Нежась на огромной мягкой кровати в роскошной затемненной спальне, исполненной в синих и сиреневых тонах, положив руку под голову, Эдик наблюдает за своим одевающимся любовником. После акта соития настроение у него философское. Он размышляет: «Как странно, этот жирный волосатый брюхан, который только что был так нежен со мной, наденет костюм, рубашку, галстук и превратится в босса, заставляющего трепетать подчиненных, уважаемого человека, столпа общества, а что у этого хряка есть такого, чего нет, например, у меня? Только башли. И связи».

Расслабленно закурив вставленную в мундштук сигарету, он капризно тянет:

– Пупсик, ау-у-у.

– Чего тебе, малыш? – спрашивает толстяк, обращая к нему улыбающееся красное лицо.

Он уже спрятал под брюки и белую рубашку свою почти женскую грудь и отвисший вялый живот, зачесал прикрывающие плешь редкие седеющие волосы и выглядит вполне респектабельно.

– У меня к тебе просьба, пупсик. Обещай, что выполнишь.

– О чем базар, малыш. Но сразу обозначим верхнюю границу. Пять штук зеленых.

– Ты как всегда галантен. У меня есть приятель…

– Что еще за приятель? Я ревную.

– Да ты просто Отелло, пупсик, венецианский мавр, а? – Эдик выпускает струйку дыма в потолок. – Однако вернемся к нашим барашкам. Речь идет о Скунсе. Даже прозвище его вызывает омерзение, но он тоже человек. И в него зачем-то вложена бессмертная душа.

– Ему нужно бабло?

– Не совсем. Оприходовали его друга.

– Эка важность, – отмахивается пупсик. – Его дружбан наверняка такой же ублюдок. Этим тварям и жить не стоит. Для них самый лучший выход – поскорее сдохнуть. Околеет такой Скунс – и душа его прямиком отправится на тот свет. Там ее отчистят наждачком, промоют, отпарят и снова снарядят на землю. Новое воплощение Скунса может оказаться вполне качественным. Возможно, в будущей жизни он даже сделает карьеру. Ну, например, станет, директором магазина запчастей.

– Ты такой умный, пупсик, – исполненным истомы голосом цедит Эдик, и в его выпуклых глазах загорается насмешливый огонек.

Он возлежит на белой простыне в алом атласном халате и неторопливо курит, изящно поднося к накрашенным помадой губам длинный мундштук.

– Пупсик, ты обещал исполнять любой мой каприз. Так вот, я хочу – повторяю, хо-чу, – чтобы ты выяснил, кто угрохал этого несчастного.

– Ну и как, по-твоему, я это сделаю? – уже раздраженно интересуется толстяк.

– Ну не надо, пупсик. Ты же общаешься с уголовными ребятами. Ты же сам… оттуда. Там твои… как это?.. кореша. Братки. Спроси, уж тебе-то они все расскажут. Сделай мне такой подарок. А я буду с тобой о-о-о-чень мил.

Узкими заплывшими глазками толстяк мрачно глядит на Эдика. На миг в его голову приходит мысль, что малыш далеко не так наивен, как кажется. Он-то был убежден, что его любовник существует в замкнутом, оторванном от «большой земли» мирке, где есть только секс, тряпки, вино и деньги, а тот вот как заговорил. Догадывается о его криминальном прошлом. «У, вонючий проститут, кривляка с блудливыми зенками, – злобно думает он, – ишь разлегся вроде римского сенатора, небось, считаешь, что я побегу исполнять все твои идиотские желания, ага, держи карман шире». Но вслух, вздохнув, произносит совершенно иное:

– Уговор дороже денег. Если уж так тебе приспичило, поспрашиваю.

Он слишком привязался к любовнику и не представляет, как будет жить без него. Более того, только вчера он твердо решил забрать Эдика из борделя и устроить к себе чем-то вроде секретаря или референта. Впрочем, это всего лишь формальность, работать Эдик не будет ни секунды, только доставлять ему наслаждение.

– Вот и ладненько, – глаза Эдика вновь обретают привычную сонливую томность. – Ты душечка, пупсик. Ты мой симпампончик. Я тебя лав. А ты меня лав, пупсик?

