Мы сидим на скамье перед домом и ждем «скорую». Мы не знаем, что сказать друг другу, и никто не проходит мимо, не нарушает тишину. Я смотрю на посетителей кладбища неподалеку, концентрируюсь на веселом шуме из «Зачарованного лебедя». Когда мы слышим далекий вой сирены «скорой помощи», Мэтт поворачивается ко мне, его лицо бледное, как у призрака.

– Что мы им скажем? – спрашивает он. – Они захотят узнать, почему мы здесь.

Синий свет мигает вдали.

– Правду, я полагаю.

Он облизывает сухие губы, но, кажется, у него и во рту пересохло.

– Не думаю, что стоит рассказывать, что я был в «Фэйр Филдс». – Он смотрит в сторону, обхватывая себя руками, как будто ему холодно.

– Не думаю, что стоит упоминать «Фэйр Филдс» вообще, – говорю я, будучи осведомленной о документе, который сейчас спрятан у меня за спиной. – И нам, пожалуй, не стоит также упоминать об Элли. Возможно, мы просто проходили мимо, к пабу, и почувствовали какой-то запах?

– Спасибо тебе, – говорит он, но я подношу палец к его губам и целую в щеку. Мы встаем одновременно, чтобы встретить «скорую помощь», когда вой ее сирены умолкает. Мэтт тянется к моей руке. Я беру ее и держу крепко.

В полиции мы даем показания: кто мы, откуда, что мы делали в доме мисс Эндикотт. Нас опрашивают по одному, суровые лица и уставшие глаза смотрят на меня из-за стола. У одного из полицейских такой сильный акцент, что я едва различаю, что он мне говорит. Но я успеваю уловить суть истории от другого. Оказывается, соседка мисс Эндикотт видела, как мы приехали, слышала, как я звала ее, чтобы она открыла дверь. Кроме того, она слышала крик примерно за полчаса до нашего приезда. Ее показания вполне освобождают нас от всяких подозрений, поэтому они отпускают нас незадолго до полуночи.

Мэтт везет нас через оживленный центр Эдинбурга, шины шуршат по брусчатке, пока мы не доезжаем до его дома. Красивое георгианское здание, серое и элегантное. Я рада вернуться обратно в город, где можно укрыться за кирпичными стенами крепких домов, и где население поболее нескольких сотен человек.

Расследование убийства мисс Эндикотт идет быстро. Я спрятала записи об Элли вместе с записями о Кейси, но не так уж много времени уходит у полиции на то, чтобы выяснить, что же случилось. На мисс Эндикотт поступало немало неподтвержденных жалоб в течение многих лет, и, если верить слухам, время, когда она работала учительницей в «Фэйр Филдс» перед переездом в Хортон – не то, чем можно гордиться.

В девяностых годах была волна самоубийств, все – в разных концах Шотландии. Каждый из самоубийц был пациентом «Фэйр Филдс», каждый попал туда в школьном возрасте. Большая часть коллег мисс Эндикотт были осуждены и приговорены, никто не хотел верить в то, что вменяли в вину ей, особенно среди тех, кто жил в Хортоне. Поэтому, она осталась на свободе и не заплатила за свои преступления.

Мэтт говорит про события этой ночи не слишком много. Ему, кажется, хочется оставить это все позади, двигаться дальше вместе, и я думаю, что я хочу того же. Но в какой-то момент нам нужно будет поговорить о том, что произошло, и до этого момента мы словно застряли. Я должна признаться, что видела Элли в доме мисс Эндикотт, а он должен рассказать, что он знает о ее прошлом. Соответственно, ему придется рассказать и о своем.

Я решаю подать заявление на увольнение, сообщить в больницу, что не вернусь. В отделе кадров остужают мой пыл, сообщив, что я не могу вот так просто позвонить и не выйти на работу. Но я могу. Я не хочу возвращаться в Лондон. Мне нужен новый старт, и впервые в жизни я считаю, что это достижимо. Я начинаю понимать, что была желанным ребенком, и моей вины не было ни в чем. У меня нет четкого плана, нет пути к отступлению, и нет обязательств, которыми можно прикрыться. Я просто Айрини.

