– Ну, куда мне тебя везти? – забравшись в машину, спрашивает он.

Что, черт возьми, мне ему сказать? Не похоже, что у меня много вариантов.

– У тебя есть номер Элли? Может, мне попробовать позвонить ей, – это определенно самый лучший вариант. Не уверена, что смогу разобраться в лабиринте проселочных дорог, которые ведут к дому моей семьи. Как же неудачно, я могла бы использовать это время, чтобы поговорить с отцом, хотя бы попытаться.

– Ага, есть, – говорит он, подавляя улыбку. – Но ты серьезно хочешь ей сейчас позвонить? – Он бросает многозначительный взгляд, как будто я слишком наивна, раз не понимаю, чем она там занимается.

– Верно. Позвоню ей позже, – говорю я. Отмечаю про себя, что нужно будет позвонить позже и Антонио.

– Может нам поехать куда-нибудь выпить кофе, подождать их вместе? – А что мне еще делать, разве что торчать в зале? А что бы сделала Элли? Уж точно бы не стала слоняться без дела в ожидании меня, однозначно.

– Звучит неплохо. – Он заводит машину, и мы отправляемся.

Мы едем по извилистым закоулкам в сторону от Эдинбурга, по бесконечным полям без границ и пределов, разделяемых только разношерстными ограждениями и, иногда, валунами вроде того, что расположен позади дома моей семьи. Сквозь окна пробиваются золотые лучи света, периодически ослепляя меня, словно какой-то пыточный инструмент. Наконец, он привозит нас к местному пабу в старинном здании, которое перекрасили в цвет слоновой кости, украсив аккуратно подстриженными шарообразными кустиками. Табличка снаружи гласит: «Грязный пес. Гастро-паб». Можно подумать, им нужно пояснять, что они за заведение, а то вдруг кто-то не поймет.

– Пойдет? – спрашивает он, вытаскивая ключ из замка зажигания.

– Да. – И он кивает мне в ответ, довольный собой.

Мы заходим внутрь, мое бедро не очень-то хорошо чувствует себя после упражнений. Меня обдает запахом пива и вина, смешанным с запахом полировки для дерева, ароматизированной лавандой. Из колонок играет микс из акустических версий хорошо известных песен в стиле рок: женщина поет «Losing my religion», потом играет слабенький кавер на «One», «U2». Мэтт заказывает напитки, а я занимаю столик и вытягиваю левую ногу. Он возвращается с двумя гигантскими бокалами бледно-желтого вина и присаживается. Мы еще не обмолвились и словом, но я опустошаю полбокала.

– Мне было это необходимо, – пытаюсь говорить непринужденно, как будто вся эта ситуация – совершенно нормальная. Оказаться здесь с незнакомым человеком и в лучшие времена было бы тяжело – я плохо приспособлена для вежливых разговоров ни о чем, – но сегодня, в Сестринский день, это даже хуже обычного. Я разочарована своими мыслями о том, что все может измениться, что я могла провести день с Элли, разговаривая о чем-то важном. Что к концу дня я могла бы докопаться до правды.

Мэтт измеряет взглядом, сколько вина осталось в моем бокале. Через некоторое время берет свой и выпивает, стараясь догнать меня.

– Ну, расскажи. Как это так вышло, что я не знал, что у Элли есть сестра?

Он шаловливо улыбается, уверенный в том, что это безопасная тема разговора для двух незнакомых людей. Я пытаюсь решить, сказать мне правду или солгать, но понимаю, что, если я выберу ложь, Элли потом меня выдаст, и я буду выглядеть по-идиотски.

– Потому что она не совсем моя сестра.

Мэтт озадаченно поднимает глаза, между бровей залегает глубокая складка. Он ничего не говорит, ожидая объяснения и понимая, что попытка выбрать безопасную тему для разговора только что провалилась.

– Мы не росли вместе.

Он чувствует облегчение, понимающе кивает:

– Развод это тяжко. Мои тоже развелись. С отцом виделись по выходным и на каникулах раз в год.