– Еще как, – хмуро отвечает толстяк.

– Тогда не куксись. А ну, погляди на своего малыша и улыбнись.

И толстяк осклабляется, сияя щелочками глаз. Он не может долго сердиться на малыша.

* * *

– Неожиданно для себя начинаю входить в жизнь стариков, – говорит Анна. – Мне даже интересны их рассказы, которые они повторяют едва ли не в сотый раз.

– Прелесть моя ненаглядная… – Королек обнимает ее правой рукой, не отрывая левую от руля. – Ну, вот и приехали. Действуй. А я отправляюсь за Натой, она скоро отстреляется… Вот ведь незадача. Перебрали мы уже троих из твоего «золотого» списка, а положительного результата не наблюдается… Нет, конечно, я тебе верю, но и у чародеев бывают ошибки, правда?

– Подожди… – Анна касается ладонью его груди. – Я сейчас подумала о старушке, у которой должна побывать, и от нее пошел холод.

– И что это означает?

– Думаю, она умерла.

– Даже так… Тогда вот что. Постучись к ней. Если никто не ответит, ничего не предпринимай, спускайся во двор. Я подожду.

Анна направляется к ветхому домику, по привычке определяя возраст и стиль: конструктивизм, тридцатые годы. «Господи, – думает она, – это же лачуга, которую давно пора снести, а между тем за квартиру в ней преспокойно могут убить».

В темноватом подъезде ее обдает чем-то тягостно-затхлым, словно все запахи, скопившиеся за долгие годы, сгустились здесь, не выветриваясь. По стоптанным ступенькам она поднимается на второй этаж. Звонит. И слышит, как звонок, по-старчески дребезжа и треща, прокатывается за дверью. Через некоторое время, снова давит на кнопку звонка, но в глубине квартиры стоит тишина.

Анна спускается вниз, на улицу, в молочное тепло синего августовского вечера.

– Никого. Что будем делать?

– Действовать по обстоятельствам, – вылезая из «жигулей», отвечает опер.

Теперь уже вдвоем они проделывают тот же путь. Королек нажимает на кнопку звонка соседней квартиры, той, что слева от старухиной. На пороге вырастает бритоголовый парень и молча уставляется на непрошеных гостей.

– Мы из соцзащиты населения, – тяжелое лицо Королька озаряет доброжелательная улыбка. – Собрались бабушку, соседку вашу навестить, трезвоним, стучим, а она не отвечает.

– Померла. – Парень брезгливо кривит губы и намеревается затворить дверь, но рядом с ним возникает подруга или жена, худосочная, белобрысая, с рыбьим лицом, в маечке и шортах, открывающих тощие голенастые ноги.

– Сегодня только увезли, – встревает она в разговор. – Совсем старенькая была.

– И никаких родственников после нее не осталось?

– Никогошеньки. Девушка у нее жила…

– Хорош тарахтеть, – обрывает ее парень и тянет дверь на себя.

– Да вот она идет, – успевает сообщить сожительница, пытаясь высунуть голову, чтобы полюбопытствовать, что случится дальше.

Но парень захлопывает дверь.

Навстречу Корольку и Анне поднимается чуть полноватая рыжеволосая девушка, одетая в кожаную куртку фисташкового цвета, охристую кофточку и светло-бежевые брючки. Оказавшись на лестничной площадке, она бросает на чужих косой неприязненный взгляд, достает ключи и отворяет дверь.

– На ловца и зверь бежит, – Королек демонстрирует ей удостоверение и продолжает вежливо-властно: – Пройдемте, барышня.

Девушка молча заходит в квартиру, мягко ступая обутыми в беленькие кроссовки ногами. Королек и Анна – за ней, в невзрачную прихожую, где на полу лежит овальный цветной половичок.

– Отправляйся на кухню, – командует Анне Королек, – а мы с барышней побеседуем в комнате… Да, позвони Нате, сообщи, что задержимся. Пускай домой добирается сама.

