Тихонько подобравшись к дому по въездной дороге, я вижу, что ворота закрыты, на ветру развеваются остатки желтой полицейской ленты. Ворота не открываются автоматически, и я останавливаю машину и выхожу. Дергаю щеколду и толкаю обе створки ворот, пока они не останавливаются параллельно ряду елок. Жду, не остановит ли меня кто, но этого не происходит.

Я оборачиваюсь к машине, и вдруг накатывают воспоминания. Не знаю, из-за дубов ли это, качающихся рядом, или из-за грязной дорожки, разделенной пополам полоской травы. А может, из-за звука гравия, хрустящего под ногами в начале въездной дороги, или звука остывающего двигателя на холостом ходу. Возможно, все это вместе взятое перенесло меня в тот день, когда моя мать посадила меня в машину тети Джемаймы. Здесь произошла передача, прямо тут, где сейчас находится дверь моей машины. Я практически могу увидеть тот автомобиль. Я смотрю на дом, и думаю, может, мать говорила о том, что лучше сделать это здесь, что я буду спокойнее, если буду рядом с домом.

Забираюсь обратно в машину и въезжаю внутрь, паркуясь рядом с гаражами, как всегда делала Элли. Я стучусь в дверь, надеясь, что Фрэнк или Джойс запечатаны там так же, как предметы на месте преступления. Никто не отвечает. Я огибаю дом, двигаясь к кухне. Нахожу дверь, запечатанную, но открытую. Открываю и ныряю в дом. Я внутри.

Единственный звук здесь – тиканье старых дедушкиных часов в коридоре. Заставляя себя идти вперед по кухне, я вслушиваюсь, ожидая звуков из прошлого, голоса матери, подбадривающего меня. Но ничего не всплывает в голове, как будто это место умерло вместе с воспоминаниями. Я смотрю в сторону лестницы, которая ведет к моей спальне, но не иду по ней, вместо этого я двигаюсь внутрь дома по основному коридору.

Я заглядываю в гостиную, где когда-то стоял гроб, и вижу, что обстановка практически не изменилась: диваны отодвинуты в стороны, подушки с цветочным узором разложены по три штуки и будто только что взбиты. Все картины на месте, окна наполовину закрыты шторами, сверху висят ламбрекены, дряблые, похожие на обвисшие веки. Я отхожу, направляясь к кабинету. Полиция была здесь. Маленькие стикеры украшают телефон и книжные полки, следы порошка для снятия отпечатков пальцев остались на дверных ручках. Опускаю взгляд и вижу на руке пятно от порошка. На дальней стене картинная рама раскрыта, как дверь, открывая доступ к сейфу за ней. Он пуст, его содержимое было в машине Антонио. Я вытираю руку об ногу, оставляя кабинет позади.

Поднимаюсь по лестнице. На перилах пятно крови, рядом с ним – желтый стикер. Я двигаюсь дальше, подхожу к спальне отца. Думаю, не зайти ли, не порыться в его вещах. Возможно, я могла бы найти что-то, принадлежащее матери, платье, пахнущее ей, что-нибудь из любимой бижутерии, не заслужившей места в сейфе. Возможно, я найду связку писем, адресованных мне, которые она писала на протяжении лет, но никогда не решалась отправить. Но сейчас, я не уверена, что сама бы решилась прочесть их, поэтому я закрываю дверь и иду по коридору дальше.

Я открываю еще две комнаты, обе кажутся давно не использованными, и только потом подхожу к последней. Открываю дверь, вижу кровать на двоих, простыни смяты и разбросаны. Вижу пятна крови, всего лишь несколько капелек. Это кровь не после борьбы или драки. Это такие раны, которые женщина примет с улыбкой. Они появляются от боли, которую по нашим заявлениям мы любим, потому что думаем, что она делает нас привлекательнее для наших мужчин. К корпусу кровати прицеплены наручники, следы крови остались на краях, там, где они должны врезаться в кожу. И красные пятна на подушке.

Комната не соответствует дому, как французское нижнее белье – женщине, не слишком увлеченной уходом за собой. Над кроватью изображение Элли, пафосный черно-белый портрет, лицо, покрытое тенью, смотрится выигрышно. Она отклоняет голову назад, голые руки соблазнительно закрывают грудь. Напоминает Мадонну из восьмидесятых. И комната тоже, этот псевдогламурный пластик тех лет, много нежно-персикового цвета и занавесок, лампочки вокруг зеркала. Как машина времени. Я представляла иначе.

