Утро в день похорон такое суетное, что, по моему мнению, больше напоминает свадьбу, если бы я, конечно, была хотя бы на одной свадьбе. Фрэнк и Джойс снуют по дому; он – сам не в своей тарелке, неуверенный, что где лежит, она – стесненная своей хромой ногой и слабой рукой. Слышу, как Элли выкрикивает приказания, они эхом доносятся на второй этаж, как будто она использует громкоговоритель, и это – в двадцать пять минут седьмого. Таким образом, к этому раннему времени я уже окончательно проснулась и включила свет. «Поставь стол здесь. В эту нишу нужны цветы. Убери китайские вазы из прихожей. Нет, ты делаешь это неправильно, ты глупая, бестолковая калека».

Она врывается в мою комнату до того, как я покинула постель, и застает меня в том джемпере, который купила мне. Я не снимала его с тех пор, как мы приехали из тренажерного зала; не могу заставить себя переодеться, потому что для меня это будет означать возвращение к ежедневной рутине. После того, как мой отец сказал, что я не должна была приезжать, я не могу притворяться, что здесь для меня хоть что-то – нормально. Я даже не принимала душ, и когда я прячусь под пыльным одеялом, до меня доносится запах моих подмышек. Нехорошо.

Она торжественно вплывает в мою комнату. В одной руке черное платье, в другой – маленькая кожаная коробочка; она здесь, чтобы собрать меня. Последний раз я видела ее, когда убежала из гостиной два дня назад. Но сейчас она серьезна, у нее утонченный и деловой вид. Сегодняшний день не должен быть веселым, как Сестринский.

– Не думай, что ты пойдешь вот так. Они все знают, кто ты, и мы не можем позволить, чтобы вся деревня тебя обсуждала.

После похода в школу почти весь день я провела в «Зачарованном лебеде». Паб был полон, на меня бросали любопытные взгляды большую часть вечера. Все они гадали – кто же я, незнакомка. Думаю, домой я поплелась около половины десятого, несомненно, став объектом сплетен. И это они еще не знают, что я Харринфорд.

Элли стаскивает меня с кровати и спроваживает в ванную. Сначала я сопротивляюсь, словно ребенок. Прижимаю руки к бокам, не желая что-либо делать, не глядя на нее. Но она хватает и дергает мой джемпер, стягивая его через голову, задевая мочки ушей.

– Хорошо, хорошо, – говорю я, смирившись с потерей джемпера. – Просто уходи. Я могу помыться сама. – Она уходит с неохотой, оборачивается, чтобы посмотреть на меня; я открываю кран. Она останавливается на пороге и что-то шепчет мне, но я не слышу, что именно.

Я нажимаю на ручку крана, выключая его, и спрашиваю:

– Что ты сказала?

– Я сказала, что мы сестры, ты же знаешь. Не надо стесняться. Я знаю, как ты выглядишь под одеждой. Знаю о шрамах, покрывающих твое бедро. Знаю, что у тебя пупок пуговкой, а не дырочкой. Ты должна впустить меня, не отталкивать. Я многое знаю о тебе. – Неловко переминаясь с ноги на ногу, она улыбается и проводит пальцами по хлипкой дверной раме. – Например, что в детстве ты любила на завтрак размятые вилкой бананы, и всегда писалась, стоило только снять с тебя грязный подгузник. А еще я знаю, что ты чувствуешь. Я знаю, как это больно, когда ты не нужен. – Тут она останавливается, уставившись на меня, она уже достаточно хорошо напомнила, что я была – и остаюсь – нежеланной. Хватаюсь за раковину, придаю себе устойчивости. После этого она закрывает за собой дверь, не ожидая от меня ответа.

Я покидаю ванную через пятнадцать минут, кожа чистая и еще влажная от воды. Прохожу мимо комода с фотографиями, низко опустив голову, чтобы не видеть их, потому что в ближайшую пару часов мне понадобятся все мои силы. Открыв дверь в спальню, я вижу Элли, сидящую на краю кровати и завернутую в простыню. Моя сумка рядом с ней, раскрыта.

