Бурная деятельность не помогала: грызущее беспокойство о Пиппе и ее детях стало в конце концов совершенно непереносимым, и я, махнув рукой на всякое лечение и отменив все назначенные встречи, первым попавшимся самолетом вылетела в Кению. 7 сентября я была уже в Найроби.

Мне пришлось прождать там еще три дня, и я вся извелась, пока наконец Бен не приехал за мной. Он сказал, что гепарды куда-то пропали и, судя по следам, Пиппа бросила своих детей, так что, прежде чем ехать в Найроби, ему хотелось разыскать все семейство.

Как только мы добрались до лагеря — это было 11 сентября, — мы тут же без промедления выехали на поиски гепардов. Локаль видел их в это утро. Но мне пришлось набраться терпения до следующего утра — только тогда я увидела Пиппу. Она шла со стороны равнины Гамбо, к дороге возле новой конторы. Когда я подошла к ней поближе, она сразу же замурлыкала, стала лизать мне руки, тереться о меня своей шелковистой головой — я чувствовала, что она счастлива не меньше, чем я.

Тем временем подоспели и молодые. Они так выросли, что я даже не сразу разобралась, где кто. Все они выглядели великолепно: Биг-Бой и Тайни стали намного крупнее Пиппы и Сомбы, а Сомба сравнялась с Пиппой. Все они проявляли интерес ко мне, но держались поодаль и немедленно ускользали, когда замечали малейшее движение в их сторону.

Я попросила Бена доставить из лагеря мясо и молоко и пошла вместе с гепардами к поваленному дереву в нескольких сотнях ярдов от дороги.

Молодые немедленно взяли дерево штурмом, пытаясь столкнуть друг друга с самых удобных сучьев, а мы с Пиппой уселись рядом внизу. Я ласкала ее, а она все мурлыкала и мурлыкала, и мы обе позабыли четыре долгих месяца нашей разлуки. Но зато Сомба ничего не забыла. Украдкой она стала подбираться к нам поближе и наконец села рядом с Пиппой с другой стороны — так же близко, как сидела я. Я гладила Пиппу отчасти для того, чтобы Сомба поняла, что я не опасна для ее матери — мурлыканье Пиппы должно было убедить ее в этом. Мало-помалу Сомба придвинулась так близко, что, гладя Пиппу, я не могла не гладить и ее; она делала вид, что я ей совершенно безразлична, но вместе с тем все-таки старалась подружиться со мной. Биг-Бой и Тайни тоже улеглись рядом.

Тайни мурлыкал и долго смотрел на меня своими темными ласковыми глазами, однако стоило мне протянуть руку, как он тут же откатился подальше, чтобы я не смогла до него достать. Биг-Бой принимал мои ласки довольно равнодушно — мурлыкать он не собирался. Так мы и сидели все вместе, довольные и счастливые. Меня переполняла глубокая радость — о такой чудесной встрече можно было только мечтать.

Пришел Бен с припасами. Молодые чуть не вышибли у меня из рук бидон, когда я собиралась налить в миску молока: должно быть, они ужасно хотели пить. Сомба и Тайни моментально засунули головы в самую миску и оттерли Пиппу и Биг-Боя, так что им пришлось лакать из другой миски. От последней козы осталось очень мало мяса, да и то сильно попахивало, но это не остановило гепардов — они съели все до последнего кусочка и недвусмысленно требовали добавки. Так что Бену пришлось отправиться за новой козой. Он предупредил меня, что вернется нескоро: с 1 октября он по настоянию директора заповедника перевел наше стадо из Кенмера к дому Локаля, за пределами парка. Это было от нас в двадцати двух милях, так что доставать мясо в то время, когда оно было нужно, стало непросто.

Когда Бен ушел, молодые начали резвиться. Они носились друг за другом по недавно выжженной равнине и подняли такие тучи пыли и пепла, что фотографировать их было невозможно. Мне захотелось посидеть рядом с Пиппой — она лежала невдалеке под деревом, но при моем приближении она встала, позвала детей и вместе с ними пошла обратно, в ту сторону, откуда они пришли. Я провожала их взглядом и вдруг заметила, что Пиппа слегка прихрамывает.

