31

ОБЫЧНЫЙ МЕСЯЦ ДЛЯ ТАРАКАНОВ

Часов в одиннадцать утра в шестидесяти шести километрах от Токио самолет рейса «Общеяпонских авиалиний» номер 7006 в Кливленд через Чикаго и Сан-Франциско оторвался от взлетной полосы аэропорта Нарита под утренним небом, которое тяжко нависло долгожданным дождем.

Ясное дело, меня на этом рейсе не было.

Я был на желтом мопеде «Хонда Хоббит» 1978 года выпуска и мчался к торговому пассажу «Амэяёкотё», представляя свое пустое место в самолете. Когда этот образ набил оскомину, я представил на этом месте кого-то еще, того счастливчика, который отхватил его по резервному списку. Я воображал, как самолет исчезает в облаках, а этот некто глядит в иллюминатор и жует бесплатные поджаренные крекеры из риса и водорослей, которые должны были достаться мне, и этот некто думает, что, может, удача наконец к нему повернулась. Картинка мне понравилась. Точно я играю свою роль в распространении хороших чувств по миру, пускай лишь своим отсутствием. С другой стороны, картинка пустого кресла тоже была довольно симпатичная.

Я не анализирую свои сны, не ищу в них ни глубокий смысл, ни духовные откровения, ни выигрышные лотерейные номера, ни прочее в том же духе, но иногда такое в снах все же встречается. Не в откровенно символическом или фантастическом смысле. Сны вытаскивают на поверхность то, что мы забыли. Вообще-то надо было мне раньше все в кучу собрать. Сон это прояснил. Не то чтобы он мне дал недостающую улику или последний кусочек головоломки, просто напомнил о том, что было рядом всю дорогу, прямо у меня под носом.

Долгие годы я винил Токио за многие свои неудачи, но этот город легко ошеломляет. Маневры по катакомбам железнодорожных станций, преодоление лабиринтов улиц, струящиеся толпы, бесконечный шум и мигание бесчисленных огней. Пустые лица прохожих, твое собственное пустое лицо — внешние проявления умов, которые торопятся просочиться сквозь плотину стимулов. Всего одна осечка синапса — и эти умы будут похоронены под лавиной сигналов и расплавятся от перегрузки. Если Токио — город будущего, тогда нашим мозгам предстоит еще долгая эволюция.

А может, только моим мозгам.

Затормозив у станции Уэно, я припомнил старую дзэнскую притчу, в которой учитель выговаривает ученику за то, что тот видит палец вместо луны, на которую этот палец указывает. И это заставило меня вспомнить о буддистском священнике из Храма Бэнтэн — храма на пруду Синобадзу, храма, который существовал в этой вот темпоральной реальности. То, что я вообще думаю в терминах «темпоральной реальности», заставило меня опасаться за собственный рассудок, но если я и спятил, то, по крайней мере, со мной еще большая компания. Все, кто замешан в этой истории, по-моему, так или иначе сбрендили.

Искомое тоже ищет тебя. Конечно, старик священник оказался прав, но если изъясняться расплывчато, прав будешь всегда. Это трюк мировых религиозных лидеров, политиканов и аналитиков рынка, на котором они уже много лет срубают денег. А подгонять детали — это уже занятие для таких ботаников, как я.

Священник был прав, потому что Гомбэй искал меня. Оставлял сообщения в отеле, послал сигареты, подарил мне «Хонду Хоббит» за то, что я принес ему удачу. Я взгромоздился на эту штуку, и это знак того, как отчаянно я теперь ищу Гомбэя.

Надо было мне догадаться, что приключилось, когда Гомбэй заявился в пижонском итальянском костюме, хотя всего пару дней назад рассекал в невзрачном плаще. И мою догадку только подтверждало то, что он подарил мне дорогущий коллекционный мопед, хотя чуть раньше у него не хватало денег на игровую карточку патинко на тысячу йен. Ладно, Гомбэй отхватил куш в галерее патинко — вот только он не выигрывал.

По полу струятся тысячи шариков. Колотится в судорогах Миюки. Гомбэй сует мне свой мобильник и велит позвонить в «скорую». Сам же роется в сумочке Миюки, ищет ее документы, но без толку.

Однако что-то он нашел как пить дать. Что-то совсем другое.

Запарковав мопед за углом от железнодорожной линии, я пробирался по суматошному узкому проходу базара «Амэяёкотё». Я застрял на одном вопросе. Участвовал ли Гомбэй в шантаже всю дорогу или просто невзначай обнаружил огромную кучу денег, которую Миюки доставляла от Накодо Боджанглзу?

В «Амэяёкотё» все вопили. Вопили о самых дешевых кожаных куртках в городе, реальной «Шанели» по нереальным ценам, огромных скидках на новейшие видеоигры от «Сони» и «Нинтендо», свеженьких, только утром из Цукидзи, угрях и осьминогах; лицензированных, высококачественных копиях футбольных фуфаек из «Серии А»; телефонах «ай-моуд», гольф-клубах Арнольда Палмера, ДВД-плейерах и миллионе других предметов, которые мне на хрен не сдались. Пробираясь через толпу к залу патинко, я заблокировал весь этот ор и сконцентрировался на прошлом, которое было прологом ко всему, что случилось после моего первого визита в «Патинко счастливой Бэнтэн».

Миюки писала к Афуро, что нашла способ выпутаться из своих обстоятельств и заплатить долги по кредиткам. Днем ее грядущей свободы был тот самый день, когда я увидел ее в галерее патинко. Первое мое впечатление было, что в занюханной галерее Миюки неуместна, и теперь я знал почему. Она пришла туда лишь для того, чтобы заплатить Боджанглзу. Трудно сказать, почему он выбрал именно это место. Может, любил дешевый символизм — зал патинко, посвященный той же богине, которой был посвящен разрушенный храм. И этот зал — неплохое место для стрелки: в «Патинко счастливой Бэнтэн» всего одна дверь, так что легко следить, кто входит и выходит, а все клиенты тупо пялятся на серебристые шарики, каскадом струящиеся в футе от их носа, и отвлечь их сможет разве что крупное землетрясение. Что и доказали судороги Миюки.

Ясно как день, что Миюки явилась в «Патинко счастливой Бэнтэн» не просто так; а вот что касается Гомбэя — здесь все хитрее. Он же повернут на патинко и, может, оказался там случайно. В конце концов, искать Гомбэя на станции Уэно меня отправил его бывший агент. С другой стороны, если Гомбэй там постоянно тусовался, то его присутствие не выглядело бы подозрительно, так что для него это тоже было бы идеальное место для стрелки.

Как бы там ни было, я знал, что Гомбэй — не загадочный Боджанглз. Во-первых, слишком молод, а во-вторых, не думаю, что у него хватило бы мозгов разработать схему шантажа. Но я надеялся, что Гомбэй был сообщником, поскольку это моя единственная зацепка, чтобы найти Боджанглза, а затем Афуро, пока еще не слишком поздно.

Но если Гомбэй — сообщник Боджанглза, тогда вся афера должна была бы кончиться прямо там, в «Счастливой Бэнтэн», а она не кончилась. Миюки утонула, скорее всего, не без чужой помощи. Замочили Накодо и разнесли его дом. Раздраконили квартиру Афуро, а сама она исчезла. Кто бы ни был этот Боджанглз, решил я, денег в тот первый день он так и не получил. Это его взбесило, но после стольких лет ожидания он был не готов сдаться. Он, видать, решил, что Миюки заныкала деньги на старой квартире, где жила вместе с Афуро. Ни шиша там не обнаружив, Боджанглз решил, что, возможно, Накодо так и не раскошелился. Боджанглз угрожал Накодо, прикончил его, а потом, ища кучу денег, разнес дом вдребезги. А может, даже заставил это сделать Гомбэя — вот откуда у того фингал. Может, в доме Накодо была драка? В любом случае деньги так и не нашлись, потому что их прибрал к рукам Гомбэй.

Тут была только одна очевидная проблема: если он кинул Боджанглза и слинял с его деньгами, почему Боджанглз его не прищучил? Если Гомбэй — сообщник, кого и подозревать, как не его?

Так что я снова вернулся к своей теории «Гомбэй — нечаянный свидетель».

Но если он и нашел деньги случайно, то, прикарманив их, стал невольным соучастником всех последующих преступлений. Пора завязать с вопросами к себе и начать задавать их Гомбэю Фукугаве. Забавно — ради этого я вообще-то и прилетел в Токио.

Вход в «Патинко счастливой Бэнтэн» украшали жесткие пластмассовые цветочки, ярко-желтые и синие, — они торчали из зарослей кудрявого плюща и виниловой листвы. Я бы не удивился, если бы от жары засохли и увяли даже искусственные цветы, но эти еще держались молодцом. За аркой фальшивых зарослей стояла «Доска почета Бэнтэн» — рекламный щит-раскладушка, обклеенный фотографиями победителей, под которыми были накорябаны суммы джекпота, такие ядовито-розовые, что аж скулы сводило. Все победители щеголяли слегка ошеломленными улыбками, но никто не был так приятно удивлен, как Гомбэй Фукугава. Он красовался наверху щита, как «Фаворит недели номер один в „Патинко счастливой Бэнтэн“».

Распахнулись стеклянные двери, и меня обдало прохладным воздухом, который вонял никотином и гремел зубодробительным техно. В галерее были заняты все игровые автоматы, кроме одного. С него убрали стеклянный экран, и перед автоматом торчали двое парнишек в полосатых, как шмели, жилетах — парнишки рассматривали металлические штырьки и спорили. Протиснувшись мимо шеренг автоматов, я очутился позади шмелей и кашлянул. Без толку, так что я постучал одного по плечу.

— Ирассяимасэ, — поздоровался он. — Добро пожаловать в «Патинко счастливой Бэнтэн». Извините, но сейчас все автоматы заняты. Если хотите, я могу…

— У вас есть клиент по имени Гомбэй Фукугава?

— Не могу знать, сэр.

— Его портрет на щите. «Фаворит Бэнтэн номер один».

— Который лыбится все время?

— Он самый.

Парнишки бросили пялиться на автомат и воззрились друг на друга. Через секунду безмолвного общения тот, что потощее, слегка мне поклонился и сказал:

— Нам запрещено говорить о клиентах. Вы же понимаете.

— А боссу вашему разрешено?

Пока ребятки переваривали мой вопрос, я блуждал взглядом по залу. Штук пятьдесят или около того автоматов были заняты по большей части сгорбленными мужиками средних лет, а еще там была крутого вида старая карга, которая, судя по четырем корзинкам с шариками у ее ног, сорвала куш. Молодежи на горизонте не было, кроме близнецов-шмелей. Совершенно очевидно, что по собственной воле Миюки сюда бы не пришла.

— Пожалуйста, следуйте за мной, — наконец выдавил тощий шмель.

Бочком протиснувшись мимо автоматов, мы прошли в глубину зала, к неприметной двери размером с крышку от гроба. Парнишка тихонько в нее стукнул, и ответом ему было рычание тролля. Через секунду крошечная дверь распахнулась, и я почти ожидал увидеть какое-нибудь чудовище, но вышел просто менеджер с закатанными рукавами рубашки и начесом на лысине.