– Ты помнишь тот случай, когда я прыгнула с акведука? – спрашивает она меня в лоб без какого-либо предисловия, не учитывая даже тот факт, что я практически голая и на мне только маленькое полотенце. Она ставит рамку с нашей с Антонио фотографией на тумбочку. Вчера, в момент, когда я была полностью уверена, что собираюсь уехать, я убрала фото в сумку. Я забираю у нее сумку и роюсь внутри в поисках чистого нижнего белья.

– Конечно, я помню, – говорю я, практически ощущая тот холодный ветер, порывы которого жгли меня, когда я стояла на перилах. Была зима, градуса три, не больше. Слой хрустящего инея сковал землю. Куски льда плавали в воде внизу, где она начала замерзать, а на том месте, где лед пробила собой Элли, зияла большая дыра. Она только немного побарахталась, перед тем как холод взял свое.

Они не сводили с нас глаз и отвлеклись только лишь на момент, когда мы покидали сад. Всего секунда, и она увела меня. Хватило одной лишь секунды. Возможно, их отвлекли рыдания матери. Элли сказала, что хочет, чтобы я пошла с ней, хочет что-то мне показать. Я замешкалась, быть может, потому что тетя Джемайма велела не ходить за незнакомцами. А еще, вероятно, я тогда испугалась того, что она может мне показать. Но, по правде говоря, если уж совсем честно, я боялась ее. Я четко видела, что с ней что-то не так, как если бы у нее было родимое пятно на лице.

– Ты бы умерла, если бы прохожий тебя оттуда не стащил. – Прыжок, как Элли тогда сказала, объединит нас. Они никогда не смогут снова нас разлучить. Но что-то во мне помешало пойти на такое. Все то время, пока я стояла в одной футболке, ежась от холода и наблюдая, как она качается на волнах, в голове крутился вопрос: «Почему же я не сдержала обещание?» Любые смутные надежды на то, что наша семья объединится, умерли в тот день. – К чему ты об этом вдруг вспомнила?

– После этого они бы никогда не разрешили мне с тобой увидеться. Знаешь, это была наша единственная встреча за многие годы. – Она откидывается на кровать, натягивает одеяло до подбородка, и кажется хрупкой, как никогда. – Пока я не нашла тебя снова.

– Я знаю. Тетя Джемайма решила переехать, чтобы ты не знала, где я. – Я сажусь рядом с ее обмякшим телом, удерживая свое полотенце на месте. Напоминаю себе, что сегодня похороны, и я должна быть помягче с ней, заботливее. – Я знаю все это, Элли. Почему же ты не рассказываешь мне то, чего я не знаю?

Она игнорирует мою попытку узнать правду.

– Но я нашла тебя, не так ли? Они не смогли остановить меня, я нашла тебя.

– Да, ты всегда находила меня, Элли. – Вспоминаю тот, первый раз, когда она напала на Роберта Нила. Последний раз был в больнице, когда охрана оттаскивала ее. Она всегда находила путь обратно. И каждый раз на меня накатывало облегчение: она никогда не переставала искать. Даже на этот раз, если уж быть честной. Я треплю ее по голове, кладу свою руку на ее и поглаживаю.

– Я должна была. Ты понимаешь это, правда? Теперь ты понимаешь, зачем я должна была тебя найти?

– Потому что мы сестры, – говорю я, убирая волосы с ее глаз.

– Нет, – смеется она, приподнимаясь. – Это не имеет отношения к тому, что мы сестры.

Я встаю, хватаю платье, которое она принесла. Поворачиваюсь спиной, чтобы она не видела мои шрамы, пусть даже и знает об их существовании. Я медленно натягиваю платье через голову, жду, пока сойдет румянец, вызванный неловкостью. Обернувшись, вижу, что она уставилась на мое бедро.

– Так что же тогда? – выдыхаю со злостью. Застегиваю молнию и понимаю, что на этот раз она подобрала правильный размер. Красивое цельнокроеное платье черного цвета, с рукавами три четверти. Я бы такое купила. – Я для тебя просто человек, с которым можно заниматься всякой хренью, вроде прыжков с моста и приема наркоты?