Бен уехал за козой на нашем лендровере, так что нам с Локалем оставалось только пройти три мили до дому пешком. Близился полдень, стало очень жарко. Когда мы протащились примерно с милю, я увидела в бинокль наше семейство: гепарды разлеглись под кустом, время от времени облизывая друг друга, они перекатывались на спину, раскинув лапы, чтобы не упустить ни малейшего дуновения ветерка в этом палящем зное. Мне до смерти хотелось остаться с ними на весь день, но я боялась рисковать — а вдруг, если мы подойдем, они увяжутся за нами в лагерь? Пришлось поступить так, как было лучше для гепардов, и мы сделали солидный крюк, непрестанно оглядываясь — не крадутся ли за нами гепарды, но, к счастью, их совершенно разморило, и они предпочли подремать на месте. К ленчу мы добрались до лагеря, там меня ждал с печальными новостями Джордж. Он уже писал мне, что у него произошло несколько столкновений с администрацией парка из-за львов, и вот теперь ему приказали ликвидировать свой лагерь. Само по себе это было достаточно неприятно, но нас очень тревожила судьба Сэнди. Несколько раз малышку видели вместе с прайдом Джорджа, но время от времени она, изголодавшись, приходила в лагерь. Сэнди было всего полгода; в таком возрасте, если ее бросить на произвол судьбы, она обязательно погибнет. Джордж хотел хотя бы издали следить за ней и попросил разрешения у директора переехать в мой лагерь, чтобы оставаться в парке на правах туриста. И вот теперь он ждал ответа директора. Он так тревожился за Сэнди, что даже не встретил меня в Найроби, да и сейчас сидел как на иголках — ему нужно было поскорее вернуться домой на тот случай, если Сэнди опять зайдет в лагерь.

Сразу же после отъезда Джорджа появился Бен — он привез козу и еще одну новость: жена Локаля, которая обычно пасла коз, серьезно заболела, и ее нужно доставить в больницу. Кроме Бена, отвезти ее туда было некому, так что я позволила ему и Локалю немедленно отправиться с ней в больницу миссии, чтобы успеть обратно до темноты — больница была высоко в холмах Джомбени. Как ни печально, но это значило, что сегодня Пиппа с детьми останется голодной — слишком уж рискованно нам со Стенли бродить по зарослям без винтовки, а разрешение на пользование оружием было только у Бена и Локаля. Но по дороге к лагерю мы видели несколько стад газелей Гранта и водяных козлов, и можно было надеяться, что гепарды найдут себе добычу, если очень проголодаются.

Ранним утром на следующий день мы вернулись туда, где оставили гепардов, но не нашли никаких следов; грифов, которые могли бы привести нас к их добыче, тоже нигде не было. Еще два дня мы продолжали безуспешные поиски, но наше семейство как в воду кануло.

Пятнадцатого сентября Бен поехал ремонтировать лендровер в Меру, и я снова осталась одна в лагере. Я окончательно вымоталась после долгой ходьбы по жаре в поисках гепардов и налила себе немного вермута, чтобы отметить этот день — день выхода в свет книги о Пиппе. Но где же мой Пятнистый сфинкс? Как будто бы не было особых причин расстраиваться — не так уже редко наше семейство пропадало на несколько дней, — но на этот раз меня не оставляло предчувствие беды.

Как только Бен вернулся, мы разбились на две пары, чтобы обыскать как можно большую территорию; Бен с винтовкой сопровождал Стенли, а вооруженный Локаль пошел на поиски со мной. С рассвета до темноты мы обшаривали все места, где могли оказаться гепарды, и не находили даже их следов — только один раз Бен увидел очень темного гепарда на дороге между лагерем и Пятой милей. По описанию он был похож на супруга Пиппы. Он не появлялся в этих краях с тех пор, как стал отцом теперешних детей Пиппы, и я подумала, что, может быть, они с Пиппой снова вместе.

Джордж обещал помочь нам выследить гепардов, и на следующий день к ленчу мы поехали в его лагерь. По дороге мы заметили несколько павианов — забравшись на верхушку сухого дерева, они что-то разглядывали внизу, на земле. Мне это показалось подозрительным: с чего бы им сидеть в самую жару на дереве без единого листочка? Я подвела машину поближе и увидела под деревом львицу с мертвым павианом в когтях. Должно быть, она только что убила его и даже не успела начать есть. Чтобы избавить попавших в безвыходное положение павианов от мрачного зрелища — вряд ли им приятно видеть, как у них на глазах пожирают их товарища, — я направила машину прямо на львицу. Львица тут же схватила добычу и, пропустив ее между передними лапами, поволокла к реке. Павианы моментально скатились с дерева и помчались прочь, а там к ним присоединились остальные, взиравшие на происходящее издали.

На следующий день к вечеру мы наткнулись на след одинокого гепарда на дороге в Кенмер, в полумиле от моего лагеря; возможно, что это был след Пиппы. Он повернул к реке, и тут мы снова потеряли его в дремучих прибрежных зарослях. С рассветом на другой день Бен и Локаль пошли по этому следу; я на всякий случай осталась в лагере — а вдруг придет Пиппа? Вскоре Бен прибежал обратно, едва переводя дыхание. Он нашел Пиппу всего в трехстах ярдах от лагеря — она лежала под деревом со сломанной лапой. Я поспешила за ним и увидела, что Пиппа ковыляет в сторону на трех ногах, а левая передняя лапа от самого плеча болтается, как тряпичная. Она падала на землю через каждые несколько ярдов, с трудом поднималась и снова тащилась дальше, а потом снова падала. Так она доползла до дерева, под которым был зарыт ее погибший детеныш. Там она и свалилась, совершенно обессиленная. Я сразу же дала ей молока — единственное, что было у нас в лагере, — и она выпила все, не отрываясь. Она ужасно отощала, и было сразу видно, что ей очень худо. Я послала Бена за козой, попросила его по дороге заехать в Скалу Леопарда и попытаться вызвать по радио ветеринара. Харторны были в отъезде, в Южной Африке, но оставалось еще два ветеринара, которых мне рекомендовал Тони, и я надеялась, что кто-нибудь из них согласится приехать, несмотря на то что все это случилось в воскресенье.

