поздравила с неким достижением. Дело в том, что Дуайт Кристиан был склонен интерпретировать все, что говорили ему женщины, как поздравление. «Хитрость в том, чтобы бассейн охладить».

Мне не приходило в голову, сказала я, что плавательный бассейн может нуждаться в охлаждении.

«Это вам не приходилось жить на побережье Мексиканского залива», — сказал Дуайт Кристиан, раскачиваясь на каблуках. «Там их надо охлаждать; мы разработали технологию в Дхагране. Сделали это самые первые для „Арам-ко“. Эффективно в стоимостном отношении. Использовали ее и там, и в Дубай. Пришлось. Иначе мы ошпарили бы свой персонал».

Что-то мечтательное появилось на мгновение в его взгляде, что-то неожиданно мягкое при воспоминании о Дхагране, Дубай, эффективной технологии для «Арамко», а затем, совершенно внезапно, он издал шипящий горловой звук, очевидно показывавший, как мог быть ошпарен персонал, и засмеялся.

Таков был Дуайт Кристиан.

«Посетили Дуайта и Руфи Кристиан на их благодатном островном форпосте, из наших одноклассников он изменился меньше всех за эти годы и все еще удерживает пальму первенства по гостеприимству», — прочла я недавно в записях выпускников Станфорда (Миллс-колледж, выпуск 33-го года).

В тот раз, когда, как мне показалось, Гарри Виктор был особенно очевидно самим собой, он разыгрывал роль патрона представителей правительств Западной Европы за обеденным столом в Лондоне на Трегунтер-роуд. «Рано или поздно, все они появляются со списками предполагаемых закупок», — говорил он над «риджстаффелем» на тарелках с синим узором в китайском стиле и слабым виски с содовой, который он попивал весь вечер. На этот обед он прибыл не с Инез, а с молодой женщиной, которую он неоднократно представлял как «внучку первого еврея в Верховном суде Соединенных Штатов». Этой молодой женщиной была Фрэнсис Ландау. Фрэнсис Ландау слушала все, что говорил Гарри Виктор, с неослабевающим вниманием, отрывая свой взор лишь для того, чтобы прокомментировать сказанное менее внимательным слушателям; ее слегка искаженное болезнью щитовидной железы лицо заострилось в свете свечей, голос был резким, поставленным, — настойчивое эхо каждого высказывания, какое ей когда-либо довелось слышать.

«Иными словами — то, чего они хотят, — сказала Фрэнсис Ландау, — от Соединенных Штатов».

«А это обычно — ядерное топливо», — сказал Гарри Виктор, взяв десертную ложку и рассматривая маркировку. Казалось, его вдруг стала утомлять столь восторженная интерполяция Фрэнсис Ландау. Он был достаточно восприимчивым человеком, однако ему была присуща тупая самоуверенность, неколебимый эгоцентризм, характерные для многих, кто какое-то время был связан с Вашингтоном. «Прошлой ночью я спал на авианосце в Индийском океане», — несколько раз повторил он перед обедом. Подтекст этого высказывания, вероятно, был тот, что он спал на авианосце, дабы Лондон мог спать спокойно, и я была поражена, до какой степени Индийский океан, авианосец — и даже он сам — мыслятся им как абстракции, бесплотные придатки политики.

«Ядерное топливо, чтобы вогнать в дрожь своих кормильцев», — добавил он, а затем, совершенно необъяснимо для других гостей, он, как бы машинально, прочел несколько строк из стихов Одена, которые в том году он включал во все свои публичные высказывания: «„Нам с читателем известно, внушено со школьных лет: не чините зла другому — зло получите в ответ“. У. X. Оден. Но мне не следовало говорить это вам. — Он сделал паузу. — Это английский поэт».

Таков был Гарри Виктор.

Всем этим я хотела сказать, что могу припомнить момент, когда поведение Гарри Виктора полностью соответствовало его сути, и я могу вспомнить момент, когда Дуайт Кристиан, казалось, был абсолютно самим собой, и я могу вспомнить подобные моменты в поведении большинства знакомых мне людей, настолько сейчас укоренилось стремление очертить личность, показать характер, однако я не могу припомнить ни одного момента, когда бы Инез Виктор или Джек Ловетт раскрылись мне, позволив охарактеризовать себя. Они были одинаково неуловимыми, в известном смысле эмоционально невидимыми, ни с чем не связанными, осмотрительными до непроницаемости и, наконец, уклончивыми. Казалось, все было им чужим, кроме, как это ни странно, друг друга.

Они встретились в Гонолулу зимой 1952 года. Я могу совершенно точно охарактеризовать приход зимы в Гонолулу: начинает дуть ветер кона, и сезон меняется. «Кона» означает подветренную сторону, и этот самый ветер задувает с подветренной стороны острова, намывая грязь на рифы, разбрасывая по пляжам апельсиновую кожуру и обертки, смятые бумажные стаканчики, сшибая цветы со сливовых деревьев и сухую листву с пальм. Море становится молочного цвета. На деревянных крышах кишат термиты. Температура меняется совсем незначительно, но плавают только туристы. На горизонте знакомого мира существует только вода, вода как единственная объективная данность, вода как тот конец, к которому, очевидно, придет и этот остров, и в воздухе витает некое беспокойство. Мужчины типа Дуайта Кристиана наблюдают за паром, поднимающимся с поверхности плавательных бассейнов, и все чаще звонят в места разработок в Тайбэе, Пенанге, Джедде. Женщины типа Руфи Кристиан вынимают из кладовок свои меха, меха, что передаются от матери к дочери практически ни разу не надеваемыми — не утратившими первоначального блеска, — и мечтают о поездках на материк. В эти дни и ночи полосы дождя закрывают горизонт, а у северного берега вздымаются буруны, и полная изолированность этого места ощущается особенно пронзительно; как раз такой ночью 1952 года Джек Ловетт впервые увидел Инез Кристиан и распознал в зерне ее предсказуемых устремлений и тщеславия юности эксцентричность, скрытность, эмоциональное одиночество под стать его собственному. Теперь я это понимаю.

Кое-что из этого я узнала от него.

1 января 1952 года.

Антракт в балете, одна из тех третьестепенных бродячих трупп, предоставляющая женщинам, детям и добропорядочным отцам семейств маленьких городков ежегодную возможность увидеть «Полдень фавна» и гранд па-де-де из «Щелкунчика»; счастливый момент, подарок судьбы, повод приодеться после удручающего однообразия этого времени года и особой утомительности праздников, постоять на улице под импровизированным навесом, попивая шампанское из бумажного стаканчика. Сдержанные приветствия. Рассеянное внимание. Сисси Кристиан курит сигарету в нефритовом мундштуке. Инез в темных очках (в темных очках потому, что спала всего четыре часа, поссорилась с Жанет, поговорила по телефону с Кэрол Кристиан в Сан-Франциско и Полом Кристианом в Суве и большую часть дня проплакала в своей комнате: одна из последних судорог ее отрочества), она то откалывает, то прикалывает гардению к своим влажным волосам. Это наша племянница Инез, говорит Дуайт Кристиан. Инез, майор Ловетт. Джек. Инез. Миссис Ловетт. Карла. Вздох, сигарета. Шампанское тепловато. Один бокал тебе не повредит, Инез, это ведь твой день рождения. День рождения Инез. Инез семнадцать лет. Действительно, вечер Инез. Инез у нас — поклонница балета.

«Почему вы носите солнечные очки?» — спросил Джек Ловетт.

Смутившись, Инез прикоснулась к очкам, словно хотела их снять, затем вместо этого, глядя на Джека Ловетта, откинула волосы назад, ослабив шпильки, державшие гардению.

Инез Кристиан улыбнулась.

Гардения упала на влажную траву.

«В свое время я знала всех генералов в Шофилде, — сказала Сисси Кристиан. — Как же там весело было тогда!»

«Не сомневаюсь», — сказал Джек Ловетт, не отводя глаз от Инез.

«Некоторые из них были отличными игроками в поло, — сказала Сисси Кристиан. — Не думаю, чтобы вам доводилось часто играть».

«Я не играю», — сказал Джек Ловетт.

Инез Кристиан прикрыла глаза.

Карла Ловетт осушила свой бумажный стаканчик и смяла его в руке.

«Инез семнадцать лет», — повторил Дуайт Кристиан.

«Ну, а я выпила бы чего-нибудь покрепче», — сказала Карла Ловетт.

В дни, последовавшие за этой встречей, образ Инез Кристиан ни разу полностью не исчезал из мыслей Джека Ловетта; это было не столько ее осознанное присутствие, сколько тень, полутон. Он думал об Инез, когда просто куда-то шел или просто ложился спать. Он вспоминал об Инез Кристиан во время затиший между спорами, становившимися все более редкими, которые он и Карла Ловетт вели в ту зиму относительно того, когда, или как, или почему она его покинет. Его интерес к Инез не был, как ему представлялось, сексуальным: даже на этой, самой вялой стадии их семейной жизни его влекло к Карле, влекла именно ее заторможенность; он все еще мог испытать сильное возбуждение, увидев, как она расчесывала волосы, или натягивала юбку, или сбрасывала гуарачес, которые носила вместо шлепанцев.

Джек Ловетт считал, что в Инез Кристиан его привлекло другое. Инез представлялась ему слушающей что-то, что он ей говорил, слушающей очень серьезно, а затем подающей ему руку. На этой картине она была с гарденией в волосах и в белом платье, которое надевала в балет, в том единственном платье, в котором он ее видел, и кроме них двоих никого не было. На этой картине они, по сути, были единственными людьми на Земле.

«Просто до чертиков романтично».

Как сказал мне Джек Ловетт на борту «Гаруда-727», у которого заклинило шасси.

Он помнил, что ногти у нее были короткие и неотполированные.

Он помнил шрам на ее запястье и то, как он вдруг подумал, не сделала ли она это нарочно. Вряд ли, решил он.

Ему пришло в голову, что он может ее уже никогда не встретить (принимая во внимание его ситуацию, ее ситуацию, остров и тот факт, что, с ее точки зрения, он на этом острове был чужим), но однажды в субботнюю ночь в феврале он в буквальном смысле слова нашел ее посреди тростникового поля — остановился, чтобы не врезаться в стоящий на узкой дороге между Эва и Шофилдом «бьюик», и там была она, Инез Кристиан, семнадцати лет, заливавшая воду в радиатор большого «бьюика», в то время как ее кавалер — парень в красной рубашке с оксфордской эмблемой — блевал, стоя на корточках в тростнике.

Они пили пиво, сказала Инез Кристиан, на карнавале в Вахиаве. Там были солдаты, бутылка рома, спор насчет того, сколько плюшевых собак выиграно за стрельбу, приехала военная полиция, а теперь случилось вот это.

Парня звали Бобби Страдлер.

Она немедленно поправилась: Роберт Страдлер.

«Бьюик» принадлежал отцу Роберта Страдлера, и, по ее мнению, следовало бы вытолкать «бьюик» на дорогу и вернуться при дневном свете с буксиром.

«„Следовало бы“, — сказал Джек Ловетт. — Вы настоящая Мисс Хорошие Манеры».

Инез Кристиан пропустила его замечание мимо ушей. Отец Роберта Страдлера мог организовать буксир.

Она сама могла организовать буксир.

При дневном свете.

Она была босиком, говорила очень отчетливо, как бы пресекая любое подозрение в том, что сама может быть пьяна. Только позже, сидя уже на переднем сиденье в машине Джека Ловетта на пути в город (Роберт Страдлер спал на заднем сиденье, обняв призовых плюшевых собак), Инез Кристиан дала понять, что помнит его.

«Меня не волнует, что вы женаты, — сказала она. Она сидела очень прямо и во время разговора не отрывала взгляда от дороги. — Так что решать вам. В большей или меньшей степени».

От нее пахло пивом, кукурузными хлопьями и кремом «Нивея». В следующий раз, когда они встретились, у нее с собой был ключ от дома на ранчо в Нуанну. Они встречались несколько раз до того, как он сказал ей, что Карла Ловетт фактически оставила его: проспала до полудня в последний день января, а затем, в нехарактерном для нее припадке гормональной энергии, упаковала свои гуарачес и короткие ночные рубашки, пластинки Гленна Миллера и купила билет в Травис; когда он это рассказал, она только пожала плечами.

«Это ничего не меняет, — сказала она. — С фактической стороны».

С фактической стороны это действительно ничего не меняло, и Джеку Ловетту пришло в голову, что то, что сперва он принял в Инез Кристиан за чрезвычайную беспечность, может также быть истолковано и как заложенное в ее характере нежелание вдаваться в какие-либо проблемы. Тайная природа их встреч никогда не ставилась под вопрос. Отсутствие какого бы то ни было обозримого будущего этих встреч стало предметом разговора лишь однажды, и начал его он сам.

«Ты будешь помнить об этом?» — спросил Джек Ловетт.

«Вероятно», — сказала Инез Кристиан.

Ее отказ строить самые общие умозрительные предположения заинтересовал, даже уязвил его, и, на удивление самому себе, он продолжал настаивать:

«Ты поступишь в колледж, выйдешь замуж за какого-нибудь игрока в сквош и забудешь все, чем мы занимались».

Она ничего не сказала.

«Ты пойдешь своим путем, я — своим. Так следует понимать?»

«Пожалуй, наши пути будут пересекаться, — сказала Инез Кристиан. — Тут ли, там ли».

К сентябрю 1953 года, когда Инез Кристиан оставила Гонолулу, чтобы провести первый из четырех лет в колледже «Сара Лоуренс», где она решила изучить историю искусств, Джек Ловетт был в Таиланде, готовя то, что позже получило название «воздушной операции в Азии». К маю 1955 года, когда Инез Кристиан вышла из танцевального класса колледжа «Сара Лоуренс» во вторник в полдень, села в машину Гарри Виктора и поехала в Нью-Йорк, чтобы выйти за него замуж в мэрии, в трикотажной юбочке для занятий, завязанной поверх балетного трико и с пучком маргариток в качестве букета, Джек Ловетт был уже в Сайгоне, налаживая подъездные пути к тому, что в 1955 году еще не называлось «попыткой помощи». В 1955 году он еще называл это «проблемой мятежников», но уже тогда видел ее перспективы. Они представлялись ему благоприятными. Мне кажется, так думали, пока эта проблема существовала. «Это не игрок в сквош», — написала Инез Кристиан наискось на объявлении о помолвке, которое в конце концов отправила на его адрес в Гонолулу, но получил он его только через шесть месяцев.

Мне вдруг пришло в голову, что Гарри Виктор мог поехать в заведение «Сара Лоуренс» в майский полдень во вторник, забрать Инез Кристиан в ее балетном костюме и жениться на ней в мэрии под влиянием порыва, возможно единственного в жизни Гарри Виктора, и порыв этот можно интерпретировать как весенний каприз, однако такая трактовка была бы неверной. Свою роль в этом сыграли и факторы практического характера. Со следующего понедельника Гарри Виктор должен был приступить к работе в Вашингтоне, а Инез Виктор была на втором месяце беременности.

Свадебный полдень был теплым и светлым.

Билли Диллон присутствовал в качестве свидетеля.

После церемонии Инез и Гарри Виктор, Билли Диллон и девушка, с которой он познакомился в этом году, переехали на пароме на Стейтен-Айленд и вернулись обратно, пообедали у «Лучова» и отправились в центр города послушать Мэйбл Мерсер.

«Этой весной… — пела Мэйбл Мерсер, и еще — придет мой звездный час».

Ровно через два месяца после свадьбы у Инез случился выкидыш, но к тому времени Гарри Виктор изучал всякие тайные пружины в министерстве юстиции, а Инез отделывала квартиру в Джоржтауне (белые стены, гарвардские стулья, литографии), и они давали званые вечера, приглашали помощников-администраторов, угощали supremes de volaille a Pestragon за датским тиковым столом в гостиной. Когда Джек Ловетт наконец получил извещение Инез, он послал ей свадебный подарок, который выиграл в покер в Сайгоне, — серебряную сигаретницу с выгравированной надписью «Резиденция генерал-губернатора Индокитая».

2

Их пути и на самом деле пересекались.

То там, то тут.

Достаточно часто за те двадцать с чем-то лет, во время которых Инез Виктор и Джек Ловетт были лишены возможности прикасаться друг к другу, выражать незаконное удовольствие в присутствии друг друга или неоправданный интерес к делам друг друга, совершенно особенным образом лишенные возможности быть наедине друг с другом, что сохраняло в них желание встречи.

Сильным, живым.

Об этом можно было думать поздно ночью.

Это было нечто личное.

Она всегда искала его.

Она никогда не рассчитывала наверняка его увидеть, но, выходя из самолета в определенных частях света, она всегда задумывалась о том, где он, как он, что он может сейчас делать.

И время от времени он поджидал ее.

Например, в Джакарте в 1969 году.

Я узнала это от нее.

Официальная миссия КОДЭЛ, совместно с гостями и приглашенными, проверка состояния прав человека в развивающихся странах (получающих помощь от США).

Один из многих случаев, когда Гарри Виктор снисходил в ту или иную тропическую столицу и располагался там, пожиная официальные заверения, что в данной развивающейся стране (получающей помощь от США) права человека не нарушаются.

Один из нескольких случаев за годы после того, как Гарри Виктор впервые добился своего избрания в конгресс, когда Инез Виктор сошла с самолета в какой-то тропической столице, и ее встретил Джек Ловетт.

Временно прикомандированный к посольству.

По специальному предписанию министерства обороны.

Отправляющий функции советника в частном секторе.

«Конгрессмен — это как раз то, чего нам здесь не хватало», — запомнила Инез слова Джека Ловетта, произнесенные в ту ночь на таможне в джакартском аэропорту. В таможне было многолюдно и душно, и Инез пришло в голову, что в ней слишком много американцев. Там была Инез, там был Гарри, там были Джесси и Эдлай. Там был Билли Диллон. Там была Фрэнсис Ландау в том же тщательно отглаженном комбинезоне и французских «авиаторских» очках, которые она носила за год до этого в Гаване. Там была Жанет, одетая исключительно в розовое: розовые сандалии, розовая соломенная шляпа, розовое полотняное платье с отделкой в зубчик. «Я думала, розовый цвет — национальный цвет Индий», — сказала Жанет в комнате отдыха отеля «Кэти Пасифик» в Гонконге.

«Индия единственного числа. Нет, индий».

«Индия, индии — какая разница. Все на одно лицо, n’est-ce pas?»

«Для тебя, может быть, и да», — сказала Фрэнсис Ландау.

«И что же это должно означать?»

«Это означает, что я не совсем понимаю, отчего это ты решила вырядиться как член английской королевской фамилии, путешествующий по колониям».

Жанет бросила оценивающий взгляд на комбинезон Фрэнсис Ландау, застиранный и отглаженный до сходства с серебряной патиной, через свободные складки которого соблазнительно просвечивала кожа Фрэнсис Ландау.

«Это оттого, что я не взяла с собой свои боевые доспехи», — сказал тогда Жанет.

Инез не помнила точно, почему с ними была Жанет (очередной кризис местного масштаба, или сезон скандалов с Диком Зиглером, или результат пикировки с Дуайтом Кристианом, серия срочных телефонных звонков и формальное приглашение); так же смутно она помнила и предлог, под которым с ними была Фрэнсис Ландау (советник по законодательным вопросам, официальный фотограф, составитель того или иного предварительного отчета типа «Использование индонезийского диалекта бахаса в начальном обучении на Суматре» или «Влияние гражданских волнений на инфраструктуру, оставленную датчанами на Яве»), однако все они были там — на таможне в джакартском аэропорту вместе с девятнадцатью местами багажа, двумя большими сумками с книгами, двумя теннисными ракетками и досками для катания на волнах, которые, по настоянию Жанет, привезли из Гонолулу в качестве подарков для Джесси и Эдлая. Джек Ловетт подобрал ракетки и передал их посольскому шоферу.

«Здесь просто рай для тенниса, и никто не против того, чтобы мальчики, подающие мячи, имели при себе автоматы».

«Давайте внесем ясность с самого начала: я не хотел бы, чтобы этот визит был чем-либо омрачен», — сказал Гарри Виктор.

«Никакой посольской оркестровки», — сказал Билли Диллон.

«Никаких официальных отчетов», — сказал Гарри Виктор.

«Никаких сообщений в прессе», — сказал Билли Диллон.

«Я хотел бы, чтобы было ясно, — сказал Гарри Виктор. — Я обещаю безусловную конфиденциальность».

«Гарри хотел бы, чтобы было ясно, — сказал Билли Диллон, — он не представляет посольство».

Джек Ловетт открыл дверцу одной из посольских машин, припаркованных по две за таможней.

«В одну прекрасную ночь вы следуете парадным строем по городу в одном из этих кораблей детройтского производства с номером „СД-12“ и вам перекроет дорогу грузовик — вот тогда вы все это и объясните ребятам, которые из него вылезут. Вы им все это расскажете. Они вполне могут и перестать размахивать своими „узи“. Ведь вы же тот самый американец, который не представляет посольство. Это произведет на них впечатление. Они сразу же освободят вам дорогу».

«Надо сразу же прояснить один момент», — сказала Фрэнсис Ландау.

«Поручаем тебе его прояснить», — сказала Жанет.

Фрэнсис Ландау проигнорировала Жанет. «Гарри. Билли. Поправьте меня, если вы не согласны. Этот момент…»

«Они сложат свои „узи“ и отступят, отдавая честь», — сказал Джек Ловетт.

«Похоже, Фрэнсис одета как раз для такого случая», — сказала Жанет.

«Момент, который мне хотелось бы подчеркнуть, заключается в следующем, — сказала Фрэнсис Ландау. — Конгрессмен Виктор не заинтересован в конфронтации».

«Он и это может им сказать. — Джек Ловетт смотрел на Инез. — Какие еще моменты вы хотели бы прояснить? Еще что-то должно быть понято однозначно? Миссис Виктор?»

«Насчет этого друга Инез», — сказала Фрэнсис Ландау позже той же ночью в отеле.

Инез лежала на постели в номере, который в конце концов нашли для нее, Гарри и близнецов. Произошла некоторая неувязка относительно того, где они остановятся: в отеле или в резиденции посла; когда же Гарри настоял на отеле, пришлось возвращать багаж из резиденции. «Мы всегда размещали представителей конгресса в резиденции», — беспрестанно повторял младший представитель местной администрации. «Эта делегация не представляет посольство», — сказал Джек Ловетт, и в отеле «Боробудур» были приготовлены дополнительные комнаты. Джек Ловетт ушел, а представитель местной администрации ждал внизу багаж с рацией в руках и с одним из десяти подписанных автором экземпляров книжки в мягкой обложке «Взгляд с улицы: коренные причины, радикальные решения и скромные предложения», который Фрэнсис Ландау догадалась положить в свою дорожную сумку.

«Который именно из друзей Инез», — сказала Инез.

«Джек — как там его дальше».

«Ловетт. — Жанет исследовала занавески. — Его зовут Джек Ловетт. Похоже, это самый худший из всех узоров, которые я когда-нибудь видела».

«Батик, — сказала Фрэнсис Ландау. — Традиционные промыслы. Значит — Ловетт».

«Ничего себе менторский тон у Фрэнсис, — сказала Жанет. — Батик. Традиционные промыслы. Вот батик, и вот тоже батик, Фрэнсис. К твоему сведению».

Фрэнсис Ландау высыпала лед с подноса в пластиковое ведерко.

«Чем он занимается?»

Инез встала:

«Мне кажется, Фрэнсис, он участвует в проведении кредитно-экспортной программы. — Она взглянула на Билли Диллона. — Действуя независимо от, Пертамина».

«Распределение фондов по программе „Помощь“. — сказал Билли Диллон. — Исследует подходы. И так далее».

«Именно так он и сказал. — Фрэнсис Ландау опустила в стакан три кубика льда. — Этими же словами».

«А я думала, он занимается самолетами, — сказала Жанет. — Инез? Разве нет? Когда он был женат на Бетти Беннетт? На твоем месте, Фрэнсис, я бы несколько опасалась этих ледяных кубиков. Ледяные кубики — это не традиционные промыслы».

«Неужели авиабизнес? — сказала Фрэнсис Ландау. — „Боинги“? „Дугласы“? Какой авиабизнес?»

«Фрэнсис, я бы не развивал дальше эту тему», — сказал Гарри Виктор.

«Я бы определенно не стал это ворошить, — сказал Билли Диллон. — Проехали».

«Не так это просто», — сказал Гарри Виктор.

«Но это просто нелепо», — сказала Фрэнсис Ландау.

«Это тебе не белое и черное», — сказал Гарри Виктор.

«Достаточно серое, — сказал Билли Диллон. — Без лишних расспросов».

«Но это как раз то, что я не переношу. — Фрэнсис Ландау посмотрела на Гарри Виктора. — То, чего ты не переносишь».

Инез посмотрела на Билли Диллона.

Билли Диллон пожал плечами.

«Гарри, если бы ты мог себя слышать… „Не так это просто“. „Не белое и черное“. Это не тот Гарри Виктор, которого я…» — Фрэнсис Ландау осеклась.

Наступила тишина.

«Вы четверо и вправду забавная компания», — сказала Жанет.

«От этого разговора я чувствую себя почти больной», — сказала Фрэнсис Ландау.

«От разговора или от ледяных кубиков», — сказала Жанет.

Когда Инез думала о той неделе в Джакарте в 1969 году, ей вспоминались в основном облака, низко висевшие над городом и задерживавшие испарение сточных канав, автомобильных выбросов и гниющей растительности, как в зловонной теплице. Она вспоминала этот облачный покров, она вспоминала молнии, поблескивавшие на горизонте перед рассветом, она вспоминала дождь, смывавший дикие орхидеи в проточные траншеи для отбросов, заполненные мутной беловатой жидкостью.

Она вспоминала слухи.

Каждый день там возникали новые слухи.

Газеты, при всей их подцензурности, умудрялись помещать сообщения об этих слухах в статьях, в которых осуждалось распространение слухов или, как это представлялось в газетах, бичуя распространение фальшивых сведений, угрожающих общественной безопасности. Для осуждения фальшивых сведений их, разумеется, нужно было сообщить, в чем и был весь фокус. Среди фальшивых сведений, осужденных однажды, был слух, что один американский турист был убит во время волнений в Сурабая — волнения же в Сурабая были не более чем еще одним слухом, осужденным в предыдущий день. Далее, был слух, что сингапурская «Стрейтс тайме» сообщила, что был убит не только американский турист, но и немецкий бизнесмен, а волнения случились не только в Сурабая, но и в Соло, однако даже существование в «Стрейтс тайме» подобного сообщения было невозможно подтвердить, поскольку «Стрейтс тайме», по слухам, была конфискована на таможне. Слух о том, что «Стрейтс тайме» конфисковали на таможне, сам по себе не был подтвержден — очередное фальшивое известие, угрожающее общественной безопасности, — однако до конца той недели в Джакарте «Стрейтс тайме» не было.

Инез вспоминала, как Гарри давал пресс-конференцию и говорил репортерам, которые не сочли за труд явиться, что волнения в Сурабая отражают нормальный процесс бурного становления демократии.

Инез помнила, как Билли Диллон вел переговоры с репортерами, чтобы те передали содержание пресс-конференции Гарри в «Нью-Йорк тайме» и «Вашингтон пост» вовремя, самое крайнее в пятницу.

