6

Методология

Я вновь просыпаюсь – уже во второй или даже в третий раз за сегодняшнюю ночь. Возможно, я даже и не спала в полном смысле этого слова. Ночи для меня – бесконечная череда пробуждений, полупробуждений и блужданий по коридору в поисках сна. Я боюсь начала ночи, потому что знаю, какой длинный бессонный путь мне придется пройти за следующие восемь часов. Больше всего меня огорчает отсутствие какой-нибудь четкой структуры и полная непредсказуемость: я то лежу неподвижно, убеждая себя, что я не совсем проснулась, что пока еще нахожусь во власти сна и могу вновь погрузиться в него, отгородившись от всех беспокойных мыслей; то встаю с кровати и меряю шагами коридор, пытаясь вызвать усталость, которая сама собой приходит ко мне днем; или же стараюсь утомить себя не беспокойством по поводу бессонницы, а другими мыслями.

Некоторое время назад я услышала удар колокола, более громкий и четкий, чем когда-либо ранее, – и сейчас он повторился, хотя я не могу сказать, действительно ли он прозвучал. Иногда во время бури я слышу наш колокол, хотя он расположен в противоположной части дома, – не звучные удары, как у гонга, а далекое беспорядочное звяканье языка о края колокола. Иной раз этот звук слышится мне во сне или когда воздух снаружи спокоен и неподвижен. И тогда я понимаю, что это не колокол, а слабый неумолчный звон у меня в ушах, отзвуки того памятного удара, не смолкающие у меня в голове с одиннадцати лет, отступая, но никогда не прекращаясь полностью, не позволяя себе угаснуть. Удара, который прозвучал, когда Виви падала с колокольни.

Слышать его невыносимо. Это настоящее мучение – не знать, раздается звук у меня в голове или на ветру бьется настоящий колокол… Я нахожу утешение в приятных, позитивных мыслях: напоминаю себе о своих сильных сторонах, об известности, которой я достигла. Я уже говорила вам, что я стала довольно знаменитым – да просто знаменитым – ученым?

Сегодня выдалась особенно беспокойная ночь. Во-первых, я проснулась, чувствуя себя изнуренной, – как будто сон и отдых лишь усилили мою усталость. Во-вторых, мои мысли заполонила череда давно забытых воспоминаний и образов, которые каким-то образом пробились на поверхность сознания и встали у меня перед глазами. Обычно я не живу прошлым. Я всегда считала, что стоит позволить прошлому занять в твоей жизни место, большее, чем это нужно для повседневных забот, и ты уже не сможешь противостоять старости. Но должна сказать, что после приезда Вивьен мне постоянно вспоминаются события, произошедшие полвека назад, и они для меня сейчас более ярки и четки, чем то, что я делала на прошлой неделе, – словно бы ее присутствие вдохнуло в память о прошлом недостающую храбрость. Ко мне возвращается память о событиях, о которых я ни разу не вспоминала с тех пор, как они произошли. Это все пустяки, мимолетные, малозначительные эпизоды, но они требуют моего внимания, толпятся в моей голове, путаются и переплетаются. Мое детство, родные, школа… Карточные игры, в которые я играла с доктором Мойзе и о которых напрочь забыла, – эти игры он придумывал сам… Не могу сказать, происходило это наяву или во сне, но воспоминания о них вдруг принялись меня изводить. Мне кажется, что мы играли с ним часто, в разное время и в разных местах: то на кухне, то на солнечной лужайке под домом, то в зале (а за окном – ливень или снег), то на диване в библиотеке, где я сидела, закутавшись в плед… Я никогда не говорю об этом, но игры довольно скучные, и Виви не позволяют в них участвовать. Это наше с доктором личное дело – моей сестре даже не разрешено быть зрителем. Мама приносит мне печенье, ерошит мои волосы, заглядывает мне через плечо.

Я знала, что доктор Мойзе считает меня неважным игроком, но, тем не менее, он получал от этих игр намного больше удовольствия, чем я.

Мне кажется, что Вивьен вернулась домой уже много лет назад – а ведь она приехала лишь вчера в полдень, если быть точной, пятнадцать часов и тринадцать минут назад. За ночь я слышала ее раза два. Я уверена, что слышала, как она идет в кухню, а некоторое время спустя засвистел чайник – судя по всему, она решила выпить чашечку. Я уже знаю, что она предпочитает чай с молоком. Я не терплю такого чая – он напрочь утрачивает хоть какое-то подобие цвета. Мне пришло в голову, что Вивьен, как и меня, по ночам мучает бессонница, и не исключено, что однажды мы встретимся во время наших ночных прогулок и обнаружим у себя еще одну общую черту. Скрюченные пальцы и ночные блуждания. Но точно мне известно лишь то, что в 12:55 по моим часам она встала, чтобы выпить чаю, а в 3:05 пошла в туалет – вернее, вышла из него. Во второй раз я не услышала, как она встает, но зато уловила шум воды в трубах после того, как она смыла за собой.

Я беру электронные часы, которые стоят на тумбочке рядом с кроватью, и нажимаю на кнопку, чтобы подсветить экран салатного цвета. Уже три минуты шестого. Мое лицо заливает отвратительный люминесцентный свет – хотя само по себе это изобретение очень удобно. Начиная с половины пятого я чувствую себя бегуном, который вырвался на финишную прямую, – вскоре я увижу и услышу рассвет, и можно будет встать навстречу новому дню. Но до этого времени я всегда стараюсь отогнать от себя все связанное с моим сознанием, – иначе ночь будет казаться бесконечной.

Возможно, я уже говорила, что очень бережно отношусь ко времени. Раньше этого во мне не было, но, постарев, я поняла, насколько оно важно. Придерживаться времени, знать, который час, жить по времени… Я живу по времени. По времени и по распорядку. Все на свете живет по распорядку, и людям тоже следует соблюдать его. Я обнаружила, что в большинстве случаев порядок имеет определенную связь со временем.

Часов у меня шесть: наручные на левом и правом запястьях (электронные на левом, стрелочные на правом), часы на тумбочке рядом с кроватью, часы на кухне, а также напольные и настольные часы в холле (и те и другие отстают – иногда минуты на четыре за неделю, – и каждый понедельник я поправляю их). Мне нравится быть уверенной в том, что когда бы я ни захотела узнать точное время, мне легко будет это сделать – если же это невозможно, я начинаю нервничать. Я волнуюсь, что в любую минуту может появиться Майкл, и успокаиваюсь, лишь определив, который час. Он приходит примерно раз в две недели, и я даже не всегда с ним встречаюсь. Майкл бывает только в той части дома, которая выложена плитняком, – на кухне и в кладовых, – и всегда заходит через задний двор. Парадного входа он почему-то избегает. Это правило установила не я, и если я отдыхаю на втором этаже, то могу его и не услышать.

У всех есть свои тараканы в голове, особенно если вы уже в таком возрасте, как я. Когда приближается старость, некоторые люди начинают бояться одряхления, другие – неподвижности, потери памяти, путаницы в голове или безумия. Я же боюсь безвременья, отсутствия хоть какой-то структуры в моей жизни, бесконечного «сейчас».

В комнате немного светлеет, и я уже различаю немногочисленную обстановку: покрытый полосами сосновый шкаф с четырьмя выдвижными глубокими ящиками, где хранится моя сменная одежда; тумбочку красного дерева с одним ящичком, с которой уже почти слез весь шпон; старое плетеное кресло-качалку, накрытое белой подушечкой, когда-то полосатой, бело-зеленой. Кресло стоит у двери в ванную, но смотрит на стену, – я использую в качестве опоры его высокую спинку, если утром чувствую себя настолько плохо, что не могу преодолеть путь от кровати до ванной без остановок. Помимо перечисленных предметов в комнате есть только огромная дубовая кровать, на которой я сплю, – она перешла ко мне от родителей. По высоте кровать доходит мне до пояса, а вместо обычных ножек у нее готические звериные лапы.

Через ряд окон со средниками, протянувшийся по всей южной стене комнаты, внутрь уже проникает утренний свет. Новые усики винограда образовали причудливую фигуру, которая с задорным видом смотрит на меня. Мне мучительно наблюдать за ними, собранными в клубок подобно языку хамелеона, готовыми распрямиться и устремиться к очередному плацдарму на пути их весеннего вторжения в мою комнату. Пять ромбовидных стекол в верхней части крайнего правого окна (расположенного прямо напротив моей кровати) уже раскололись или выпали из удерживавших их реек. Я не видела, как это произошло, – однажды, прошлой зимой, я проснулась от того, что почувствовала еще один сквозняк, гуляющий по комнате. Похоже, все природные стихии объединились и медленно, почти незаметно разрушают старый неухоженный дом, приближая его окончательное падение: дождь, мороз и ветер каким-то образом открывают путь растениям-захватчикам.

В две минуты восьмого я слышу легкий скрип пружинных двойных дверей, которые отделяют ее коридор от моего. Затем до меня доносится шорох – возвращаясь на свое место, половинки дверей чуть трутся друг о друга. Мысленным взором я вижу Вивьен, спускающуюся по лестнице, а по поскрипыванию ступенек могу определить, с какой скоростью она движется и какого места достигла. Несколько секунд спустя во всем доме начинают гудеть и подвывать водопроводные трубы – так происходит каждый раз, когда утром открываешь в кухне холодную воду. Мне непривычно после всех этих лет слышать в доме звуки другого человека, но я чувствую себя слишком разбитой, чтобы встать и пойти к ней, чтобы встретиться с другим человеком лицом к лицу.

Днем я всегда ощущаю себя без сил. Иногда, чаще всего зимой, я провожу в постели весь день, погруженная в свои приятные размышления, никем не потревоженная и не замеченная. Я заметила, что гибкость моих суставов по утрам, а также боль, которая возникает в них, обратно пропорциональны количеству усилий, сделанных ими за день до этого, – чем больше физической активности, тем меньше боли. И конечно же, на моих суставах сказывается погода – ее перемены и наступление очередного времени года никогда не проходят для меня незамеченными. Честное слово, я чувствую перепады давления задолго до ртути в барометре, и мои прогнозы неизменно сбываются. Однако мое инстинктивное чувство погоды – это не просто физиология. Я всю жизнь предсказывала погоду в рамках своей профессии: жизнь мотылька неразрывно связана с приближением зимы, и обычно поведение этих насекомых становилось первым и наиболее верным признаком приближающегося шквала или засухи.

Несмотря на то что за окном я вижу лишь сплошной слой низких облаков, я чувствую, что весна уже близко и что энергия природы пробуждается.

Стук в дверь.

– Доброе утро, – говорит Вивьен и, не дожидаясь моего приглашения, заходит в комнату с двумя чашками чая на подносе.

Ничуть не смущаясь, она начинает рассматривать мою комнату и вещи в ней.

– Могу я задернуть шторы? – спрашивает она.

– Здесь нет штор.

Вивьен заливается горловым смехом, но затем вдруг резко его обрывает.

– Джинни, это была шутка, – шепотом говорит она.

Ну конечно же, это была шутка! Удивительно, что я ее не уловила. Сама я не шутила уже очень давно.

– Ты действительно слишком долго живешь одна, – произносит Вивьен, будто прочитав мои мысли. На ее лице я вновь замечаю тщательно наложенный макияж. В свое время мама пыталась научить меня пользоваться косметикой, но я так и не смогла понять, зачем она нужна. Мод говорила, что без макияжа она чувствует себя обнаженной, и я ни разу не видела ее вне стен спальни с естественным цветом губ: на людях они всегда были красновато-розовыми.

– Я принесла тебе чай, – говорит Вивьен.

Я воспринимаю чай как предложение мира, знак того, что об исчезновении мебели забыто. Вивьен останавливается посреди комнаты, и какое-то время мне кажется, что она удивленно смотрит на меня. Но, усевшись на кровати, я замечаю, что это не так. Она рассматривает кровать – почерневшее от долгих лет полировки высокое дубовое изголовье у меня за спиной, прочные восьмиугольные стойки, орнамент в виде цветков ириса. Кровать относится к немногочисленным уцелевшим предметам старинной мебели, и хотя я готова признать, что старинное ложе Мод и Клайва смотрится нелепо, оно невероятно удобное. Отказаться от кровати, к которой ты привык, очень сложно.

– Куда мне это поставить? – спрашивает Виви, переводя взгляд на поднос у себя в руках.

– Куда угодно.

– Тебе здесь не помешает побольше ровных поверхностей, – замечает она, обходя кровать, чтобы поставить поднос на тумбочку, стоящую с другой стороны.

Затем она проводит рукой по верху толстого изголовья кровати и начинает рассматривать рыхлую пыль на своей ладони. На лице ее появляется гримаска отвращения.

– Может, ты и противница беспорядка, но против пыли ты не возражаешь, – говорит Виви, вытирая ладонь о полу своего халата. – Надо будет как-нибудь сделать в доме уборку. Как тебе спалось?

– Мне в голову все время лезли воспоминания о том, чем мы занимались, когда были детьми, – отвечаю я.

– Надеюсь, они были приятными?

– Да, приятными, – киваю я. – Но потом я вспомнила, как играла в карты с доктором Мойзе.

– В карты?

– Да, когда мы с доктором Мойзе… – начинаю я, но Вивьен меня перебивает:

– О боже! Ты что, до сих пор видишь эти странные сны о докторе Мойзе?

– Вообще-то их не было много лет.

– Что ж, тогда в этом и моя вина. Извини, – говорит она и тяжело опускается на край кровати.

Ее поступок шокирует меня. Она уселась на постель с непринужденным видом, как будто сделала что-то естественное, – но это не так, ведь никто, кроме меня, не садился на мою кровать вот уже сорок с лишним лет. Я сама не могу понять, нравится мне это или нет: мне хочется, чтобы она оставалась сидеть, и одновременно я не могу выбросить из головы мысль о том, как сложно мне будет расправить простыни. Простыни – это еще один мой пунктик.

Вивьен начинает ходить по пустой спальне, когда-то принадлежавшей нашим родителям. Это очень приятная комната – ее окна выходят на юг, здесь высокие потолки и дубовый пол, который, впрочем, со временем стал проседать в западном направлении. Мне даже пришлось подложить под ножки кровати по три номера журнала «Бритиш Кантрисайд», чтобы выровнять ее.

В прошлом обстановку в комнате никак нельзя было назвать скудной. Ее буквально переполняла антикварная мебель, а также картины, фотографии в рамках, позолоченные зеркала, чаши для ароматических смесей и лакированные сосуды из высушенной тыквы, коллекция чучел морских птиц, расставленная на полке над карнизом для картин, беспорядочно разбросанная одежда и самый разный хлам.

На голых ныне окнах когда-то висели плотные портьеры из зеленого шелка. Большие бордовые снежинки на обоях выцвели до светло-розового цвета, а под подоконниками и в углах комнаты обои покрыты следами брызг, словно оставленных собакой, которая, роняя слюну, шла по следу. Кое-где обои уже отстали и открыли сырую рыхлую штукатурку, держащуюся лишь на честном слове и в некоторых местах отвалившуюся. Наблюдать за неустанным продвижением сырости по стенам, за тем, как сходит краска на потолке и подбираются к разбитому окну побеги винограда, не слишком приятно.

– Ты помнишь эту люстру? – спрашивает Вивьен, глядя на одинокий латунный крюк, свисающий из пышного венка листьев и роз по центру комнаты – потолок весь покрыт лепниной.

Даже для такого большого помещения люстра была чрезмерной – она расцвечивала стены комнаты, собирая свет из окон и разбрасывая его, направляла, перемешивала и отражала лучи, не стесняясь продемонстрировать свое владение законами преломления света. Мама перенесла люстру из еще более объемного зала на первом этаже, в котором, как она обоснованно решила, на люстру никто не обращал внимания – причем произошло это тогда, когда, по словам мамы, в моду вошли бра и торшеры. Мод вообще любила делать громкие заявления.

– Ты не скучаешь по ней? – спрашивает Вивьен и тут же, не дав мне возможности ответить, продолжает:

– Помнишь, как мама разрешила нам лежать здесь, когда мы вдвоем заболели? Я много часов подряд рассматривала люстру, представляя себе, как весь этот искристый свет лечит меня.

– Правда? А мне всегда казалось, что люстра может свалиться мне на голову, – отвечаю я. – Я все время смотрела на крюк, на котором она висела, пытаясь определить, не подается ли он. Утомительное занятие. – Я вздыхаю. – А ты помнишь покрывало из искусственного меха, которое лежало на кровати?

– Да, помню, – кривится она. – Ужасная вещь. Я рада, что ты от него избавилась. Мне всегда казалось, что в нем кишмя кишат вши.

Мама Мод отлично себя чувствовала посреди одежды и хлама, заполонивших комнату. Так что эта спальня – как и весь дом, впрочем – была величественной и убогой одновременно, но от нее исходило также ощущение уюта. Клайв был более педантичным человеком, но он научился не обращать на беспорядок внимания. Вернее, постоянно пребывая на грани важных научных открытий, как он сам всегда говорил, он просто предпочитал закрывать па беспорядок глаза.

Мои родители не раз говорили, что они с первого взгляда поняли, что созданы друг для друга, хотя могло показаться, что они являются полной противоположностью. После того как отец Мод взял перспективного молодого химика по имени Клайв Стоун себе в ученики, между молодыми людьми завязался тайный роман. Когда они поженились, мой дед ушел на пенсию, а поскольку его Жена за много лет до этого умерла от туберкулеза, ничто не мешало ему переехать в Бразилию, где он так любил бывать в годы научной карьеры. Там он и провел остаток жизни, охотясь на редкие виды бабочек и красивых женщин. Клайв перебрался в дом своего тестя, продолжив его дело по изучению мира мотыльков в чердачных, подвальных и внешних помещениях Балбарроу-корта. Иногда мама поддразнивала его – мол, судя по количеству времени, которое он проводит наверху, на самом деле он женился на чердаке, а ее прихватил лишь попутно.

Родители говорили, что их объединило желание сохранить дикую природу, причем это случилось задолго до того, как охрана окружающей среды вошла в моду. Но даже если и так, мне видится, что они пришли к этому желанию с разных сторон. Мама просто обожала природу. Она считала, что необходимо защищать каждое животное и растение, сохраняя чудеса природы для будущих поколений. Она была первооткрывателем в области защиты природы и еще в 30-е годы заявляла: не следует считать, что природа способна позаботиться о себе сама, наоборот, мы должны помогать ей, создавать и беречь естественную среду обитания. Поэтому она немало времени посвящала заботе о принадлежащих нашей семье луговых землях и способна была часы напролет обсуждать с нашими садовниками такие вопросы, как время сенокоса и рассеивания семян или необходимость борьбы с нежелательными травами. Время от времени она возвращалась домой из других уголков страны с тюками сена, содержащего семена новых видов растений, по ее мнению, полезных, таких как дикорастущая морковь или погремок, или же новая разновидность лабазника. Затем, выбрав безветренный день, она расхаживала по лугу, тряся привезенным сеном и рассеивая семена.

Клайв же не столько любил природу, сколько был заворожен ею, – похоже, он хотел сохранить все чудеса лишь для того, чтобы разгадать их. Действуя вместе, они превратили сады и земли Балбарроу в экологический заповедник, создав все возможные среды обитания – болото и луг, лес и овраг, кустарник и пустошь – и в течение нескольких лет засадив все это березой, ольхой и ивой, вязом, липой, тополем и сливой, боярышником, жимолостью, терном и бирючиной. Каждый дюйм земли был отведен под растительность, которую мотылек, гусеница или куколка могли счесть полезной или аппетитной.

Таким образом, великаны в семействе молей, гигантские бражники, получили в свое распоряжение целые угодья: липы для бражника липового, сосны для бражника соснового, тополя и ольха для бражника тополёвого, а также бирючина, ясень и сирень для бражника сиреневого. Одиннадцать акров луга, простиравшегося от сада до ручья, были щедрой рукой отданы таким любителямлуговой травы, как горностаевые моли и коконопряд, мохнатых черных гусениц которого было хорошо слышно теплым весенним утром, – настолько громко они всасывали росу, сидя на высоких травинках. На берегу ручья были посеяны болотные растения, которыми питались металловидка злаковая и капюшонница, ивы были предоставлены в распоряжение большим гарпиям и вилохвостам березовым, тогда как островки леса, березовые, дубовые и вязовые рощицы отошли вилохвостам буковым и одонтоперам двузубчатым, пяденицам березовым и древоточцам ивовым. За сливовыми и персиковыми деревьями родители ухаживали не ради фруктов, а потому, что их листья привлекали гусениц стрельчатки, арлекина и других обожающих фруктовые деревья молей. Пойдя на север, вверх по склону холма, вы нашли бы тысячи ярких гусениц медведицы кровавой, украшенных оранжево-черными полосками, а также коконопрядов, желтогузок, пядениц и совок, порхающих над иван-чаем и крестовником, вьюнком и щавелем, наслаждающихся теплыми деньками единственного лета их короткой жизни.

Поля оставались в диком, невозделанном виде, в полной власти сорняков, а живые изгороди представляли собой непролазное сплетение бредины и подмаренника, ежевики и терновника. Ни один фермер ничего подобного не потерпел бы, но зато в этих зарослях превосходно себя чувствовали такие биологические виды, как хохлатки, волнянки и коконопряды, для жизни которых большую угрозу представляла сельскохозяйственная обработка земли. Не были забыты и виды, предпочитающие пригородные сады. Искусственные террасы, расположенные к югу от дома, были облагорожены сиренью, будлеей и ароматным табаком, кадушками со средиземноморской геранью и олеандром, петуньей и фуксией, виноградом и бальзамином. Все эти растения нужны были для того, чтобы пяденица сливовая, винный бражник, садовая ночница, стрельчатка яблонная или бражник вьюнковый с его длинным языком могли собирать нектар на цветках растений, по названию которых они получили имя. Даже нахальный дикий виноград, разросшийся под окнами моей спальни и осенью окрашивающий южную стену дома в насыщенный благородный оттенок красного цвета, был посажен главным образом для того, чтобы привлечь неуловимого бражника «мертвая голова».

– Джинни, можно я тоже лягу? – спрашивает Вивьен. – Я замерзла.

Я киваю:

– Ну, если хочешь…

– Это ведь и моя кровать тоже, – говорит Виви.

Когда она поднимает одеяло и забирается под него, я морщусь – она скомкала мне всю постель. Впрочем, это уже не имеет значения: честно говоря, поправить всю постель лишь ненамного труднее, чем одну сторону. Простыня скреплена с одеялом английскими булавками, а внизу ее надо особым образом подвернуть. Я терпеть не могу, когда крепление на постели ослабевает и можно выпрямить ногу, не ощутив никакого сопротивления. Если бы не Виви, я бы сейчас встала, сняла все белье с кровати и стала заправлять ее с нуля. На это уходит пятьдесят пять минут, и у меня разработан специальный метод. Обычно я делаю это раз в две недели, когда стираю белье. Я знаю, какое это нудное занятие, поэтому каждый вечер, ложась спать, я поднимаю одеяло лишь на столько, на сколько необходимо, чтобы аккуратно забраться вовнутрь. Очутившись под одеялом и убедившись, что оно туго натянуто по всему периметру кровати, я замираю на месте и лежу так всю ночь. Когда я встаю среди ночи, то вылезаю из постели тоже очень аккуратно – посторонний человек, зайди он сюда, никогда бы не догадался, что в моей кровати кто-то спал.

Я ни за что на свете не сказала бы Вивьен «нет» в ответ на просьбу пустить ее под одеяло – тем более что она предлагает мне такие близкие отношения! Когда мы были детьми, она часто забиралась в мою кровать, если чувствовала себя одинокой или боялась воя ветра. Кроме того, нередко у нее прямо среди ночи возникала нужда обсудить гот или иной вопрос, и дождаться утра не было никакой возможности. Тогда я считала это большой честью для меня, да и теперь, если забыть о необходимости выполнить утомительную процедуру по заправке кровати, я испытываю те же чувства. Вивьен всегда великолепно умела заставить меня почувствовать собственную важность: она давала понять, что ее мир и мой – это один и тот же мир, и никаких преград между ними не существует.

«Мы с Джинни идем на прогулку», – обычно заявляла она, не спросив моего согласия. Но я все равно ощущала себя избранной, единственным человеком на свете, которому дарована честь гулять вместе с ней.

Поэтому, когда Вивьен спрашивает у меня разрешения залезть под одеяло, я чувствую себя польщенной. Она ложится с той стороны, где когда-то спала мама, и сворачивается в клубок – словно маленькая девочка из моего детства. Ее голова лежит на собственном плече, рука же вытягивается, и пальцы начинают ощупывать готическую резьбу изголовья кровати у нее за спиной. Она изучает кровать так, как это делал бы слепой. На какое-то время она словно куда-то уходит, вся поглощенная ощущениями на пальцах. Меня не покидает мысль, что с каждой минутой, проведенной в ее обществе, она все меньше кажется мне пожилой женщиной, которая появилась вчера на пороге моего дома, и все больше – девочкой, которую я так обожала.

Я смотрю на нее, лежащую рядом со мной. Больше всего изменились ее глаза. Когда-то они были ярко-голубыми, с россыпью осколков серебра, благодаря которым они сверкали. Они казались такими же живыми и завораживающими, как сама юная Виви. Теперь же они выцвели до невыразительного серо-голубого оттенка – так на них подействовала прожитая Вивьен жизнь.

– В деревне остался кто-нибудь из моих знакомых? – наконец спрашивает она.

– Думаю, что нет. Правда, Майкл до сих пор здесь – он живет в бывшей конюшне.

– Что ж, я так понимаю, он больше не занимается садом, – говорит Виви.

Она имеет в виду непролазные заросли – настоящие джунгли, в которые превратились когда-то ухоженные террасы и луг.

– Не занимается. Он ставит павильоны в саду и проводит там вечеринки. Он заработал на этом кучу денег.

– Он купил наши оранжереи?

– Еще много лет назад – вместе с конюшней и участком земли рядом с нижней рощей. Он хранит там тенты.

Глаза Вивьен закрыты, но под веками бегают глазные яблоки – она внимательно меня слушает.

– Несколько лет назад он предложил мне продать ему дом, а самой переселиться в конюшню.

Виви резко открывает глаза, и в них мелькает что-то вроде старой искорки:

– Поменяться с садовником?! Куда катится мир? – Она громко смеется. – Наверное, в этом случае тебе также пришлось бы заниматься садом?

Я рассказываю ей, что дочь Шарлотты Дэвис Эйлин теперь живет в Уиллоу-коттедж. От Майкла я знаю, что она вернулась несколько лет назад, после того как умерла ее мать.

– Впрочем, сама я ее не видела, – добавляю я. – Ты помнишь Дэвисов?

– Ну конечно! – отвечает она, подперев подбородок ладонью. – Миссис Дэвис и ее обожаемые лошадки… Как же их звали?

– Элис и Ребекка.

– Элис и Ребекка, – со вздохом повторяет Виви. – Точно. Джинни, твой чай уже остыл.

– Да ладно, – с грустным видом отвечаю я.

По правде говоря, я ни за что не стала бы его пить: в нем слишком много молока, и к тому же он расплескался на блюдце. Мой чай должен обладать точными пропорциями крепости и цвета, и при его приготовлении нужно обязательно следовать особой методике.

 

7

Завтрак

Вивьен выходит из моей спальни, и я начинаю ежедневную процедуру подъема и одевания. После этого я несу чашку с блюдцем в ванную и выливаю чай в умывальник. Мне удается влить его прямо в отверстие, не накапав на белый фарфор, и я очень довольна тем, что мне не придется мыть умывальник.

Когда я наконец добираюсь до кухни, Вивьен там нет, но завтрак уже ждет меня. К сахарнице прислонена парочка холодных гренок. Также на столе есть масло и джем, а рядом стоит подставка с яйцом. Вот, оказывается, что Вивьен ест на завтрак! Я иду к буфету за кукурузными хлопьями и миской, но, сев за стол, чувствую, что ни капельки не проголодалась.

Саймон тихо спит на подушке перед шкафом. Глядя на него, я задаюсь вопросом, где Виви. Я знаю, что она в стенах дома, – если бы она вышла, я бы услышала, как открывается дверь. Она уже позавтракала и теперь находится в одной из комнат. Даже птицы снаружи на миг умолкают, чтобы дать мне возможность прислушаться. Все тихо.

Площадь дома весте с подвальными помещениями и чердаком превышает тридцать тысяч квадратных футов. Мои родители первыми стали урезать жилое пространство, закрывая комнаты, которые они не использовали. Когда мы были еще детьми, родители заперли почти все северное крыло, а когда умерла Вира, за ненадобностью были закрыты и другие северные комнаты. Оставшись одна, я заперла все, кроме помещений, которыми я пользуюсь, – это кухня, библиотека, кабинет, моя спальня и ванная, а также холл и коридор, которые все это соединяют. После того как сорок семь лет назад двери закрылись, я ни разу не открывала их, чтобы не видеть упадок, наверняка там воцарившийся. Даже когда Бобби забирал оттуда мебель и прочий хлам, я в них не заходила. Мне не хотелось жить прошлым – пусть лучше оно лежит, нетронутое, посреди пыли за запертыми дверями. Мой девиз – жить сегодняшним днем. Открывать двери в прошлое всегда опасно. Договор с Бобби гласил, что он очистит все неиспользуемые комнаты, а то, что не сможет продать, просто выбросит, избавив меня от необходимости делать это самой.

Каждый раз, когда грузовик Бобби отъезжал от дома, я ощущала, как груз истории становится все легче и уходит все дальше. Я следила за автомобилем, пока он не скрывался из виду, увозя с собой не только наше детство и мою жизнь, но и целую эпоху Балбарроу в полтора столетия длиной. Чувство очищения было невероятно приятным. Мне сложно облечь это все в слова, объяснить вам мои эмоции – знаю лишь, что когда комнаты совершенно пусты, я чувствую себя намного лучше, и даже не заходя в них, я могу не переживать из-за происходящего там, из-за пыли, грязи и постепенного разрушения. Пожалуй, одна из причин заключается в том, что я не выношу вида хлама, но есть и вторая причина: я не хочу, чтобы что-либо напоминало мне о прошлом. И поэтому мне так необычно и даже тревожно оттого, что Вивьен сейчас где-то во внутренностях дома лишает прошлое его стерильности.

Я встаю из-за стола и иду к двери холла. Мне очень, чуть ли не до дрожи в коленках, хочется выяснить, куда она пошла и что делает. Возможно, я смогу определить это, стоя в холле и прислушиваясь? Балбарроу всегда жил под властью отзвуков – особенно после того, как оказался лишен всей мебели. Звук очень легко разносится по дому – шум непогоды с одной стороны, скрип двери с другой, – так что, быть может, мне удастся услышать Вивьен? Мне нужно взбодриться. Я возвращаюсь на кухню и наливаю в стакан молока, хотя обычно молоко не пью. После этого я со стаканом в руке выхожу в холл. Я знаю, что поступаю некрасиво и все это не моего ума дело, что мне следует перестать быть одержимой тем, где находится Вивьен, но вы должны понимать: присутствие другого человека в доме является для меня настолько новым, настолько необычным ощущением, что я просто не в состоянии сдержаться. Кроме того, кому я делаю плохо?

Я стою в тени кухонной двери и всматриваюсь в холл. Высоко надо мной улыбается со стены голова хряка Джейка. Напротив расположен вход в библиотеку, справа от меня – дверь, ведущая в подвал, а еще дальше начинается широкая дубовая лестница. На первой лестничной площадке находится дверь кабинета – небольшой комнатки, расположенной за кухней.