— Не говори мне, что он бумеранг поймал, — рявкнул он.

Шмель мотнул головой в мою сторону.

— А. — выдохнул менеджер с явным облегчением. — Прости, дружище, не заметил тебя. Эй, секундочку. Я тебя знаю. Это не ты был здесь на днях, когда у той кадрицы припадок случился? Ага, помню, ты был. Вместе с почтенным Корешком.

— С кем?

— О-нэака-сан. Господином Счастливчиком. Человеком, который смеется.

— Да, — сказал я. — Хотел вас о нем расспросить. С обеспокоенной миной он поманил меня в комнату размером с кошкин дом и захлопнул за нами дверь. Крошечный офис разительно отличался от игрового зала. Никаких ярких огней и зеркальных панелей. Тонкие стенки едва отгораживали звук, так что почти слышно, как мысли ворочаются; под потолком угрожающе низко болтался вентилятор, меся воздух. Я уселся на раскладной стул, который предложил мне менеджер. Сам он сел было по другую сторону стола, но вдруг замер и скривился. Пошарил в ящике, затем с грохотом задвинул его и глянул на меня с нескрываемым презрением. Сквозь стены прорывалась музыкальная тема из «Роки» — гимн игровых залов патинко.

— Замри, мля, — прорычал менеджер.

Не успел я сообразить, что к чему, как он выпрыгнул из кресла, обогнул стол и выбросил вперед кулак. Я увернулся от удара в последнюю секунду, так что кулак его лишь скользнул по моему плечу. Я тоже спрыгнул со стула и изготовился к контратаке, приняв стойку «пьяная обезьяна».

— Это чё еще? — спросил менеджер.

— Я вас хотел спросить.

Он как-то странно глянул на меня, но промолчал. Вместо ответа он, все еще сжимая кулак, замаршировал по комнате к таблице на стене. Таблица эта была размером с татами, там и сям испещренная бесформенными коричневыми точками. Приколов что-то к таблице, менеджер секунду постоял, восхищаясь своей работой.

— Номер сорок два, — сказал он.

Я расслабился и шагнул к нему, чтобы глянуть поближе.

Таблица оказалась большим календарем.

А коричневые точки — дохлыми тараканами.

Их там были десятки, сбившиеся кучками на клетках дней. Таракан, которого менеджер только что поймал на моем плече, тихо шуршал лапками по бумаге. В клетке сегодняшнего дня было еще шесть тараканов, но те уже давно перестали бороться.

Обтерев руки о штаны, мужик с довольной мордой обернулся ко мне. У него, видать, сегодня удачный день, если судить по другим клеткам календаря.

— Интересное хобби, — сказал я.

— Раньше этажом выше у придурков из «Аум Синрикё» был вербовочный пункт. Этим идиотам запрещено было прихлопнуть кухонного таракана, а вот травить газом людей в метро — это полный ништяк. Их давным-давно отсюда вышвырнули, но от тараканов так легко не избавишься. Мне с платы за аренду скидывают по сто йен за каждую тварюшку, какую я прибью.

— По-моему, у вас удачный месяц, — сказал я.

— Да вроде обычный. Эти мелкие засранцы в дождливый сезон обычно валом валят — блин, да я в прошлом июле озолотился. А в этом году дождя нет. Короче, бросай свои кости на стул и давай перетрем.

Таракан все шебуршился, но теперь уже медленнее — точно игрушка, у которой кончается завод. Я откинулся на спинку раскладного стула и приготовился перетирать, что бы это пи значило. Менеджер протянул мне свою визитку, которую я благоговейно изучил, как того требовал этикет, и рассыпался в извинениях по поводу того прискорбного факта, что своих визиток у меня нет. Судя по карточке, менеджера патинко звали Сонг Ли. Он уселся за стол, откинулся на спинку и скрестил руки на груди.

— Зачем ты сюда явился, я знаю, так что давай не будем хреном груши околачивать, — заговорил он с акцентом, который я не смог точно определить. — Много лет твой кореш был сказочным клиентом, и мы ценим его достойный уважения вклад в наши финансы и далее по списку, но пускай он со своим марамойством завязывает. Я в том смысле, что иначе ему кто-нибудь башку по самые гланды отчекрыжит. Я недавно дедушкой стал, так что я теперь не напрягаюсь, эдакая сентиментальная престарелая размазня; но не все такие добренькие. Если Корешок будет продолжать в том же духе, его в порошок сотрут.

— Я не понимаю, что вы говорите. Буквально.

— Слышь, я знать не знаю, какую чушню твой братан тебе впарил, но у нас выбора не было — только взять его за яйца. Можно бы и по-другому все обыграть, но мухоморов звать мне не по нутру. Кому надо, чтобы они тут всю малину перетряхивали и всех строили? Если клиенты это увидят, шарашка наша медным тазом накроется. Но твой друган, не может он так больше мухлевать.

— Мухлевать?

— Другого объяснения нет, — заявил Ли как нечто само собой разумеющееся. — Не знаю, в чем там у него фокус: мы покупаем только лучшие автоматы, и сейчас тебе уже не старые деньки, когда любой вислоухий ловкач с магнитом мог попробовать нас обуть. Но рано или поздно люди все приметят. И это не только я примечаю. Чесслово, у серьезных дядей патинко господин Корешок зарабатывает репутацию того еще попрыгунчика.

Я смотрел на мрачную физиономию Ли и размышлял: а что, если Гомбэй не врал? Может, и правда это его внезапное богатство — просто выигрыш в патинко? Если в драме Миюки — Боджанглз у Гомбэя роли не было, тогда, считай, нее мои теории коту под хвост.

— Знаю, знаю, — продолжил Ли, должно быть неправильно поняв мой ступор. — Ты думаешь: «Доказательств-то нет, покажите-ка мне монету или гнутый гвоздь». Но мне это без надобности. Мы же в суд не потащимся. Корешок это знает. Вот он тебя и послал сюда его яйца подстраховать. Так что можешь чапать прямиком в квартиру 412 в «Садах Риккю», 9-тёмэ, Комагомэ, и все это своему братану выложить.

Ли только что выдал мне адрес Гомбэя? Ли улыбнулся, обнажив потемневшие от никотина зубы:

— Удивлен, что знаем, где его конура? Я же говорю, кое-кто из моих приятелей заинтересовался этой его удачей. Если ему и дальше будет переть такая везуха, они могут просто в гости к нему заявиться. А вот это уже будет невезуха. Опять же идея не моя, я стараюсь притушить страсти, но долго так не протянется. Скажи другану, если он согласится быть тише воды, ниже травы, тогда пусть себе на здоровье играет в «Патинко счастливой Бэнтэн». Он мне нравится, и его психованная лыба — тоже, понимаешь?

— Я ему передам, — сказал я.

Дав мне адрес, Сонг Ли избавил меня от разъездов на мопеде от одного зала патинко к другому в поисках Гомбэя. Я бы его за это расцеловал, несмотря на желтые зубы и все дела.

— Ты ему передашь, — эхом отозвался Ли. — Но он не послушает. Если кто считает, что его фишка — комар носа не подточит, он как глохнет. Если завязать не сможет, ты ему скажи, пусть хоть чуть коней придержит. В отпуск съездит, в залах патинко на Гавайях потусуется, еще какой хренью займется.

— На Гавайях есть патинко?

— Мне откуда знать? Это ж твоя страна.

— Точно, — сказал я, поднимаясь. — Спасибо за понимание в этой неудачной ситуации. И удачи с тараканами.

Ли постучал костяшками по металлическому столу:

— Слишком долго я в этом бизнесе, чтобы в удачу верить. Так господину Корешку и передай.

И менеджер снова продемонстрировал мне желтую улыбку, а на другом конце комнаты подыхающий таракан снова засучил лапками на календаре в финальной попытке сбежать. Люди и тараканы — все одно: кое-кто просто не понимает, что его прищучили.

 

32

КИТАЙСКИЙ КРЕСТЬЯНИН И ДИКИЕ КОРОВЫ

Во времена, когда Токио еще назывался Эдо. Комагомэ славился вишневыми деревьями, но теперь здесь ничего примечательного нет. В конце концов я бросил попытки найти дом по адресу, который сообщил мне менеджер патинко, запарковал мопед на вершине холма у станции и спросил дорогу у полицейского. У большинства улиц в Токио названий нет, так что объяснять дорогу и следовать этим объяснениям — само по себе искусство, навык выживания в городе, для которого нужна почти фотографическая память, талант к картографии и развитое воображение. Секунды через три коп нарисовал мне карту, где вехами навигации стали мастерская но ремонту великов, ряд торговых автоматов и старая предвыборная агитка премьер-министра.

Комагомэ по токийским стандартам — город-призрак. Никаких огромных универмагов, армий школьников, покупателей или служащих. Нет ни сверкающих джунглей лав-отелей, ни сопурандо, ни залов патинко и караоке-баров. Миновав агитку премьер-министра Койдзуми с его слишком оптимистичной улыбкой и зализанными седыми волосами, я зашагал по узкой длинной улице вдоль рядов закрытых магазинов уцененных товаров. Над головой у меня вытянулись сотни пластмассовых цветочков, тщась создать атмосферу праздничного сезона, но в это воскресное утро праздновать было особо нечего.

Пусть и необычные, объяснения копа оказались невероятно точны. Может, инспектору Арадзиро и его мальчикам в синей форме и не хватает мозгов, чтобы разделать под орех такие запутанные дела, как смерть Накодо и Миюки, но если бы вся работа на месте преступления сводилась только к тому, чтобы знать, как это самое место найти, токийские копы были бы лучшими в мире, без дураков.

По-моему, не такое место Комагомэ, чтобы парень вроде Гомбэя Фукугавы называл его своим домом; хотя опять же — мне сложно представить его где-нибудь, кроме как пустившим корни перед автоматом патинко. Свернув с улицы с магазинами, я углубился в переплетение жилых улиц. Рядом с небольшими многоквартирными домами торчали стойки с кучами великов, а с патио наверху свисали мобили с сохнущим бельем.

Комплекс «Сады Риккю» оказался скромной аквамариновой пятиэтажкой, выложенной снаружи чем-то вроде кафельной плитки. Глянув на почтовый ящик, чтобы уточнить номер квартиры Гомбэя, я зашагал вверх по наружной лестнице, такой узкой, что двоим не разминуться. Я представил, как на ней пытаются разойтись мужчина и женщина, застревают и торчат на этой лестнице до конца жизни. Влюбляются, женятся, рожают мелких лестничных детишек, стареют вместе. Настоящий городской роман двадцать первого века.

Остановившись у двери Гомбэя, я прислушался. Ни звука. Я постучал, сперва тихонько, потом громче. Тишина. Я украдкой осмотрелся. На другой стороне улицы уселась на провисшем телефонном проводе одинокая ворона, свысока на меня поглядывая. Она и была единственной свидетельницей того, что потом случилось.

