Все права защищены. Никакая часть данной книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме без письменного разрешения правообладателя.

© А. Аде, 2015

© ООО «Написано пером», 2015

 

Автор

Вера возвращается после работы домой. Тащится на уставших, ноющих отечных ногах.

Восьмое октября. Суббота. Темень. С самого утра лил холодный дождь. Льет и сейчас, невидимый, но вполне ощутимый: Верина куртка с накинутым на голову капюшоном мокрехонька.

Вот и ее двор. Горят окошки ее квартирки в приземистом двухэтажном домишке.

Вера думает о Даренке и счастливо улыбается.

А ведь как рыдала когда-то ночами в своей кровати, как не хотела этого постылого ребенка! Спасибо матери, уговорила оставить. Чуть не на коленях умоляла, твердила, что сама будет за внучонком ухаживать.

И нежеланный ребенок появился на свет – девочка, Дареночка. И с этого дня жизнь Веры изменилась разом. Да и Верину мать точно подменили: пить бросила, с мужиками валандаться перестала. Счастливая звездочка – Даренка – сверкала для них обеих.

Вера слышит за собой чьи-то быстрые шаги и сдвигается вправо, чтобы дать возможность идущему сзади человеку обогнать ее. И тут же страшный удар обрушивается на ее голову.

Тихонько ойкнув, она как подкошенная валится на землю, выронив пакет с фруктами, которые так любовно выбирала для Даренки. На грязный асфальт выкатываются три персика и два апельсина…

* * *

Королек лежит на спине, смежив тяжелые веки. Ладони – под затылком. Заросшее бородой лицо кажется мертвым.

Финик неприкаянно таскается по квартире: диван, на котором он обычно возлежит, наигрывая на старой разбитой гитаре и предаваясь размышлениям, занят Корольком. К тому же словоохотливого Финика раздирает неодолимое желание почесать языком.

Он несколько раз пытается заговорить с Корольком, тот не отвечает.

– Послушай, – не выдерживает Финик, оседлав стул и глядя на приятеля с раздражением и обидой. – Ты мой почетный гость. Учти, только поэтому я терплю твое хамское поведение. Не так уж сложно поддержать приличный разговор – хотя бы из уважения к хозяину. На твоем месте Владимир Ильич Ульянов, друг детей, так бы не поступил. Он бы сказал: «Финик, батенька, у меня нет настг’оения т’гепаться с вами, но… Но г’еволюционег’ы не должны избегать общения. Даже с вг’агами. И я буду с вами говог’ить!..»

Финик держит многозначительную паузу, ожидая ответной реакции. Не дождавшись, удаляется в спальню, где тяжело опрокидывается на кровать. И тотчас оттуда доносятся дикие гитарные переборы.

Когда в прихожей раздается резкий звонок, Королек, вздрогнув, остается лежать; Финик выскакивает из спальни и топает отворять с такой скоростью, что разноцветный халат (когда-то принадлежавший его матери) летит за ним наподобие хвоста сказочной птицы.

Он что-то недовольно бормочет себе под нос, но в действительности рад звонку, который, возможно, предвещает появление любопытных персонажей. А он соскучился по болтовне и смеху.

Отворив дверь и увидев незнакомых людей, парня и девушку, Финик не удивляется: к нему на огонек захаживают самые разные типы, недаром он с насмешливой любовью называет свою квартиру домом колхозника.

– Здесь живет Королек? – спрашивает девушка.

Ее высокий голос звенит таким напором, что Финик оторопело думает: «Ну, эта стальную стену проломит, если чего по-настоящему пожелает».

И он без слов ведет гостей в комнату.

Увидев вошедших, Королек неохотно приподнимается с дивана, садится (босые ноги – на рваном линолеуме пола). Смотрит безжизненными глазами.

– Я – Даренка, – говорит девушка, – дочь Веры. Помните Веру, которая росла с вами в одном дворе?

– Ве-ра?.. – как будто с трудом разлепляя губы, выговаривает Королек. – Помню.

– Мама умерла. Ее убили! – с отчаянным вызовом вскрикивает Даренка, пытаясь пробиться сквозь его ватную апатию.

– Вот как… – Королек слегка качает головой, что-то для себя уясняя. – Жаль. Прими мои соболезнования.

– Я хочу, чтобы вы нашли убийцу! Денег у меня, в общем-то, немного, но сколько скажете, столько заплачу. Мама гордилась вами, говорила, что вы особый… Я с таким трудом вас нашла…

– Послушай, девочка, я уже не человек. Меня – нет. Я – фантом. Мираж.

– А мама говорила: «Если что-то со мной плохое случится, обращайся к Корольку. Он всегда поможет». Она так говорила, честное слово!

– Она слишком хорошо обо мне думала, – невесело усмехается Королек.

– А вы все-таки – пожалуйста! – постарайтесь найти маминого убийцу! Очень прошу!.. Придете на девятины?

– Извини, вряд ли получится. Не в той я кондиции… Здесь ее помяну…

Когда Даренка и ее спутник уходят, Королек снова ложится на диван, а Финик скрывается в спальне и вновь принимается терзать гитару, то издавая дикие вопли, то приглушенно мыча.

* * *

 

Королек

Лежу на диване, уставившись в темноту. Сколько сейчас времени?.. Два часа ночи?.. Три?..

Голова разламывается. Мне категорически нельзя пить: после водки (да что там, даже после пива) мозг начинает терзать тупая неотступная боль. Но все же пью и испытываю почти мазохистское удовольствие и от этой боли, и от чувства страшной вины перед Илюшкой и Анной.