Я иду вперед, стараясь двигаться настолько ровно, насколько мне позволяют слабые ноги, миную входную дверь слева и останавливаюсь в широком проеме двери библиотеки. Почувствовав, как устали мои пальцы, я перекладываю стакан в другую руку – должно быть, я сжимала его слишком сильно. Если из библиотеки, из кабинета или на лестнице покажется Вивьен, я поднесу стакан к губам и сделаю вид, что пью. Я прислоняюсь ухом к двери библиотеки, но там тишина. Тогда я, пятясь словно рак, начинаю перемещаться вдоль стены холла. Время от времени я останавливаюсь, чтобы приблизить стакан ко рту, и прислушиваюсь, но в доме по-прежнему тихо. Миновав лестницу у противоположной стены, я останавливаюсь у двери зала и вновь прислушиваюсь. Ничего. Дальше расположена еще одна дверь, ведущая в другую часть дома, – к оранжерее, веранде, кладовой, в которой хранилось все для сада и оранжереи, и выходу на задний двор. Туда я тоже никогда не заглядываю. Возможно, она там? Что ей могло там понадобиться?

И тут меня внезапно озаряет мысль, что Вивьен что-то ищет. Странно, правда? Вчера она обшарила весь первый этаж. Сначала мне казалось, что она просто осматривается и обживается, но теперь я начинаю понимать, что дело здесь в чем-то еще. Вивьен вернулась домой, движимая каким-то тайным мотивом, и при этом не хочет рассказать мне о нем.

В эту секунду я слышу ее. Где-то далеко наверху раздаются звуки шагов, потом Вивьен кашляет. С этого места мне видны колодец лестницы и сводчатый потолок над ней, а рядом – большое окно из мозаичного стекла, которое оживает лишь в предзакатном солнце. Осторожно поднимаясь по лестнице, я вновь слышу ее шаги, а к тому времени, когда я добираюсь до площадки между этажами, я уже знаю, что она на чердаке. На чердак можно попасть двумя путями. Первый, более очевидный – воспользоваться спиральной лестницей, расположенной за дверью на лестничной площадке второго этажа. Но я уверена, что Вивьен, в надежде, что я ее не услышу, выбрала другой путь: поднялась по черной лестнице, которая начинается в кладовой за кухней.

На самом деле чердак дома является третьим этажом, но на втором расположено столько жилых комнат, что верхний этаж всегда называли чердаком, целиком отдав его мотылькам. Три больших «музейных» зала вмещают знаменитые коллекции, собранные моими бесстрашными предками во всех уголках земного шара и расставленные в полированных смотровых шкафах. Еще там есть помещения для личинок, клетки для зимовки, кюветы для окукливания, огороженные сетками комнаты для вылупливания бабочек, сухие и влажные теплицы, хранилища, богатая специализированная библиотека, лаборатория и небольшая мастерская, в которой отец делал из разнообразных ящиков, банок и коробок домики для выведения мотыльков. Я не впускала Бобби на чердак, поэтому все там осталось нетронутым.

Но что там делает Вивьен? Она никогда не интересовалась мотыльками, хотя я окончательно поняла это лишь в то лето, когда нас исключили из школы.

По просьбе мамы мы закрывали банки с джемом к ежегодному празднику урожая. Обычно это было одно из наших любимых занятий – растапливать в котелке огарки свечей и наливать жидкий воск в банки с джемом. Но в тот день, как и почти все лето, Виви была молчаливой и надутой. Я думаю, ее сердило то, что я, в отличие от нее, была очень рада возвращению домой. Она взяла черпак и кое-как размешала растопленный воск, расплескала его по пути к первой банке, а затем вылила воск так небрежно, что он потек по стенкам банки. Обычно она была более аккуратной. Затем она набрала еще воска, вновь разлив его по пути, и с размаху плеснула в банку.

– Виви, давай я этим займусь? – спросила я так дружелюбно, как только могла.

– Что, Вирджиния, я, по-твоему, слишком неловкая?

– Мне нравится это дело, – искренне ответила я.

Мне и правда было неприятно наблюдать, как она разливает воск, но я еще и действительно любила эту процедуру. Виви передала мне черпак. Я опустила его в котелок и помешала, растопив последние твердые остатки огарков, словно шоколад. Затем я зачерпнула жидкий воск, наклонила ковш, чтобы подхватить капли, стекавшие по нему, аккуратно налила немного воска в банку и стала смотреть, как он расплывается по поверхности. Когда уровень воска достиг краев стекла, я выровняла черпак и перешла к следующей банке. На стекло с внешней стороны и на стол не попало ни единой капли. Тем временем Виви стала фестонными ножницами разрезать шотландку на лоскуты. После того как воск застывал, мы накрывали банки тканью и приматывали ее бечевкой.

Я уже знала: если Виви долгое время молчит, значит, ей есть что сказать. Я также знала, что расспрашивать ее не стоит: если я все же начинала допытываться, оказывалось, что лучше бы я этого не делала, и она в итоге заявляла: «Ты сама спросила».

Она молчала до тех пор, пока не закончила вырезать лоскутки.

– Джинни, – сказала она, глядя на то, как ножницы в ее руках щелкают в воздухе, – тебе никогда не хотелось вырваться отсюда и сбежать, чтобы жить собственной жизнью? Мама с папой всегда принимают за нас все решения. Ну почему мы не можем сами определять, чего мы хотим? Это несправедливо! Скажи, Джинни, у тебя никогда не было такого чувства?

Я точно знала, что не было.

– Думаю, нет, – ответила я.

– Правда?

Она удивленно покачала головой, как будто разочаровавшись во мне.

Я стала наливать воск в последнюю банку.

– Неужели не видно, как я несчастна? – спросила она. – Ты что, ничего не замечаешь?

– Я знаю, что ты очень расстроилась, когда тебя исключили.

– Только потому, что мне пришлось вернуться сюда! – резко воскликнула она, как будто заранее знала мой ответ и была готова к нему. – Этот дом и чертовы папины моли – это не жизнь! Что я здесь должна делать? Стареть и резать насекомых?

Она произнесла это с таким видом, словно ее существование было невыносимым. Мой ответ только дал ей повод для этой возмущенной тирады.

– Джинни, я не могу оставаться здесь, – продолжала она. – У меня в школе были подруги, а здесь нет никого, только ты и я. Я не хочу всю жизнь лить воск в мамины банки с вареньем. Может, тебя это и устраивает, но меня – нет!

У Виви начался очередной приступ дурного настроения, и помочь ей мне было не под силу. Я сдвинула в сторону слой воска на поверхности котелка – он уже начал застывать. Затем я опустила черпак в воск, достала его, подставила тыльную сторону ладони и стала смотреть, как срывающиеся капли падают на нее, на глазах теряя прозрачность.

– Мама с папой даже не пытаются меня понять. Я стала такой… – она замолчала, подыскивая нужное слово, – …одинокой! Джинни, ты думаешь, со мной что-то не так? Все это время я пыталась понять, что со мной случилось.

Она поджала губы и слегка прикусила их, чтобы не заплакать, но слезы все равно выступили у нее на глазах и потекли по переносице.

– Я думаю, они вполне способны выслушать… – начала я.

– Тебя, но не меня! – горячо перебила меня Виви. – Они никогда не слушают, что я им говорю.

Тогда ее слова удивили меня, но теперь я понимаю, что уход из школы имел для нее совсем иные последствия, чем для меня. Видите ли, мама Мод никогда не делала громких заявлений о будущем Виви перед любопытствующими соседями на веселых гулянках, и в то время как все вокруг знали, что отныне я буду жить в доме и помогать Клайву в его работе с мотыльками, Виви (как и все остальные жители деревни) понятия не имела, чем она будет заниматься в жизни. Казалось, родителей ничуть не интересовало будущее моей сестры, так что в ее чувствах не было ничего удивительного. На высказанное ею беспокойство они неизменно отвечали чем-нибудь наподобие: «С Вивьен все будет в порядке» или «Нам нечего за нее волноваться». Но, между нами говоря, как раз наоборот: мое будущее всегда было предопределено: Виви же вечно попадала в какие-нибудь передряги, которые вносили в ее планы сумятицу. В конце концов, она, а не я свалилась с колокольни и проткнула себе матку, из-за нее нас исключили из школы, а сейчас ей, а не мне не хотелось жить с родителями и запечатывать джем.

В тот же день, когда мы отправились спать, Виви забралась в мою постель. Сквозь сон я почувствовала, что она ищет мою руку, затем ее нервные пальцы переплелись с моими и стали настойчиво поглаживать их. Я поняла, что она хочет разбудить меня, чтобы о чем-то поговорить.

– Джинни, ты не спишь? – наконец спросила она.

– Уже нет, – все еще в полусне ответила я и села на кровати. – Что случилось?

– Ты же понимаешь, что я не могу здесь оставаться? – проговорила она. – Ты видишь, что мне надо уйти из дома?

Я задала себе вопрос, понимаю ли я это. До той минуты я всегда видела свое будущее исключительно переплетенным с будущим Виви – она даже присутствовала во всех до единого моих снах. Я знала, что без нее моя жизнь будет какой-то ущербной, неполной, словно она составляла неотъемлемую часть меня.

– А как же я? – спросила я у нее.

– У тебя есть мотыльки, – тихо ответила Виви.

Как будто мотыльки были способны заменить мне сестру.

Затем она вытянула шею и поцеловала меня в щеку.

– Спасибо, сестренка, – сказала она. – Я знаю, что ты, в отличие от Мод с Клайвом, всегда поймешь меня.

Она вновь сжала мою руку, и я вдруг особенно сильно ощутила незримые нити, соединяющие меня с моей замечательной, необыкновенной младшей сестренкой. Все на свете сделалось ясным и четким: мы понимаем друг друга.

А потом она рассказала мне о своем плане.

На следующий день, после ужина, Виви показала мне, где она будет прятаться. Заведя меня в кладовую, она закрыла дверь в кухню, встала на скамью и сняла прямоугольную панель над дверным косяком. Как и стены, она была покрашена белой краской, и заметить ее было непросто. Оказывается, в нашем доме имелось множество подобных тайников за съемными панелями, а мне, в отличие от Виви, даже в голову не приходило снять одну из них и заглянуть вовнутрь.

Она забралась в квадратное отверстие. Прошлой ночью она уже описала мне, что будет делать дальше: проползет вдоль стропил и окажется за стеной кабинета, над дверью кухни.

Я прошла в кабинет и стала ждать. Наконец прозвучали три условных стука. Простучав условленный ответ, я громко позвала родителей.

– Вирджиния, что случилось? – озадаченно спросила мама.

Как оказалось, я прервала ее телефонный разговор. Теперь она сидела на лавке под окном, Клайв – за своим рабочим столом, а Виви сжалась в комок за стеной, слушая, как ее план воплощается в жизнь.

– Я хотела поговорить с вами о Виви, – сказала я.

Прищурив глаза, Мод посмотрела на Клайва.

– Продолжай, – произнес папа.

Но мне показалось, что он утратил к происходящему всякий интерес: открыв один из ящиков стола, он опустил туда руку и стал перебирать ручки.

– Я считаю, что вы должны отпустить ее в Лондон, на секретарские курсы, – быстро проговорила я.

Кажется, папа хотел что-то ответить, но мама перебила его:

– Ты считаешь, говоришь? И почему же?

Похоже, она с трудом сдерживала смех, а папа с сосредоточенным видом занялся своими карандашами: по одному доставал их из ящика и, прижимая кончики к подушечке среднего пальца, проверял, хорошо ли они заточены.

«Ну неужели он так и не выскажет своего отношения к тому, что настолько важно для Виви?» – подумалось мне. Вслух же я произнесла:

– Потому что она очень хочет поступить туда, и я считаю, что с вашей стороны было бы несправедливо не отпустить ее. Ей здесь будет плохо – а значит, и мне, ведь я не могу видеть, как она грустит.

– Ах вот оно что, Джинни… – протянула мама. – Не беспокойся за Вивьен, с ней все в порядке.

От этих слов мне захотелось закричать во весь голос: «Прекрати!». Ну как она не видит, что с Виви совсем не все в порядке, – неужели они ничего не замечают? Но яростные слова так и не слетели с моих губ.

Мама опять взглянула на отца.

– Это Вивьен подбила тебя затеять этот разговор? – со вздохом спросила она.

Виви предупредила меня, что мама наверняка произнесет эти слова.

– Нет.

– Что ж, ей всего лишь пятнадцать лет, и она никуда не поедет, – твердо сказала Мод.

Я подняла глаза на то место в стене, за которым сидела Виви, и представила себе, как рассыпаются в прах все ее надежды.

– Она останется здесь и…

Папа резко, с громким стуком задвинул ящик стола, и мама осеклась на полуслове.

– Прошу прощения, что перебиваю вас, – извинился он, вставая. – Вирджиния, спасибо, что рассказала нам обо всем этом. А теперь выйди, пожалуйста, из кабинета: мы с мамой обсудим твои слова.

Разумеется, я ему не поверила. Мне показалось, что мои слова не вызвали у него ни малейшего интереса. Мне хотелось остаться – Виви обиделась бы, если бы я не попыталась настаивать. Она сказала бы, что я старалась недостаточно. Надо было выдвинуть еще какой-нибудь аргумент, хоть что-нибудь, лишь бы заставить родителей пересмотреть свое решение, но Клайв оборвал меня, однозначно заявив, что больше не хочет обсуждать эту тему.

«Наверное, ему нужно точить карандаши», – пришла мне в голову недобрая мысль.

Я направилась в комнату Виви и стала с нетерпением ждать ее возвращения и рассказа, о чем говорили родители. Стена над ее кроватью была заклеена плакатами, открытками и записками от ее подруг. Плакаты, которые Виви вырезала из журналов, представляли собой пестрый набор изображений животных и киноактеров. Меня заинтересовала забавная картинка с ослом в соломенной шляпе с отверстиями для ушей, которая соседствовала с фотографией соблазнительной Авы Гарднер, держащей в пальцах сигарету.

Вернувшись, Виви сообщила мне, что слышала весь разговор родителей. По ее словам, Клайв сказал Мод, что Виви надо отпустить в Лондон, – хотя мне сложно даже представить себе, как он произносит это. Между ними разгорелось что-то вроде ссоры, но в итоге папа ударил кулаком по столу, заявив, что он уже принял решение и оно окончательное. Я удивилась еще больше: все это было совсем не похоже на того Клайва, которого я знала, – на того, что с безучастным видом сидел за столом и теребил карандаши. У меня даже появилась мысль, что Виви все выдумала.

Виви прислонила голову к стене рядом с выразительным портретом Джеймса Дина из фильма «Бунтарь без причины». Она никогда не видела фильмов с Дином, поэтому меня озадачило то, что она, как и многие ее подруги, столько плакала, когда месяц назад актер погиб в автокатастрофе.

– А мама что сказала? – спросила я.

– Она говорила, что не хочет разлучать нас с тобой, но Клайв ответил: «Не говори глупостей, рано или поздно жизнь все равно разлучила бы их».

Виви вновь посмотрела на Джеймса Дина в полурасстегнутом пиджаке, который с вызывающим, непокорным видом приподнял бровь, – как будто понять ее мог только этот плакат.

Стены моей комнаты были желтого цвета, и на них не висело ни одной фотографии. Я помню, что после отъезда Виви в Лондон несколько недель спустя стены ее комнаты стали для меня символом того, как сильно я по ней скучаю.

Я стою на лестничной площадке, опираясь рукой на перила, до отказа запрокинув голову и глядя на чердак. Я слежу за ее шагами, которые доносятся сверху. Сейчас она медленно перемещается по одному из музейных помещений, время от времени останавливаясь. Что-то царапает пол. Через сорок пять секунд я слышу шаркающие звуки ее шагов в верхней библиотеке, затем наступает тишина. Раздается глухой удар упавшей на пол книги. Она заходит в хранилище, которое расположено не совсем надо мной, а над примыкающим коридором, попасть в который я не могу: двери, ведущие в него, заперты. До меня доносится какой-то слабый, едва слышный шорох. Похоже, она идет в сторону лаборатории. Я слышу тихий стук, затем наступает тишина.

Внезапно прямо у меня над головой раздаются ее целеустремленные шаги – она идет к спиральной лестнице. Держась за перила, я торопливо спускаюсь по главной лестнице и по пути даже пару раз расплескиваю на ступеньки молоко: Вивьен перемещается слишком быстро для меня. Она уже на лестничной площадке. Я захожу в кабинет, закрываю за собой дверь и быстро опускаюсь на мягкое, обтянутое кожей сиденье рядом с каминной решеткой. В руке я по-прежнему сжимаю стакан с молоком.

Вивьен открывает дверь и входит в кабинет. Мое сердце все еще бешено колотится. Меня удивляет ее неплохая физическая форма, ведь она лишь на три года младше меня. Она преодолела два этажа почти так же быстро, как я – один.

– О, привет, – говорит она. – Ты была права, отсюда действительно все вынесли. – Она садится на скамью под окном. – Они даже забрали из зала камин вместе с мраморными плитами.

– Правда? Странно.

На этот раз мое удивление вполне искреннее. Я опускаю стакан с молоком, который уже успела поднести к губам, – словно эта новость заставила меня передумать. Зачем Бобби понадобились эти плиты? Он ведь не смог бы их продать: они были изготовлены специально для этого дома.

– Камин, плиты… – с гримасой отвращения говорит Вивьен. – Ты только представь себе!

Я пытаюсь это сделать.

– Ну и как зал теперь выглядит? – спрашиваю я. – Что было под плитами?

– Там просто огромная дыра. Должно быть, плиты были очень толстыми. Это место похоже… знаешь, Джинни, оно похоже на могилу, вот, – хмуро говорит Вивьен. – Интересно, ты что-нибудь сохранила из маминых вещей? Мне бы хотелось иметь хоть что-то в память о ней.

– Наверное, ничего не осталось, – отвечаю я.

– Ты уверена? Хоть какой-нибудь пузырек от духов?

Я молча рассматриваю стакан. Сбегая по лестнице, я расплескала молоко себе на руку, и, чтобы оно не капало на меня, я отвожу руку в сторону.

– Ну, может, какая-нибудь блузка, которую ты используешь как тряпку? – продолжает Виви.

– Здесь полно папиных вещей – все его оборудование, лабораторные дневники и журналы…

– Мне не нужны вещи Клайва! – резко обрывает она меня. – И я не желаю, чтобы мне напоминали о нем.

– Вивьен, – потрясенно говорю я, – я знаю, ты считаешь, что он тебя совсем не любил, но это не так, и ваши былые разногласия тут ни при чем.

На лице Вивьен мелькает отвращение.

– Не говори глупости, – твердым, но не суровым тоном возражает она. – Он замотал тебя в шелковый кокон, словно ты была одним из его экземпляров.

– Это ты говоришь глупости. Мы просто работали вместе, вот и все.

Я просто шокирована столь неправильным представлением о нашем отце.

– Джинни, для тебя он был готов на что угодно. Если бы надо было, он даже перевернул бы мир вверх ногами, – добавляет Виви.

Я понятия не имею, о чем она говорит. Подумать не могла, что у нас такие разные воспоминания об отце. Я не помню, чтобы он ради меня шел на какие-то особенные уступки, – а также ради кого-то еще, коль уж на то пошло. Он всегда был слишком поглощен своей работой. Пожалуй, Вивьен все придумала. Я всю жизнь считала, что к Клайву просто невозможно плохо относиться. Это был тихий, вялый человек из тех, которых большую часть времени просто не замечаешь. У него даже не было четкого мнения о любых вещах, не имеющих отношения к его работе. Он занимался своим делом и не вмешивался в дела других людей, и я не представляю, как он мог вызывать у кого-то неприязненные чувства. Вероятно, я понимала его лучше, чем Вивьен, ведь мы работали вместе и у нас были общие интересы. Итак, все сводилось к разнице в интересах, и я считала, что Вивьен это осознает.

Я делаю попытку успокоить ее:

– Вивьен, мы оба знаем, что Клайв был просто не в состоянии перевернуть что-либо. Он был слишком увлечен своим собственным мирком.

– Ты про что?

А ведь я всегда считала это очевидным…

– Ну как же, он понятия не имел, что происходит в доме за дверью его лаборатории.

– Кто, Клайв? – язвительно смеется она. – Джинни, ты его с кем-то путаешь. Клайв умел почуять крысу в кладовке, сидя в своей лаборатории.

– Крысу в кладовке?

– Отдай мне молоко, ведь ты не будешь его пить? Ты закапала весь пол.

Я рада, что она сменила тему, – зачем нам еще один бессмысленный спор? Кроме того, я не хочу, чтобы она догадалась, что я не пью молоко и это всего лишь маскировка, которую я использовала, чтобы следить за ней. Поэтому я подношу стакан к губам и делаю вид, что пью. Вивьен не сводит с меня глаз, и я еще чуть-чуть наклоняю стакан, и немного молока попадает мне на губы. Жаль, что я не налила себе чего-нибудь более приятного на вкус! По ее взгляду я вижу: она, возможно, сообразила, что я только притворяюсь. Но потом Вивьен, поморщившись, говорит:

– Да вытри же ты эти свои молочные усы!

Я понимаю, что она не раскусила мое притворство, поэтому с молоком можно покончить.

Вивьен идет в кухню следом за мной.

– Так что, от мамы ничего не осталось? – спрашивает она.

– Ничего. Прости, – отвечаю я.

 

8

Ученица

Мой официальный дебют в мире энтомологии в качестве папиной ученицы состоялся осенью того года, когда Виви уехала в Лондон. Его пригласили прочитать лекцию в Королевском энтомологическом обществе в Лондоне, и он взял меня с собой. Называлась лекция «Реакция пяденицы хвойной на различные спектры света». Клайв рассказал мне, как и когда следует менять слайды, а также сообщил, по каким знакам с его стороны я должна буду понять, что следует показать очередной экземпляр. Папа отнюдь не ждал этой поездки с нетерпением. По условиям, на лекцию мог прийти кто угодно, а у Клайва не было времени на энтомологов-любителей. Он сам так и не получил серьезного образования по своей специальности, если не считать научной степени по химии, и его работа проходила не под эгидой какого-нибудь института, поэтому его также можно было назвать «любителем». Тем не менее он считал себя ровней любому академику. Это была единственная плоскость, в которой отца можно было назвать снобом. Он точно так же, как университетские профессора, имел докторскую степень и получал гранты, и хотя на то время он еще не сделал никаких выдающихся открытий, он заслужил широкую известность благодаря множеству опубликованных работ на самую разную тематику – от дихотомии видов и до экстрагирования и химического анализа огромного количества биохимических компонентов, которые он так старательно определял.

По словам Клайва, в числе любителей обычно оказывались бывшие медики (которые, по крайней мере, получили образование в смежной области), военные в отставке (этих интересовали лишь безупречные экземпляры, чтобы выставлять напоказ вместе с медалями) и люди духовного звания (у этих было многовато свободного времени, и они слишком уж любили поспорить и навязать другим свое мнение, причем не устраивало их абсолютно все: умерщвление и коллекционирование, теория эволюции и жестокость дикой природы…). Он сказал мне, что ему надоело отвечать на одни и те же вопросы и высказывания, которые неизбежно будут задавать все эти люди, – и действительно, через двадцать минут после начала лекции на него обрушился с целой лавиной вопросов ретивый круглолицый мужчина в очках и со скошенным подбородком.

– Вы хотите сказать, у мотылька нет выбора, приближаться ему к свету или нет? То есть он никогда не принимает решений и его действия полностью предопределены? – хорошо поставленным голосом спросил этот тип.

– Добрый день, пастор, – начал отец.

Я много раз слышала, как он рассказывал маме о священниках, в основном высмеивая их, и мне стало интересно, упоминал ли он того, который обратился к нему сейчас.

– Да, я считаю, что мотыльки не способны принимать решения, – продолжал Клайв.

– Но… доктор Стоун, мы все видели, как гусеницы решают, что им делать дальше, – искать место для окукливания, рыть укрытие в земле, прясть кокон или втискиваться в какую-нибудь щелочку на мертвом дереве. Несомненно, перед тем как приступать к окукливанию, насекомые должны решить, что они будут это делать, – сказал пастор.

– Ничего подобного, – ответил отец.

– Как это ничего подобного? – почти испуганно переспросил пастор и оглядел помещение в поисках поддержки.

– Мистер Кини, вы наверняка знаете, что я считаю эти действия непроизвольными, – спокойно ответил Клайв.

«Так, значит, это Кини», – поняла я. Я знала про него все. Читая проповедь, он каждый раз упоминал охоту на мотыльков. В его церкви в Котсволде стояли световые ловушки, и он частенько прерывал службу, чтобы проверить, не попал ли туда кто-нибудь, после чего с восторгом рассказывал пастве о своей добыче.

– Непроизвольными? Это как мышцы, заставляющие наше сердце сокращаться? Вы на самом деле считаете, что насекомые – это живые автоматы? То есть у них нет ни эмоций, ни чувств, ни интересов, ни разума?

Пастору явно было не занимать ораторских способностей, и в его словах звучало подчеркнутое недоверие. Громкость и тембр его голоса то и дело драматически повышались, будто это был не священник, а актер на сцене.

– Да, я так считаю; – словно принося присягу в суде, ответил отец.

– Значит, у них нет даже сознательной цели?

Это начинало походить на допрос, и Клайв с явным раздражением почесал щетину у себя на подбородке.

– По правде говоря, – сказал он, – я даже не уверен, что сознательная цель есть у людей.

В помещении раздался дружный смех, но я знала, что это была не шутка. Отец был не склонен шутить, тем более не умел с ходу придумывать остроты, подобные этой.

Клайв тем временем с убежденностью в голосе продолжал:

– Конечно же, мы хотели бы в это верить – нам всем хочется сделать свое существование более осмысленным.

Я заметила, как несколько человек в переднем ряду наклонились вперед, чтобы переглянуться, – как шаловливые школьники, не понимающие, за что их отчитывают. Я сидела в тени за проектором, справа от Клайва, и со своего места могла видеть всю аудиторию.

Как-то мама сказала, что Клайв человек не от мира сего, и в этом ему нет равных. Сама она не любила чудаков – она говорила, что они берут себе странные псевдонимы и вырабатывают у себя странные привычки лишь для того, чтобы выделиться на фоне окружающих. Если таким людям везет, они получают известность: «Ах, я знакома с неким доктором Чудикером, так вот он помешивает чай хирургическим пинцетом» или «Ну конечно же, кто не знает Лайонела Хестера – поймав бабочку, он крепит ее себе на шляпу булавками».

Мама говорила, что часто такие люди пребывают в идиотском заблуждении, будто их эксцентричность принимают за гениальность, – или, по крайней мере, они надеются на это. По ее словам, она окончательно поняла, что движет этими людьми, когда майор Фордингли, державший ручную чайку, однажды с напыщенным видом процитировал ей следующее изречение: «Отличить чудака от гения может быть непросто, но, несомненно, следует мириться со странностями, а не подавлять оригинальность». Надо сказать, что мама придерживалась прямо противоположного мнения. Она была убеждена, что всегда лучше оценивать себя объективно, даже если это означает признать свою заурядность и заурядность своего увлечения, а не прятать все это под жалкими попытками продемонстрировать свою оригинальность. Разумеется, Клайв был не таким. Мод говорила, что Клайв – единственный человек, который ведет себя эксцентрично не по своему желанию, а скорее вопреки ему.

Сидя в своем укромном уголке за столом на кафедре, я смотрела на собравшихся здесь шарлатанов и пыталась определить, в чем заключаются их поддельные привычки.

– Так, значит, для вас эти создания всего лишь механизмы? – спросил у Клайв а один из сидящих в зале бородачей.

– Нет, они не механизмы по определению, ведь они живые существа. Однако я считаю, что каждое действие, которое совершает насекомое, вызывается рефлексом, таксисом или трофикой. Их существование является исключительно механическим.

– Таким образом, когда муравьед жует вырывающегося муравья, он испытывает ничуть не больше эмоций, чем станок, затянувший руку человека? – громко, с трагическими нотками в голосе спросил из первого ряда пастор со скошенным подбородком.

Он по-прежнему пытался спровоцировать в аудитории эмоциональный взрыв.

– Да.

– А гусеница понятия не имеет, зачем она плетет кокон или роет для себя нору в земле? – продолжал Кини, театральным жестом выбросив руку вперед.

– Да, именно так, – ответил Клайв, которому явно наскучили эти вопросы.

– И если самка мотылька заметит собственных личинок, она не узнает их и даже не поймет, что они принадлежат к ее биологическому виду или классу? То есть у нее нет никаких материнских чувств?

– Вы имеете в виду, испытывает ли она любовь?

– Да, любовь.

– Ничего не могу сказать насчет любви, – ответил Клайв, начиная горячиться. – Я считаю, что многие животные демонстрируют любовь к своему потомству.

– Вот видите, – проговорил пастор, сев и с торжествующим видом хлопнув себя по коленям.

– Но я убежден, что сама любовь также является механическим процессом, – сказал Клайв, когда его оппонент уже укрепился в мысли, что победа осталась за ним.

– Но доктор Стоун, ведь любовь – это эмоция, – несколько нервно произнес пастор.

– Да, а эмоция – это всего лишь симптом, вызываемый определенным химическим соединением, которое вырабатывается в вашем организме и действует на мозг и центральную нервную систему таким образом, что вы испытываете это чувство.

– Ваши убеждения даже больше противоречат здравому смыслу, чем я думал, – раздраженно заявил красноречивый пастор.

Я увидела, что Клайв рад тому, что вопрос закрыт и он может продолжать лекцию. Ему ни с кем не хотелось спорить. Он ни на минуту не сомневался в своих выводах, но, к сожалению, они всегда вызывали яростное неприятие у других людей.

После лекции был фуршет, на котором следовало обсудить услышанное и поделиться последними новостями из мира бабочек и молей. Все это время я держалась рядом с отцом, а он представлял меня всем, кого знал. Когда мы подошли к Бернарду Картрайту, я вздохнула с облегчением: наконец-то я увидела хоть одно знакомое лицо! Бернард часто бывал в Балбарроу: либо отправляясь на запад Англии в очередную полевую экспедицию, заглядывал на пару часов, чтобы обсудить с Клайвом свои последние открытия, либо просто приезжал в гости на выходные. Он считался другом нашей семьи. Бернард был «настоящим» ученым, профессором колледжа в Лондоне. За несколько месяцев до этого он выделил у гусеницы гормон, вызывающий линьку, и его известность в замкнутом энтомологическом мирке сразу выросла. Когда мы подошли, он что-то рассказывал группе мужчин.

– Железа в нашей голове вырабатывает гормон, который действует на нерв, тот – на мышцу, и все это происходит непроизвольно, без участия сознания, – услышали мы.

– Бернард, поздравляю тебя с выходом статьи, – сказал папа, пожимая ему руку.

– Спасибо, Клайв. Хорошая получилась лекция – такая же живая, как обычно. Привет, Вирджиния, – обратился он ко мне.

Затем, наклонившись, он прошептал мне на ухо:

– Тебе нравится, как твой папа их заводит?

Как будто Клайв раздражал их намеренно!

Бернард громко расхохотался, при этом капельки его слюны попали мне на лицо. Я поморщилась.

– Клайв, а как вы Думаете, что заставляет железу вырабатывать гормон? – спросил один из мужчин.

– Вероятно, что-то еще не открытое, – ответил отец.