«Я предоставил вам возможность встретиться с ним, теперь вы сделайте мне одолжение, — говорил Билли Диллон. — Я не хотел бы, чтобы сообщения о нем попали лишь в дневные воскресные выпуски — вы понимаете, что я имею в виду».

Инез помнила, как Джек Ловетт спросил Билли Диллона, не хочет ли тот привести «распорядок» волнений в соответствие с графиком выпуска «Лос-Аджелес таймс».

Инез помнила:

прием, устроенный для Гарри в университете за ночь до того, как в обеденном зале посольства взорвалась граната. Она помнила, как Гарри снова и снова повторял, что американцы извлекают важные уроки в Юго-Восточной Азии. Она помнила, как Джек Ловетт сказал наконец, что может припомнить только один урок, который американцы извлекли из Юго-Восточной Азии. «Что имеется в виду?» — спросил кто-то. Не Гарри. Гарри был слишком осмотрителен, чтобы такое сказать. Должно быть, это спросила Фрэнсис Ландау или Жанет. «Что имеется в виду?» — спросила Фрэнсис Ландау или Жанет, и Джек Ловетт, перед тем как ответить, обрезал кончик у сигары.

«Когда наступают на мину, она тотчас же взрывается», — сказал Джек Ловетт.

Голые лампочки заливали ярким светом стол, заставленный подносами с подслащенным гранатовым соком; маленькие золоченые стулья были поставлены в ряд, на улице что-то случилось: у дверей появилось несколько военных, временами доносился ружейный выстрел, конгрессмен говорит, конгрессмен уверен, основные уроки для Америки в Юго-Восточной Азии.

«Пора отсюда убираться», — сказал Джек Ловетт.

«Черт побери, я еще не закончил», — сказал Гарри Виктор.

«Мне кажется, на веранде нарушаются некоторые права человека», — сказал Джек Ловетт.

Гарри вновь повернулся к председателю Исламского союза.

Рука Жанет застыла над подслащенным гранатовым соком, будто она ждала, что он вдруг превратится в мартини с водкой.

Инез наблюдала за Джеком Ловеттом. Она никогда раньше не видела, чтобы Джек Ловетт выказывал признаки недовольства или раздражения. Недовольство и раздражение были двумя из многих эмоций, которые Джек Ловетт старался особенно не выказывать, однако в тот момент он их обнаружил.

«Вы, я смотрю, и вправду интересный народ, — сказал Джек Ловетт. Он сказал это Билли Диллону, но смотрел при этом на Гарри. — Вы на самом деле не видите, что происходит на ваших глазах. Не замечаете до тех пор, пока об этом не прочитаете. Вам надо прочесть о чем-то в „Нью-Йорк тайме“ — тогда вы начинаете об этом говорить. Произносить речи. Призывать к расследованию. Возможно, через год-два вы сюда приедете расследовать, что произошло этой ночью».

«Вы не понимаете», — сказала Инез.

«Я понимаю, что он мчится по кругу, нацепив шоры, Инез».

Инез помнила:

Джек Ловетт заходит за ними в кафе гостиницы «Боробудур» на следующее утро после того, как в столовую посольства подбросили гранату. У посла, рассказывает он, есть бунгало в Панкэке. В горах. Инез, Жанет и дети должны переждать там. До тех пор, пока ситуация не выкристаллизуется. От Богора всего несколько часов езды, не более, что-то вроде курорта, он их туда довезет.

«База в горах, — сказала Жанет. — Божественно».

«Не называй это место базой в горах, — сказала Фрэнсис Ландау. — „База в горах“ — империалистический термин».

«Оставим политику до того, как туда доберемся», — сказал Джек Ловетт.

«Я не хочу ехать», — сказала Фрэнсис Ландау.

«Всем до заднего места, поедете вы или нет, — сказал Джек Ловетт. — Вы здесь вовсе не то лицо, которому оказывается главное внимание».

«Все же несколько отдает алармизмом», — сказал Гарри Виктор. Он разбивал вареное яйцо. Джек Ловетт подождал, покуда он не выудит из яйца содержимое, и только затем ответил.

«Вы прекрасно выбрали место для семейного отдыха, — сказал тогда Джек Ловетт. — Настоящий Вайкики. Непонятно, отчего сюда еще не пустили чартерные рейсы. Мне также интересно, понимаете ли вы, чего нам будет стоить заполучить обратно ребенка конгрессмена».

Голос Джека Ловетта звучал мягко, и Гарри ответил ему в тон.

«Ах, — сказал Гарри, — конечно же, нет. До тех пор, пока об этом не напишет „Нью-Йорк таймс“».

Инез помнила:

зеленая лужайка вокруг бунгало посла в Панкэке, живая изгородь из гардений.

Поблекший ситец мебельных чехлов в бунгало в Панкэке, английские примулы, заросли бамбука и орхидеи в распадке.

Туманы, окутывавшие Панкэк.

Они с Джеком Ловеттом стояли на зеленой лужайке в Панкэке, и туман просачивался сквозь растрескавшийся цемент пустого плавательного бассейна, через распадок, модный курорт на Гавайях, сквозь заросли бамбука и орхидей, через английские примулы.

Они стояли с Джеком Ловеттом.

Инез помнила это.

Инез помнила также, что единственным убитым при взрыве гранаты в посольской столовой был индонезийский водитель из моторизованного взвода. Эти новости дошли в Панкэк по радио, в то время как Инез и Джек Ловетт сидели в темноте на веранде, ожидая известий, что все успокоилось и можно отвезти детей вниз в Джакарту. Летали светлячки и москиты, вспоминала Инез. В бунгало Джесси и Эдлай пытались поймать сингапурскую телепрограмму, а Жанет пыталась обучить слугу приготовлению пунша из молока кокосового ореха. Телефоны не работали. Радио по большей части трещало от атмосферных разрядов. По сообщениям радио выходило, что остальной индонезийский и американский персонал получил легкие ранения, а территория вокруг посольства была безопасна. Посол дал интервью, в котором выразил убеждение, что бомбардировка посольской столовой явилась единичным инцидентом и не отражала общего настроения в стране. Гарри дал интервью, в котором выразил убеждение, что этот единичный инцидент отражает естественный процесс бурного становления демократии.

Джек Ловетт выключил радио.

Некоторое время слышался только звон москитов.

Рука Джека Ловетта лежала на подлокотнике кресла, и в свете окон бунгало Инез могла видеть у него на запястье тонкие, пронизанные светом волоски. Волоски были ни светлые, ни седые, но светлее кожи Джека Ловетта. «Ты его не понимаешь», — сказала наконец Инез.

«О нет, я его понимаю, — сказал Джек Ловетт. — Он конгрессмен».

Инез ничего не сказала.

Волоски на запястье Джека Ловетта пропускали свет, были почти прозрачные, совершенно бесцветные.

«Это означает, что он радиоактер, — сказал Джек Ловетт. — Гражданское лицо».

Инез слышала, как Жанет говорила со слугой внутри бунгало. «Я сказала — кокосовое молоко, — повторяла Жанет. — Не козье молоко. Мне кажется, вы подумали, что я сказала — козье. Мне кажется, вы меня не поняли».

Инез не пошевелилась.

«Кто эта Фрэнсис?» — спросил Джек Ловетт.

Инез ответила не сразу. Инез давно приняла то, что как-то сказал ей Билли Диллон: женщины, подобные Фрэнсис, — в порядке вещей. Фрэнсис входила в порядок вещей подобно тому, как в этот порядок входили сборщики пожертвований. Иногда такие сборы были крупными — где-нибудь в отеле, а иногда — маленькими — где-нибудь дома; иногда призывы были конкретными, иногда — самыми общими, однако все они были одинаковыми. Всегда происходило мгновенное снижение уровня шума, когда входил Гарри, всегда были молодые люди, которые говорили с Инез ради того, чтобы снискать расположение Гарри, всегда были эти очень хорошенькие женщины того типа, которых влечет жизнь на людях. Всегда была или Фрэнсис Ландау, или Конни Уиллис. Фрэнсис Ландау была богатой, а Конни Уиллис была певицей, но они были совершенно одинаковыми. Они слушали Гарри совершенно одинаково. У них был один и тот же способ отказываться от собственных притязаний ради того, чтобы быть услышанными.

«Это просто средство достижения цели», — говорила Фрэнсис о своих деньгах.

«Две строчки про кока-колу и визг», — говорила Конни о своем пении.

Если бы не Фрэнсис и не Конни, были бы Мередит, или Брук, или Бинки, или Лэйси. Инез подумала, стоит ли объяснять это Джеку Ловетту, и не стала. Она знала о том, что было в порядке вещей в ее жизни, а Джек Ловетт — о том, что в порядке вещей — в его, и ничто из этого не имело ни малейшего отношения к данному моменту на этой веранде. Джек Ловетт взял свой полосатый пиджак и надел его — Инез наблюдала за ним. Ей было слышно, как Жанет говорила Джесси и Эдлаю о козьем молоке в пунше из молока кокосовых орехов.

«Характерные проявления преувеличенной вежливости, присущей этим людям, — говорила Жанет. — Они никогда не признают, что не поняли тебя. Они будут настаивать, что ты неясно выразилась, — все эти „нет-нет, позвольте“».

«Может быть, и так, а может, у него просто нет кокосового молока», — сказал Джек Ловетт.

Ни Фрэнсис, ни Жанет не имели никакого отношения к этому моменту на веранде.

Инез закрыла глаза.

«Нам следовало бы спуститься обратно, — сказала она наконец. — Я думаю, нам следовало бы спуститься обратно».

«Бьюсь об заклад, ты считаешь, что так и „следует“ сделать, — сказал Джек Ловетт. — Не правда ли, Мисс Хорошие Манеры?»

Инез сидела совершенно неподвижно. Через открытую дверь она видела, как Жанет шла к веранде.

Джек Ловетт встал.

«Это у нас все еще есть, — сказал он. — Не правда ли?»

«Есть что?»— спросила вышедшая Жанет.

«Ничего», — сказала Инез.

«Полно этого „ничего“», — сказал Джек Ловетт.

Жанет перевела взгляд с Джека Ловетта на Инез.

Инез подумала, что Жанет сейчас расскажет ей историю про пунш из молока кокосового ореха, но Жанет не стала. «Только посмейте удрать вдвоем и оставить меня в Джакарте с Фрэнсис», — сказала Жанет.

Это был 1969 год, Инез Виктор видела Джека Ловетта еще только дважды, между 1969 и 1975 годами: первый раз на большом приеме в Вашингтоне и второй — на похоронах Сисси Кристиан в Гонолулу. Несколько месяцев после того вечера на веранде бунгало в Панкэке Инез казалось, что ей вообще-то следует оставить Гарри Виктора, хотя бы временно — снять маленькую студию, к примеру, или выдвинуть какую-нибудь туманную причину, чтобы не ехать с ним в Вашингтон, а быть в Амагансетте, когда он был в Нью-Йорке, и какое-то время она так и поступала, но только между избирательными кампаниями.

Конечно же, вы помните, как Инез Виктор участвовала в кампаниях.

Инез Виктор, улыбающаяся у кухонного стола в Манчестере, штат Нью-Гэмпшир, ее рука с вилкой замерла над тарелкой со взбитыми яйцами и тостом.

Инез Виктор, улыбающаяся при открытии городского центра в Мэдисоне, штат Висконсин, ее глаза слезятся на ярком солнце, потому что было решено, что в солнечных очках она выглядит недостаточно симпатично.

Инез Виктор, говорящая по-испански во время уличного фестиваля в восточном Гарлеме. «Buenos dias», — говорила Инез Виктор то тут, то там при подходящем случае. В двадцати восьми штатах и по крайней мере на четырех языках Инез Виктор говорила, что она чрезвычайно счастлива быть здесь в этот день со своим мужем. Io estoy muy contenta a es-tar aqui hoy con mi esposo. В двадцати восьми штатах она говорила обычно по-английски, но для лос-анджелесской «Ла Опиньон» и майамской «Ла Пренса» — по-испански, что тот период, когда они с мужем жили отдельно, для каждого из них сослужил большую службу: они обновили свои отношения, стали более преданны друг другу («Vida nueva»,— сказала она для «Ла Опиньон», что было не совсем так, поскольку репортер лишь подыгрывал Инез, проводя интервью на испанском, он попал в струю) и их брак стал крепче, чем когда бы то ни было. «Ох, черт», — сказал Джек Ловетт Инез Виктор в Вахиава 13 марта 1975 года. Жена Гарри Виктора.

3

Эквилибристы знают, что взгляд вниз означает падение.

Знают это также писатели.

Один лишь взгляд вниз — и те стойкие чары взвешенных суждений, под обаянием которых пишется роман, мгновенно рассеиваются; чтобы вернуть их, приходится заниматься магией. Мы изобретаем некий ритуал: планируем долгие прогулки, вечера в одиночестве, умеренную выпивку на закате и тщательно продуманную еду в тщательно выбранные часы. Мы избегаем приступать к делу в менее благоприятные моменты дня. Мы наводим порядок в кабинетах, раскладываем и перекладываем определенные предметы, талисманы, прочие вещицы. Вот некоторые вещицы, которые я перекладывала в это утро.

Вещь 1: старый выпуск «Кто есть кто», открытый на статье о Гарри Викторе.

Вещь 2: обложка номера «Ньюсуик» за 21 апреля 1975 года в рамочке, на ней черно-белая фотография американского посла в Камбодже Джона Гантера Дина, оставляющего Пномпень с флагом под мышкой. Под фотографией подпись: «Сматывая удочки». На заднем плане этой фотографии видны несколько человек, один из которых, как мне кажется (задний план нечеток), — Джек Ловетт. Эта фотография могла быть сделана в то время, когда Инез Виктор ждала Джека Ловетта в Гонконге.

Вещи 3 и 4: два потускневших моментальных снимка, сделанные «Кодаком»; на обоих — преломленные радуги на лужайке дома, который я арендовала в Гонолулу в тот год, когда принялась делать записи об этой ситуации.

Другие тотемы: хрустальное пресс-папье, отбрасывающее на стену цветные пятна, напоминающие те преломленные радуги на лужайке (влажная, упругая бермудская трава, я помню, как она колола мои босые ноги) того арендованного дома в Гонолулу. Карта Оаху, на которой крестиком помечено местоположение все того же дома в районе Кахалы, а красными точками — дом Дуайта и Руфи Кристиан на Маноа-роуд и дом Жанет и Дика Зиглера на Кахала-авеню. Почтовая открытка, купленная мною в то утро, когда я улетала из Сингапура, чтобы повидаться с Инез Виктор в Куала-Лумпуре, с изображением тогдашнего куала-лумпурского аэропорта в Субанге. На этом снимке совершенно не видно самолетов, однако хорошо видно вывешенное на смотровой площадке аэропорта полотнище с надписью «ПРИВЕТ УЧАСТНИКАМ ТРЕТЬЕГО МИРОВОГО ЧЕМПИОНАТА ПО ХОККЕЮ!». То утро, когда я купила эту открытку, было одним из нескольких — не слишком многочисленных, подобных дней было четыре или пять за несколько лет, — когда я верила, что эта повесть уже у меня в руках.

Несколько замечаний о тех годах

Я арендовала дом в Гонолулу в 1975 году, летом, когда все, кроме Жанет, были еще живы и занимавшие меня события еще не стали «историей», которую ее действующие лица отказывались комментировать. Летом 1975 года каждый из главных и второстепенных героев все еще придерживался собственной версии о недавних событиях, и я провела лето, собирая и группируя эти версии, многие из которых противоречили друг другу, большинство же отвечало интересам опрашиваемого, занимаясь, в сущности, чисто репортерской работой. Год, когда я полетела в Куала-Лумпур повидаться с Инез Виктор, был также 1975-й, после Рождества. Я совершенно точно помню, что это было после Рождества, потому что большую часть нашей первой встречи Инез посвятила собиранию серебряного «дождика» с рождественского дерева в административном здании лагеря беженцев, где она в то время работала. Она снимала «дождик» по одной нитке за раз, расправляя серебряную фольгу ногтем большого пальца и укладывая их в пустую коробку; делая это, низким голосом и довольно безразличным тоном она говорила о проблемах, которые возникли у Гарри Виктора с Союзом демократических учреждений. Союз демократических учреждений был основан, сказала Инез, людьми, которые желали сохранить неизменным весь комплекс идей, тот особый политический динамизм, который и должен был представлять Гарри Виктор (она сказала «Гарри Виктор», а не «Гарри», как если бы официальное лицо было совершенно не тем «Гарри», который, как она позже сказала, последнюю неделю звонил ей каждую ночь), однако между некоторыми из основных вкладчиков произошел идеологический раскол, и эти внутренние разногласия стали угрожать существованию союза как такового.

Инез расправила еще одну нить «дождика» и уложила ее в коробку. Стены комнаты покрывали диаграммы, иллюстрирующие процесс прохождения беженцев через лагерь (или, точнее, приток беженцев в лагерь, поскольку много прибывало, но мало кто уходил), а через открытую дверь я могла видеть доктора-индуса в соседней комнате, готовившегося к осмотру одного из нескольких маленьких детей. У всех детей на щеках была яркая сыпь, а маленький мальчик на столе — ему было около четырех лет, одет он был в слишком большой по размеру легкий свитер с надписью ОГАЙО, УЭСЛИ — беспрерывно кричал и кашлял резким, сухим кашлем туберкулезника, который перекрывал звук голоса Инез.

Союз qua Союз.

Добавьте к этому все легкопредсказуемые сложности в организации широкой поддержки в отсутствие войны.

Добавьте, далее, обычные попытки IRS изменить статус союза, по которому он был освобожден от уплаты налогов.

Добавьте, наконец, отчетливое ощущение, что идея возможности для Гарри Виктора стать однажды кандидатом в президенты утратила свою движущую силу. Источником движущей силы было само ощущение этой движущей силы. Ощущение же присутствия такой движущей силы, естественно, оказалось серьезно подорванным после всего, что произошло.

Вспоминаю, как я ухватилась за это «все, что произошло», намереваясь увести Инез от Союза демократических учреждений, однако в тот первый полдень было трудно заставить Инез переменить тему. Когда движущая сила уходит, говорила она, снимая уже последнюю порванную нитку «дождика» с искусственных иголок, с ней уходят и деньги.

Ребенок на столе издал пронзительный крик.

Доктор-индус резко сказал что-то по-французски и отложил шприц для подкожных инъекций.

Инез ни разу не подняла глаз, и мне вдруг показалось, что я наблюдаю какое-то совершенно непонятное представление. Можно было рассматривать эту игру как и непреднамеренную, но точно так же и как намеренную, продуманную попытку лишить меня всякой надежды на то, что Инез Виктор когда бы то ни было заговорит о том, как она уехала из Гонолулу с Джеком Ловеттом.

4

Здесь мне вновь приходится преодолевать сопротивление материала.

Вот два документа, имеющие отношение к делу.

Копию первого я получила от Билли Диллона в августе 1975 года, причем не в Гонолулу, а в Нью-Йорке в течение тех нескольких дней, что я провела там, когда Марта Вайнъярд говорила с ним и Гарри Виктором.

ПАТРУЛЬ ПРИБЫЛ НА МЕСТО ПРОИСШЕСТВИЯ В 7.32 УТРА 25 МАРТА 1975 ГОДА. НА МЕСТЕ ПРОИСШЕСТВИЯ, НО СНАРУЖИ ДОМА ПОЛИЦЕЙСКИЕ ЗАФИКСИРОВАЛИ АВТОМАТИЧЕСКИЕ ВОРОТА В ПОЗИЦИИ «ОТКРЫТО», АВТОМАТИЧЕСКУЮ ПРОТИВОПОЖАРНУЮ СИСТЕМУ ВКЛЮЧЕННОЙ, АВТОМАТИЧЕСКУЮ СИСТЕМУ ОЧИСТКИ БАССЕЙНА ВКЛЮЧЕННОЙ. ПОЛИЦЕЙСКИЕ ЗАФИКСИРОВАЛИ НА ПОДЪЕЗДНОМ ПУТИ ДВЕ АВТОМАШИНЫ: «ФОРД» КЛАССА «СЕДАН» ВЫПУСКА 1975 ГОДА (ЦВЕТ ЧЕРНЫЙ), НОМЕРНОЙ ЗНАК «OYL-644» СО ЗНАКОМ ПРИНАДЛЕЖНОСТИ ПРАВИТЕЛЬСТВУ СОЕДИНЕННЫХ ШТАТОВ И «МЕРСЕДЕС» ВЫПУСКА 1974 ГОДА МАРКИ «230-SL» (ЦВЕТ СВЕТЛО-КОРИЧНЕВЫЙ) С НОМЕРНЫМ ЗНАКОМ «ЖАНЕТ».

ПОЛИЦЕЙСКИЕ ВОШЛИ В ДОМ ЧЕРЕЗ ОТКРЫТУЮ ДВЕРЬ, НЕ ЗАМЕТИВ ПРИЗНАКОВ БЕСПОРЯДКА ИЛИ БОРЬБЫ, И ПРОСЛЕДОВАЛИ В ГОСТИНУЮ, ГДЕ ОБНАРУЖИЛИ ПОСТРАДАВШУЮ, ИДЕНТИФИЦИРОВАННУЮ КАК ЖАНЕТ КРИСТИАН ЗИГЛЕР, ЛЕЖАЩУЮ НА КОВРЕ ЛИЦОМ ВНИЗ. ПОСТРАДАВШАЯ НАХОДИЛАСЬ НА КОВРЕ У СТЕНЫ, ВЫЛОЖЕННОЙ ИЗ ОБЛОМКОВ ВУЛКАНИЧЕСКОЙ ЛАВЫ, ВЕДУЩЕЙ К ПУСТОМУ БАССЕЙНУ-АКВАРИУМУ, В КОТОРОМ ПОЛИЦЕЙСКИЕ ОБНАРУЖИЛИ ВОДОРОСЛИ И РЫБУ ТИПА ЯПОНСКОГО КАРПА. ПОСТРАДАВШАЯ БЫЛА ОДЕТА В БЕЛУЮ БЛУЗКУ, СВЕТЛО-КОРИЧНЕВЫЕ БРЮКИ, СВЕТЛО-КОРИЧНЕВУЮ КУРТКУ, НА НОГАХ — ТУФЛИ ТИПА МОКАСИН, БЕЗ ЧУЛОК. В КОЖАНОЙ СУМКЕ НА ДЛИННОМ РЕМНЕ, ЛЕЖАВШЕЙ НА КРАЮ БАССЕЙНА ИЗ ОБЛОМКОВ ВУЛКАНИЧЕСКОЙ ЛАВЫ, СОДЕРЖАЛОСЬ УДОСТОВЕРЕНИЕ ПОТЕРПЕВШЕЙ, НЕСКОЛЬКО КРЕДИТНЫХ КАРТОЧЕК, ЛИЧНЫЕ ВЕЩИ И 94 ДОЛЛАРА НАЛИЧНЫМИ; БЫЛО ОЧЕВИДНО, ЧТО ВЕЩИ НИКТО НЕ ТРОГАЛ.

ПОЛИЦЕЙСКИЕ ОБНАРУЖИЛИ ПОСТРАДАВШЕГО, ИДЕНТИФИЦИРОВАННОГО ПОЗЖЕ КАК УЭНДЕЛЛ ДЖАСТИС ОМУРА, ЛЕЖАВШЕГО НА СПИНЕ У ДИВАНА С ХОРОШО РАЗЛИЧИМОЙ ОГНЕСТРЕЛЬНОЙ РАНОЙ В ВЕРХНЕЙ ЧАСТИ ЖИВОТА. ПОСТРАДАВШИЙ БЫЛ ОДЕТ В БРЮКИ СВЕТЛО-КОРИЧНЕВОГО ЦВЕТА, РУБАШКУ МОДЕЛИ «АЛОХА», ХЛОПКОВУЮ СПОРТИВНУЮ КУРТКУ, БЕЛЫЕ НОСКИ И КРОССОВКИ.

У ПОСТРАДАВШЕГО ПУЛЬС НЕ ПРОЩУПЫВАЛСЯ, РЕСПИРАТОРНАЯ АКТИВНОСТЬ ОТСУТСТВОВАЛА.

У ПОСТРАДАВШЕЙ ПРОЩУПЫВАЛСЯ СЛАБЫЙ ПУЛЬС, НАБЛЮДАЛАСЬ НЕРИТМИЧНАЯ РЕСПИРАТОРНАЯ АКТИВНОСТЬ.

«СКОРАЯ ПОМОЩЬ» И ПОЖАРНАЯ КОМАНДА ПРИЕХАЛИ ОДНОВРЕМЕННО В 7.56 УТРА, ЧТО СОВПАЛО ПО ВРЕМЕНИ И С ПРИБЫТИЕМ Г-ЖИ РОЗЫ Л. ХАЯКАВЫ, ПРОЖИВАЮЩЕЙ ПО АДРЕСУ: 21-я АВЕНЮ, 1173, НАЗВАВШЕЙ СЕБЯ ПОСТОЯННОЙ ПРИХОДЯЩЕЙ ДОМАШНЕЙ ПРИСЛУГОЙ И ПОКАЗАВШЕЙ, ЧТО В ПОСЛЕДНИЙ РАЗ ОНА ВИДЕЛА ПОТЕРПЕВШУЮ НАКАНУНЕ В 1 ЧАС ПОПОЛУДНИ И ПОТЕРПЕВШАЯ БЫЛА ТОГДА В ДОБРОМ ЗДРАВИИ И ХОРОШЕМ НАСТРОЕНИИ. Г-ЖА РОЗА Л. ХАЯКАВА ПОКАЗАЛА, ЧТО ВИДЕЛА ПОТЕРПЕВШЕГО ТОЛЬКО ОДИН РАЗ, КОГДА ТОТ ВЫСТУПАЛ НА НЕДАВНЕМ БАНКЕТЕ, УСТРОЕННОМ «НИСЭЯМИ» В ЧЕСТЬ СПОРТСМЕНОВ СРЕДНИХ ШКОЛ ОСТРОВА ОАХУ ЯПОНСКОГО ПРОИСХОЖДЕНИЯ, СРЕДИ КОТОРЫХ БЫЛ И СЫН ИНФОРМАНТКИ ДЭНИЕЛ М. ХАЯКАВА, ПРОЖИВАЮЩИЙ ПО ТОМУ ЖЕ АДРЕСУ (В НАСТОЯЩИЙ МОМЕНТ ОТСУТСТВУЕТ).

МАШИНА «СКОРОЙ ПОМОЩИ» С ПОСТРАДАВШЕЙ ОТБЫЛА В КОРОЛЕВСКИЙ МЕДИЦИНСКИЙ ЦЕНТР В 8.04 УТРА.

ПЯТНА КРОВИ, ОБНАРУЖЕННЫЕ ПОСЛЕ ТОГО, КАК ТЕЛО ПОСТРАДАВШЕЙ БЫЛО УВЕЗЕНО, В ЗНАЧИТЕЛЬНОЙ СТЕПЕНИ ИСЧЕЗЛИ ПОСЛЕ ТОГО, КАК Г-ЖА РОЗА Л. ХАЯКАВА СТАЛА ЗАМЫВАТЬ КОВЕР ХОЛОДНОЙ ВОДОЙ. ПОЛИЦЕЙСКИЕ УБЕДИЛИ Г-ЖУ РОЗУ Л. ХАЯКАВУ ВРЕМЕННО ОТЛОЖИТЬ ЭТУ РАБОТУ.