Потом я попробовала заманить Пиппу в вольер Уайти, показав ей корзинку с мясом. Она доверчиво заковыляла следом. Прибегать к такому трюку мне было невыносимо тяжело, но было совершенно необходимо как можно скорее поместить ее в безопасное место. Мне хотелось утешить Пиппу, и я начала ее гладить, но на каждое мое прикосновение она отвечала рычанием — я видела, что ее мучает сильная боль. Она пропадала целых девять дней, и, наверное, по крайней мере неделю у нее крошки во рту не было, иначе она не дошла бы до такого истощения. Если бы несчастье случилось с ней неподалеку от лагеря, мы обязательно встретили бы следы молодых; мне страшно было подумать, что Пиппа попала в беду далеко отсюда и — бедняга — какие ужасные мучения она перенесла, пока добралась до лагеря, чтобы мы ей помогли.

Тут подоспел Бен с козой, и мы дали Пиппе грудинку. Она проглотила мясо с такой жадностью, что тут же снова все отрыгнула. Силы ее были исчерпаны; она была так разбита и измучена, что сразу же заснула.

Добиться связи по радио Бену не удалось; поэтому мы решили, что он немедленно поедет в Найроби и привезет ветеринара. Мне не хотелось посылать его на своей единственной машине — она могла срочно понадобиться; я надеялась, что Джордж одолжит нам один лендровер, у него их было три. Мы договорились, что за то время, пока я съезжу к Джорджу за машиной, Бен и Локаль отправятся искать молодых и пройдут по следу Пиппы. Следов молодых они, к несчастью, не нашли, а след Пиппы шел с той равнины, где она некогда произвела на свет Уайти, Мбили и Тату — это было милях в трех от лагеря, — а потом он вел еще дальше, к кольцевой дороге вдоль Муреры.

Около пяти Бен выехал в Найроби, и я рассчитала, что он будет там к полуночи, если ничто не помешает. Весь конец дня я провела возле Пиппы, все время давая ей маленькие кусочки мяса, но она очень ослабела и почти непрерывно спала. Вечером приехал директор, и мы стали думать, как лучше поступить. Еще какое-то время Пиппа будет нуждаться в помощи. Я знала, что Тони Харторн принципиально против того, чтобы дикое животное лишали привычной обстановки, разве что в самом крайнем случае; уже не один раз мы убеждались, что необходимость приспосабливаться к незнакомой обстановке настолько подрывает силы животного, что никакая врачебная помощь не сможет это компенсировать.

Но директор и слышать не хотел о том, чтобы больное животное оставалось в заповеднике — безразлично, на какой срок. Ну, что же мне было делать?

Я не спала всю ночь, прислушиваясь к малейшему шороху в вольере, где лежала Пиппа. Вдруг кто-то фыркнул. Я выбежала из хижины с фонарем и увидела, что на противоположном берегу речки пасется буйвол; яркий свет ударил ему в глаза, и он с громким топотом убежал в темноту.

Вскоре я услышала тихий стон Пиппы — она издавала эти звуки, когда беспокоилась за детенышей. Мне хотелось увидеть их хоть краешком глаза, и я снова выскочила и стала обшаривать все вокруг лучом фонаря, но никого не было. Как только рассвело, я послала Локаля разыскивать следы гепардов. Он обнаружил, что они ночевали совсем недалеко от того места, где пасся буйвол. Их следы вели к Охотничьей акации и дальше на равнину, а потом потерялись. Очевидно, Пиппа позвала молодых, когда их напугал буйвол, которого я спугнула ярким лучом фонаря.

Локаль снова отправился искать молодых, а я сидела с Пиппой в ожидании ветеринара. Я подумала, что, возможно, ему придется осматривать ее под наркозом, и поэтому почти не кормила ее, хотя она была очень голодна. Она не хотела, чтобы я садилась слишком близко, — еще один признак того, что она серьезно больна. Я поняла, что она хочет, чтобы ее оставили в покое, устроилась по другую сторону сетки вольера и печатала письма, чтобы у меня был предлог оставаться все время поблизости и при этом не беспокоить ее своим вниманием.

Вспоминая, что Пиппа немного хромала девять дней назад, я ругала себя за то, что не отнесла ей мясо вечером в тот же день, ведь этим я вынудила ее отправиться на охоту за дичью, быть может, слишком для нее сильной. Повыше локтя кожа у нее на лапе была содрана — вероятно, это след от удара копытом. Меня уже давно беспокоило ее пристрастие к водяным козлам; их полным-полно в наших местах, но взрослые животные — слишком крупная дичь для гепарда. И вот теперь — хватит ли сил вынести это — Пиппа лежала передо мной, так страшно искалеченная, а мысли о том, что ждет ее несчастных детенышей, мучили меня неотступно.