– Прошу прощения, но вы уходите от ответа на вопрос!

Новый взрыв хохота.

– Ничего подобного. Если уж хотите выслушать мое мнение, – произнес Клайв, – все это вызывается еще одним гормоном, который вырабатывается в результате какого-нибудь механического процесса, например физического роста. Перед тем как Бернард, – он кивком указал на своего союзника, – открыл гормон, заставляющий гусеницу сбрасывать шкуру на определенном этапе ее развития, вы, вероятно, считали, что гусеница намеренно «решает» полинять, когда старая шкура становится ей неудобной или тесной. Теперь же мы знаем, что гусеница не «думает» о том, чтобы сбросить шкуру, и я сказал бы даже, что мы приписываем гусенице слишком большие способности к мышлению.

– Боюсь, я не могу с вами согласиться, – ответил мужчина, задавший вопрос.

– Я понимаю, – кивнул Клайв, довольный тем, что дискуссия окончена и разговор перешел на другую тему.

Я перевела взгляд на авторитетного Бернарда. Это был невероятно некрасивый человек – низкорослый, круглолицый, с крошечным носиком л такими же маленькими глазками. Вероятно, Бернарду было около сорока, но он казался моложе из-за пухлых щек и лоснящейся кожи лица. Я знала, что он регулярно катается по сельской местности на мотоцикле «Триумф». Он слишком громко смеялся, так, как не подобает интеллигентному человеку, но, по крайней мере, был весельчаком и добряком. Приезжая в Балбарроу, он всегда здоровался со мной и Виви, заводил какую-нибудь беседу или предлагал нам сыграть партию в домино, в отличие от некоторых более чопорных коллег Клайва, которые, заходя в дом, совсем не замечали нас. (Мама говорила, что большинство из них не замечали и ее – по ее словам, энтомологи вообще довольно странно относятся к женщинам.)

Заметив, что я смотрю на него, Бернард приблизился ко мне, обнял за плечи и привлек к себе.

– Я рад, что ты теперь одна из нас, – негромко сказал он, проводя рукой по моей спине.

Затем он посмотрел мне в глаза. Его одутловатое лицо находилось в считанных сантиметрах от моего, поэтому его природная некрасивость не могла не броситься мне в глаза – мне даже стало его жалко.

Судя по всему, он ждал моего ответа.

– Я тоже рада, что теперь я одна из вас, – сказала я и глупо хихикнула.

Ничто другое мне просто не пришло в голову.

– Вот и отлично, – ответил он. – В этой игре человеку нужны союзники, так что помни: я твой союзник.

– Спасибо, – пробормотала я со все той же дурацкой улыбкой на лице.

И тогда он перенес свою руку с моей талии на ягодицы, слегка сжал их и потряс. Его рука остановилась там, а я не знала, что делать или говорить. В лицо мне бросилась кровь. Затем мы одновременно повернули головы к остальным участникам разговора. Его ладонь по-прежнему обхватывала одну из моих ягодиц, но мы стояли слишком близко, чтобы это мог заметить кто-то еще. Может, друг семьи имеет право на такое поведение? Или здесь так тесно, что ему некуда деть руки? Или он просто лапает меня? Ответить на эти вопросы было далеко не так просто, как вам, наверное, кажется. Мы оказались зажаты в довольно тесном углу, и это с самого начала сбило меня с толку: близость с другими людьми всегда переносится в битком набитом автобусе проще, чем в пустом.

Я никак не могла решить, как мне истолковывать действия Бернарда. Может быть, он поддерживает меня, не позволяя другим прижать меня к стене? Или ему действительно некуда деть руку? Или же он просто забыл о том, где лежит его рука, а по причине нашего давнего знакомства не считает мои ягодицы каким-то особым местом?

Прийти к какому-либо решению мне также мешало непонятное поведение Бернарда. Казалось, он так внимательно слушает разговор, что уж никак не может думать о том, где находится его рука, что он попросту забыл о ней. Возможно, его рука и оказалась на мне совершенно случайно, но меня все равно сильно смущало то, что на моей ягодице лежит ладонь чужого мужчины. Я пару раз напрягла мышцы, надеясь, что Бернард почувствует движение и осознает свою ошибку – мне не хотелось резко одергивать его, – но он лишь немного сдвинул пальцы. До какой же степени его увлек разговор, к которому он прислушивался!

– Вы же не станете возражать против того, что у собаки есть инстинкты? – спросил у моего отца похожий на моржа мужчина.

– Есть.

– Так в какой точке царства животных проходит граница между теми живыми существами, у которых развились инстинкты, и теми, у которых их нет?

– Такой границы нет. Инстинкты есть у всех животных, но разница в том, что большинство из них об этом не знают. Нас отличает от других животных самосознание. Не спрашивайте меня, в какой точке царства животных проходит граница самосознания – я не смогу вам ответить. Но не сомневайтесь, эта граница будет нечеткой. Можно сказать, разница сводится к мелочи, и животных с малой степенью самосознания довольно много.

Отец тараторил свой ответ, даже не переводя дыхания, и я поняла, что он уже не раз произносил эти слова раньше. Он продолжал:

– Как вы думаете, кто или что принимает решение за куколку, когда она пребывает в жидкой форме, в виде первичного «супа»? У нее же нет мозга! Вы же не считаете, что суп в куколке способен мыслить? Всеми процессами руководит ее генетический код, он играет роль ключа, который открывает дверь. Разве можно назвать все это «принятием решения»?

Обступившие его люди напоминали мне рассерженных чем-то демонстрантов, а в воздухе уже витало напряжение. Клайв явно чувствовал себя не в своей тарелке – я поняла это по тому, как повысился его голос, а также по нервному почесыванию подбородка.

– Так что же представляет собой самосознание? Может быть, это душа? – спросил кто-то.

Испытание, через которое должен был пройти Клайв, еще далеко не закончилось.

– Вообще-то это совсем другой вопрос, достойный отдельного обсуждения.

– Это все так, но мне интересна ваша точка зрения. Похоже, она у вас уже сложилось, – скептически заметил кто-то.

– Я редукционист и не считаю, что самосознание – это духовная сущность. Думаю, это всего лишь побочный продукт эволюции.

– Побочный продукт? Наподобие ошибки? – прозвучал очередной вопрос.

– Нет. Даже не знаю, как это объяснить… – Папа замялся, но было очевидно, что и на этот счет у него есть четкое мнение.

– Возможно, – неуверенно продолжал он, – по мере того как биологические процессы в организме животного все усложняются, ими становится слишком сложно управлять с помощью рефлексов и реакций. На самом деле было бы преувеличением утверждать, что за эволюцию живого существа отвечает его головной мозг, что он способен обучаться благодаря памяти и способности к узнаванию, что он может просчитывать окружающую среду и самостоятельно принимать решение.

Он произнес все это очень быстро, словно актер, много раз репетировавший текст, и тот прозвучал неубедительно – как если бы актер выучил роль наизусть, но душу в нее не вложил. Мне было душно и неприятно – у меня даже мелькнула мысль, что я попала в самый худший мой кошмар. Рука Бернарда по-прежнему лежала на моей ягодице, мало того, он двигал ею вверх-вниз, поглаживая меня. Было ли это движение произвольным? Получить ответ на этот вопрос хотела не только я, но и все собравшиеся в комнате. Может быть, Бернард считал, что он объединяет нас как союзников в команде, о которой он говорил? У Клайва было изможденное лицо, слушатели же с враждебным видом сомкнулись в круг. Я чувствовала, что его рассуждения в целом показались им в лучшем случае сомнительными.

– У меня нет ответов на все вопросы! – раздраженно заявил отец. – Я придерживаюсь гипотезы, что всё на свете, в том числе самосознание, можно свести к химическим и механическим реакциям, а также к незначительным изменениям в нашей центральной нервной системе.

Человек с внешностью моржа смотрел на отца исподлобья, в его взгляде читалась смесь сожаления и отвращения. Клайв опять потер щетину у себя под подбородком. Кучка людей вокруг него все росла, распухала, затягивая нас и поглощая. Мои мысли начали путаться. Пол у меня под ногами сделался мягким, и я стала покачиваться, словно стояла в лодке. Рука Бернарда круговыми движениями поглаживала мою ягодицу, а потолок постепенно опускался на меня. В дальнем конце комнаты плотными рядами стояли бородатые мужчины с длинными шеями, хором задававшие одни и те же вопросы; они забирали себе весь воздух в помещении, жадно, лихорадочно вдыхая его. Рука описывала на моем заду широкие свободные круги, словно втирала в мебель воск. Клайв опять почесал подбородок. Внезапно я оказалась обнаженной, а Бернард – псом, охваченным инстинктом, тяжело дышащим и истекающим слюной. Не в силах противиться удушью, я закрыла глаза и мысленно отправилась в место у себя в голове, в котором я могла бы немного успокоиться.

Я наконец-то услышала звучный голос Бернарда, но не рядом с собой, а чуть поодаль, впереди. Ошибки быть не могло – он описывал водонагреватель, установленный им дома, а потом прозвучал его громкий смех, который ни с чем не перепугаешь. Я резко открыла глаза и, как и предполагала, увидела его в двух шагах от себя – в пылу рассказа он размахивал руками. Обеими руками! Лишь увидев его, я постепенно перестала чувствовать ладонь на своей ягодице. Я осторожно посмотрела себе за спину, убеждаясь, что там действительно ничего нет. Я все еще смотрела на руки Бернарда, когда кто-то передал ему блюдо слоеного печенья с фруктовой начинкой. Можно было ожидать, что Бернард возьмет одной рукой блюдо, а второй – само печенье, но он протянул к блюду обе руки, схватил два печенья большими и указательными пальцами и, оттопырив остальные, по очереди засунул печенья в свой необъятный рот. Я увидела, как он стряхивает липкие крошки. К моему горлу подкатила тошнота. Подумать только, эти же суетливые пальцы гладили мой зад! И даже увидев Бернарда и его руки так далеко, я все равно ощущала их на себе. Мое лицо пылало, а в голове стоял какой-то туман.

Всю дорогу домой – мы ехали поездом – Клайв молчал. Когда мы наконец-то добрались до дома, мама налила мне стакан хереса, но алкоголь не шел мне в горло. Я думаю, что отец был бы рад выпить со мной, но ему не позволяла подагра. Кроме того, когда я в прошлый раз пробовала херес, он мне не понравился.

Мама постаралась сделать ужин особенным: приготовила свинину под сидровым соусом и достала из шкафа столовое серебро. Я знала: она хотела, чтобы мы сели и подробно рассказали о нашей первой совместной научной лекции. Отправляя нас утром в Лондон, она заметно волновалась и дала мне множество советов насчет того, как мне себя вести и чего ожидать. Она советовала мне побольше слушать, поменьше говорить, а также во время самой лекции выбрать место немного в стороне от Клайва: по ее словам, в этом случае мне проще будет вынести присутствие большого числа незнакомых людей в аудитории. Я понимала, что ей очень хочется узнать, как все прошло. Теперь ясно, что нам следовало уделить ей внимание: сесть за стол, съесть то, что она приготовила, и рассказать о лекции, дав ей возможность хотя бы мысленно присутствовать там. Но мы с отцом так устали, что сразу отправились спать. Когда я уже поднималась в свою комнату, мама остановила меня.

– Ты точно не хочешь выпить со мной? – спросила она, наливая себе очередной стаканчик.

Я с виноватым видом покачала головой.

Тогда она задала очень странный вопрос:

– У скольких из них не было бороды?

«Забавно», – подумалось мне. Вслух же я ответила:

– Борода была у всех тамошних мужчин.

– Я знаю, – засмеялась она. – Я имела в виду, были ли там женщины?

Лишь в этот миг до меня дошло, что за профессию я себе выбрала, – вернее, ее выбрали за меня. Я не только обрекла себя на постоянные споры и конфликты, но и должна была решить две очень сложные и масштабные задачи: во-первых, как в свое время отец, добиться признания академическими кругами, не имея формального биологического образования, во-вторых, стать первой женщиной в сугубо мужской среде. И то, что знаменитый Бернард Картрайт лично пригласил меня в свою команду, мало что меняло.

 

9

Еще одна ловушка

Теперь хочу рассказать вам о том, что произошло года через четыре, в пятьдесят девятом. Тот год изменил все на свете. Во-первых, состоялся съезд в Плимуте; во-вторых, Бернард Картрайт бросил свой вызов.

Но сначала я должна рассказать о Виви. Пока я занималась мотыльками, помогая Клайву, моя сестра обустраивала себе новую жизнь в Лондоне. Она сняла квартиру вместе с двумя девушками, с которыми она познакомилась на секретарских курсах. У нас она бывала нечасто, хотя мама вечно пыталась заманить ее домой, но зато каждую неделю от нее приходило письмо. Мама всегда забирала письма и газеты сразу после того, как почтальон их доставлял, и по пути на кухню просматривала конверты в надежде увидеть почерк Виви.

Мод думала, что, закончив курс, Виви вернется домой и найдет работу где-нибудь по соседству, но вместо этого моя сестра устроилась в лондонскую юридическую контору. Несколько месяцев спустя Виви уволилась и подыскала себе место поинтереснее – в какой-то газете, о чем она поведала нам в письме, но впоследствии оказалось, что это лишь начало долгих поисков непонятно чего. Спустя некоторое время Виви стала работать в частном хирургическом кабинете, затем поступила секретаршей к независимому журналисту. В конце концов я просто потеряла счет ее работам. Казалось, она находит новое место перед каждым своим приездом домой, и каждый раз ей удавалось убедить нас, что очередная работа намного лучше предыдущей.

Думаю, когда Виви уехала в Лондон, мама еще не понимала, что это навсегда. Но Виви говорила, что хочет добиться чего-то в жизни, и ни ветхий особняк в дорсетской глуши, ни чердак с тучами молей ее не устраивали. В одном из писем она сообщила, что собирается работать в кинокомпании, – возможно, даже в киностудии «Пайн-вуд». По ее словам, она познакомилась с человеком, который знал человека, которому кто-то там был нужен.

За это время мы с отцом отлично сработались: исследования, которые мы проводили в Балбарроу, дали немало значимых результатов и принесли нам кучу грантов. Я думаю, все дело было в том, что у нас превосходно получалось трудиться в команде. Если вы помните, пятидесятые годы ознаменовались расцветом экспериментальной науки. За это время были изобретены электронный микроскоп и микропроцессор, вошли в широкий обиход антибиотики и прививки, Уотсон и Крик открыли двойную спираль ДНК… А затем пришла генетика.

По причинам, которые отец установил еще за двадцать лет до этого, моль наряду с плодовой мушкой дрозофилой стала одним из наиболее популярных подопытных существ. К концу пятидесятых годов всеобщее увлечение мотыльками достигло пика. Новая волна смела энтомологов старой школы, и мотыльков стали активно использовать в своих исследованиях представители других областей биологии – молекулярные биологи, биохимики и, конечно же, сторонники эволюционной генетики. Кеттлевелл опубликовал свои знаменитые иллюстрации к механизмам индустриального меланизма – на этих фотографиях и рисунках была изображена пяденица березовая, – а эволюционные генетики Шеппард и Фишер благодаря работе с различными видами семейства молей смогли интерпретировать законы наследственности и хромосомного поведения, делающие возможными непрерывные изменения. В биологию пришли химики, пытавшиеся дать ответы (в виде уравнений и формул) на вопросы, над которыми отец, Бернард и их единомышленники размышляли многие годы. Химики определяли конкретные соединения, управляющие жизненным циклом живого существа, вызывающие впадение в спячку или выход из нее, на молекулярном уровне описывали события, заставляющие мотылька стремиться к свету, а самку – выделять из желез эфирное масло, и исследовали, каким образом самец может почуять эту самку с расстояния в несколько километров. Все эти возможности, а также химический анализ различных соединений (пигментов, гормонов, феромонов, энзимов, ингибиторов и стимуляторов нервной системы) или просто исследование химических эффектов этих веществ внезапно стали доступны каждому, и началось нечто вроде всеобщей гонки: кто первый сделает открытие и кто первый его опубликует.

Несомненно, в этой гонке мы с отцом имели некоторое преимущество на старте, а его самостоятельная научная работа, которая в прошлом не раз становилась объектом насмешек за то, что балансировала на грани двух научных дисциплин, не принадлежа ни к одной из них по-настоящему, теперь привлекла внимание серьезных заведений и крупного бизнеса, и занятости у нас поприбавилось. За год мы публиковали более десяти научных работ, читали по два десятка лекций, а гранты текли к нам устойчивым потоком.

Я хочу рассказать вам о ловушке Робинсонов. В эти пять лет усердной работы она была для меня едва ли не единственным темным пятном. О ловушке нам рассказала мама, прочитавшая о ней в одном из журналов, которые она выписывала, – кажется, в «Бритиш Кантри-сайд». Братья Робинсоны из Кента запустили в продажу световую ловушку новаторской конструкции, которая быстро получила широкую известность в наших кругах. Я помню, когда пришел тот номер, мама не поленилась принести журнал в лабораторию. Стоя посреди комнаты, она возбужденным голосом читала нам статью: «В графстве Хэмпшир с помощью приспособления Робинсонов за одну ночь удалось поймать более 20 тысяч экземпляров совки, Amathesc-nigrum L., Caradrinidae, а также большое количество других видов».

Я так и не поняла, почему Клайв тут же не побежал покупать эту ловушку, – он не заинтересовался даже после того, как рассказы о ее высочайшей эффективности появились во всех энтомологических журналах. «Роллс-Ройс среди ловушек», как ее вскоре стали называть, состоял из испаряющей ртуть лампы, установленной в хитроумной стеклянной колбе. Ловушка Робинсонов работала примерно так же, как известная в Англии корзина для ловли омаров. С наступлением темноты, когда большинство молей поднимаются в воздух, они, привлеченные светом, летят к большой банке в форме колокола, а оказавшись внутри, они уже не могут сообразить, как выбраться оттуда. Ловушка Робинсонов вызвала настоящую революцию в охоте на мотыльков, а также, что особенно удивительно, изменила всеобщие представления о том, какие виды являются в Англии распространенными, а какие – редкими. Некоторые мотыльки, ранее считавшиеся чуть ли не вымирающими, оказались очень даже многочисленными, а в некоторых случаях их обнаруживали в районах, где никогда не ловили ранее. Таким образом, весь банк статистических данных по ареалам распространения различных видов, собранный в стране за последние полвека, за одну ночь устарел. Это существенно повлияло и на цены коллекций «редких» насекомых, которые очень быстро спикировали вниз. Но даже после этого отец не приобрел ловушку Робинсонов.

Когда я спросила у мамы, почему он упорствует, она ответила, что он был бы не прочь заказать такую ловушку, но ему мешает это сделать гордость. По ее словам, Клайв всегда сам изготавливал свое оборудование на основе собственных чертежей, в течение многих лет совершенствуя его конструкцию, а потому отказывался признавать то, что его приспособления не самые лучшие на свете. Однако я не поверила маме: Клайв был не настолько твердолобым.

Все эти пять чудесных лет нашего сотрудничества отец упорно преследовал цель всей своей жизни – разобраться в химическом составе супа в куколке и с его помощью раскрыть секреты метаморфоза. И когда наставала очередная осень, мы с лопаткой и долотом в руках отправлялись в странствия по близлежащим лесам или огороженным живыми изгородями полям искать неуловимых маленьких куколок, которые так прочно завладели воображением отца. До наступления весны мы занимались этим многообещающим делом, анализируя содержимое коконов на различных стадиях их развития и пытаясь выяснить, какой механизм является ключом к чудесному процессу метаморфоза мотылька. Однако, к сожалению, наши усилия почти ничего не дали, если не считать кое-каких результатов второстепенной важности. Одна из американских исследовательских групп сообщила, что пигментация в развивающемся взрослом насекомом формируется под действием температуры, но все полученные нами данные говорили о том, что изменение температуры не влияет на развитие куколки и не способно запускать процессы метаморфоза в ее организме. Не выявили мы и влияния температуры на скорость разрушения тканей и органов личинки фагоцитами, за исключением того что этот процесс в зависимости от вида мог продолжаться от нескольких дней до нескольких лет. Кроме того, мы не обнаружили зависимости между температурой и активной фазой жизни куколки, ее превращением в насекомое или временем вылупливания. Отказавшись от экспериментов с температурой, мы стали исследовать другие возможные пусковые механизмы, такие как гормоны, изменение полярности или уровня pH, но три года работы так и не приблизили нас к открытию стимулятора, катализатора или регулятора, который вызывал бы начало генетического преобразования.

В конце концов мы достигли некоторых успехов в других областях, например в сфере пигментации. Я помню, как радовался Клайв, выяснив, что красный пигмент в красных молях Британии – медведице-госпоже, пестрянках и красной ленточнице – отличается от пигмента, обнаруженного в красных бабочках нашей страны (я уже говорила, что бабочки и моли – это разные семейства?), но совпадает с пигментом в видах, распространенных в континентальной Европе. Отец говорил, что это проливает новый свет на пути эволюции британских молей. Все эти вопросы он подробно изложил в своем докладе на международном энтомологическом съезде в Плимуте.

Этот съезд состоялся весной 1959 года, поэтому мой рассказ сейчас переносится в тот год. Готовя свой доклад, Клайв втайне от меня сделал его кульминацией один впечатляющий трюк, который участники съезда активно обсуждали все три дня до окончания его работы.

Ярко-желтый пигмент присутствует в крыльях только двух британских молей – крушинницы и пяденицы хвостатой, – поэтому их обеих относят к виду Selidosemindae. Однако отец наглядно продемонстрировал изъян в этой общепринятой классификации прямо перед участниками съезда, подвергнув флуоресцентное соединение, полученное из этих двух видов, ультрафиолетовому излучению. Этот фокус показал, что два на первый взгляд идентичных фосфоресцирующих вещества обладают различным химическим составом. Развивая свой успех, Клайв призвал к полному таксономическому пересмотру существующей классификации видов. Это выступление послужило причиной жарких споров: энтомологи никак не могли прийти к единому мнению, стоит ли выполнять новую классификацию на основании данных, которые противоречат существующей номенклатуре? Как вы можете догадаться, когда речь заходила о корректности классификации, Клайв становился чрезвычайно щепетильным.

Больше всего меня удивило то, что я не догадывалась, даже представить себе не могла, что отец собирается разыграть весь этот спектакль и подвергнуть сомнению систему классификации в целом. Я знала наизусть доклад, который он намеревался прочесть, и не раз слышала, как он репетирует его, но последний отрывок он никогда не проговаривал вслух. Можно было ожидать, что он хотя бы упомянет о своих планах, однако финал его выступления стал для меня такой же неожиданностью, как и для всех остальных.

Впрочем, самое примечательное событие, связанное с тем съездом в Плимуте, произошло уже после его окончания, когда мы приехали домой.

Мы отправились в Плимут во вторник после обеда, а вернулись в пятницу в конце дня. Когда мы вошли, в доме было тихо, никто нас не встречал. Я едва не поскользнулась на куче почты, скопившейся на полу в холле. В прошлые годы нас у двери приветствовал бы Бэзил, но он умер пару лет назад: у него отказали почки. Мы позвали Мод, но, как ни странно, она не ответила. На кухне раковина была заставлена грязной посудой, а из переполненной корзины для мусора тянуло какой-то сладковатой гнилью. Все это было очень не похоже на маму. Подушки на диване в библиотеке были примяты, шторы на окнах наполовину задернуты. На столике красного дерева стояла чашка без блюдца и лежал засохший огрызок яблока, и это тоже сразу бросалось в глаза. Любопытно, что некоторые другие вещи также были не на своих местах: один из портретов предков на лестнице был сильно перекошен, какой-то сертификат в рамке и вовсе лежал на полу, и в целом создавалось впечатление некоего беспорядка.

Ускорив шаг, Клайв стал одну за другой осматривать комнаты на первом этаже. Я держалась за ним. Во мне медленно рос тошнотворный страх – как у ребенка, который на улице потерял мать из виду. Клайв молчал, но я чувствовала, что его тоже охватил ужас, – он проявлялся в его семенящих шагах, в том, как он распахивал дверь, словно демонстрируя непокорность своему разыгравшемуся воображению, в том, как он, входя в очередную комнату, негромким, но напряженным голосом отрывисто произносил мамино имя: «Мод!» Во рту у меня пересохло, а в животе что-то трепетало. Мы обошли весь первый этаж: посмотрели в кладовой, в оранжерее с ее неглубоким прудом, спустились по крутым ступенькам, ведущим с веранды, обошли дом и заглянули в помещение, где висели крюки для мяса…

На первом этаже мамы не было видно, поэтому мы вернулись в холл. Но когда Клайв начал подниматься по лестнице, я с несказанным облегчением увидела наверху маму, которая махала нам рукой, элегантно спускаясь вниз в сине-зеленом вечернем платье пестрой расцветки.

– Привет, милые мои! – радостно воскликнула она нам на полпути. – Как съездили?

Ее платье было коротким и открытым на груди, а тонкую талию обтягивал кушак. Я уже давно не видела ее в подобном наряде. Картину довершали тугие кружевные рукава по локоть и две длинные нитки бус янтарного цвета на шее, повязанные свободным узлом. Именно так мама одевалась в молодости. На ее запястьях играли потемневшие от времени серебряные браслеты, а в правой руке она держала большой стакан с хересом. Возможно, она и забросила дом, но о своей внешности она явно позаботилась: что ни говори, она производила сильное впечатление.

– Похоже, ты устраивала вечеринку, – заметил Клайв, заглянув в кухню.

– Ну конечно, дорогой! Пока вас не было, я затеяла тут кучу вечеринок. И не переживай насчет беспорядка – все под контролем.

– Я и не переживаю, – ответил отец, целуя мать в щеку.

Я все еще с удивлением рассматривала ее платье. Уверена, что никогда не видела его раньше, тем не менее оно напомнило мне о чем-то. Я подумала, что если перестать думать об этом, воспоминание может неожиданно выскочить из памяти когда-нибудь потом.

– Ты что, действительно устраивала вечеринки? – спросила я.

– Нет, милые мои, я просто дразню вас. – Мама скорчила гримаску и, сжав пальцами мочку моего уха, слегка подергала его. – Понятно?

Она показалась мне чересчур оживленной, даже беспокойной.

– Клайв, у меня для тебя подарок. Будем считать, что это на будущий день рождения, – кокетливо произнесла она.

Вообще-то до дня рождения отца оставалось полгода с лишним.

Мама опустила стакан на подлокотник кресла, стоящего в холле, и вытащила из-под него большую коробку в коричневой обертке, перевязанную ленточкой.

– Держи, дорогой, – сказала она и обеими руками разгладила платье на талии. – Что скажешь? Узнаешь?

Клайв внимательно посмотрел на коробку:

– Нет, даже представить себе не могу. Что там?

Мама засмеялась.

– Ну же, вскрывай! Смелее!

Клайв достал из кармана перочинный ножик, ловко перерезал ленточку и снял оберточную бумагу. Наконец разглядев надпись на коробке, я воскликнула:

– Это же ловушка Робинсонов!

Бумага упала на кресло.

– Да, это она, – безжизненным тоном произнес Клайв.

Я вспомнила, как презрительно он всегда отзывался о братьях Робинсонах. Он четко дал нам всем понять, что ему эта ловушка не нужна. Разумеется, я догадывалась, как непросто было Мод связаться с компанией Робинсонов в Кенте и организовать доставку ловушки к нашему возвращению. Глядя на то, как отец с небрежным видом раскрывает коробку и достает оттуда детали ловушки, я думала, что он вряд ли будет благодарен матери за этот подарок.

Но вопреки моим опасениям, он не стал отвергать его сразу. Вместо этого он принялся изучать ловушку, что-то бормоча о недостатках, которых, само собой, он отыскал немало. Даже не глядя в руководство по эксплуатации, он разобрал ловушку на части, а затем стал вновь собирать ее. Перед тем как присоединить очередную деталь, он некоторое время рассматривал ее на предмет динамических свойств и надежности. Я вдруг поняла, что Клайва охватило сильное возбуждение. Но все равно, собрав устройство, он раскритиковал неправильный выбор патрона для лампы и то, что братья использовали в производстве очень дешевую, непрочную ткань.

Мама предложила ему стакан лимонного сока, но он, похоже, даже не услышал ее. Я хорошо помню, как он выпрямился, держа в руках наполовину собранную ловушку, подавил довольный смешок и, не сводя с приспособления глаз, сказал:

– Это замечательно, замечательно! Спасибо, Мод!

Держа ловушку в вытянутой руке, он стал ходить по кругу, словно перекупщик, который осматривает сначала голову, а затем и круп купленной им лошади.

– Вы только посмотрите на нее! Она просто превосходна!

Мама вряд ли могла рассчитывать на более экспансивный отклик или более очевидную благодарность, но она пошла на кухню накрывать ужин, как будто происходящее ничуть ее не касалось.

Я последовала за ней – посмотреть, могу ли я чем-нибудь ей помочь. Было забавно слышать, как Клайв бормочет себе под нос обрывки каких-то фраз: «Ага, понятно…», «Так вот как они это сделали!», «Интересно, но будет ли оно держаться?», «Он же упадет от ветра!». Время от времени из холла доносились ругательства – видимо, очередная деталь не становилась на свое место, – а иногда мы слышали тихий смех. Казалось, он забыл обо всем на свете, настолько непосредственной была его реакция.

Ловушка Робинсонов увлекла отца до такой степени, что я поняла: было ошибкой преподносить ему этот подарок до ужина. Думаю, мама тоже это осознала – когда она позвала его за стол, в ее голосе слышалось сомнение. Прождав минут десять, мы решили, что сегодня мы Клайва не дождемся.

Мы сели за стол вдвоем. Как в детстве, мама расставила на столе букетики цветов и достала столовое серебро. Я и забыла, насколько красива моя мать, и это впечатление ничуть не портило то, что платье было ей не по возрасту. Декольте казалось слишком строгим, талия – слишком тонкой, а изящные, отороченные кружевами рукава врезались в мешковатую кожу ее предплечий, поэтому ее плоть выпирала из-под ткани и тряслась, когда она резала мясо. Тем не менее стало ясно, что когда-то Мод была очень красива, – даже теперь на меня произвело впечатление то, с какой легкостью она превратилась в красавицу. Она нанесла на щеки немного румян и подвела глаза голубыми тенями. Ее ресницы загибались вверх, отчего она выглядела еще более чувственно, – но радость, с которой она встретила нас, куда-то пропала. За столом она в основном молчала и у нее, похоже, не было особого аппетита.

Мама открыла бутылку вина.

Насколько мне известно, перед тем как отправиться спать, отец каждый вечер устанавливал на шиферном подоконнике за окном зала ловушку для мотыльков – простое приспособление, изготовленное им лично. Он называл эту ловушку «ночным дозором». Особенно серьезных целей он не преследовал – просто хотел посмотреть, какие мотыльки прилетали к нам ночью, и связать это с температурой или погодой, а в некоторых случаях и предсказать ее будущие изменения.

В тот же вечер, когда мама подарила ему ловушку Робинсонов, он установил ее на подоконнике в зале, убрав ту, что в течение десяти с лишним лет несла ночной дозор. Этой ночью я спала хуже, чем обычно, – меня беспокоило предвкушение того, каких редких гостей мы поймаем с помощью чудо-ловушки. Утром я первым делом бросилась проверять добычу. Клайв уже находился на месте и внимательно изучал улов. Следует признать, что банка была почти полна, но, бегло осмотрев пойманных мотыльков, я поняла, что чего-то экстраординарного, каких-нибудь сенсационных открытий здесь не предвидится.