– Нет, – говорит она, переводя взгляд на мое лицо. – Чтобы узнать правду, Айрини. Ты и не представляешь, как тяжело было от этого мне. Но я знала, что однажды ты будешь здесь, в этом доме, в своей старой комнате, и тогда я, наконец, узнаю. – Глубоко вдохнув, она делает долгий и спокойный выдох. – Я терпелива, Рини. И теперь я знаю.

Ее слова действуют на меня не хуже столкновения с поездом, и, отшатнувшись, я хватаюсь за корпус небольшой кровати, чтобы не упасть.

– Это моя старая комната? – Сказать это получается с запинкой, нервно и стыдливо. Рассматриваю комнату, вспоминаю дурацкую картину, которую спрятала, ящик, куда кинула статуэтку. Моя комната? – Комната, в которой я жила в детстве?

Она строит такую гримасу, как будто бы я задала самый идиотский вопрос из когда-либо ею слышанных.

– А ты как думаешь, куда бы я тебя поселила? Это твоя комната, в том же виде, в каком ты ее оставила.

Я осматриваюсь, ищу доказательства, надеясь, что что-то натолкнет на воспоминания. Но ничего не приходит на ум. – И где же детская кроватка? – Я бросаю ей вызов. – Эта комната не может быть моей. Я была совсем мала. У меня должна была быть кроватка.

– Ты не могла спать в кроватке, потому что у тебя ноги были в гипсе, и их подвешивали на вон ту штуку на потолке. – Я поднимаю взгляд туда, куда она направила свой палец с идеальным ранее маникюром, который теперь обкусан и облуплен. Конечно же, я вижу крюк, про который думала, что он для лампы. Теперь я понимаю, что это часть устаревшей системы, фиксировавшей мое бедро. – Я прибегала к тебе по коридору из своей спальни и сидела с тобой, когда ты не могла двигаться, рисовала бабочек на твоем гипсе, потому что тебе они нравились. Говорила тебе, что однажды они помогут тебе взлететь. – Она пальцами перебирает по моей руке, доходя до плеча. Когда она начинает ударять языком по нёбу, производя звук, похожий на звук крыльев, я вспоминаю над собой детское лицо, она заглядывает на кровать, и раздаются такие же звуки. Мягкое прикосновение детской руки к моему голому туловищу. Одновременно с видением к моим глазам подступают слезы. Я подхожу к комоду, достаю из-за него выцветшую картину с бабочками. Что-то, что я любила. Что-то, что принадлежит мне с детства. Бабочки. – Но все это уже не имеет значения. Как и твои слезы. Потому что теперь я знаю.

Я держу бабочек в руках, их потускневшие крылья еще никогда не казались мне такими красивыми. Я почти не слушаю, что она мне говорит.

– Это моя комната, – неуверенно произношу я. – Ты была здесь со мной. – Я с усилием глотаю слюну, пытаюсь дышать. – Ты была мила со мной, и я помню… Ты рисовала на мне бабочек.

– Я была маленькой, – снисходительно бросает она, махнув рукой. – Разумеется, я была мила.

– Я любила бабочек, – говорю я, улыбаясь рамке с акварельной картинкой. – Ты даже раскрашивала крылья в разные цвета, да? – Она кивает. Я хочу попросить ее повторить тот звук, провести пальцами по мне, как она делала. Но что-то останавливает меня. Я должна бы обнять ее, поблагодарить за то, что помогла мне вспомнить. Но она уставилась на меня таким мертвым взглядом, что я не осмеливаюсь.

– Все мы любили бабочек, – говорит она. – Ты не помнишь, как она включала музыку из «Мадам Баттерфляй»? Она всегда любила ее. Даже до всего, – говоря это, она очень странно смотрит на меня. До «чего»? – Мама рассказывала нам сюжет и раз за разом ставила старую виниловую пластинку. Ты боялась потрескивания иглы в начале, перед тем как заиграет музыка. – Я опять присаживаюсь рядом с ней, держа картину с бабочками в руках. – Она часто напевала мелодию, говоря, что однажды ты вырастешь в прекрасную бабочку. Что ты смелая девочка и расправишь свои крылья.