ПОТЕРПЕВШИЙ БЫЛ ПРИЗНАН МЕРТВЫМ НА МЕСТЕ ПРОИСШЕСТВИЯ. А ПОПЫТКИ РЕАНИМАЦИИ ПРЕКРАЩЕНЫ В 8.25 УТРА, ПО ПРИБЫТИИ ЗАМЕСТИТЕЛЯ ГЛАВНОГО МЕДЭКСПЕРТА ФЛОЙДА ЛЮ, ДОКТОРА МЕДИЦИНСКИХ НАУК. ТЕЛО УВЕЗЕНО ПОСЛЕ ПРИБЫТИЯ ПРЕДСТАВИТЕЛЕЙ СЛЕДСТВИЯ И ДРУГИХ МЕДЭКСПЕРТОВ ПРИБЛИЗИТЕЛЬНО В 9.00 УТРА.

КОПИЯ — СЛЕДОВАТЕЛЮ.

КОПИЯ — В ОТДЕЛ РАССЛЕДОВАНИЯ УБИЙСТВ.

Второй документ — телеграмму, отправленную из Гонолулу 2 октября 1975 года, мне показала ее получательница Инез Виктор, когда я встретилась с ней в декабре того же года в Куала-Лумпуре.

ПОБЕДА тчк МЫСЛЕННО ТОБОЙ В ЧАС НАШЕГО ТРИУМФА тчк (ПОДПИСЬ) ДУАЙТ.

Несмотря на подпись, эту телеграмму, сказала Инез, послал не Дуайт Кристиан, а ее отец Пол Кристиан в то утро, когда его официально поместили в государственную клинику для умалишенных в Гонолулу.

5

Инез об этом сказал Билли Диллон.

На кухне дома в Амагансетте.

Куда он ехал два часа под дождем по длинной автостраде Лонг-Айленда и еще один час по магистрали Монтока (в туннеле был настоящий потоп, сам туннель был пробит в горе и переходил в подвесной мост); отказавшись от своих планов поехать на пикник и провести день на бегах, он сел за руль сразу после звонка Дика Зиглера.

Дик Зиглер позвонил в контору и постарался связаться с Гарри.

Дик Зиглер пока что не участвовал в действии; Дик Зиглер был на острове Гуам и в течение двух дней пытался составить для плановой комиссии компании «Агана-Мариана» заключение о возможном воздействии ее работ на окружающую среду.

Жанет не была мертва.

Важно было помнить, что Жанет не была мертва. Жанет была серьезно ранена, это да, собственно говоря, она была подключена к аппарату искусственного поддержания жизнедеятельности в Королевском медицинском центре, но Жанет не была мертва.

Уэнделл Омура был мертв.

Инез должна была помнить Уэнделла Омуру, Инез наверняка встречала Уэнделла Омуру в Вашингтоне, Уэнделл Омура был одним из тех «нисэев», кто вышел с действительной военной службы из 442-й, благодаря стипендии для бывших военнослужащих закончил юридический факультет по специальности «военное право» и провел последующие двадцать лет, обделывая дела в самолете, курсировавшем между Вашингтоном и своим округом. Награжден Серебряной Звездой. «Крестом за боевые заслуги». Настоящий «крутой» мужик из округа Колумбия — пару лет назад перенес операцию на сердце в госпитале Уолтера Рида, а когда через неделю после его выхода из больницы тот фрайер попытался взять его «за горло», Омура послал его «от винта». Тот еще тип — оставил в дураках Ассоциацию отставных морских офицеров, не говоря уже о случае с фрайером, — возможно, он и не предполагал покупать ферму, сидя на террасе Жанет.

Поедая пирожное.

Занялся делами, смотри в оба.

Детали случившегося были несколько туманными.

Во-первых, не спрашивайте, почему Уэнделл Омура очутился на террасе у Жанет.

Во-вторых, не спрашивайте, как это Пол Кристиан был замечен выходящим из дома Жанет с револьвером «Магнум-357», завернутым в пляжную подстилку.

Его видел разносчик газет.

Разносчик газет узнал Пола Кристиана, так как он приносил газеты и Жанет, и Полу Кристиану. Не спрашивайте, как смог разносчик газет распознать «Магнум-357», возможно, он подрабатывал заодно и в качестве наемника. Так-то вот. Пол Кристиан определенно присутствовал на месте случившегося, однако никто не мог найти Пола Кристиана.

Роль Пола Кристиана просматривалась весьма смутно.

Пол Кристиан, этот «поганый тайфун», как звал его Билли Диллон.

Инез помнила, как молча все это выслушивала.

«Я оставил во Флориде записку для Гарри, чтобы он позвонил, как только появится в отеле, — сказал Билли Диллон. — Конечно, об этом сообщалось, но, возможно, Гарри не слушал радио».

Инез зажгла сигарету и выкурила ее, прислонившись к раковине и глядя на дождь, падавший на серое полуденное море. Гарри был в пути, он должен был выступать в Бал-Харборе перед водителями грузового транспорта. Эдлай был с Гарри, зарабатывая зачет по курсу социологии в одном из бостонских колледжей, куда его наконец-то приняли. Джесси, будучи в Сиэтле, наверно, как раз колдовала в ресторане «Замок короля крабов»; надев свой фартук, выстраивала «панцири» для крабов, нарезанный салат, три крабьи клешни, специальный соус «Королевский краб» и ломтики лимона. Инез знала точно, чем занимается Джесси в «Замке короля крабов», поскольку провела с Джесси Рождество в Сиэтле. Джесси постриглась, набрала четыре килограмма веса и, напичканная метадоном, казалась вполне веселой.

«Я уже вроде бы начала подумывать уйти отсюда и устроиться на какую-нибудь работу, — сказала Джесси, когда Инез спросила, не собирается ли та вернуться к учебе, для начала год-два побыть в Нью-Йоркском университете. — Я тут узнала, что во Вьетнаме есть очень даже приличная работенка».

Инез с изумлением уставилась на нее.

Информация, которой располагала Джесси о возможной работе во Вьетнаме, была весьма приблизительной, но Джесси предполагала, что займется «готовкой еды для строительных бригад, оказанием первой помощи и всем таким прочим».

Инез попыталась как можно лучше сформулировать в уме свои возражения.

«Я это узнала от одного знакомого парня, который работает в компании „Боинг“, он часто ошивается в „Замке“, ты его не знаешь».

Инез самым нейтральным тоном, на какой была способна, сказала, что, по ее мнению, Вьетнам — не лучшее место, где стоило бы искать работу.

Джесси дернула плечом.

«Как там наша чокнутая?» — спросил Эдлай, когда через несколько дней после Рождества Инез вошла в квартиру у Центрального парка.

«Вот этого не нужно», — сказал Гарри.

Инез не сказала о работе во Вьетнаме ни Гарри, ни Эдлаю.

«Звонил Дик, он все еще на Гуаме, — сказал Билли Диллон. Он отыскал в холодильнике куриную ногу и начал есть. — Он говорит, что ему „кажется“, он сможет попасть на сегодняшний вечерний рейс в Гонолулу. Я спросил, а почему „кажется“, а он говорит, что Микронезийская авиакомпания бастует, а у „Пан-Америкен“ и „Трансуорлд эйрлайнс“ все уже заказано, но он „пробивает“ себе место. Диспетчер с большой буквы, этот твой свояк! Я ему сказал: „Дик, подними свою задницу и дуй в Андерсон, я слыхал, что командующий стратегическими военно-воздушными силами еще держит бронь на Гонолулу“. „А что я им скажу?“— спрашивает Дик. „Скажи им, что твой тесть ухлопал конгрессмена“. „Погоди-ка секундочку, парень, — говорит Дик. — Не так быстро“. И дальше он говорит — ты только послушай, я цитирую: „Имеется уверенность, что происшедшее удастся свести к несчастному случаю“».

Инез ничего не сказала.

«Нет, это просто Белоснежка и семь гномов. „Имеется уверенность“. Где имеется уверенность? Там, на Гуаме?

Я попробовал ему сказать: „Дик, так не пойдет“, а он говорит: „почему?“ Он говорит „почему“! Убит член конгресса, застрелена жена Дика, в этом замешан его тесть, который, надеюсь, мы помним об этом, является еще и тестем человека, собирающегося стать президентом, а Дик говорит об „ощущении“. „Дик, — сказал я, — поверь, это дохлый номер“».

Инез ничего не сказала.

На доске над телефоном она нашла написанный мелом номер и стала его набирать.

«Мы вылетаем из аэропорта Кеннеди в полночь рейсом „Пан-Америкен“. Час ожидания в Лос-Анджелесе, а потом мы в Гонолулу. Я сказал Дику, что мы не…»

Билли Диллон осекся. Он смотрел, как Инез набирает номер.

«Инез, — сказал он наконец. — Я не мог не заметить, что ты звонишь в Сиэтл. Я искренне хочу верить, что ты не звонишь Джесси. Именно теперь».

«Именно это я и делаю. Я хочу ей сказать».

«Тебе не кажется, что на нашем счету и так немало проигранных подач? Не думаешь ли ты, что Джесси могла бы и подождать, пока мы не отыграем хотя бы один мяч?»

«Она все равно об этом прочитает».

«Если только об этом напечатают в „Тайгер бит“».

«Не говори этого. Алло? — Голос Инез внезапно смягчился. — Говорит Инез Виктор, мать Джессики Виктор. Да-да, мама Джесси. Я звоню из Нью-Йорка. Точнее — из Амагансетта…»

«Вот это хорошо, — сказал Билли Диллон. — Все идет прекрасно. Амагансетта вызывает „Королевского краба“».

«Джесси? Дорогая! Ты меня слышишь? Нет, немного пасмурно. Собственно, идет дождь. Послушай. Я…»

Внезапно Инез протянула трубку Билли Диллону.

«Никогда не начинай с погоды, — сказал Билли Диллон, беря трубку. — Джесси? Джесси, деточка! Это дядя Уильям. Твоя мама и я летим сегодня ночью в Гонолулу. Мы хотели, чтобы и ты была на фотографии, у тебя найдется минутка? Ну так скажи своим крабам, чтобы они стояли вольно, Джесси, о'кей».

«Ну, дерьмо, — пробурчал Билли Диллон в телефонную трубку в секторе для пассажиров „Пан-Америкен“ в лос-анджелесском аэропорту, когда Дик Зиглер сказал ему, что Пол Кристиан позвонил в полицию из Ассоциации молодых христиан в Гонолулу и потребовал, чтобы они его забрали. — Ну, в бога и в душу, лучше бы я сообщил об этом Гарри».

К этому времени Гарри Виктор уже закончил свое выступление перед водителями грузового транспорта в Бал-Харборе и направлялся на завтрак в Хьюстоне. Переговорив с Диком Зиглером, Билли Диллон позвонил по трем номерам во Флориду и по пяти в Техас, но Гарри был где-то между всеми этими местами, а ждать его не было времени, так как уже шла посадка на рейс. «Ну, дерьмо», — не переставал повторять Билли Диллон по пути через Тихий океан, выкладывая карту за картой в пасьянсе «солитер» в пустом салоне на верхней палубе. Инез полулежала на изогнутой кушетке и наблюдала за ним. Инез наблюдала Билли Диллона за раскладыванием «солитера» во время множества полетов. В какой-то момент каждого полета он говорил ей: «Почему бы не надеть улыбку и не пройтись легкой походкой по салону», а на следующий день Инез появлялась на фотографиях в газетах — жена кандидата в президенты, «легкой походкой проходящая по салону», «с улыбкой уклоняющаяся от вопросов».

«Должен признать, что не ожидал подобного от твоего отца, — сказал теперь Билли Диллон. — Что у него не все дома — это я знал, но мне казалось, что он зациклен только на себе. Собственно, я думал, что он и теперь считает, что находится в Танжере. Или где там он был, мать его так, когда засыпал письмами „Тайм“, требуя для Гарри импичмента».

«Тунис, — сказала Инез. — Он был в Тунисе. Он переехал в Гонолулу в прошлом году. Прорицатель сказал ему, что Жанет нуждается в нем. Я тебе говорила. Послушай. Ты помнишь, как перед первичными выборами в Иллинойсе тебя, Гарри и меня провели через морг в Кук-Кантри?»

«Двадцать восемь выступлений за два дня в Чикаго, а затем эти комики заставили нас заранее пожать руку следователю по делам об убийствах, — как же, помню очень хорошо. Своего рода метафора. А что?»

«В прозекторской что-то шумело, как электрическая пила».

«Совершенно верно».

«Что это было?»

«Это была электрическая пила. — Билли Диллон перетасовал карты и снял колоду. — Не бери в голову».

Инез ничего не сказала.

«Не пытайся предугадать события. Здесь уже ничего не изменишь, принимай вещи такими, какие они есть. Попробуй хоть раз думать, как Джесси. Я сказал Джесси, что в Жанет стреляли, что Жанет в коме, мы не знаем, что будет, и ты знаешь, что на это говорит мне Джесси? Джесси говорит: „Думаю, что бы ни случилось, это ее карма“».

Инез ничего не сказала.

«Ее… карма… — Билли Диллон принялся раскладывать новый „солитер“. — Такое вот мнение у „Королевского краба“. Эй, Инез, не плачь. Попробуй немного поспать».

«Не пей столько», — сказал Билли Диллон около трех утра. Немного позже, когда к ним поднялась стюардесса и села рядом, он сказал ей: «Мне хотелось бы, дорогая, чтобы ты поняла меня с одного раза: компания нам не нужна». Когда стало светать и самолет начал снижаться, Билли Диллон потянулся через стол, взял Инез за руку и не отпускал. В Амагансетте Инез сказала Билли Диллону, что лететь с ней нет никакой необходимости, однако для Билли Диллона лететь вместе с Инез стало чем-то вроде части привычного механизма контроля за ситуацией для Гарри, и он держал руку Инез всю дорогу до приземления, которое произошло в 5.37 утра по гавайскому времени 26 марта 1975 года на летной полосе, омытой мягким теплым дождем.

6

Я была приучена не доверять версиям других людей, однако приходится обходиться тем, что есть.

Проведем тригонометрическую съемку.

Сделаем поправку на искажения.

Взвесим наклонности, предрасположенности, особые обстоятельства, которые изменяют спектр, в котором каждый из наблюдателей видит ситуацию.

Учтем, какой фильтр стоит на объективе. Скажем так. Нижеследующее дано исключительно через фильтр Билли Диллона.

Билли Диллон запомнил, как Дик Зиглер постоянно повторял: «Вот сука». На Дике Зиглере все еще был помятый хлопчатобумажный костюм, в котором он прилетел с Гуама; он сидел на полу в комнате Дуайта и Руфи Кристиан, размазывая креветочную пасту по всему крекеру, даже по краям.

Билли Диллону особенно запомнился этот крекер. Билли Диллон не мог припомнить за всю свою жизнь, чтобы крекеру оказывали подобное внимание.

«Настоящая сука. Все эти дела… Она была в полном порядке, когда я улетал на Гуам».

«А почему, собственно, ей было не быть в полном порядке?» — спросила Инез.

Дик Зиглер не поднял головы.

«В пятницу она собиралась в Сан-Франциско. Повидать ребят. Крис и Тимми как раз возвращались из школы, она все рассчитала».

«Я говорю, что это не затяжная болезнь, — сказала Инез. — Огнестрельная рана».

«Инез, — сказал Дуайт Кристиан. — Тебе не кажется, что это покрепче любого мартини, который ты достаешь в Нью-Йорке».

«У этого заболевания нет симптомов», — сказала Инез.

«Инез», — сказал Билли Диллон.

«Я добавляю одну каплю глицерина, — сказал Дуайт Кристиан. — Старый восточный трюк».

«Она уже заказала места для ужина, — сказал Дик Зиглер. — На три персоны. В ресторане Трейдера».

«У тебя тоже аппетит не пропадает», — сказала Инез.

«Инез», — повторил Билли Диллон.

«Я только сейчас тебя услыхала», — сказала Инез.

«В чем проблема?» — спросил Дик Зиглер.

«Это насчет Уэнделла Омуры», — сказала Инез.

«Руфи все это контролирует. — Похоже было, что Дуайта Кристина охватил организаторский зуд. — Цветы в похоронное бюро. Кое-что для дома. Глубочайшие соболезнования. Трагический инцидент, безупречная служба. И тому подобное. Так, Руфи?»

«Милли готовит свое блюдо из крабов. — Руфи принялась намазывать крекер креветочной пастой. — Она пришлет его домой».

«Я не совсем то имела в виду», — сказала Инез.

«Я почти не знал этого парня, — сказал Дик Зиглер. — Лично».

«Кто-то должен был его знать, — сказала Инез. — Лично».

Дуайт Кристиан откашлялся.

«А что, Инез, Эдлай все еще остается большим поклонником бейсбола?»

Инез посмотрела на Билли Диллона.

Билли Диллон встал.

«Мне кажется, Инез имела в виду…»

«Джесси все так же помешана на лошадях?» — спросила Руфи Кристиан.

«Помешана на лошадях, — повторил Билли Диллон. — Да. Все так же. Можно и так сказать. Итак. Если я правильно понял Инез — Инез, поправляй меня, если я буду говорить что-то не то, — Инез пока еще не вполне ясно…»

Билли Диллон потерял нить рассуждений.

Теперь Руфи выкладывала из рассыпавшихся крекеров хризантему.

«Это — деликатная область», — сказал наконец Билли Диллон.

Инез поставила свой бокал:

«Инез пока еще не совсем ясно, что делал Уэнделл Омура на террасе дома Жанет и Дика в семь утра, — сказала она. — Это во-первых. Во-вторых…»

«Скажи Джесси, что у нас на ранчо есть новая аравийская лошадь, — сказал Дуайт Кристиан. — Вороная с синим отливом кобыла, горячая, просто огонь».

«…во-вторых, Инез пока еще не совсем ясно, что делал папа на террасе дома Жанет и Дика с, „Магнумом“».

«Твоего отца не видели с „Магнумом“ на террасе, — сказал Дик Зиглер. — Его видели выходящим из дома. Давайте придерживаться тех фактов, которые известны».

«Дик, — сказала Инез. — Он сказал, что был на террасе. Он сказал, что стрелял из „Магнума“. Ты это знаешь».

Наступила тишина.

«Билли, тебе следовало бы показать Инез ранчо, — произнесла Руфи Кристиан, не поднимая головы. — Скажи Милли, чтобы собрала вам с собой обед, побродите там весь день».

«В-третьих, — сказала Инез, — хотя это и не столь важно, Инез пока еще не совсем ясно, что папа делал в Ассоциации молодых христиан».

«Если вы объедете вокруг с наветренной стороны, вы сможете увидеть новую затею Дика, — сказала Руфи Кристиан. — „Морское ранчо“? „Морская гора“? Ну, как он там его называет?»

«Он называет это „Морской лужайкой“, — сказал Дуайт Кристиан. — Уже в самом названии видится изъян».

«Чертово болото — вот и все».

«Давайте о чем-нибудь другом», — сказал Дик Зиглер.

«Когда-то точно таким же был центр Гонолулу, Дуайт. Вот и все».

«„Морская лужайка“. Вот уж действительно, в названии выражена суть. Отличное пастбище для креветок».

«Это же превосходная земля, Дуайт. И ты это знаешь».

«Превосходное болото. Прошу прощения. Превосходное священное болото. Получается, что Дик купил себе старинное кладбище кахунов. На любые работы там наложено строжайшее табу».

«Плевал я на это табу. Табу появилось после того, как ты начал шуры-муры с Уэнделлом Омурой».

«Кстати, об Уэнделле Омуре», — сказала Инез.

«Если вы проедете с наветренной стороны, вы также сможете остановиться в Ланикаи. — Руфи Кристиан казалась рассеянной, сосредоточенной исключительно на своей хризантеме из крекера. — Сделай так, чтобы Билли почувствовал, как мы здесь на самом деле живем».

«Мне кажется, как раз сейчас он чувствует», — сказала Инез.

Дуайт Кристиан вытащил дольку лимона из своего мартини и принялся ее изучать.

Дик Зиглер рассматривал потолок.

«Давайте начнем с того, что условимся: папа был на террасе», — сказала Инез.

«Инез, — сказал Дуайт Кристиан. — У меня на жалованье тридцать два юриста. В этом доме. Если бы я захотел послушать разглагольствования законника, я бы вызвал одного из них. Предложил бы ему выпивку. А кстати…»

Дуайт Кристиан протянул свой бокал.

«Мысль Дуайта, как я ее вижу, заключена в следующем, — сказала Руфи Кристиан. Она наполнила бокал Дуайта Кристиана из шейкера, стоявшего на столе, поднесла к губам и сделала недовольную гримасу. — Зачем выставлять напоказ семейное белье?»

«Именно, — сказал Дуайт Кристиан. — Зачем, черт побери, делать упор только на отрицательном?»

«Плевал я на это табу», — сказал Дик Зиглер.

Поскольку фильтр Билли Диллона настроен на комическую сторону вещей, у его памяти широкий диапазон. Несколько месяцев спустя он говорил, что этот его первый вечер в Гонолулу дал ему новый «угол зрения» на технику разрешения кризисных ситуаций в американских деловых кругах. «Они занимаются этим с крекером в зубах, — сказал он. — Старый восточный трюк. Его знают все акулы». В своем же отчете о том вечере и последовавших четырех днях Билли Диллон ни разу не упомянул Джека Ловетта, что было его собственным трюком.

7

У меня также есть версия Инез.

Не то чтобы она противоречила версии Билли Диллона, однако и далеко не во всем с ней совпадает. В рассказе Инез о том первом вечере в Гонолулу речь идет в меньшей степени о тех членах семьи, которые присутствовали, нежели об отсутствовавших.

Меньше касается, скажем, Дика Зиглера, чем Жанет.

Меньше Дуайта и Руфи Кристиан, чем Пола Кристиана и даже Кэрол.

По версии Инез, например, она по крайней мере расставила по своим местам все, что касалось комнаты Пола Кристиана в Ассоциации молодых христиан.

Комната в Ассоциации молодых христиан должна была послужить ранним предупреждением — с этим могли согласиться даже Дик Зиглер и Дуайт Кристиан.

Разумеется, один из них рассказал Инез еще до всего этого о комнате ее отца в Ассоциации молодых христиан.

Его знаменитая комната на одного человека в «А».

Пол Кристиан занял эту комнату, когда вернулся из Туниса. Никто не мог с уверенностью утверждать, что он провел там хотя бы одну ночь, однако он о ней часто упоминал. «Мне пора в мою одиночку в „А“», — говорил он обычно, покидая обеденный стол в доме Дуайта, Дика и Жанет или какого другого дома в Гонолулу, и можно было быть уверенным, что кто-нибудь из гостей тоже поднимался и что-то срочно предлагал: у одних — свободный коттедж, у других — комната с отдельным выходом, тут — домик на берегу, там — детская пристройка, которую нет смысла оставлять нежилой. Приходи и живи, не дай месту пустовать. Правда; сделайте одолжение. Как бы сдаваясь, Пол Кристиан в таких случаях пожимал плечами и поднимал руки ладонями вверх. «Боюсь, всем известно мое положение», — бормотал он, уступая просьбам.

В тот год Пол Кристиан часто говорил о своем «положении». Разумеется, Инез слыхала, как ее отец говорил о своем положении.

Он характеризовал свое положение как «внизу» или «на дне», считая себя пассивной жертвой внезапного поворота фортуны и эгоизма членов его семьи («Дуайт сейчас наверху, ему не понять моего положения», — говорил он своим собеседникам, среди которых был и Дик Зиглер), а за несколько месяцев до происшедшего он стал пользоваться домом, расположение которого — из него были видны одновременно дом Жанет и Дика на Кахала-авеню и поле для гольфа, на котором Дуайт Кристиан играл каждое утро, — в точности соответствовало его представлениям.

«Ирония состоит в том, что, готовя себе растворимый кофе, я могу наблюдать, как Дуайт делает первый удар по мячу», — говорил он иногда.

«Ирония состоит в том, что, поедая свой скромный обед из консервированного тунца, я теперь могу видеть, как Жанет отдает приказания своему садовнику», — говорил он в других случаях.

Это было место, идеально соответствующее тому долгому состоянию рефлексии, в котором Пол Кристиан возвратился из Туниса, и за январь и февраль он, казалось, находил все меньше и меньше причин покидать снятый дом. Нескольким людям он сказал, что пишет автобиографию. Другим он сказал, что собирает некоторые документы, которые раскрыли бы все «темные» моменты в истории проживания их семьи на островах; об этом своем намерении он отзывался так: «Улики против Кристианов, и посмотрим, как выпадут фишки». Он отклонял приглашения именно тех хозяек (вдов, разведенных, женщин из Сан-Франциско, снявших дома на Даймонд-Хэд и восседавших в своих дворах в длинных марлевых сарафанах), за чьим столом он считался главным украшением.

«Я не в том положении, чтобы ответить вам взаимностью», — говорил он в случае, если продолжали настаивать, и по крайней мере одна из женщин, которой он так ответил, сказала Руфи Кристиан, что Пол заставил ее устыдиться, как если бы именно ее приглашение было самонадеянной попыткой воспользоваться блеском аристократического титула, носитель которого впал в нищету. Он отклонил приглашение на ужин с танцами, который Дуайт и Руфи Кристиан устраивали, по традиции, в феврале, накануне гавайского праздника открытых дверей. Он отклонил по крайней мере два приглашения, к которым были приложены авиабилеты (первое — на семейный праздник в Пэббл-Бич во время американского турнира «Кросби», второе — на бал-маскарад в новом курортном местечке к югу от Акапулько), объяснив это тем, что нравственное чувство не позволяет ему принять билеты первого класса в то время, как он низведен до положения, когда ему приходится есть консервированных тунцов.

«Честное слово, папа, все несколько удивлены эти заявлениями насчет „консервированных тунцов“» — так видимо, сказала Жанет однажды в феврале.

«Совершенно не представляю почему. Тем более что „всем“ это есть не приходится».

«Но ведь и тебе тоже — вот о чем я говорю. Дуайт считает…»

«Уверен, Дуайта это должно раздражать».

Жанет попыталась зайти с другой стороны.

«Папа, может, дело в слове „консервированный“? Какие еще бывают тунцы?»

«Свежие, как ты знаешь. Но дело ведь не в этом, не так ли?»

«А в чем же?»

«Честное слово, лучше бы вы с Дуайтом не обсуждали моих дел. Я несколько удивлен».

Слезы отчаяния наворачивались на глаза Жанет.

«Консервированный тунец, — сказала она наконец. — Его даже нельзя назвать дешевым».

«Может быть, ты сможешь предложить что-нибудь подешевле, — сказал Пол Кристиан, — для своего отца».

«Пошли ему неразделанного тунца, — посоветовал Дуайт Кристиан, когда Жанет рассказала ему о том, какой оборот принял их разговор. — Пусть его доставят ему на дом. Обложенного льдом. Тушу голубого тунца в полтонны. Черт побери, я сам это сделаю».

Пол Кристиан перестал разговаривать с Дуайтом за месяц до этого, после того как остановился у его конторы, чтобы сказать, что, с его точки зрения, ежегодный ужин с танцами накануне гавайского праздника открытых дверей является вульгарной экстравагантностью.

«Вульгарной», — повторил Дуайт Кристиан.

«Да, вульгарной. С моей точки зрения».

«Почему бы тебе не говорить с точки зрения камбоджийского сироты?»