Через пару дней после убийства мисс Эндикотт я возвращаюсь в «Матушку Гору». Мать-гора, дом, который, благодаря отцу, теперь стал моим. Я уверена, что в какой-то момент Элли вернется. Она маленькая испуганная девочка, убегающая от своего прошлого. Я знаю это чувство. Я попыталась рассердиться на нее. Она убийца, скорее всего, уже дважды. Первый раз она напала на мужчину, который хотел изнасиловать меня, и я всегда была уверена, что она дошла тогда до убийства. Но она сделала это, чтобы спасти меня, и я держала язык за зубами. Теперь она убила, чтобы спасти себя, и поэтому я снова держу рот на замке, и ее секретам ничего не угрожает. Нелегко признавать, что она может так поступать. Но не легче и принять то, что происходило с ней в «Фэйр Филдс».

Ее личное дело ответило на многие мои вопросы. Поэтому я не стала передавать его полиции. Боюсь, они смогут сложить два плюс два и получить четыре. Не нужно быть гением, чтобы выяснить, что в смерти мисс Эндикотт виновна Элли, даже, несмотря на недостающие страницы, которые, вероятно, были намеренно сожжены. Возможно, эти страницы заполнили бы пробелы в моей собственной истории, но, предполагаю, какие-то вещи мы не узнаем никогда.

Что я знаю: Элли отправили в «Фэйр Филдс» родители, когда ей было шесть лет, в июне 1984 года. Они жаловались на ее стремление разрушать, непослушание, желание причинять другим боль, особенно детям. Однажды она привязала мальчика к батарее в детском саду и прибавила жару. Ей было тогда четыре года. Понимала ли она, что делает? Учитывая все, что я теперь знаю, увы, думаю, понимала.

Я читаю записи психиатров. Вот результаты электроэнцефалограммы, которая демонстрирует увеличение активности «дельта» и «зета» в лобных долях мозга Элли. Они определили ее как асоциальную личность, рассуждая о том, что она просто в целом не социализирована, как о каком-то животном на ферме. Они предположили, что также наличествует детская маниакальная депрессия, и что она наносит себе повреждения. Были и другие отчеты, написанные почерком почти неразборчивым, в которых предполагалось, что это диссоциативное расстройство личности. Эти отчеты опровергались как устаревший диагноз в более новых записях. Далее отчеты все продолжались и продолжались. Рост и вес Элли врачи фиксировали в течение времени. Вопрос, чем бы ее заклеймить, так и не был решен, и я не уверена, был ли ей поставлен окончательный диагноз вообще. Элли, похоже, оставалась тайной.

Потом, без объяснения причин лечение закончилось, и она вернулась домой. Без сомнения, это было тогда, когда родители узнали, что с ней там происходило. Это было как раз за день до того, как меня увезли. Если у меня и были какие-то сомнения насчет причины, по которой меня передали тете Джемайме, то сопоставление с датой возвращения Элли развеяло их полностью. Они сделали выбор. Оставили ее и отдали меня.

Но то, что я читаю о ее прошлом, так потрясает меня, что уже не в первый раз я откладываю записи об Элли в сторону и направляюсь на улицу. Прогулка под осенним ветром – такое облегчение! Но температура внезапно понизилась, и через двадцать минут с неба падают первые капли дождя. Я бегу обратно в дом, прикрыв голову курткой. Открывая дверь, я слышу сквозь звук дождя музыку, раздающуюся изнутри. На долю секунды мне кажется, что, должно быть, я оставила что-то включенным. Но потом понимаю, что это не так.

Я вхожу, оставляя входную дверь открытой. Музыка становится громче по мере того, как я приближаюсь к прихожей, оставляя за собой цепочку мокрых следов. Я узнаю тревожную, дрожащую мелодию заключительного акта «Мадам Баттерфляй», и тут же понимаю, что это Элли вернулась. Осторожно шагаю по кухне, заглядывая на лестницу к моей старой комнате, но музыка идет не оттуда. Прохожу через прихожую, звук все более усиливается.

– Элли, – шепчу я. Смотрю назад, на открытую дверь, на хлещущий дождь. Я могу уйти, говорю я себе, сжимая перила. Я могу уйти прямо сейчас, вызвать полицию, если захочу. Вместо этого начинаю подниматься по ступенькам, хотя меня подташнивает и крутит в желудке.