Вытащив карточку членства в кливлендском «ХАМЛ», я сунул ее в щель между косяком и дверью. Отогнув язычок замка, я уже почти взломал дверь, как вдруг она распахнулась. Я вытянулся и сунул руки в карманы, прикинувшись, будто просто невинно тут стою, и все.

Роль невинной овечки никогда мне не давалась.

Если бы не она, руки у меня были бы свободны. А будь они свободны, я бы смог блокировать клюшку для гольфа, летящую прямиком мне в темечко. По крайней мере, смягчил бы падение чем-нибудь, кроме собственной морды. А при таком раскладе ничего не вышло.

Удар был не сильный, но вполне точный. Клюшка обрушилась на меня, а я обрушился на пол. Хотя меня оглушило, я вытащил руки из карманов и отполз назад к перилам. Понятия не имею, достаточно ли шустро я это сделал, чтобы избежать следующего удара клюшки, и видел я только звезды, раскиданные по подозрительно кроваво-красному небу.

Но второго удара не последовало. — Билли Чака? — спросил Гомбэй. — Ч-черт! Ты в порядке?

Я поднялся и ладонью вытер лоб. Кровь из одной раны попадает в другую. Это что, я теперь сам себе брат по крови? Беспонтовый вопрос номер восемьсот двенадцать.

Обхватив башку руками, я попытался оцепить ущерб. Крови море, но если рана на кумполе, так всегда бывает.

— Ты что тут делаешь? — спросил Гомбэй. По-прежнему сжимая клюшку, он стоял в дверях, улыбался, но выглядел совсем не счастливо.

Изнутри однокомнатная квартирка Гомбэя напоминала стойеновый магазин после землетрясения. Пол захламляли пробники одеколона «Гэтсби», упаковки зубной пасты «Дженет», нераскрытые пачки влажных салфеток «Наив», карманные складные палочки для еды и старые номера мужских журналов. На футоне валялись связки галстуков веселенькой расцветки, рисоварки в коробках и пузырьки, на этикетках которых поверх рисунков комично свирепых тигров и медведей расположились китайские иероглифы «сила» и «долголетие». Китчевые электронные будильники, мягкие игрушки в виде позабытых героев анимэ, дешевые керамические чайные наборы, крошечные стереодинамики в форме классических авто, бутылки второсортного сётю. Гомбэю не обязательно было колотить меня по башке — с тем же успехом меня бы стошнило от одного взгляда на его клаустрофобное жилье.

Я прижал к голове полотенце, а Гомбэй пробрался на другой конец комнаты, чтобы убрать свое оружие в сумку к остальным клюшкам для гольфа. После этого он предложил мне пива, и тут я заметил, что в комнате есть еще маленький холодильник и даже крошечная плита, скрытая под завалами корзинок с шариками патинко. Отказавшись от пива, я кивнул на корзинки.

— Вроде незаконно забирать шарики из галереи? — спросил я.

— В той шарашке отказались их обменивать, — ответил Гомбэй. — Сказали, что я мухлевал якобы. Ну и к чертям собачьим, сказал я. Если мое мне не отдают, я просто заберу шарики.

— А ты мухлевал?

Улыбка Гомбэя изогнулась в какую-то новую загадочную форму.

— Сам как думаешь?

— Похоже, ты отхватил крупный выигрыш.

— Просто удача.

— Может быть.

— Может быть? Да ты глянь на все это барахло!

— Есть одна старинная китайская притча, — начал я. — У крестьянина сбегает корова. Все соседи его окружают, утешают, говорят, как неудачно все обернулось. «Может быть», — отвечает крестьянин. На следующий день его корова возвращается домой и приводит за собой восемь диких коров.

— Диких коров?

— Может, это лошади были, — ответил я. — Ну ладно, скажем, это лошадь привела за собой восемь диких лошадей. Тут соседи говорят крестьянину, какой он везунчик — у него же теперь девять лошадей. «Может быть», — отвечает крестьянин. На следующий день старший сын крестьянина ухаживает за лошадьми, и вдруг одна из них набрасывается на него, бьет копытом и ломает ему ногу. Все деревенские являются в гости и говорят крестьянину: «Как неудачно, что одна из этих мерзких лошадей сломала ногу вашему сыну. Он теперь всю жизнь будет хромать, как ужасно все обернулось». А крестьянин лишь отвечает: «Может быть». Назавтра в деревню является армейский вербовщик и заставляет всех старших сыновей идти с ним и сражаться с монгольскими ордами на севере. Но из-за сломанной ноги сына крестьянина вынуждены оставить. Все деревенские приходят к старому крестьянину и говорят: «Какой ты счастливчик, что твой сын сломал ногу и может остаться дома, а вот наши старшие дети должны воевать». Старый крестьянин лишь улыбается. «Может быть», — говорит он.

Гомбэй покачал головой.

— Знаешь, чему я всегда удивлялся? Если китайцы такие мудрые, чего ж они ноги не выучились мыть? Ты когда-нибудь приглядывался к ногам китайца?

— Что случилось в «Патинко счастливой Бэнтэн»?

— Ничего такого, с чем я не мог бы разобраться.

— Если ты их по-настоящему достанешь, они…

— Спасибо, — перебил Гомбэй. — Но я тут живу. Всю свою жизнь. Ты вернешься в Америку, а я по-прежнему буду здесь жить. Я уже давно играю в патинко и знаю, как тут все крутится.

— Тогда ты знаешь, что если якудза заявится сюда, клюшками для гольфа ты не отобьешься, — сказал я. — Но я пришел не для того, чтобы выяснять, мухлюешь ты или нет. Честно говоря, я наполовину готов тебе поверить. Время от времени каждому везет, может, и твоя очередь настала. Но про китайского фермера не забывай.

— Так о чем ты пришел поговорить?

— О том, что случилось в тот день, когда я брал у тебя интервью. Ты говорил, что встреча со мной принесла тебе удачу. Но я к этому никакого отношения не имею. Знаешь, Гомбэй, сдается мне, что весь этот мусор ты не в патинко выиграл. Ну, может, низкопробное рисовое бухло, сигареты и галстуки, но не навороченный костюмчик и новые часы. И уж точно не «Хонду Хоббит» — кстати, спасибо еще раз.

— Как он бегает?

— Бегает. Гомбэй, по-моему, все это барахло ты купил на деньги, которые спер у припадочной девчонки. Пока никто на тебя не смотрел, ты стырил у нее из сумочки конверт, набитый йенами, и сунул в этот свой занюханный плащ.

Гомбэй обвел взглядом комнату, но промолчал. Я дал ему пару секунд, чтобы переварить обвинение. Он не стал сразу отрицать, и я понял, что попал в точку. Но мне не хотелось с места в карьер давить на Гомбэя и играть в копа, потому что мне по-прежнему надо было выяснить связан ли он с Боджанглзом. Сомневаюсь, но торопиться с выводами я не собирался. Тут Гомбэй закрыл лицо руками и отвернулся. Он что, плачет? Этого я не ожидал. Если он Боджанглзу не сообщник, то, пожалуй, и понятия не имел, сколько его кража по случаю вызвала крови. А если все-таки Гомбэй сообщник, тогда у него целая куча причин реветь в три ручья.

— Сколько ты украл? — наконец спросил я. — Миллион йен? Может, два миллиона? Думаю, там мог быть и не один конверт. Блин, карманы у твоего плаща глубокие, а сумочка у девчонки была немаленькая. Сколько денег ты спер?

Гомбэй снова развернулся ко мне и опустил руки. Он не ревел и даже не просто улыбался. Как ни странно, он смеялся. Не мультяшный жуткий хохот злодея из второсортного фильма, не отчаянный смех человека, которому нечего терять. Просто смех. Смех подлинного веселья, может, с толикой облегчения. От этого я сам чуть не разрыдался.

— Ты меня поражаешь, — переводя дыхание, сказал Гомбэй. — С какого бодуна ты эту идею себе в голову вколотил?

— Это ты мне скажи.

— Ладно, кое-что я взял, — согласился он. — Но не деньги! Думаешь, если бы я набрел на пару миллионов йен, то рискнул бы это выдать? Думаешь, хвастался бы, нацепив красивые шмотки и покупая тебе подарки? Думаешь, я вообще остался бы в Токио, рискуя быть ограбленным? Забавно, с тех пор, как я заполучил эту физиономию, люди считают, что я кретин. Поверь мне, если бы я нашел столько капусты, ты бы в жизни больше не услышал про Гомбэя Фукугаву.

— Тогда что ты взял?

— Ничего такого, о чем стали бы жалеть.

— Что? — Мой голос стал жестче.

— Ты правда хочешь знать? — спросил Гомбэй. — Талисман на удачу. Дешевую мелкую фигурку, такие на храмовых барахолках продают. Один из Семи Богов Удачи.

До меня не сразу дошло. А потом шло и шло. Дошло до упора и еще чуть дальше.

— Даже не знаю, с чего это я ее взял, — удивленно сказал Гомбэй, вспоминая. — Просто взгляд на нее упал. Меня как дернуло. Бывает же такое. Ну и что?

— Фигурка, — пробурчал я.

— Ага. Дурацкая статуэтка. Вот такая примерно. Гомбэй дюйма на три развел большой и указательный пальцы.

— Дай угадаю, — сказал я. — Черная стеклянная штука. Типа из вулканической породы и вырезанная в форме Бэндзайтэн.

Глаза у него запали, будто хотели поглубже залезть в череп, — вот и все, чем он выдал свое удивление.

— Из какой породы?

— Так я прав.

— Ага. Но как ты узнал?

— Удачная догадка, — ответил я.

Не только Гомбэй не устоял перед желанием украсть идола Бэндзайтэн. Я вдруг сразу понял, что в 1945 году, когда офицер Такахаси и его головорезы напали на Храм Бэндзайтэн, случилось тоже самое. Чудесная статуэтка, которая, как полагают, изверглась из горы Фудзи, вовсе не потерялась во время пожара. Последние пятьдесят шесть лет она была у офицера Такахаси. Пока Миюки не стырила ее из особняка Накодо и не упрятала в собственную сумочку.

— Так что ты будешь делать? — спросил Гомбэй. — Напустишь на меня полицию? Расскажешь всем читателям «Юного Востока», что я — воришка?

Не обращая внимания на Гомбэя, я постарался все обмозговать. Бесполезно. В последние дни я так много думал, что все мысли кончились.

— Чака, ты еще здесь? — спросил Гомбэй.

— Ты отдашь мне идола. Прямо сейчас.

— Отдать тебе? А тебе он на кой сдался?

— Даже если весь день проболтаю, все равно не объясню. Скажу просто, что на кону — жизнь девушки. И может, еще моя, и, может, даже твоя.

— Серьезно?

Лучшим ответом была моя собственная физиономия.

— Ладно, — сдался Гомбэй. — Блин, эта штука мне без надобности. И все это барахло без надобности, если вдуматься. Хочешь, возьми пару тюбиков зубной пасты, может, еще шампунь. Думаю, журнал юге в разъездах, вроде тебя, всегда пригодится лишняя…

— Где статуэтка?