Он качает головой так, что кажется, воспоминания очень тяжелы для него. Он очень старается проявить сочувствие, разделить со мной трудности прошлого. Мне его почти что жалко, да вот только это все так обыденно. Но я знаю, что это – еще не полная история. Люди всегда что-то утаивают. Мэтт немного наклоняется, и до меня доходит аромат его шампуня, знакомый запах. Белый мускус, запах моей юности; его воровала для меня Элли, чтобы скрыть запах сигарет.

– Я бы не выбрал такую судьбу для своих детей, – продолжает он, – и никогда не буду разводиться. Как бы тяжело ни было.

Он допивает остатки вина.

– Если я, конечно, вообще когда-нибудь женюсь и заведу детей, – добавляет он запоздало, и на секунду от того, как дернулся его глаз, он кажется ужасно несчастным.

– На самом деле все не так. Она жила с родителями. А я нет. Наши родители никогда не разводились. Я жила у родственников с трех лет.

Мне приятно слышать это. Я вспоминаю, сколько раз Антонио говорил мне, что я буду чувствовать себя лучше, если сниму груз со своей души, и теперь понимаю, что в его словах была доля правды.

– Ох. Это, должно быть, тяжко. – Мэтт совсем потерялся, запутался, как будто оказался в темноте, и вертит в руках карточку с меню. Но я вижу, как он борется, он не готов признавать поражение. Он думает, как ему повернуть разговор в обратное русло и сделать ближайшие часы сносными.

– И все же, я думаю, родные – это наше все. У меня есть сестра. Я люблю ее безумно.

Он покачивает головой из стороны в сторону, размышляя.

– Родителей – не настолько. Они принимали не самые правильные решения. Но мы с сестрой друг за друга горой. Не знаю, что бы я без нее делал.

Он улыбается, и я тоже. Мы продолжаем улыбаться, и как ни странно, несмотря ни на что, я чувствую себя не так уж плохо. Но есть еще воспоминания, которыми он не поделился. Я знаю, как это выглядит, когда изо всех сил стараешься не рассказывать о себе слишком много, чтобы не отпугнуть собеседника. Когда я думаю о том, что он может скрывать, он мне нравится все больше.

– Может быть, нам стоит позвонить Элли, – говорю я, стараясь вывести его из неловкого состояния, сменить тему.

– У тебя есть ее телефон?

Он выглядит смущенным:

– А у тебя нет?

– Мой телефон сломался, – достаю его из кармана куртки и показываю, словно предъявляю доказательство.

– Выглядит паршиво, – говорит он, проводя пальцем по разбитому экрану.

– Могу я взять твой?

Он протягивает свой телефон. Я сижу с ним в руке. Мэтт разглядывает мой, размышляя, подлежит ли тот восстановлению. Он человек, желающий помогать, совсем как Антонио. Но спустя пару минут он соображает, что я не знаю номера. Я думаю, это не так уж странно. Кто, в конце концов, помнит телефонные номера в наши дни?

– Посмотри в контактах, – говорит он. – Ее номер там есть.

Пролистываю список имен и без лишних слов нажимаю на вызов. Никто не подходит, и я опускаю телефон обратно на стол, туда, где нет мокрых следов от пивных кружек, оставленных предыдущим посетителем.

– Очевидно, она пока занята.

Я поднимаю брови, осознавая вновь, что кажусь ему веселой. Я улыбаюсь, не прилагая усилий, и сам этот факт заставляет меня улыбаться еще шире.

– Давай еще выпьем, – говорю я, вливая в себя остатки вина. Мэтт кивает, с готовностью поднимается, как будто мои слова – это приказ. Он возвращается с новыми стаканами, и по тому, как он шатается, и по белкам его глаз, которые стали розоватыми и блестящими, я определяю, что алкоголь уже немного подействовал на него.

– Думаю, нужно еще чем-нибудь закусить, – объявляет он, и я одобрительно киваю. Он быстро останавливает свой выбор на стейке с чипсами. Я заказываю тяжелое блюдо из пасты, в надежде, что его хватит до конца дня, так что мне не придется мучить себя ужином в столовой того дома. В ожидании еды мы болтаем о погоде и о том, какая теплая была зима. Он рассказывает про свою работу, хотя я не спрашивала, и оказывается, что он успешный инвестиционный банкир. Он работает с Грегом, у которого уже давно какая-то интрижка с Элли. Когда приносят еду, Мэтт набрасывается на нее быстрее, чем я успеваю взяться за нож и вилку.