На маленьком комоде прямо за дверью стоит плеер, рядом с ним диски. Я беру в руки часть из них, просматриваю. «Мадам Баттерфляй» Пуччини. Любимая мелодия матери. Я открываю коробку, но она пуста, тогда я включаю плеер и нажимаю на «старт». Вскоре, как я и ожидала, комнату заполняет женское сопрано, исполняющее скорбный припев. Я слушаю, вспоминая историю: мать прощается с ребенком, надеясь, что он запомнит ее лицо. Я задумываюсь, сколько же раз моя мать слушала это. Она думала обо мне, молилась, чтобы я помнила ее? Что имела в виду Элли, когда говорила, что это было любимым произведением матери даже до всего? До чего? До нашего расставания?

Я оставляю музыку на небольшой громкости, сажусь на кровать, избегая пятен крови. Отклоняюсь назад, откидываю голову, глазами уставившись в потолок. Я чувствую его запах, как будто он здесь. Имбирь с кардамоном, пряный аромат, который я чувствовала на его шее так много раз. Я знаю, что он был здесь, терся об нее и простыни, оставляя этот запах. Я тянусь к лампе и включаю ее. Тот же черный порошок покрывает прикроватную тумбу, отпечатки видны на стекле и на пластмассовой ручке телефона бежевого цвета. По этому телефону она звонила ему, уговаривая приехать? Отсюда ли она звонила мне по разным поводам. Рядом с телефоном стоит тарелка, переполненная черными палочками от сожженных почти целиком спичек. Я приподнимаю пальцем наручник, свисающий с кровати, и смотрю на портрет.

– Где ты? – спрашиваю я.

Я открываю ящик тумбочки, ищу что-то, что может дать мне подсказку. Внутри пара журналов, один из которых называется «Элль», что неудивительно. Заголовок? «Как начать все заново», и подзаголовок: «Что нужно, чтобы начать жизнь с чистого листа». Набор кремов для тела, по меньшей мере, пять упаковок крема для рук и капли для глаз. Пара браслетов. Коробка спичек притаилась под перевернутой коробкой из-под украшений. Далее – вибратор и лубрикант.

Несколько рамок, обе с фотографиями Элли. На одной, детской, она пристально смотрит в камеру. Не улыбается. Я достаю ее, пытаюсь поставить, но ножка не стоит. Я поднимаю рамку и понимаю, что задняя часть рамки еле держится. Тяну за край, и внутри обнаруживаю еще три фотографии. Полароид. На них она, обнаженная; здесь, в спальне. На одной она улыбается в камеру. На второй она на четвереньках, фотография крупным планом сзади с пальцем, заехавшим в кадр. На третьей она прикована наручниками, ее тело извивается перед тем, кто находится по ту сторону объектива. Я бросаю их обратно в ящик, то ли расстроенная, то ли смущенная. Она сделает что угодно для кого угодно, лишь бы быть желанной. Не такие уж мы и разные. Но я задумываюсь, не Антонио ли сделал эти фотографии, и, если это он, то, вероятно, это докажет полиции, что она действовала более чем добровольно. Я смотрю на кончик пальца, попавший в кадр. Он принадлежит Антонио? Возможно. Снова достаю фотографии и кладу их в карман своих джинсов.

Когда я встаю, то замечаю что-то на полу. Почти полностью скрытое под тумбочкой, только краешек торчит. Я наклоняюсь, подцепляю его пальцами, плечом толкая тумбу, и достаю карточку. Все спрятанное может быть полезным.

Я вытаскиваю карточку из-под тумбы и уже узнаю синие буквы и имя. «Грегори Уотерсон, инвестиционный банкир», – произношу я вслух, вспоминая, что у меня есть визитка Мэтта. Я достаю ее из кармана пиджака, у нее загнулись уголки, она испачкалась. Встаю и выключаю музыку в момент сокрушительной кульминации. Ни о чем не думая, я достаю телефон и набираю номер.

– Здравствуйте, это Мэтью Гатри. – Он отвечает только после второго звонка. Он, кажется, чем-то отвлечен, на фоне раздается шум.

– Мэтт, это я, Айрини. – Некоторое время он ничего не говорит, и вдруг я чувствую себя глупо, что позвонила. Как будто я не поняла, что он дал мне визитку только из вежливости, и есть неписаное правило, по которому я не должна была звонить. – Мы встречались пару недель назад, вместе с моей сестрой, Элли. – Шум на фоне стихает, и я слышу щелчок двери.