Анна уединяется на довольно опрятной бело-голубовато-синей кухне с газовой плитой, холодильником «ЗИЛ» и невесть когда купленной мебелью «под мрамор». В ней растет невыразимая тоска, почти физическое ощущение присутствующей в воздухе ауры тления и смерти. Она звонит по мобильнику Наташе, испытывая радость оттого, что услышит голос живого человека.

– Извини, Ната, мы не сможем тебя забрать. Королек, кажется, нашел то, что искал… ты поняла?.. теперь выясняет истину. Сколько это продлиться, не знаю. Ты уж, пожалуйста, не жди нас, поезжай домой.

– Нет проблем, – в голосе Наташи звучит нескрываемая обида.

Тем временем в комнате, в которой из мебели только сервант, тумбочка, софа и три стула – все давнишнее, разномастное, дышащее на ладан, Королек стоит перед девушкой, раскачиваясь с пятки на носок. Требует жестко:

– Паспорт, – и протягивает ладонь, ничуть не сомневаясь, что в его руке появится документ.

И документ появляется – в коричневой обложке с золотистым гербом.

Полистав паспорт, Королек старательно выписывает данные, которые на дух ему не нужны, в свой потрепанный блокнот.

– Однако, Оксана, – если это только твое настоящее имя, – влипла ты в историю. Баба Вера не от старости преставилась – ты и твои приятели сильно ей подсобили.

– С чего это вы взяли? – огрызается рыжая, не сводя с Королька полных ужаса желтоватых глаз. Ее волосы, заколотые сзади и открывающие круглый кошачий лоб, красиво и трогательно пушатся.

– А с того. – Королек демонстрирует ей фотографию. – Знаешь такую?

– Н-нет, – медленно отвечает девушка, разглядывая снимок: мертвое, с закрытыми глазами и темными пятнами кровоподтеков лицо. – Кто это?

– Твоя коллега. Ныне усопшая. Тоже втиралась в доверие к старичкам. Потом горемык душили, и вдруг оказывалось, что по завещанию их фатеры принадлежат ей. Забавно, правда? Гляди внимательно, вдумчиво гляди – она свое уже получила. «Заборские» выследили ее, сердешную, и побаловались всласть. Сейчас охотятся за тобой. Могут явиться хоть сейчас. Выбирай: они или я. Покайся, облегчи душу… Ну?!..

Искусанные в кровь пухлые губы девушки, за которыми поблескивают остренькие, как у мелкого зверька, зубки, принимаются быстро шевелиться, выстреливая пулеметной очередью слов:

– В нашем поселке работы нет ни хрена. Вот в прошлом году и махнула сюда. Город вон какой большой. Торговых центров, ресторанов, фирм всяких до фигищи. Ага! Так меня тут и ждали! Сунулась туда, сюда. Образования не хватает, прописки нет, так что я вроде не человек.

Кое-как устроилась в кафе посудомойкой. Официантка – хорошая баба, душевная – пустила жить к себе. А я все думаю: как бы нормальную работу найти? Устала мантулить за гроши. Они там лакомятся в зале, а я посуду с их объедками скребу да мою. У меня кожа на руках трескаться стала. В гробу я такую работенку видала! В газетах объявления просматривала, месяц, второй третий – все мимо.

Вдруг гляжу: «Требуются иногородние девушки. Не интим». Позвонила. Говорят: «Приходите на отбор». Я накрасилась, надела самое лучшее. Являюсь. Здоровенный такой домина. Кабинет на шестом этаже. А перед ним девчонки маются. Подходит моя очередь. Заваливаюсь. Сидит мужик. Рассказала ему о себе. Спрашивает: «А как у тебя с совестью? Если мы тебя возьмем, придется засунуть ее поглубже. Зато огребешь столько бабла, мало не покажется». – «Ну, – думаю, – хватай, пока дают. – Говорю: – Согласна, засуну, куда прикажете».