Мне кажется, что с каждым шагом меня словно придавливает к полу свинцовыми ботинками, и каждый шаг тяжелее предыдущего. Но я добираюсь до конца ступенек и иду на звук музыки, которая раздается из спальни Элли. Свет включен, а музыка играет так громко, что я не слышу собственного дыхания. Но я чувствую его, эти отрывистые вдохи и выдохи, и, собрав все свое мужество, открываю дверь.

– Элли, – произношу я снова голосом неуверенным и слабым, стараясь не испугать ее. Я не хочу, чтобы она убежала. Но ее здесь нет. Сначала я думаю, что ее комната такая же, какой я ее видела в последний раз: смятые после секса с Антонио простыни, тарелка сожженных спичек рядом с кроватью. Но, когда я смотрю на ее портрет, я вижу, что он обезличен, лицо закрыто темно-красным пятном. Это доказательство, что Элли была здесь. Затем я замираю, услышав за собой хлопок двери.

В первый момент я уверена, что она здесь, со мной, в комнате. Я убеждена, что чувствую, ее присутствие наваливается на меня. Но потом я слышу шаги по лестнице. Разворачиваюсь и бегу за ней.

– Элли, – зову ее я, но мне не отвечают. – Элли! – кричу, добегая до лестницы, на этот раз громче, чтобы она услышала мой голос сквозь музыку. – Подожди! – Но я знаю, что опоздала. Сажусь на ступеньку лестницы, перевожу дыхание. Потом я замечаю, что маленький столик там, где коридор поворачивает, был перевернут, а его содержимое рассыпано по полу. Я встаю, иду к нему. Опускаюсь на корточки, беру рамку с фото, стараясь не пораниться разбитым стеклом. Стряхиваю осколки и поднимаю ее.

Эта фотография из того альбома, что я рассматривала в кабинете. На ней Элли сидит на моем трехколесном велосипеде, ее ноги для него слишком длинные, у нее странный вид, но лицо преисполнено решимости. Я стою рядом, слезы текут, рот открыт в крике. Никто не беспокоится. Никто не вмешивается. Кто-то смотрит на эту картину через объектив, наслаждаясь моментом, над которым потом можно будет посмеяться. Но на этой последней фотографии есть и моя мать, она идет ко мне, на ее лице смешались сочувствие и радость. Она смотрит из-за плеча на камеру, стараясь не улыбаться. Я на нее не обижаюсь, ведь то, что происходит – обычная ситуация, до того как мы стали тем, чем стали. На этой фотографии запечатлено время, когда все мы были нужны друг другу. До того, как Элли попала в «Фэйр Филдс».

Когда я снова смотрю на фотографию, я замечаю кое-что еще. Мамин округлившийся живот, она определенно беременна. Но кем? Ребенком, который станет Кейси? Моей пропавшей сестрой? И тогда мой взгляд падает обратно на детей: к Элли на трехколесном велосипеде и ее младшей сестре, которая стоит рядом на двух совершенно здоровых ногах. Ни намека на гипс с накарябанными на нем бабочками. К своим трем годам я едва могла ходить. На этой фотографии нет ребенка с дисплазией. Эта маленькая девочка не может быть мной.

Я бросаюсь вниз по лестнице к своей спальне. Распахиваю дверь и выхватываю папку о Кейси, спрятанную между разрозненных страниц личного дела Элли. Роюсь в нем в поисках ответа, переворачивая страницы так быстро, что одна из них рвется. Здесь есть вся информация. Именно Кейси родилась с дефектом бедра. Именно Кейси наложили гипс вскоре после рождения. Именно Кейси нуждалась в операции, операции, которая оставит длинный вертикальный шрам на ее левом бедре. Именно Кейси была зарегистрирована в реабилитационной больнице для немощных и душевнобольных «Фейр Филдс». Это ею беременна моя мать на фотографии, где Элли крадет велосипед? Кейси – это я?

Я выхожу из комнаты, и смотрю на фотографии на комоде. Элли и другая девочка. Девочка, которая не может быть мной. Я беру каждую фотографию одну за другой, ищу ошибку, ищу себя. Но не нахожу. И только сейчас я понимаю: меня нет ни на одной из этих фотографий.