– Ну, расскажи мне побольше о себе, – спрашиваю я, сомневаясь, не звучит ли это так, будто бы я флиртую. Он разрезает стейк и кладет кусок в рот.

– Что ты хочешь знать?

– Расскажи о своей семье.

Мэтт дожевывает, запивая глотком вина.

– Ну, я не особенно помню своих родителей вместе. Папа был хороший парень, но у них что-то не клеилось. Он утверждает, что у нее был трудный характер, и она на него давила; она утверждает то же самое про него. Говорит, что он был бабником.

Он пожимает плечами и выпивает еще вина. Теперь я понимаю, почему Мэтт производит впечатление такого хорошего человека. Он не хочет быть похожим на отца. Наверное, так.

– Они оба прекрасные люди, но не тогда, когда вместе. Как я уже говорил, они принимали неправильные решения.

– В каком смысле неправильные?

Мэтт опускает вилку с ножом и кладет их на тарелку. Он думает, рассказывать ли мне, но что-то его удерживает. Хочу сказать ему, что не буду его судить. Что я знаю, каким бывает испорченное детство, и все пойму. Вот Антонио никогда не мог понять этого. Но я молчу, и в результате, чувствую себя виноватой, что спросила.

– Прости, – говорю я после долгой паузы, мои щеки горят. – Я сую нос не в свое дело. Ты не обязан мне ничего рассказывать.

– Нет, нет, – торопливо отнекивается он. – Все нормально. Просто, ну, я всегда беспокоюсь, как это будет звучать.

Мэтт бросает взгляд в окно, чтобы собраться с силами, и только тогда поворачивается обратно ко мне.

– Я принял их развод хуже, чем ожидалось. Вышел из-под контроля. Мне пришлось провести некоторое время с психиатром. В клинике.

Я отвечаю быстро, чтобы он не успел подумать, что мне неловко.

– А может, это как раз было их хорошим решением. Это же для того, чтобы ты поправился.

Он опускает голову, отворачивается к окну. Он больше не предоставляет мне никакой информации и заполняет рот едой.

Я меняю тему:

– А что насчет Элли? Ты давно ее знаешь?

Рискованно, потому что вообще-то я и не хочу о ней узнавать. Мне и так хватает всяких мерзостей, о которых я предпочла бы не знать. И все же спрашиваю, потому что мы были разделены многие годы.

– Не очень давно. Может, год. Я встретил ее на приеме благотворительного фонда.

Он останавливается, потому что я чуть не обрызгала его вином от удивления, я прикладываю руку ко рту, стирая капли. Благотворительность? Элли?

– Ты в порядке? – спрашивает Мэтт. Убедившись что я не захлебнулась, он продолжает:

– Это было около года назад. Парнишка из нашего фитнес-центра заболел раком и должен был отправиться на лечение в Штаты. Какой-то редкий вид рака кости.

– Сколько ему было лет?

– Не помню точно, – пожимает плечами он. – Лет восемнадцать-девятнадцать, не больше.

– Наверное, саркома Юинга, – хоть теперь я зарабатываю, делая людям наркоз, но были времена, когда мои познания в медицине были весьма неплохи.

– Точно, она. Я вдруг вспомнил. Откуда ты знаешь?

Тут я понимаю, что я выдала еще одну деталь своей биографии. Ну что ж, нет пути назад на этой дороге правды.

– Я доктор.

– О, – восклицает он, глядя на дебильный джемпер с надписью «Чувствуй» и на два почти пустых бокала вина, и я впервые чувствую, как он меня оценивает. Но на это не стоит сердиться. В конце концов он знает Элли и знает, что мы с ней одной крови.

– Я даже не догадывался. Я думал…

– Что я как Элли? – заканчиваю за него фразу я. – Пустышка?

Мы улыбаемся, я машу головой.

– Нет. Я ничем на нее не похожа. – Однако я сама до конца не верю своим словам. Мы с ней схожи, обе жаждем внимания тех, с кем нам хорошо.