В то утро Клайв сделал нечто такое, что можно назвать невероятным, хотя истинное значение его поступка я осознала не сразу.

Обычно отец на скорую руку просматривал результаты «ночного дозора», выбирал все интересное, а остальных мотыльков отпускал. Иной раз он обнаруживал редкий экземпляр, который стоило попробовать разводить, или же мотылька, химический состав пигментации которого он хотел проанализировать. В этом случае он бросал в банку пару граммов тетрахлорэтана, чтобы успокоить пойманных насекомых, и доставал тех, что его интересовали. Но в то утро он почему-то ловил нужных мотыльков руками, словно какой-нибудь любитель. Я уверена, что попутно он повредил немало чудесных экземпляров. Медведицы-кайи, опоясанные моли, ленточницы, пяденицы пухологие, несколько шелкопрядов-монашенок и различные виды цветочных молей, – увлеченный поисками чего-то своего, он не обратил на них ни малейшего внимания. Я решила, что он заметил малиновую ленточницу и хочет исследовать пигментацию ее ярких крыльев, но почему он сначала не бросил в банку анестетик? Он целую минуту шарил в банке рукой, убивая и калеча мотыльков, пока наконец не поймал мелкую, ничем не примечательную моль, которую я даже не заметила.

В Британии водится около тысячи крупных видов моли и более трех тысяч мелких, которых обычно называют микромолями. Их слишком много, чтобы давать всем отдельные имена, поэтому когда я увидела, кого поймал Клайв, то даже не смогла вспомнить название этого вида. Я думала лишь о том, как это нелепо – повредить множество превосходных крупных молей ради одной-единственной, невыразительной и даже, возможно, безымянной мелкой. Но на этом его странные действия не закончились. Отец аккуратно проколол грудку моли ногтями большого и указательного пальца – должна сказать, этот способ умерщвления обычно используется лишь в крайнем случае, например, когда вы находитесь в поле и у вас под рукой нет никаких ядов или если вы намеренно избегаете побочных эффектов яда, таких как обесцвечивание, вызываемое аммиаком, или затвердевание тела мотылька от цианида. Прокалывая грудку, вы неизбежно повреждаете тело мотылька, и я бы ни за что не применила этот прием к столь крохотному экземпляру. Я бы просто вколола ему в брюшко иголку с азотной кислотой.

– Это Nomophilla Noctuella, – наконец провозгласил отец, укладывая моль в специальную коробочку.

Причину необычайного интереса к ней я узнала только через два с лишним года, в день смерти Мод.

 

10

Вызов Бернарда

Спустя неделю после съезда Клайв получил короткую телеграмму от Бернарда, к тому времени уже главы биологического факультета одного из университетов на севере Англии. Телеграмма гласила:

«ЗАЙМИСЬ КРУШИННИЦЕЙ ТЧК Я ЗАЙМУСЬ ПЯДЕНИЦЕЙ ХВОСТАТОЙ ТЧК КТО ПЕРВЫЙ ТЧК

БЕРНАРД»

– Глупое ребячество, – фыркнул отец и выбросил телеграмму в мусорное ведро, стоявшее в холле. – Ведь он, наверное, уже стал профессором, – добавил он, заходя в кухню.

Я решила, что на том дело и кончилось, поэтому сначала, это событие не показалось мне сколько-нибудь примечательным. Но, как ни странно, выяснилось, что Бернард знал о моем отце нечто такое, чего не знала я: он таки не смог устоять перед подобным вызовом, и вопреки доводам разума и нашему напряженному рабочему графику отец поднял брошенную ему перчатку.

Спустя минуту после того, как Клайв скомкал легкомысленную телеграмму, он уже записывал какие-то расчеты в блокнот, который он всегда носил в кармане пиджака «для наблюдений», но лишь после завтрака, когда он изложил свой план исследования флуоресцентного пигмента в крыльях крушинницы, я поняла, что вызов принят.

Чтобы прояснить ситуацию, скажу, что Бернард предлагал нам поучаствовать в состязании, кто быстрее разложит на химические элементы флуоресцентное соединение, содержащееся в двух видах молей, – Бернард собирался исследовать пяденицу хвостатую, а мы – крушинницу. Сначала необходимо было экстрагировать соединение, что было достаточно простой задачей: надо было эмульгировать насекомое с помощью пестика и ступки и подвергнуть полученную кашицу последовательности спиртовых дистилляций. Химический анализ соединения также не представлял особой сложности, хоть и был достаточно трудоемким процессом: он заключался в ряде продуманных химических тестов, в результате которых мы должны были если не получить конкретную эмпирическую формулу исследуемого соединения, то хотя бы выделить его, как это сделала лаборатория Клуэдо. Необходимо было провести множество тестов: мурексидную реакцию для мочевой кислоты, лакмусовую реакцию для уровня pH, хроматографию для установления растворяющей способности, гидрирование, дистилляцию, окисление, а также кислотно-щелочные реакции.

Так что же сложного было в этой задаче? По словам Клайва, сложность лежала не в области химии, а в сфере кулинарии. Все дело в количестве: отец рассчитал, что для того, чтобы получить достаточно флуоресцентного соединения для проведения его химического анализа, следовало измельчить более двадцати пяти тысяч крушинниц.

Иными словами, мы отреагировали на вызов Бернарда как бык на красную тряпку.

Для того чтобы изловить столько крушинниц, недостаточно просто раз за разом выставлять на ночь световую ловушку – в этом случае к окончанию сезона вы поймаете в лучшем случае несколько сотен мотыльков. Нам же требовались тысячи, и очень быстро, поэтому необходимо было проявить смекалку. Клайв составил замысловатый план. Прежде всего мы нуждались в неоплодотворенных самках.

У людей и мотыльков имеется общая склонность к сладостям и алкоголю, и крушинницы не являлись исключением. Если потратить время на приготовление их любимого угощения, смешать его с небольшим количеством патоки и обмазать им деревья и столбы, они слетятся со всей округи. После того как они завязнут в патоке, можно брать их голыми руками. Поэтому отец отправился в кладовую и с видом ведьмы, варящей зелье, принялся готовить мазь, перед которой крушинницы не смогут устоять. К числу компонентов, привлекавших их сильнее всего, относятся вино, подгнившие бананы и ром. Спустя некоторое время он вышел на кухню с перепачканным липким котелком, от которого исходил кисловатый запах.

Клайв знал, где и когда летают крушинницы, но ему нужны были особые, благоприятные условия. Каждое утро и вечер он проверял показания барометра и гигрометра, терпеливо дожидаясь, когда же установится наиболее удобная погода. Мотыльки не полетят на сладкое, если дует северо-восточный или восточный ветер и если атмосферные условия им не по нраву. Первые три недели стояла тихая, малоподвижная погода – было слишком ясно, слишком жарко или слишком сухо. Но в середине четвертой недели ртутный столб резко пошел вверх. К сумеркам небо оказалось затянуто тучами. Вечер был душным и тяжелым, а в теплом неподвижном воздухе висело какое-то напряжение…

– Время пришло! – с видом чародея заметил отец. – Но крушинницы прилетят только после десяти часов.

Незадолго до десятичасового выпуска новостей по радио мы обмазали патокой шесть или семь лип вокруг подъездной дорожки, а когда выпуск закончился, мы обнаружили на стволах четырнадцать самок желтой крушинницы – двух беременных и двенадцать неоплодотворенных.

Последние были особенно важны для нас. После того как мы собрали мотыльков, я по очереди выдавила содержимое их брюшков, получив наиболее мощный афродизиак, известный в природе. Самцы слетаются на него с расстояния до пяти миль, даже если он находится в закрытом задымленном помещении, распложенном против ветра. С помощью этого сильнейшего средства мы собирались убедить всех самцов крушинницы в юго-западной части Дорсета прилететь к нам и принять участие в нашем эксперименте.

Вместе со световыми ловушками, расставленными вдоль живых изгородей из боярышника, мы развесили емкости с запахом неоплодотворенных самок и принялись собирать крушинниц в окрестностях нашего дома. Каждую ночь их прилетало несколько сотен, так что на следующий день мне приходилось выполнять трудоемкую работу по их усыплению и определению их пола. Затем я умерщвляла газом самцов, откладывала беременных самок для дальнейшего разведения мотыльков, а неоплодотворенных самок пускала на приготовление новой приманки. Все это напоминало военную операцию – массовое уничтожение местной популяции крушинниц. В то длинное, пропитанное вкусом смерти лето я от рассвета до заката неделями напролет только и делала, что отделяла мотыльков, подлежащих немедленному убийству в газовой камере, от тех, которые могли принести нам больше пользы живыми.

В то лето дел у нас с Клайвом было столько, что после небольшого перерыва на ужин в семь часов мы затем работали до глубокой ночи. Наступившая осень принесла с собой новые трудности – туман почему-то никак не хотел рассеиваться, и долина Балбарроу весь день была погружена в полутьму. Теперь, оглядываясь в прошлое, я вижу, как меня постепенно затягивала нездоровая одержимость отца работой, но, хотите верьте хотите нет, я не чувствую себя виноватой в бедах, которые начались после этого.

Как-то в начале осени мы с Клайвом в поте лица занимались умерщвлением и подсчетом второго поколения крушинниц, пойманных в предыдущую ночь. Это был лучший улов за весь год – ловушка вся переливалась радужным желтым цветом, и создавалось впечатление, что мы изловили какое-то небесное существо, извивающееся в банке в напрасных попытках вырваться. Вне себя от радости, мы решили показать свою добычу – более двух тысяч мотыльков – маме. И тут я, к своему стыду, осознала, что мы не видели ее вот уже два дня.

Мы отправились на поиски Мод и обнаружили ее в библиотеке. Она весело поприветствовала нас, сообщив, что перебралась сюда. В комнате стояла вонь. Обычный запах старых книг и оливкового масла вытеснил смрад подгорелых тостов, несвежего дыхания и чистого спирта. Мод лежала на полу перед диваном, подперев рукой голову, а ее обычно ухоженные волосы были всклокоченными и грязными. Вокруг валялись самые разные книги вперемешку, с номерами журнала «Идеальный дом», который мама выписывала. Неподалеку от нее стояли две тарелки, на которых остались одни крошки, и кружка с йогуртом, а также лежала коробка с печеньем «Кит-кэт». Пол библиотеки был усеян письмами от Виви, а также лакированными бутылями из тыквы, обычно стоявшими на подносе на подоконнике. Под окном на боку лежал пылесос – казалось, он вырвался из своего шкафа, решив помочь, но, заметив эту жуткую картину, от ужаса свалился с ног. Я насчитала пять бутылок хереса «Гарвис», от пустой до початой, и семь стаканов. Часы показывали половину одиннадцатого утра.

– Вы что, научились делать моль? – усмехнулась мама.

Сделав круглые глаза, Клайв вышел из библиотеки.

Я была потрясена.

– Пока еще нет, мама, – проговорила я, не в силах скрыть свой ужас при виде того состояния, в которое пришли она и комната, а также собственного эгоизма, не позволившего мне увидеть, что с ней стало. На меня нахлынула неодолимая волна из чувства вины, любви, стыда и раскаяния.

– Мама, прости меня! – воскликнула я, опускаясь на колени и обнимая ее. – Пожалуйста, прости!

По моим щекам потекли слезы. Я крепко прижала ее к себе и почувствовала, как она чуть напряглась, – словно такая смена ролей показалась ей неестественной.

– Дорогая, и за что же я должна тебя простить? – захихикала она, уперев подбородок мне в плечо. – Поверь, мне начхать, что вы так и не открыли божественную тайну моли. И всегда было начхать, – шепотом добавила с серьезным видом. – Только не говори своему папочке.

Тут ее ладонь соскользнула с подбородка. Она ударилась головой об пол и радостно засмеялась, глядя в потолок.

– Не скажу, – заверила я ее, выпрямляясь. – Но что же здесь случилось? – Я обвела комнату рукой.

– Где?

– В библиотеке. А еще ты валяешься на полу, и…

– Дорогая, ты про беспорядок? – проговорила мама, лежа на спине и вытянув руки. – Не тревожься на этот счет – так, немного пыли, мусора и… В общем, мы в любую минуту можем убрать все это.

Она стала что-то напевать. Было очевидно, что она совершенно не контролирует себя. Было бесполезно пытаться донести до нее свои мысли и чувства. И какое потрясение испытала бы настоящая Мод, если бы мы с ней сейчас зашли в эту комнату и обнаружили нынешнюю Мод в том виде, в котором она сейчас пребывала! Подумать только, Мод, одна из самых уважаемых женщин в деревне… Меня пронзила мысль, что в этом отчасти и моя вина. «Настоящая Мод» была убеждена, что я никогда не допустила бы подобного. Она знала, что я буду следить за ней, что я не пущу зло в нашу жизнь. Я подвела ее – а ведь она всегда помогала мне, как могла! Я предала ее, слишком увлекшись своей работой и своей жизнью, потеряв счет времени и пропустив нечто намного более важное.

– Дорогая, который час? – спросила мама, сев на пол.

Ставни были закрыты, и с того места, где лежала Мод, невозможно было определить ни время суток, ни даже время года. Мама оказалась в каком-то своем мире, где времени просто не существовало.

Я посмотрела на наручные часы:

– Ровно половина одиннадцатого.

Затем я подошла к окну, открыла ставни и добавила: – Утра.

То, что произошло затем, стало для меня громом среди ясного неба.

– Вирджиния, что ты хочешь этим сказать? – долетел из-за моей спины злой мамин голос. – Что ты хочешь сказать этим «утра»?

Я медленно повернулась. Я собралась было ответить, что ничего этим не хочу сказать, но из моего открытого рта не вылетело ни слова.

– «Утра», – повторила она нарочито слабым голосом. – Не смей глядеть на меня свысока, девочка моя! Слышишь? Я не потерплю от тебя такого поведения. Ты поняла?

Мама сорвалась на крик. Я увидела, что она сидит, прислонившись спиной к дивану.

– Ну-ка, смотри на меня, – приказала она и уставилась мне прямо в глаза.

Мне стало страшно: я никогда еще не видела ее такой. Ее широко раскрытые глаза сверкали каким-то безумным блеском. Направив на меня палец, она продолжала:

– Ты можешь думать, что стала большой и умной, потому что теперь работаешь вместе с папочкой, что мир вращается только благодаря тебе, но на самом деле, Джинни, девочка моя… – ее голос понизился, однако угроза не исчезла из него, а палец по-прежнему был наставлен на меня, – …тебе еще очень многому надо научиться, черт возьми, и если я еще хоть когда-нибудь услышу, как ты разговариваешь со мной в таком тоне… Мне плевать, кем ты меня считаешь и кем ты считаешь себя, но ты будешь уважать меня, потому что я твоя мать, поняла? Поняла, я спрашиваю? – повторила она, вновь сорвавшись на крик.

 

11

Артур и каннибалы

Я прервала работу и посвятила остаток дня уходу за мамой и уборке в доме. После ужина позвонила Виви. Мама крепко спала там, где я ее оставила, – на диване в библиотеке, закутанная в одеяло. Мне пришло в голову, что будь Виви дома, она никогда бы не позволила Мод дойти до такого. Она устранила бы проблему в зародыше: просто взяла бы маму за плечи, хорошенько встряхнула и велела бы ей взять себя в руки. Именно так и должна вести себя в подобных обстоятельствах хорошая дочь.

Виви что-то говорила, но я ее не слушала. Как я могла проглядеть очевидные признаки того, что Мод начала слишком много пить? Наверное, меня ослепили собственные честолюбивые замыслы. Нас с отцом вполне устраивало то, что в это лето нас оставили в покое, не мешая нашей работе.

Я вспомнила обещание, которое как-то дала маме после смерти Виры. Она заставила меня поклясться, что я ни в коем случае не позволю ей умереть такой смертью, как наша экономка, и, если нужно, даже буду для этого бить ее по голове. Она сказала: «Джинни, я хочу умереть быстро и достойно. Пожалуйста, запомни это». Я не сомневалась, что достойно Мод хотела бы не только умереть, но и жить – иначе говоря, я не сдержала своего обещания.

Виви сказала, что в следующие выходные приедет домой.

– Я приготовила вам маленький сюрприз, – добавила она.

«Интересно, может ли что-нибудь быть сюрпризом, большим, чем те изменения, которые произошли с домом за последнее время?» – подумала я. Мне очень хотелось рассказать ей о том, как этим утром мама стала кричать на меня, но я сдержалась, отчасти потому, что знала: Виви мигом примчится сюда и устроит сцену; а отчасти из-за того, что в случившемся была и моя вина. Наверное, я и впрямь продемонстрировала покровительственное отношение к маме – пусть и не хотела этого делать. А еще я не помогла ей, допустив, чтобы она дошла до такого состояния, – а значит, заслужила самые горькие упреки. Однако Мод ошибалась, когда обвиняла меня в высокомерии, – высокомерной я никогда не была.

– Мы приедем с Артуром, – прозвучал в трубке голос Виви. – Артур – мой парень, – добавила она, так и не дождавшись моего ответа.

Я услышала, как зашевелилась Мод, и решила, что новость о предстоящем приезде Виви взбодрит ее. Когда я вошла в библиотеку, в нос мне ударил резкий тошнотворный запах рвоты. Я открыла ставни эркерного окна. На пол полился серебристый дневной свет, озаривший маму. Она лежала почти в том же положении, в котором я ее оставила; ее лицо было обмякшим и расслабленным. Рот ее открылся, а щеки безвольно провисли – во сне человеку нет дела до того, как он выглядит и что происходит вокруг. Но сон ее не был безмятежным: одеяло перепачкала уже подсохшая бурая жидкость, следы которой вели на желтый шелковый диван и вниз, на плиты пола. Я пошла за ведром и тряпкой, а когда вернулась, мама уже шевелилась. Казалось, она не понимает, где находится.

– Привет, мама. Ты немного заболела, – сообщила я, возя тряпкой по полу, не в состоянии посмотреть ей в глаза.

Мод медленно возвращалась в настоящее.

– О, дорогая, как все это отвратительно… Ты такая добрая! Должно быть, я… Я не очень хорошо себя чувствую, – проговорила она.

У нее был ужасный вид – она словно разом постарела на много лет. Вытянув руку, она показала, что мне не стоит убирать за ней, а затем взяла меня за запястье и крепко сжала его.

– Что случилось, дочь? – спросила она. – Я ничего не помню.

Ее глаза молили объяснить все. Я медленно перевела взгляд на пустую бутылку из-под амонтильядо «Гарвис», лежащую в двух шагах от кровати.

– Понятно, – сказала она и отпустила мою руку.

От ее пальцев на моей коже остались белые пятна.

– Скоро к нам приедет Виви – на следующих выходных. Она привезет с собой Артура, – сообщила я.

– Артура?

– Это ее парень.

– О боже, Вивьен!

Мама выпрямилась на диване, явно напуганная тем, что я ей сказала.

Я поняла, о чем она сейчас думает.

– Не переживай, я помогу тебе, – сказала я, накрыв ладонью ее руку.

– Правда, дорогая? – спросила она. – Ты серьезно?

В эту минуту мы без слов заключили договор. Мы обе знали, какая помощь ей необходима. Если она хотела встретить гостей с достоинством, ей нужен был союзник. Она уже не могла контролировать свою тягу к алкоголю, а потому нуждалась в человеке, который прикрывал бы ее, прятал бы от окружающих ее постыдную зависимость. Теперь мне было известно все, но если бы об этом узнал кто-нибудь еще – прежде всего Виви, – это стало бы для нее нестерпимым унижением. Таким образом, вместо того чтобы в нужное время помочь ей, я теперь превратилась в ее соучастника, чтобы охранять ее от окружающего мира, не позволять другим случайно раскрыть ее тайну.

Виви с Артуром приехали в пятницу перед обедом – на день раньше, чем мы их ждали. У моей сестры был изможденный вид. В последний раз она приезжала к нам полгода назад, и за это время в Балбарроу очень многое изменилось. Лишь взглянув на нее, я поняла, что не смогу рассказать ей о Мод. И дело было не только в обещании, которое я дала матери, – когда люди начинают жить отдельно, между ними быстро вырастает какая-то стена, стена отчуждения. Несмотря на то что Виви была нам дочерью и сестрой, сейчас мы принимали ее как гостью, и по всем законам приличия нам следовало дать ей понять, что мы неплохо справляемся и без нее. Таким образом, обитатели этого дома заключили союз, пусть временный и нестойкий, но все равно намного более значимый, чем все внешние родственные отношения и любовь. Уехав из Балбарроу, Виви отказалась от права быть неотъемлемой частью нашей семьи. Теперь она стала всего лишь гостьей, так что всю неделю я драила дом, доводя его до какой-то нереальной чистоты.

После того как они с Артуром приехали, я приготовила суп из кабачков, найденных в кладовой, и притащила за стол родителей – Клайва с чердака, а Мод из библиотеки. Надо было делать вид, что мы настоящая семья.

На мне тяжким грузом лежала ответственность: все должно было пройти гладко. Я помогала Мод скрыть свою тайну, а Виви – обеспечить Артуру теплый прием в нашем доме. Наконец, требовалось временно перенести Клайва из его мира в мир настоящий. Мне казалось, что я режиссирую грандиозное представление. Я защищала всех его участников друг от друга, а некоторых – также и от себя самих.

Артур Моррис оказался пекарем – вернее, он помогал своему отцу вести бизнес по поставкам хлеба в лондонские магазины. Если ничего не знаешь о пекарном деле, говорить на эту тему непросто – как непросто было нам обсуждать новую американскую моду, магазины самообслуживания, о которых нам рассказал Артур.

Впервые Виви упомянула имя Артура месяца за четыре до этого, но тогда я и не думала, что они встречаются «по-взрослому». У Артура были короткие курчавые черные волосы, а на лбу у него виднелись два светлых пятнышка – по-видимому, веснушки-переростки. Когда он улыбался – а улыбался он часто, – на его щеках образовывались ямочки. Его передние зубы слегка перекрывали друг друга. Артур весьма бурно реагировал на все на свете, и складывалось впечатление, что ему очень нравится у нас, – как будто он выиграл в лотерею увлекательное путешествие. Он много говорил – о том, как работают магазины, о повадках торговцев… Я заметила, что Клайв слушает его невнимательно: намного больше его заинтересовали повадки шершня, который уселся на ломоть хлеба рядом с его локтем и неторопливо обходил его по периметру. «Как хорошо, что Артур такой разговорчивый, – подумала я. – Если бы не он, за столом стояло бы неловкое молчание».

Мне пришло в голову, что у нас, в том числе и у Виви, нет практически ничего общего с Артуром. Молодой человек вряд ли когда-нибудь выезжал за пределы города, Виви же поселилась в нем относительно недавно. Артур знал все о продаже товаров повседневного спроса и ничего – о насекомых. Виви мало что было известно о магазинах и многое – о насекомых. Артур был энергичным оптимистом – Виви вечно создавала себе сложности.

Когда я разлила остатки супа по тарелкам, Артур пустился в пространное описание своей пекарни, которая, по его словам, находилась в западном пригороде Лондона, на Вейнскот-роуд. Апатичный до этого Клайв почему-то уцепился за это название, видимо, решив принять более активное участие в застольной беседе.

– Вейнскот? Как интересно! – оживленно произнес он. – Почему же эту дорогу назвали Вейнскот?

– По правде говоря, понятия не имею, – ответил Артур, наклонив голову с видом человека, который только сейчас понял, что этот вопрос действительно очень интересен.

– Вы не знаете? – недоверчиво переспросил отец. – Работаете в пекарне на Вейнскот-роуд…

– Я не совсем работаю в ней, – вежливо, без малейшего оттенка заносчивости в голосе поправил его Артур. – Я управляю ею.

– Да какая разница! – Клайв отмахнулся от замечания Артура так, словно это была назойливая муха. – Вы управляете пекарней, но так и не удосужились узнать, откуда взялось название дороги, на которой она стоит?

– Папа! – воскликнула Виви.

Но Клайв, не обращая на дочь внимания, вытянул из ее парня обещание, что тот обязательно выяснит происхождение названия этой дороги.

– Видите ли, молодой человек, существует целое семейство молей, носящих это имя, и мне очень хотелось бы узнать, не названа ли дорога в их честь, – или, что более вероятно, не названа ли она в честь некого рода энтомологов, который дал имя полосатым совкам.

Артур с готовностью согласился, что это действительно очень важно и интересно, что всегда следует знать, откуда взялось название улицы, на которой ты работаешь, – однако мне показалось, что он считает это веселой шуткой Клайв а.

Тема была закрыта, и я уже приготовилась к периоду неловкого молчания, но тут Виви разрядила обстановку, сделав это весьма элегантно.

– Папа очень умный, правда, Клайв? – спросила она.

– Ну, вообще-то… – с серьезным видом начал отец, явно не уловив игривого сарказма Виви.

– Я хочу сказать, Артур, что одна вещь получается у него особенно хорошо – он замечательно умеет сводить тему любого разговора к молям. Большинству людей кажется невероятно трудным вставить молей в разговор, но Клайв считает, что ими должна заканчиваться чуть ли не каждая беседа – так ведь, папа?

Мы с мамой захихикали, и лишь тогда Клайв понял, что его поддразнивают, и широко улыбнулся. Артур же не сводил с Виви восхищенных глаз.

– Папа, – энергично продолжала Виви, – почему бы тебе не показать Артуру свою коллекцию? Ему это будет очень интересно. – Она повернулась к Артуру. – У Клайва есть мотыльки со всех концов света, и некоторые из них больше твоей ладони.

Я немного расслабилась – похоже, все шло хорошо. Виви взяла ситуацию в свои руки. Она словно привезла с собой свежий воздух, который разом заполнил дом, оживив его и вновь сделав нас семьей.

Уход за гусеницами – это все равно что уход за детенышами любого другого живого существа. Они требуют постоянного внимания к себе. Чердак, зал, а в последнее время и большая часть южной террасы были отданы коробкам для личинок, в которых обитали выведенные нами бесчисленные гусеницы крушинницы. Это было настоящее нашествие – но нашествие, порожденное нами сознательно. После того как мы организовали для Артура экскурсию по музею, он добровольно вызвался принять участие в нашем обходе гусениц – помогал нам убирать за ними, кормить их и проверять их состояние. Гусеница крушинницы серовато-коричневая с зелеными вкраплениями. Почти все время она проводит, охватив задними ножками веточку и согнувшись крючком, и она очень похожа на искривленные ветки ежевики, на которых ее чаще всего находят. Сходство довершает пара наростов на середине спины, которые выглядят в точности как почки ежевики. Артур разглядел гусениц не сразу, но, присмотревшись, он с удивлением обнаружил, что их здесь очень много. Он с мальчишеским энтузиазмом обрушил на нас целый водопад вопросов, так что мы не смогли устоять перед искушением описать ему основы ухода за гусеницами крушинницы. Постепенно Клайв стал разговаривать в том же тоне, в котором он обычно читал свои лекции. Артур услышал немало полезных советов по разведению крушинниц.

– Листья должны быть свежими, но не слишком молодыми и сочными, иначе у гусениц начнется понос. Понос распространяется по коробке с личинками подобно эпидемии и обычно вызывает смерть всей партии, – рассказывал Клайв.

Было заметно, что он проникается все большей симпатией к молодому человеку.

– Кроме того, необходимо защищать их от вирусных болезней, блох, мушек-паразитов, ос, клещей. А поскольку гусеницы – это, считай, мешки с жидкостью, для них вредна сухость, а также сладости и соль, и они легко тонут…

– Похоже, у них мало шансов выжить, – храбро прервал лекцию Артур.

– А знаешь, кто их злейший враг? Уховертки, – произнес Клайв.

– Уховертки?

– Просто ужас! – воскликнул отец, энергично тряся головой. – Если бы я мог уничтожить какой-нибудь вид живых существ на земле, это были бы уховертки! Им удается вторгаться в самые непроницаемые коробки и разорять колонии моих гусениц…

– А это что? – опять перебил его Артур.

Взяв в руки наполненную листьями банку из-под варенья, он стал вглядываться в нее. Я поняла, что он хочет перевести разговор на более приемлемую тему.

– Почему эта гусеница совсем одна? – спросил Артур, завидев обитателя банки.

– Он каннибал, – чуть ли не с гордостью ответил Клайв – как отец, не замечающий антиобщественного поведения своего отпрыска.

– Да? – пробормотал Артур, держа банку так, словно ему хотелось ее отбросить.

– Некоторые гусеницы от рождения имеют склонность к пожиранию своих братьев и сестер. Все они проедают свои оболочки, когда выводятся, но некоторые на этом не останавливаются.

– Просто отвратительно! – убежденно заявил Артур, осторожно поставив банку.

– Ну почему же, все это полезный протеин, – заметил Клайв. – Некоторые виды молей, такие как бражник сиреневый и «мертвая голова», в полном составе являются каннибалами и никогда не упускают возможности сожрать друг друга, а у других видов таких попадается один-два на выводок. Главное быстро обнаружить их, ведь стоит начать, и они очень быстро покончат со всеми остальными.

– Так, значит, вам приходится следить за ними после того, как они выводятся, и изолировать каннибалов?

– Ну да… – неуверенно протянул Клайв.

– И как долго вы сидите? Я имею в виду, как долго надо наблюдать за гусеницами, чтобы убедиться, что они не будут есть остальных? – спросил Артур, явно озадаченный тем, сколько времени приходится тратить на это занятие.

Клайв перевел взгляд на меня и устало улыбнулся. Я знала: сейчас он думает об обстоятельствах, рассказывать о которых было бы довольно неудобно.

– Нет, – вступила я в разговор, – необязательно следить за ними всеми. Обычно можно сразу догадаться, кто будет каннибалом.

Артур вопросительно поднял бровь, и я осознала, что такого ответа ему недостаточно. Его действительно интересовала эта тема.

– Ну, ты просто знаешь, и все, – попыталась разъяснить свою мысль я. – Они выглядят по-особому.

– Виви! – с улыбкой позвал Артур мою сестру, которая была в соседней комнате. – Придется тебе растолковать все это мне.

Когда Виви вошла в комнату, Артур спросил у нее:

– Как можно определить каннибала?

– Вот глупый! Он остается только один! – задиристым тоном воскликнула она.

– Нет, как определить его до того, как он съест остальных?

– А, вот ты о чем… – произнесла Виви, приняла загадочный вид и несколько секунд помолчала. – Они выглядят по-особому.

Мы с Артуром дружно рассмеялись.

Я отыскала Мод в пристройке для садовых принадлежностей – она в чем-то ковырялась. Согласно нашей договоренности, я спрятала весь херес, и увидев меня, она сразу заявила:

– Джинни, мне нужно немного выпить.

Я промолчала. Была половина пятого. Мама пыталась разделить какие-то луковицы – я помню ее трясущиеся руки, которые выглядели точно так же, как мои выглядят сейчас: они были скрюченные, с распухшими суставами. Ей удавалось лишь срывать слои тонкой кожицы луковиц – казалось, ее пальцы не в состоянии как следует взяться ни за что. Теперь я знаю, как сложно иной раз управлять собственными руками, и понимаю, что ей попросту мешал артрит, но тогда я была потрясена тем, что считала симптомами ее деградации.