«Не понимаю».

«Я могу понять точку зрения камбоджийского сироты. Я могу даже оценить отношение этого сироты к ужину с танцами в Гонолулу. Я вряд ли буду целиком и полностью на его стороне, но уважать его точку зрения я могу; я могу…»

«Что ты можешь?»

В тот момент, когда Дуайт Кристиан рассказывал про это Инез, он понял, что в той пикировке выиграть было невозможно. Выиграть в той пикировке было невозможно с тех самых пор, когда Пол Кристиан взял за правило приходить к нему не в дом, а в контору. Он заходил без предупреждения в середине дня и усаживался в приемной «охлаждать каблуки», как какой-нибудь коммивояжер, торгующий буровым оборудованием, где его и заставал Дуайт Кристиан, возвращаясь с обеда.

«Ваш брат ожидает вас уже почти час», — говорила секретарша в приемной, и Дуайту слышался в ее тоне упрек.

Это был не столь существенный, но эффективный следующий тактический шаг после отклонения приглашений по той причине, что он не может ответить взаимностью. Воздействие этого приема на Дуайта трудно было выразить словами. Дуайт Кристиан не был уверен в том, что сказал об этом даже Руфи. Он просто выбросил эго из головы. Все происходящее казалось абсурдным. Тогда в конторе Дуайт Кристиан понял, что Пол Кристиан уже не выставляет себя в качестве очередной жертвы эгоизма членов семьи. Теперь он разыгрывал из себя жертву намеренной травли собственной семьей.

«Я могу, что называется, „купить“ точку зрения сироты, — сказал наконец Дуайт Кристиан. — Но твоей я купить не могу».

«Разоблачающий тебя выбор слов».

Дуайт Кристиан ничего не сказал.

«Все время стараемся что-то купить, так что ли, Дуайт?»

Перед тем как что-либо сказать, Дуайт Кристиан подравнял бумаги на своем столе.

«Руфи будет тебя не хватать», — сказал он наконец.

«Уверен, что вы подыщете кого-нибудь из своих восточных друзей, чтобы заполнить место за столом», — сказал Пол Кристиан.

Позже, в тот день, секретарша из приемной заметила старшему секретарю Дуайта Кристиана, который в свою очередь передал это ему самому, что, по ее мнению, «немножко грустно», что брату мистера Кристиана приходится жить в Ассоциации молодых христиан.

Это было в январе.

Сперва Дуайт Кристиан сказал «февраль», но Руфи поправила его: это должен был быть январь, поскольку тогда только что разослали приглашения на вечер с танцами.

Сам вечер был в феврале.

День открытых дверей тоже был в феврале.

В феврале был вечер и день открытых дверей, и разрыв с Жанет из-за консервированного тунца. В феврале же было ежегодное собрание компании «Кристиан корпорейшн», на котором Пол Кристиан поразил всех и особенно (по словам Руфи) себя, представив на рассмотрение резолюцию, призывающую компанию «объясниться». Разумеется, газеты за это ухватились. «Неподтвержденные обвинения были выдвинуты одним из инакомыслящих членов семьи, однако голосовавшие в подавляющем большинстве были на стороне руководства „Кристиан корпорейшн“ вчера, на ежегодном заседании», — писала «Эдвертайзер», выходившая в Гонолулу. «НЕДОВОЛЬНЫЙ КРИСТИАН ЖАЖДЕТ РАЗОБЛАЧЕНИЯ» — под таким заголовком поместил это сообщение «Стар-бюллетень».

Собрание компании состоялось пятнадцатого февраля.

Первого марта Пол Кристиан всплыл на страницах «Эдвертайзер», адресовав письмо редактору газеты с требованием изъятия фотографии, на которой Жанет вручала награду Товарищества охраны окружающей среды республиканцу Уэнделлу Омуре (округ Гавайи) за его особые заслуги в предотвращении земельных разработок. Насколько можно было судить, протест Пола Кристиана против помещения фотографии основывался не на том факте, что земельные разработки, которые предотвратил Уэнделл Омура, проводил Дик Зиглер. Его иск носил общий характер и заканчивался словами: «Это не должно быть забыто».

«Не уверена, что они действительно могут снять эту фотографию, Пол», — сказала Руфи Кристиан, когда тот позвонил, специально выбрав тот час, когда Дуайт был на поле для гольфа, чтобы спросить, видела ли она его письмо.

«Я просто хотел, чтобы Жанет знала, — сказал Пол Кристиан, — что в моих глазах она пала окончательно».

То же самое он сказал Дику Зиглеру:

«Это оскорбление для тебя, — добавил он. — Как она посмела!»

«Я уважаю вашу точку зрения, — осторожно ответил Дик Зиглер, — однако сомневаюсь, что стоило высказать ее на страницах „Эдвертайзер“».

«Дики, они зашли слишком далеко».

После письма в «Эдвертайзер» Пол Кристиан стал звонить Дику Зиглеру по нескольку раз в день с таинственными заверениями. «Придет наш день», — говорил он, или: «Тяжелые времена, Дики, продержись еще немного». Поскольку для Дика Зиглера это был год определенных трудностей, определенных неудач, определенных расхождений с Дуайтом Кристианом (отказ Дуайта Кристиана проложить обсаженную деревьями аллею, которая явилась бы детонатором последующего развития наветренной стороны, был лишь одним из примеров) и определенной напряженности отношений с Жанет (то, что она приняла сторону Дуайта, решившего отложить разбивку аллеи на наветренной стороне, дела не улучшило), в целом он воспринял звонки тестя как выражение поддержки.

И все же Дик Зиглер сказал Инез, что эти звонки его беспокоили.

Он находил их в некотором смысле неумеренными.

Он находил их странными.

«Пусть я не самый проницательный человек в мире в том, что касается психологии, — сказал Дик Зиглер, — но, мне кажется, твой отец слишком близко принимает все к сердцу».

«Каша у него в голове», — сказал Дуайт Кристиан.

«Все вы крепки задним умом», — сказала Руфи Кристиан.

«Что это значит, черт побери? — Дуайт Кристиан перестал пить мартини и впал в сильное раздражение. — Разумеется, задним умом. Боже ты мой! „Крепки задним умом“».

«Жанет любит тебя, Инез, — сказал Дик Зиглер. — Никогда не забывай об этом. Жанет любит тебя».

8

За время нашего разговора в Куала-Лумпуре Инез Виктор снова и снова возвращалась к первому дню своего пребывания в Гонолулу. Ее рассказ не был последовательным. Например, сперва она сказала мне — быть может оттого, что я передала ей слова Билли Диллона о крекере, — о разговоре с Дуйатом и Руфи Кристианами и Диком Зиглером, однако с Дуайтом и Руфи Кристианами и Диком Зиглером она в тот день говорила позднее.

Сначала была больница.

Она с Билли Диллоном поехала в больницу сразу же из аэропорта, но Жанет готовили к срочной процедуре откачивания жидкости из черепной коробки, и Инез смогла увидеть ее только через стекло реанимационного отделения.

Затем они поехали в тюрьму.

«Думаю, этим вечером Дуайт на радостях откроет бутылку шампанского», — сказал Пол Кристиан в комнате свиданий с адвокатами.

Инез посмотрела на Билли Диллона.

«Почему?» — спросила она наконец.

«Ты знаешь. — Пол Кристиан улыбнулся. Он казался спокойным, даже игриво настроенным, говоря с ней, он отклонился назад на своем деревянном стуле и уперся босыми пятками в пластиковый стол в комнате свиданий с адвокатами. Штанины его брюк были закатаны, и из-под них виднелись загорелые лодыжки. Его голубая тюремная рубашка была элегантно завязана узлом на талии. — Вы там. Я здесь. Можете праздновать. Почему бы и нет».

«Не надо».

«Что — не надо? Я, в общем-то, рад, что ты пришла. — Пол Кристиан все еще улыбался. — Я все думал — что же случилось с диванчиком из дерева „коа“, принадлежавшим Лэйлани Тайер…»

Инез задумалась.

«Он у меня в Амагансетте, — сказала она наконец. — Что же касается Жанет…»

«Странно, но, когда я у тебя был, я его не заметил».

«Ты был у меня в Нью-Йорке. Диванчик — в Амагансетте. Папа…»

«Ну, твои апартаменты я не особо рассмотрел. Учитывая, как меня тащили на так называемый прием».

Инез закрыла глаза. Пол Кристиан заехал в Нью-Йорк без уведомления в 1972 году на обратном пути в Гонолулу вместе с человеком, с которым он познакомился на Сардинии, актером, представившимся лишь по имени — Марк. «Не имею ни малейшего представления, о чем ты думала — писал Пол Кристиан в письме Инез, — когда я привез к тебе моего доброго друга, и, вместо того чтобы воспользоваться возможностью получше его узнать, ты потащила меня (совершенно проигнорировав предложение Марка приготовить плов, который, поверь мне, ни у кого ранее нареканий не вызывал) на безусловно худший из приемов, на которых я когда-либо бывал, где никто не делал ни малейшей попытки общаться…»

«Вообще-то это был вовсе никакой не прием», — услышала Инез свой голос.

«Инез, — сказал Билли Диллон, — поезд ушел».

«Только не по моим стандартам, — сказал Пол Кристиан. — Нет. Это никак нельзя было назвать приемом».

«Это и не должен был быть прием. Это был благотворительный вечер. Ты помнишь, Гарри там выступал».

«Конечно, помню. Я слушал. Мистер… Диллер, если не ошибаюсь? Или Диллман?»

«Диллон, — сказал Билли Диллон. — Тот, что всегда бежит по второй дорожке».

«Так вот, мистер Диллман, присутствующий здесь, может подтвердить, что я слушал. Когда выступал твой муж. Я также помню, что ни одна душа, с которой я говорил, не имела ни малейшего представления о том, что говорил твой муж».

«Ты говорил с агентами тайной полиции».

«Какая разница! На них на всех были коричневые ботинки. Я очень удивлен, что диванчик Лэйлани у тебя. Ведь ты никогда ее хорошо не знала».

Билли Диллон посмотрел на Инез.

«Приехали».

«Когда мы учились в „Калифорничке“, ее все называли „Канака“,— сказал Пол Кристиан. — Канака Тайер».

Инез ничего не сказала.

«Она была членом клуба „Пи Фи“».

Инез ничего не сказала.

«Мы с Лэйлани были как брат и сестра. День и ночь — вечеринки. Лэйлани пела джазовые песенки. Я собирался на ней жениться. На ней, а не на твоей матери. — Он промурлыкал несколько тактов из „Гулянки ночных задир“, но не закончил. — Хочешь — верь, хочешь — нет, а меня считали наилучшей партией. Смешно, не правда ли?»

Инез отстегнула часы и посмотрела на циферблат.

«Моя жизнь могла сложиться совершенно по-другому. Если бы я женился на Лэйлани Таейр».

Инез перевела часы с нью-йоркского на время в Гонолулу.

«Этот диванчик всегда мне многое напоминал».

«Хочешь — я тебе его отдам», — осторожно сказала Инез.

«Очень благородно с твоей стороны, но нет. Не надо, благодарю».

«Я могла бы отправить тебе его морем».

«Разумеется, ты „могла бы“. Я знаю, что ты „могла бы“. Но дело ведь не в том, что ты „могла бы“, не так ли?»

Инез ждала.

«Я покончил со всем этим», — сказал Пол Кристиан.

Билли Диллон открыл свой «дипломат»:

«Вы имеете в виду — потому что находитесь здесь».

«Со всей этой жизнью, — сказал Пол Кристиан. — Вежливые дети в миссии и жалкие обломки убогой мебели. А всего-то маленькие ширмочки, из-за которых они ссорятся. А этот драгоценный диванчик, которым ты так гордишься. Все это, в сущности, дерьмо. Третий сорт. Жалкий, если хочешь знать».

Билли Диллон достал из «дипломата» блокнот:

«Надеюсь, мы сможем сейчас выяснить несколько моментов. Просто некоторые детали, которые помогут восстановить…»

«И если ты, Инез, не понимаешь, что для меня значит это твое предложение взять диванчик…»

«… восстановить хронологию…»

«… оскорбление в тот момент, когда я раздавлен…»

«… время, передвижения…»

«… тогда извини. Инез, мне не хочется вообще об этом говорить».

За последовавшие полчаса Билли Диллону удалось вытянуть следующую информацию. Утром за день до событий, где-то между 6.45 и 7.10, находясь на полпути между бассейном с рыбками и выходом на террасу Жанет, Пол Кристиан выпустил пять пуль из револьвера «Магнум-357» системы «Смит и Вессон», который принес с собой в пляжной подстилке. Затем он убрал «Магнум» в пляжную подстилку и сделал один звонок — не называя себя, дал дежурному в полицейском участке адрес Жанет.

Да, он сознавал, что Уэнделл Омура лежал на полу.

Он был также уверен в том, что Жанет находилась на полу.

Да.

Инез и мистер Диллман никогда не смогут понять, что он ощущал в тот момент.

Выйдя из дома Жанет, он пошел не в дом, где жил, а прямо в центр города, в АМХ. Он пятьдесят раз переплыл бассейн в АМХ: тридцать раз на спине и двадцать — австралийским кролем.

«Обязательно напишите „кроль“, — сказал он. — Теперь они, кажется, называют этот вид „вольным стилем“, но только не я».

«Так, — сказал Билли Диллон, — „кроль“».

После бассейна Пол Кристиан позавтракал чаем и простоквашей в кафетерии АМХ. Там у него произошел небольшой инцидент с кассиром.

«Инцидент какого рода?» — спросил Билли Диллон.

«Когда кто-нибудь говорит мне: „Желаю хорошо провести день“, я обычно отвечаю: „Извините, у меня на сегодня другие планы“, и это обычно ставит его на свое место, но с этим приятелем такого не произошло. „Ну, ты и комик“, — сказал он. Что ж, я просто посмотрел на него».

«Итак, это и был инцидент», — сказал Билли Диллон.

«Когда кто-то хамит, лучше не отвечать».

«Понятно», — сказал Билли Диллон.

Затем Пол Кристиан пошел в свою комнату, где и провел остаток дня, упаковывая то немногое, что у него там было. К каждой коробке он прикрепил список с ее содержимым. Он составил общий список вещей, указав, в какой коробке они находятся. Он написал несколько писем, в том числе одно к Жанет, в котором объяснил, что «отвечает за свои действия», и в начале вечера, незадолго до того, как позвонить в полицию и назвать себя, оставил письма с инструкциями относительно их отправки у ночного портье внизу. С ночным портье также произошел «небольшой инцидент».

«Он хамил», — сказал Билли Диллон.

«Совершенно нахально. Точно так же, как и полицейские».

«Полицейские вели себя неподобающе».

«Они обращались со мной, как с обычным преступником».

«Которым вы не являетесь».

«Которым я ни в коем случае не являюсь. Я сказал им об этом. То же самое, что я сказал Жанет. Что я отвечаю за свои действия».

«Вы сказали полиции, что отвечаете за свои действия».

«Совершенно верно».

«Точно так же, как вы сказали Жанет».

«Именно. — Пол Кристиан посмотрел на Инез. — Ты все время молчишь».

Инез ничего не ответила.

«Следует ли мне рассматривать твое молчание как неодобрение?»

Инез ничего не ответила.

«Теперь, когда я сижу в тюрьме, как обыкновенный преступник, ты собираешься нанести coup de grace? Переступить через меня?»

Пол Кристиан повернулся к Билли Диллону:

«Мы всегда были близки с Жанет. Не то, что с этой».

Наступило молчание.

«Вам будет не хватать Жанет», — сказал Билли Диллон.

Пол Кристиан снова посмотрел на Инез.

«Мне следовало бы знать, что ты пожалуешь на это торжество, — сказал он.

После того как Пола Кристиана вывели из комнаты. Инез зажгла сигарету и, пока она курила, никто из них не проронил ни слова. Билли Диллон делал пометки в своем блокноте и не смотрел на нее.

„Ну и что ты на это скажешь?“ — спросил он наконец.

„Откровенно говоря, я не очень люблю сумасшедших. Они меня не интересуют“.

„Безусловно, это — один из подходов к делу, Инез. — Билли Диллон убрал свой блокнот в „дипломат“ и закрыл его. — Прямой. Жесткий. Однозначный. Однако я хотел бы заметить, что сегодня нам стоит приблизиться к той отметке на шкале чувств, что поближе к „состраданию“. Твой отец — „больной человек“. У него „самая обыкновенная болезнь“. Ему необходимо лечение“.

„Его необходимо изолировать“.

„Это как раз то, что мы называем „лечением“, Инез. Мы назовем это „лечением“, когда будем говорить со следователем из отдела убийств; будем называть это „лечением“, когда станем говорить с судебными экспертами, и будем называть „лечением“ в разговоре с Фрэнком Тавагата“.

„Я даже не знаю, кто такой Фрэнк Тавагата“.

„Ты также не знаешь и ребят из отдела расследования убийств, Инез. Просто представь себе, что остаток дня мы проведем в дозоре. Я готов. — Билли Диллон посмотрел на Инез. — Как ты? Все в порядке?“

„Да“.

„Тогда, беби, нацепи улыбку и легко пройдись по салону, о’кей?“

9

„Мне нет необходимости говорить тебе, Фрэнк, что Гарри благодарен тебе за то, что ты сделал для него в Майами“, — сказал Билли Диллон в два часа пополудни в кабинете Фрэнка Тавагата. Билли Диллон и Инез уже встретились со следователями, подключенными к делу: они также встретились с психиатрами, подключенными к обследованию Пола Кристиана; пришло время встретиться и с Фрэнком Тавагата. На самом деле Инез знала Фрэнка Тавагата. Она познакомилась с ним на конвенте 1972 года. В числе прочих делегатов. Он был адвокатом, однако, как сказал Билли Диллон, причина увидеться с ним состояла не в этом. „Этот парень искренне верит, что для того, чтобы устроить свою бабушку в рай, следует всего лишь пригласить на судебное заседание нужных людей, — сказал Билли Диллон. — И это — его сильная сторона“.

„В 72-м ты прошел для нас по проволоке, — сказал теперь Билли Диллон. — Гарри помнит об этом“.

„Гарри сделал пару полезных дел для Уэнделла. — Фрэнк Тавагата не смотрел в сторону Инез. — Все, что я делал для Гарри, я делал для Уэнделла. Непосредственно для него“.

„Гарри знает об этом. Гарри уважает твою позицию. Давление переходит в толчок — и на этот раз ты выступаешь за Уэнделла. Собственно, поэтому, Фрэнк, мы и не давим. Говоря с Гарри или со мной — ты говоришь с судьей при закрытых дверях. Непосредственно“.

„Непосредственно с судьей, — повторил Фрэнк Тавагата. — Все же я ничем не могу вам помочь“.

„Разумеется, не можешь. Просто скажи пару слов“.

„Я их только что сказал“.

Инез наблюдала за Билли Диллоном. Она устала. Она не ела с того времени, как накануне позавтракала в Амагансетте. Она не знала, чего хочет Билли Диллон от Фрэнка Тавагата, но знала, что он это получит. Она видела это по легкой напряженности его плеч — знак полной сконцентрированности, с которой он полностью отдавался достижению того, чего хотел.

„Уэнделла очень любили, — сказал Билли Диллон. — В местной японской общине. Я это знаю“.

„Очень любили“.

„Очень респектабельная семья. Семья Омура. В этих краях их очень уважают“.

„Очень уважают“.

„В общем так же, как и Кристианов. Какая ирония. — Билли Диллон посмотрел в окно. — Один из Омура даже связан с Дуайтом Кристианом, не так ли? Через Уэнделла. Какие-то деловые отношения. Сбыт товаров или еще что-то?“

Фрэнк Тавагата ответил не сразу.

Билли Диллон продолжал смотреть в окно.

„Я бы не стал называть это сбытом товаров“, — сказал наконец Фрэнк Тавагата.

„Конечно, ты не стал бы, Фрэнк. И я не стал бы“.

Наступила тишина.

„Твоя жена, кажется, Омура? — спросил Билли Диллон. — Или я ошибаюсь?“

„Нет“, — сказал Фрэнк после небольшой паузы.

„Твоя жена — не Омура?“

„Я имел в виду — нет, ты не ошибся“.

Билли Диллон улыбнулся.

„Таким образом, наверняка создалась бы конфликтная ситуация, — сказал Фрэнк Тавагата, — если вы просите меня работать на защиту“.

„Мы не говорим о „защите“, Фрэнк. Мы говорим о деле, которое вообще не должно дойти до суда“.

„Понимаю“.

„Мы говорим о больном человеке. Которому нужно помочь. — Билли Диллон посмотрел на Инез. — Которому необходимо лечение. И который его получит“.

„Да, понимаю“, — сказал Фрэнк Тавагата.

„Послушай, Фрэнк. Все, чего мы от тебя хотим, — твоего толкования, разъяснения ситуации, твоего расклада: чего следует ожидать. Ты знаешь общину. Ты знаешь окружную прокуратуру“.

Фрэнк Тавагата ничего не ответил.

„Я не склонен думать, что найдется кто-нибудь столь близорукий, кто решил бы строить свою карьеру, разыгрывая эту карту через телевидение, но я не знаю вашей прокуратуры. Единственное, что мне известно, что какой-то парень работает в опасной зоне. Парень думает, что сможет составить себе имя на судебном процессе, поставив Кристианов в трудное положение…“

Фрэнк Тавагата молчал.

„Поставив в трудное положение Гарри. Потому что — надо смотреть правде в глаза — подбираются-то к Гарри“.

„Я бы сказал — „подбирались“ к Гарри“.

„Позволь мне выбирать слова“.

„Гарри ведь один раз уже „сделали“, не так ли? В 1972-м?“

„Ну что ж, мой черед стрелять, Фрэнк. Ты это заслужил. Значит, один из кузенов Уэнделла, так? Эта сделка с Дуайтом Кристианом“.

Фрэнк Тавагата взял со стола серебряную ручку и сжал ее между большим и указательным пальцами.

Инез наблюдала за плечами Билли Диллона. „Рыцарь-убийца, — так Гарри всегда называл Билли Диллона, — посвященный в рыцари ударом меча по плечу“.

Билли Диллон едва уловимо наклонился. Вперед.

Инез вдруг пришло в голову, что сам Гарри никогда не был крестоносцем, потому что не умел достаточно собраться. Какая-то часть его внимания всегда оставалась сосредоточенной на самом себе. Политик. Так сказал Джек Ловетт в Панкэке. Радиоактер.

„По-моему, что-то промелькнуло в „Бизнес уик“? — спросил Билли Диллон. — Совсем недавно. Что-то о контейнерных перевозках? Кажется, так? Один из кузенов Уэнделла?“

„Один из братьев Уэнделла. — Фрэнк Тавагата положил ручку на место в ониксовую подставку и только после этого заговорил снова: — Его кузина — моя жена“.

„Вот и чудненько, — сказал Билли Диллон. — Обожаю эти маленькие городки“.

К трем часам в тот день стороны пришли к соглашению, о котором вскоре следовало сообщить Гарри Виктору, что Фрэнк Тавагата как можно аккуратнее и осторожнее провентилирует в окружной прокуратуре вопрос, каким образом заменить возможное заключение Пола Кристиана лечением.

Стороны пришли к договоренности, что Фрэнк Тавагата обсудит предпочтительность такого поворота дел с некоторыми ключевыми фигурами в политических кругах японской общины.

Стороны пришли к согласию, что Фрэнк Тавагата предоставит сведения о настроении и окружного прокурора, и местной общины в распоряжение тех адвокатов, что будут представлять интересы Пола Кристиана на процессе, который в идеале обе стороны должны будут разыграть с хореографической четкостью.

„Вы не представляете себе, что такое настоящий криминалист“, — сказал Фрэнк Тавагата.

„Я прекрасно представляю этого сукина сына, специалиста по имущественным тяжбам, — сказал Билли Диллон. — Один из сторонников старой линии. Один из тех парней, кто не знает точно, где в здании суда находится сортир. Однако я тебе уже сказал. Мы здесь не выстраиваем защиту в уголовном деле“.

Они обговорили все это и, кроме того, пришли к соглашению, что никто не будет доискиваться, почему Уэнделл Омура в законодательном порядке наложил запрет на разработку „Морского Луга“ Дика Зиглера, как это законодательное решение могло сыграть в пользу Дуайта Кристиана или какую выгоду мог недавно получить брат Уэнделла Омуры от отдела контейнерных перевозок „Кристиан корпорейшн“.

„Откуда ты все это узнал?“ — спросила Инез, когда они с Билли Диллоном вышли из конторы Фрэнка Тавагаты.

„Я же сказал откуда. Из „Бизнес уик“. Из той газеты, что я читал, когда самолет шел на посадку“.

„О Дуайте?“

„Не совсем о нем“.

„О Дике?“

„О некоем Омуре, занявшемся контейнерными перевозками. Две строчки. Заголовок. И это все“.

„Ты даже не знал, что это был брат Уэнделла Омуры?“

„Но я же знал, что его зовут Омура“.

„Омура — такое же распространенное имя, как Смит“.

„Инез, на догадках обвинения не построишь, — сказал Билли Диллон. — Нужно знать ходы“.

10

К тому времени, когда Инез и Билли Диллон снова попали в Королевский медицинский центр в этот их первый день в Гонолулу, было уже почти четыре часа пополудни, а состояние Жанет не изменилось. По словам дежурного в реанимационном отделении, пациент не подавал признаков улучшения своего состояния, которые они хотели бы увидеть. Температура тела пациента то поднималась, то падала. Такое колебание температуры у пациента предполагало значительные повреждения ствола головного мозга.

Нет, технически пациент не является мертвым.

Электроэнцефалограмма пациента еще не стала ровной линией.

Технической смерти не произойдет до тех пор, покуда они не получат не одну, а три „ровные“ энцефалограммы, снятые через каждые восемь часов.

Да, тогда это будет техническая смерть.

„Техническая — в отличие от какой?“ — спросила Инез.

Дежурный смутился:

„То, что мы называем технической смертью, — это смерть… ну…“

„В отличие от реальной смерти?“

„В отличие от… ну… не-смерти“.

„Техническая жизнь? Вы это имеете в виду?“

„Это вовсе не обязательно ситуация „или — или“, миссис Виктор“.

„Жизнь или смерть? И не обязательно или — или?“

„Инез“, — сказал Билли Диллон.

„Я хочу знать точно. Он это имеет в виду?“

„Я имею в виду, что существует определенная „серая“ область, которая может быть, а может и не быть…“

Инез посмотрела на Билли Диллона.

„Он говорит, что она не вытянет“, — сказал Билли Диллон.

„Это я и хотела узнать“.

Инез стояла у металлической кровати и наблюдала, как Жанет дышит с помощью респиратора.

Билли Диллон немного подождал, а затем отвернулся.

„Она позвонила мне, — сказала наконец Инез. — Она позвонила мне на прошлой неделе и спросила, помню ли я кое-что. Я сказала, что нет. Но я помнила“.

Когда Инез в Куала-Лумпуре рассказывала мне о том, как она смотрела на Жанет, подсоединенную к системам жизнеобеспечения, она несколько раз упомянула этот телефонный звонок — один из полуночных звонков, которые Жанет обычно делала в Нью-Йорк, или Амагансетт, или туда, где в это время находилась Инез.

„Ты помнишь?“ — обычно спрашивала Жанет во время таких разговоров.