С каким облегчением я встретила Джорджа — он приехал, чтобы утешить меня и помочь Локалю найти молодых гепардов. В три часа дня в Кенмере приземлился самолет с летчиком, Беном и ветеринаром на борту. Я поехала за ними, а тем временем Джордж возвратился в лагерь, так и не разыскав гепардов.

Я видела, что Пиппа с самого утра очень раздражена, и сомневалась, что доктору удастся осмотреть ее без наркоза, но тревоги мои оказались напрасными — она позволила ему осматривать себя без малейшего сопротивления. Точно так же она отнеслась к ветеринару два года назад — она разрешила ему проделывать с ней все что угодно, хотя видела его впервые. Я убеждена: и в том и в другом случае она понимала, что эти незнакомые люди хотят ей помочь.

Врач изрек суровый приговор. Очевидно, лапа была сломана пониже локтя и перелом был таким тяжелым, что ветеринар хотел немедленно усыпить Пиппу. Я умоляла его дать мне возможность попытаться спасти ее. С большим трудом он согласился на мои уговоры, но потребовал, чтобы ее тут же отправили в Найроби — сделать рентгеновский снимок и, может быть, провести лечение. Готовясь ввести Пиппе снотворное перед полетом, он попросил меня подписать документ, в котором оговаривалось его право уничтожить ее, если он сочтет это нужным.

Выхода у меня не было — речь шла о спасении жизни Пиппы, но я едва не потеряла сознание. Врач впрыснул снотворное из расчета на вес в сто фунтов; оно мгновенно подействовало. Затем он связал ей лапы и надел такой тугой намордник, что у Пиппы начались судороги. Я боялась, что в припадке она может прикусить язык, и умоляла ветеринара хоть чуть-чуть ослабить веревку, но он оставался непреклонным — однажды гепард уже вцепился в него и как раз при таких же обстоятельствах… Я собиралась лететь с Пиппой в Найроби, но врач распорядился, чтобы я осталась, и взял Бена.

Самолет вылетел обратно в пять часов вечера, но мы успели договориться, что я с Джорджем сразу же поеду в Найроби и останусь там с Пиппой, а Бен на лендровере Джорджа вернется на следующее утро и будет заботиться о молодых гепардах, пока я не вернусь.

У меня всегда щемило сердце, когда я смотрела, как самолет с больным животным на борту исчезает в бескрайнем небе; на этот раз мне показалось, что я теряю последние капли крови, по нельзя было медлить ни минуты, и я стала собираться, чтобы выехать как можно скорее.

Однако Джордж беспокоился о Сэнди и не хотел выезжать до завтрашнего утра. Я переночевала в его лагере, и с рассветом мы отправились в путь. По дороге мы встретили Бена — он ехал обратно. Он сказал нам, что Пиппу привезли в очень плохом состоянии, и врач сам не знал, выживет ли она. Он взвесил ее, и оказалось, что она весит всего семьдесят один фунт, а не сто, как положено здоровому гепарду. Не удивительно, что Пиппа так резко реагировала на слишком сильную дозу лекарства. В больнице ветеринар сделал ей прививку от кошачьей чумки и положил сломанную лапу в гипс. Пиппу устроили на подстилке из сена, она отлежалась и немного пришла в себя. Бен видел ее утром, и ему показалось, что ей стало лучше. Я очень обрадовалась и на прощание попросила его писать мне о наших гепардах все новости каждый день.

В три часа дня я уже была рядом с Пиппой в больничном отделении приюта для животных. Она еще не очнулась от наркоза, и лапа у нее до самого плеча была в гипсе. Она занимала клетку размером примерно пять на восемь футов; рядом в такой же клетке сидели четыре гепарда, а в другой — молодой дукер. Напротив была клетка побольше, в которой сидели еще пять маленьких гепардов. Эти девять детенышей остались без родителей, люди их подобрали и поместили сюда для наблюдения, предварительно сделав прививку от кошачьей чумки. Было там еще пятеро львят с вылезшей шерстью — их тоже, видимо, бросила мать. Все животные находились в старом помещении приюта, который превратили в больницу для животных после постройки нового, более комфортабельного здания. И больница, и приют принадлежали Управлению национальными парками Кении; здания находились по обе стороны от ворот. Посетителям охотно разрешали посещать новый приют, где держали животных перед тем, как их выпустить, но им было строго запрещено беспокоить больных животных на открытых выгулах за старой территорией приюта или тем более переступать порог больницы.