— Хорошо, мужик, полегче, — сказал Гомбэй, выставив ладони. — Вон в том шкафу, о'кей? Прямо за тобой. Только отойди в сторонку, и я ее достану.

В его голосе появилось что-то новое, придушенная хрипотца, но мне было плевать. Зуб даю — он связан с Боджанглзом, или с Человеком в Белом, или у него в шкафу пушка, или гадюка, или напалмовая бомба «М-69». Паранойя наступала по всем фронтам, тисками сжимая мне голову, — и пускай, если она удерживает меня на плаву. Кроме того, не надо быть параноиком, чтобы знать: никогда нельзя доверять чуваку, который все время улыбается, даже если это результат операции.

— Забей, — сказал я, выбросив руку и его притормозив. — Сам достану.

— Супер, — вздохнул Гомбэй. — Достань сам. Бред какой-то.

Не поспоришь. Бочком я подобрался к шкафу, не сводя глаз с Гомбэя. Он торчал как вкопанный в этом своем костюме «Зенга» с иголочки, наполовину удивленный, наполовину раздраженный. Наверное, соглашаясь на статью «Павшие звезды», он понятия не имел, во что ввязывается. Как и я, впрочем, но, пожалуй, никто из нас не знает, что на самом деле случится. Ни Амэ Китадзава, ни Накодо, ни Миюки. Ни Боджанглз, ни Афуро, ни Гомбэй. Ни даже китайский крестьянин.

Я дернул дверцу шкафа, но та не шелохнулась.

— Сначала толкни, — объяснил Гомбэй, явно разозлившись. — Нажми на нее, потом ручку поверни. Косяк слишком тугой. Дай я…

— Стой где стоишь! — рявкнул я. Гомбэй в отвращении вскинул руки.

Обращай я поменьше внимания на Гомбэя и побольше — на саму дверцу, я заметил бы четырехдюймовую круглую дырку, просверленную в верхнем углу. Но ее я разглядел уже потом.

Навалившись на дверь, я крутил ручку, пока не услышал щелчок. Потом дверь напрыгнула на меня, чуть не сбив с ног. Звук я услышал прежде, чем рассмотрел их, прежде, чем смог убраться с дороги. Всего раз я раньше слышал этот звук, в тот первый день в салоне «Патинко счастливой Бэнтэн». Только сейчас он был гораздо громче.

С оглушительным грохотом из шкафа на пол ринулась волна шариков патинко, точно гигантский металлический прибой ударил в берег. Волна стукнула меня куда-то иод коленки, достаточно сильно, чтоб слегка выбить из равновесия.

Я выровнялся как раз вовремя, чтобы словить второй удар по котелку. Рухнув, я еще успел смутно разглядеть ухмыляющегося Гомбэя, который замахивался клюшкой в третий раз, но я так и не узнал, огреб ли этот удар. Я очнулся гораздо позже с чудовищной головной болью, в совершенно темной комнате, заваленной шариками. Гомбэя давным-давно и след простыл.

 

33

ТРИ — ВОЛШЕБНОЕ ЧИСЛО

За окмном прошла семья, облаченная в легкие летние юката в багряных и золотых разводах. Семья поднималась по холму к храму Ясукуни — его массивные ворота тории освещались двумя здоровенными прожекторами, выжигающими в темпом небе гигантскую «X». Родители лет тридцати с хвостиком и их малыш направлялись на Митама Мацури, летний фестиваль. В поезде я видел его рекламные плакаты. Ночные танцы бонодори, дабы умиротворить души усопших, демонстрация боевых искусств, киоски с вареным угрем и якитори, карнавальные игры, «комната страха», пиво и сахарная вата. Хотел бы я тоже взбираться на холм вместе с этой семьей. А вместо этого торчу в книжном магазине «Ханран», вдыхаю воздух такой затхлый и тяжелый, словно его уже раз сто вдыхали.

— Вы на самом-то деле видели идола Бэндзайтэн? — спросил Кудзима.

Я покачал головой. Голове это пришлось не по нраву. Я просто рассказал профессору Кудзиме обо всем, что случилось, начиная с «Патинко счастливой Бэнтэн» и заканчивая тем, как я отрубился в куче шариков на полу захламленной квартиры Гомбэя. Выложил все свои теории, в том числе все, что мне понятно, и кое-что из того, что непонятно. Если бы я взялся рассказывать Кудзиме обо всем, чего я не понял, пришлось бы мне торчать у него до следующего летнего фестиваля.

— Не знаю, — промычал Кудзима. — Это возможно. Определенно это не невозможно. Но, так или иначе, без нужных исторических данных наверняка я не скажу. Невероятно, но не невозможно.

— Не думаю, что так уж невероятно, — парировал я. — Вот как я это понимаю. Когда в тот день в 1945 году офицера Такахаси пригласили на чай, монахи Храма Бэндзайтэн по доброй воле отдали фигурку. Вот только Такахаси решил, что, пожалуй, не стоит отдавать ее императорскому двору. Но ему надо было заставить эту вещицу исчезнуть, чтобы все было шито-крыто. И он спалил храм, начав со священника и монахов.

— Это не невозможно, — согласился Кудзима. — Но если у Такахаси уже была фшурка, зачем он остался снаружи, пока храм горел? И зачем потом ему было мчаться в горящее здание? Думаю, в этом аспекте происшествия в Храме Бэндзайтэн показания свидетелей вполне последовательны.

— Потому что ему надо было прикинуться, будто он ждет решения монахов, — ответил я. — Такахаси не мог выдать, что монахи уже отказались от идола. Но он забежал в горящий храм и разрушил любые подозрения, которые могли бы возникнуть, когда фигурку не нашли. Ему пришлось так поступить, чтобы доказать свою абсолютную преданность императору и его священной миссии: «семь жизней на службу нации» и все такое. А уж если Такахаси готов был пожертвовать собственной жизнью и ворвался в горящее здание, никто бы не заподозрил его в краже идола Бэндзайтэн.

— Любопытная интерпретация событий, — сказал Кудзима. — Из вас вышел бы первоклассный историк. Но вот загвоздка: судя по тому, что вы мне рассказали, ваша интерпретация не такая уж беспрецедентная.

— Давным-давно Боджанглз рассудил так же, — согласился я. — После разговора с семьей Китадзава до меня дошло, что Боджанглз еще тогда, много лет назад, с первой женой Накодо пытался устроить что-то вроде того, что он делает сейчас. Амэ тоже упоминала Человека в Белом, хотя, по правде сказать, я понятия не имею, как она утонула в 1977 году. А вот что касается последних дней, тут, думаю, я разобрался. Боджанглз заставил Миюки украсть фигурку из дома Накодо, но отдать ее Миюки не успела, потому что Гомбэй Фукугава, мой герой «Павших звезд», свихнутый на патинко и, как выяснилось, клептоман, спер идола из сумочки Миюки. А Боджанглз этого не знал. Вот почему он разнес квартирку Афуро, вот почему он устроил погром в доме Накодо, прежде чем его замочить. Боджанглз столько усилий на это ухлопал, что теперь все отчаяннее ищет эту идиотскую фигурку. Боджанглз все отчаяннее, все безрассуднее и все опаснее.

Кудзима испуганно сморщился.

— Думаете, Боджанглз — та странная фигура в белом? — спросил он.

— В яблочко, — ответил я. — Допустим, сразу после судорог Миюки он заявился в «Патинко счастливой Бэнтэн» — может, там он меня и увидел. Или просто разнюхал, что это я вызвал «скорую». Накодо сделал так же, прежде чем затащить меня в свой особняк в Арк-Хиллз.

— И вы думаете, что к вам в номер этот тип вломился, чтобы найти пропавшую статуэтку Бэндзайтэн?

Я кивнул — медленно, чтобы голова не так болела.

— Но он точно ваш номер обыскивал?

— Ну, он его не разнес, как у Накодо и Афуро. Но обыскать мог практически в любое время в последние несколько дней. Ясно ведь, что со взломом у него проблем не было.

Кудзима нахмурился:

— Но зачем приходить второй раз? Трое мужчин в холле, написанные послания… Чего он рассчитывал добиться эдакой театральностью?

— Без понятия, — ответил я. — Может, хотел меня напугать, показать, кто тут главный. Не знаю я.

— И зачем гнаться за второй девушкой — Афуро, так ее зовут?

— Этого я тоже не понимаю.

— И вы понятия не имеете, кем может быть этот Боджанглз, кроме его склонности одеваться в белое и способности, гм, вызывать неожиданные судороги?

— Думаете, я не знаю, как нелепо это звучит?

— А в полиции вы были?

— Смотрите выше.

Профессор Кудзима глубоко вздохнул и потер глаза. Я-то надеялся, что подберусь ближе к разгадке, если удостоверюсь, что в 1945 году Такахаси вполне мог стырить идола. Но разговор с Кудзимой лишь заставил меня понять, как далеко мне еще до любых разгадок. Каждый раз, как я пытался собрать головоломку, у меня оставались лишние кусочки. Может, я и знаю, что в 1945 году стряслось с монахами Бэндзайтэн, но я вес равно не понимал, каким образом это связано с гибелью Амэ Китадзава в 1977-м или смертью Миюки в 2001 году. Однако эти смерти точно между собой связаны.

Или нет. Недавно у меня был двенадцатичасовой приступ, я пострадал от зверского удара по кум полу, и, может, эти происшествия эффективно положили конец моей жизни в роли здравомыслящего, психически уравновешенного человека. Может, я теперь до конца дней своих стану нести чушь о Человеке в Белом и о том, что это он виноват в смерти всех мужчин, женщин и детей, утонувших со времен эпохи Токугавы и до наших дней; и что все эпилептические припадки, кроме вызнанных мультяшками «Покемон», — тоже его вина.

— Ну и что вы предлагаете нам сделать? — спросил Кудзима.

Черт, хотел бы я знать. Я глянул вокруг — столько книжек, и ни от одной нет толку. Почему никто не написал «Секреты шантажа для чайников»? Пае «Руководство для идиотов по Богам Удачи и судорогам», когда оно вам нужно?

— Секундочку, — пробормотал я. — Точно. Книга.

— Книга?

— Вы же мне сказали, что однажды кто-то пытался написать книгу о происшествии в Храме Бэндзайтэн? Книгу, которая так и не вышла в свет.

Кудзима поднял бровь и поправил очки:

— Верно. Насколько я в курсе, определенные правые группировки надавили на издателя, и тот решил, что книжка не стоит хлопот с ее публикацией.

— Как в точности «надавили»?

— Деталей я не помню, но, скорее всего, применили обычную тактику. У издательства паркуют грузовик с мегафонами и круглые сутки клевещут во все горло. Если это не срабатывает, правые вламываются в офис, разбивают все в щепки и угрожают служащим. Но я же говорю, что в этом деле подробностей не помню.

— У компании «Осеку» могли быть союзники в правом крыле?

— Конечно. Строительная индустрия давно при необходимости использует шишек из правого крыла и якудза, либо для того, чтобы покончить с забастовками, либо…

— А имя издателя помните? Кудзима покачал головой:

— Интересно, к чему вы клоните своими расспросами?