– Айрини, я прекрасно помню, кто ты. Я просто не думал, что ты позвонишь. Но я рад твоему звонку.

– Мэтт, у меня проблема с сестрой.

– Ага, знаю. – Я слышу скрип стула, когда он садится на него. – Я слышал об этом в новостях, и полиция была вчера у меня дома, хотели поговорить со мной.

– Что они хотели узнать?

– Это насчет ночи, когда мы были вместе. О том, что Элли подсыпала тебе наркотик. – Он тяжело вздыхает. – Я думал, они хотят арестовать меня по подозрению в изнасиловании. Думал, они считают, что я причастен ко всему произошедшему.

Я верчу визитку в руках, стучу ею по шкафчику.

– А полицейские обращались к Грегу?

– Да. Он подавлен. Он пытается помочь, но сейчас уехал на выходные с невестой. Он не виделся с Элли с того дня в отеле. Где ты? Ты звонишь из Лондона?

– Нет. Я звоню из дома моей семьи. Я приехала сюда. – Я должна рассказать ему про Антонио и его арест, но хотя эти слова уже на вертятся на языке, я не могу. – Я просто хотела быть рядом, на случай развития ситуации.

– Очень много слухов ходит здесь, Айрини. О твоей сестре, о Греге. О твоих родителях. О наследстве твоего отца и Элли. – Я бы хотела рассказать ему все, что знаю, но я снова чувствую себя лгуньей, которая пытается не смешивать наши жизни. – Так уж заведено в маленьких деревнях, – продолжает он. – Люди сплетничают. – Он останавливается на секунду, а когда я не прерываю его, говорит:

– Мне жаль, что твой отец так поступил, Айрини. Кажется, лучше бы тебе держаться от этого всего подальше.

– Возможно. Похоже, меня отдали из-за психического состояния Элли. Ты был прав, когда говорил, что что-то привело их к такому решению. Что-то произошло с Элли. Она вернулась из психбольницы, и я стала жертвой. Такой же, как и родители. – Мне даже удивительно думать о них так. Вероятно, теперь я могу принять мысль о том, что моя мать была жертвой, послушной женой, следующей плану мужа. Но, вероятно, так же и мой отец был заложником своего решения. Заложником Элли. Ему пришлось сделать то, что он совсем не считал правильным. Представлю, как тяжело им было, одна любимая дочка – инвалид, другая – в психушке. Каково было знать, что когда одна вернется домой, о другой они не смогут заботиться. Это не имеет отношения к депрессии, как говорила тетя Джемайма. Я пытаюсь представить себя на месте своей матери – это легче, чем на месте отца, – но даже этого не могу. Это выходит за пределы моей эмоциональной зрелости. – Но чтобы тогда ни случилось, это уже не важно. Сейчас я должна найти Элли.

– Как ты планируешь это сделать? Как я понимаю, от нее не осталось и следа. – И тут я впервые задумываюсь, есть ли у меня план, и что-то я в этом не уверена. Поэтому я сосредоточиваюсь на одной мысли: нужно доказать, что Антонио невиновен.

– А ты же вырос в этих краях? – спрашиваю я.

– Хм, – произносит он удивленно. – Ты запомнила это? Ага, вырос. Почему спрашиваешь?

– Знаешь ли ты место под названием «Фэйр Филдс»? Была раньше такая старая больница.

Он делает паузу, чтобы подумать.

– Все, кто здесь вырос, знают о нем. Большое старое здание недалеко от Хортона. Его видно из деревни. Больше это не больница. Половина здания сгорела в начале девяностых, а потом его закрыли.

– Только половина? – Я смотрю на гору сожженных спичек на шкафчике у кровати, а потом на туманный портрет Элли. Если сгорела только часть «Фэйр Филдс», то там, возможно, еще можно найти что-то ценное. – А ты не знаешь, перевезли ли они старые записи перед закрытием? Понимаешь, в полиции считают, что Элли не проходила никакого психиатрического лечения. Но они не могут найти записей, потому что те принадлежат частному заведению. Если я смогу доказать, что они не правы, то, вероятно, они поймут, что ошибаются и насчет других вещей. Они задержали мужчину. Считают, что он причинил ей вред.

– Антонио? Твоего парня?