Мы зашли к директору национальных парков Кении — это был Перес Олиндо, мой старый друг. Узнав о беде, которая случилась с Пиппой, он выразил глубокое сочувствие и предложил нам свою помощь. Мы были достаточно хорошо знакомы и с директором приюта Джулианом Тонгом, и я решилась попросить его и его жену принять меня в свой дом с уплатой за пансион, чтобы я могла жить как можно ближе к Пиппе. Они любезно согласились на это, и, прежде чем Джордж уехал обратно в Меру, я уже устроилась в их доме, в нескольких милях от приюта. На следующее утро Пиппа все еще была сонной, но не настолько, чтобы ее не выводил из себя гипсовый «чулок». Пытаясь стряхнуть с себя этот сковывающий груз, она резко бросалась из стороны в сторону, прыгала на стену, а потом летела с высоты и грохалась на пол так неловко, что я приходила в ужас: казалось, она вот-вот сломает себе шею. В этой крохотной клетке я не могла ее успокоить, особенно когда она впала в такое неистовство, и меня очень обрадовал ветеринар: он сказал, что Пиппу переведут в более просторную клетку — в ту, где сидели пять маленьких гепардов.

Джулиан был так добр, что помог начисто выскрести все помещение, и договорился, что не будет недостатка в сене, чтобы Пиппа всегда была удобно устроена. Ветеринар предупредил, что ей придется лежать в гипсе самое меньшее три недели, а еще три недели придется провести в клетке, чтобы лапа окрепла. Все это время с нее нельзя спускать глаз: каждые два часа ее нужно переворачивать, чтобы у нее не развилось воспаление легких, а кроме того, кто-то должен заботиться о том, чтобы она была укрыта в прохладные ночи, и о том, чтобы клетка содержалась в безукоризненной чистоте. Принимая во внимание все это, мы решили, что я буду спать возле Пиппы не только для того, чтобы ухаживать за ней днем и ночью, но и потому, что ей было очень важно, чтобы в эти тревожные дни в незнакомом месте с ней рядом был кто-то из своих.

Мы обеспечили доставку мяса, яиц, молока, достали глюкозы и витаминов, не считая лекарств, которые ежедневно приносил ветеринар.

Джулиан был очень внимателен: он принес мне тюфяк и постель, сказал, что будет каждое утро доставлять завтрак, и предложил мне в середине дня, когда Пиппа спала, принимать ванну у него в доме.

Приходилось все время давать ей снотворное, чтобы она не металась и чтобы хоть немного облегчить боль. Температура у нее все еще держалась, а нос был холодный, как лед, и питалась она только глюкозой, яйцами и молоком. Я купила для нее две полотняные простыни и стирала каждую простыню, как только она пачкалась, а сено меняла, чтобы в клетке Пиппы не было ни блох, ни тяжелого запаха. Еще я купила маленький складной столик и стул и печатала письма, сидя рядом с ее клеткой, когда она спала, В первые дни я почти постоянно следила, чтобы она не начала рваться, стараясь освободиться от докучливого гипса, и то и дело мне приходилось держать ее. Каждый раз, когда эта «борьба» кончалась, Пиппа лизала мне руки — те самые руки, которые только что крепко прижимали ее к земле, чтобы она себе не повредила; казалось, она благодарит меня за помощь. Иногда она даже мурлыкала, когда доктор возился с ней; он приходил два раза в день. Как только ей сделалось чуть легче, она стала откликаться на «чириканье» маленьких гепардов, которые все еще звали свою мать. Я отдала бы что угодно, только бы знать, о чем они там переговариваются. Было совершенно очевидно, что они утешают друг друга, хотя малыши не могли видеть Пиппу. Однажды она встала лапами на подоконник и увидела за стеклом пару медведей, которых держали на выгоне напротив больницы. Это были единственные «чужаки» среди африканских животных, и она наблюдала за ними с живейшим интересом. С тех пор мне пришлось каждое утро помогать ей вставать на задние лапы, чтобы она не повредила больную переднюю, и она подолгу не сводила глаз с мишек.

Через четыре дня температура у нее упала, ела она отлично, мурлыкала, когда я ее кормила, и часто тихонечко приговаривала «ньям-ньям-ньям». Раньше эти звуки произносила только Уайти, когда ей уж очень нравилась еда. И это было как раз тогда, когда она тоже сидела в клетке со сломанной лапой. Состояние Пиппы настолько изменилось к лучшему, что врач решил спокойно уехать на два выходных дня, хотя на всякий случай дал мне адрес другого ветеринара.

На следующее утро Пиппа беспокойно металась. Она непрерывно лизала верхний край гипсовой повязки, и мне никак не удавалось перевернуть ее — она хотела, чтобы сломанная лапа обязательно была сверху. Я измерила ей температуру — 40°. Я встревожилась и вызвала ветеринара. Он в десять часов утра впрыснул ей антибиотик и сказал, чтобы я вызвала его, если температура поднимется, однако он предупредил, что будет свободен только до ленча.