Лишь после ужина, когда Мод уже впала в полное отчаяние, я наконец повела ее в библиотеку. Я ощущала гордость за нее – как медсестра, которая гордится своим пациентом. Когда я сказала ей об этом, она ничего не ответила. Неловко опустившись на стульчик под окном, она стала рассматривать свои ступни, опуская и поднимая их, – видимо, она решила выполнить что-то наподобие упражнения для лодыжек.

После того как я фактически сделалась ее сообщницей, мы каждый раз разыгрывали небольшую сценку: я спрашивала, не хочет ли она выпить, она отвечала: «Ну разве что чуть-чуть», и укоряла меня за то, что я не пью вместе с ней. Некоторое время мы говорили о чем-нибудь, и мне начинало казаться, что во всем этом нет ничего страшного. Но затем, когда алкоголь начинал действовать на ее рассудок, я оставляла ее одну – рассуждать о темной стороне жизни.

Однако в тот вечер все шло не так, как всегда. Сидя на стуле, мама разминала лодыжки и терла ноги сжатыми кулаками – стимулировала кровообращение в них. Когда я спросила, не хочет ли она выпить, она ничего не ответила. Ее челюсти были сжаты, и я даже подумала, что она не в состоянии говорить. А когда я наполнила стакан, она не смогла как следует взять его, поэтому мне пришлось обхватить ее пальцы руками. Мы вместе поднесли стакан к ее губам и наклонили. У меня возникло чувство, что у нас появилась еще одна общая тайна. Ролевая игра, церемонный ритуал, притворство – все это куда-то ушло, и теперь между нами лежала лишь ее неодолимая зависимость.

К третьему стакану самообладание вернулось к ней. Она откинулась на спинку стула и расслабилась.

– Джинни, что бы я без тебя делала? – произнесла она. – Спасибо тебе!

Она все еще пребывала в первой фазе, которую я называла стадией ясности, – она уже порядком подвыпила, но пьяной еще не была. Херес развязывал ей язык, но не ослаблял рассудок, так что она пускалась в забавные рассказы и размышления о мире.

Сейчас я расскажу вам нечто такое, в чем мне стыдно признаваться, – одну из тех маленьких тайн, существование которых крайне неохотно признаешь даже перед самим собой. Я лишь надеюсь, что вы меня поймете. Видите ли, я начала скрывать близость, возникшую между мной и Мод из-за ее постыдной тайны, и я искренне наслаждалась теми веселыми минутами, которые приносила с собой стадия ясности, и даже ждала их с нетерпением. Она могла вдруг обнаружить и красочно описать мне внутреннюю связь между тем, как миссис Экстелл сажала цветы, и ее характером, а в следующую минуту изумительно спародировать одного из напыщенных коллег Клайва. Раньше я никогда не слышала от Мод ничего подобного – в такой манере она обычно разговаривала с Виви, но не со мной.

Вторая стадия наступала, когда мама превращалась в совсем другого человека. Обычно это происходило уже после того, как я выходила из комнаты, но в тот день она напивалась слишком быстро, и фаза ясности пролетела во мгновенье ока. Я увидела, что внутри Мод нарастает что-то темное, тщательно скрываемое, вырываясь на поверхность, как мяч из-под воды. Она с трудом поднялась и перенесла свое тело на диван рядом со мной.

– Итак, дорогая, что ты скажешь? – хрипло прошептала она.

– Скажу о чем?

– О парне. Он какой-то холодный, тебе не кажется? – уже громче продолжала Мод. – Упрямый и напыщенный!

Последние слова она произнесла во весь голос, после чего, хлопнув ладонью по спинке дивана, разразилась хохотом.

– Чертов Лондон, чертов маленький индюк! – произнесла она сквозь смех, явно упиваясь собой.

Я молчала.

– Джинни, сделай лицо попроще, черт возьми! – сказала Мод. – Я вижу, ты слишком многое себе позволяешь! У тебя тоже есть недостатки, между прочим!

Это был уже совсем другой человек.

В этот миг мы услышали в холле смех Артура, и внимание Мод вновь переключилось на него.

– Индюк! – крикнула она в потолок.

Ее глаза опять нашли меня.

– Дорогая, правда, он просто чертов индюк? – уже тише спросила она.

Я метнула взгляд на дверь, словно пытаясь понять, как далеко разносится ее голос. Мама уловила мое движение и с раздражением произнесла:

– Джинни, дорогая, не будь такой пай-девочкой, черт тебя подери! Ты что, не видишь, что он всего лишь напыщенный индюк? Наверное, мне надо переехать в Испанию – отличная мысль, правда? Что скажешь – навсегда убраться отсюда, сидеть на солнце и смотреть в море… Как ты думаешь, дорогая?

Я поняла, что мне пора уходить.

– Индюк! – проговорила она и вновь рассмеялась, как будто ей было неимоверно приятно само это слово.

– Пойду помою посуду и вернусь, – быстро произнесла я и вышла из библиотеки, не дав ей возможности возразить. Я знала, что проще всего от нее отделаться, пообещав вскоре прийти обратно. Закрыв за собой дверь, я облегченно вздохнула и прислушалась. Я должна была позаботиться о том, чтобы ее больше никто не увидел пьяной.

Пару секунд было тихо, но затем раздался стук стекла о стекло. Стало очевидно, что этим вечером Мод натворит бед. Глубоко вдохнув, я взялась двумя пальцами за ключ в двери библиотеки. Следовало предусмотреть все. Я слышала, как Виви и Артур о чем-то болтают в зале; Клайв уже ушел на свой чердак; в библиотеке оставалось еще несколько бутылок хереса, к тому же я сомневалась, что Мод сможет до утра подняться с дивана. Я приняла решение.

Затаив дыхание, я потянула дверь на себя, чтобы замок нечаянно не щелкнул, и очень медленно, очень осторожно повернула ключ.

Все прошло хорошо – мне удалось изолировать возмутительницу спокойствия от всех остальных.

Я отправилась на кухню убрать после ужина. Сегодняшняя выходка Мод показалась мне более дикой и зловещей, чем все предыдущие. Моя задача заключалась не только в том, чтобы скрыть ее поведение от Клайва, Виви и остального мира – я ведь дала торжественное обещание другой Мод, моей матери Мод. В особняке находилась Виви, так что мне следовало всю ночь оставаться настороже. Внезапно равновесие в доме показалось мне очень хрупким и непрочным.

Когда я уже почти домыла посуду, до меня донеслись глухие удары в дверь библиотеки и громкий крик Мод, в котором звенела нескрываемая ярость:

– Джинни, немедленно открой дверь!

Из-за двери долетел грохот: по-видимому, она сбрасывала на пол книги – и похоже, у самого порога. Ну зачем я ее закрыла?

– Джинни, ты меня слышишь? Как ты посмела меня запереть?!

Я уже стояла у двери и молча размышляла, стоит ли открывать: возможно, все остальные не слышали шума? Мне не хотелось злить Мод еще больше, но я понимала, с чем мне придется столкнуться, если я все же отопру дверь. Не успела я прийти к какому-либо выводу, как за дверью раздался зловещий, переходящий на рык шепот:

– Джинни, клянусь, если ты сейчас же не откроешь дверь, я убью тебя!

Я повернула ключ. Дверь распахнулась, и на меня обрушились три больших тома в твердой обложке. Я успела пригнуться, и удар пришелся вскользь. Вслед полетели новые книги – по одной-две за раз. Опустившись на пол, я молча смотрела на все это.

Из зала показалась голова Виви.

– Черт, что происходит? – спросила она. – Джинни, что ты делаешь?

К счастью, она не увидела книги в полете. Я стояла на коленях, а весь пол вокруг был усыпан книгами. Не теряя ни секунды, я стала собирать их и складывать в стопки.

Едва заслышав голос Виви, Мод закрыла изнутри дверь библиотеки.

– Я просто отбираю старые книги. Мы наконец решили навести порядок в библиотеке, – нашлась я.

– Но ведь для этого необязательно было швырять их? – с легким раздражением в голосе произнесла Виви и вернулась к Артуру.

Придвинув книги к стене, я отправилась спать. Меня радовало только то, что к завтрашнему дню Виви уже не будет в доме и мы сможем вернуться к нормальной жизни без необходимости скрывать что-либо.

Швыряние книг ознаменовало собой начало периода буйства, которое вскоре затянуло Мод так же сильно, как алкоголь. Напившись, она неизменно пыталась устроить драку – правда, только со мной, – и чем сильнее я старалась утихомирить ее, говоря то, что, по моему мнению, она хотела услышать, тем более агрессивной она становилась. Хорошо, если Мод на меня просто кричала, – мне все чаще приходилось претерпевать нечто худшее. Однако я не ненавидела и не презирала ее за это – лишь жалела. Я видела, как она теряла над собой власть, как прежняя Мод куда-то исчезала, сменившись совсем другим существом, у которого с ней не было ничего общего. Это существо вселялось в нее, с каждым днем набирая силу, подпитываясь ее слабостью. В такие минуты передо мной была не моя мать, а захвативший ее тело злобный демон, исходивший неуправляемой яростью и злобой. Удивительно то, что это существо было намного более крепким физически, чем моя мать. Я видела, как она поднимает столы, разбивает двери, швыряет шкафы – а ведь все эти предметы Мод даже не смогла бы сдвинуть с места. Казалось, в такие минуты сила ее мышц многократно возрастала.

Но сильнее всего изменились ее глаза: очень быстро они стали глазами другого человека – ясными, пронзительными и светящимися решимостью. Глазами, которые видели все в темном свете. Я точно знала, что Мод не сможет победить это существо, – его сила и желания с каждым днем становились все более очевидными.

Было еще кое-что, чего я никогда не могла понять. Я уверена, Мод практически не осознавала, что с ней происходит, не контролировала свои приступы, но, услышав приближение Клайва, она неизменно прекращала буйство и начинала заниматься каким-нибудь делом. Она напоминала мне пятилетнего ребенка, который кажется неуправляемым, но все равно где-то в глубине души понимает, что ему не следует так себя вести.

Закрывая глаза перед тем как заснуть, я вспоминала свою мать, серьезную Мод, которая в минуты ясности обнимала меня, гладила по голове и говорила, что она любит меня до боли в сердце. А потом она благодарила меня за все. Я почти видела ее мокрые от слез глаза и задавалась вопросом, знает ли она вообще о том ужасе, который вселился в нее.

 

12

Я шпионю

Вивьен дома вот уже сутки – двадцать четыре часа без малого. Я все утро пролежала в постели. В последний раз я видела ее, когда использовала стакан молока в качестве маскировки – и когда выяснилось, что у нас совсем разные воспоминания о нашем покойном отце.

Все это время я пыталась избавиться от навязчивого странного ощущения, которое регулярно посещало меня с той минуты, как Вивьен вошла в дом: потребности точно знать, где она сейчас и что делает. И время лишь усиливает эту тягу. Последние сорок семь лет я прожила, не имея ни малейшего представления о том, где ее носит, но теперь, спустя день после ее возвращения, меня тревожит и пугает мысль о том, что я не знаю, где она сейчас. Я понимаю, что это напрочь противоречит всякой логике. Возможно, причина в том, что я привыкла точно знать, что и где происходит в доме – ведь мое окружение уже давно устойчиво и неизменно, и до возвращения Вивьен единственным непостоянным его элементом была сама я.

К счастью, ей неизвестно, что я за ней шпионю. Я знаю этот дом как облупленный, и чтобы следить за Вивьен, мне необязательно ходить за ней по пятам. Я уже почти разработала систему, с помощью которой можно практически не сходя с места отслеживать ее передвижения по звукам, которые она издает. Мне в точности известно, из какого окна что видно, и я знаю голос каждой скрипнувшей двери или половой доски, а также бормотанье каждой трубы. Я умею читать отзвуки, которые слышатся в коридорах, дрожь окон, вызванную открыванием или закрыванием той или иной двери, а также звуки, которые приносят мне из разных уголков дома старые вентиляционные трубы. Внутреннее строение дома словно превратилось в разветвленную систему связи, которая доносит до меня информацию о том, где сейчас Вивьен.

К примеру, если, посмотрев в окно на первом этаже, я вижу ее, идущую в другое крыло дома или переходящую на другой этаж, я знаю, в какую комнату на первом этаже мне надо перейти, чтобы слышать ее шаги над головой. После этого по скрипу пола я определяю, куда она направляется. Я изучаю ее привычки – а в нашем возрасте человек движется по жизни как часы, и в этом нет ничего удивительного, ведь в старости организм непременно навязывает вам свои законы. Прошлой ночью Вивьен дважды вставала в туалет, а утром готовила нам чай. Все эти звуки мне принес мой верный дом, живой и внимательный, и я живу в унисон с ним – а может, как когда-то говорила Вира, даже являюсь его частью. Дом на моей стороне.

Впрочем, я стараюсь не попадаться ей на глаза, а значит, наши пути пересекаются намного реже, чем вы могли подумать, и между нами остается немало невысказанного.

До меня вновь долетает порождаемый ею шум – похоже, она чем-то стучит в холле. Встав с кровати, я осторожно выхожу в коридор. Вивьен старается открыть дверь, ведущую в подвал, а стук производят найденные ею ключи, связку которых она держит в руке и по очереди пытается вставить в замочную скважину. Меня разбирает любопытство, что ей нужно в подвале. Стараясь двигаться как можно тише, я спускаюсь по лестнице и останавливаюсь у нее за спиной.

– О господи, как же ты меня перепугала! – От неожиданности Вивьен дергается и поджимает руки.

– Извини.

– Я никогда не знаю, где ты и откуда можешь появиться. В доме всегда тихо, и ты вдруг возникаешь ниоткуда.

– Я увидела, что ты пытаешься открыть дверь, – говорю я.

Она опускает взгляд на свои руки, словно забыв, чем она занималась.

– Так и есть, – отвечает она. – Именно это я и пытаюсь сделать.

Вновь взявшись за задвижку, она демонстративно дергает за нее.

– Что тебе там нужно? Скажи, Вивьен, что ты ищешь?

Я хочу дать ей понять, что я знаю: она вернулась с целью найти здесь что-то.

– Ничего я не ищу. Мне просто интересно посмотреть, что там, но чертов замок заел, – говорит она, вновь начав трясти засов.

Затем она останавливается и переводит на меня внимательный взгляд.

– Я имею на это право, знаешь ли, – с раздражением произносит она, как будто я утверждала обратное. – Иногда мне кажется, ты забыла, что это и мой дом тоже.

Ее слова и впрямь немного удивляют меня. Разумеется, я всегда знала, что дом принадлежит нам обеим, но кое в чем она права: я никогда не думала о Балбарроу-корте как о ее доме.

– Я попросила запереть эту дверь, – говорю я.

Пусть знает, что ее усилия тщетны.

– Но я открыла замок.

– Ты открыла замок, но дверь заперта на засов изнутри.

– Изнутри?

– Я попросила Майкла установить там еще один засов. Он вылез через окно.

Вивьен окидывает меня недоумевающим взглядом:

– Но зачем ты это сделала?!

– Это произошло много дет назад, после смерти мамы. У меня не было никакого желания видеть этот чертов подвал. Я не хотела, чтобы он напоминал мне о ней, а также чтобы это произошло с кем-нибудь еще. Дело в том, что здесь очень темно, а ступеньки крутые. Запросто можно, протянув руку к выключателю, не попасть ногой по ступеньке и ухнуть вниз – и тогда тебе конец.

– Так вот зачем ты заперла дверь!

– Да.

– Потому что мама упала с лестницы?

Она в очередной раз за день обводит меня осторожным, неуверенным взглядом. Мне становится неловко, как будто она рассматривает мою наготу сквозь одежду.

– Да! – с легким недовольством отвечаю я и тут же понимаю, что Вивьен заранее составила план этого разговора. Мне становится не по себе.

– Так значит, ты все еще считаешь, что это был несчастный случай? – спрашивает она, к моему изумлению.

Меня уже много лет не подхлестывали вот так. Мне казалось, что я переросла подобные вещи, но сейчас я чувствую, как во мне, словно в каком-нибудь подростке, сжимается пружина протеста. Я с раздражением вспоминаю, что Вивьен частенько напускала туману, и тогда мама просто приказывала ей прекратить: ведь я неизменно попадалась на ее удочку и, отвечая, лишь выставляла себя в глупом свете.

– Да, именно так оно и было! – стараясь сдерживать свое возмущение, говорю я.

Помедлив пару секунд, Вивьен кивает.

– Ладно, не будем об этом, – роняет она, отступив от двери и повернувшись, чтобы уйти.

Неужели она и впрямь собирается закончить разговор вот так? Ну уж нет! Нельзя начать революцию, а потом остановиться на полдороге и отправиться домой пить чай.

– Вивьен, я была здесь, – говорю я. – Я видела ее, и это я позвонила в «скорую».

– Так ли это, Джинни? – отвечает она, остановившись и глядя на чучело Джейка на стене. – Говоришь, ты стояла здесь? И видела, как она упала?

– А ты где была? – резко отвечаю я.

Я и не знала, что способна разговаривать в таком тоне.

Покачав головой, она вновь поворачивается, чтобы уйти, – вот еще одна из ее повадок, которые так раздражали меня в молодости. Она имела привычку подбросить провокационную мысль или зародить нестерпимое подозрение, а потом отказаться объяснять, что она имела в виду, – возможно, потому, что на самом деле она ничего в виду не имела. И даже если сама мысль была абсолютной чепухой, Вивьен умела оставить после себя толику сомнения, которая мучила вас годы напролет.

– Вивьен, ты не можешь вот так уйти. Я задала тебе вопрос. Могу повторить: «Где была ты?»

Кажется, ее удивили мои слова.

– Где ты была, когда умерла мама? – продолжаю я.

– В Лондоне, само собой.

– Вот именно.

Но она, похоже, не понимает, какая здесь связь, поэтому я поясняю свою мысль:

– Так кому лучше знать, что здесь произошло?

Несомненно, ее озадачил мой отпор. Я чувствую, как лицо мне заливает краска. За всю жизнь ни разу я не спорила с ней так. По логике, победа в этом споре остается за мной, но я по непонятной причине не чувствую себя победителем. Вивьен внимательно смотрит на меня – так долго, что мне даже становится это неприятно. Неужели она впервые не находит слов для ответа?

– Вообще-то, – медленно начинает она, – многое зависит от способности человека видеть вещи в истинном свете.

Затем она вдруг быстро проговаривает:

– Дверь в подвал всегда оставалась открытой?

Ответ на этот вопрос ей также прекрасно известен.

– Нет, это была случайность. Мод перепутала вход в подвал с дверью в кухню.

Вивьен издает смешок – не подлинный, а притворный, снисходительный смех, от которого разит высокомерием. Мы ли ведем этот разговор – словно девочки-подростки, вечно прибегающие к недомолвкам и скрытым упрекам? И почему она вынуждает меня чувствовать себя неловко в собственном доме?

– Перепутала с дверью в кухню? – с веселым неверием в голосе переспрашивает она. – Джинни, как бы мне хотелось иметь твои удобные взгляды на жизнь, расставить все на свете по полочкам! Ты что, никогда ничего не ставишь под сомнение?

Конечно же, ее уничижительная манера вести разговор должна была сбить меня с толку, но вместо этого лишь вывела меня из себя. Я никак не могу сообразить, к чему она ведет.

– Джинни, она не была полной идиоткой! Ну как она могла перепутать подвал с кухонной дверью?

Меня вмиг пронзает понимание. Я вспоминаю, что Вивьен ничего не знает, – никогда не знала. Я сама об этом позаботилась.

Мне очень хочется сообщить ей правду, крикнуть во весь голос: «Нет, твоя мать не была идиоткой, она была пьянчугой!», но я не в состоянии так поступить – ведь это разобьет ее светлую память о матери. Но теперь я осознаю, что, скрыв от Вивьен правду о взаимоотношениях Мод с бутылкой, я тем самым дала ей повод сомневаться в обстоятельствах смерти матери. Если бы только можно было рассказать, какой буйной стала Мод под конец жизни! Рассказать, что она постоянно путала оранжерею со спальней и могла зайти в пруд, думая, что это ванная. Представить себе, что мама могла перепутать подвал с кухней, было ничуть несложно – но только если знать, до какого состояния она докатилась.

– Но Вивьен… – начинаю я и замолкаю.

Мысль о том, что я твердо блюду обещание, данное Мод, наполняет меня спокойствием и позволяет подняться над нашей перепалкой. Если ей угодно, пусть смотрит на меня свысока, но я много лет защищала ее от неприятной правды и не стану под конец жизни разрушать ее представления о прошлом лишь для того, чтобы доказать свою правоту, – это было бы просто нечестно. Я не сделаю этого не только потому, что хочу сберечь честь Мод, но ради самой Вивьен.

– Вообще-то они расположены совсем близко друг от друга, – негромко замечаю я.

Возможно, она так и не смогла пережить смерть Мод. Возможно, именно эта смерть столько лет не позволяла ей вернуться домой.

– Извини меня, – говорит Вивьен, подходя ко мне вплотную.

Она прижимает мою голову к своему плечу. Я и не думаю сопротивляться – я знаю, что таким образом она демонстрирует, что ей требуется поддержка.

– Нет, это ты меня извини, – отвечаю я.

 

13

Прогулка по холму

Я никогда не забуду зиму того года, когда Виви впервые привезла к нам Артура. Она пришла очень быстро. Вообще-то я люблю зиму. Мне по душе ее противоречия: холод и уют, пустота и красота, безжизненность и душевность.

Изгороди покрылись льдом, земля стала белой и замерзла. Деревья сбросили все лишнее, отдав свои скелеты на растерзание ветрам. В наших краях говорили, что в тех согбенных подобно ветхим мудрецам деревьях, растущих на самом гребне холма, обитают души мертвых.

В наш дом тоже пришла зима, но для всех нас она была не такой, как снаружи, – бездушной, но не безжизненной. Клайв по-прежнему гонялся за широкой известностью в узком кругу, а Мод все больше подпадала под власть темной стороны своего «я» – ее буйства становились все нестерпимее. Я же служила шатким мостиком между ними и остальным миром. На моих плечах лежала ответственность за родителей.

Мод больше никуда не выходила – она была просто не в состоянии проделать все необходимые для этого подготовительные процедуры. Все последующие недели и месяцы я отвечала на адресованные ей телефонные звонки и письма, а когда к нам кто-нибудь приходил, Мод либо была очень занята, либо крепко спала. Иногда деревенские начинали расспрашивать меня о ней, так что мне приходилось лгать, чувствуя, как на лбу от напряжения выступает испарина, и надеясь, что моя ложь незаметна. После того как миссис Джефферсон обратила внимание, что мы перестали бывать в церкви по воскресеньям, она несколько раз заходила к нам и спрашивала, не нужна пи нам ее помощь. И каждый раз перед уходом она пыталась своими маленькими пронзительными глазами разглядеть, что творится у меня в душе, и повторяла, что если нам требуется помощь, она всегда к нашим услугам.

Поведение Мод во хмелю становилось все более необычным и все менее предсказуемым. Я то и дело внезапно обнаруживала, что она втайне от меня что-нибудь учудила, – скажем, звонила телефонисту. Судя по всему, она предлагала ему выполнять различные обязанности в доме или в саду, хотя за домом мы в то время практически не следили, а за усадьбой присматривали Коли. Телефониста настолько возмутила назойливость Мод, что как-то утром он позвонил и сказал мне: «Мне приятно поболтать по телефону, но если вы пытаетесь нанять меня в мои рабочие часы здесь, я должен сообщить об этом своему начальнику». После этого я завела привычку каждый вечер выдергивать телефонный кабель из гнезда, отключая телефон во всем доме.

В ту зиму дела шли неважно не только у Мод. Нам пришлось пережить самые ужасные бури на моей памяти, и в конце концов холод, ветер и сырость пробрались под огромную шиферную крышу северного крыла дома. Клайва это ничуть не интересовало. Вместо того чтобы определить, где и почему прохудилась крыша, он велел мне заколотить два верхних этажа – раньше в этих комнатах жила Вира. Что ни говори, дом был слишком большим для нас троих, и Клайв заявил, что незачем тратить время на уход за крылом, в котором больше никто никогда не будет жить.

В конце января воздух в доме слегка согрела Виви, которая приехала к нам погостить на денек. Она предложила мне прогуляться по гребню. Мы с ней относились к прогулкам на свежем воздухе так же, как большинство людей относятся к кафе: как к месту, где можно непринужденно поболтать. Но на этот раз, судя по настрою Виви, ни о какой непринужденности речь не шла. Она едва ли не вытащила меня из дому, схватив наши пальто и шапки. Я еще не успела выйти за порог, а она уже шла вверх по склону, крича, чтобы я поторапливалась. Она явно собиралась обсудить со мной что-то важное.

Было уже за полдень, и в долине лишь недавно рассеялся туман, открыв россыпи мягкого белого шербета на полях и на голых склонах холмов. Холод уже собирался отступить под лучами слабого зимнего солнца, низко висевшего в безоблачном небе. Такая погода считалась лучшей для здешних мест.

Мы вышли на вершину холма. С этого места можно было видеть, как сходятся в одной точке три извилистые долины. Вид этот мы хорошо знали – как, наверное, и целые поколения наших предков. Я остановилась, чтобы полюбоваться им, но Виви пошла дальше по тропе, ведущей вдоль гребня. Я заметила, как жадно она вдыхает холодный свежий воздух, которого ей, похоже, не хватало в Лондоне. Зрелище раскинувшейся внизу деревни и лоскутного одеяла полей, одиноких ферм и домишек всегда завораживало меня. На самом краю долины угнездилась другая деревушка, Сакстон, и все внизу было связано паутиной дорог и тропок, которые объединяли жизни здешних обитателей в одно целое.

Я уже собиралась двинуться дальше, но тут заметила гусеницу коконопряда малинового, которая спала, свернувшись в плотный черный мохнатый шарик на изгороди. Я решила, что этот шарик, наверное, замороженный, твердый как камень и даже несъедобный для птиц. Глядя на него, сложно даже представить себе, что и во время зимней спячки где-то внутри теплится жизнь – какая-то едва различимая пульсация живой материи. Но придет весна и сотворит чудо – черный шарик возродится. Как бы сильно он ни промерзал за зиму, весна вдохнет в него жизнь. Он выживет, даже если проведет всю зиму на дне лужи, и даже не одну зиму, а целых пять. Что-то было в природе такое, что побуждало насекомых после зимней спячки быстро возвращаться в мир. Что же это? Какой-то очень простой механизм, запустить который может тепло солнца, заставив крошечные клапаны внутри них вновь начать толкать холодную, застоявшуюся кровь. Каким образом этот механизм рассылает импульсы, пробуждающие группы нервных клеток в каждом уголке организма? Ведь если гусеница зимой не дышит, а все ее нейроны застывают в неподвижности, теоретически ее можно назвать мертвой? Но если так, то, значит, каждой весной происходит подлинное воскрешение? Как странно: сама гусеница не имеет никакого понятия обо всех этих заложенных в нее чудесных свойствах. Ее нервная система слишком проста, чтобы знать что-либо, чтобы мыслить и осознавать. У нее даже нет мозга в том виде, в котором мы его себе представляем: единого центра управления организмом. Вместо этого у гусеницы в каждом сегменте тела имеется нечетко выраженный узел из перепутанных нервных клеток – ганглий, – совокупность которых представляет собой нечто вроде нитки, на которую нанизаны примитивные подобия мозга. Люди обращают внимание на то, как умна природа, и считают, что умно само живое существо, но я-то понимала, что каждая отдельная частичка этой гусеницы не обладает сознанием как таковым. Мне пришло в голову, что у меня нет ни малейшего желания жить, не осознавая себя и мир вокруг. Какой смысл в такой жизни, в таком существовании, если ты даже не знаешь о том, что живешь? Еще раз посмотрев на коконопряда, я мысленно пожалела бедную, не обладающую сознанием тварь, но потом подумала, что она просто никогда не узнает, чего лишена, так что разочарование ей не грозит.

Я услышала, как ко мне, тяжело дыша, подходит Виви. Она успела уйти далеко вперед, но потом вернулась.

– Джинни, тук-тук! – Она тихонько постучала пальцем по моей голове. – Хватит разыгрывать из себя статую!

В ее голосе слышались ребяческие интонации. Я промолчала, по-прежнему обдумывая свою мысль: если у тебя от рождения отсутствует сознание, жить тебе намного проще – ты попросту ни о чем не задумываешься. И совсем другое дело в один прекрасный день проснуться и осознать, что ты существуешь.

– Джинни, что с тобой? – уже более серьезным тоном спросила Виви. – Почему ты не шевелишься?

Затем она опустила ладонь мне на плечо и протяжно позвала, словно мы с ней находились на разных этажах дома:

– Джи-и-нни!

Ну зачем она это делает? Я же все прекрасно слышу!

– Джинни! – вновь повторила она, на этот раз более твердо – как мать, одергивающая ребенка, – и слегка потрясла меня за плечо.

Я повернулась к ней.

– О господи, Джинни, никогда так больше не делай! – воскликнула Виви.

– Не делай как? – спросила я.

– Не улетай куда-то далеко. За последние пятнадцать минут ты даже не пошевельнулась.

Разумеется, она преувеличивала.

– Никуда я не улетала. Я задумалась.

– Я знаю, но со стороны это выглядит так, словно ты где-то далеко-далеко. Честное слово.

Помолчав немного, Виви игриво добавила:

– Тебе нужна специальная табличка: «Вернусь через двадцать минут».

– Я просто сосредоточилась на своих мыслях.

Я умею сосредотачиваться лучше всех, кого я знаю. Я сосредотачиваюсь до такой степени, что напрочь отключаюсь от всего вокруг. Это всегда нервировало моих родных, но такой уж я уродилась. Меня раздражало, когда Виви утверждала, что я куда-то улетаю. Еще она говорила, что я способна неподвижно стоять часами напролет, но она вообще любила немного приврать. На самом деле я могу оставаться в таком состоянии лишь несколько минут.

– Джинни, мне надо кое-что у тебя спросить, – внезапно произнесла Виви.

Казалось, она вновь прибегла к одной из своих уловок, чтобы заинтриговать меня.

– Ты здесь? – спросила она, к моему вящему раздражению.

– Да.

– Ну и хорошо. Я хочу выйти замуж, – быстро сказала она с такой интонацией, словно это было не утверждение, а вопрос.

От удивления я остановилась. За предыдущие месяцы мне не раз приходило в голову, что она может выйти за Артура, и меня удивили не столько ее слова, сколько то, что они прозвучали именно сейчас, а также манера, в которой была преподана эта новость.

– Виви, но это же замечательно! – радостно воскликнула я, попытавшись непринужденно обнять ее, – но получилось нечто неловкое.

– Ах, Джинни, он не предлагал мне этого – я только сказала, что хочу.

Мне следовало догадаться, что она столкнулась с какими-то сложностями. Виви всегда удавалось привносить неоднозначность в самые простые вещи. Ну как я не поняла, что будь Виви обручена, она нашла бы возможность подать эту новость более эффектно?

– Но я не могу выйти за него, – продолжала она, плотно зажмурившись.

Мне пришло в голову, что на всем свете одна Виви умеет в считанные секунды перекрутить все – и вот уже то, что казалось вам радостным событием, превращается в нечто противоположное. Ее невероятная эмоциональность могла порядком раздражать вас, но как бы там ни было, привлекала к ней окружающих, и мне было неприятно видеть ее грустной. Я могла справиться и с болью, и с разочарованием, Виви же было не по плечу противостоять страданиям. Их тяжесть всегда угрожала раздавить ее хрупкую натуру. Ей нужна была защита, возможность жить без боли, а в ответ она охотно привносила в вашу жизнь счастье, радость и веселье.