— Подумайте-ка, — начал я, пытаясь мысленно разложить все по полочкам. — Скажем, в этой книге говорилось не только о происшествии в храме. Вы говорили, что о нем уже писали раньше, хотя особой известностью оно не пользовалось. Скажем, эта новая книга должна была раскрыть, что старик Накодо — это офицер Такахаси. Клану Накодо кто-то настучал про эту книжку, и они решили воспользоваться своими связями, чтобы книжка никогда не вышла в свет. Сдается мне, что с идеологической, исторической или еще с какой точки зрения правые группировки ничего против этой книжки не имели — Накодо их просто использовали.

— Нуда, это возможно, но…

— Но наш покопанный автор не отказался от книжки и не стал спокойненько жить себе дальше, — перебил я. — Он еще тверже вознамерился погубить семью Накодо. Превратил это в дело своей жизни. А может, это был вовсе не сам автор, а просто тот, кто видел книгу до публикации. Может, редактор или, блин, не знаю — в общем, кто-то. Вот что я думаю: надо глянуть на тех, кто связан с этой книгой, и получим нашего Боджанглза. Кудзима, можно с вашего телефона позвонить?

— Конечно, — ответил он.

В голосе его сквозило удивление — я понял, что он считает мою новейшую теорию совершенно чокнутой, но тратить время на убеждения я не мог. Кудзима плюхнул на письменный стол здоровый черный телефон. Подняв трубку, я уже взялся набирать номер Ихары, когда вдруг остановился.

— Гудка нет, — сказал я.

— Нет? — спросил Кудзима, прикинувшись удивленным, чтобы скрыть смущение. — Ах да. Боюсь, что возникло, как бы это сказать, маленькое недопонимание по поводу моего счета в телефонной компании.

— Плевать, — сказал я, вспомнив, что у меня еще есть розовый мобильник Афуро. Выудив его из кармана, я нажал кнопку «включить». И вдруг все сошлось, после моей бесконечной беготни по кругу, бестолковых переживаний и пространных теорий. Простое нажатие кнопки, и раз! — все сошлось.

Сердце у меня не екнуло, не захотелось вопить от радости, ничего такого. Ни ликования, ни облегчения. Только разочарование. По большей части разочарование в себе самом, а еще в человеке, сидящем напротив меня.

Как только я врубил мобильный, он затрезвонил. Я уже собрался ответить, но увидел, что это не входящий звонок. Телефон наигрывал симпатичную мелодию под названием «Незнакомцы в ночи». И это значило, что Афуро — в радиусе двадцати пяти метров от меня. То есть здесь, в «Ханране».

Отключив телефон, я сунул его обратно в карман.

Кудзима наклонил голову:

— Что-то случилось?

Я промолчал. Сказать-то было нечего.

Кудзима уставился на меня через стол, брови нахмурены, рот скрючился в ожидании слов, которые все никак не выйдут наружу. Так мы и сидели в сумрачной пыльной комнате и глазели друг на друга, казалось, несколько минут. На самом деле прошло, наверное, меньше четырех-пяти секунд.

А потом время шатнулось вперед, и почти одновременно произошло несколько событий.

Вдруг сдохли лампы над головой. Я услышал, как открылся ящик стола. Я спрыгнул со стула. С другой стороны стола вспыхнуло, и в плечо мне врезалось что-то горячее. В ушах зазвенело, я крутанулся, а потом бац — я на полу, а надо мной стоит Кудзима, невидимый впотьмах, лишь отражаются в очках уличные фонари. Еще я еле-еле мог разглядеть у него в руке пушку, металл дула поблескивал в темноте. Интересно, подумал я, жива ли еще Афуро, и тут снова вспыхнуло. Кишки разорвала жгучая боль, а глаза у меня закатились, точно сбежать хотели, не желая видеть то, что вот-вот случится. Но когда раздался третий выстрел, я все увидел.

 

34

ТЫСЯЧА ЛИЦ БЭНДЗАЙТЭН

С неба рушатся тысячи бомб, уничтожая целый город, и все равно каким-то чудом некоторые здания остаются нетронутыми. По передку игрового автомата патинко сыплются тысячи серебряных шариков, но несколько счастливчиков так и не падают на дно. Рождаются миллиарды людей, попадая в сложную игру шансов: игру, правила которой скрыты и вечно меняются, игру, в которой выигрыша нет, есть лишь окольные пути к проигрышу. И все же кое-кому из нас достается временная победа. Кое-кто из нас умудряется играть еще долго после того, как шансы говорят, что с нами должно быть покончено. Кое-кому из нас везет.

Однажды Гомбэй спросил меня, считаю ли я себя удачливым, а я ответил — мол, не знаю, что такое удача. Теперь у меня было рабочее определение. Удача — это когда в четырех футах от твоего носа кто-то держит пушку, наставляет ее на тебя и стреляет, а ты все же не умираешь. Удача — это когда ты не только не умираешь, но даже не ранен. Удача — это когда выстрел, который должен был покончить с тобой, заклинивает пушку. И еще удача — когда пушка взрывается, оторвав руку мужику, который эту самую пушку держит.

Если, конечно, вы не тот мужик с пушкой.

Когда замигал и снова включился свет, профессор Кудзима пялился на остатки собственной руки с молчаливым изумлением подлинного неудачника, который, даже будь на кону его жизнь, не догадался бы, как это прежде функциональная и обычная часть тела вдруг превратилась в месиво из костей, разодранной плоти и крови, в бесполезную массу, которую можно было распознать как бывшую руку только по большому пальцу и мизинцу, все еще дергающимся на культе, словно щупальца омара.

Я попытался встать с пола и почувствовал, как сквозь общее жжение рвется дикая боль. С плеча на грудь ползло красное пятно, сливаясь с кровавым пятном на животе, и такая расцветка на рубашке напомнила мне карпа кохаку в пруду Накодо. Не настолько мне повезло, чтобы избежать двух первых выстрелов Кудзимы, но, видимо, нельзя всю дорогу выигрывать.

Мои трепыхания оторвали Кудзиму от созерцания отсутствующей руки. Не успел я встать на ноги, как он рванулся вперед и нацелился пнуть меня в череп. Он не промазал, и это был, пожалуй, сильнейший пинок, какие я получал от историков. От удара я грохнулся на раненое плечо и заорал. Должно быть, удача моя уже почти сошла на нет, потому что Кудзима ухитрился еще пару раз заехать мне по почкам и разок по затылку. А после этого я бросил считать. После этого я вообще бросил что-либо делать.

Но в сознании я был достаточно долго, чтобы увидеть, как профессор заковылял по комнате и попытался сдвинуть с дороги книжный шкаф. С одной рукой выходило неловко, но Кудзима уперся в шкаф плечом и наконец отодвинул его в сторону, открыв дверь за шкафом. Затем профессор снова приблизился ко мне, здоровой рукой схватился за мой воротник и потянул. В мозгах у меня смутно брезжило, что истекающему кровью парню, которого тащат по полу, надо бы посопротивляться, пока Кудзима его не прикончил. Идея хорошая, по заставить мое тело повиноваться указаниям было все равно что орать на героев ужастика на экране.

Башка у меня перекатывалась из стороны в сторону, и, пока тело мое задом наперед со стуком прыгало вниз по лестнице, я слышал собственные стоны и вопли, но ничего не чувствовал. Я просто глазел вверх на носки собственных ботинок и будто со стороны отмечал, что, судя по кровавому следу, который я оставлял за собой наподобие улитки, парень, которого тащат по лестнице, теряет угрожающее жизни количество драгоценной телесной влаги.

Наверное, мы добрались до конца лестницы: я заметил, что больше не двигаюсь. Кудзима включил свет, и вдруг из каждого угла комнаты на меня уставились сотни глаз. Некоторые — размером с серебряный доллар, другие, — не больше булавочной головки, блестящие тусклые — все они принадлежали одной женщине и, по-моему, не особо удивились. После всего, что за сотни лет наблюдала Бэндзайтэн, вряд ли ее брови поднимутся в изумлении при виде гайдзина, подыхающего от огнестрельных ран. Здесь, в подвале «Ханрана», Кудзима собрал удивительную коллекцию: от трехфутовых бетонных статуй и резных деревянных кукол до крошечных золотых Бэндзайтэн, какие впору цеплять как брелок на ключи. Все инкарнации богини, какие только можно вообразить, но, видимо, все же не та Бэндзайтэн, которую искал профессор.

В подвале было пусто, если не считать идолов и несколько раскиданных картонных ящиков. Не знаю, были в этих ящиках книги, фигурки Бэндзайтэн или страницы незаконченной рукописи профессора. Тут в поле моего зрения снова явился Кудзима, таща за собой здоровенную квадратную алюминиевую канистру. Спокойно опустив ее на пол, он шагнул вперед и наклонился глянуть на меня поближе. Лицо у него кривилось от боли, а по восковой коже струился пот, точно воду из полотенца выжимали, но взгляду профессора был жесткий и настороженный, полностью сосредоточенный на следующей задаче. Вот сейчас, подумал я, самое время парню на полу как следует врезать ногой профессору подколенку. Вот сейчас, может, для парня последний шанс, подумал я.

Но чувак на полу меня не услышал, в отличие от чувака, стоящего надо мной. Словно в наказание за мои мысли, Кудзима пнул меня в живот, а потом в морду. Я услышал слабый треск, но почувствовал лишь зуд и отстраненное неудовольствие. До парня на полу было просто не достучаться.

Из-за ударов Кудзимы я сдвинулся так, что теперь пялился на стену позади себя. А на меня пялились новые глаза. В углу над маленьким столом к стене были приколоты фотографии и желтеющие вырезки из газет. Амэ Китадзава рядышком с Накодо на фоне массивных деревянных ворот тории: он — с улыбкой до ушей, она — застенчивая, стесняется камеры. Портреты Миюки были по большей части расплывчатые и темные, точно снятые скрытой камерой — скорее всего, одним из тех крошечных фотоаппаратов, какие продают в специализированных магазинах «Акихабара». На некоторых фотографиях была и Афуро — сидела рядом с Миюки в баре кафе «Акрофобия», насколько я понял. Все люди на снимках улыбаются, дошло до меня, и все они мертвы.

Потом раздался плеск, и я безошибочно унюхал бензин. Я изо всех сил старался не закрывать глаза, наблюдая, как профессор там и сям поливает комнату бензином, вдоволь намочив армию фигурок Бэндзайтэн. Оставшийся бензин по большей части достался мне. Я вдыхал запах, слышал, как бензин плещется по моему телу, но ничего не чувствовал. И решил, что это хороший знак. Если уж я не чувствую, как бензин заливает открытые раны, может, через несколько секунд не почувствую, как горю заживо. Может, ровно на это и хватит остатков моей удачи.

Уронив пустую канистру на пол, Кудзима подошел к столу и пошарил в ящике. Его самоконтроль отчасти слабел, потому что он вдруг взвизгнул, как пес, которому наступили на хвост. Хныча, Кудзима вернулся, сжимая коробок спичек. Открыть их одной рукой — то еще дельце, но профессор справился, стиснув коробок в зубах. Вытащив одну спичку, он разжал челюсти и уронил коробок на пол. С сухим треском спички рассыпались по полу, а Кудзима отступил на пару шагов, в последний раз оглядывая комнату, словно проверяя, не забыл ли чего.