В три часа дня температура у Пиппы подскочила до 41°. Но на наше счастье как раз в это время в больницу пришел навестить больных животных ветеринарный фармаколог, которого я хорошо знала. Он понюхал лапу Пиппы — запах был тяжелый. Потом он надавил на гипс, и из-под него стал просачиваться гной. Он был так добр, что принялся обзванивать всех ветеринаров в округе, но было воскресенье, и только в пять часов он наконец застал одного из врачей дома. Этот ветеринар приехал одновременно с нашим лечащим врачом — тот вернулся из своей воскресной поездки раньше назначенного времени. Усыпив Пиппу, ветеринары сняли гипс. От локтя до кончиков пальцев вся нога была поражена гангреной, и в том месте, где край гипса врезался Пиппе в плечо, когда она старалась его сбросить, зияла большая дыра, полная гноя. Кое-где лапа была еще покрыта шерстью, но она отставала, как вата, при самом легком прикосновении. Оба врача считали, что положение безнадежное — кровообращение нарушено, лапа омертвела: не пройдет и трех дней, как мясо отвалится, а кости начнут гнить. Оба считали, что ее нужно немедленно усыпить. В ужасе я потребовала, чтобы вызвали для консультации еще одного ветеринара. А он мог прийти только утром на другой день.

Все время Пиппу держали под наркозом и вводили ей антибиотики. Но несмотря на это, ночь прошла очень плохо, и я четыре раза меняла повязку.

Все мои надежды были связаны теперь с четвертым ветеринаром. Он появился около полудня, внимательно осмотрел Пиппу и сказал, что лапу, пожалуй, можно спасти, но предупредил меня, что Пиппа может навсегда остаться калекой. Мне приходилось видеть некоторых животных, в том числе и хищников, которые выживали на свободе потеряв одну лапу или глаз. Что же, пусть Пиппа никогда больше не сможет охотиться — она окажет мне неоценимую помощь в работе: станет посредницей между мной и гепардами, которых я собираюсь выпускать на свободу, и, может быть, она проживет почти на свободе еще лет десять.

Посоветовавшись с первым ветеринаром, двое из них условились, что будут работать вместе: самый первый будет приходить по утрам, а четвертый и последний — поближе к вечеру; они решили обмениваться записками, чтобы знать, какое проводится лечение. Четвертый ветеринар приступил после этого к перевязке, наложил повязку с фуроциновой мазью и прописал каолиновые компрессы, чтобы прекратить распространение гангрены.

Все это превратилось в мрачный ритуал. Первый врач приходил утром, осматривал рану и давал Пиппе снотворное на весь день. Я была очень благодарна ему за помощь: оставлять в живых такое искалеченное животное, как Пиппа, не входило в его правила. Но все же его пессимизм очень меня угнетал. После его посещения я начинала кормить Пиппу сырым мясом, яйцами и молоком; каждые десять минут согревать компрессы и менять повязку; то и дело вводила ей при помощи шприца или клизм раствор глюкозы с солью — надо было бороться с обезвоживанием организма; кипятила шприц, непрерывно стирала простыни и чистила клетку. В недолгие перерывы я сидела возле Пиппы, гладила ее или чистила щеткой — это ей всегда очень нравилось. Иногда у нее внезапно вырывался душераздирающий стон — она звала своих детей; иногда ее глаза с расширенными зрачками впивались в меня, но и в этом полубессознательном состоянии она узнавала меня и успокаивалась.

После пяти часов приходил четвертый ветеринар, делал ей перевязку, проверял, как работает сердце, и давал снотворное на ночь. Он так же, как и я, верил, что Пиппа выздоровеет. Мы оба надеялись, что сумеем вытащить ее из этого тяжелого кризиса, нам помогут и ее изумительная выносливость, и лучшие современные лекарства.

Но иногда выпадали очень тяжелые ночи. Моя постель была на полу, как и ложе Пиппы, и до меня доносился даже самый слабый стон; после этого часто наступали конвульсии, сотрясавшие ее тело до полного изнеможения. Несмотря на то, что я придерживала ее, стараясь противодействовать судороге, пробегавшей по всему телу от головы до хвоста, — я чувствовала эту волну под своими руками, — она все-таки часто во время припадков срывала повязку, и мне нужно было как можно скорее продезинфицировать раны и снова сделать перевязку. Когда же ей выпадали такие редкие теперь часы спокойствия, уснуть было все равно совершенно невозможно — больные животные в соседних клетках жалобно кричали. Я лежала без сна, дожидаясь крика петуха — он звучал обычно в пять утра, и немного спустя я слышала стук в дверь — работники госпиталя готовы были приступить к обычному труду.

Долгими бессонными ночами я думала о том, как выразить благодарность всем этим людям, которые так много помогали Пиппе, как мне отблагодарить их за то, что они позволили мне оставаться рядом с ней и днем, и ночью. Мне пришлось пользоваться здешней аптечкой, и я заметила, насколько она скудна, поэтому я решила основать фонд и дать ему имя Пиппы, чтобы на эти средства обеспечить лекарствами больницу и лечение зверей в зарослях, если это понадобится. Нужно было обсудить этот вопрос с доверенными лицами, ответственными за Фонд Эльсы, и я заранее решила заняться этим, как только представится возможность.