„Ты помнишь агатовую фигурку, которую Сисси держала на столе в холле? Столик черного дерева в холле. Столик черного дерева, про который Лоуэлл Фрэзир сказал, что это — клен, покрашенный черной краской. Ты не можешь не помнить Лоуэлла Фрэзира, ты же помнишь, какой гвалт подняла Сисси, когда Лоуэлл и папа отправились вместе на Фиджи. Тогда, когда папа хотел купить отель. Инез, отель на десять комнат. В Суве. После того, как уехала мама. Или до того? Ты должна помнить. Сосредоточиться. Ну, раз уж я тебя поймала. Я искренне удивлена, что ты подняла трубку, обычно тебя нет, Я наблюдаю совершенно райский закат, а что там у тебя?“

„А у нас — полночь“, — сказала Инез во время этого последнего звонка Жанет.

„Я набрала номер, и ты взяла трубку. Поразительно. Обычно я попадаю на твой автоответчик. Так. Соберись. Я думала о маме. Ты помнишь, как мама плакала наверху во время моей свадьбы?“

„Нет“, — ответила Инез, но она помнила.

В день, когда Жанет вышла замуж за Дика Зиглера в Ланикаи, Кэрол Кристиан уже за завтраком принялась пить шампанское. В том году у нее было занятие — зазывать знаменитостей на радиоинтервью-шоу в Сан-Франциско, и где-то к полудню она принялась звонить своим „звездам“ в отели Вайкики с просьбой, как она выражалась, появиться в роли гостей на свадьбе Жанет.

„Возможно, вы помните, а может быть, и нет, что я — мать невесты“, — говорила Кэрол Кристиан, приветствуя гостей на приеме.

„На твоем месте я бы не так нажимал на выпивку“, — сказал Пол Кристиан.

„Как бы мне подсуетиться: верно выбрать кавалера“, — пела Кэрол Кристиан под аккомпанемент джазового оркестра, приглашенного для танцев на палубе и игравшего на дощатом помосте, который рабочие из „Кристиан корпорейшн“ соорудили на берегу накануне утром.

„Твоя мать превращает вечер в состязания на приз „Чаши роз“ (кто больше выпьет)“, — сказал Гарри Виктор.

„Кэрол — настоящий молоток“, — сказал Дуайт Кристиан.

„Как бы мне не ошибиться: выйти за миллионера“.

Когда Жанет пошла наверх, чтобы переодеть свое белое батистовое свадебное платье, Кэрол Кристиан начала плакать. „Я не осуждаю твоего дядю Дуайта, — повторяла она, сидя на кровати, в которой лет пятнадцать назад любила подремать с Инез и Жанет. — Он болеет за нас всем сердцем. Это не его вина. Но ваша бабушка. Сисси. Правда. Уж слишком. Как бы то ни было, все рав… Все хорошо, что хорошо кончается в постели. Старая сан-францисская поговорка. Я получила безумно интересную работу, которую я никогда бы не получила, а вы получили…“

Инез, чью беременность уже нельзя было не заметить, сидела на постели и пыталась успокоить мать.

„Мы нашли себе мужей“, — подсказала Жанет.

„Забудьте о мужьях, — сказала Кэрол Кристиан. — У вас были лошади. В свое время их сменили автомашины. Вы брали уроки тенниса.

Если бы я взяла вас с собой, я не смогла бы расплатиться и за перетяжку ваших ракеток.

Не будем вспоминать уроки.

Забудем о маленьких белых платьях.

Не станем заострять внимание на комплектах свитеров из кашмирской шерсти, золотых браслетах и пальто из верблюжьей шерсти.

Я прошу различать Жанет Кристиан и миссис Зиглер — ты стала таковой, имея пальто из верблюжьей шерсти.

Оно было на тебе, когда ты приехала на пасху в 1950-м“.

Mon cher Paul; с кем ты там… чтобы удрать с этого острова? (Шучу, разумеется.) ХХХХ, К.

Ни Инез, ни Жанет ничего не говорили. В спальне были открыты все окна, и звуки вечеринки доносились наверх в свете заката. Внизу на пляже подруги невесты играли в волейбол в своих льняных платьях. Джазовый оркестрик исполнял попурри из „Моей прекрасной леди“. „Братец Гарри, — услыхала Инез голос Дика Зиглера прямо под окнами спальни, — давай-ка этот парень приготовит тебе настоящий коктейль“.

„Где Инез? — спросил Гарри Виктор. — Я не хочу, чтобы Инез переутомлялась“.

„Хватит этой шипучки, пришло время крепких напитков“, — сказал Дик Зиглер.

„Извините, но я ищу свою жену“, — сказал Гарри Виктор.

„Извините, а кто из вас мужчина? — сказал Дик Зиглер. — Я очень сомневаюсь, что она потерялась“.

Наверху, в темнеющей спальне, Жанет сняла с себя гирлянду розового жасмина и повесила ее на плечи матери.

„Как бы мне подсуетиться: верно выбрать кавалера.

Как бы мне не ошибиться: выйти за миллионера“.

Инез это хорошо помнила.

Инез также помнила, что, когда им с Жанет было соответственно четырнадцать и двенадцать лет, Жанет изучила фотографии Кэрол Кристиан и сделала себе такую же прическу.

Инез также помнила, что, когда им с Жанет было пятнадцать и тринадцать, Жанет выставляла под настольной лампой в своей комнате для занятий почтовые открытки из Сан-Франциско, с озера Тахо и из Кармела и пробовала подражать почерку Кэрол Кристиан.

„Партнеры в удивительно современном браке, в котором каждый предоставляет другому свободу иметь широкий круг своих интересов“ — так Билли Диллон разгадал загадку Пола и Кэрол Кристианов для биографии Гарри Виктора в его предвыборной кампании. Автор не был в состоянии правильно это преподнести, и Билли Диллон лично выработал формулировку.

Алоха оэ.

Кажется, твоей маме хочется в ночной клуб.

Через девятнадцать дней после свадьбы Жанет Кэрол Кристиан была мертва — она погибла в авиакатастрофе на самолете компании „Пайпер апаш“, неподалеку от Рено, и вот теперь на третьем этаже в реанимационном отделении Королевского медицинского центра при смерти была Жанет. Жанет попросила Инез вспомнить, а Инез притворилась, что не помнит, и вот теперь Жанет перешла в некую „серую“ область между „или“ и „или“.

Алоха оэ.

Инез коснулась руки Жанет, а затем отвернулась.

Стук ее каблуков по больничному полу вдруг показался ей несинхронным ее походке.

Звук ее голоса, когда она благодарила дежурного, показался ей бестелесным, каким-то чужим.

Снаружи больницы все еще шел дождь, а на скоростной автомагистрали Луналило не было машин. По радио в машине передавали сводку Королевского медицинского центра о состоянии здоровья Жанет и сведения о количестве конгрессменов и других официальных лиц, приславших телеграммы или другие письменные послания с выражением сочувствия и глубокого соболезнования в связи со смертью Уэнделла Омуры. Среди посланий было одно от Гарри, в котором выражались не только сочувствие и глубокое соболезнование, но и убежденность в том, что это прискорбное происшествие для всех американцев станет стимулом преодоления (Инез узнала стиль Билли Диллона в этом нейтральном слове „происшествие“), — преодоления разобщенности и различий, о которых столь трагически напомнил этот случай в отдаленном районе Тихого океана.

„Не в таком уж и отдаленном, если и здесь поддаются соблазну бесплатной рекламы по радио“, — сказала Инез Билли Диллону.

В пять часов пополудни, когда Инез и Билли Диллон приехали в дом Дуайта и Руфи Кристианов, первое, что заметила Инез, была фотография Жанет, стоявшая на столике в холле, — фотография, сделанная в день свадьбы Жанет и Дика Зиглера, — Жанет босая на пляже в Ланикаи в своем белом батистовом свадебном платье. Фотография была явно не на своем месте — почему Инез ее и заметила. Эта фотография стояла всегда на туалетном столике Руфи Кристиан, а теперь она стояла здесь, в недавно почищенной серебряной оправе; со стола, куда ее поставили, были совсем недавно убраны ключи от машины, шарфы, лакированные шкатулки и малахитовые лягушки. Фотография эта была жертвоприношением, посланием во искупление неведомому провидению; послание же состояло в том, что Жанет уготована к смерти.

„Я позвонил сегодня утром в церковь святого Эндрью и сказал Чипу Кинсолвингу, что нам понадобится, — говорил в соседней комнате Дуайт Кристиан. — Когда придет время. Самая обычная служба, вошли и вышли, обычное дело: из земли вышли — в землю уйдем. Ну, может быть, пару — как это называется — псалмов. Только не тот, где говорится, что „Господь — пастырь твой…“. Я специально предупредил. Дик? Ты ведь этого хотел?“

„Не надо опережать события, — сказал Дик Зиглер. — Откуда я знаю, чего хочу? Она еще не умерла“.

„Покорная скотина — „Господь — пастырь мой“, — сказал Дуайт Кристиан. — В этой семье не было овец“.

„Я скажу вам, чего я хочу, — услышала Инез собственные слова. Словно под воздействием димедрола, она смутно уловила в собственном голосе враждебность. — Я хочу, чтобы эту фотографию поставили туда, где она всегда стояла“.

В тот момент, когда Инез Виктор вошла в комнату дома на Маноа-роуд, на ней все еще была короткая трикотажная юбка, такой же жакет и гирлянда из жасминов, в которой она покинула аэропорт десять часов назад.

В течение которых она не сомкнула глаз.

В течение которых она ничего не ела.

В течение которых она не видела Джека Ловетта, хотя Джек Ловетт видел ее.

„Уведите же ее с этого чертова дождя“, — сказал Джек Ловетт.

11

Вот скудные сведения о том, как Джек Ловетт провел несколько месяцев, предшествовавших прибытию Инез Виктор в Гонолулу: он провел эти месяцы, курсируя между Сайгоном, Гонконгом и Гонолулу. Оставалась масса мелких дел, недоработанных моментов, пунктов, по которым необходимо было договориться. Нужно было выправить выездные бумаги. Нужно было перевести деньги. Для некоторых партий закупленного вооружения надо было заменить сопроводительные сертификаты, приобрести въездные визы, начать переговоры, заключить контракты, снять дома для перемещенных вьетнамских офицеров и официальных лиц (даже эта самая мелкая деталь требовала деликатного подхода в те месяцы, когда каждый уже знал, что война заканчивается, но делал вид, что это не так), и Джек Ловетт осуществлял подобные закупки сам, расплачиваясь наличными и ссылаясь при этом на заокеанских заказчиков; все это представляло собой бесконечно запутанный клубок нитей, посредством которых переориентировался этот призрачный бизнес, основанный на утверждаемой необходимости оказывать постоянную помощь. То, что во время войны можно подзаработать, мы все теоретически понимаем. Гораздо меньше среди нас тех, кто рассматривает войну как сугубо коммерческое предприятие, — таким, однако, человеком был Джек Ловетт, и понимал он это не абстрактно, но нутром, и первоочередная забота для него в те месяцы, после которых Инез Виктор снова попала в поле его зрения (она постоянно находилась в сфере его периферического видения — мерцающая тень, образ, отчетливо проступавший вперед, когда он был один в комнате отеля или на высоте в 35 тысяч футов), состояла в том, чтобы полнее обеспечить определенные интересы бизнеса. Например, в то утро, когда Джек Ловетт наблюдал прибытие Инез в аэропорту Гонолулу, он также следил за прибытием в Сайгон и получением разрешения на последующий вызов морским путем в Женеву через Ванкувер определенного количества золотых слитков, упакованных в ящики с соломой с надписью „домашняя утварь“. Когда позже он упомянул Инез об этих слитках, он описал происходившее как „услугу, которую я кое-кому оказал“. Весной 1975 года Джек Ловетт оказал многим людям много услуг, и многие люди в свою очередь оказывали услуги Джеку Ловетту.

Будучи читателем, в данный момент вы несколько опережаете события.

Будучи читателем, вы уже знаете, что той весной Инез Виктор и Джек Ловетт покинули Гонолулу вдвоем. Вы знаете об этом потому, что я рассказала вам еще раньше. Не расскажи я, вы все равно знали бы об этом: вы бы догадались, ведь большинство читателей опережает повествователя; а может быть, вы об этом даже помните из статей, опубликованных в газетах, и телепередач того времени, когда операция, проводимая Джеком Ловеттом, распадалась на части.

Вы, возможно, видели даже киноклип, который я упомянула. С Инез Виктор, танцующей на „Крыше св. Реджиса“.

И тем не менее.

Я могла бы шаг за шагом проследить все четыре дня, которые Инез оставалось провести в Гонолулу, могла бы перейти из жилой комнаты дома на Маноа-роуд в столовую и рассказать вам в деталях, что произошло в тот первый вечер в Гонолулу, когда Инез, Билли Диллон, Дик Зиглер, Дуайт и Руфи Кристианы наконец уселись ужинать.

Я могла бы рассказать вам о Джеке Ловетте, без приглашения вошедшем в столовую через застекленные двери, отделявшие ее от плавательного бассейна.

Я могла бы описать вам Инез, поднявшую голову и внезапно его увидевшую.

„Чертовы фоторепортеры разбили лагерь на лужайке перед домом, — привела бы я слова Дуайта Кристиана. — Джек, ты знаком с Инез? Ты знаешь Дика, мужа Жанет? А присутствующего здесь Билли ты знаешь?“

„Пару лет назад мы вместе были в Джакарте, — говорил бы у меня Джек Ловетт Дуайту Кристиану, глядя при этом на Инез. — И Инез там была. Инез была в Джакарте вместе с Жанет“.

„Инез также была в Джакарте вместе со своим мужем, — сказал бы Билли Диллон нарочито приятным голосом. — И с двумя своими детьми“.

„Эти стервятники собрались на лужайке по той причине, что Жанет не вытянет“, — произнес бы Дуайт Кристиан.

„Перестаньте говорить, что Жанет „не вытянет“, — сказал бы Дик Зиглер. — Сидите здесь, уминаете курицу, запеченную в тесте, и беседуете о том, что Жанет „не вытянет““.

„Сменим предмет разговора, — отозвался бы Дуайт Кристиан. — Ради Дика. Пока я не доем свою курицу, запеченную в тесте. Джек, что ты скажешь, если я тебе сообщу, что „Кристиан корпорейшн“ увеличила стоимость полной реконструкции в заливе Камрань?“

„Я скажу, что „Кристиан Корпорейшн“ проводит там реконструкцию для Хо Ши Мина. — Джек Ловетт продолжал смотреть только на Инез. — Как поживаете?“

Инез ничего не ответила; взгляд ее был направлен на Джека Ловетта.

„Не хотите ли куда-нибудь сходить?“ — спросил Джек Ловетт; голос его был низким и чрезвычайно спокойным.

За столом наступила тишина.

Инез взяла вилку, но немедленно положила ее на стол.

„Милли еще не приносила десерт“, — слабым голосом сказала Руфи Кристиан.

„Инез“, — сказал Билли Диллон.

Джек Ловетт оторвал взгляд от Инез и посмотрел на Билли Диллона.

„Вот что, — сказал он тем же низким и спокойным голосом. — Мне некогда здесь в игрушки играть“.

Такие вот дела.

Я совершенно точно могла бы обо всем рассказать.

Я знаю все условия договора и то, как их соблюдать, как разрисовать уже натянутый мною холст; я знаю, что сказал он и что сказала она, а кроме того, знаю — поскольку сердцевиной повествования служит определенный высчитанный эллипс, молчаливый уговор между писателем и читателем о том, что один удивляет, а другой удивляется, — как не рассказать вам о том, чего вы пока что не хотите знать. Я уважаю ту роль, которую играют детали в подобных повествованиях: не просто курица, запеченная в тесте, и равным образом не просто погода (мне нравится писать о погоде, но это легко), не просто то, как на следующее утро облака сгустились над Кулау-Рэйндж или как потрескивали пальмы за домом Жанет в сумерках (любой может написать о пальмах в сумерках), когда Инез пошла взять платье, в котором должны были хоронить Жанет.

Я имею в виду нечто большее, чем просто погоду.

Я имею в виду своеобразие характеров, окружения, незначительных на первый взгляд деталей.

Тот факт, например, что Гарри и Эдлай Виктор прибыли в Гонолулу утром 28 марта, утром страстной пятницы, — в то утро, когда тело Жанет было доставлено для вскрытия судебной экспертизой; они прилетели тогда на самолете компании „Уорнер коммюникейшнс“. То обстоятельство, что за время долгих пасхальных дней перед похоронами Жанет Эдлай неоднократно находил возможности, чтобы упомянуть про самолет компании „Уорнер коммюникейшнс“. Деликатность причин, по которым не Инез, но Гарри и Эдлай должны были звонить вдове Уэнделла Омуры. Препирания по поводу приготовления к похоронам Жанет (в конце концов Дик Зиглер все-таки пожелал, чтобы пастырем Жанет был Господь — хотя бы потому, что этого не хотел Дуайт Кристиан) и способ, которым Руфи Кристиан заполнила промежуток между смертью и похоронами Жанет, — усиленными занятиями домашним хозяйством. Легкая перепалка, вспыхнувшая, когда Инез посоветовала Дику Зиглеру не перекладывать на плечи Руфи обязанность позвонить в школу Крису и Тимми и сказать, что их мать умерла.

„Честное слово, Инез, когда дело идет о детях, я не считаю, что последнее слово должно быть за тобой, — сказал Дик Зиглер. — Памятуя о Джесси“.

„Оставь Джесси в покое, — сказала Инез. — Звони“.

Небольшое затруднение, случившееся субботним утром, когда Крис и Тимми прилетели с учебы, а служебные собаки в аэропорту обнаружили в одном из их ранцев марихуану. Точный текст письма, отправленного Полом Кристианом в „Эдвертайзер“, в котором он высказал „негодование“ по поводу того, что ему не разрешили присутствовать на похоронах Жанет. Точное местоположение пассажа в Вайанаэ, куда Джек Ловетт отвез Инез, чтобы встретиться со специалистом по радарным установкам, который, как говорили, видел Джесси.

Джесси.

Джесси — сумасшедшая номер восемь в этом повествовании.

Сейчас я намерена обратиться к Джесси, однако сперва хотела бы предупредить: подобно Джеку Ловетту и (как выяснилось) Инез Виктор, у меня нет времени играть в игрушки.

Назовем это голосом комментатора.

Сигналом тревоги в нашем повествовании.

12

Первая электроэнцефалограмма в виде совершенно прямой линии, обозначавшая, что у Жанет прекратилась какая бы то ни было фиксируемая мозговая активность, была получена около шести вечера в среду, 26 марта, вскоре после того, как Инез и Билли Диллон прибыли в дом на Маноа-роуд. Электроэнцефалограмма была изучена главным невропатологом, который вел Жанет, приблизительно в то же время, когда Инез, Билли Диллон, Дик Зиглер, Дуайт и Руфи Кристиан сели за курицу, запеченную в тесте. Невропатолог уведомил следственный отдел о том, что получена первая нулевая расшифровка, позвонил в дом на Маноа-роуд, пытаясь связаться с Диком Зиглером, услышал короткие гудки и уехал из больницы, оставив дежурному указание дозвониться Дику Зиглеру. Десять минут спустя „скорая помощь“ доставила в Центр больного с тяжелым ножевым ранением, и дежурный забыл о приказе звонить Дику Зиглеру.

Это ставит один из тех вопросов, возможность ответить на который дает лишь анализ событий: сколь существенно повлиял бы на происходившее звонок из больницы, если бы он имел место до того, как Инез поднялась из-за обеденного стола и, пройдя гостиную, вышла с Джеком Ловеттом из дома через входную дверь? Не думаю, однако звонок из больницы мог бы быть истолкован как „причина“ того, что Инез вышла из-за стола.

Иная причина, нежели Джек Ловетт.

Причина, которая устроила бы всех.

Итак, на данный момент их устроило признание того, что Инез переутомилась. Руфи Кристиан первая нашла это слово. „Она просто переутомилась“, — сказала Руфи Кристиан, а Билли Диллон подхватил и повторил: „Переутомилась. Конечно. Естественно. Она переутомилась“.

Инез только что вышла из дома.

„Ты, наверное, уже можешь снять гирлянду?“ — сказал Джек Ловетт, когда они сидели у него в машине перед домом на Маноа-роуд. Похоже было, что большинство репортеров уже ушли с лужайки. Когда Инез и Джек Ловетт вышли из дома, на ступеньках оставался только один фотограф, да и тот, сделав по долгу службы несколько снимков, отошел в сторону. Джек Ловетт дважды включил и дважды выключил зажигание.

Инез сняла помятую гирлянду с шеи и опустила ее на сиденье между ними.

„Не представляю, куда я собирался тебя отвезти, — сказал Джек Ловетт. — Честно“.

Инез посмотрела на Джека Ловетта, а затем принялась смеяться.

„Черт возьми, Инез. Откуда мне было знать, что ты пойдешь?“

„У тебя было двадцать лет. Чтобы подумать, куда нам поехать“.

„Да, конечно. Перестань смеяться. Я привык думать, что всегда смогу взять тебя в Сайгон. Пить там цитрусовый сок и смотреть теннис. Ладно, поставь на этом крест. Хочешь поехать в больницу?“

„Представь, что мы поехали в Сайгон. Представь, что все так и случилось. Вообрази себе. Все равно, это же только в мыслях“.

„Не совсем“, — сказал Джек Ловетт.

Инез посмотрела на него, затем в сторону. Фотограф на ступеньках зажег сигарету, но тут же щелчком отправил ее через лужайку. Он подхватил свою камеру и направился к машине. Инез взяла гирлянду и вновь положила ее.

„Мы едем в больницу или нет?“ — сказала она наконец.

Так вот и получилось, что Инез Виктор и Джек Ловетт вместе поднялись на третий этаж в реанимационное отделение Королевского медицинского центра, когда, по словам старшего из двух следователей по делам об убийствах, часы Жанет уже вели другой счет.

„Я все же не вполне это понимаю, — продолжала повторять Инез заведующему отделением и двум следователям по делам об убийствах. Следователи по делам об убийствах пришли в больницу лишь для того, чтобы взять показания у одной из сиделок, и не имели ни малейшего желания составлять компанию допрашиваемому заведующему. — Вы получили прямую линию в шесть часов. Так ведь вы говорили?“

„Именно“.

„Вам же нужны три таких. Каждая через восемь часов. Ведь вы мне так говорили? Сегодня в полдень. О технической смерти“.

„Тоже верно. — Лицо заведующего покраснело от раздражения. — По крайней мере через восемь часов“.

„Тогда почему вы мне говорите, что наметили вторую электроэнцефалограмму на девять часов завтрашнего утра?“

„По крайней мере на восемь часов. Как минимум“.

При чем здесь — по крайней мере? Вы могли сделать ее сегодня в два утра».

«Это не было бы нормальной процедурой».

Инез посмотрела на следователей.

Следователи смотрели в сторону.

Инез посмотрела на Джека Ловетта.

Джек Ловетт пожал плечами.

«Сделайте ее в два, — сказала Инез. — Или ее перевезут в другое место, где это сделают в два часа».

«Перемещение пациентки может усложнить выяснение причины смерти».

Дежурный посмотрел на следователей, ожидая поддержки.

«Трудно будет что-либо утверждать».

«Плевала я на выяснение причины смерти», — сказала Инез.

Все молчали.

«Да сделай ты это в два», — сказал старший из следователей по делам о убийствах.

«Я заметил, ты все еще получаешь то, что хочешь», — сказал Джек Ловетт Инез.

Они сделали это в два и еще раз в десять утра, и каждый раз линия была прямой, однако главный невропатолог, проконсультировавшись со следователями по делам об убийствах и юристами Центра, сказал, что всех успокоило бы четвертое обследование. Четвертый результат явился бы гарантией против утверждений, что смерть наступила в результате отключения системы жизнеобеспечения. Получив его, каждый мог жить спокойно.

«Каждый, кроме Жанет», — сказала Инез, сказала она это только Джеку Ловетту.

Спустя восемь часов они снова проделали эту процедуру, и снова линия была прямой и в 19.40, во вторник 27 марта, было объявлено, что Жанет Кристиан Зиглер умерла. На протяжении почти двадцати четырех часов, предшествовавших этому объявлению, Инез не выходила из пустой комнаты для посетителей в хирургическом отделении, где она сидела на большой софе. Почти все это время Джек Ловетт провел с ней. Из всего, что Джек Ловетт говорил ей за эти почти двадцать четыре часа, Инез позже могла отчетливо вспомнить только рассказанную ей историю о женщине, служившей у него кухаркой в Сайгоне в 1970 году. На протяжении нескольких месяцев эта женщина пыталась отравить некоторых из гостей, приглашенных к обеду, олеандровыми листьями. Она мелко крошила эти листья в определенные тарелки с супом, в которых появлялась очень приятная пенка, полная гемотоксинов. Хотя ни один из этих гостей не умер, по крайней мере двое — корреспондент агентства Рейтер и обозреватель журнала «Арми информэйшн дайджест» — заболели, однако никто на заподозрил повариху до тех пор, пока ее зять, убежденный, что дочь хозяйки наставила ему рога, не пришел к Джеку Ловетту с этой историей.

«А какова была цель?» — спросила Инез.

«Чья цель?»

«Поварихи. — Инез пила пиво, Джек Ловетт принес бутылку в больницу. — Каковы были ее мотивы?»

«Ее мотивы. — Казалось, Джеку Ловетту эта часть истории была неинтересна. — Выяснилось, что ее просто обманули. Сугубо личное дело. В общем, эта история мне ничего не дала. Хотя сперва мне показалось, что я на что-то напал».

Инез допила пиво и внимательно посмотрела на него. Она поразмыслила, стоит ли спрашивать, на что, как он думал, он напал, и решила, что не стоит. После этого небольшого происшествия с поварихой он отказался от служанки, сказал он. После этого незначительного случая с поварихой он снова стал останавливаться в гостинице «Дюк». Когда бы он ни был в Сайгоне.

«Тебе там нравилось, — сказала Инез. Пиво расслабило ее, и она начала засыпать, держась за руку Джека Ловетта. — Тебе там очень нравилось, ведь так?»

«Иногда бывало хуже, иногда — лучше. — Джек Ловетт выпустил руку Инез и накинул на ее голые ноги свой пиджак. — А вообще-то да, — сказал он наконец. — Жить там было неплохо».

Несколько раз в течение этих суток в больницу приходил Дик Зиглер, но в целом он, казалось, испытывал облегчение, предоставив Инез контролировать ситуацию. «Жанет даже не знает, что мы здесь», — говорил Дик Зиглер каждый раз, когда приходил в больницу.

«Я здесь не ради Жанет», — сказала наконец Инез, но Дик Зиглер проигнорировал это замечание.

«Даже не знает, что мы здесь», — повторил он.

Довольно часто в больницу приходил Билли Диллон.

«Естественно, ты переутомлена, — говорил Билли Диллон каждый раз, когда приходил в больницу. — Поэтому я не воспринимаю ничего всерьез. Спросите меня, что я думаю о поступках Инез, и я скажу — никаких комментариев. Она переутомилась».

«Послушай, — сказал Билли Диллон, придя в больницу в последний раз. — Нас атакует с флангов „Король крабов“. Гарри воспользовался самолетом компании „Уорнер“, чтобы долететь до Сиэтла и привезти на похороны Джесси, а Джесси сообщила Гарри, что не приедет на похороны».