Через неделю звонок: «Не передумала?» – спрашивают. – «Нет», – отвечаю. – «Тогда ждем по такому-то адресу». Прихожу. Место уже другое, даже район не тот. Домишко низенький, старинный. Очереди никакой. Опять этот мужик сидит. Объясняет: «Дело твое непыльное. Вот адрес старушки. А вот коробка конфет. Завтра вручишь бабке коробку и представишься сотрудницей фирмы «Север-Эдельвейс». Задача у тебя проще пареной репы: втереться к бабуле в доверие и поселиться у нее. Дави на жалость: дескать, приезжая, несчастная, живешь на птичьих правах. Как хочешь вертись, но добейся, чтобы она тебя приняла. Не возьмет, считай, плакали твои денежки». И достает визитку, на которой моя фамилия написана, имя-отчество, как положено. Отправилась я к бабке. Понравилась, стала у нее жить. Помогала по хозяйству…

– Деньги ты как получала? Из рук в руки?

– Этот, который меня нанял, велел завести в банке сберкнижку. Зарплату каждый месяц перечислял.

– Он предупредил тебя, что старуху угрохают?

– Не, просто позвонил… когда это было-то?.. а, ну да, точно, позавчера. И приказал: «Завтра до позднего вечера у бабки носа не показывай». Я так и сделала. Около полуночи прихожу, дверь отворяю – а старуха мертвая лежит. Я закричала, побежала к соседям…

– Значит, смерть бабули была для тебя сюрпризом?

– Ага.

– Ой, не ври, девонька. Ты же наверняка смекнула, что мужик не просто так из дома тебя оправляет.

– Нет, что вы! Конечно, я понимала, что случится что-то такое… Даже в магазине самообслуживания продуктов накупила.

– Зачем? – удивляется Королек.

– Даже вы не догадались – на чеке время ставится.

Хитрые янтарные глаза девушки сияют гордостью и тупым торжеством.

– И это все, что можешь мне поведать? Что-то не очень верится. Ты ведь и других старушек пасешь, – голос опера наливается силой. – Колись, раз уж начала. Сколько их, будущих жертв?

Девушка опускает голову:

– Только старичок.

– Он тоже помер?

– Нет! – вскрикивает она. – Он живой еще! Чем хотите, клянусь!

– Ладно. Верю. А теперь займемся мужиком, который тебя нанял. Хорошо его запомнила?

Девушка утвердительно мотает головой.

– Анна! – зовет подругу Королек, и когда она заходит в комнату, велит: – Оксана по памяти опишет личико некоего человечка, а ты изобразишь его в цветах и красках. Держи блокнот, ручку. По идее надо бы отвезти барышню в ментовку, на компьютере портрет в два счета состряпают. Но, к сожалению, поздновато.

– Учтите, товарищ капитан, за достоверность изображения не ручаюсь, – заранее предупреждает Анна и обращается к девушке: – Начнем? Лицо какое – круглое, удлиненное?..

Легкими нащупывающими штрихами Анна слегка намечает вытянутое сухощавое лицо, большие глаза, нависающие брови, длинный нос, с глубоко вырезанными ноздрями, черствую полоску губ, свисающие до плеч волосы. Переворачивает страничку и начинает сызнова.

Королек любуется ее крупными пальцами, думая о чем-то своем.

– Теперь похож? – слышит он голос Анны.

И льстивый ответ девушки:

– Точно, он. Просто вылитый. Вам не в милиции работать, а художницей быть.

Королек смотрит в блокнот. На листочке в клеточку, словно продираясь сквозь неверные линии, проступает лицо Воланда.

– Вы заберете меня в милицию? – испуганно спрашивает девушка.

– Надо бы. Ты – преступница чистой воды, соучастница душегубов… Не реви, слезами горю не поможешь… Ладно, сегодня я гуманный. Вали отсюда. Кончилась твоя халява. Если мужик позвонит, скажешь, что все в ажуре. Про меня ни слова, иначе – обещаю – загремишь за решетку. И пускай отныне и навсегда кровавые старухи в глазах твоих стоят. Собирай манатки, бандиты могут нагрянуть в любой момент.

Рыжая вихрем вылетает из комнаты и возвращается, таща упакованную сумку.

Они втроем покидают жилье, в котором вечным постояльцем поселилась смерть. На улице Королек забирает у девушки ключи от квартиры – к явному ее неудовольствию.

– Может, подбросите? – заискивающе просит она, делая наивные глаза.