– Так или иначе, я встретил ее именно там. Она стояла за стендом с выпечкой, которую сама приготовила.

Уж это вряд ли – я вспоминаю кухарку с ее пересоленной яичницей. Могу представить, как Элли стоит над ней, требуя от нее что-то и выкрикивая приказы.

– Грег начал суетиться вокруг нее, запал на нее надолго. Знаешь, ей легко увлечься поначалу. Она девушка привлекательная.

– Да, она очень симпатичная, – подтверждаю я.

– Но довольно быстро осознаешь, что есть в ней что-то такое… И это не в хорошем смысле. О! – Он прячет лицо в ладонях. – Я не должен был так говорить. Грубо отзываться о твоей сестре, о да, Мэтт, так держать.

Он с сарказмом смеется над собой, поднимает руки вверх, провозглашая себя королем придурков. Я понимаю, что он хочет произвести на меня впечатление, и мне это нравится.

– В любом случае, долгое время она была с ним холодна. И это его только подстегивало. А потом они начали встречаться.

Мэтт опускает голову, покусывая на удивление аккуратный ноготь, как будто ему неловко продолжить рассказ.

– И что?

– Твоя сестра. Она несколько…

– Странная?

Он ерзает немного, пытаясь найти удобное положение, а после чуть расслабляется:

– Да, но еще и немного пугающая. Спит с кем попало… То она горячая штучка, то через минуту уже как лед. Ездит, как конченая маньячка. Но Грег – идиот, он думает, что между ними что-то есть. Он, в общем-то, тоже та еще шлюха. Ой, погоди, я не хотел сказать, что Элли такая.

– Нет, хотел. И это нормально.

– У нее не только с Грегом мутки, понимаешь. Есть и другие.

– Мда, это я уже заметила.

Он пододвигается поближе, нависает над столом, чтобы поделиться секретом, подзывает меня ближе.

– У нее была связь с одним парнем. Он больше не ходит в зал. У них все было на одну ночь, но выяснилось, что у него есть девушка и она тоже ходит в тренажерку. Когда вскрылась правда об этой интрижке, была такая потасовка!

– Ты хочешь сказать, девушка узнала и взбесилась?

Он пододвигается ближе и переходит на шепот:

– Нет. Взбесилась Элли. Она ее побила. Сказала, мол, он мой и делиться не собираюсь. Выдрала у той девушки клок волос.

Он дергает себя за прядь, и я представляю бедняжку, поверженную, лежащую на мате для йоги, и клок волос валяется рядом на полу. Но не могу сказать, что я удивлена. Если уж я готова к мысли, что Элли может быть виновата в смерти нашей матери, то нападение на ничего не подозревающую девушку – это еще ничего. В голове звенят фразы, прозвучавшие в день, когда я убежала от нее. «Я воткну его в тебя, черт, я обещаю. Я тебя, мать твою, зарежу, если ты к нему еще раз приблизишься». В момент, когда я перестала нуждаться в ней, и больше всего на свете хотела выбраться. Нападение в зале – это даже не ее уровень.

– Я предупреждал Грега, но он сказал, что и так знает, что она сумасшедшая. И что сумасшедшие лучше всех.

– Ну, я не так уж хорошо знаю Элли, – соврала я. – Но всегда знала, что у нее есть проблемы.

Он, похоже, встревожен тем, что я не удивилась:

– Тогда почему ты продолжаешь видеться с ней?

– Я и не продолжаю. На деле я избегаю ее как раз по этой причине. Но пару дней назад умерла наша мать.

Мэтт выглядит ошарашенным, рот раскрыт, глаза прищурены. Он сидит по струнке, как будто я только что сообщила ему, что луна оранжевая, а солнце белое. Либо так, либо он проглотил палку.

– Я приехала на похороны.

– Она просто умерла?

– Да, – наблюдаю за тем, как его мозг лихорадочно соображает, пытаясь прийти к какому-то умозаключению, как если бы я привела достойный аргумент в пользу того, что Земля плоская.

– Что такое? Ты выглядишь удивленным.