Видеть страдания животных всегда было для меня настоящей пыткой, но сейчас эта мука стала невыносимой — страх за жизнь Пиппы как будто обнажил все мои нервы, и они были напряжены до предела. Особенно тяжело было слышать, как кричал от боли один маленький львенок; мне казалось, что еще немного, и я не выдержу. Ночь за ночью я видела, как он все кружится и кружится по клетке с опущенной головой, пока не свалится, не зароется мордочкой в сено, да так, что едва не задыхается. В те редкие минуты, когда Пиппе становилось легче, я брала несчастного малыша на колени и старалась хоть как-то утешить его.

Четыре ночи бедное маленькое существо мучилось, борясь со смертью, а потом его не стало. С какой горечью я смотрела вслед людям, выносившим мертвого львенка, а вместе с ним дукера, антилопу-пала и двух гепардов — все они погибли в эту же ночь. Но хотя эти ужасные случаи переворачивали мне душу, я все больше и больше верила в то, что Пиппа выживет. Я видела, что она ест с аппетитом, рана ее становилась все чище и больше не пахла, и даже кровообращение восстановилось почти во всей лапе. Видеть, как день ото дня ей становится лучше, — это было похоже на чудо! Только бы кости остались здоровыми, только бы сердце выдержало огромные дозы снотворного — и она спасена.

И чем лучше она себя чувствовала, тем труднее мне было понять нашего первого ветеринара. Он, как и раньше, считал, что я не имею права настаивать на том, чтобы Пиппа оставалась в живых, что это чистейший эгоизм, если не проявление садизма и жестокости… Он был уверен, что всякое лечение — напрасная потеря времени, и недавно наотрез отказался мерить Пиппе температуру — все равно, мол, она скоро подохнет. Но как ни тягостны были для меня его визиты, он все же заходил по утрам, потому что второй ветеринар был слишком занят, чтобы дважды в день ездить в больницу за восемь миль и давать Пиппе снотворное по утрам. Тем временем известие о несчастье с Пиппой уже распространилось, и нас стали навещать друзья, они предлагали посидеть с Пиппой, чтобы я могла лишний раз принять ванну; они одолжили мне свою машину, и теперь можно было ездить на ней в дом Джулиана, и вообще они старались скрасить мое существование; навезли мне посуды и все время приносили всякие вкусные вещи.

У меня появилось множество новых друзей и среди них — Лью Хэркстал, студент-зоолог из США. Он приехал поблагодарить меня за стипендию, которую ему назначил Фонд Эльсы, чтобы дать ему возможность изучать страусов в национальном парке Найроби. Занятия в университете еще не начинались, и он предложил мне бегать, когда надо, за покупками и вообще готов был выполнять любые поручения.

Однажды меня навестил мой друг, доктор Джеральд Невилл. Его очень беспокоила моя рука, и он требовал, чтобы тут же, в больнице, я проходила физиотерапевтические процедуры. Операция, сделанная в Лондоне, прошла хорошо, но теперь рука сделалась малоподвижной, а пальцы плохо разгибались — кожа и кости стали срастаться с пересаженными сухожилиями. Поэтому пальцы у меня скрючились. Доктор настаивал, чтобы я надевала шину хотя бы по ночам, надо было выправить руку, но я никак не могла пойти на это: я и так несла предельную нагрузку, и хорошо, если мне удавалось урывками поспать в общей сложности хоть пять часов, не хватало еще этой сковывающей движения шины!

А тем временем лапа у Пиппы подживала, и теперь ей угрожала уже не сама рана, а чрезмерные дозы успокаивающих лекарств, которые ей приходилось вводить ежедневно. Долго ли еще ее сердце сможет выдержать натиск этих сильнодействующих средств? Тот ветеринар, который приезжал вечером, ввел ей лекарства, поддерживающие сердце и печень, соответственно уменьшив дозу снотворного, и посоветовал мне дать ей еще дозу, только в случае крайней необходимости.

Ночью в одиннадцать часов Пиппа начала рычать, а потом ее тело стали сводить судороги, такие долгие и сильные, что мне пришлось впрыснуть ей остатки снотворного; после этого она спокойно уснула.

Наутро температура у нее упала ниже нормальной. Вечерний доктор очень беспокоился за ее сердце и решил попробовать другое снотворное, которое, как он считал, не имеет такого серьезного побочного действия.

Он снова ввел минимальную дозу, а остальное велел ввести в случае необходимости.

И я тоже чуть не попала в число его пациентов. В этот день я обварила правую руку кипятком, и теперь пузыри стали лопаться. Он волновался, что в эти открытые раны попадет инфекция, когда я буду перевязывать лапу Пиппы, и потребовал вызвать врача, чтобы сделать мне уколы пенициллина и противостолбнячной сыворотки. Врач появился в восемь часов вечера, и к тому времени мы оказались во тьме в самом прямом смысле слова: в больнице не хватало электроэнергии. Так что сначала нужно было найти сторожа, чтобы он отпер контору Национального парка, и там врач принялся за лечение. Получив оба укола, я сразу же вернулась к Пиппе, чтобы рядом с ней снова нести в темноте свою бессонную вахту.