Инез посмотрела на Билли Диллона.

«Ну?» — сказал Билли Диллон.

«Что — ну?»

«Что мне сказать Гарри?»

«Скажи ему, что надо получше все устраивать», — сказала Инез Виктор.

13

Мне бы следовало рассказать вам кое-что о Джесси Виктор — то, что понимали очень немногие. Гарри Виктор, например, никогда этого не понимал. Инез понимала это весьма смутно. Дело вот в чем: Джесси никогда не считала, что с ней что-то не в порядке. То, что она употребляла героин, она не рассматривала как некий акт протеста, или образ жизни, или даже как дурную привычку, как это некоторые называли; она считала это решением потребителя. Джесси Виктор употребляла героин просто потому, что предпочитала героин кофе, аспирину и сигаретам, точно так же, как кинофильмам, магнитофонным записям, косметике, одежде и ленчам. Ее не раз подвергали обследованиям с помощью обычных тестов и каждый раз признавали чуткой, руководствующейся высокими целями, умнее Эдлая, не поддающейся заблуждениям, прямой. Быть может, именно по причине этой прямоты ей и не хватало чувства юмора. Чего ей хватало в достатке, так это пристрастной одержимости, какой-то светящейся серьезности; всех ошеломляла ее манера «отшивать» кого-либо тем серьезным низким голосом, от которого Инез бросало в дрожь и когда Джесси было восемнадцать, и когда было два года, — «ослиная задница», говорила она. «Ты, ослиная задница» — так Джесси назвала Эдлая в тот вечер, когда он с Гарри Виктором прилетел в Сиэтл, чтобы забрать ее на похороны Жанет, а Джесси отказалась ехать. Она согласилась только поужинать с ними, пока заправлялся самолет компании «Уорнер коммюникейшнс», но ужин прошел плохо.

«Задача в том, чтобы превратить антивоенные сентиментальничанья в многоцелевую программу, — сказал за обедом Эдлай. Он рассказывал Гарри Виктору о статье, которую предлагал написать для первой страницы „Нью-Йорк тайме“. — Как раз это мы все время пережевываем в Кембридже».

«Интересно, — сказал Гарри Виктор. — Дашь мне взглянуть. Джесс, а ты что думаешь?»

«Я думаю, ему не стоит говорить „Кембридж“», — сказала Джесси.

«Ты, наверное, спала, когда я туда уезжал, — сказал Эдлай. — Но так уж получилось, что учусь я именно в Кембридже».

«Может, и так, — сказала Джесси, — но так уж получилось, что ты не поступил в Гарвард».

«Ладно, ребята, вы оба хороши. — Гарри Виктор повернулся к Эдлаю: — Я могу кого-нибудь подыскать в „Таймс“. Если у тебя серьезные намерения».

«Серьезные. Пришло время. Пора моему поколению вступать в диалог, если ты понимаешь, о чем я».

«Ты, ослиная задница», — сказала Джесси.

«Ну, — сказал Гарри Виктор после того, как Эдлай вышел из-за стола. — А как вообще дела?»

«Я готова уехать…»

«Ты же сказала, что не поедешь. Что у тебя принципы. Что ты не бываешь на похоронах. Для меня этот твой принцип несколько нов, но не обращай внимания — это твое дело. Я это принимаю. В качестве принципа».

«Я не имела в виду — уехать на похороны Жанет. Я имела в виду уехать вообще. И точка. Отсюда. Из Сиэтла».

«Ты не прошла еще курс».

«Курс, — сказала Джесси, — для ослиных задниц».

«Одну минуту», — сказал Гарри.

«Я принимала детокс, очистилась и не вижу больше проблем».

«Что это значит: принимала детокс? По плану должен был быть не детокс, а метадон».

«Мне не нравится метадон».

«Почему?»

«Потому, — терпеливо сказала Джесси, — что мне от него не становится лучше».

«Ты чувствуешь себя от него плохо?»

«Нет, я от него не чувствую себя плохо. — Джесси восприняла вопрос очень серьезно. — Просто от него мне не становится лучше».

Они замолчали.

«Что конкретно ты хочешь делать?» — спросил наконец Гарри.

«Я хочу, — Джесси изучала кусок хлеба, который она скатала в шарик, — устроить свою обычную жизнь. Заняться чем-то всерьез, понимаешь?»

«Отлично. Хорошие новости. Приятно слышать».

«Заняться своей карьерой».

«А именно?»

Джесси крошила хлебный шарик на маленькие кусочки.

«Не пойми меня превратно, Джесси. Все это очень приятно слышать. Единственное, что я хочу сказать, — тебе необходима программа. — Гарри Виктор почувствовал, что от идеи выработки программы у него потеплело на душе. — План. Собственно, два плана. Взаимосвязанных. План долгосрочный и план на ближайшее будущее. Каков твой долгосрочный план?»

«Я не собираюсь баллотироваться в конгресс, — сказала Джесси. — Если ты это имеешь в виду».

Это замечание так огорчило Гарри, что дальше он уже не расспрашивал.

«Ну ладно. Хорошо. А как насчет твоих ближайших планов?»

Джесси взяла другой кусочек хлеба.

Что-то оборвалось в душе Гарри Виктора. Последний час он пытался выбросить из головы любые предположения о том, почему предыдущим вечером Инез вышла из дома Дуайта Кристиана с Джеком Ловеттом. Ему рассказал Билли Диллон. «Тебе следует думать, что она переутомилась», — посоветовал Билли Диллон. «Мне следует думать, что она ополоумела». Немного раньше, за ужином, он опробовал версию с переутомлением на Джесси и Эдлае. «Я бы не удивился, узнав, что ваша мать несколько переутомилась», — сказал он. Эдлай положил меню и сказал, что он хочет салат из креветок, лангет по нью-йоркски с кровью, но все же достаточно прожаренный, сметану и картошку с луком. Джесси положила меню и посмотрела на Гарри — подозрительно, как ему показалось, — из-под соломенного теннисного козырька, который она не сняла за обедом.

Джесси подозрительно уставилась на него из-под соломенного теннисного козырька, а Эдлай захотел лангет по-нью-йоркски с кровью, но все же достаточно прожаренный, а Инез вышла из дома Дуайта Кристиана с Джеком Ловеттом, и вот теперь Джесси крошила хлеб на кусочки, смахивавшие на куриный помет.

«Ты можешь мне сделать одолжение? Джесси? Ты можешь или съесть этот хлеб, или оставить его в покое?»

Джесси сложила руки на коленях.

«Я все еще вроде работаю над своим ближайшим планом, — сказала она чуть погодя. — В настоящее время».

В действительности у Джесси Виктор уже был план на ближайший четверг в Сиэтле, тот же план, который она в общих чертах изложила Инез на Рождество, план, о котором Инез специально не стала упоминать, когда описывала Гарри и Эдлаю визит к Джесси, — если только то порождение атмосферы, стремлений, слухов и изоляции, в которой существовала Джесси в Сиэтле, можно было назвать планом, — получить работу во Вьетнаме.

Инез не упомянула об этом плане Гарри, поскольку не верила в возможность его реализации.

Джесси не упомянула об этом плане Гарри, поскольку не верила, что план такого рода он был в состоянии понять.

В данном случае я понимаю точку зрения Джесси. Гарри сразу же заговорил бы о деталях. Гарри спросил бы Джесси, читала ли она последнее время газеты. Гарри не понял бы, что эти детали не играли для Джесси никакой роли. Получить работу во Вьетнаме для Джесси было первым шагом, важным, собственно, самим по себе долгожданным шансом получить возможность действовать, а поскольку она была уверена, что все там происходящее — не более чем политика, а политика — для ослиных задниц, она не изменила бы своего решения в тот мартовский вечер 1975 года (в тот самый вечер, когда, как выяснилось, американская эвакуация из Дананга переросла в неконтролируемые беспорядки), даже если бы что-то услышала, или увидела, или вычитала в газете.

Если Джесси вообще когда-то читала газеты.

Для Инез и Гарри Виктора это представлялось весьма сомнительным.

Когда следующей воскресной ночью, пасхальной воскресной ночью 1975 года, — в ночь перед похоронами Жанет, — до них в Гонолулу дошли сведения о том, что три часа спустя после того, как самолет авиакомпании «Уоркер коммюникейшнс» вылетел из Сиэтла, унося Гарри и Эдлая Виктора в Гонолулу, Джесси вышла из клиники, специализировавшейся на лечении подростковой зависимости от химических веществ, и договорилась, что ее посадят на транспортный самолет «С-5А», который спустя семнадцать с половиной часов (дважды дозаправившись в полете) приземлился на сайгонской авиабазе Таншоннят. «Может, она услыхала, что там легче затариться травкой», — сказал Эд-лай, и Инез ударила его.

14

Она проделала это без паспорта (ее паспорт лежал в пустой копилке в квартире у Центрального парка), имея при себе пресс-карточку, которую в шутку сделал для нее кто-то из «Лайф» во время кампании 1972 года. С этой пресс-карточкой Джесси Виктор в возрасте пятнадцати лет не смогла пройти за сцену стадиона «Колизей» в Нассау во время концерта «Пинк Флойд», но в возрасте восемнадцати лет она помогла ей прилететь в Сайгон. Теперь это кажется поразительным, однако мы забываем, насколько суматошными и горячечными были те несколько недель в 1975 году: «пересчет сумм обложения», розыгрыш «рассчитанных партий», выделение дополнительной помощи, несмотря на доклады о мрачной фантасмагории воздушных грузов и морских пехотинцев, скученных на крыше миссии, затруднительнейшем положении персонала, бетонированные площадки перед ангарами, заваленные обувью и поломанными игрушками. В ситуации неотвратимо надвигающегося кризиса случалось многое из того, что никак не могло произойти за несколько месяцев до этого и несколько недель спустя; одним из таких происшествий был случай с Джесси Виктор. Разумеется, американскую девушку, прилетевшую на базу Таншоннят, должны были бы там и задержать, но Джесси Виктор никто не задержал. Разумеется, американская девушка, прилетевшая на базу Таншоннят без паспорта, не могла бы пройти иммиграционный контроль, предъявив одни только водительские права, зарегистрированные в Нью-Йорке, но Джесси Виктор прошла. Разумеется, американская девушка без паспорта, с водительскими правами, зарегистрированными в Нью-Йорке, и в соломенном теннисном козырьке, не смогла бы выйти из заваленного терминала аэропорта Таншоннят и сесть в автобус, идущий в Шолон, причем за ней наблюдали несколько человек, и никто не сделал попытки ее остановить, но Джесси Виктор проделала именно это. Или казалось, что ей это удалось.

К тому времени, когда Джек Ловетт прибыл в дом на Маноа-роуд в тот пасхальный воскресный вечер с историей об американской девушке, которой оказалась Джесси, — американской блондинке, оставившей в Таншоннят вместо визы водительские права, зарегистрированные в Нью-Йорке, — Инез и Гарри Виктор говорили друг с другом лишь в присутствии посторонних.

Они вели себя очень предупредительно друг к другу на официальных обедах, но избегали необязательных приемов.

Они спали в одной комнате, но в разных постелях.

«Ты переутомилась, — сказал Гарри Виктор вечером в пятницу. — Все навалилось разом».

«Собственно, я ни в малейшей степени не переутомлена, — сказала Инез. — Мне грустно. Грусть — это не то, что переутомление».

«Почему бы не выпить еще, — сказал Гарри Виктор. — Для разнообразия».

К субботе ссора, тлевшая в отдаленных степях кампании 1972 года, снова занялась, вечером она ярко вспыхнула и запылала необоримым пламенем.

«Ты знаешь, чего я в особенности не могла переносить? — сказала Инез. — Было совершенно невыносимо в Майами, когда ты назвал себя гласом поколения, принявшего огонь на полях сражений во Вьетнаме и Чикаго».

«Удивительно, оказывается, ты была достаточно трезва, чтобы обратить внимание на мои слова. В Майами».

«На твоем месте я бы сменила тему. Мне кажется, ты уже состриг почти все купоны, которые надеешься получить с этого».

«С чего?»

«С Бремени Гарри Виктора. Я была достаточно трезва, чтобы заметить, как ты воздерживался от высказываний от имени этого поколения до второго закрытого собрания партийных лидеров по обсуждению оргвопросов. Только после того, как ты понял, что не доберешь голосов, ты стал гласом поколения, принявшего огонь на полях сражений во Вьетнаме и Чикаго. В дополнение к сказанному. Более того. Собственно говоря, это поколение никогда не было твоим, ты был старше».

Наступила тишина.

«Позволь теперь мне сделать ход, — сказал Гарри Виктор, — раз уж речь зашла о „старше“».

Инез ждала.

«Мне кажется, ты выбрала не лучший способ соблюдение условностей в связи со смертью твоей сестры. Может быть, я не прав».

Инез долго глядела в окно перед тем, как заговорить.

«В целом нам было не так уж плохо вместе, — сказала она наконец. — В абсолютном исчислении».

«Предполагается, что я должен обратить внимание на форму прошедшего времени, не так ли?»

Инез не повернулась от окна. Было темно. Она так долго жила на севере, что совершенно забыла, как быстро тут темнеет. В тот день во второй половине дня она поехала взять платье, в котором по просьбе Дика Зиглера должны были похоронить Жанет, и сумерки застали ее в доме Жанет на побережье. «Ты забери платье, — сказал Дик Зиглер. — Поезжай ты. Я не могу заглянуть в ее шкаф». После того как Инез нашла платье, она села на кровать Жанет и позвонила Джеку Ловетту по стилизованному под старину телефону Жанет. «Послушай, — сказала Инез, когда увидела его. — То розовое платье, которое на ней было в Джакарте, — оно в шкафу. У нее было четырнадцать розовых платьев. Я сосчитала. Четырнадцать». Говорила она сквозь слезы. «Четырнадцать розовых платьев, висящих рядком. Неужели никто ей никогда не говорил? Что розовое ей не идет?» Там, на побережье, с Джеком Ловеттом, при последнем свете уходящего дня, Инез заплакала первый раз за эту неделю, однако, вернувшись в дом на Маноа-роуд, где был Гарри, она вновь почувствовала себя словно запечатанной; в ней как бы снова включился механизм блокировки от опасных перегрузок.

«Мне кажется, я заслуживаю несколько большего, нежели изменения времени на прошедшее», — сказал Гарри.

«Не драматизируй», — сказала Инез.

Или не сказала.

Либо она сказала Гарри в тот субботний вечер «не драматизируй», либо она сказала Гарри в тот субботний вечер «я люблю его». Более вероятным кажется, что она сказала «не драматизируй», но хотела она сказать «я люблю его», — точно же она не помнила. Она помнила, наверное, что сами слова «Джек Ловетт» остались между ними не сказанными до вечера субботы.

«Там внизу твой друг Ловетт», — произнес тогда Гарри.

«Джек», — сказала Инез, но Гарри уже вышел из комнаты.

Джек Ловетт повторил подробности истории про американскую девушку в Таншоннят дважды: один раз для Инез, Гарри и Билли Диллона, и второй — когда пришли Дуайт Кристиан и Эдлай. При повторном рассказе детали выглядели еще менее правдоподобными. Самолет «С-5А», пресс-карточка, теннисный козырек, автобус до Шолона.

«Так-так, — все время повторял Гарри. — Да».

Впервые Джек Ловетт услышал имя Джесси в то воскресное утро от одного из людей, с которым он постоянно встречался на авиалинии в Таншоннят. Потребовалось еще пять звонков и остаток дня, чтобы установить принадлежность водительских прав, оставленных на таможенном контроле вместо визы.

«Так-так, — сказал Гарри. — Да. То есть вы, собственно, не видели этих прав».

«Гарри, как я мог видеть эти права? Права в Сайгоне».

Инез смотрела, как Джек Ловетт открывает конверт, на котором были нацарапаны какие-то записи. Ловетт. Джек. Твой друг Ловетт.

«Джессика Кристиан Виктор? — спросил Джек Ловетт, глядя в свои записи. — Родилась 23 февраля 1957 года?»

Гарри не взглянул на Инез.

«Светлые волосы, серые глаза? Рост 163 см? Вес 50 кг? — Джек Ловетт сложил конверт и спрятал его в карман пиджака. — Адрес был ваш».

«Но вы его не записали».

Джек Ловетт посмотрел на Гарри:

«Потому, Гарри, что я знаю его. Сентрал Парк-Уэст, 135».

Наступила тишина.

«Когда она получала права, ее вес был больше, — сказала наконец Инез, — сейчас она весит около 46 килограммов».

«Тот факт, что у кого-то были права Джесси, не обязательно означает, что это была Джесси», — сказал Гарри.

«Да, не обязательно», — сказал Джек Ловетт.

«Да боже ты мой, — сказал Гарри. — В стране у каждого подростка есть теннисный козырек».

«При чем здесь теннисный козырек?» — спросила Инез.

«Она как-то надевала такой, — сказал Эдлай, — за обедом. В Сиэтле».

«Черт с ним, с этим козырьком. — Гарри взял телефонную трубку. — Билли, у тебя есть номер Сиэтла?»

Билли Диллон вынул из кармана маленькую тонкую кожаную записную книжку и раскрыл ее.

«У меня есть», — сказала Инез.

«У Билли тоже. — Гарри барабанил пальцами по столу, пока Билли Диллон набирал номер. — Говорит Гарри Виктор, — сказал он через минуту. — Я хотел бы поговорить с Джесси».

Инез посмотрела на Джека Ловетта.

Джек Ловетт снова изучал свой конверт.

«Так-так, — сказал Гарри. — Да. Конечно».

«Черт», — сказал Билли Диллон.

«Есть один парень, который сегодня утром прилетел из Таншоннята, — сказал Джек Ловетт. — Специалист по радарам, работал в американских войсках ПВО».

«Да, ее тетя, — сказал Гарри. — Нет, у меня есть. Спасибо. — Он повесил трубку. Он все еще не смотрел на Инез. — Ваш ход», — сказал он немного спустя.

«Этот парень должен был ее видеть», — сказал Джек Ловетт.

«Так видел или нет?» — спросил Гарри.

«Я не знаю, Гарри. — Голос Джека Ловетта был ровным. — Я еще с ним не говорил».

«Тогда это к делу не относится», — сказал Гарри.

«Она весит всего 46 килограммов», — сказала Инез.

«Ты это говоришь уже второй раз, — сказал Гарри. — Это так же относится к делу, как специалист Ловетта по радарам. Это ничего не значит».

«Я вам скажу, что это значит, — сказал Дуайт Кристиан. — Это значит, что все приметы сходятся».

Гарри вытаращился на Дуайта Кристиана, а затем посмотрел на Билли Диллона.

«Добро пожаловать в тяжелые времена, приятель, — сказал Билли Диллон. — Поговорим о „Морской Лужайке“».

«В действительности она перевесит девять десятых из них, — сказал Дуайт Кристиан. — Девять десятых населения Сайгона».

«Ты ведь можешь все уладить. — Билли Диллон посмотрел на Гарри. — Попробуешь через госдепартамент? Через обычные каналы?»

«„Обычные каналы“ — тоже мне, Микки Маус, — сказал Дуайт Кристиан. — Позвони в Белый дом. Скажи им, чтобы разложили костер под посольством. Надави на них. Потребуй ее освобождения».

«Ее освобождения откуда?» — спросил Гарри.

«Из лап граждан Сайгона. — сказал Билли Диллон. — Твоя подача».

Наступила тишина.

«Я не умею так элегантно выражаться, как вы двое, но я знаю, чего хочу. — Голос Дуайта Кристиана стал жестким и взвешенным. — Я хочу, чтобы она вернулась оттуда, Гарри».

«Это не так-то просто, Дуайт».

«Непросто, если ты из Вашингтона, — сказал Дуайт Кристиан. — Думаю, что нет. Поскольку я не из Вашингтона, я не совсем понимаю, в чем тут проблема».

«Дуайт, — начала Инез, — проблема в том…»

«На работах у водопада Игуассу моего мастера взяли заложником; тогда я, как и сейчас, не умел элегантно выражаться, а также не был человеком из Вашингтона, однако я прекрасным образом вызволил его».

«… в том, Дуайт, что никто не брал Джесси заложницей».

Дуайт Кристиан посмотрел на Инез.

«Она просто поехала туда сама», — сказала Инез.

«Я знаю это, дорогая, — голос Дуайта Кристиана смягчился. — Я просто хочу, чтобы кто-нибудь объяснил мне — почему».

Тогда-то Эдлай и сказал, что там, наверное, можно дешево затариться травкой.

Тогда-то Инез и ударила Эдлая.

Тогда-то Гарри и сказал: «не прикасайся к моему сыну».

«Но папа, — повторял Эдлай в последовавшей за этим тишине. — Но папа. Мама».

Ало ха оэ.

Билли Диллон однажды спросил меня — как я считаю, уехала ли бы Инез той ночью, если бы там не было Джека Ловетта. Поскольку человеческое поведение определяется, на мой взгляд, обстоятельствами, я без особого внимания отнеслась к этому вопросу. Ответ, конечно: нет, но ответ этот безотносителен, поскольку Джек Ловетт там был.

В ту ночь Джек Ловетт был одним из обстоятельств.

Джек Ловетт был там, а Джесси, была в Сайгоне — вот еще одно обстоятельство той ночи.

Джесси была в Сайгоне, а специалист по радарам, который, как говорили, видел ее, должен был встретиться с Джеком Ловеттом на веранде клуба «Плейбой» в Вайанаэ. Этот специалист по радарам, который то ли видел, то ли не видел Джесси, встречался с Джеком Ловеттом в Вайанаэ, а электрик, работавший на установке опытного реактора в Далате, встречался с Джеком Ловеттом в Вахиаве.

Опытный реактор в Далате был в ту ночь обстоятельством лишь в том смысле, что эту карту Джек Ловетт разыгрывал той весной.

Джек Ловетт пока что не видел возможности вывоза топлива, но он хотел знать — для будущих подсчетов, — сколько этого топлива осталось, в каком оно состоянии и для кого предназначается.

Опытный реактор в Далате был той ниточкой, за которую Джек Ловетт еще не тянул в попытках перестроить призрачный бизнес, основанный на утверждаемой необходимости оказывать постоянную помощь, — вот почему в ту пасхальную воскресную ночь 1975 года он взял Инез сперва на встречу со специалистом по радарам на веранду клуба «Плейбой» в Вайанаэ, а затем — за перевал Колэколэ на встречу с электриком в баре «Веселый разговор» в Вахиаве.

В круглосуточный «Веселый разговор» в Вахиаве.

В «Веселом разговоре» в Вахиаве, что расположен по другую сторону моста, напротив шофилдских казарм.

Где Инез стояла повернувшись спиной к музыкальному ящику и обнимала Джека Ловетта.

Где группа «Мамаз энд Папаз» пела «Приснись мне хоть на миг».

Специалист по радарам оказался понятливым.

«Мне не нужна эта головная боль», — сказал специалист по радарам.

Электрик уже ушел из «Веселого разговора», но оставил у бармена записку.

Из Дананга смываются: этот пижон в Далате — не жилец, — было сказано в записке.

На экране над баром летали вертолеты. Одни поднимались с крыши американской миссии, другие — исчезали в огненном шаре над складом боеприпасов, третьи — делали вынужденную посадку на воду, покрытую нефтяной пленкой, оставшейся от взрыва корабля «Пайонир контендер».

«Наконец поганые азиаты стреляют друг друга», — сказал бармен.

«Ох, черт, Инез, — сказал Джек Ловетт. — Жена Гарри Виктора».

«Послушай, — сказала Инез. — Для того, что следовало бы сделать, уже слишком поздно. Забудь о том, что следовало бы сделать».

Так, в пасхальную ночь 1975 года Джек Ловетт и Инез Виктор сели на самолет сингапурской авиалинии, вылетавший из Гонолулу в 3.45 утра, и день спустя в 9.40 утра приземлились в гонконгском аэропорту Кайтак.

Недавно, когда я летела этим рейсом, я вспомнила об Инез, описывавшей тот полет, как рассвет длиной в одиннадцать часов.

Инез сказала, что она не сомкнула глаз.

Инез сказала, что она все еще помнит холод стекла, к которому прижималась щекой.

Инез сказала, что перелет в Гонконг с вылетом из Гонолулу в 3.45 утра в точности соответствовал ее представлениям о смерти, которую она желала бы для себя.

Всю дорогу рассвет.

Нечто необыкновенное, как сказал Джек Ловетт в «Веселом разговоре» о другом рассвете в другом году. Нечто, достойное созерцания.

Мне кажется, что поведение Инез Виктор в ту ночь, когда она летела в Гонконг, в конечном счете могло не так уж и зависеть от обстоятельств.

Ведь ей надо было иметь с собой паспорт, не правда ли?

О чем это говорит?

Как по-вашему?

 

ЧАСТЬ 3

1

В тот день, когда Джек Ловетт улетел в Сайгон, в Гонконге начался дождь. Дождь превратил улицы в грязные потоки, единственная пара туфель, которую Инез взяла с собой, заскорузла, дождь поломал цветы дерева цезальпинии на балконе квартиры, в которой ее оставил Джек Ловетт, и закрыл вид из окна спальни на дорогу в «Счастливую долину». Дождь напоминал ей о Гонолулу. Дождь и затянутый горизонт, поломанные цветы и постоянный запах плесени в маленькой квартире, — все напоминало ей Гонолулу, разве что в Гонконге было холодней. Ей все время было холодно. Каждое утро после отъезда Джека Ловетта Инез просыпалась рано с легкой дрожью, надевала галоши и плащ, найденные в шкафу, где, кроме этих вещей, ничего не было, и выходила на прогулку. Она разработала себе маршрут. Сперва шла вниз по Куинз-роуд, затем поворачивала у англиканской церкви и поднималась по Гарден-роуд до американского консульства, где усаживалась в приемной и читала газеты.

В приемной американского консульства Инез довольно часто читала о родственниках Гарри Виктора. В «Саус Чайна морнинг пост» она прочла, что супруга Гарри Виктора не присутствовала на похоронах золовки Гарри Виктора — частном богослужении в Гонолулу, после которого сенатор Виктор уклонился от разговора с репортерами.

В азиатском издании «Интернэшнл геральд трибюн» она прочла, что тестю Гарри Виктора потребовалось лечение в центральном тюремном госпитале округа Гонолулу в связи с легкими ранами, которые он нанес себе при попытке самоубийства посредством бритвы марки «Бик». В международных изданиях «Тайм» и «Ньюсуик» она прочитала, что дочь Гарри Виктора при нелепых или таинственных обстоятельствах пропала без вести во Вьетнаме.

Слово «нелепых» было употреблено в «Тайм», а «таинственных» — в «Ньюсуик». И в «Тайм», и в «Ньюсуик» употребили слова «пропала без вести», так же как и в «Саус Чайна морнинг пост», выпусках «Уолл-стрит джорнл» и «Интернэшнл геральд трибюн» для Азии, и «Стрейтс тайме», и «Нью-Йорк тайме», и «Вашингтон пост», полученных в консульстве через три дня после выхода, которые она прихватила домой. Инез казалось, что слова «пропала без вести» не вполне отражают случившееся. Пилоты сбитых истребителей считались «пропавшими без вести», равным образом, как и корреспонденты, которых видели в последний раз попавшими в засаду. «Пропасть без вести» подразумевало исполнение неких обязанностей, что не совсем совпадало с посадкой в Сиэтле на транспортный самолет «С-5А» и полетом в Сайгон в поисках работы. Возможно, в этом и состояла нелепость, а может даже и таинственность происшедшего.