– Сама доберешься, не барыня. – Королек захлопывает дверцу машины.

Девушка одаривает его коротким взглядом. На миг ее кошачьи гляделки обретают твердость и силу, сверкнув двумя желтыми искорками ненависти, но «жигули» уже отъезжают, помаргивая огнями.

– Злобные жалкие Бандар-Логи, – сквозь зубы цедит Королек.

– Почему ты ее отпустил? – спрашивает Анна. – Она же, по сути, сообщница убийц.

– Не имею права. Уголовного дела о насильственной смерти стариков не существует в природе. Так что у девчонки еще есть шанс одуматься и начать честную жизнь, во что, признаться, не слишком верю. В этом сочном яблочке уже сидит червячок преступника. Когда-нибудь она споткнется непременно, и небо в клеточку ей обеспечено. Пускай живет до поры.

* * *

– Я выполнил твою просьбу, малыш.

Толстяк лыбится. На нем распахнутая на груди светло-бежевая рубашка и легкие летние брюки, его обильная плоть пропитана прощальным августовским солнцем и вся будто лучится, озаряя сине-сиреневый полумрак спальни.

– Какую именно, пупсик? – виолончельным голосом вопрошает Эдик, который уже благополучно забыл, о чем, собственно, просил любовника.

– Вот те и на! – изумляется толстяк, увесистой лапой поглаживая спину и филейную часть Эдика, облаченного в шелковый фиолетовый халатик, и в его заплывших глазках загорается вожделение. – Ну, если тебе без разницы, то не пора ли в кроватку, малыш?

– Нет уж, – по-женски кокетливо и требовательно заявляет Эдик. – Даже не пытайся увильнуть. О чем это я тебя просил?

«Идиот», – мысленно обращается к себе толстяк, добавляя пару-тройку сильных выражений, и пробует обмануть Эдика – увы, безуспешно, того не так-то просто обвести вокруг пальца. С легкостью отметя неуклюжее вранье толстяка, Эдик победно щелкает пальцами:

– Пупсик, не надо слов. Хоть я и девочка, но память у меня далеко не девичья. Так ты узнал, кто прикончил дружка несчастного Скунса?

– Чего только я не сделаю ради своего малыша, – вздыхает пупсик. – Землю носом рыл, чтобы сведения добыть. Отвечаю на твой запрос: завалили парня «заборские», а эти за просто так жизни не лишают, провинился он чем-то перед ними. А теперь мой тебе совет, малыш: Скунсу об этом не сообщай, не вываливай язык. Лишняя информация. Пользы никакой, а вреда может быть – вагон и ма-аленькая тележечка. С «заборскими» связываться – все равно что башкой тормозить бульдозер.

– Знания умножают скорбь, – философски изрекает Эдик. – Пожалуй, я последую твоему мудрому совету.

– Ты умница, малыш, – хвалит его пупсик.

– Малыш умен не по годам, – то ли всерьез, то ли иронично соглашается Эдик, и в его глазах зажигается смущающий любовника тайный огонек.

Но в тот же вечер непредсказуемый Эдик заглядывает в бордель, уводит Скунса в укромный уголок и, боязливо и загадочно блестя глазами, передает добытую пупсиком информацию.

Его не узнать. Томная жеманность слетела с него, как шелуха. Он похож на мальчишку, шепчущего на ухо другому пацану страшную тайну.

– А это, правда, «заборские»? – невесть почему шепотом переспрашивает сжавшийся Скунс, объятый ужасом перед унесшей Пана беспощадной силой.

– Источник заслуживает доверия. – Эдик неторопливо закуривает, вновь обретая облик салонного поэта, чувственного и манерного.

– И что же мне теперь делать? – потерянно спрашивает Скунс.

Он так хотел выяснить, кто убил Пана, и наконец-то получил ответ. Но этот ответ оказался настолько чудовищным, что у Скунса опускаются руки. Если прежде была какая-то надежда покарать убийцу, то теперь ему предельно ясно, что месть невозможна, только тягостнее становится на душе.

– А это уже твоя проблема, девочка.

И Эдик оставляет Скунса в горести и унынии.

* * *