Пиппа ослабела и дышала очень медленно, но ночь прошла спокойно и дополнительного снотворного не понадобилось. Тревожно вслушиваясь в ее дыхание, я вдруг уловила слабое чириканье, похожее на зов маленького детеныша гепарда. Больница все еще была погружена во тьму, и я не могла понять, откуда исходит этот звук. Он показался мне тем более загадочным, что всех молодых гепардов уже несколько дней как перевели в новое помещение. Но я ни с чем не могла спутать зов маленького гепарда — должно быть, новичка принесли, пока я уходила делать уколы.

Я прижимала Пиппу к себе, чувствовала, как слабо бьется ее сердце, и призывы маленького гепарда вселяли в меня тревогу.

На другое утро Пиппа дышала нормально, но температура все еще была пониженной: 37,5°. Я сказала об этом утреннему доктору — именно сегодня он был необычайно любезен. Глядя, как я скармливаю Пиппе полуфунтовый кусок мяса, он ввел ей снотворное и полную дозу сернилана. Я хотела дать Пиппе еще мяса, но она закрыла глаза и опустила голову на подстилку. Я спросила, почему она перестала есть, ветеринар ответил, что она, должно быть, устала, и с этими словами ушел.

Больше Пиппа не проснулась. Это было 7 октября.

Немного позже пришел Лью Хэркстал. Он проявил глубокое участие и предложил отвезти нас в Меру, чтобы можно было похоронить Пиппу там, в ее лагере. Потом он пошел делать деревянный ящик для Пиппы, купил сухого льда, чтобы выложить его изнутри, и нанял лендровер, потому что тяжелый громоздкий ящик не поместился бы на багажнике легковой машины.

А я тем временем послала радиограмму Джорджу с просьбой встретить нас в лагере Пиппы и приготовить лопаты.

Когда мы выносили Пиппу из больницы, меня преследовало чириканье маленького гепарда — он все звал, звал, звал, пока шум мотора не заглушил его голос.

Дорога в Меру была долгой, и у меня было достаточно времени, чтобы вспомнить все, что произошло за эти семнадцать дней. Я знала теперь, что Пиппу можно было бы спасти, если бы ей наложили легкую, металлическую или, еще лучше, пластмассовую лангету, тогда можно было бы каждый день осматривать ее лапу. Если бы мы применили такую съемную лангету, Пиппа могла бы остаться в Меру — в вольере Уайти, в знакомой обстановке, и все неудобства вынужденного заточения были бы сведены к минимуму.

Мне не терпелось узнать, как там Биг-Бой, Тайни и Сомба. Бен писал мне, что 23 сентября, в тот день, когда я уехала из Меру, директор видел их на взлетной полосе; они были в полном здравии и с полными животами. На следующей неделе мужчины несколько раз находили следы гепардов, а один раз наткнулись на кости молодого водяного козла, окруженные следами гепардов. Но только через девять дней они нашли молодых на скалистой гряде примерно в двух милях от конторы. Гриф навел их на остатки туши дукера, и тут они заметили наших гепардов под кустом в нескольких ярдах от добычи. Когда Бен подошел, они замурлыкали и, судя по всему, были страшно рады снова с ним повидаться спустя двадцать дней после того, как все мы были вместе в последний раз.

Через полчаса Тайни встал, за ним поднялся Биг-Бой, а потом и Сомба, и все стали очень медленно пробираться через дремучие заросли.

Стоило Тайни остановиться — и все останавливались; когда он трогался дальше, они шли следом. Очевидно, он оттеснил Биг-Боя с места вожака, но тем не менее оставался самым недоверчивым — двое других легко позволили Бену дотронуться до себя. Так они брели и брели, пока не стало слишком жарко, тогда они устроились на отдых. Немного спустя мужчины пошли домой перекусить и вернулись после пяти, захватив молоко. Вся тройка по-прежнему была под тем же деревом. Сомба разрешила Бену возиться с ней, пока не стемнело. И с тех пор ни одного следа молодых не попадалось целых восемь дней.

Мы приехали в лагерь под вечер. Джордж с помощниками уже приготовил могилу для Пиппы — рядом с каменным холмиком, под которым лежал ее сын. Над ними обоими простиралась тень дерева — как часто она с детьми играла здесь, внимательно следя за всем, что творилось у нас в лагере.

Мужчины встретили Пиппу молчанием, и по этому молчанию я поняла, как много значила для них ее смерть.

Мы опустили ее в яму, но прежде чем ее гроб начали засыпать землей, я положила на него три камешка — как символы Тайни, Биг-Боя и Сомбы.

Пусть Пиппа спит мирно. Удивительный покой внезапно снизошел на меня.

Важнее всего для меня было то, что Пиппа покоится здесь, в родном для нее мире, Я знала: отныне она навсегда останется рядом с нами и это придаст мне силы выполнить все, что я задумала сделать ради нее.