– Я действительно удивлен. Элли сказала, что ее родители умерли много лет назад. Если честно, теперь я вспоминаю… – говорит он и краснеет, почесывая затылок. – Она говорила, что и сестра ее тоже умерла.

Повисла тишина. Я качаю головой, я знаю, что он хочет взять свои слова обратно.

– Она соврала. Наша мать умерла пару дней назад. Мой отец еще жив, как, собственно, и я.

Он благодарен моей выдержке, и хватается за эту тему, чтобы продолжить беседу.

– Соболезную твоей утрате.

Мэтт протягивает ко мне руку, касаясь моей руки.

– Спасибо, но с тех пор как я приехала сюда, я все силюсь понять, что же это такое я потеряла. Я всегда надеялась, что однажды вернусь в родной дом и обрету в нем семью. Или хотя бы узнаю, почему меня отдали. Но уже не уверена, что хоть в чем-то здесь смогу разобраться. По твоим словам, моя сестра объявила меня мертвой пару лет назад. А что касается родителей, то для них я мертва еще дольше. С трех лет. Даже теперь мой отец так толком и не поговорил со мной.

Я кусаю губы и мой многострадальный палец. Начинает болеть бедро, и я пытаюсь разогреть его массажем.

– Благодаря им мне нечего терять, – говорю я, отстраняя свою руку от него.

– Не говори так, – говорит он и, снова дотягиваясь до моей руки, гладит мое запястье. – Они дали тебе многое. Твое красивое лицо, например.

Он улыбается, очень хочет все наладить. Как будто это он отобрал у меня мое прошлое и теперь обязан вернуть его обратно.

– Мэтт, они отдали меня и оставили Элли. Они никогда не хотели меня, и я уже никогда не стану желанным ребенком. – Снова убираю руку, переплетаю пальцы в замок и ставлю на них подбородок.

– Мне от них ничего не надо, ни от них, ни от кого-либо еще. Я только хочу знать, почему они меня отвергли.

Он возвращает руку на колени, пытаясь не подавать виду, что огорчен.

– Это не может быть правдой.

– Почему нет? – спрашиваю я, выпятив подбородок, как будто бы готовясь к рукопашной схватке.

– Потому что мы и есть наши родители, Айрини. Мы – то, какими нас делают они, своим присутствием или же отсутствием. Проходил ли хоть день, чтобы ты о них не думала? Готов поклясться, что нет. А когда они умирают, с ними умирает и часть нас, вне зависимости, жили мы с ними или нет. Они забирают с собой часть нас самих, кусочек, который всегда принадлежал им, даже если мы об этом не знаем. Когда мы его лишаемся, это будто оставляет в нас дыру. Испытывать от этого боль – нормально, но ты не можешь отрицать этого.

– Ерунда. Они и так создали немалую прореху в моей жизни. Их смерть ничего не изменит. – Как только я сказала это, мне тут же хочется забрать слова обратно. Из-за них я кажусь нуждающейся, злопамятной и задетой. А я не хочу быть такой, внезапно мне хочется, чтобы Элли была здесь, как и множество раз в прошлом, когда я мечтала, чтобы она была рядом, мечтала чувствовать себя нужной.

– Я просто хочу сказать, что ничто не сможет изменить прошлого. Я была не нужна им, вот и все.

То, что он говорит после, меняет все, словно огонек, освещающий самые темные уголки моей души. Глаза вдруг распахиваются. Я словно просыпаюсь.

– Но первые-то три года ты была им нужна. Ты была с ними, они любили тебя, я в этом не сомневаюсь.

Я вспоминаю лицо отца сегодня утром: он не мог смотреть на меня, ему было стыдно. Пожалуй, впервые я вижу, что возможна другая версия событий, не та, которую я себе придумала. С моей точки зрения, вся моя жизнь – это история про меня и то, что я потеряла. Я никогда не думала о других персонажах этого печального рассказа. Никогда не предполагала, что у них не было другого выхода. Никогда не думала, что они потеряли меня точно так же, как я потеряла их.

– Если бы я был на твоем месте, – продолжает Мэтт, – я бы не стал спрашивать, почему я не был им нужен. Я бы спросил, что же такое случилось, что после трех лет они вдруг решили, что не могут больше выполнять для тебя роль родителей.