– Виви, мне очень жаль. Я думала, ты хочешь сказать, что выходишь замуж, – наконец проговорила я.

Воцарилось долгое молчание. На ржавую жестяную бочку, которая лежала, никому не нужная, у изгороди, уселась сойка и стала прыгать по ней, механическими движениями поворачивая голову туда-сюда. Я знала, что в подобных обстоятельствах я не сумею как следует утешить кого-либо: как человек практичный, я не в состоянии оказывать эмоциональную поддержку. Тем не менее надо было попробовать.

– Так ты считаешь, он сделает тебе предложение? – осторожно спросила я.

– Можно сказать, уже сделал.

– Но ведь это замечательно? – неуверенно проговорила я.

– Но Джинни, я не хочу выходить за него!

Я была уверена, что лишь недавно она этого хотела. Как всегда при общении с Виви, следовало ожидать самых неожиданных вещей. Довольно часто я даже не старалась понять ее и те головоломки, в которые она превращала свою жизнь. Я стала смотреть, как сойка, сидя на краю бочки, изгибается, чтобы заглянуть внутрь. Затем она соскочила на землю и осторожно обошла какую-то плесень, росшую под бочкой, после чего прыгнула в сторону и исчезла из виду в темноте теней.

– Ты что, не хочешь узнать, почему это так? – спросила Виви.

Она высоко подняла воротник, но даже сквозь ткань я различила в ее голосе нотку раздражения.

– И почему? – спросила я.

– А ты как думаешь, Вирджиния? – неожиданно для меня резко произнесла она.

То она хотела, чтобы я задала вопрос, а то реагировала на него как на несусветную глупость…

– Потому что у меня никогда не будет детей, – продолжала она. – А раз так, какой смысл в замужестве? Я имею в виду, если у тебя нет семьи, это не… Это не та жизнь, которой мне хотелось бы. Что может быть мрачнее, чем бездетный брак?

Тут Виви расплакалась и сразу же сделалась похожей на себя пятнадцатилетнюю. Я обняла ее за плечи, помогла опуститься на заледеневшую траву и попыталась подложить под нее полу куртки, чтобы защитить ее от сырости. Затем я уселась на землю рядом с ней. Мы по-настоящему так никогда и не обсуждали ее неспособность иметь детей – это казалось всем не такой уж большой ценой за возможность жить дальше. Я никогда не испытывала желания завести детей и считала, что Виви чувствует то же.

Я попыталась говорить твердо:

– Виви, может, у тебя и не будет детей, но зато ты жива – разве нет? И ты нашла парня, который тебя любит, – ведь это замечательно! Нельзя иметь все сразу, – закончила я.

Так обычно говорила Мод.

– Все сразу? Мне не нужно все сразу. Я просто хочу ребенка. С тех пор как я узнала, что не смогу его родить, мне всегда этого хотелось! – всхлипывала Виви.

– Что ж, Виви, этому не бывать, и ты ничего не изменишь, – ответила я.

Я не хотела расстраивать ее еще сильнее, но ничего другого в таких обстоятельствах придумать было невозможно. Мне и самой стало ужасно грустно. «Бедная Виви! – думала я. – В браке она быстро остепенилась бы». Моя сестра относилась к тому типу людей, которым постоянно требовалось подтверждение, что их любят.

– Виви, он любит тебя такой, какая ты есть, и неспособность иметь детей – это часть тебя, – сказала я, немного подумав.

Виви тут же прекратила плакать.

– Чушь. Ничего подобного, Джинни, – упрекнула она меня. – Я не рождалась неспособной иметь детей – я утратила эту способность уже потом. Я потеряла часть себя, а не наоборот.

– Виви, мне очень-очень жаль! – вполне искренне сказала я и крепко обняла ее. – Бедная ты, бедная…

Она уткнулась мне в плечо и всхлипнула. В конце концов, я была сильной, самодостаточной старшей сестрой, и в такие сложные минуты Виви по-настоящему нуждалась во мне.

После того как нас с Виви выгнали из школы, мы с ней и с ее лучшей подругой Мейзи (которая, судя по всему, была как-то замешана в деле с бананами) два часа проплакали в уборной. Мы буквально обливались слезами, рыдая так, словно наша жизнь подошла к концу. Взяв заколку, Виви три раза выцарапала на безвкусных черных и желтых плитках пола слова «гребаные бананы» и заявила, что отныне она анархистка. Но, по правде говоря, я практически не расстроилась – я просто притворялась. Вместо этого я ощущала прилив энергии и была переполнена собственной значимостью. Я находилась в центре событий, связанных с моей сестрой, и мы вновь стали с ней единым целым. Некоторое время спустя я попросила Мейзи на пять минут оставить нас одних, сказав, что ее, в отличие от нас с Виви, никто не исключал, а потому она не может понимать, через что нам пришлось пройти. И тогда и сейчас Виви нуждалась только во мне – и моя роль старшей сестры внезапно стала очень значимой.

Сойка наконец-то выбралась из бочки; в клюве она несла награду за труды – улитку. Подняв голову, Виви внимательно посмотрела мне в глаза; ее лицо было пухлым от слез. И тут она вдруг спросила:

– Ты родишь мне ребенка?

Я рассмеялась.

– Я не шучу – ты родишь мне ребенка? – повторила она.

 

14

Вивьен гуляет

Вивьен ушла, не сказав, куда направляется и когда вернется. Более того, она даже не предупредила меня, что уходит. Странно, вы не находите? Можно даже сказать, она ускользнула из дома, и если бы я не следила за ней, то не заметила бы этого. Так уж вышло, что я была в своей ванной, откуда могла видеть ее темный силуэт, мелькающий в окне ее комнаты. Затем я услышала, как она вышла в коридор и спустилась по лестнице. Осторожно выбравшись из ванной и спустившись на несколько ступенек, я успела лишь заметить ее длинное зимнее пальто – она уже закрывала за собой входную дверь. Мне хотелось пойти за ней, но я знала, что пока я надену что-нибудь теплое, она уже уйдет далеко. Поэтому я поспешила на свой наблюдательный пункт на втором этаже и сквозь мозаичные окна стала смотреть, куда она направляется. Мне пришло в голову, что я могла бы переходить от окна к окну и таким образом не выпускать ее из виду. Меня охватило удивление. Я думала, что она повторит один из наших старых прогулочных маршрутов, – например, обогнет дом и отправится на гребень холма или вниз по склону, к леску у ручья. Но она избрала другой путь: просто пошла по подъездной дорожке прочь от дома в сторону деревни – прямо в эпицентр того неумолчного шепота, который доносился от деревенских домов.

Знаете, что удивительно? Мне не хотелось, чтобы Вивьен покидала меня, и глядя, как она идет прочь, я ощущала отчаянное желание не терять ее из виду. Чем дальше она отходила, тем сильнее я желала, чтобы она повернула налево и пошла вдоль ручья – так я могла бы видеть ее в любой точке ее маршрута. Но странно то, что как только она скрылась из виду, меня тут же отпустило желание увидеть, как она возвращается. Более того, изнурительное беспокойство, сжимавшее мои внутренности с тех пор, как она появилась на пороге, рассеялось, и меня охватило восхитительное ощущение облегчения и свободы. То же чувство посещало меня, когда я наблюдала, как Бобби отъезжает от дома, увозя в кузове своего фургончика мебель и прочий хлам. Я получила передышку от ее постоянного присутствия в моем доме и от необходимости быть бдительной. Некоторое время я могу ходить где угодно, не думая о том, где она сейчас и что мне делать или говорить, если я встречу ее. Могу закрыть дверь и знать, что она так и останется закрытой. Могу разложить в правильном порядке чайные принадлежности в буфете на кухне и выбросить сальную бумагу из-под масла, которую она складывает в холодильнике.

Я спускаюсь по лестнице в холл – отчасти для того, чтобы насладиться своей новоприобретенной свободой, но также и собираясь проверить, не оставила ли она открытой дверь в одну из пустых комнат. Мне не нравится, когда двери открыты, – я больше не считаю эти комнаты частью своего дома. Это все равно что оставить распахнутой входную дверь. К счастью, все нежилые комнаты закрыты, но, зайдя в кухню, я замечаю на полке рядом с радио забытую Вивьен сумочку. Она из мягкой зеленой кожи, с большими латунными пряжками и без каких-либо змеек или застежек – лежит эдаким бесформенным тюком, показывая мне содержимое своего чрева. Из сумочки выглядывают губная помада и какая-то книжечка. Подойдя, чтобы засунуть их обратно, я вижу внутри настоящий хаос из каких-то чеков, нижнего белья, скрепок, булавок, пилочки для ногтей, наручных часов с оборванным ремешком… На короткое время меня отвлекает подкладка сумочки из тонкой скользкой материи, не прикрепленной к коже. Материя светло-серого цвета и покрыта плотными рядами мелких дырочек. Их рисунок сразу завораживает меня: я последовательно представляю ячейки столбцами, строчками, диагоналями, треугольниками и квадратами, а также объемными фигурами, которые тянутся в глубину настолько далеко, что дна просто невозможно разглядеть. Поэтому я вынуждена протянуть руку и дотронуться до материи, чтобы определить, какова же она на самом деле, и вернуться из того искаженного мира, в который меня затянуло воображение. Ткань шелковистая на ощупь и поблескивает на свету, когда я глажу ее, – как шелк. Но я знаю, что она не может быть шелком, – она цепляется за грубую сухую кожу на кончиках моих пальцев, отчего по спине у меня начинают бегать мурашки.

Я поднимаю сумку и, перевернув ее, высыпаю пестрое содержимое на гладкую пластиковую поверхность. Я сама не знаю, что ищу среди всего этого и что хочу найти. Возможно, нечто такое, что позволит мне лучше понять новую, зрелую Вивьен или подскажет, почему она вернулась домой? Я начинаю одну за другой подбирать ее вещи – три ручки, мобильный телефон, связку ключей (от каких дверей?), карманный атлас Лондона, шесть заколок для волос, – складывая все это обратно в сумочку, я понимаю, что Вивьен может вернуться в любую минуту. Затем в сумочку отправляются губная помада, пудреница, складная расческа, увеличительное стекло, три английские булавки, которые я некоторое время разглядываю (мне хочется добавить эти булавки к тем восьми, которые крепят верхнюю простыню к одеялу на моей кровати, не позволяя ей сползать, – но о том, чтобы взять их, не может быть и речи).

Я стараюсь расположить вещи в сумочке в том же порядке – вернее, беспорядке, – в котором они лежали до этого, хоть это и противно моей природе: как ученый, я всегда все пытаюсь систематизировать. Противостоять этой внутренней тяге невероятно сложно. Пару раз мне приходится, отвернувшись, запустить руку в сумочку и перемешать все как следует – голову я отворачиваю, чтобы не видеть того, что делают мои пальцы. Мне становится завидно, что у меня нет таких заколок, и, застегивая одну из них на своей непокорной пряди, я вдруг замечаю золотую брошь, которая, должно быть, закатилась в дальний уголок стола и попыталась затаиться в тени навесного шкафа. По размеру брошь примерно соответствует яйцу небольшой птицы и имеет такую же овальную форму, но она не объемная, а плоская. Взяв ее, я вижу, что она инкрустирована мелкими разноцветными камушками, а в центре распложен большой кроваво-красный рубин. Брошь неожиданно тяжелая. Я начинаю катать ее у себя на ладонях, прикидывая, сколько она весит. На тыльной поверхности, под большой булавкой, я замечаю крошечную золотую защелку. С трудом открыв ее неловкими пальцами, я чувствую, как у меня от удивления перехватывает дыхание. Моему взгляду открывается выцветшая, исцарапанная старая фотография, на которой изображены прильнувшие друг к другу Виви и Артур. Они сидят на низком каменном парапете, одной рукой Виви обхватила свой округлившийся животик. Я присматриваюсь к фотографии повнимательнее, но ошибки быть не может: Виви выглядит беременной. Они с Артуром кажутся превосходным образцом влюбленной молодой парочки, которую вскоре еще сильнее сплотит новорожденный ребенок, сделав их настоящей семьей. Я подношу брошь к глазам, пытаясь получше разглядеть выцветшие и исцарапанные части снимка. Виви смотрит на Артура, вся светясь счастьем. Я и сама невольно начинаю улыбаться. Другой рукой она прижимает к себе Артура, словно боится, что он исчезнет с фотографии. Артур сидит прямо, серьезно глядя в объектив, – наверное, так и должен держаться гордый будущий отец? Но все это изрядно озадачивает меня: я не помню этой фотографии и даже не в состоянии представить себе, как ее могли снять. Закрыв крышку фотографии, я возвращаю брошь в зеленую сумочку и решаю, что надо бы выйти в коридор второго этажа, на мой наблюдательный пункт, и там дождаться возвращения Виви. Но их с Артуром фотография все не идет у меня из головы. Эта юная вдохновенная Виви была именно такой, какой я ее себе представляла все эти годы, – до вчерашнего приезда, когда этот образ сменился постаревшей малознакомой мне Вивьен. Но сильнее всего меня взбудоражила фотография Артура. Я никогда не забуду то короткое, но бурное время, которое мы провели вместе, однако годы, судя по всему, исказили его образ в моей памяти. Мне вспоминался зрелый, уверенный в себе мужчина, который как будто старел вместе со мной, – хотя в действительности он выглядел совсем иначе. Увидев эту фотографию, я осознала, что единственный мужчина, с которым у меня была близость, на самом деле был едва ли не мальчишкой.

Я отчетливо вспоминаю наш с Артуром первый секс.

В приятный, свежий летний день спустя два с половиной месяца после того, как Артур с Виви поженились, он был прислан поездом ко мне с целью сделать Виви ребенка. Я увидела, как он вышел из вагона в самом конце платформы на станции Крюкерне, но лишь после того, как он преодолел половину расстояния до меня, я вдруг с трепетом осознала, что с этим длинноногим мужчиной в вельветовом костюме у меня будет секс. Здороваясь со мной, Артур никак не упомянул об этом – впрочем, и я тоже. Не поднималась эта тема и во время пятнадцатиминутной поездки на машине домой, и при встрече Артура с моими родителями. Мы не обсуждали ее и когда я показывала ему гостевую комнатку в багровых тонах, расположенную в западном крыле дома. В комнате стояла одинарная высокая кровать, а из окна с симпатичной рамой открывался вид на залитые солнцем шелковистые луга внизу. Но я, как вы можете догадаться, все это время ни о чем другом и думать не могла.

В шестидесятые люди еще не научились открыто признавать, что у них не может быть детей. Бум лекарств от бесплодия, который так резко все изменил, произошел лишь двадцать лет спустя. Если вы состояли в браке и не могли завести детей, вы либо говорили, что не хотите заводить их, либо пытались заполучить их где-то на стороне – и часто совершали при этом глупости. И всегда это было глубоко личное дело, которое каждая семья пыталась скрыть, как могла. Не то чтобы суррогатное материнство считалось неприличным понятием – тогда такого понятия просто не существовало, хотя по всей стране, как и в прошлые века, между родственниками и друзьями заключались договоренности относительно вынашивания детей для бездетных пар.

Когда во время той прогулки по гребню Виви предложила мне родить ей ребенка, я сразу решила, что не разочарую ее, но ее слова изрядно удивили меня. Нельзя сказать, что я из сострадания решила подарить сестре ребенка, которого ей так отчаянно хотелось. Я и не думала отвечать ей отказом: наоборот, я чувствовала себя польщенной. Я никогда не могла отвергнуть ее, когда она по утрам забиралась ко мне в постель, хотя это мне, скажем так, не совсем нравилось – и точно так же я не собиралась отказываться от возможности навсегда скрепить свое родство с ней, родив ей ребенка.

Виви твердо решила, что в нашу тайну не следует посвящать никого, кроме нас троих: в этом случае намного уменьшались шансы на то, что будущий ребенок случайно узнает обо всем и возненавидит нас за то, что мы много лет лгали ему, – а также на то, что о нашем секрете станет известно кому-нибудь еще. Виви говорила, что хранить тайну от своего ребенка ради его же блага – это одно, и совсем другое – воспитывать ребенка в атмосфере, когда эту тайну знают все, кроме него самого.

И меньше всего Виви хотелось, чтобы о нашем плане узнали Клайв и Мод. Разумеется, родителям было известно, что у моей сестры не может быть детей, но по непонятным мне причинам она считала, что Мод и Клайв будут категорически против такого замысла.

– Я сказала, что они не «будут», а «могут быть» против, – поправила меня она.

Мы по-прежнему прогуливались по вершине холма.

– Возможно, они и не станут возражать, – продолжала Виви. – Кто знает, что взбредет им на ум?

Ей хотелось, чтобы я забеременела еще до того, как родители все узнают и смогут нам помешать. По ее словам, в лучшем случае Мод с Клайвом выскажут кучу различных соображений, которые лишь собьют нас с толку, поэтому решение должны принимать мы и только мы сами.

– Виви, я сама принимаю решение, и я уже сказала, что согласна тебе помочь, – заверила я ее.

– Спасибо, сестренка. Я так тебя люблю! Ты не только моя единственная сестра, но еще и моя лучшая подруга! – с чувством сказала она.

От этих теплых слов у меня даже голова закружилась.

– Но Джинни, я хочу, чтобы это было нашей тайной! – умоляюще проговорила она. – После того как все произойдет, мы им расскажем.

– После того как я забеременею?

– Ну конечно! – воскликнула она. – Когда ты будешь беременной, они не смогут просто закрыть на это глаза. – Виви весело засмеялась своим словам.

Я решила, что все дело в том, как по-разному мы воспринимаем наших родителей: Виви всегда была убеждена, что они мешают ей жить, я же считала, что они на моей стороне. Но если я могу рассказать им об этом после того, как забеременею, что мешает мне согласиться с планом Виви?

– Побожись, что никому не скажешь, – как в детстве, произнесла она.

– Обещаю.

Я перекрестилась, закрепив таким образом наш договор и определив нашу судьбу.

Все там же, на замерзшем гребне холма, Виви подробно описала мне свой замысел. Всем окружающим мы будем говорить, что Артур приезжает в Балбарроу по делу – что он собирается открыть здесь новую пекарню, – но эти визиты будут совпадать со временем моей овуляции. Как и всегда, весь план до мельчайших подробностей был разработан самой Виви.

Вот так мы с Артуром и очутились одни в моей спальне, которая располагалась дальше по коридору и по другую сторону от комнаты родителей. День близился к вечеру, вскоре мы все должны были собраться за чаем. Мод и Клайв чем-то занимались в других частях дома.

Первым делом Артур официальным тоном сообщил мне:

– Джинни, скажи мне, ты понимаешь, что делаешь, понимаешь, что ты собираешься отказаться от ребенка? Это будет не твой ребенок, его матерью станешь не ты, а Вивьен. Ты уверена, что хочешь этого?

Он произнес все это так медленно и отчетливо, словно разговаривал со слабоумной.

– Да, – ответила я.

Моя узкая железная кровать, разделявшая нас, наглядно символизировала вынужденную близость, которая вот-вот должна была связать нас.

– Но тебе надо подумать об этом, – зачем-то сказал он.

Я всегда с трудом понимала поведение даже тех людей, которых знала лучше всего на свете, – а что говорить о тех, с кем была не знакома. Ведь я уже дала ему понять, что обдумала последствия своего решения. Мне было давно известно, что бесполезно убеждать человека в том, что он сказал лишнее или что он неправ в том, чего он не произнес вслух. Чаще всего я просто пытаюсь ублажать людей, говоря и делая то, что им понравилось бы больше всего, и надеясь, что в будущем все разъяснится. Поэтому, стоя по другую сторону кровати, которая, казалось, ждала с нетерпением, когда же мы наконец соединимся, я попыталась сделать вид, что в течение нескольких секунд «думаю об этом», – как будто «думая об этом», надо было тереть подбородок и поднимать глаза к потолку. На самом же деле я думала о том, как странно, что я ни разу не обсуждала свое суррогатное материнство напрямую с Артуром, – даже речи об этом не заходило. Мы обсуждали эту тему только с Виви. Время от времени она ссылалась на мнение Артура относительно того или иного пункта нашего плана, но чаще мы говорили об этом украдкой и словно мимоходом, как о тайне, принадлежащей лишь нам одним, – и я даже иногда забывала, что Артур тоже участвует во всем этом. Виви мечтала вслух, как мы будем наблюдать за ростом и развитием ребенка, как она будет учить его жизни в городе, а я – жизни в деревне, поэтому в конце концов я стала считать, что ребенок будет только наш с Виви, а Артур здесь вовсе ни при чем. Вернее будет сказать, я рассматривала Артура как второстепенную, инертную часть процесса – некий катализатор, необходимый для того, чтобы реакция состоялась, но остающийся неизменным в ее ходе.

Таким образом, до этой минуты я вовсе не задумывалась о чувствах Артура. Возможно, эта неторопливость в последний миг говорит о том, что он считает план Виви далеко не таким удачным, как она? Возможно, ему хотелось пойти на попятную? А я даже не знала, в чем здесь дело, – в самом ребенке или в необходимости заниматься со мной сексом.

Я настолько рассудительно, насколько могла, произнесла:

– Это не мой ребенок, я не буду считаться его матерью. Я хорошо это понимаю.

Взвесив мой ответ, Артур по причинам, известным лишь ему, нашел его приемлемым.

– Хорошо, – сказал он. – Мы разденемся?

Я быстро сняла юбку, трусики, блузку и бюстгальтер и застыла возле кровати абсолютно голая. Подняв голову, я увидела, что Артур стоит ко мне спиной, а вокруг его бедер обернуто полотенце. Он пытался раздеться, не снимая его, – словно он переодевался в людной комнате. Мне сложно было понять, какой смысл стесняться наших тел. Ведь мы собирались заняться сексом – самым интимным из всего, что может объединять людей!

По-прежнему придерживая рукой полотенце на пояснице, он повернулся ко мне и то ли произнес «О!», то ли просто громко выдохнул. Он неотрывно смотрел мне в глаза, словно боялся опустить взгляд ниже – мой же взгляд помимо воли притягивало полотенце. Я была бы не прочь перед тем, как мы приступим к делу, посмотреть на инструмент, который нам предстоит использовать. Поскольку речь шла о процессе продолжения рода в его чистом виде, сексе ради потомства, мы могли вести себя в этой ситуации сугубо по-деловому. Некоторое время мы стояли неподвижно, не в силах преодолеть нерешительность.

– Ты нервничаешь? – спросил Артур.

– Немножко, – солгала я, отводя глаза от полотенца, которое он аккуратно положил на пол.

Я знала, что вообще-то должна была нервничать, но на самом деле все мои мысли занимали различные практические вопросы, а когда мне что-то настойчиво лезет в голову, я могу свободно думать обо всем остальном, лишь разрешив это затруднение. Как именно мы из этого положения – я стою, он стоит, между нами кровать, – перейдем к положению, в котором его пенис введет семя в мое лоно? Я, скорее, была озадачена, чем волновалась.

– Все будет хорошо, – мягко произнес он.

Моя комната была окрашена в ярко-желтый оттенок распустившихся одуванчиков, который к тому же подчеркивался сиянием предвечернего солнца, свободно проникающего в окно. Я сама выбрала эту краску, когда была еще слишком маленькой и не понимала, что из этого выйдет, – и настояла на том, чтобы в этот цвет покрасили не только стены, но и потолок. Мама сама красила мою комнату – прямо поверх тонкой древесно-стружечной плиты, которую в старину называли бумагой и от которой на потолке проступали беспорядочные геометрические узоры и спирали.

В детстве мне это очень нравилось – когда я, лежа на кровати и полуприкрыв глаза, смотрела на потолок, мой взгляд быстро терял фокус и уносил меня куда-то вдаль. Спустя минуту-другую моему взгляду начинали открываться фигуры и структуры не на плоскости, а в других измерениях. И после того как это происходило, уже невозможно было, не отведя сначала глаз, увидеть потолок плоским. Иногда спирали уходили ввысь, иногда, наоборот, надвигались на меня – и я знала, что, подняв руку, смогу сунуть ее в одну из них. Когда я была маленькой, то по утрам и перед заходом солнца частенько мысленно передвигала все эти воронки, наблюдая за тем, как они то врываются в комнату, то убегают из нее.

Вопреки предупреждениям Виви, от секса мне не было больно. Кроме того, он не доставил мне ни малейшего удовольствия – уже вопреки моим предположениям. Я лишь так неподвижно, как только могла, лежала под Артуром и смотрела на желтые спирали на потолке, которые скакали и танцевали подобно натянутым пружинам. Меня поразило, насколько пошлым и суетливым оказался тот акт, ради которого мы рождаемся в этот мир. По всему выходило, что именно к нему так стремились мужчины и женщины – часто им хотелось не только ребенка, но и этих движений самих по себе. В конце концов, по законам природы мы должны выполнять эти действия, чтобы продолжить свой род.

Не знаю почему, но в эти минуты мне представлялся жук-олень с его блестящей черной броней и огромными, устрашающего вида рогами, по длине не уступающими его телу. При такой внешности легко предположить, что это великий воин, однако его грозный вид всегда представлял загадку для натуралистов. За всю свою длящуюся около месяца жизнь жук-олень ни разу не вступает в схватку. Мало того, он даже ничего не ест: единственная цель его появления в этом мире заключается в поисках пары, причем его громоздкое тело эти поиски еще и усложняет. Спарившись, жук просто погибает, и все его воинственное оснащение пропадает понапрасну.

Артур лежал, зарывшись носом в подушку, его рот находился совсем близко от моего уха. Я чувствовала его запах, слышала его напряженное неровное дыхание и думала обо всех тех силах, которые заставляют его поступать так. Его согнутые в локтях руки упирались в постель по обеим сторонам моего тела, от напряжения мышцы стали твердыми как камень, – мне был хорошо виден его мускулистый торс, такой сильный и мужественный. Каждая мышца его тела выполняла свою задачу, и я невольно залюбовалась поступательными движениями его стройных бедер.

В конце концов я почувствовала, как все тело Артура судорожно напряглось, и подумала: что еще сравнится с семяизвержением по числу мускулов мужского тела, сокращающихся одновременно? Я представила себе, как молекулы аденозинтрифосфорной и молочной кислоты вступают во взаимодействие в волокнах его мышц, которые в этот миг работают на полную мощность, как маленькая электростанция.

Когда он закончил и отодвинулся от меня, я повернулась к стене и приняла позу «березка», прислонив к стене ноги и бедра.

– Что ты делаешь? – спросил Артур, сползая с края кровати.

– Помогаю им.

– А это действительно им помогает?

– Виви считает, что да. Это есть в ее списке, – ответила я, имея в виду полезные советы и указания, которые она записала.

Но Артур по-прежнему непонимающе смотрел на меня и мои ноги.

– Я не обязана это делать, просто Виви считает, что это полезно… – начала объяснять я.

– Гм… А что с тобой случилось? – прервал он меня. – Ты что, свалилась откуда-то?

– Ты об этих пятнах? – спросила я, стараясь, чтобы мой голос звучал непринужденно. – У меня всегда были синяки на теле.

Чтобы скрыть следы выходок Мод, я натянула на себя простыню.

– Извини, – смущенно проговорил Артур, как будто речь шла о физическом уродстве, упоминать о котором неприлично.

Встав, он пошел в ванную.

Я чувствовала, как его семя стекает по внутренним стенкам моего тела, а также по внутренней части бедра. Когда он скрылся за дверью, я ощупала себя пальцами между ног. Мне хотелось поспешить в лабораторию на третьем этаже, нанести вязкую жидкость на предметное стекло, накрыть другим и поместить под микроскоп. Я была бы совсем не прочь посмотреть, как они двигаются.

Мы еще раз занялись этим в тот же день и трижды в следующий. В перерывах мы старались даже не смотреть друг на друга, понимая, что наши планы по зачатию ребенка следует держать в тайне, – но возможно, дело было и в том, что нам хотелось как-то уравновесить ту невозможную близость, в которую нам приходилось вступать по три раза за день.

Я сижу в своем наблюдательном пункте на лестничной площадке второго этажа и рассматриваю пальцы ног в плотных шерстяных носках, выглядывающие из тапочек. Я уже говорила вам, что три месяца назад мне пришлось отрезать носки тапочек, чтобы дать свободу пальцам? Мои ноги распухли до такой степени, что казалось, вся моя обувь уменьшилась на два размера. При каждом шаге меня пронзала острая боль, и выпустить пальцы на свободу было так приятно!

Итак, я сижу на подоконнике и пытаюсь поднимать и опускать пальцы ног – я знаю, что их надо упражнять. На дорожке, ведущей к дому, появляется Виви. В ту же секунду я слышу тихий щелчок и жужжание часов в холле, стрелка которых преодолела получасовую отметку. Должно быть, в их механизме что-то разладилось: раньше они отбивали полчаса как следует, одним четким ударом, но в последние несколько лет звук сделался более глухим и коротким и больше не вызывает эха – боем это уже не назовешь, разве что звяканьем. К счастью, из тех помещений, в которых я обычно нахожусь, я все равно слышу этот звук и каждый раз сверяюсь с обоими своими наручными часами, убеждаясь, что они показывают правильное время. На этот раз все часы согласны с тем, что сейчас половина пятого. Вивьен ушла из дома в пять минут второго.

С той минуты, как она, не сказав ни слова, вышла за порог, прошло три с половиной часа. Солнце светит уже не так ярко, как в полдень. Вивьен медленно бредет по краю дорожки параллельно буковой изгороди. Один раз она останавливается, чтобы наклониться и поправить обувь, затем идет дальше, касаясь рукой веток живой изгороди. Куда же она ходила? Я пытаюсь представить себе все те места, в которых она могла побывать, но, по правде говоря, у меня ничего не получается. Ее походка кажется мне какой-то странной, но в чем именно проявляется эта странность, я не могу вам сказать. Подумать только – она подобно ребенку проводит рукой по изгороди, сбивая при этом прошлогодние листья, которые обычно остаются на ветках бука до самой весны.

Пока она не дошла до двери, я торопливо спускаюсь по лестнице и захожу в кабинет за кухней.

В этой комнате две двери – одна ведет в кухню, вторая в холл. Я решила, что если она пойдет на кухню, я рассчитаю время так, чтобы оказаться там раньше нее, а если она сразу направится наверх, я выйду из кабинета, когда она начнет подниматься по лестнице. И тогда я спрошу, где она была. Я располагаюсь у книжного шкафа, на равном расстоянии от двух дверей, готовая в любую секунду двинуться к одной из них. Вивьен идет к лестнице. Услышав, что она миновала кабинет, я выжидаю, пока она поднимется ступенек на пять, и открываю дверь.

Почуяв хорошо знакомый мне отвратительный запах хереса, я замираю на месте. Этот запах вызывает к жизни остатки страха и беспокойства, которые дремали у меня под кожей, и я чувствую, как волоски на моем теле становятся дыбом. Запах Мод. Попятившись, я быстро захлопываю дверь перед собой. Лишь убедившись, что Вивьен прошла в свою комнату, я тихо выхожу отсюда.

 

15

В память Полин Эбби Кларк

Вернувшись в свою комнату, я поправляю подушки в изголовье кровати, расположив их таким образом, чтобы мне удобно было сидеть и через южное окно любоваться сонной долиной Балбарроу. Снаружи легкий ветерок шевелит новые побеги дикого винограда, которые раскачиваются, желая найти себе напарника и переплестись с ним. Мама говорила, что она посадила этот виноград потому, что он в каком-то смысле является моим тезкой – его еще называют вирджинским. По ее словам, ей нравилась мысль о том, что я буду вечно оплетать дом своими ветвями. Помню, как она хохотала, когда я спросила, что она имеет в виду, – отсмеявшись, она сказала, что мне не следует воспринимать все на свете так серьезно.