Должно быть, забыл, потому что бросил спичку, наклонился и стал шарить по моим карманам. Вновь тявкнул и, плюясь, разразился серией полузадушенных криков, но, по-моему, себя он уже не слышал. Свет надо мной обрисовывал силуэт его уродской культи, с нее мне на лоб капала кровь — точно извращенная версия китайской пытки водой. Вероятно, это месиво из порванного мяса адски болело, и я уже слегка пожалел было Кудзиму, когда какая-то укромная извилина в моей башке напомнила мне, что этот чувак подстрелил меня, избил и собирается спалить.

Профессор нашел то, что искал. Розовый мобильник. Ткнул большим пальцем в кнопку «включить», и подвал наполнила мелодия «Незнакомцев в ночи». В углу, отставая на полтакта, эхом отозвался второй телефон. Вытащив из цветастой сумочки телефон Афуро, Кудзима вырубил оба мобильника и сунул их в карман своего вельветового пиджака.

А потом вернулся к спичкам.

Подняв спичку с пола, Кудзима приставил ее к переднему зубу и чиркнул. Искра, потом огонек. А потом мимо физиономии Кудзимы пролетел густой клуб дыма, и огонек сдох. Профессор тявкнул, брызгая слюной. И поднял с пола еще одну спичку.

Тут-то я и заметил, что на картонном ящике восседает Человек в Белом. Одна нога с геометрической точностью закинута на другую, в бледных длинных пальцах зажата коричневая сигаретка. Человек в Белом молчал, и лицо его было бесстрастно.

Почему-то Кудзима его даже не замечал. Он снова чиркнул спичкой о зуб, и снова народился огонек, чтобы заглохнуть в облаке дыма, которое выдохнул Человек в Белом. Хотя щеголеватый человечек был всего в паре футов от профессора, тот сто не видел, лишь таращился на почерневший кусочек дерева — озадаченно, как и на свою взорванную руку.

Еще три раза повторилась эта странная пантомима. На финальной попытке морда у Кудзимы чуть в узел не завязалась от боли, разочарования и недоверия. Хныкал он уже не переставая и взвизгивал все чаще. Потом вдруг заковылял вверх по лестнице, свесив вдоль тела бесполезную руку и оставляя за собой кровавую дорожку. Грохнув напоследок дверью, он исчез.

Глянув на меня сверху вниз, Человек в Белом затушил сигарету о подошву и аккуратненько бросил окурок на пол. Потом сунул в тонкие губы новую сшарету, извлек зажигалку и прикурил, взмахнув рукой, точно птица лапкой. Я начал жалеть, что Кудзима не поджег всю шарашку, потому что вдруг стало зверски холодно. Я немного потрясся и постучал зубами, а потом медленно потеплело, как будто солнце явилось из-за туч. Я закрыл глаза, тело мое словно плыло в мягком течении, тихо скользя по глубокой темной реке. Где-то вдалеке открылась дверь, по ступенькам застучали шаги. Я услышал свое имя и увидел, что надо мной стоит Афуро, широко распахнув глаза в темноте. А за ее спиной на картонном ящике сидел Человек в Белом, закутавшись в кокон из дыма, но девчонка его так и не увидела.

 

35

ПОХОРОНЫ ПАТИНКО

Когда наконец пошел дождь, он не прекращался много дней. Просто лился и лился: бесконечные косые серые полосы, окутавшие мутный горизонт. В те дни я лишь сидел и наблюдал, как по окну струится дождь, как он заливает тротуар внизу, как по улице текут сотни зонтиков, кружась и перемешиваясь на зебрах переходов, словно листья, подхваченные водоворотом. А по ночам я прислушивался к ритмичному стуку дождя по стеклу — звук одновременно одинокий и утешительный, звук, который в общем-то говорил все, что можно сказать.

Все то время, что я поправлялся в больнице, я мог бы провести, слушая дождь, но была еще куча посетителей, которые приходили и уходили, и у всех у них были вопросы. На одни вопросы я решил ответить, на другие — нет. Были еще такие, ответить на которые я не мог и по сей день не могу.

Больше всего вопросов было у инспектора Арадзиро. В первый раз он заявился один и спрашивал, почему Кудзима стрелял в меня и где, по моим соображениям, он может прятаться. Я дал Арадзиро все ответы, которые, по моим представлениям, могли быть ему понятны, и сказал, что Кудзима погонится за Гомбэем, если уже не погнался, потому что теперь профессор в курсе, что у Гомбэя — фигурка Бэндзайтэн. Арадзиро состроил забавную мину и больше вопросов не задавал. Если и в палате были медсестры, инспектор показушно заботился о моем здоровье, но когда он пялился на меня, я безошибочно распознавал проблеск удовлетворения в его глазах: вот он я, валяюсь на больничной койке с двумя огнестрельными ранами, двумя треснувшими ребрами, сломанным носом, рассеченной губой и шестнадцатью швами на лбу.

— Диву даюсь, что это старье умудрилось выстрелить хоть раз, не говоря уже о втором, — хихикал Арадзиро. Оказалось, что Кудзима подстрелил меня из «Тайсё 14 Намбу», пистолета наподобие «люгера», какими в дни Второй мировой пользовались японские офицеры. — Почти всегда эти музейные экспонаты заклинивают на первом же выстреле, особенно если они лет пятьдесят с лишним валялись без дела. Наверное, вам просто не повезло.

— Может быть, — ответил я.

— С другой стороны, вы не загнулись от двух ран и большой потери крови. Так что, может, вы удачливее, чем думаете.

— Может быть, — повторил я.

Перед самым уходом Арадзиро швырнул мне газету.

Когда он ушел, я прочел, что Гомбэй Фукугава, забитый насмерть, был обнаружен в своей квартирке в Нипггори. О Кудзиме или статуэтке Бэндзайтэн газета и не заикнулась. Никаких упоминаний о том, как смерть Гомбэя связана с гибелью Миюки и господина Накодо. В статье говорилось только, что копы допрашивают хозяев галерей патинко, куда регулярно захаживала жертва. Если верить источникам из токийской городской полиции, Гомбэй, видимо, открыл новый способ мухлежа, который невозможно засечь, и в последнее время нажил себе кучу врагов в мире патинко. Подозревали, что именно это и послужило мотивом убийства.

Ясное дело. Гомбэй вообще-то не мухлевал, но меня не удивило, что копы ухватились за версию патинко. По натуре своей инспектор Арадзиро и ему подобные избегают сложных сценариев, как кошки избегают воды, а вампиры — солнца.

Напоследок в статье говорилось, что совсем недавно была седьмая годовщина смерти Айко Симато, она же Лайм, которая пела в дуэте вместе с Гомбэем. Выяснилось, что эта годовщина пришлась аккурат на тот день, когда я встречался с Гомбэем в «Патинко счастливой Бэнтэн», — жаль, что я раньше не сообразил. Выполни я домашнюю работу, был бы немного чутче и подождал бы с интервью по крайней мере до следующего дня. А значит, я не стал бы свидетелем припадка Миюки, а если бы не я, думаю, и Гомбэй припадка бы не заметил. А значит, не спер бы идола и, скорее всего, но сей день торчал бы перед каким-нибудь автоматом патинко. Но такие мысли могут далеко завести. Мир безнадежно сложен, и все факты узнаешь, когда уже слишком поздно. Я старался делать то, что считал правильным, а больше ничего сделать и нельзя.

Кое-кто из журналистов пронюхал, что я последним взял интервью у Гомбэя, и предложил купить у меня статью, но плевать мне было, сколько корзин с апельсинами они присылали — а именно их всегда присылали; я заявил, что придется им прочесть интервью в следующем номере «Молодежи Азии». Это сработало, потому что отзвонилась Сара и заявила, что, хотя я упустил свой рейс и не уложился в сроки, в Кливленде меня все равно будет ждать работа. Дело в том, что японская пресса так упорно названивала в офис «Молодежи Азии», что пришлось им превратить заметку о Гомбэе на триста пятьдесят слов для цикла «Павшие звезды» в очерк на семь тысяч слов. Тот же, кто предложит за нее больше всего денег, потом выпустит статью в Японии. Еще удивительнее было то, что Саpa по правде сказала «до свидания», прежде чем повесить трубку. К тому времени, как я оправился от шока настолько, чтобы ответить тем же, она уже отключилась.

Мне пора было браться за ум и за ручку с бумагой, чтобы писать про Гомбэя, но самое смешное — даже после всего, что случилось, я мало что мог рассказать про этого чувака. Гомбэй любил патинко, водились у него кое-какие забавные мыслишки насчет удачи, был он отчасти клептоман и не вовремя стырил не ту штуку, по ходу дела причинив много вреда куче людей. Сколько слов вышло?

Инспектор Арадзиро навестил меня еще разок. Объявился он посреди ночи, и текло с него, как с потопшей крысы. Он рассказал мне, что наконец обнаружили Кудзи-му. Нашел его управляющий гостиницы в Кёбаси. Мужик делал обход и заметил, что кто-то взломал запечатанный номер в подвале. Внутри нашли труп Кудзимы, и из-за четырех деталей этого дела у Араздиро разыгрался ишиас.

Первое: при вскрытии в легких Кудзимы обнаружили воду, то есть он, видимо, утонул, а потом его каким-то образом перевезли через весь город и сунули в пустой гостиничный номер. Второе: судя по записям камер слежения, в то время, когда это произошло, в гостиницу никто не заходил и из нее не выходил. Третье: запечатанный номер взломали изнутри, а не снаружи. И четвертое: гостиница была та самая, где остановился я, — отель «Лазурный», и Арадзиро это бесило, хотя он сам не мог сказать почему.

Рассказав мне все это, он показал мне фотографию с места преступления. Труп Кудзимы осел на низком деревянном столике, который стоял меж двух изукрашенных напольных подушек, обернутых в пластик. На другом конце номера виднелась полуоткрытая дверь, и я узнал комнату, в которой побывал во время своего двенадцатичасового припадка. Потерев налитые кровью глаза, Арадзиро спросил, что я обо всем этом думаю. Я ответил, что у меня в запасе только отстойные теории и недоделанные идеи, и все они непростые, а в девяти случаях из десяти простой ответ — верный ответ. Так что, если только Арадзиро не решит нарисоваться в редакции в Кливленде, чтобы посоветовать, о каких новых кремах от прыщей мне сочинить заметку, я оставлю расследование ему и прочим копам.

Добрых десять минут Арадзиро сверлил меня взглядом, потом изобразил усмешку на толстой роже и напомнил мне о своей грядущей пенсии. А потом вразвалочку прошелся по комнате, сунул в уголок рта сигарету и щелкнул выключателем, оставив меня в темноте, наедине с шумом дождя.