Обычно Инез заканчивала чтение газет, когда время уже близилось к полудню, она шла от консульства по Гарден-роуд к зданию, которое, похоже, было китайским детским садом, с террасой, крытой рифленым пластиком, на которой играли дети. Она стояла на дожде, наблюдая за ребятишками до тех пор, пока они по сигналу маленького колокольчика не строились в цепочку и не маршировали внутрь; затем она брала такси и возвращалась в квартиру, вешала сушить плащ на дверь ванной и ставила галоши у дверей. Она не имела ни малейшего представления о том, кому принадлежали эти плащ и галоши. Она не имела никакого представления о том, кому принадлежала эта квартира.

«Одному человеку во Вьентьяне», — сказал Джек Ловетт, когда она спросила об этом.

Она решила, что это — женщина, так как и галоши, и плащ были маленькие. Она решила, что эта женщина — американка, потому что единственный предмет в домашней аптечке — пластиковая бутылочка с таблетками аспирина — был с наклейкой знакомой ей нью-йоркской аптеки… Она решила, что эта американка была репортером, поскольку на кухонном столе стояла стандартная пишущая машинка «Смит-корона» и лежала книга «Словосочетания в современном английском языке», а также «Памяти Каталонии» Джорджа Оруэлла в мягкой обложке в выдвижном ящике тумбочки у кровати. Инез знала по опыту, что все репортеры имели книгу «Памяти Каталонии» в мягкой обложке и держала ее в одном месте со спичками, свечкой и записной книжкой на случай, если отель будут бомбить. Когда она спросила Джека Ловетта, действительно ли хозяйка квартиры, пребывающая во Вьентьяне, американка и репортер, он пожал плечами.

«Это не имеет значения, — сказал он. — Квартира хорошая».

После этого, читая газеты в приемной американского консульства, Инез взяла за правило просматривать подписи под сообщениями из Вьентьяна в поисках женских имен, но ей не попалось ни одного.

Телефон в квартире никогда не звонил. Информация для Джека Ловетта в Гонконге поступала в маленький отель близ Коннот-роуд; этот же номер Инез дала Эдлаю, когда дозвонилась до него в Гонолулу в день своего прибытия. Поскольку Гарри повесил трубку, не дождавшись конца фразы, когда она позвонила ему из Вахиавы, чтобы сказать, что уезжает в Гонконг, она перезаказала разговор на имя Эдлая, однако первым трубку взял Гарри.

«Мне довелось узнать, что ты в Гонконге», — сказал Гарри.

«Естественно, тебе довелось, — сказала Инез. — Я сказала тебе, что еду туда».

«Вы будете говорить с этим лицом? — повторял оператор. — Это то лицо, с которым вы хотели говорить?»

«Повесь трубку», — сказала Инез.

«Нет, — сказал Гарри. — Это не то лицо».

«Это не имеет к тебе никакого отношения, — сказала Инез, когда наконец трубку взял Эдлай. — Я хотела удостовериться, что ты это знаешь».

«Папа сказал мне. — Эти слова Эдлая прозвучали несколько осуждающе. — А к кому это имеет отношение?»

«Во всяком случае, не к тебе».

«И что же я должен сказать папе?»

Инез подумала над этим вопросом.

«Скажи ему „привет“», — ответила она наконец.

В Гонконге был вторник, а в Гонолулу — понедельник.

В Гонконге была среда второго апреля, когда Джек Ловетт улетел в Сайгон искать Джесси.

Дважды в течение этой первой недели — недели постоянных дождей — он неожиданно возвращался в Гонконг: первый раз на транспортном самолете компании «Эйр Америка» с восьмьюдесятью тремя гражданами третьих стран, подпадавшими под категорию сферы американских интересов, второй — чартерным рейсом на «Боинге-707» компании «Пан-Америкен» вместе с офицерами и денежными запасами сайгонских отделений Американского банка, Первого государственного «Сити-банка» и «Чейз Манхэттен банка». В первый раз он прилетел всего на несколько часов, которые провел у телефона в квартире, во второй раз он остался на ночь, и они поехали в Репалс-Бей, где выбрали номер с видом на море. Они заказали ужин в номер, спали, просыпались и снова засыпали, и всякий раз, когда они не спали, Джек Ловетт говорил. Казалось, номер в Репалс-Бее он считает нейтральной территорией, где ему можно было говорить то, что нельзя было сказать в квартире, принадлежавшей кому-то во Вьентьяне. Он говорил всю ночь. Он говорил, обращаясь к Инез, но как бы с самим собой. Некоторые слова и фразы постоянно повторялись.

Фаза фиксированной геометрии крыла.

Ударные операции маловысотных штурмовиков.

Секретные нелегальные полеты.

«Изъятие».

Активы.

АМР без активов.

ЮСИА без активов.

Под «активами» Джек Ловетт, похоже, понимал воздушный транспорт, самолеты и деньги. Активы были у ДАО. Нужно было увеличивать собственные активы, поскольку без частных активов не могло быть гарантий эвакуации. Эвакуации никто гарантировать не мог, поскольку все они там жили в мире снов. Там царило время дилетантов. Там заправляли бумагомаратели.

Каждый раз, когда Джек Ловетт говорил «там», он бросал взгляд на окна, выходившие на залив, как если бы это «там» можно было увидеть, как будто его взгляд обладал способностью телескопического видения на девятьсот миль через Южно-Китайское море. Ближе к рассвету он заговорил о списках, которые они там составляли. Они наконец-то решили сосчитать тех, кого следовало вывозить в первую очередь в том случае, если будет необходима эвакуация.

В случае, если…

Инез следовало обратить внимание на это «в случае, если».

«В случае, если» подтверждало, что на этих задворках «хозяйничают» их обитатели.

Различные службы не могли прийти к единому мнению, и каждая из них составляла свой собственный список. Некоторые говорили, что он включил сто пятьдесят тысяч человек, другие — что в десять раз больше. Никто, казалось, не спешил выводить точную цифру. Они обсуждали эвакуацию двадцатилетних контактов с Америкой, не говоря уже о своих собственных жирных американских задницах. Они дискутировали, словно для этого у них было двадцать лет.

Двадцать лет впереди и аплодисменты местного населения. Для решения проблемы была назначена межведомственная группа. Чтобы все утрясти. Межведомственная группа встретилась за ужином в резиденции, собралась на чертов ужин в чертовой резиденции, чтобы добавить еще немного жиру к своим задницам, и ко времени, когда роздали сигары, им все еще не было известно — в первую очередь следовало вывозить сто пятьдесят тысяч человек или в десять раз больше, но они очень хорошо знали, что им нужно.

Им была нужна настенная карта.

Им была нужна настенная карта, которую они постоянно называли «Сайгонское метро».

Эта настенная карта была реквизирована.

Центральной разведывательной службой.

Теперь они должны были получить свою карту со дня на день и собирались сделать следующее: обозначить на ней плотность населения. Иными словами, они собирались отметить на ней маленькими разноцветными булавками местонахождение различных типов людей, которых они, возможно, захотят пригласить для завершающего изъятия.

В случае, если…

Только в этом случае.

Да-да, «типы» людей.

Маленькая зеленая булавка для каждого обладателя продовольственного талона в посольстве.

Маленькая желтая булавка для каждого обладателя талона на спиртное при ДАО.

Маленькая красная булавка для каждого действительного члена «Серкль спортиф». Заметь: «действительных». Неплательщики членских взносов в расчет не идут.

Маленькие белые булавки — это и вправду был удар. Слушай внимательно. Собирались проанализировать все данные о вызовах такси за период с 1 января по I апреля. Затем маленькая белая булавка втыкается в карту, указывая все точки в «Сайгонском метро», куда направляли такси. Не повезло тем ребятам, которые ездили на своих собственных машинах. По «Сайгонскому метро». А вот взяли бы тачку — и попали бы на карту. «Эта карга должна была стать истинным произведением искусства». Если бы у кого-нибудь там было чувство ответственности перед грядущими поколениями, он бы вывез оттуда эту карту и положил под стекло в государственном департаменте.

Со всеми булавками.

Memento mori, «Сайгонское метро».

К тому времени, когда он кончил говорить, в комнате было уже светло.

Инез села на край постели и стала расчесывать волосы.

«Ну и что ты думаешь?» — спросил Джек Ловетт.

«Я не знаю».

Из-за полузакрытых ставен Инез могла видеть отблески раннего рассвета на воде. В первый раз ей пришло в голову, что это — то же самое море, на которое она смотрела с Джесси в тот день, когда в арендованном саду не было змеенышей кобры, а Гарри был в Сайгоне на брифинге по вопросам текущего момента. Теперь, похоже, текущих моментов больше не предвидится, и Джесси была в Сайгоне, и Джек Ловетт собирался обратно в Сайгон, но Джек Ловетт мог не успеть найти ее до того, как все это произойдет.

Никто не знал, что из себя представляло «это».

Именно так он ей говорил.

Она сильнее прижала щетку к волосам:

«Я не знаю, как происходит эвакуация».

«Только не таким способом».

«Она не входит ни в какой список, не так ли? — Инез обнаружила, что не может произнести имя Джесси. — На карте ее нет».

Джек Ловетт встал и открыл ставни пошире. На какое-то время дождь прекратился, но теперь он пошел снова, и пошел сильно, поблескивая в пятнах солнечного света на пальмовых листьях напротив окна и запруживая разбитый фонтан напротив отеля.

«Нет, разве что она вступила в „Серкль спортиф“, — сказал Джек Ловетт. — Нет. — Он снова закрыл ставни и повернулся к Инез. — Положи щетку и посмотри на меня, — сказал он. — Неужели ты думаешь, что я ее там оставлю?»

«Ты можешь ее не найти».

«Я всегда находил тебя, — сказал Джек Ловетт. — Думаю, что сумею найти и твою дочь».

2

Джек Ловетт действительно нашел дочь Инез Виктор.

Джек Ловетт действительно нашел дочь Инез Виктор в тот самый день, потому что «дуракам счастье», как он любил говорить; просто сел на рейсовый самолет «Эйр Вьетнам» из Гонконга в Сайгон, приземлился в Таншоннят и спустя полчаса уже смотрел на Джесси Виктор.

Джек Ловетт называл это «дуракам счастье», однако не факт, что нам с вами выпало бы подобное «дурацкое счастье».

Вы или я, например, могли бы и не завязать отношений с инструктором по обслуживанию вертолетов, который оказался в тот день одним из двух других пассажиров «Боинга-707» компании «Эйр Вьетнам».

Джек Ловетт завязал.

Джек Ловетт познакомился с этим инструктором по обслуживанию вертолетов таким же образом, как он завязывал отношения с водителями из посольств, заправщиками горючего, стюардессами, аспирантами кафедр английской литературы, путешествовавшими на стипендию Фулбрайта, агрономами тропических регионов, ездившими на средства Фонда Рокфеллера, мелкими клерками, агентами по продаже билетов, продавцами рисомолок и сушилок кокосовых орехов, пестицидов из Дании и немецких лекарств.

Рефлекторно.

Инструктор по обслуживанию вертолетов, который в тот день оказался одним из двух других пассажиров «Боинга-707» компании «Эйр Вьетнам», последний раз был в Сайгоне в 1973 году, когда заканчивался срок его контракта… Он жил в Лос-Анджелесе, работал на фирме «Хьюз», но теперь возвращался, чтобы разыскать жену и маленькую дочь, которых оставил в 1973 году. Жена была со своей семьей в Плейку, она позвонила ему и сказала, что их маленькая дочь ослепла в самолете «С-130» во время эвакуации на юг, когда ей на лицо попала жидкость из протекавшей гидравлической линии. Жена сказала ему, что в Сайгоне пока еще безопасно, но он решил, что пришло время поехать и разыскать ее, У него был адрес, который она ему дала, но, по словам приятеля, с которым он связался, ТАКОГО АДРЕСА НЕ СУЩЕСТВОВАЛО… Инструктор по обслуживанию вертолетов казался веселым в начале полета, но после двух порций виски настроение у него испортилось.

Прежде всего, что она сделала, чтобы попасть на «С-130»?

Неужели и другие уехали из Плейку?

Что с этим проклятым адресом?

Джек Ловетт предложил подвезти его в Сайгон, и инструктор по обслуживанию вертолетов захотел сделать одну остановку, чтобы проверить адрес у бармена, которого он знал по «Клубу легионеров».

Именно так Джек Ловетт нашел Джесси Виктор. Разносившую напитки и французские котлеты в американском «Клубе легионеров» на магистрали между Таншоннят и Сайгоном.

На ней все еще был теннисный козырек.

Ао dai и теннисный козырек.

«Э нет, родной, я остаюсь, — сказала Джесси Джеку Ловетту, когда он предложил ей расторгнуть контракт и сесть в машину. — У типчика, который только что вошел, в посольстве приятель, он ему шепнет, когда позвонят в колокольчик».

Джесси настаивала на том, чтобы остаться, но Джек Ловетт все же сказал бармену пару слов.

Джек Ловетт сказал бармену:

«Это дочь чертова Гарри Виктора».

«Насчет колокольчика, о котором ты говорила, — сказал Джек Ловетт, вернувшись к Джесси. — Я в него только что позвонил».

3

«Когда кого-нибудь ищешь в зарослях, надо идти в „Клуб легионеров“, — сказал Джек Ловетт, когда наконец дозвонился до Инез в Гонконге. — Господи, твоя воля. „Клуб легионеров“. Где я только не был, даже у Мими, и не знал, как мне не хватает „Клуба легионеров“».

Он звонил из отеля «Дюк».

Джесси он оставил на ночь в квартире женщины, которую называл исключительно «Б. Дж». Она была аналитиком в службе разведки при ДАО.

Б. Дж. подержит Джесси, покуда он не сможет ее вытащить.

Б. Дж. позаботится о Джесси.

В тот же вечер Б. Дж. уже расспросила инспектора воздушных перевозок особого отдела о возможности посадить Джесси на самолет до Трэвиса в качестве сопровождающей одного из сирот. Эти сироты имели сопровождающих, конечно, а как же, в этом-то и был весь фокус — впихнуть как можно больше никак не связанных с этим делом людей, не называя это эвакуацией. Эти сироты, они могли быть сиротами, а могли и не быть, но у всех был сопровождающий. Вся чертова ДАО пыталась примазаться к сиротам.

Об этом в «Клубе легионеров» не знали.

Туда-то и приходилось смотреть, когда искали кого-нибудь в зарослях.

«Насчет этих полетов в Трэвис», — сказала Инез.

«Черт возьми, только заглянул, а уж никуда больше и не надо смотреть». — Казалось, Джек Ловетт все никак не может успокоиться от того, насколько логично было искать Джесси в «Клубе легионеров». Вот оно. Вот она, эта хижина. Американский легион, пост номер 34. Над дверью надпись с размахом: В Эти Двери Входят Наиславнейшие Бойцы Америки. Да, в эти двери входит каждый вольнонаемный, любой ковбой, по контракту прибывший в Юго-Восточную Азию. Парни, прибывшие в 66-м с воздушной кавалерией. Парни, эвакуировавшиеся из Китая в 49-м. Пижоны. Пижоны, считающие, что у них в посольстве есть друзья.

«Самолет, который разбился, летел с сиротами до Трэвиса, — сказала Инез. Звук в трубке пропадал, и она едва его слышала. — На прошлой неделе».

«Есть и другие варианты», — сказал Джек Ловетт.

«Другие варианты, чтобы разбиться?»

«Другие рейсы, Инез. Другие виды рейсов. У Б. Дж. с ней все в порядке. Никаких проблем на данный момент. Я все проверю. Я устрою ее на хороший рейс».

Инез ничего не сказала.

«Инез, — сказал Джек Ловетт. — За этого своего ребенка можешь быть совершенно спокойна. Я ее притаскиваю к Б. Дж., после криков и брыканий всю дорогу, а через полчаса они уже уплетают цыпленка и сравнивают макияж для глаз. Гаснет свет, и Джесси говорит Б. Дж., что знает, где они могли бы добыть электрогенератор, принадлежащий связистам. Так и сказала — „добыть“. Попади она сюда пораньше, она бы уже занималась рэкетом».

Инез ничего не сказала.

На их разговор наложился какой-то другой, и она слышала смех и резкие всплески кантонского диалекта.

«Она такая же отчаянная, как и ты», — сказал Джек Ловетт.

«Это еще ни разу не предотвращало авиакатастрофы», — сказала Инез как раз перед тем, как в трубке послышались короткие гудки.

После того как Инез повесила трубку, она попыталась дозвониться Гарри в квартиру на Сентрал-Парк-Уэст. Номер Гарри был занят, а когда она попробовала другие — ответил Билли Диллон.

«Это весьма забавно, — сказал Билли Диллон, когда она рассказала ему о Джесси. — Это просто чертовски забавно».

«И что же тут, собственно, забавного?»

«Я не знаю, Инез. Если ты не находишь забавным, что мы поставляем девушек для баров Сайгона, то я ничем не могу тебе помочь. Кстати, Инез. Сделай нам всем одолжение. Ты не скажешь обо всем Гарри сама?»

Инез сказала Гарри сама.

«Понятно, — сказал Гарри. — Да».

Наступило молчание.

«Вот, — сказала Инез. — Такие дела».

«Разносит напитки. Так. Я найду Эдлая в школе».

«Что он делает в школе?»

«В каком смысле — „что он делает в школе“? Ты считаешь, что Эдлаю тоже следовало бы разносить напитки?»

«Я думала, он проходит практику у тебя и не вернется в университет до мая».

«Он хотел что-то организовать, — сказал Гарри. — Ну да не в этом дело».

«Организовать что?»

«Да там одно дело».

«Какого рода дело?»

«Всенощную службу за освобождение Сайгона», — сказал наконец после некоторого колебания Гарри.

Инез ничего не сказала.

«Инез, ему восемнадцать лет. — Гарри занял оборону. — Он хочет заявить о себе».

«Разве я что-то сказала против?»

«Оно было очень выразительным. Твое молчание».

Инез промолчала.

«Джесси шатается по Сайгону, ты уезжаешь со своим „возлюбившим войну“, Эдлай пытается заявить о себе, и тебе нечего сказать».

«Будем считать, что я не слышала этих слов».

«Отлично, — сказал Гарри. — Считай, что хочешь».

Всю ту ночь Инез лежала без сна в квартире, принадлежавшей кому-то во Вьентьяне, и слушала коротковолновый приемник, который оставил там Джек Ловетт. По коротковолновому приемнику она могла ловить Сайгон и Бангкок. Джек Ловетт объяснил ей, что слушать. Джек Ловетт сказал ей также — еще слишком рано, чтобы услыхать то, что он ей велел слушать, однако она все равно слушала — когда ей не спалось или хотелось услышать человеческий голос.

«Мама просит тебя позвонить домой», — скажет диктор американской радиослужбы в Сайгоне, когда придет время последней фазы эвакуации, а затем прозвучит условная музыкальная запись.

Это должна была быть пластинка Бинга Кросби «Я грежу о белом Рождестве».

«Я бы придумала что-нибудь более подходящее, — сказала Инез, когда Джек Ловетт сообщил ей, что надо слушать. — Для середины апреля. Вдруг, ни с того ни с сего, в середине апреля. Я бы совершенно точно придумала бы что-нибудь получше, чем „Мама просит тебя позвонить домой“ и „Я грежу о белом Рождестве“».

«Что тебя не устраивает?» — спросил Джек Ловетт.

«Просто это не самый лучший условный сигнал, о котором я когда-либо слышала».

«Это будет и не самая лучшая эвакуация, о которой ты когда-либо слышала, — сказал Джек Ловетт. — А тебе хотелось бы, чтобы все было безупречно».

К четырем утра Инез встала с постели, села у окна и, не зажигая света, выкурила сигарету.

Окно было открыто, и снаружи дождь плескался по балкону. Поскольку ловить голос диктора американской радиослужбы, который скажет «Мама просит тебя позвонить домой», время еще не пришло, Инез крутила ручку настройки и наконец поймала, очевидно, интервью корреспондента Би-би-си с бывшими официальными лицами из правительства Республики Вьетнам, которые только что прилетели в Накхонпханом в Таиланде.

«У американской стороны не осталось никаких надежд», — сказал один из них.

«Американцы больше никогда не вернутся, — сказал другой. — En un mot, привет».

Их голоса звучали приятно, но формально.

Звук то появлялся, то исчезал.

Слушая дождь и голоса, то доносящиеся из Накхонпханома, то исчезающие, Инез думала о Гарри в Нью-Йорке, Эдлае в университете и Джесси у Б. Дж., и ей пришло в голову, что впервые почти за двадцать лет она осознала, что никто из них ее особо не интересовал.

До какой-то степени она была ответственной за них, да, но они не интересовали ее.

Безусловно, они были связаны с ней, однако она уже не могла осознать ни своей, ни их уникальности, ни своих, ни их отличительных черт, одаренности, особого призвания. Какая разница, в конце концов, что думала она, что думал Гарри, или Джесси, или Эдлай? В конечном счете какая разница, чем человек располагает в этом мире, что называет домом, почему мечтает о «белом Рождестве»? Мир в эту ночь был полон людей, перелетавших с места на место, пропадавших и вновь появлявшихся, и не было никакой причины ей, Гарри, или Джесси, или Эдлаю, или, по такому случаю, Джеку Ловетту или Б. Дж., или женщине во Вьентьяне, на чей балкон в этот момент падал дождь, быть выключенными из общего движения.

Только потому, что они верили, что у них есть дом, куда можно позвонить.

Только потому, что они были американцами.

Нет.

En un mot, привет.

 

ЧАСТЬ 4

1

Теперь я понимаю, что состояние мрачноватого спокойствия, в котором я нашла Инез в Куала-Лумпуре, возникло на восемь месяцев раньше, в тот период в Гонконге, когда она обратила внимание на то, что американский паспорт не освобождает ее от способности видеть «дальний план». Под «дальним планом» она, на мой взгляд, подразумевала историю, или, точнее, реальную возможность «иметь или не иметь», конвульсии мира, по большому счету не зависящие от индивидуальных усилий в нем живущих, против чего восставал жизненный опыт Инез. Ее детство прошло в атмосфере уверенности в том, что комфортабельная здоровая жизнь американской колонии в тропиках в роли посредника являла собой непрестанную череду побед индивидуумов над враждебным окружением. Основой ее взрослой жизни была уверенность Гарри Виктора в том, что он станет президентом.

Тот период в Гонконге, когда к Инез пришло сознание отсутствия у американцев каких-либо особых прав, не был отмечен каким-либо откровением, или случайным прозрением, или драматическим событием. Она прибыла в Гонконг в первый день апреля и уехала из него в первый день мая. За эти четыре или пять недель упоминания о Жанет, Уэнделле Омуре и террасе дома Жанет понемногу исчезли даже из гонолульской газеты «Эдвертайзер», разрозненные страницы которой Инез иногда обнаруживала в холлах отелей, где останавливались экипажи самолетов.

Пол Кристиан был признан недееспособным, и его не предали суду.

Всенощная Эдлая, посвященная освобождению Сайгона, превратилась в молебен «За мир в Азии» и была высоко оценена губернатором штата Массачусетс, как пример высокой сознательности студенческого городка, — еще одна ситуация, устроенная Билли Диллоном.

Военный транспортный самолет «С-141», в который Джек Ловетт впихнул Джесси (впихнул буквально — взял руками за плечи и втолкнул в люк, потому что в тот вечер где-то между входом номер один и взлетной полосой базы Таншоннят Джесси поняла, что рейс, который, по словам Джека Ловетта, они встречали, был ее собственный, и попыталась улизнуть), приземлился без происшествий на аэродроме Агана острова Гуам, так же как и пассажирский «Боинг-747», на котором Джесси улетела с Гуама в Лос-Анджелес.

Гарри Виктор встретил Джесси на таможне.

Они с Джесси поужинали в ресторане «Чейзен».

Инез знала, что Гарри и Джесси ужинали в ресторане «Чейзен», так как они позвонили ей в Гонконг прямо со своего крайнего столика у двери. Джесси сказала, что Джек Ловетт обманом привез ее с собой на базу Таншоннят, пообещав, что, после того как они встретят этот единственный рейс, они пойдут смотреть фильм с Джоном Уэйном в кинотеатре «Эдем». Джесси сказала, что она не хотела смотреть фильм с Джоном Уэйном, но Б. Дж. после обеда вернулась на работу в ДАО, и ничего не оставалось, как или смотреть фильм, или сидеть там одной и шизеть…

Джесси сказала, что, поняв, что происходит, она спросила Джека Ловетта, почему ей нужно садиться на этот рейс, и Джек Ловетт был груб.

«Потому, что я выбросил на ветер миллион пиастров, чтобы ты смогла на него сесть», — ответил этот козел и толкнул ее.

Сильно.

У нее до сих пор синяк на руке.

Спустя сорок восемь часов.

«Передай этому козлу, что я должен ему миллион пиастров», — сказал Гарри, когда взял трубку.

По словам Инез, Джесси приземлилась в Лос-Анджелесе пятнадцатого апреля.

По словам Инез, двадцать восьмого она уже не могла прозвониться в Сайгон; двадцать девятого американская радиослужба дважды передала «Я грежу о белом Рождестве» и бесчисленное количество раз — Инез сбилась со счета — «Звездно-полосатый флаг — навечно», а затем прекратила передачу; а первого мая Джек Ловетт позвонил ей из Субик-Бей и сказал, чтобы она встретила его в Маниле.

Однажды я попробовала выстроить хронологию событий того периода, которые помнила Инез, и нарисовала схему, которая и сейчас висит у меня в кабинете. Насколько точна эта схема, трудно сказать, и не только потому, что Инез не вела никаких записей событий, но и из-за их последовательности.

Например, я совершенно не представляю, что имела Инез в виду: что пятнадцатого Джесси приземлилась в Лос-Анджелесе или в Гонконге.

В любом случае пятнадцатое вызывает сомнения, потому что Джек Ловетт был с Джесси в Сайгоне за сорок восемь часов до того, обещая ей фильм с участием Джона Уэйна и сажая ей синяки на руку, и многие считали, что Джек Ловетт был в Пномпене несколько дней (более одного, но менее пяти) в промежутке между тем, как двенадцатого числа там закрылось американское посольство, а семнадцатого в город вошли красные кхмеры. Донесение, в котором Джек Ловетт фигурировал в Пномпене после закрытия посольства, позже породило догадки, которые вылились в расследование.

2

Когда писатели говорят о непредсказуемости человеческого поведения, они обычно подразумевают вовсе не непредсказуемость, а высшую предсказуемость — более сложную закономерность, выявляющуюся лишь постфактум. Изучите картинку. Найдите зверя в джунглях, фигуру на ковре.

Ключи к контексту.

Соответствующую причину.

Я изучаю эту картинку уже несколько лет и до сих пор не могу найти причину тому, отчего Инез Виктор в конце концов согласилась рассказать о том, что, «как ей казалось», произошло («Как мне кажется, мы были в Джакарте», — говорила Инез, или: «Скажем, это было в мае», как если бы самые недвусмысленные детали, касающиеся места и времени, по своей природе были непознаваемыми, допускающими различные истолкования) весной и летом 1975 года.

Сначала она не соглашалась.