На минуту я теряю дар речи, и, перед тем как продолжить, глотаю комок.

– Откуда ты знаешь о нем?

– Элли сказала. – Я слышу в трубке стук и скрип стула, когда Мэтт встает. Слышу, как он говорит кому-то, кто пришел, что не может сейчас разговаривать, что у него разговор с очень важным клиентом. Я погружаюсь в мысли о том, как же просто я впустила Элли обратно в свою жизнь. Если бы она понимала, что все, что было нужно – это смерть, то, уверена, она бы избавилась от матери много лет назад. – Прости, – говорит он, возвращаясь к трубке. – Элли рассказывала мне о нем.

Я вздыхаю.

– Да, она говорила с ним по телефону, когда я была здесь. Думаю, не стоит удивляться, что она рассказала тебе после того, что было между нами.

– Нет, Айрини. Я имею в виду, что она рассказывала даже до твоего приезда. Что у ее сестры есть парень по имени Антонио. Что он итальянец, и вы живете вместе. Я просто решил, что ты не хотела, чтобы я знал о нем. Подумал, что это хороший знак.

Он пытается слегка хихикнуть, чтобы разрядить атмосферу, но я прерываю его:

– Перед моим приездом? Но она ничего не знала об Антонио перед моим приездом!

– Ну, однако, она рассказала мне о нем. За несколько недель, а может даже за месяц. Рассказала, что ты доктор, что он повар, хочет открыть свой собственный ресторан, что вы живете в Лондоне и скоро ты приедешь.

– Что? Но это бред какой-то. Ты сказал… – начинаю я, но меня отвлекает щелчок дверной задвижки. Я молниеносно встаю. – Погоди. Это ты только что открыл дверь? – шепчу я.

– Нет, я сижу за столом. А что?

Я слышу щелчок снова, дверь стукается обо что-то, потом другой звук. Что-то разбивается.

– Рини, я тоже слышал. Что это за звук?

– Здесь кто-то есть!

Я крадусь вниз по ступенькам, мимо фотографий моих предков, с опасением поворачивая за угол. Меня трясет, вдохи и выдохи чередуются, сердце стучит, как отбойный молоток. Мэтт что-то говорит, но я опустила трубку вниз и слышу только отдаленное бормотание. Чувствую прохладное дуновение ветра и слышу шум елок на ветру прежде, чем увидеть открытую дверь. Дедушкины часы громко тикают, отсчитывая секунды. Потом, когда подхожу ближе к коридору, вижу желтую ленту, она колышется точно, как когда-то Элли порхала кончиками пальцев над моей ногой, подражая трепещущей крыльями бабочке.

Одна из китайских ваз лежит разбитая на кусочки, над ней в воздухе оседает пыль. Дверь скрипит петлями, стукаясь об обелиск. Я слышу, как меня зовут, звук раздается из телефона. Я подношу его к уху в оцепенении.

– Айрини, с тобой все в порядке?

– Кто-то был в доме, – я пробегаю по последним ступенькам, рукой задевая засохшее пятно крови и роняя стикер на пол. К моменту, когда я добираюсь до двери, там никого нет.

– Выбирайся оттуда. Не оставайся, – говорит Мэтт.

Я достаю из кармана ключи, и хромаю к гаражам, бедро болит больше, чем обычно, шрамы под джинсами пульсируют. Запрыгиваю в машину, бросая телефон на пассажирское сиденье, вставляю ключ в замок зажигания, разворачиваюсь, оставляя за собой облако пыли от гравия. Я выезжаю за ворота, и мельком смотрю в зеркало. Я вижу Элли, стоящую в клубах пыли, волосы бьют ее по лицу, глаза нехорошие и темные, а кожа грязная. Я вдаряю по тормозам, буксуя на грязной дороге. Облокотившись на спинку сиденья, я смотрю по сторонам, ищу глазами Элли, но теперь ее нигде нет. Нажимаю кнопку центрального замка и утапливаю педаль газа в пол.

Вместе с фотографиями, которые сделал Антонио, я уезжаю прочь от дома по направлению к холму. В отдалении я вижу старую больницу. Белые доски блестят на солнце, от земли, точно пар, поднимается туман.

Мэтт звонит мне, телефон отчаянно жужжит рядом. Но я не могу ответить. Мне нужно собраться. У меня одна-единственная цель. Я должна вернуться к началу истории нашей семьи, и есть только одно место, где я смогу это сделать.