То была последняя ночь, что я провел в одиночестве, потому что на следующий день у меня появилась соседка. После обеда явился адмирал «Морж» Хидэки, по-прежнему одетый в свой модный китель, и принес с собой корзинку апельсинов и маленький аквариум с моей подружкой из «Сада Осьминога». Я извинился за все неприятности, что причинил отелю «Лазурный», но Морж уверял, что извиняться следует ему. Забавно — он так и не смог толком объяснить, за что же ему надо извиняться. Я надавил, и Морж выдал туманные заявления о том, что он, возможно, не то чтобы все рассказал мне о гостинице, особенно о портрете Бэндзайтэн в подвале и о нежеланных гостях, которых эта картина подчас привлекает. Когда я спросил, не о Человеке ли в Белом и трех его прихвостнях он говорит, Морж просто заявил, что политика гостиницы запрещает ему обсуждать сверхъестественные явления.

— Сверхъестественные? — переспросил я.

Дернув разок усами в ответ, Морж сверился со своими карманными часами, пожелал мне скорейшего выздоровления и скорейшим же образом сделал ноги. В своем аквариуме рыбка медленно нарезала круги, оглядывая комнату и выдувая беззвучные «о».

Морж оказался не единственным моим доброжелателем. Выкроив время из своего напряженного расписания подсматривания и подслушивания, ко мне заскочил детектив Ихара, чтобы лично доставить кое-какую информацию, о которой я просил, и очередную корзинку апельсинов. Он даже был настолько любезен, что дал мне пятидесятипроцентную скидку на информацию — тариф для инвалидов, как он это назвал. Знал бы я, что Ихара бывает так великодушен, — давным-давно бы подставился под пулю.

Ихара сообщил мне две вещи, и обе они подтверждали мою теорию о том, что именно заставило Кудзиму так свихнуться, что он разыграл мудреную схему мести, из-за которой в итоге я чуть не истек кровью в подвале букинистического магазина.

В первую очередь сыщик поведал мне о неопубликованной рукописи под названием «Сожжение Храма Бэндзайтэн: оценка ряда событий, приведших к самому темному часу в истории Токио и к его нынешним последствиям». В 1989 году издательство «Суфося Лтд.» должно было опубликовать эту книгу, но ребята остановили печатные прессы, когда угодили под пресс фанатиков из правого крыла. Автором книжки был сам Кудзима, как вы, наверное, догадались по растянутому названию. И как вы, наверное, догадались, ходили слухи, что эти самые правые фанатики связаны с компанией «Осеку».

И во-вторых, я узнал, что семье Накодо мало было сорвать публикацию книги: желая гарантировать, что их грязный секретик никогда не выплывет на свет божий, они захотели основательно дискредитировать Кудзиму. Ихара нашел ту студентку, которая заявила, что Кудзима платил ей за сексуальные услуги. Как ее зовут, я забыл, но имя и не важно. Узнав, что у нее дом в богатом пригороде Сэтагая и что сейчас она работает независимым консультантом на компанию «Осеку», я понял псе, что надо, о том, как профессора Кудзиму выперли из университета Нихон.

Откуда Кудзима пронюхал, кто такой на самом деле старик Накодо, я так и не узнал. Может, профессор сказал мне правду: не так уж трудно раскопать даже самые загадочные факты, если ты готов попотеть, состыковать эти факты — вот что трудно. Насколько я понял, в какой-то момент профессорская одержимость семьей Накодо и офицером Такахаси перешла в одержимость самим идолом Бэндзайтэн. Может, Кудзима думал, что, заполучив идола, раз и навсегда докажет, что еще тогда, много лет назад, он был прав насчет Такахаси/Накодо. А может, все было еще сложнее. Может, Кудзима верил, что у фигурки богини и впрямь есть волшебные свойства, что ее владелец находится под зашитой богини Бэндзайтэн.

Если так, то профессор жестоко ошибся насчет этих свойств, ибо все, кому доставалась статуэтка, теперь мертвы. Все, кроме Такахаси, офицера ужасной Кэмпэйтай, который почти шестьдесят лет назад заварил всю эту странную кашу, а теперь превратился всего лишь в безобидного старикана, рассекающего на инвалидном кресле. В районе Минато он всех переживет, а может, и всех нас тоже.

Как вы это объясните, госпожа Золотая Рыбка? Ваши сухопутные обычаи — для меня бездонная загадка.

Мало с вас толку, госпожа Рыбка. Но ты же не скажешь, что я — плохой слушатель.

Разговоры, что я вел с Афуро, были гораздо живее. Она никогда не притаскивала апельсины, зато являлась каждый вечер, удивительным образом подгадывая так, что ее визиты всегда совпадали с ужином. О чем бы мы ни говорили — а говорили мы обо всем подряд, — в какой-то момент мы всегда обменивались следующими репликами.

— На вкус это варево отвратно, — говорила Афуро. — Как же ты поправишься, если будешь лопать такое дерьмо?

— Я его не лопаю, — отвечал я. — Ты лопаешь.

— Угу, — соглашалась она. — И все равно. Вспоминая наши разговоры, я поражаюсь, как же это я не сообразил, что Афуро эти визиты были нужны так же, как мне. Постепенно до меня дошло, что Афуро и не заикалась о друзьях, не считая Миюки, наотрез отказывалась говорить о своей работе и ловко увиливала от вопросов о своей родне в Мурамура. Несмотря на сленг и девчачий видок, Афуро оказалась человеком умным и очень необычным, совсем как Сара давным-давно, когда та пришла к нам в «Молодежь Азии». Афуро — редкая штучка, из тех, кто никогда не стремится чем-то выделиться, но все равно выделяется. А это значит, что впереди у нее жизнь не из легких и, может, она уже потихоньку привыкает к мысли о том, что ей никогда не избежать некого врожденного одиночества.

И хотя на больничной койке валялся я, сдается мне, в те часы, что мы проводили вместе, именно Афуро восстанавливала силы. Рядом с ней был тот, кто готов ее выслушать, и, думаю, это помогало ей снова подниматься на ноги и вслепую, в одиночку шагать в мир. Какими бы замысловатыми иллюзиями мы себя ни тешили, именно так все мы противостоим вселенной, где перемены — единственное, что неизменно.

Но когда Афуро заявилась в первый раз, я по большей части пытался выяснить, как это мы с пей вообще остались живы, чтобы теперь вести эти разговоры. Довольно долго она растолковывала мне, что случилось, но вкратце дело было так: в ту ночь, когда Боджанглз погнался за ней под автострадой, она взяла ноги в руки и помчалась от него, как я и велел. Боджанглз — профессор Кудзима — пытался её ухватить, но сумел только сдернуть у нее с плеча сумочку, а потом Афуро добежала до станции Дзимботё и очутилась в безопасности.

Я решил, что Кудзима погнался за ней потому, что в тот момент, наверное, еще думал, будто Афуро в курсе, куда Миюки дела статуэтку. Но когда Афуро сделала ноги, почему она не позвонила мне? Потому что сотик остался в сумочке, объяснила она. Тогда я спросил, слыхала ли она когда-нибудь о телефонах-автоматах? Закатив глаза, Афуро объявила, что думала об этом, но все бабки и телефонные карточки остались в сумочке, которую спер Кудзима. Так чего же она хотя бы не отправилась домой и не оставила сообщение для меня в отеле «Лазурный»? Потому что все координаты гостиницы были забиты в память мобильного, который в тот момент был у Боджанглза, он же Кудзима. А когда я спросил, почему она просто не позвонила в справочную, Афуро сказала, что забыла название гостиницы.

— Забыла название?

— Можно подумать, ты сам ни разу в жизни не ошибался, — фыркнула она.

Я напомнил ей, что в ту ночь, когда она пыталась угрохать меня кирпичом, она следила за мной от самой гостиницы, так что должна знать, где это. Что, не могла заскочить вечером и сообщить, что с ней все путем? Афуро ответила, что без карты на сотике ни за что не смогла бы найти снова это место. Даже прожив в Токио пару лет, она в половине случаев не знала, где находится.

— Ты когда-нибудь задумывалась о том, что слишком зависишь от своего мобильника? — спросил я.

— А иначе ты бы уже, пожалуй, концы отдал, — парировала она.

И объяснила, что засекла меня только потому, что засекла Боджанглза, а его засекла только потому, что выяснила, где же ее пропавший телефон. Она связалась с фирмой-производителем сотовых, которая за небольшую плату в две с половиной тонны йен может найти любой из своих телефонов, потерявшийся в огромном Токио, потому что в каждый сотик встроен чип глобального позиционирования. Мне повезло, заявила Афуро, что в журнале «ЛолНет» она наткнулась на заметку о такой услуге.

— Журнал «ЛолНет»?

— Суперфантастический девчачий журнал про сотики.

— Издеваешься?

— Есть куча журналов про сотики.

— Я-то думал, ты не читаешь журналы.

— Я говорила, что они тупые. Я не говорила, что их не читаю.

Выяснив, где ее мобильник, Афуро весь день просидела в засаде у «Ханрана». Увидела, как я туда вошел, но осталась ждать, потому что ее по-прежнему грызло подозрение, что я, может, все-таки извращенец и всю дорогу заодно с Боджанглзом. Но, услышав выстрелы и увидев, как из магазина выскакивает перепуганный Кудзима с полотенцем, намотанным на руку, Афуро сообразила, что дело нечисто. Когда я так и не появился, она решила зайти внутрь. Кудзима так спешил найти Гомбэя и драгоценную фигурку Бэндзайтэн, что не запер вход.

— Я в натуре видела один его палец, — сказала Афуро, закидывая в рот ложку малинового желе. — Я вхожу, а он, это, лежит там на полу. Маленький, по-моему. Не мизинец, а безымянный. Меня не кровища застремала, а кожа на пальце. Блестящая, типа, вроде полированная или восковая, а на оторванном конце были такие мелкие беленькие ошметки…

— Тут кое-кто пытается ужин слопать, — перебил я.

— Tы не лопаешь, — возразила она. — Я лопаю.

— Угу, — сказал я. — И все равно.

Кучу времени я угрохал на то, чтобы распутать всю историю, насколько я ее знал. Афуро я рассказал гораздо больше, чем копам, но опять же, она была лучше вооружена для того, чтобы иметь дело с этой информацией. Выяснив, что она знает о Бэндзайтэн меньше меня, я удивился, хотя, наверное, не стоило. В конце концов, сказала Афуро, всем ее знакомым уже плевать на Семь Богов Удачи — ну, может, кроме её бабушки. Афуро задала мне кучу вопросов, на которые я не смог ответить, и выдала кое-какие версии, которые мне и в голову не приходили. В итоге мы даже не смогли решить, как же умерла Миюки. Я считал, что после той психологической херни, которую Миюки пережила, разыгрывая из себя любовницу Накодо, она уже не вынесла потери идола и того, что ускользнул ее шанс расплатиться с долгами. Я, пожалуй, верил, что Миюки и вправду утопилась в жалкой канаве под автострадой — по ее мнению, это был единственный способ выпутаться из этого бардака.