Я все думаю о том потрясении, которое вызвал во мне запах хереса, о тех черных воспоминаниях, которые с ним связаны. Я совсем забыла, как я боялась пьяной Мод. Ее настроение менялось без предупреждения. Она могла что-то напевать себе под нос и вдруг, схватив какое-то оружие, – кружку, зонтик, книгу, словом, первое, что попадется ей под руку, – с безудержной яростью наброситься на меня. Но я – кажется, я уже говорила об этом – всегда прощала ее. Я понимала, что она просто не контролирует себя. Кроме того, будучи трезвой, она всегда с лихвой все искупала. Ее проникновенные уверения в любви, которые она произносила, положив голову мне на колени, ее крепкие объятия и поцелуи в лоб… В эти минуты мне казалось, что мы никогда еще не были так близки и никогда так сильно не нуждались друг в друге.

Я была в состоянии совладать с насилием. Это было несложно – я, можно сказать, рационально объясняла его. Сложнее всего было выносить нескончаемые оскорбления. Я умела пропускать ее слова мимо ушей – она сама научила меня запираться в том потаенном месте у меня в голове, куда не долетают отзвуки происходящего снаружи. Но один из ее упреков все равно проникал сквозь любую мою броню, и защититься от него не было возможности – утверждение, что я погубила ее.

– Ты никогда не узнаешь, как ты испортила мне жизнь! – кричала она, сжав мою голову между ладонями с таким видом, словно собиралась стереть меня в порошок.

Я благодарна судьбе, что на моем месте не оказалась Виви: я была в состоянии отстраниться от происходящего, тогда как Виви с ее непоседливой воздушной натурой это было бы не под силу. Однако этот мотив испорченной жизни красной нитью проходил через все ее высказывания – что бы она ни говорила, рано или поздно она возвращалась к нему, повторяя его вновь и вновь в самых разных вариантах. В конце концов я сама начала верить – пусть где-то в глубине души, – что так оно и было на самом деле.

Я сделала все возможное, чтобы Мод никогда не узнала, как тяжело я переносила ее насмешки. Я всегда оставалась бесстрастной и невозмутимой, пусть это и несло в себе дополнительную опасность. Я видела, по какой схеме развивается сюжет, но ничего не могла поделать. Чем более безучастной я была, тем сильнее Мод хотелось добиться от меня какого-нибудь отклика и тем более гадко она себя вела. Сейчас, оглядываясь назад, я вижу, что наше противостояние развивалось по спирали, постепенно становясь неконтролируемым.

Я протягиваю руку, чтобы открыть ящик тумбочки, стоящей рядом с моей кроватью. Его ручка отвалилась еще много лет назад, и мне приходится тянуть за выступающие из дерева шурупы, которые ее когда-то держали. Ящик подается туго, но стоит сдвинуть его настолько, чтобы в щель можно было засунуть пальцы, дальше все идет проще. Внутри двумя безупречными рядами лежат муслиновые чайные пакетики с коноплей, каждый из которых представляет собой настоящее произведение искусства – изящный мешочек собран сверху и затянут хлопчатой ниткой, держа за которую, я поднимаю и опускаю мешочек в чашке. Я не люблю прибегать к этому средству и поступаю так лишь тогда, когда все прочие способы облегчить боль в моих суставах не помогают. И дело не в том, что я ограничиваю себя, – просто мне нравится, когда оба ряда в ящике полные. Если нескольких пакетиков не хватает, то когда открываешь или закрываешь ящик, остальные начинают ездить по дну, нарушая порядок.

Подняв один пакетик, я вдыхаю его запах. Представление об этом запахе мне нравится больше, чем он сам. Я обожаю доставать пакетики и выстраивать их в ряд на кровати. После этого я по очереди беру их – как сейчас – и осторожно ощупываю, восхищаясь ручной работой, безупречными шеренгами мелких ровных стежков по швам. Рассматривая очередной мешочек, я представляю себе Майкла, который работает на кухонном столе, когда-то принадлежавшем его покойной матери. Его толстые ловкие пальцы аккуратно подворачивают муслин, затем мягко тянут за нить, чтобы собрать и завязать мешочек наверху.

Мне нравится представлять, что, занимаясь шитьем, он думает обо мне. Мне кажется, что нас с ним соединяют невидимые нити – и не только потому, что наши предки в течение трех поколений пребывали в отношениях «работодатель – наемный рабочий». Мы с ним оба спокойные, рассудительные люди, к тому же, как мне представляется, окружающие думают о нас обоих неправильно. И потом, я знаю его всю жизнь. Вскоре после рождения Майкла стало ясно, что он точная копия матери, а значит, лишен всех недостатков отца. Майкл с самого детства был крупным, тихим и добрым человеком с добрым сердцем, но маленьким умом. Однако в отличие от матери, он был большим работягой и после ее смерти взял на себя труд досмотреть своего больного отца. Ни один другой сын на земле не вынес бы ребяческой раздражительности этого вздорного человека, но однажды, когда Майкл собирал сизые ягоды терна в живых изгородях, его отец умер, задохнувшись. Много лет после этого Майкла терзали призраки вины, при этом он верил, что к нему действительно являлись с неба разгневанные привидения, насланные отцом.

Отправившись рвать терн в тот день, он обрел свободу, но чтобы понять это, Майклу понадобился не один год. Он затеял тихий мятеж, признав, что ненавидит ремесло садовника, – единственное, которому его обучил отец. Я освободила его от обязанностей в усадьбе Балбарроу и разрешила ему, как и раньше, жить в бывшей конюшне – просто так, ни за что. Благодаря тем скудным сбережениям, которые его отец забыл – или просто не успел – спустить, Майкл смог купить большой мотоцикл и тент размером с нашу кладовую. В первый год он сдал тент Джефферсонам для проведения рождественского угощения, потом Либерал-клубу для какого-то их ежегодного собрания, потом Езел Фелпс из дома привратника, которой хотелось создать более тепличные условия для престарелого Стэна. После этого он приобрел другой тент, побольше, затем третий – уже размером с наш кабинет. Все следующее лето он сдавал их напрокат под различные мероприятия и вечеринки в соседних деревнях Сакстон, Бродхэмптон и Селби.

Я готова поклясться, что никогда не замечала у Майкла никаких признаков стратегического мышления, хитрости или деловой хватки, но сейчас у него уже шестнадцать тентов и шатров – просто огромных, таких, как наши зал и библиотека, вместе взятые, – а также все необходимое для проведения любых церемоний, от свадеб до похорон. Майклу в жизни недоставало только одного, того, чего он никак не мог получить, – любящего отца. Он по-прежнему живет в конюшнях, по-прежнему ездит на своем мотоцикле и по-прежнему выглядит так, словно постоянно работает в огороде, – но я-то знаю, что он самый богатый человек в деревне. Его покойная мать любила бы его и посмеивалась бы над ним одновременно, но он никогда не добился бы того, чтобы его отец им гордился.

У своих дружков-байкеров он приобрел семена марихуаны, а умение ухаживать за растениями отец вбил ему в голову еще в детстве, и теперь он использовал оставшиеся оранжереи, обнесенные стеной, для выращивания своей знаменитой дури – именно так он называет эту траву. Как и я, он живет один, и хотя я не осмелилась бы назвать эти отношения дружбой, нас с Майклом нечто связывает. Время от времени – раза два в месяц – он навещает меня: приносит продукты, забирает мусор, латает дом, очень кратко пересказывает деревенские новости, а также при необходимости пополняет мои запасы его личной марки лечебной травы.

Когда Виви во второй раз послала Артура в Балбарроу, он неожиданно позвонил со станции в Крюкерне за полтора часа до того, как должен был прийти его поезд. Я еще не была готова к его визиту. Я уже приняла долгую ванну и отмылась дочиста, но еще не успела почистить картошку на ужин и не расставила по-новому сухие цветы в его комнате. Отложив вазу и букет, я взяла из мешка несколько картофелин и бросила их в раковину. К счастью, в доме было более-менее убрано: в последнее время я посвящала работе по хозяйству намного больше времени, чем мотылькам, – к немалому разочарованию Клайва.

Одной из крупнейших моих ошибок в жизни стало то, что я не рассказала тогда Клайву о Мод. Если бы я сделала это, он, возможно, придумал бы что-нибудь до того, как события вошли в неконтролируемую стадию. Я даже не знала, понимает ли он, как много она пьет. Само собой, он видел ее пьяной, но знать, до какой степени она деградировала, он никак не мог. Тогда я старалась избегать этой темы в разговорах с ним, а потому мне можно было не притворяться, что я ни о чем не догадываюсь. Мод всецело на меня полагалась.

Остановив «Честер» у вокзала, я увидела, что Артур дожидается меня у входа. Пассажирское сиденье было занято коробками и приспособлениями Клайва, и Артур сказал, что разместится сзади, лицом назад, а сумку положит на колени.

– Извини, что заставила тебя ждать, – сказала я.

– Ничего страшного. Это ведь я приехал слишком рано! – громко сказал он, перекрикивая рокот вновь заработавшего мотора «Честера». – Как дела?

– Все готово! – крикнула я в ответ. – Я уверена, что на этот раз мы подобрали время правильно.

– Что?

– Я уверена, что мы подобрали время правильно! – завопила я, слегка повернув голову, но не отрывая глаз от дороги. – Может быть, на этот раз у нас все получится.

В зеркало заднего вида я увидела, что Артур неловко изогнул шею посреди всех этих химических принадлежностей, которыми была набита машина, и пытается посмотреть на меня.

– Я просто спросил, как у тебя идут дела, – хихикнул он.

Наши глаза в зеркале на миг встретились, но я тут же отвела их и стала смотреть на дорогу.

– Вирджиния… – уже серьезным тоном начал он.

Наверное, таким тоном обычно сообщают, что больше не желают с вами встречаться. Мне захотелось повернуть зеркало: мне казалось, что Артур сидит совсем рядом со мной.

– На это может уйти несколько лет, – продолжал он.

Его слова слегка напугали меня.

– О нет, я думаю, у нас все выйдет намного быстрее, – ответила я, не поворачивая головы.

Мне никогда не приходило на ум, что наши запретные встречи могут длиться сколь-нибудь долго. Кроме того, я даже не задумывалась о том, что они, возможно, перестанут быть столь же формальными и деловыми, что мы можем узнать друг друга лучше и у нас сложатся некие отношения, даже дружба.

– Ты так считаешь? А с чего ты это взяла? – спросил Артур.

Вообще-то я даже не задавалась этим вопросом.

– Ну, Виви же составила график, и я сама все проверила. Если наши расчеты верны – а с чего им не быть верными? – ничто не помешает нам…

– Джинни, – перебил он меня, – чтобы зачать ребенка, недостаточно просто рассчитать время и сделать все необходимые приготовления.

– Ну, если сперма…

– Я не про сперму! – громко засмеялся Артур.

Мы уже спускались по склону, ведущему к деревне; мимо проплывали недавно построенные одноэтажные домики.

– Джинни, давай прокатимся, – предложил он. – В дом мы можем вернуться и позже.

– Прокатимся? Но куда?

– У тебя что, нет любимого места?

Я молчала.

– Такого, с которого открывался бы живописный вид.

– Нет, – покачала я головой.

– Джинни, ну отвези нас хоть куда-нибудь!

Я притормозила и повернула направо, миновав увитые плющом каменные столбы и въехав в аллею из желтеющих лип, которые с двух сторон подпирали извилистую дорогу.

– Есть же у вас тут красивые места! – с едва различимым нетерпением добавил Артур.

У меня было полно любимых мест: уголков, в которых я любила ловить гусениц или бабочек, прогуливаться, размышлять, дышать воздухом или учиться… Или мазать патокой деревья. Но их не назовешь красивыми: пустошь за трейлерами на косогоре между Ситауном и Биром, где в это время года можно найти в колючих зарослях гусеницу дубового коконопряда, мирно спящую в своем оранжево-черном наряде; болотце у бара Фоссета, где сливаются два ручья, образуя озерцо с берегами, поросшими островками камыша, где я иногда находила длинные шелковистые коконы коконопряда, приклеившиеся к стеблям; железнодорожную станцию, ту самую, от которой мы только что отъехали, и невозделанный клочок земли за ней, окруженный обветшалой проволочной оградой, под которую можно протиснуться, чтобы очутиться среди наиболее редких полевых цветов Западной Англии; а еще лучше – свалка за станцией техобслуживания «Эссо», что на шоссе А-303 в Винтерборн Строук, где мне несколько раз удавалось найти характерный пупырчатый кокон бражника винного, притаившийся на земле посреди мха и хлама, или гусениц цветочницы красновато-серой, пожиравших крестовник. Все это были мои любимые местечки. Как и насекомых, которых я изучала, меня никогда не привлекала прилизанная красота. Для нас сорняки – это полевые цветы, а невозделанная пустошь – труднодостижимый рай. Теперь дикую природу можно найти в Дорсете только на заброшенных свалках и невыразительных болотистых пустырях. Вряд ли такие места подходили для развлечения гостей.

– Нет, – повторила я, – нет.

На самом деле я была не в восторге от мысли о том, что мне придется прогуливаться и разговаривать с Артуром. Я еще могла перенести наши «медицинские» ежемесячные встречи, в которых не было ничего личного, но знакомиться с ним ближе мне не хотелось. Я была отнюдь не против родить Виви ребенка, воспользовавшись Артуром как катализатором, как инертным элементом процесса. Но мне хотелось, чтобы он оставался для меня незнакомцем.

– Так, значит, нам некуда пойти, чтобы побыть в одиночестве, – тихо сказал он.

Мне пришлось напрячь слух, чтобы расслышать его. В зеркале я видела, что он, держа голову прямо, смотрит в заднее стекло, но у меня было такое чувство, что он пронизывает меня взглядом, пытаясь выведать все мои тайны.

– Может, ты хотела бы где-нибудь прогуляться? – предложил Артур.

Мы уже добрались до последнего поворота, после которого, как я хорошо знала, откроется вид на дом.

– Ну пожалуйста! – умоляющим тоном воскликнул он. – Давай пока не поедем к дому, а просто остановимся и поговорим.

Я затормозила у обочины и выключила мотор.

– Если хочешь, можем прогуляться к ручью, – сказала я.

– Я так люблю прогуливаться по берегу ручья! – радостно проговорил Артур, открывая дверцу.

Впервые с тех пор, как я забрала его на станции, я улыбнулась – но так, чтобы он этого не увидел. Тугой узел у меня в груди чуть ослаб, и лишь теперь я заметила, что этот узел есть. Много позже я поняла, что Артур обладал замечательным даром выводить меня из напряженного состояния. Сейчас, оглядываясь назад, я вижу, что начиная с той первой прогулки он перестал быть для меня «инертным элементом процесса».

Я повела Артура за шеренгу елей, которая тянулась вдоль изгороди, обозначающей восточную границу нашей усадьбы. Нижние лапы находились чуть выше моей головы, нависая над изгородью таким образом, что стволы деревьев и густые ветви над нами образовывали темный проход, который я всегда называла туннелем. Здесь царила полутьма – лишь кое-где сквозь ветви пробивались живописные столбы света, и прогуливаться здесь было довольно приятно. Я подняла взгляд, незаметно разглядывая ветки – меня одолевало желание остановиться и потрясти их, а потом рассмотреть то, что с них упадет. Если бы я была одна, то поступила бы так, не задумываясь, но было понятно, что это может показаться Артуру странным, а потому я сдержалась. Вместо этого я переключила внимание на то, что уже лежало под елями, – это были главным образом иголки и шишки вперемешку с разнообразными жуками и букашками. Обычно я искала осиные коконы, причем желательно без дыры – тогда можно отнести свою добычу в лабораторию и посмотреть, как оттуда вылупливается новорожденная оса. Но больше всего мне хотелось найти куколку гарпии большой, висящую на стволе дерева и почти неотличимую от его коры.

Я гордилась тем, что Клайв научил меня смотреть на мир без той слепой надменности, с которой его воспринимают большинство людей. Там, где другие замечали лишь маленького унылого паучка, ползущего вверх по изгороди, я видела бескрылую самку волнянки, а там, где я замечала изящную безвредную шмелевидку, привлеченную сладким вареньем, другим чудилась злая оса, которая стремится испортить им пикник. Там, где я замечала бражника глазчатого, другим виделся лишь сухой прошлогодний лист.

Пройдя туннель, мы вышли на залитый солнцем берег ручья, который тихо вился посреди грязи. У самой воды стояли четыре ветхие ракиты с переплетенными ветвями. Я подняла конец тонкой ветви, которая загораживала мне дорогу, и не опускала ее, пока не прошел Артур, – проложила ему путь, так сказать. Мои тренированные глаза оббежали нижнюю поверхность листьев в поисках признаков, означающих, что бражник глазчатый уже вылупился.

Я провела Артура по мостику из букового ствола – истекающему соком буку, расколовшемуся посередине и перебросившему вторую половину ствола на тот берег.

– Должно быть, расти здесь было очень весело, – заметил Артур, переходя ручей с расставленными для равновесия руками.

Мне места, в которых я выросла, не казались такими уж необыкновенными. Я спрыгнула с мостика на узкую тропу, Артур сделал то же самое. Тропинка утопала в ежевике, сопровождающей ее до самых стен церкви Святого Варфоломея.

– А ты где рос? – спросила я.

– У Ланкастер-Гейт, – ответил он. – Чистокровный лондонец.

– Ланкастер-Гейт? Какое приятное название!

– Это и впрямь отличное место. Дома там выходят на Гайд-парк. Но для ребенка эти места все равно лучше.

Я впервые подумала о том, какое детство ждет моего ребенка, где он будет играть, насколько его лондонская жизнь будет отличаться от моей. Похоже, Артур думал о том же.

– Я считаю, что детство должно проходить в деревне, посреди всего этого, – сказал он, проведя по воздуху рукой.

Теперь он шел первым, выбирая дорогу. Завидев загораживающую тропинку ежевику, он распутывал ветки и поднимал их, давая мне пройти, – как джентльмен, открывающий ворота, – после чего опускал колючий шлагбаум на место. Умом я понимала, что ничего особенного в его действиях нет, и тем не менее такое отношение мне нравилось. До этого никто никогда не проявлял ко мне такую любезность.

– Может, вы тоже когда-нибудь переедете в деревню? – спросила я.

– Я бы с удовольствием, но Виви городская девушка, правда ведь? Сомневаюсь, что она когда-нибудь захочет переезжать – одна мысль об этом выведет ее из себя.

Виви городская девушка? Интересно, он знает, что Виви впервые оказалась в городе лишь пять с половиной лет назад? Знает, что Виви известно о деревне ничуть не меньше, чем мне? Что она может назвать по имени каждую птичку, поющую под ее окном, и рассказать, поет ли она, чтобы найти себе пару, обозначить свою территорию или подманить жертву? Что она определяет, какое животное съело орех, по виду вскрытой и отброшенной скорлупы? Неужели Артур не понимает, как быстро Виви отбросила сельские повадки и переняла городские?

Мы дошли до небольшого кладбища, втиснувшегося между ручьем и церковью. Это место также относилось к моим любимым, но я не хотела говорить, что часто бываю на местном кладбище, поэтому, продвигаясь между могилами, я сделала вид, что с интересом рассматриваю написанные на них имена, даты и эпитафии, которые я вообще-то знала наизусть. Первым обитателем кладбища стала Полин Эбби Кларк («Всегда будем помнить о тебе и скучать по тебе»), умершая в 1743 году. Впоследствии кладбище очень быстро заселили родственники и друзья Полин. Как бы там ни было, потребность в местах для захоронений была столь велика, что пастору даже пришлось отдать под кладбище часть своего сада. Теперь все новопреставленные отправлялись через прореху в заборе в бывший сад, но и этот уголок заполнялся слишком быстро, вследствие чего старики оказывались перед непростым выбором: обещая пережить друг друга, они одновременно соперничали за клочок на все уменьшающемся свободном участке кладбища.

Но там, куда вышли мы с Артуром, все могилы относились к девятнадцатому и восемнадцатому векам, так что Полин Эбби Кларк и ее соседей уже очень давно никто не помнил и никто по ним не скучал – а значит, никто не докучал дикой природе, во власти которой оказалось кладбище. Весной здесь буйствовали дикорастущие растения и насекомые. Теплыми вечерами из своих зимних коконов появлялись мотыльки, причем в таких количествах, что воздух буквально шелестел от трепета молодых крылышек этих созданий, которые, надо заметить, всю оставшуюся жизнь проводят в полном молчании.

– Люблю кладбища! – неожиданно для меня произнес Артур, когда мы стояли бок о бок, рассматривая надгробный камень Полин.

– Правда?

Меня удивила не столько симпатия к кладбищам вообще, сколько то, что он так свободно это признал. Сама я никогда не признавалась ни в чем подобном из опасения, что люди сочтут меня полоумной. Я знала, что жители деревни не раз замечали меня во время моих сумеречных странствий. Иногда охотникам на мотыльков приходится, как и их жертвам, вести ночной образ жизни. Но я знала, что миссис Акстел и ее подруги, увидев меня в безлюдном месте, тем более в таком жутком, как кладбище при церкви Святого Варфоломея, да еще и с галогеновой лампой, банкой патоки и укутанную в коврик, на следующий день насочиняют кучу зловещих небылиц. По взглядам, которые бросали на меня деревенские дети, я догадывалась, как пугают их рассказы о моих загадочных склонностях, к тому же раздутые буйным детским воображением.

Но Артур чужой в здешних местах, и его мнение обо мне было непредвзятым. К тому же он как горожанин не обращал внимания на мнение соседей.

– Хочешь побывать в самой маленькой церквушке в стране? – предложила я.

– Да, с удовольствием. Я и церкви люблю, – ответил он, и, помолчав, добавил:

– Даже не могу сказать почему.

Я и не нуждалась в его объяснениях. Я уже перестала посещать церковные службы, хотя в детстве не пропускала ни одного воскресенья, но зато завела привычку ходить в церковь в одиночку, втайне от всех. Мне нравилось это необычное, ностальгически-сладкое и волнующее чувство, которое вы не можете не испытывать, если все детство регулярно бывали в церкви. Бы приходите в освященное место и задаетесь вопросом, не совершили ли вы ужасную, непоправимую ошибку, отвергая Бога и пачкая свою душу.

Наша церковь больше походила на часовню: она была крошечной по размерам и при этом непропорционально высокой. По обе стороны от центрального прохода располагались три ряда деревянных скамей, а окна здесь находились настолько высоко, что лишь слабо освещали происходившее далеко внизу действо. Впереди стоял простой деревянный алтарь, а за ним к кирпичной стене было прикручено болтами изображение Христа почти в натуральную величину – золотой венок на голове, розоватая кожа длинными клочьями свисает с бедер… Позади, на запыленном полу, стояла небольшая каменная чаша, используемая как купель, а рядом с ней, занимая чересчур много места, лежал вырезанный из дерева святой Варфоломей. Как у всякого усопшего, его руки были скрещены на груди, глаза мирно закрыты, одежды безупречно аккуратны, а носки сандалий смотрели точно на крышу. Прямо у его ног стояла деревянная скамья. Когда мы с Виви были детьми, то любили сидеть рядом со статуей, опершись локтями на пальцы ног святого.

– Артур, посмотри сюда, – произнесла я, усевшись в первом ряду.

Артур опустился рядом со мной.

– Я про подошву левой сандалии святого Варфоломея, – добавила я, указав на нее рукой.

Он наклонился вперед, навалившись на мои ноги, и стал рассматривать статую. От ощущения его подбородка на моих коленях мне стало не по себе.

– «Вив», – проговорил он и, выпрямившись, рассмеялся. – Нехорошая девчонка!

– Вообще-то эту надпись она сделала моей заколкой. На это ушло немало воскресных служб, – сообщила я. – У Виви тогда были короткие волосы. Иногда мне кажется, что она отрастила их лишь для того, чтобы у нее всегда имелась под рукой заколка, которой можно что-нибудь осквернить.

– Правда? Она что, так любит осквернять все?

– О, она оставила память о себе на всем, что есть вокруг!

– Мне бы хотелось пройти по следу. Это было бы забавно. – Артур раскрыл сложенные ладони, словно собираясь читать книгу. – «Вандализм как деяние, проливающее свет на ранний период жизни Вивьен Стоун», – продекламировал он. – Я так понимаю, здесь никто не собирается драить ноги святого Варфоломея напильником? А раз так, то ее отметка останется тут навечно. Дети, которые придут сюда через двести лет, будут благоговейно произносить: «Когда-то здесь сидела Вив» – и представлять себе, каким человеком она была.

Мне смутно казалось, что Артур и сам пытается понять, что за человек его жена. Мы находились в церкви и обсуждали девушку, которую мы оба так любили, рассматривая буквы, некогда вырезанные ее рукой, сидя на скамье, на которой когда-то сидела она, – и у меня возникло чувство, что сестра, которую я так хорошо знала, становится менее материальной, менее достижимой, что она рассыпается в эфемерное, почти неземное создание, которое следует помнить и поклоняться ему. На краткий сюрреалистический миг мне представилось, что алтарь, молитвенники и тусклые окошки высоко над нами посвящены недосягаемой богине Виви. Мы молчали, но в этом молчании не было неловкости, и я подумала, как легко мне в обществе Артура, а также что между нами немало общего – любовь к сельской местности и к церквям, его неподдельный интерес к исследованиям, которые проводили мы с Клайвом…

Мы двинулись по направлению к дому. По пути Артур все расспрашивал меня о Виви. И хотя эти вопросы не были особенно личными, мне пришло в голову, что отвечать на них не стоит. Я чувствовала, что если бы Виви узнала о нашей прогулке вдоль ручья и о том, как мы говорили о ней, стоя на кладбище, а потом искали оставленные ею надписи в церкви, она добавила бы все это к списку строго-настрого воспрещенных вещей.

– Ну что ж, – сказал Артур, когда мы приблизились к дому, – самое время рассказать мне вашу фамильную тайну.

И хотя я видела его улыбку и догадывалась, что он поддразнивает меня, меня пронзил страх, что он начнет расспрашивать о пьянстве Мод.

– Я хочу знать, – властно продолжал он, – как вы определяете гусеницу-каннибала? Я про тот самый особый вид, о котором вы обе говорили.

– Ах вот ты о чем! – с облегчением протянула я и замолчала, размышляя, как облечь в слова то, что я знала инстинктивно. – Наверное, они обычно не такие мохнатые, как их братья, а еще какие-то…

– Какие?

– Дерганые, – наконец подобрала слово я.

– Спасибо, буду знать, – сказал Артур, вежливо открывая дверь передо мной.

Как я уже говорила, Артур лишь во второй раз приехал к нам, чтобы зачать ребенка для Виви, но после той прогулки к церкви неловкость ушла, мало того – его общество стало для меня более приятным. Ни Мод, ни Клайв не допытывались, зачем Артур приехал и как долго он собирается у нас гостить, и в течение следующих нескольких месяцев его приезды органически влились в нашу жизнь. Мод с каждой неделей пила все больше, а мы с Клайвом были слишком заняты своими исследованиями, так что визиты Артура стали для меня отдушиной в такой однообразной жизни в Балбарроу. Когда его не было, я часто вспоминала о нем, с нетерпением дожидаясь его приезда, и даже отсчитывала дни до той минуты, когда он в очередной раз расцветит скучную повседневность. Когда он наконец появлялся, помимо процедур по зачатию ребенка мы много гуляли и разговаривали, и я даже начала ощущать, что он понемногу проникает в ту область в моем сердце, в которой до этого находилась только Виви. Скажу вам правду, я верила, что он и сам с нетерпением ждет встреч со мной, хотя он никогда этого не говорил, а я не спрашивала.

Одновременно меня все сильнее мучили мысли о том, что моя жизнь увязает в обмане. С одной стороны, мне надо было держать планы по рождению ребенка втайне от Мод, с другой – необходимо было хранить секрет Мод от всего остального мира. Мое существование приняло вид настольной игры в предателей, в которой люди играли роль фишек или шашек. Но играла я одна, одновременно со всеми и против всех – аккуратно передвигала фишки, обеспечивая победу каждой из них и при этом не позволяя никому догадаться, что ими играют.

Во время седьмого ежемесячного визита Артура начались неприятности.

В тот день мы с Артуром дважды занимались сексом, и я отправилась спать пораньше. В десять часов вечера я проснулась от жажды и в полусне отправилась на кухню выпить воды. Включив неяркую лампу, я подошла к буфету, чтобы достать чашку. Когда я наклонилась за ней, кто-то схватил меня за волосы и дернул назад. Я громко завизжала. Неведомая сила оттащила меня от буфета и бросила на пол. Я все еще не до конца проснулась, а потому моя реакция была замедленной.

– Ах ты маленькая шлюшка! – кричала Мод. – Проклятая шлюха! Да что ты себе думаешь? Как ты посмела, дрянь?

На ней были те же вещи, которые она носила всю неделю, – зеленые шерстяные брюки, некогда имевшие аккуратную стрелку спереди, и старый синий свитер Клайва, весь покрытый какими-то пятнами.

– Шлюха! – вновь крикнула она, пытаясь вырвать мне волосы, а затем ударила меня по голове.

– Нет, – только и смогла сказать я, стараясь спрятать голову между колен.

– Ты испортила мою жизнь, а теперь ломаешь жизнь сестре! Но у тебя ничего не выйдет! – Она сорвалась на крик. – Я сейчас тебя убью!

Она за волосы поволокла меня к холодильнику.

– Нет, – повторила я, постанывая от боли в коже головы.

Я понимала, что это всего лишь пьяные разговоры, вызванные алкоголем, и что убивать меня она не будет.

– Шлюха! – опять завопила она.

Я свернулась клубком, прикрыв голову, но она уже изо всех сил била меня ногами. Это были размашистые, полновесные удары, нацеленные мне в голову и в живот, но вместо этого попадавшие мне в руки, плечи и голени, которыми я старалась прикрыть все уязвимые места. Мод что-то кричала, но ее слов я больше не слышала. Все мое внимание было сосредоточено на боли, которая росла с каждым следующим пинком, и на том, чтобы очередной удар не достиг моей головы. Казалось, все это длится вечность, но затем внезапно погас свет.

Мод перестала меня бить.

– Смотрите! Я должен кое-что вам показать! – услышала я необычайно возбужденный голос Клайва.

Он был в кухне и, похоже, двигался к нам.

– Смотрите сюда все! – настоятельно повторил он. – Вирджиния, Мод!

Мы молчали.

– Оно же светится! Вы видите, что оно светится?

Мои глаза уже привыкли к темноте достаточно, чтобы я смогла рассмотреть силуэты родителей. Я полулежала на полу перед холодильником, опершись на правый локоть и раскинув ноги, как будто только что слушала чей-то захватывающий рассказ. «Как хорошо, что мне удалось так быстро прийти в себя и принять непринужденную позу!» – подумала я.

Мод стояла чуть ли не в десяти шагах от меня, прислонившись спиной к стене у двери в кладовую и явно пыталась овладеть собой. Насколько мне было видно в темноте, ее волосы были всклокочены, а лицо перекошено яростью – ни дать ни взять капризный ребенок.