Сначала я поговорила с Билли Диллоном, Гарри Виктором, Дуайтом Кристианом и даже коротко — с Джесси, Эдлаем и Диком Зиглером, у каждого из которых, как я уже сказала, имелся определенный интерес в изложении собственной версии событий, но Инез оставалась недосягаемой. Во-первых, их с Джеком Ловеттом местопребывание исключало всякую возможность разыграть случайную встречу. Я могла позвонить Дуайту Кристиану и сказать, что я случайно очутилась в Гонолулу, но я не могла позвонить Инез и сказать, что я случайно очутилась в Куала-Лумпуре. Никто не мог «случайно очутиться» в Куала-Лумпуре, никто не попадал туда проездом: Куала-Лумпур не лежит на перекрестке дорог, и там моя встреча с Инез предполагала преднамеренность, конкретную цель с моей стороны и конкретное решение с ее.

Во-вторых, в то лето и осень, когда Инез уехала из Гонолулу с Джеком Ловеттом, она казалась недосягаемой эмоционально. Создавалось впечатление, что она отказалась от дальнейшего участия в этой истории, воздвигнув между собой и тем, что произошло, преграду из обретенного ею спокойствия.

ЗДЕСЬ СЕЙЧАС ПОРА МУССОНОВ И БОЛЬШАЯ ВЛАЖНОСТЬ, ОБЫЧНО ВО ВРЕМЯ МУССОНОВ СЮДА НИКТО НЕ ПРИЕЗЖАЕТ, НО Я УВЕРЕНА, ЧТО ГАРРИ И БИЛЛИ СМОГУТ РЕШИТЬ САМИ, ЧТО ВАМ НУЖНО ЗНАТЬ. ИЗВИНИТЕ, ЧТО ПИШУ В СПЕШКЕ. НАИЛУЧШИЕ ПОЖЕЛАНИЯ, ИНЕЗ В.

Таким был ответ, нацарапанный на почтовой открытке с изображением отеля «Экваториел» в Куала-Лумпуре, на мое письмо, посланное в июле 1975 года из Гонолулу, в котором я спрашивала Инез, смогу ли я с ней повидаться. Поскольку за «летними муссонами» в Куала-Лумпуре сразу же следуют «зимние муссоны», которые в свою очередь длятся до самого начала следующих «летних муссонов», то ответ Инез был еще менее двусмысленным, чем мог показаться. В октябре я написала второе письмо из Лос-Анджелеса и более или менее своевременно получила вторую открытку, на которой вновь был изображен холл отеля «Экваториел», где, кстати, Инез не останавливалась:

ТО, ЧТО ВАС ИНТЕРЕСУЕТ, ДАВНО В ПРОШЛОМ, И, OTKPOBЕHНO ГОВОРЯ, Я БЫ ЛУЧШЕ СМОТРЕЛА ВПЕРЕД. ИНЫМИ СЛОВАМИ, ВАШ ВИЗИТ ВРЯД ЛИ БЫЛ БЫ ПРОДУКТИВЕН. И.

На этой открытке стояла дата второе ноября, а в Лос-Анджелес она пришла пятнадцатого. Десять дней спустя я получила третью весточку от Инез — вырезку из книжного обозрения, в которой бегло упоминалось мое имя. В записке, прикрепленной к вырезке, говорилось: ИЗВИНИТЕ, ЕСЛИ МОЯ ЗАПИСКА БЫЛА РЕЗКОВАТА, НО Я УВЕРЕНА, ЧТО ВЫ МЕНЯ ПОНИМАЕТЕ. ИНЕЗ.

Неделю спустя Инез позвонила мне домой в Лос-Анджелес, для чего ей пришлось потратить некоторое время, узнавая номер телефона, и попросила меня приехать в Куала-Лумпур.

Собственно, она, по сути, не «просила» меня приехать в Куала-Лумпур.

Если быть точной, то она сказала: «Когда вы приедете в К.-Л.».

Я задумалась.

«Я бы хотела с вами встретиться, — добавила она. — Я бы показала вам город».

В то время я думала, что она решила поговорить со мной только потому, что имя Джека Ловетта начинало всплывать в связи с расследованиями военных, денежных и технологических сделок некоторых бывших или даже ныне открыто или тайно действующих агентов правительства Соединенных Штатов. Были даже намеки на торговлю наркотиками, которые хотя и получили широкую огласку и часто фигурировали в ранних сообщениях (вспоминаю, как во многих заголовках повторялось словосочетание «Золотой треугольник», и нечеткую фотографию двух людей, выходящих из здания на Виктория-пик, один из которых был назван «бывшим партнером Ловетта по бизнесу», а второй — «известным в Гонконге опиумным королем „Триад“»), однако эти сообщения оставались лишь намеками, слухами, ни разу не подтвержденными, а другие заявления были достаточно убедительными и не слишком неожиданными для любого, кто взял на себя труд подумать о том, что делал Джек Ловетт в этой части света.

Тут были и связи с межотраслевыми транспортно-воздушными компаниями, лишенными реальных активов. Тут было и пребывание на посту директора банка в Виле, причем то обстоятельство, что правительственные чиновники являлись совладельцами акций, давало возможность с прибылью использовать эту должность. Тут были все специальные предписания, специальные консультации и особые отношения того меняющегося мира, в котором сбор информации был неотделим от ее использования и где национальные и частные интересы (интересы государственных и негосударственных действующих лиц, сказал бы Джек Ловетт) не сталкивались, а превращались в единый клубок обмена услугами.

Для того чтобы понять, что делал Джек Ловетт, нужно было только понять, как естественно было для него делать это, насколько мгновенно он оказывался целиком вовлеченным в это и как предельно просто у него все получалось. Ему никогда не изменял прирожденный талант сводить вместе нужных людей; скажем, нужного человека из министерства обороны с нужным человеком в Ливерморе, или Лос-Аламосе, или Брукхейвене или — более характерный пример, выгода от которого вычисляется еще быстрей, — Начальника тылового развертывания при Главнокомандующем морской пехотой США во Вьетнаме — с Дуайтом Кристианом.

Всегда было и что-то еще.

Эмоциональное одиночество, некоторая отстраненность, распространявшаяся на вопросы национальной и политической лояльности.

Было бы неверным называть Джека Ловетта нелояльным, хотя, думается, тогда некоторые так делали.

Было бы правильным лишь сказать, что он рассматривал страну, с паспортом которой он путешествовал, как абстракцию, как действующее лицо — государство, одно из нескольких, неизменно присутствующее в любой данной пьесе.

Иными словами.

То, что делал Джек Ловетт, никогда не было белым или черным, а в конечном счете могло быть (поскольку принципиальным выигрышем для него была следующая абстракция, выстраивание пирамиды из все новой информации) полностью лишено этического содержания, однако, поскольку оттенки серого цвета в газетных статьях, как правило, не воспроизводились, вся история в ее первоначальном виде выглядела не лучшим образом. То обстоятельство, по сообщениям, что Джек Ловетт совершал некие тайные сделки с потерпевшей поражение третьей силой (или четвертой силой, или пятой силой — в этой истории концы с концами не сходились постоянно), в Пномпене в те дни, когда там закрылось американское посольство, выглядело не лучшим образом. То, что лондонский делец, продававший американское оружие, брошенное в Южном Вьетнаме, получил груз от одной из служб перевозок Джека Ловетта, выглядело не лучшим образом. Для меня было очевидным, что связь с Инез выйдет наружу довольно скоро (как и произошло в ту неделю, когда я вернулась из Куала-Лумпура, а ролик компании «Даблъю-эн-би-си» с Инез, танцующей с Гарри Виктором на «Крыше св. Реджиса», временно заслонил мои собственные впечатления от общения с Инез), и я решила, что Инез хочет повидать меня только потому, что со мной хотел встретиться Джек Ловетт. Я решила, что во время моего визита Джек Ловетт найдет способ довести до меня свою информацию. Я решила, что Инез подыгрывает ему.

Короче говоря, что моя поездка в Куала-Лумпур является элементом его оборонной стратегии, что могла понимать, а могла и не понимать Инез.

Эти умозаключения, как выяснилось, были слишком упрощенным представлением об Инез Виктор.

3

Прежде всего она хотела рассказать мне о том, что Джек Ловетт был мертв.

Что Джек Ловетт умер девятнадцатого августа приблизительно в одиннадцать вечера у края мелкой части пятидесятиметрового бассейна в джакартском отеле «Боробудур».

После того как проплыл свои обычные тридцать дистанций.

Что она привезла тело Джека Ловетта в Гонолулу и похоронила его двадцать первого августа на маленьком кладбище у шофилдских казарм. За оградой которого хоронили мертворожденных. Рядом с могилами итальянских военнопленных. Рядом с кустом джакаранды, но джакаранда уже отцвела. Когда джакаранда цвела и роняла лепестки на траву, голубой ковер простирался как раз до надгробия Джека Ловетта. Так близко была могила от джакаранды. Полковник, с которым она связалась в Шофилде, сперва предложил другое место, но принял ее доводы. Полковник, с которым она связалась в Шофилде, очень ей помог.

Чрезвычайно любезен.

Чрезвычайно добр, на самом деле.

Так же как и первый человек, с которым она связалась.

Мистер Соэбадио. В Джакарте. Мистер Соэбадио был представителем банка в Виле на Яве; как оказалось, именно его номер телефона дал ей Джек Ловетт на случай каких-либо проблем во время тех четырех-пяти дней, которые они были в Джакарте.

Джек Ловетт не сказал ей имени мистера Соэбадио.

Только номер телефона.

Чтобы звонить. Если она заболеет, или ей понадобится найти его в течение дня, или опять начнутся волнения, когда он будет в Соло или Сурабае. И она думала об этом телефонном номере именно в тот момент, когда взглянула и увидела, что Джек Ловетт лежит лицом вниз в очень мелком конце бассейна — на длинной полосе, где глубина воды не более фута и весь день плескались маленькие дети, говорившие с техасским акцентом.

Это произошло совершенно неожиданно.

Она смотрела, как он плывет к мелкому концу бассейна.

Она нагнулась, чтобы взять для него полотенце.

Именно в тот момент, когда она потянулась за полотенцем, она подумала о телефонном номере, который он ей дал: о том, кто ответит, если она позвонит.

Затем она подняла голову.

В этот поздний час в бассейне никого не было. Последние игроки ушли с теннисных кортов, ночное освещение было выключено. Даже в баре при бассейне были закрыты ставни, но на его наружной стене был телефон, и именно по этому телефону двадцать минут спустя Инез набрала номер, который дал ей Джек Ловетт. Она сидела на краю бассейна, голова Джека Ловетта была у нее на коленях, пока не прибыл доктор-тамилец. Доктор-тамилец сказал, что те двадцать минут, когда она делала Джеку Ловетту искусственное дыхание, уже не имели значения. Доктор-тамилец сказал, что это произошло мгновенно в кровеносных сосудах, ничего нельзя было сделать. В крови, сказал он, щелкнул пальцами и одновременно провел ладонью у себя под горлом — коротким режущим движением.

К бассейну тамильского доктора привел мистер Соэбадио.

Именно мистер Соэбадио вдел руки Джека Ловетта в рукава его полосатого пиджака и донес его до служебной стоянки, где была машина.

Именно мистер Соэбадио посоветовал говорить всякому, кто приблизится к машине, что мистер Ловетт пьян, именно мистер Соэбадио поднялся наверх за ее паспортом, и именно мистер Соэбадио предложил, для того чтобы обойти некоторые трудности, которые, вероятно, возникли бы при вывозе мистера Ловетта из Индонезии, нанять небольшой самолет — он знал, как это делается. Он знал также, где можно достать хороший самолет, чтобы обойти местный контроль и перелететь из Денпасара в Халлим. У него оказался знакомый пилот — хороший друг, который согласится доставить миссис Виктор с мистером Ловеттом туда, куда пожелает миссис Виктор.

В пределах возможностей самолета этого класса.

Самолет был пассажирским, семиместным, марки «Лир».

Из Халлима в Манилу, без проблем.

Из Манилы на Гуам, без проблем.

До Гонолулу — проблематично, но с разрешением на дозаправку на некоторых атоллах, недоступных для коммерческих самолетов, мистер Соэбадио надеялся все уладить.

Скажем, в Кваджалейне.

Скажем, в Джонстоне.

От Гуама до Кваджалейна — приблизительно тысяча триста миль, вполне в пределах лёта.

Из Кваджалейна в Джонстон, скажем, тысяча восемьсот, даже учитывая снос, поскольку ветры там в основном западные, — все равно в пределах лёта.

Из Джонстона до Гонолулу — ровно семьсот семнадцать, и совершенно никаких проблем.

У мистера Соэбадио был с собой калькулятор, и он, стоя в Халлиме у ангара, рассчитывал нормы веса, подъемную силу, расстояние и силу ветра, покуда Инез наблюдала, как доктор-тамилец и пилот отнесли Джека Ловетта в самолет на задние кресла для пассажиров и положили его в мешок для трупов. Перед тем как застегнуть мешок, доктор-тамилец осмотрел карманы полосатого пиджака Джека Ловетта и передал мистеру Соэбадио несколько визитных карточек. Мистер Соэбадио взглянул на карточки и опустил их себе в карман, не отрываясь от калькулятора. Инез подумала, стоит ли спрашивать у мистера Соэбадио о том, чьи визитки были в карманах Джека Ловетта, и не стала. Джек Ловетт как-то сказал ей, что, когда кто-то умирает, лучше, если в его карманах не находят твоей визитной карточки. Молния на мешке для трупов зацепилась за лацкан полосатого пиджака, и мистер Соэбадио помог доктору-тамильцу освободить ее. Инез также решила не спрашивать мистера Соэбадио, откуда взялся мешок для трупов.

Хлопчатобумажное платье, которое было на ней, промокло от воды из бассейна и холодило кожу.

Всю ночь она чувствовала запах хлорки.

В Маниле она не выходила из «Лира».

На Гуаме, в полусне, она чувствовала, как самолет снижается, видела посадочные огни, слышала голоса американской наземной команды. Пилот прошел в комнату операторов и принес термос с кофе и газету. «Там, где начинается день Америки», — было написано на орле изображенного в ней флага.

В Кваджалейне она могла видеть с воздуха ракетные установки; на земле ей сказали, что у нее нет разрешения на выход из самолета.

В Джонстоне ей удалось выйти, и она прошла одна до конца длинной посадочной полосы, до места, где асфальт встречался с лагуной. Джек Ловетт провел в Джонстоне три недели. В 1952-м. В ожидании погоды. Тот запуск назывался «Чудо женщина — 2». Она помнила это. Она даже помнила, как он сказал ей, что был в Маниле, и сувенир, который он ей привез. Филиппинскую блузу. Накрахмаленные белые кружева. В первое лето своего замужества за Гарри Виктором она нашла ее в ящике и надела, когда они были в Рехоботе. Накрахмаленное белое кружево на обнаженной коже возбуждало их обоих, и позже Гарри спрашивал, отчего она больше никогда этой блузки не надевает.

Манильский сувенир.

Купленный в Джонстоне у знакомого летчика, прилетевшего из Кларка.

Она теперь знала.

Она сняла сандалии и побродила в лагуне, брызгая теплую воду себе в лицо, смочила свой пестрый платок, затем повернулась и пошла назад к «Лиру». Пока пилот говорил с механиками о малом контуре, который, по его мнению, барахлил, Инез открыла мешок для трупов. Она собиралась вложить намоченный пестрый платок в руку Джека Ловетта, но, когда увидела, что тело уже задеревенело, снова застегнула молнию. Платок она оставила внутри. Сувенир из Джонстона. Ей пришло в голову, что его стоило бы похоронить в Джонстоне, но никто в Джонстоне не знал о теле на борту «Лира», к тому же уже существовала договоренность между мистером Соэбадио и полковником из Шофилда, и она полетела дальше и сделала это в Шофилде.

И это было хорошо.

В Джонстоне было бы правильнее, но и в Шофилде было хорошо.

Особенно после того, как она выбрала другую сторону.

Сторону рядом с джакарандой.

Первое место, которое ей предложил полковник, было слишком близко к ограде. К ограде, которая скрывала могилы казненных солдат. Их было семь. В знак того, что они умерли в бесчестье, их могилы были развернуты от флага, за оградой. Она знала об ограде, так как ей ее показал Джек Ловетт вскоре после того, как они встретились. Они еще поспорили из-за этого. Она посчитала это жестоким и странным — клеймить позором мертвых. Раз и навсегда. Он же не считал это жестоким или странным, а просто бессмысленным. По его мнению, просто сентиментально придавать значение тому, по какую сторону ограды тебя похоронят.

Она точно помнила, что он тогда сказал.

Все равно восходит солнце, и все равно ты его не видишь, сказал он.

И все же.

Пусть это не имеет значения, но она не хотела, чтобы его похоронили где-нибудь у ограды, и полковник сразу пошел ей навстречу.

Так что все устроилось.

Все было хорошо.

В тот же вечер она купила билет на пассажирский самолет до Сингапура и сразу же пересела на рейс до Куала-Лумпура.

Она никому не позвонила.

После обеда мы сидели на веранде бунгало, которое Инез снимала в Куала-Лумпуре, и она мне все это рассказала. Шел первый день моего пребывания там. После полудня в клинике она все время говорила о Гарри Викторе и о Союзе демократических учреждений, а когда за обедом я спросила, где Джек Ловетт, она сказала только, что его нет в Куала-Лумпуре. После обеда мы молча сидели на веранде, а затем она начала свой рассказ с короткой фразы.

«В августе что-то случилось», — сказала она.

Где-то между Гуамом и Кваджалейном она спросила, не хочу ли я чаю, и вынесла на веранду щербатый чайник для заварки, картинка на котором говорила о возрасте бунгало: бульдог с сигарой в пасти, а по его бокам — две прелестные девушки, под одной надпись «Лиллибет». под другой — «Маргарет Роуз». Инез была босая. Ее волосы были зачесаны назад, на лице — ни следа косметики. Пока она рассказывала, один раз внезапно пошел сильный дождь, на время занавесивший террасу стеклянной пеленой, а после дождя вокруг лампы роились термиты и падали в наши чайные чашки, но Инез не замечала термитов, как она не заметила дождя или картинки на чайнике. После того как она кончила говорить, мы какое-то время сидели молча, а затем Инез налила мне другую чашку чая, выбросив термитов ногтем. «Что вы об этом думаете?» — спросила она.

Я ничего не ответила.

Инез пристально посмотрела на меня.

Я думала об этом точно то же, что, наверное, думала об этом Инез, но это к делу не относилось. Я думала, что в ту ночь, когда она везла тело Джека Ловетта из Джакарты в Шофилд, по всему Тихоокеанскому региону уничтожались бумаги, но это к делу не относилось. Мы сидели в болотистом лесу на краю Азии, в городе, который практически не существовал еще век назад, а сейчас существовал лишь как обломок территориальных притязаний, и женщина, когда-то думавшая о жизни в Белом доме, выбрасывала термитов из своей чайной чашки и рассказывала мне о посадках на нескольких коралловых атоллах в семиместном самолете, на борту которого в мешке для трупов находился мужчина.

Американец в мешке для трупов.

Американец, который, как говорилось, делал дело в ситуациях, в которых не предполагалось участия каких-либо американцев.

Что я об этом думаю.

Наконец я пожала плечами.

Инез продолжала смотреть на меня еще некоторое время, а затем сама пожала плечами.

«Как бы там ни было, мы были вместе, — сказала она. — Мы были вместе всю нашу жизнь. Если вас это интересует».

В бунгало зазвонил телефон.

Инез не отреагировала на звонок.

Вместо этого она встала, оперлась на деревянные перила веранды и посмотрела на влажное сплетение лиан и казуарии, окружавших бунгало. Сквозь заросли я могла видеть огни фар редких машин на Ампанг-роуд. Встав, я могла бы увидеть огни отеля «Хилтон» на горе. Телефон перестал звонить до того, как Инез снова заговорила.

«Не то чтобы это имело какое-нибудь значение, — сказала она тогда. — Я имею в виду, что все равно восходит солнце и все равно он его не видит. Это звонил Гарри».

4

Джек Ловетт ловил омаров в лагуне у Джонстона в 1952-м. Инез намочила свой пестрый платок в лагуне у Джонстона в 1975-м. Джесси и Эдлай играли в Марко Поло в пятидесятиметровом бассейне отеля «Боробудур» в Джакарте в 1969-м. Джек Ловетт умер в пятидесятиметровом бассейне отеля «Боробудур» в Джакарте в 1975-м. В 1952 году Инез и Джек Ловетт бродили по кладбищу у шофилдских казарм. Он показал ей ограду и могилы, развернутые изголовьями от флага. Мертворожденные и итальянские военнопленные, а также казненные солдаты — все это было там, в 1952-м. Даже джакаранда должна была быть там, в 1952-м.

На протяжении пяти дней, которые я провела в Куала-Лумпуре, Инез упоминала подобные «корреспонденции» — ее выражение — неоднократно, как если бы это были послания, предназначенные специально для нее, доказательства некой связи событий, о которой она не подозревала. Казалось, она находила в этих неясных связях нечто необычайное. Принимая во внимание жизнь, за которую главной расплатой была память, думаю, она была права.

К тому времени, как я вернулась в Лос-Анджелес, Джеку Ловетту было отправлена повестка в суд, и клип, где Инез танцевала на «Крыше св. Реджиса», впервые был показан по телевидению. Я совершенно не могу понять, отчего именно этот клип явился единственным и столь часто воспроизводимым телевидением символом жизни, столь исчерпывающе документированной, как жизнь Инез Виктор, однако так оно и было, и через несколько дней в январе 1976 года эта пленка начала собственную жизнь, совершенно независимую от запечатленного на ней довольно несущественного момента. Иногда ее прокручивали всего секунду-другую, обрезав так, что она выглядела обыкновенной фотографией; в другой раз — в полном варианте — она представала разыгранной на экране короткой пьесой, завершающейся драматической развязкой, когда помощник говорил: «Держите два лифта», а Гарри Виктор говорил: «Я просто рядовой гражданин», и Инез произносила: «Чудесно», и оркестр играл «Это ли не романтично».

Думаю, одна из причин того, что эту пленку крутили снова и снова, заключалась просто в том, что это был самый последний из роликов, на которые снимали Инез Виктор.

Подозреваю, что другая причина состояла в том, что шляпа с красными черешнями, слова «просто рядовой гражданин», «чудесно» и «это ли не романтично» заключали иронию, доступную даже самому неискушенному зрителю.

Три недели спустя репортеру газеты «Вашингтон пост» удалось выяснить в отделе документации Пентагона, что причина, по которой Джек Ловетт не отреагировал на повестку в суд, заключалась в том, что уже в августе он был мертв, действительно похоронен на земле, принадлежащей государству, а на бумагах, разрешающих его похороны на земле, принадлежащей государству, стоит подпись Инез Виктор.

В тот вечер пленку крутили еще два раза и больше не показывали.

Во всяком случае, если и показывали, то я об этом не знаю — даже тогда, когда Эн-би-си обнаружила, что Инез Виктор работает в управлении лагеря беженцев в Куала-Лумпуре, и Инез Виктор уклонилась от интервью.

В марте 1976 года Билли Диллон показал мне ответ из тринадцати слов на письмо, посланное Инез. Он решил написать письмо, поскольку звонить ей было, по его словам, пустым делом.

«По телефону ни о чем конкретном не поговоришь, — сказал Билли Диллон, показывая мне ее ответ. — Тамошняя мать-настоятельница Тереза хочет, чтобы она перешла на работу в клинику. Ну, я и написал. Рассказал новости, немножко сплетен, пара мыслишек подлиннее и пристегнул один вопрос. Всего один. Я спрашиваю, может ли она сообщить хотя бы один чертов довод, отчего находится в этом проклятом К.-Л., и вот, что я получаю — тринадцать слов».

Он протянул мне листок линованной бумаги, на котором характерными каракулями Инез было написано: «Краски, влажность, жара, достаточное количество голубизны в небе. Четыре чертовы причины. Привет. Инез».

Краски, влажность, жара.

Достаточное количество голубизны в небе.

Суть этого я изложила раньше, но не контекст, пытаясь таким образом, как вы могли заметить, поддерживать связь с читателем этого романа, состоящего из разрозненных беглых впечатлений. Собственно, он оказался не тем романом, который я собиралась писать, да и я — не совсем тот человек, который собирался его писать. Не было у меня и ощущения убыстрения темпа повествования, которое обычно ведет роман к завершению, того импульса, который возникает, когда события настигают свои собственные тени, карты ложатся одна на другую и возможность выбора сводится к нулю.

Может быть, из-за того, что ничто в этой ситуации не побуждает сохранять основополагающее свойство повествования, состоящее в том, что прошлое становится прологом к настоящему, проблема выбора в этом случае остается открытой.

Все может случиться.

Как вы, возможно, знаете, а может, и не знаете, у Билли Диллона — новый кандидат, конгрессмен, работавший раньше в НАСА, уверенный, что возраст и подготовка позволят ему оказаться по нужную сторону, как он выражается, «планки»; иногда, когда Билли Диллон приезжает в Калифорнию для сбора средств, я с ним ужинаю. В некотором смысле я заменила для Билли Диллона Инез в качестве женщины, на которой, как ему кажется, он хотел бы жениться. Опять-таки, как вы знаете или, возможно, не знаете. Гарри Виктор находится сейчас в Брюсселе в качестве специального посланника при «Общем рынке». У Эдлая и Джесси все в порядке: Эдлай в Сан-Франциско, служит в федеральном бюро девятого округа; Джесси — в Мехико-Сити, где она, как это ни странно, пишет роман и живет с «резервистом» «Ньюсуик», который набирает очки в разных «горячих» столицах мира, чтобы вернуться в Нью-Йорк и попасть в штат редакции. Когда и если ему это удастся, думаю, Джесси не останется с ним, поскольку она питает слабость к «горячим столицам». «Представьте мою мать танцующей…» — так, я надеялась, будет начинаться роман Джесси, однако, судя по последнему письму, которое я от нее получила, сейчас она пишет исторический роман о Максимилиане и Карлоте.

Инез, разумеется, все еще в Куала-Лумпуре.

Раз в неделю она пишет Джесси, несколько реже — Эдлаю и совсем теперь уж редко — Гарри. Иногда она присылает открытку Билли Диллону, а мне — странные вырезки. Один вечер в неделю она читает лекции по американской литературе в Малайзийском университете, а после этого ужинает в «Лэйк-клубе», однако большинство ее вечеров, так же как и дней, проходит в административных заботах теперь уже в дюжине лагерей беженцев вокруг Куала-Лумпура.

Год назад, когда я была в Лондоне, «Гардиан» поместила статью о беженцах в Юго-Восточной Азии, в которой цитировала Инез.

Она сказала, что, хотя все еще считает себя американской национальности (странный оборот речи, но написано было именно так), она останется в Куала-Лумпуре до тех пор, пока оттуда не отправят последнего беженца.

Поскольку последнего беженца, похоже, не вывезут из Куала-Лумпура ни при моей жизни, ни при жизни Инез, я могла заключить, что она намерена оставаться там и дальше, но я уже привыкла к сюрпризам. Когда я читала в Лондоне «Гардиан», я внезапно отчетливо представила себе Инез и офис в лагере, и на меня нахлынули чувства, которые испытываешь, когда летишь в эту часть света, где яркая зелень, и прозрачная голубизна, и мели на месте бывших островов, но с тех пор я туда не возвращалась.