Афуро же нравилась сверхъестественная версия. Она решила, что Человек в Белом определенно смахивает на привидение и что он утопил не только Кудзиму, но и Миюки с господином Накодо. Еще Афуро порыскала в библиотеке и раскопала пару старых газетных фотографий Храма Бэндзайтэн. На одной из них, сделанной в 1945 году, перед храмом позировал главный священник. Снимок скопировали с оригинала статьи в «Майнъити Симбун», превратили в микрофильм и вновь скопировали, так что от фотографии осталось чуть больше, чем размытое черно-белое пятно. И все равно мелкие, изящные черты лица священника не могли не напомнить мне Человека в Белом.

— Я-то думала, ты в призраков не веришь, — сказала Афуро.

— Я — существо с противоречивыми импульсами, — отозвался я.

А еще я не мог не вспомнить другого священника из другого храма, посвященного Бэнтэн, — старикана из храма в парке Уэно, того самого, который толковал о фестивале Обон и о мертвецах, что возвращаются на землю. Он тогда сказал, что некоторые души сбиваются с пути и оказываются в городе как в ловушке.

Ясное дело, то, что Афуро раскопала в старых газетах, и то, что рассказал мне священник, всего не объясняло. Судороги, дым, белые костюмы, почему Человек в Белом явился как раз вовремя и спас меня от участи быть живьем зажаренным в подвале книжного магазина «Ханран». Но, как бы я ни корячился, на эти вопросы я никогда не смогу ответить. Это мне было ясно. Понять, почему живые люди поступают так, а не иначе, — уже задача не из легких, что уж говорить о призраках или сверхъестественных эмиссарах богини Бэндзайтэн, или кем там, мать их за ногу, были Человек в Белом и три его прихвостня.

Когда мы с Афуро виделись is предпоследний раз, говорили в основном о Миюки. Афуро рассказывала, как они росли вместе и что задолго до того, как Миюки канула в темные воды реки Нихомбаси, ее уже словно уносило течением. Афуро так до конца и не врубилась, с чего это Миюки решила подыграть плану Кудзимы, — вряд ли причиной всему были одни деньги. Миюки всегда жаждала стать кем-то еще, всегда мечтала превратиться в одно из тех прекрасных, очаровательных созданий, что кружат вокруг ярких токийских огней, в мире, таком далеком от нудного существования Мурамура. Миюки так не терпелось сломя голову ринуться в удовольствия большого города, что она, пожалуй, считала свою интрижку с Накодо всего лишь упражнением по обольщению, вычурной игрой, в какую могла бы сыграть загадочная горожанка. Судя по письму Миюки, в конце концов до нее дошло, что все не так уж безобидно и весело, что даром это ей не прошло. Но было уже слишком поздно.

Вдруг Афуро замолчала, и я прислушался к дождю, что заполнил тишину между нами — двумя незнакомцами в обшарпанной больничной палате, вдали от дома. Вот только незнакомцами мы больше не были, и это утешало. Потеряно четверо людей, но двое нашли друг друга. Счет неравный, но своему месту в этом кривом уравнении я был рад.

— Знаешь, что самое плохое? — спросила Афуро. — Я уже ее забываю. Какие-то мелочи исчезают каждый день. Типа, сегодня могу представить ее глаза, но не волосы. А на следующий день вижу ее улыбку, а вот как голос звучал — не припомню. Как будто мало-помалу я заново ее теряю. Скоро все исчезнет, и я ее совсем забуду. Буду помнить только эту идиотскую родинку.

Началось все исподволь, но, едва начав, рыдала Афуро долго. Она плакала и плакала, а дождь все шел, и вода словно заливала весь мир. Что говорить, я не знал, но решил — самое время что-нибудь сказать. И сказал Афуро, что она для подруги сделала все, что смогла, а большего для спасения Миюки и сделать было нельзя. Сказал, откуда Афуро было знать, как все обернется, сама Миюки и то знать не могла. Сказал, что теперь Афуро в безопасности, никто не причинит ей вреда. И подругу она никогда не забудет до конца, но всем нам нужно что-то забыть, иначе крыша поедет. Нужно забывать и верить, что в конце концов все будет хорошо. Даже если знаешь, что, пожалуй, это не так. Даже если знаешь, что это наверняка не так, не всегда так.

В тот день, когда меня выписали из больницы университета Нихон, дождь прекратился и солнце жарило вовсю, прямо как в старые добрые времена. Я был так рад наконец вдохнуть не пропитанный больницей воздух, что мне было все равно, горячий он или нет. Пахло свежестью и чистотой, почти как по весне. Это если не считать смутных токийских миазмов, которые висели над городом день и ночь, в дождь и в вёдро.

Прежде чем взяться наконец за статью, я хотел выяснить еще кое-что, и прямиком из больницы отправился в библиотеку в Синдзюку. Вскоре я нарыл старую, года 1941-го, карту Токио. С тех пор город так сильно изменился, что она легко сошла бы за карту Кливленда, но я нашел то, что искал. Первый Храм Бэндзайтэн, построенный в 1707 году, находился на берегу канала в Кёбаси — Тюо-ку, центр Токио. Каналы давным-давно исчезли, но осталось как раз достаточно ориентиров, чтобы определить: храм был в точности там, где сейчас расположен отель «Лазурный». Прошлое, словно кровь, просачивается в настоящее. Да, в этом есть смысл, и это лишь доказывает — никогда не знаешь, с чем столкнешься в подвалах странных японских гостиниц.

Сделав несколько копий, я вышел на улицу и стал ждать Афуро у восточного выхода станции Синдзюку. Минут через пятнадцать она явилась верхом на «Хонде Хоббит». В закатанных джинсах и свободной красной ветровке девчонка на желтом мопеде смотрелась далеко не так нелепо, как, наверное, смотрелся я. Но даже ей не терпелось как можно скорее убраться подальше от этой штуки: нарушив правила, она запарковала мопед поперек улицы и, даже не оглянувшись, закосолапила ко мне.

— Как работа? — спросил я.

Афуро закатила глаза.

А потом, сказав, что, может, это будет мне интересно, протянула газетную вырезку. Заметка о похоронной церемонии в храме Сэнсодзи в Асакуса. Церемония в честь пятидесяти тысяч автоматов патинко, которые в этом году изымала из обращения компания «Хэйва». На фотографии буддистский священник в оранжевой мантии вел похоронный обряд перед алтарем, убранным цветами и курящимся благовониями. Вместо портрета усопшего был золотистый автомат патинко. В статье говорилось, что этот автомат представляет не только отправленное в утиль железо, по также души всех покойных, кому нравилось играть на этих автоматах, производить их или с ними работать. Из семнадцати с лишним тысяч залов патинко убрали пятьдесят тысяч автоматов: трудно сказать, каковы шансы, что Гомбэй Фукугава играл на одном из них. Но мне хотелось думать, что кто-то молится за него, пусть даже косвенно, пусть с помощью этого автомата, который обернулся грубой метафорой невезучей жизни Гомбэя.

Свернув заметку, я сунул ее в карман рубашки. Через пару минут мы с Афуро залезли в такси и покатили на юго-восток. Быстрее и дешевле было бы сесть в электричку, но я уже давным-давно растратил свои суточные, и сейчас уже без толку было корчить из себя финансово ответственного. Солнце опускалось за горизонт, и мимо кометами проносились нарождающиеся разноцветные огни на широких пульсирующих улицах Гиндзы. Вскоре мы ехали по автостраде на побережье Токийского залива. На западе вздымались силуэты полуосвещенных небоскребов, торчащих над покореженной геометрией низеньких многоквартирников. На востоке в глубоких водах отражались сверкающие огни далеких верфей и прибрежных заводов. С этой точки Токио смахивал на мирный, сонный приморский город, который и не отличишь от прочих бесчисленных прибрежных городов по всему миру. Мегаполис точно с открытки, совсем не похожий на тот город, который я любил, несмотря ни на что, — бурлящий, жестокий балаган нового века, Токио, каким его познаешь изнутри.

Мы направлялись на Одайбу, искусственный остров посреди Токийского залива, чтобы посмотреть ежегодное летнее шоу фейерверков. Видать, многим в голову пришла та же идея, потому что, не успели мы доехать до пирса Хинодэ, как движение замедлилось до черепашьего темпа.

Рядом, вздымаясь из темной воды, сияли красным башни Радужного моста. Свое название мост получил из-за колонн, все время меняющих цвет, вполне в духе двадцать первого века. Судя по скорости транспорта, я прикинул, что, пока мы доползем до конца моста, я увижу все цвета спектра.

— Я решила свалить в Австралию, — объявила Афуро.

— Одна?

Она кивнула:

— Билет у меня есть, так чего бы им не воспользоваться. И вообще, мне надо на время слинять. Здесь меня уже с души воротит. Думала, что Токио отличается от Мурамура, и это так, но… не знаю. Тут, конечно, толпы народу, но все равно ощущение такое, будто на острове застряла.

— Япония и есть остров, — сказал я. — И Австралия — тоже.

— Да я не в этом смысле, — отозвалась Афуро. Небо почти совсем потемнело, и салют, наверное, вот-вот начнется. Афуро глядела в окошко, а я смотрел на нее. Такси медленно подползло к крутому въезду на Радужный мост, и мир под нами ухнул вниз.

— Это, пожалуй, больше похоже на корабль, — заговорила Афуро. — Ты на борту огромного корабля и убраться с него не можешь. А он все плывет и плывет и до берега так и не добирается. В смысле, ты же много по работе ездишь, так? Все время куда-то линяешь. Ты счастлив от того, что путешествуешь?

— Ну, говорят же, куда ни едешь, от себя не сбежишь.

— Но я спрашиваю: счастлив ли ты?

— В меня стреляли даже не раз, а два, но я выжил, благодаря красивой и умной девушке, которая спасла меня и…

— Я не шучу.

— Я тоже. Прекрасный вечер, я в такси рядом с красивой умной девушкой, еду на остров, построенный из мусора, смотреть на фейерверк. Как тут не быть счастливым?

— Серьезно, — сказала Афуро. — Ты по-настоящему счастлив?

В этот момент мы застряли примерно на середине моста, между небом и водой. По лицу Афуро я видел, как важен ей мой ответ, но что я мог ответить? Что вот сейчас ты молоденький журналист-сорвиголова, готовый завоевать весь мир, а вот бац — и ты лишь пытаешься удержаться на плаву, чтобы успеть глянуть, чем все закончится. Что не можешь решить, то ли счастье находят в других людях, то ли оно только твое. Что ты начинаешь подозревать: счастье — это прирожденное, как идеальная подача или умение со вкусом подобрать галстук; этому не научишься и этого не добьешься, и никто тебе этого не подарит. Что в итоге до тебя доходит: может, стоит бросить всю эту суету со счастьем, пусть другие заморачиваются. Забавно, но это-то и делает тебя счастливым. И наконец, что бы я ей ни сказал, это не будет настоящий ответ на её вопрос. Придется ей самой разбираться, и, может, в итоге ее вывод обернется совсем не таким, как мой.

Но не успел я и рта раскрыть, как громко хлопнуло.

— Начинается! — воскликнула Афуро. Улыбнулась и стиснула мой локоть, по-прежнему глядя в окошко такси. Глаза у нее расширились, а в ночном небе расцветал фейерверк.