Позволяю гневу взять надо мной верх и срываю со стены самую тяжелую раму, запустив ею в комод. С грохотом она впечатывается в заднюю стенку комода. Я стою в тишине, меня трясет. Но, когда я поднимаю взгляд, то замечаю, что вместе со стеклом на рамке разбивается и сам комод. Древесные щепки взлетают в воздух, и в трещине виднеется просвет. Просовываю туда руку и обнаруживаю пустое пространство. Хватаю и тяну на себя, отдирая, еще один кусок хлипкого дерева. За комодом нет стены. Напротив, там коридор, и когда я прикладываю глаз к щели, то вижу тот же самый красный ковер, который сейчас у меня под ногами. Отодвигаю комод, и оказывается, что коридор продолжается за ним, только ряд кирпичей, обрамляющий его по краю, скрывает проход. Я прохожу через проем, где стоял комод, в ту часть дома, куда я никак не могла попасть из своей спальни раньше. Иду по коридору, и после поворота направо в конце вижу тот же самый перевернутый столик, рядом с которым я стояла на коленях некоторое время назад. Кроме того, я слышу музыку и вижу раскрытую дверь в комнату Элли прямо впереди.

Но я повторяю свой путь, потому что есть еще одна дверь, которая до сегодняшнего дня оставалась закрытой. Я открываю ее, резко, как будто хочу поймать кого-то на месте преступления. Передо мной розовая комната, маленькая кровать, размером с мою. Еще более печальная и устаревшая мебель, все серое от пыли, как будто выцветшее со временем. Огромное эркерное окно, занавески на котором задернуты. На полке три альбома, того же размера и вида, как альбомы в кабинете. Беру первый. Поблекшие золотые буквы обозначают год, 1984. Моя мать уже не беременна. Напротив, у нее на руках ребенок. Я переворачиваю страницу. Тот же ребенок, только чуть больше. Еще двое на фоне. Одна из них – Элли, и у нее в руках красный маркер. На гипсе ребенка нарисована бабочка. Гипс покрывает всю левую ногу до бедра. Моего бедра. Вторая девочка держится за край моей кроватки. У нее светлые волосы. Голубые глаза. Это та девочка с велосипедом. Я думала, что я – это она, но это не так.

Потому что я – Кейси, самая младшая, родившаяся в феврале 1984 с дисплазией бедра. Я ребенок, которого считают умершим. Но если я Кейси, то кто эта девочка?

Берусь за альбом 1985 года. Листаю страницы, и вижу себя. Старше. Взрослее. Одну. Других детей нет. Родители вместе со мной. Фотографии, где они держат меня на руках, купают, меняют подгузники, водят в сад. Все фотографии в пределах дома. Как будто они никуда меня не вывозили. Выражения лиц родителей стали тяжелыми. Исчезла непринужденность, свойственная молодости. Их лица сами говорят о том, что они решили отослать одну из дочерей, а другой лишились неизвестно почему. В альбоме 1986 то же самое, я и родители, а потом он прерывается на середине, незаконченный. Семьи больше нет.

Я, не отрывая глаз, смотрю на мать: как бы я хотела спросить ее, что случилось, умолять ее рассказать мне правду. Но слишком поздно задавать вопросы, потому что все, что мне осталось – ее могила, и секреты прошлого похоронены с ней, они вне моего доступа. Я вспоминаю, что сказал мне Мэтт: когда наши родители умирают, они забирают кусочек от нас с собой, часть, которая всегда принадлежала им. Размышляю, будет ли правдой утверждение, противоположное этому. Быть может, они оставляют нам часть себя. Часть, которая всегда должна быть у нас. Возможно, если я пожелаю этого очень сильно, часть их будет жить во мне.

И тогда я вспоминаю. Выбегаю из дома, хватая ключи точно перед тем, как выскользнуть за дверь черного входа. К моменту, когда добираюсь до машины, я уже запыхалась. Дождь течет по моему лицу, сердце колотится. Проезжаю по деревне, машина останавливается с визгом напротив кладбища. Ковыляю вперед, бедро пульсирует от боли, как будто знает, как будто оно тоже воодушевлено тем, что секрет, наконец-то, будет раскрыт. Пошатываясь, направляюсь к превратившейся в гору грязи насыпи, под которой лежит моя мать, и рядом с ней, точно как я помнила со дня похорон, находится другая могила. Надгробие без дат, только с пустым обещанием, не лучше того, что они дали мне.

Счищаю мох, стираю остатки грязи и читаю выгравированные буквы.

Наша дорогая Кейси.

Ты будешь жить в ней.