– Вот что, значит, отец слушал в тот день, – говорю я, вспоминая о том, как смотрела на тело своей матери. – И тогда, в машине. Это была «Мадам Баттерфляй». Я помню.

– Да, но, так или иначе, как я и говорила, теперь ты от меня свободна. Я больше никогда не буду искать тебя. Я знала, что однажды приведу тебя сюда, вы с ним встретитесь, и тогда я узнаю. И вот теперь это случилось.

– Что узнаешь? – спрашиваю, вытирая мокрые глаза, та траурная музыка еще не смолкла в моих воспоминаниях.

– Он сказал, что ты не должна была сюда приезжать. Это доказывает, что он не сожалеет о том, что сделал для меня. – Ее взгляд блуждает по комнате, по мне, как будто я лишь еще один неодушевленный объект. – Это значит, что я была желанным ребенком. Что он выбрал меня, а не тебя. – Она встает, забирает маленькую кожаную коробочку с тумбочки. – Заканчивай со сборами. – Она кидает коробочку мне в грудь, словно бы потеряв ко мне всякий интерес. Коробочка падает на стекло картинной рамы. – И надень это. Скоро подъедут машины, и, повторяю, мы не хотим, чтобы вся деревня обсуждала, как ужасно ты выглядишь. Это плохо на нас скажется.

Она оставляет меня с выцветшим изображением бабочек, которое я сжимаю в руках, и с мелодией из «Мадам Баттерфляй», раздающейся все громче в моей голове. Она покидает комнату, заворачивает за угол, а я падаю, скорчившись на простынях, дрожь моих рук передается всему телу.

Через пару минут я беру себя в руки. Иду в ванную, умываюсь, мое лицо красное и опухшее. Но теперь на пути в комнату я не держу голову опущенной. Я останавливаюсь, и поворачиваюсь к тому, что находится в нише: комод, уставленный фотографиями. На нем слой пыли, но фотографии чистые. Я беру одну и замечаю, что даже под ней есть пыль. Фотография здесь недавно, может быть, ее поместили сюда из-за меня. Смотрю на изображение, на котором безошибочно можно узнать Элли. Я там тоже есть, мне от силы полтора года. Я хихикаю, она смотрит на меня ледяными глазами. На ее лице вроде бы улыбка, но не особенно счастливая. Есть и другие фото, но я не готова рассматривать их сегодня. Я бросаю рамку обратно, другие фотографии разлетаются в стороны, как кегли для боулинга.

Теперь я понимаю, почему мои ноги доставали до конца кровати. Она не предназначена для взрослого человека. Я приподнимаю постельное белье и нахожу по бокам кровати выдвижные поручни, которые когда-то не давали мне упасть. Открываю ящик, куда спрятала статуэтку, и нахожу там детские пеленки из махровой ткани и коробочку с булавками. Ни разу не тронутые за столько лет. Открываю другой ящик, где обнаруживаю набор розовых ползунков, рассчитанных на детский возраст от рождения до полутора лет. Мои вещи. Вещи, которые я когда-то носила. Беру одну, нюхаю ее, но значительный слой пыли только вызывает зуд в носу. Беру статуэтку и, бережно прижав ее к себе, откидываюсь на кровать. Тянусь к телефону, вспоминаю, что он сломан. «Дыши, – говорю я себе. – Перестань плакать». Глотаю валиум и жду, пока он подействует. Не дожидаюсь, и тогда, вытерев глаза, звоню Антонио по домашнему телефону, и вешаю трубку, когда он не отвечает.

Я двигаюсь, только когда слышу, как подъезжают машины в этой медленной, пафосной манере, обязательной для похорон. Я поднимаюсь и вижу через окно пять черных «Ягуаров». Один из них особенно вместительный, задние двери его распахнуты – раскрытый рот, готовый поглотить гроб. Носильщики выходят из дома, погружают гроб в машину, и в тот же момент в мою дверь кто-то стучит.

Это Джойс. Она замечает мои слезы, и делает логичное предположение, что я грущу о своей утрате. Это так, но моя скорбь не по матери. А по жизни, которую я потеряла. По малышке, которой я была. По ребенку, которым мне не удалось стать.