Еще через некоторое время, когда мои глаза окончательно приспособились к полумраку, я разглядела, что у нее в руках. Это была тяжелая чугунная сковорода, которую она, должно быть, схватила с печи за миг до прихода Клайва. Мод обеими руками держала сковороду за длинную ручку, опустив ее вниз. Увидев все это, я сразу поняла, что если бы ее не прервали, она и впрямь осуществила бы свои угрозы и убила меня.

К счастью, Клайв уже вышел на середину комнаты, остановившись между мной и Мод. Перед глазами он держал что-то продолговатое, а именно пробирку. Стоял он ко мне боком, лицом к Мод.

– Мод, – тихо произнес он, – ты видишь?

Мама ничего не сказала. Смотрела она не на него, а вниз, на сковороду.

– Я спрашиваю, ты видишь? – раздраженно повторил Клайв.

Не дождавшись ответа, он произнес:

– Мод, пожалуйста, сосредоточься хоть на минуту!

Мама не шевелилась.

– Подними глаза! – скомандовал Клайв.

Мод медленно подняла голову, но, увидев Клайва, тут же вновь опустила ее. Видимо, она не могла смотреть ему в глаза.

– Папа, а что там такое? – спросила я, заинтригованная.

– Джинни, дорогая моя, – повернулся он ко мне, – это наш люминесцентный краситель из крушинницы – по он почему-то не светится.

Мы оба хорошо видели, что пробирка была совсем темной. Мой бедный отец потерпел неудачу. Меня поразило, что он, похоже, ничуть не был обескуражен или расстроен тем, что многие месяцы усердной работы оказались напрасными.

Отец бодрым голосом произнес:

– Ну что ж… Мод, позволь я возьму у тебя это. Или ты собиралась приготовить нам бифштекс?

С этими словами он забрал у мамы сковороду.

Смеяться этой шутке мне совсем не хотелось – впрочем, не исключено, что Клайв действительно считал, что Мод хочет поджарить бифштекс.

То, что он пришел именно в эту секунду, а не несколькими мгновеньями позже, было неимоверно удачным стечением обстоятельств, хотя в тот день для меня осталось загадкой, как он оказался на кухне с пробиркой пелюминесцентного красителя в столь позднее время. Сам того не желая, он спас меня от сковороды в руках Мод, однако он, похоже, не заметил в происходящем на кухне ничего странного.

– Свет! – скомандовал он, словно мы только что закончили театральную репетицию.

Кухню залил яркий свет, унеся завесу полумрака и обнажив неприглядную действительность. В дверях стоял Артур, его рука лежала на выключателе.

«А он что здесь делает? – подумалось мне. – И когда он пришел?»

Меня охватило замешательство. Не знаю почему, но мне показалось, что я участвую в каком-то спектакле.

Я стала ощупывать пол, делая вид, что меня прервали в тот момент, когда я что-то искала. Но мне, похоже, незачем было беспокоиться: никто из присутствующих даже не смотрел на меня. Я увидела, как Клайв швырнул в раковину сковороду, а следом – и пробирку с бесценным нелюминесцентным пигментом. Затем он подошел к Мод, которая по-прежнему стояла, не отрывая глаз от какой-то точки на полу. Я увидела, как он с любовью, как мне показалось, приобнял ее за талию и осторожно повел к двери.

– Спокойной ночи! – бодро произнес, он.

Родители скрылись за дверью. Меня охватило недоумение. Клайв не был похож на человека, который может, повинуясь полуночному импульсу, вот так вот выбросить в мусор результаты года усердной работы. Возможно, надо было выполнить дополнительную очистку состава? Может быть, мы что-то делали не совсем правильно?

Стоя у мойки, я размышляла, стоит ли пытаться спасти остатки жидкости, но тут подошел Артур и пустил холодную воду. Все было кончено: вода во мгновенье ока смыла то, что могло остаться в пробирке или на стенках раковины. Но что сделано, не воротишь, и надо было постараться забыть об этом.

Артур помог мне подняться.

– Ты в порядке? – спросил он.

– Все хорошо, – ответила я, с трудом сдерживая стон от боли, пронзившей мои руки и ноги.

Я сделала вид, что рассматриваю пол. Я боялась вопроса о том, что именно я потеряла: ответить на него правдоподобно я не смогла бы, и тогда Артур наверняка догадался бы, что здесь что-то не так. Все мое лицо пылало и саднило, особенно левая щека: я поняла, что утром там будет красоваться синяк.

– Бедняга Клайв, – продолжала я. – Наверное, он ужасно разочарован: столько работы, а результата ноль. Этот состав даже не светился.

– Я уверен, он переживет, – несколько пренебрежительно, как мне показалось, ответил Артур.

Он протянул мне стакан с водой:

– Не хочешь взять это с собой?

– Спасибо, – сказала я, взяла стакан и, глядя в него, пожелала Артуру спокойной ночи.

Добравшись до кровати, я принялась обдумывать произошедшее и решила, что мне надо было рассказать Мод о нашем с Вивьен плане. Видимо, я ошибалась, когда решила, что за бутылкой она ничего вокруг не замечает. Неудивительно, что мама сочла меня шлюхой – а что еще она могла подумать? Я была сама во всем виновата.

 

16

Ядерное испытание и Титус

В Страстную пятницу, всего через два дня после случая со сковородкой, в пять часов с минутами, моя пятидесятичетырехлетняя мать Мод ушла из жизни. Они с Клайвом провели весь этот день вместе. Клайв сам все подготовил для небольшого пикника, и они поехали в бухточку на дорсетском побережье, неподалеку от Ситауна – это место, вопреки названию, никакой не город, а галечный берег меж двух высоких известняковых утесов с одиноким домиком пограничной охраны, приютившимся на склоне. Все мое детство эта бухта была для родителей излюбленным местом для пикников. Однако в тот день погода была чуть ли не зимней, поэтому они подъехали к самому берегу моря и сидели, глядя сквозь ветровое стекло на бурное море и затянутое облаками небо. Я не знаю, что они делали оставшуюся часть дня, но как бы там ни было, их пикник прошел под моросящим дождем. Я же осталась дома – работала в библиотеке.

Это случилось во время вечернего чая. Я обрабатывала йодом белых гусениц совки, когда до меня вдруг долетел громкий голос отца:

– Вирджиния! Вирджиния!

Я сразу поняла: что-то случилось. До этого Клайв никогда так не кричал.

– Вирджиния, скорее!

Сбежав по лестнице, я увидела отца внизу: чтобы устоять на ногах, он держался за балясину перил. Судорожно дыша, он смотрел на пол у ног.

– Твоя мама упала с лестницы, – проговорил он.

Я с недоумением оглянулась – Мод не было видно.

– В подвале, – пояснил Клайв, кивнув в ту сторону.

Лишь теперь я заметила, что дверь в подвал была открыта.

Подойдя, я вгляделась в темноту, начинавшуюся за крутыми каменными ступеньками, но ничего не увидела. Тогда я повернулась к Клайву. Он стоял, все так же держась за перила и словно окаменев. Похоже, он был настолько потрясен, что даже был не в состоянии спуститься по лестнице. Быть может, он что-то перепутал?

– Внизу? – тихо спросила я.

Клайв кивнул.

Я повернула выключатель, осветив Мод у подножья лестницы. Она вытянулась на спине, раскинув руки и нота, словно ребенок, который притворяется мертвым.

– Ну что, она шевелится? – быстро проговорил Клайв.

– Нет.

Я знала, что Мод мертва, но все равно спустилась к ней И принялась искать в ее теле признаки жизни. Все было безуспешно. Поднявшись в холл, я увидела, что отец все еще держится за лестницу. Я позвонила в «скорую помощь», затем, сама не веря в успех, попыталась сделать ей искусственное дыхание, но от нее так несло алкоголем, что у меня быстро закружилась голова.

Тогда я подошла к отцу, оторвала его руки от перил и сжала их. Было похоже, что он еще не отошел от шока.

– Папа, должно быть, она умерла мгновенно, даже Не успев ничего понять, – сказала я. – Она была так пьяна, что ничего не соображала.

– Спасибо, – ответил Клайв.

Повисло молчание.

«Бедный отец!» – думала я. Каким же потрясением для пего, наверное, стал столь внезапный конец брака, длившегося почти тридцать лет! Но затем мне неизвестно почему пришла в голову очень необычная мысль. Я уверена, вы скажете, что в подобную минуту размышлять О таком по меньшей мере странно, но я подумала: «Надеюсь, им понравился тот пикник в автомобиле, с которого они недавно вернулись».

Потом мне вспомнились рассказы о начале их романа, О том, как они все скрывали от отца Мод. Я подумала об их фотографии на столе в гостиной, снятой до моего рождения, – той самой, где они в обнимку стоят на балконе в Париже, с обожанием глядя друг на друга. Может, это был и другой город – я никогда не спрашивала об этом родителей, – но мне всегда казалось, что это именно Париж.

Наверное, когда вы слышите о смерти другого человека, это немного напоминает возвращение после долгого отсутствия: у вас в голове вдруг всплывают воспоминания о ваших былых встречах с этим человеком, о позабытых приятных мгновеньях из далекого прошлого. Всплывают, чтобы терзать вас.

– Вирджиния, – проговорил отец, – я оставил дверь в подвал незапертой. Должно быть, она перепутала ее с дверью кухни.

– Папа, ты ни в чем не виноват, – попыталась я его успокоить.

Но он не поднял глаз, не посмотрел на меня – даже не пошевельнулся.

– Иди позвони доктору Мойзе, – сказал он.

– Папа, в этом нет…

– Джинни, позвони доктору Мойзе, пожалуйста! Я хочу, чтобы он осмотрел ее.

С этими словами он медленно двинулся к кабинету за кухней. Зайдя туда, он запер за собой дверь.

Не то чтобы я этим горжусь, но, думаю, вам стоит знать о том, что с того мига, когда я увидела бездыханное тело Мод, распластанное на холодном каменном полу у подножья лестницы в подвал, и до сегодняшнего дня я не пролила по ней ни единой слезы, не пережила ни единого приступа скорби. Сперва я думала, что это все от потрясения. Смерть пришла к Мод столь внезапно, что мне казалось, у меня просто не было времени поверить в нее и проникнуться ею. Я много лет рылась в своей душе в поисках чувства горя, думая, что оно засело где-то глубоко, и чтобы высвободить его, необходим некий толчок. Я все ждала и ждала этого толчка, а когда казалось, что горе не приближается, а наоборот, лишь удаляется от меня, я часами напролет думала о матери, о своем детстве, напоминая себе О заботе, любви и мудрости, которыми она меня окружала. И вспоминала пикники на берегу реки, торты, которые она готовила в день рожденья, запах ее дезодоранта, ощущения от ее кожи и губ – и все требовала, чтобы из моей души хлынули горе со слезами. Но этого так и не случилось, и вовсе не потому, что я не любила ее, не скучала по ней и не жалела, что ее больше нет.

Должно быть, я была слишком занята – я поняла это лишь спустя годы. Я чересчур практична – это всегда осложняло мне жизнь. Во мне слишком много от ученого. Если я не заставляла себя думать о Мод, то постоянно ловила себя на том, что все меньше вспоминаю о ней и все больше размышляю, что теперь будет с домом, пашей семьей и всем прочим, как будет продолжаться наша жизнь. К тому же смерть Мод была не единственным поворотным для моей жизни событием, которое произошло в тот день. Я еще не рассказала вам о невероятном поступке, совершенном Клайвом после того, как он закончил свое исследование.

Однако же я продолжу с того места, на котором остановилась. Клайв заперся в кабинете. Само собой, доктор Мойзе приехал «так быстро, как только смог» – даже, на мой взгляд, слишком быстро. Прибыв, он ни на секунду не оставлял меня одну: я бы сказала, пристал ко мне как банный лист. Но затем он отвел меня в комнату на втором этаже, заявив, что лучше мне не видеть, как тело матери накрывают и уносят, а также чтобы мне не пришлось стать свидетелем других процедур, связанных с ее смертью, – всем необходимым занялся Клайв.

Я и не думала возражать, хотя все это, возможно, помогло бы мне почувствовать горе.

Четыре часа спустя, ближе к десяти вечера – уже после того, как полицейские опросили свидетелей, тело Мод увезли в морг, кто-то запер дверь подвала, а из дома ушли все чужие, – Клайв вышел из кабинета и велел мне сесть за кухонный стол. Он положил на стол четыре блокнота формата A4 в жестких обложках, а также три стопки документов и писем. Потом он передал мне папку. Открыв ее, я увидела аккуратно отпечатанный первый лист.

Там было что-то про суд Балбарроу, условия, счета, опись имущества и рекомендации. Но не успела я рассмотреть все как следует, Клайв произнес фразу, которая потрясла меня до глубины души.

– Я оставляю Балбарроу и все поместье тебе и Вивьен, а сам переезжаю в дом престарелых Анкоридж – это на Пол-стрит в Крюкерне. Адрес есть в последнем разделе этих бумаг.

Он проговорил это так, словно цитировал текст наизусть. На меня он не смотрел, сосредоточившись на бумагах у себя в руках или на столе.

– Я организовал все так, – продолжал он, – что вам будет несложно вести дела с того места, где я их оставил. Я составил для вас подробный список рекомендаций, охватывающий большинство событий, которые могут произойти в ближайшие годы. Как я здесь указал, – он дрожащими руками пролистал несколько страниц в поисках нужного места, – в первую очередь вам нужно будет продать часть теплиц и покрыть наиболее насущные долги. В последние годы я делал все возможное, чтобы не допустить этого, но теперь пришел к выводу, что иного выхода не остается. Я уже переговорил с Майклом по этому вопросу и думаю, он в состоянии предложить разумную цену. Кроме того, я отправил письма с уведомлением о моем уходе своим коллегам, а также в Королевское общество, Британский музей и музей естественной истории в Лондоне. В этих письмах я предложил направлять тебе все будущие запросы на проведение исследований. Уезжаю я уже завтра.

– Но ведь… – Я запнулась и стала молча смотреть на аккуратные стопки на столе.

Я не поверила ни единому слову Клайва, решив, что он еще не пришел в себя после потрясения и когда он проспится, все вернется на круги своя.

– Думаю, тебе необходимо как следует обдумать это решение, – наконец выдавила я из себя.

– Я уже давно его обдумал, – сказал он.

Но этого просто не могло быть! Он не отдавал себе отчета в том, что говорит и что делает.

– Вот, смотри. – Клайв передал мне листы, которые он держал в руках.

Название статьи гласило: «Nomophila Noctuella, пришелец из Западной Африки».

– На этой неделе статья выйдет в журнале «Лепидепторологист Атропос», а через две недели – в «Журнале Британского энтомологического общества». Кроме того, сейчас рассматривается вопрос о ее печати в «Нейчур».

– Nomophila Noctuella? Та крошечная моль, которую ты нашел в ловушке Робинсонов на подоконнике?

Клайв кивнул:

– Она испускала радиоактивное излучение – вот почему я не умертвил ее. Это сделало бы результаты недостоверными.

– Излучение?

– Да, она контактировала с радиоактивной пылью, порожденной ядерным испытанием, которое французы провели в пустыне Сахара. Период полураспада в точности совпал. Получается, она была там, – бесцветным голосом произнес Клайв.

Должна признать, я не сразу осознала значимость этой статьи – лишь после того, как я просмотрела вводную часть. «Микроскопическая моль Nomophila Noctuella… однозначное доказательство потрясающей воображение миграции длиной в 3 тысячи миль, произошедшей после контакта с радиоактивной пылью в результате испытания французами ядерного оружия», – говорилось там.

Радиоактивность? Кто бы мог догадаться? Я не всегда понимала, как Клайв получает свои результаты, но они и впрямь не могли не потрясать. До сих пор никому не удавалось доказать, что мотыльки или бабочки весом не более двух граммов способны преодолеть огромное расстояние, хотя такие предположения и выдвигались ранее. Но Клайв сделал это, и помогла ему крошечная моль.

– Поздравляю, – сказала я, но, похоже, без надлежащего энтузиазма.

Выпятив подбородок, Клайв почесал шею.

– Что ж, у меня получилось, а теперь можно и на покой, – неуверенно проговорил он.

– Да, у тебя получилось.

На пенсию Клайв мог выйти еще три года назад, но каждый раз, когда этот вопрос поднимался кем-либо, он отказывался его рассматривать. Он говорил, что не уйдет на покой до тех пор, пока не оставит свой след в мире. Он всегда пребывал под властью гипертрофированной потребности добиться признания. Мод утверждала, что это качество свойственно многим мужчинам.

Я пробежала глазами аккуратно составленную статью. Мы оба понимали, что ее научная значимость недостаточна для публикации в «Нейчур», к тому же доказательство факта одного перелета малоизвестной моли сложно было назвать вершиной научной карьеры, но это все же было что-то. Кроме того, несложно почувствовать собственную значимость, если ты первый среди энтомологов мира использовал радиоактивность как средство отслеживания миграций. Таким образом, эта работа могла стать основой целого направления в исследованиях, а значит, представлять интерес для всемирного энтомологического сообщества. И если в ближайшее время Клайв появился бы в коридорах Королевского энтомологического сообщества в Лондоне, я уверена, многие коллеги поприветствовали бы его искренними поздравлениями и комплиментами.

– А как же наши крушинницы? – спросила я, вспомнив всю ту работу, которую мы выполнили в прошлом году.

– На это у меня больше нет времени, – ответил Клайв.

Меня поразило то, с какой легкостью он отбросил результаты многомесячных усилий.

В эту секунду у дома, скрипя тормозами, остановилась машина, и мы оба поняли, что приехала Виви. Она отбыла из Лондона, как только услышала о несчастье, и мы знали, что ее не придется долго ждать. Мы с Клайвом вышли в холл, чтобы поприветствовать ее, но она ворвалась в дом настолько стремительно, что мы сразу поняли: горе горем, слезы слезами, однако больше всего ее сейчас душит злость на что-то. Она никак не дала понять, что заметила меня, – прошествовала мимо и вместе с Клайвом скрылась в кабинете. Мне показалось, что отца она тоже не поприветствовала ни словом, ни жестом. Виви не сказала ни слова, даже не взглянула на меня – и это притом, что я стояла прямо напротив входной двери. Сама не знаю, зачем я утруждаю вас столь мелкими подробностями, но я хорошо помню, насколько странным мне показалось такое поведение. Мне известно, что воспоминаниям не стоит доверять, что память двух людей об одном и том же событии может невероятно сильно различаться, что даже восприятие ими этого события может быть противоречивым. Поэтому я готова согласиться с тем, что мои собственные воспоминания о том дне, возможно, искажены, – но как бы там ни было, приезд Виви показался мне очень и очень необычным. Завидев Виви, Клайв повернулся и молча пошел в кабинет – как будто знал, что она последует за ним. Как будто вся эта сцена была тщательно отрепетирована.

Когда я поднялась на второй этаж, доктор Мойзе (который после своего приезда болтался по дому, время от времени делая то, что он считал необходимым в такой день) вновь пристал ко мне со своими ненужными утешениями. Я подозревала, что Клайв попросил его не оставлять меня одну и следить за тем, чтобы тяжесть горя не раздавила меня, – они даже не догадывались, что никакого горя не было. Время от времени до меня долетал из-за дверей кабинета голос Виви, пронзая воцарившуюся в доме тишину. Этот голос был то напряженным, то звенящим гневом, а потом она расплакалась. Я решила, что Клайв рассказывает ей о своем спонтанном плане ухода на покой – как я и ожидала, ее реакция оказалась более бурной, чем моя.

За все то время, которое Виви пробыла в доме, я совсем не видела ее – она до раннего утра что-то обсуждала с Клайвом. Проваливаясь в сон, я краем уха услышала, как Виви спорит о чем-то, – но не с отцом, а с доктором Мойзе. Они стояли в холле, перед дверью: доктор Мойзе, которого наконец-то освободили от его обязанностей, собирался уходить. Думаю, все дело было в некоторой бесчувственности с его стороны, но я услышала, как он произносит нечто наподобие: «Вивьен, это поняла бы даже твоя мама». И тогда Виви окончательно сорвалась с катушек – я никогда не слышала, чтобы она вопила так громко, а потому сильно испугалась.

– Не смейте являться сюда и говорить мне, чего бы хотела моя мать! Да, никогда! – кричала Виви.

Когда я проснулась, сестры уже не было. В следующий раз ее нога ступила на порог дома лишь вчера днем.

Тем же утром, в субботу, Клайв принялся в точности воплощать свой замысел в жизнь. К вечеру, всего лишь через сутки после несчастного случая с Мод, поместье наших родителей стало нашим – вместе со всем имуществом и огромными долгами.

Следующие три дня я от рассвета до заката драила дом и запирала помещения, которые, по моему представлению, мне были не нужны. Я несколько раз звонила Виви, но поговорить с ней мне так и не удалось. Каждый раз я просила Артура передать ей, что я очень хочу ее видеть, но Артур неизменно отвечал, что Виви убита случившимся и не приедет. Во вторник Виви все же позвонила мне и сказала, что навещала Клайва в Анкоридже, но в Балбарроу-корт она не собирается.

Утром среды я села в машину и отъехала от дома. Поднявшись по склону холма, возвышавшегося над Балбарроу, я по окруженным высокими изгородями сельским дорогам двинулась в сторону Крюкерне. Поставив машину, я прошлась до замощенной центральной площади, посереди которой стояли здание муниципалитета и огромная бронзовая статуя человека, который открыл первую в городке бумажную фабрику. Надпись на постаменте гласила, что в середине девятнадцатого века Титус Соррелл положил начало эпохе процветания в Крюкерне. Я договорилась встретиться с Клайвом в этом месте – на скамье рядом с пивной «У Джорджа». Сразу после того как я устроилась на скамье, на другой ее конец присел какой-то старичок. Я взглянула на башенные часы – была ровно половина двенадцатого. Титус спокойно рассматривал свои владения, а за право занять место на его плечах сражались несколько голубей, уже успевших осквернить его статую.

Клайв пришел в одиннадцать тридцать три. Он сел рядом со мной; некоторое время мы молча смотрели на Титуса и голубей. Наконец Клайв произнес:

– Я считаю, что если бы ты смогла найти способ замерять радиоактивность других видов, это стало бы значительным прогрессом в вопросе изучения путей миграции. Джинни, эта область практически не исследовалась. Возможно, энтомологическому обществу понравится это направление.

Я промолчала. В эту минуту мне не было никакого дела до того, что может понравиться энтомологическому обществу, и меня удивило, что Клайв может думать о таких мелочах.

– Ага! – энергично произнес пожилой мужчина на другом конце лавки, и у меня мелькнула мысль, что я, возможно, встряла в чужой разговор. Мы с мужчиной обменялись улыбками. Наверное, он говорил сам с собой – ему так никто и не ответил. Я перевела взгляд на Клайва, который с отсутствующим видом смотрел на брусчатку и статую. Мне показалось, что он постарел, – в полном смысле слова стал стариком. Да и вообще, теперь это был совсем другой человек. Похоже, смерть Мод сломила его волю, лишила его желания жить и всего, что составляло его характер, – рядом со мной сидела лишь бледная тень того Клайва, которого я знала.

– Что сказала Вивьен? – спросил он спустя некоторое время.

– Я ее не видела. Она не хочет приезжать в дом.

Повисло молчание.

– Ты же скажешь ей, что я ее люблю? – наконец произнес Клайв.

И хотя на первый взгляд в этой фразе не было ничего необычного, я почувствовала в его голосе нечто окончательное и бесповоротное, и на сердце у меня стало тяжело.

Из пивной вывалились двое мужчин, они громко кричали друг на друга. Это испугало голубей, которые от греха подальше перелетели на крышу башни муниципалитета. Когда мужчины ушли, самые храбрые из голубей вернулись на голову Титуса.

– Я беременна, – призналась я.

Это было правдой, но я сообщила об этом Клайву не потому, что считала это необходимым, а потому, что мне хотелось сказать ему что-то радостное или просто шокировать его. Словом, добиться от него хоть какой-то реакции. Но он лишь сказал:

– Очень хорошо.

– Поздравляю! – отозвался старик с другого конца скамьи.

– Благодарю, – ответила я им обоим.

После короткого молчания старик спросил:

– Вы едите конские бобы?

Я не знала, обращается он ко мне, к Клайву, к голубям, на которых мы смотрели, или даже к какому-то воображаемому собеседнику, а потому никак не могла решить, отвечать ему или нет. В конце концов я решила промолчать, – Вам следует есть конские бобы, – не допускающим возражения голосом продолжал старик. – Иначе у вас будут спазмы.

– Спасибо, – сказала я, осознав, что его предыдущие слова были таки адресованы мне, а также что он, похоже, не в своем уме.

– Ежедневно, – сказал он.

– Ежедневно, – повторила я.

– Тогда вам можно не бояться спазмов. Спазмы никому не нужны, – добавил старик.

Молчание.

Старик оперся о свою трость, давая понять, что он сказал все, что хотел.

Клайв посмотрел на часы.

– Все будет хорошо, – сказал он.

Я опять подумала, что эти слова могут быть адресованы как мне, так и нашему соседу.

– Ну что ж, мне пора. Через десять минут у меня кружок по аппликации.

Он поднялся и пошел прочь.

Вернувшись домой, я увидела Артура – он ждал меня на кухне. Скажу честно, я была рада его видеть. Он крепко обнял меня и на некоторое время застыл так, ничего не говоря. После смерти Мод меня так никто и не обнимал.

– Я тревожился, что ты тут совсем одна, – сказал он, отпустив меня.

– Я в порядке. Как Виви?

– Не очень хорошо, я бы сказал. Она говорит, что никогда не вернется сюда.

– О боже… – вздохнула я, ощущая, как на мои плечи тяжким грузом ложится боль за всю мою семью. Мне захотелось как-нибудь вернуть их, обнять так, как меня обнял Артур…

– Мне кажется, она думает, что… этого можно было избежать, – произнес Артур.

Я представила себе холодные крутые ступеньки подвальной лестницы и темноту, царящую там. Подумала о том, что две двери – в подвал и на кухню – расположены совсем рядом, словно близнецы, что они очень похожи внешне и даже ручки у них одинаковые. Но за одной из этих дверей скрывались смертоносные каменные ступеньки. Мне пришло в голову, что, видимо, только я одна знала, до какого состояния напивалась Мод и как легко всего этого можно было избежать, если бы она не была пьяной.

– Она не хочет даже говорить со мной об этом. Я лишь знаю, что она часто ссорилась с Мод.

Виви ссорилась с Мод? Должно быть, они говорили по телефону – сама Виви не приезжала в Балбарроу-корт уже несколько месяцев.

– Ты что, не знала? – спросил он таким тоном, словно я не могла этого не знать.

– Нет. А из-за чего это было?

Артур ответил не сразу.

– Думаю, она беспокоилась из-за всего, – туманно произнес он. – Ты же знаешь, что Виви всегда из-за всего переживает?

Я спросила себя, что за «все» он имеет в виду.

В этот миг зазвонил телефон.

– Алло? – ответила я.

В трубке молчали, и я сразу поняла, кто это.

– Виви, это ты? – спросила я.

– Да, Джинни, это я, – тихо ответила она.

Сложно было разобрать, плачет она, злится или просто устала, но я догадалась, что она явно не в себе.

– Ты в порядке? – спросила я, тут же пожалев об этом.

Некоторое время она молчала, затем с сарказмом произнесла:

– О, я в полном порядке! Артур у тебя?

– Ты что, злишься на меня? – спросила я.

– Не то чтобы на тебя… – ответила она. – Я злюсь на всех и вся.

На мой взгляд, это было бессмыслицей: человеку, который зол на весь мир, сложно чем-то помочь. Поэтому я даже не предложила ей свою помощь, вместо этого решив, как обычно, вернуться к более конкретным вопросам.

– Когда похороны? – спросила я.

– В пятницу, – ответила Виви. – Я уже все согласовала с пастором.

– А Клайв? Он знает об этом?

– Сестренка, я понятия не имею, – был ответ.

– Я только что виделась с ним, – сказала я. – Он просил передать, что любит тебя…

Виви прервала меня:

– Я хотела бы поговорить с Артуром. Он уже приехал?

Передав Артуру трубку, я пошла в кладовую за яйцами – решила испечь к чаю кекс. Вернувшись, я увидела, что Артур с безутешным видом смотрит на мрачный денек за окном кухни: телефонный разговор уже завершился. Я все удивлялась тому, как обрадовал меня его приезд. Обычно меня вполне устраивало собственное общество – я чрезвычайно самодостаточна, – но появление Артура заметно улучшило мое настроение. Мне не хотелось, чтобы он уезжал. Я стала рассматривать его спину, обтянутую вязаным синим свитером под горло. На затылке у него были черные кудряшки, а плечи его показались мне какими-то поникшими. Я подумала о том, какой он чудесный, умный и интересный человек и как хорошо и легко мне с ним.

Я разбила яйцо о край миски, и Артур резко обернулся, явно удивившись тому, что я в кухне. Подавив улыбку, я начала думать о растущем во мне ребенке – нашем ребенке. Мне стыдно признаться, но после этого я стала мечтать о том, как было бы хорошо, если бы мы с Артуром поженились и стали жить здесь в окружении многочисленных детей, – как в войну, когда в доме поселилось так много эвакуированных.

С усилием вернувшись к действительности, я спросила:

– Ну как она?

– Они с Клайвом совершенно выпали из жизни! – проговорил он, глядя на меня круглыми глазами.

«Наверное, именно поэтому Клайв так беспокоился за нее», – подумала я. Несмотря на все мои усилия, моя семья распадалась на глазах.

Я одно за другим разбила о миску еще три яйца.

– Бога ради, сейчас не время выпадать из жизни! Мод это очень не понравилось бы. Как же так можно? – сказала я. – А что насчет завещания?

– Не знаю, она ничего мне не говорит. Но ее сжигает ярость. Я никогда еще не видел ее такой – она напоминает мне разъяренного быка! – раздраженно проговорил Артур. – И я не знаю, как ее успокоить, – добавил он, глядя через окно на подъездную дорожку.

– О господи… Должно быть, она недовольна чем-то в завещании – возможно, тем, что Клайв оставил нам поместье, – предположила я. – Но тогда ей следовало сказать мне об этом, и мы смогли бы все обсудить без недомолвок. Откуда мне знать, что у нее в голове? Я никогда не умела читать ее мысли, и она прекрасно знает это.

– Я уверен, это пройдет! – бодро произнес Артур. – Такой уж Виви человек. Но сейчас она отказывается идти на похороны, если там будет Клайв.

– Что?! Ну конечно же, он там будет!

С размаху опустившись на стул, я решила, что в следующий раз обязательно поговорю с Виви об этом, попытавшись наладить отношения между ней и отцом. «Ну почему я единственная из нас всех не выпала из жизни?» – сказала я про себя, добавляя в миску две чашки муки и одну – сахара.

– Она не передумала насчет ребенка? – спросила я, обеспокоенная тем, что планы Виви могли поменяться.

– О нет, она по-прежнему очень хочет ребенка! – убежденно заявил Артур.

– Вот и хорошо – она его получит.

– Что?

– Я беременна.

– Правда? – Лицо Артура озарилось улыбкой. – Так значит, я буду папочкой? – проговорил он и, подойдя ко мне вплотную, обнял меня.

Мы оставались в таком положении достаточно долго, чтобы почувствовать, что это объятие связано не только с ребенком. Нам обоим оно было приятно, и радость от новости не имела к этому никакого отношения.