– Ну же, ну же, – утешает она, беря за руку. Быстро осматривает меня, обращая внимание, что я босиком. Оглядывает комнату, видит черные ботинки на плоской подошве, в которых я приехала, да пару новых модных «рибоков». Она берет одну кроссовку, проверяя подошву.

– Побудь здесь, – бормочет она, усаживая меня, перед тем как засеменить из комнаты.

Возвращается она с парой благовидных черных лодочек с завязками, похожих на те, которые носит сама. Поскольку я не проявляю интереса к ее предложению надеть их, она сама присаживается, и, поставив мою ногу себе на колено, затягивает шнуровку, несмотря на слабость левой руки. После этого она обращает внимание на кожаную коробочку на кровати рядом со статуэткой. Берет ее и открывает. Внутри – жемчужное колье. Она показывает его мне, ожидая от меня комментариев, вероятно, не зная, надену ли я его.

– Его дала мне Элли.

Она сжимает губы, так что сперва кажется, что она мне не верит. Но потом она кивает, как бы сама себе.

– Поэтому ты его не наденешь. – Она закрывает коробочку и убирает ее обратно в мою сумку. Помогает мне, расправляя мне волосы. Достает из кармана платок и вытирает мои покрасневшие глаза, но ее доброта только вызывает у меня еще больше слез.

– Ох, Айрини, тебе надо успокоиться. Я не хочу, чтобы она тебя видела такой. Как и этот твой отец. Давай же, девочка. Соберись. – Она ободряюще выпячивает грудь, как будто показывая, как я должна взять себя в руки, повторив ее движение. Я киваю и утираю слезы краешком рукава. Рука об руку мы бредем вниз по лестнице. Джойс слегка облокачивается на меня для устойчивости.

«Молодец! Смелая девочка! А теперь расправь свои крылья».

Когда мы доходим до въездной дорожки, я вижу там своего отца, который выглядит таким ничтожным, как будто он совершенно сломлен. Его поддерживает мужчина, которого я до этого не видела. Приземистый мужчина, который был в доме, когда я только приехала, тоже здесь. Я не вижу тети Джемаймы. Элли руководит, рассаживает людей по машинам, размещает цветы. Розы. Цветы любви, цветы смерти. Элли подзывает меня к себе кивком головы, и я собираюсь последовать за ней. Но Джойс останавливает меня, придерживая за руку. Она уводит меня за собой к другой машине.

– Лучше тебе поехать со мной, – шепчет она, когда водитель закрывает за нами дверь. Элли, кажется, не особенно огорчена. Автомобили выезжают на дорогу, ведущую к месту вечного упокоения, и едут невыносимо медленно.

– Где моя тетя? – спрашиваю я Джойс, но не уверена, что она расслышит мои слова за шуршанием шин.

Процессия прибывает к церкви через несколько минут, и один за другим люди покидают машины. Наш автомобиль – последний. Пришедшие жители деревни соединяют руки, чтобы поддержать друг друга в ожидании. Случайная незнакомка, женщина в цветастой рубашке и шляпе насыщенного синего оттенка, берет мою свободную руку. Мы все степенно проходим в церковь, последним заходит священник, и после этого вносят гроб. Зажигают ладан, и запах раздражает горло, вызывая кашель. Я сажусь на одну из лавочек и ищу глазами тетю Джемайму и Элли. Элли я замечаю впереди. Она выглядит убитой горем, хотя я прекрасно знаю, что всего несколько минут назад она была собранной и спокойной. Это все притворство? Когда я понимаю, что до сих пор не выяснила, как умерла моя мать, задумываюсь, не пытается ли Элли что-то замаскировать. Не думаю, что ее сердце действительно настолько разбито, насколько она хочет показать. Я ищу друзей и родственников в толпе, и размышляю над тем, кто же действительно горюет, если уж дочки равнодушны к смерти покойной. Тети Джемаймы я нигде не вижу. Почему ее здесь нет?

Я слышу слова священника: «Блаженны скорбящие, ибо они утешатся» – и понимаю, что даже после ее смерти мир не наступит. Ни для меня. Ни для кого из нас.