Вины, которую уже невозможно искупить.

Мысли движутся в черепке тяжело, нехотя.

А все-таки я где-то видел того высокого парня, что явился с Даренкой и скромно стоял рядом с ней, точно он ее безгласная тень.

Это было… погоди-ка… в 2003-м… Точно, именно тогда. Стояло лето. На улице хозяйничало послеполуденное пекло. Я сидел под тентом уличной кафушки и накачивался холодным пивом. И уже завершал скромную трапезу, когда у моего столика нарисовался паренек. Мелкого росточка, узкоплечий, он двигался вразвалочку, ленивой походочкой хозяина жизни. Рубашечка на нем была белая, галстук, брюки и туфли – черные.

Пацан неторопливо присел за столик, открыл бутылочку «пепси-колы», налил газировку в разовый стаканчик, выпил и принялся жевать гамбургер.

– Не позволяют в обед пивка? – посочувствовал я. – Строгое начальство?

Он поглядел на меня, как солдат на вошь, снисходительно ухмыльнулся и признался, что так оно и есть. Затем добавил:

– У тебя, видать, шеф добрый.

– Никакого шефа меня нет, – горько вздохнул я. – Даже обидно. Я волк-одиночка. Частный сыщик.

– Ишь ты, – хлопец сразу помягчел, из него на минутку точно высунулся любопытный мальчишка. – Никогда живых сыщиков не видал, только в кино. У тебя, наверное, глаз – алмаз.

– Кое-чего могем, – скромно признался я.

– Слушай, – вдохновился он, – а ты про меня расскажи. Ну, знаешь, как в книжках про Шерлока Холмса: кто такой, чем занимаюсь.

Я изучающе поглядел на него, но открытий никаких не совершил. Еще бы. Физиономия среднесдельная. К потному покатому лбу прилипли светлые волосы. Глаза небольшие серые и пустые. И у меня тут же мелькнула мысль, что самые безжалостные душегубы – не безумные монстры из голливудских блокбастеров, а такие реальные пацаны с пустыми гляделками. А, подчас, и с прыщавой подростковой кожей. Впрочем, у этого парня кожа была настолько гладкой, что возникало ощущение, будто он никогда не бреется.

– Начнем с характера. Юноша ты уверенный, любишь командовать… Ну, это все на поверхности… За компьютерными играми часами просиживаешь.

– С чего так решил?

– Щуришься, когда вдаль глядишь. Значит, близорукий. Спрашивается, где зрение посадил? Если судить по словарному запасу, книги тебя не очень интересуют. Значит, торчишь у компьютера, уничтожая виртуального врага.

– А может, я программист.

– Нет, милый, работаешь ты охранником в магазине спорттоваров.

– А-а-а, – протянул парень. – Ты меня видел и запомнил. А я-то поверил, что ты вроде рентгена: в корень зришь.

– Ага, хобби у меня такое: всех охранников знать в лицо.

– Как же тогда догадался?

– Просто пошевелил «серыми клеточками», как любил повторять некий забавный усатый сыч. Гляди. Если судить по униформе, ты можешь быть или мелким чиновником, или рядовым клерком в банке, или служащим крупной фирмы, или толкачом всевозможных товаров – такие на святой Руси почему-то называются менеджерами… Или охранником.

Извини, но по мыслительным способностям на банкира или чиновника ты не тянешь. Что касается менеджеров, то они ребята шустрые, а ты пацан неторопливый, с чувством собственного достоинства. Значится, охранник. В маленьких магазинчиках охранники обычно одеваются скромнее. Значит, ты из большого. Рядом с этой кафушкой два крупных магазина – спорттоваров и продовольственный. Но в тех, что торгуют продуктами питания, сотрудников кормят. И вообще, какой смысл тащиться в кафе, если продукты под рукой? Следовательно, ты из спорттоварного.

– Чего еще скажешь? Выкладывай, не стесняйся, – милостиво разрешил пацан дальнейшие изыскания.

– Какой-то твой родственник – работник этого же магазина.

Парень, насколько смог, вытаращил глаза:

– А это откуда взял?

– Суди сам. Во-первых, по виду ты явно не Геракл, а в охранники берут ребят представительных. Во-вторых, как мы уже разобрались, у тебя дефект зрения. Вот и выходит, что поступил ты на работу по блату. Еще бы, занятие клевое – это ведь не грузчиком надсаживаться, а зарплата капает приличная.

Мои слова явно пришлись парню не по вкусу. Его глаза потемнели. Он точно разом окостенел. Спросил коротко:

– Все?

В это время к нам подкатил еще один белорубашечник и галстуконосец – высоченный, темноволосый и симпатичный.

– Слышь, Колян, – обратился к нему пацан. – Этот мужик – сыч. Любого запросто раскалывает, в минуту. Хочешь, про тебя расскажет?

Долговязый конфузливо потупился и отрицательно замотал головой. В этой парочке он, несомненно, был подчиненным.

– Э… тебя как зовут? – спросил меня карапет.

Я представился и добавил, заметив холодное изумление парня:

– Прозвище такое. С детства ношу.

– Может, ты и будущее угадываешь, Королек? Не поведаешь, что нас с Коляном ждет?

Говорил он вроде бы шутливо, но при этом заметно напрягся, а у Коляна зарделись уши.

– Думаю, мальчики, вы явно собрались кого-то грабануть, – убежденно заявил я.

– С чего это ты взял? – спросил коротыш, криво усмехаясь и впиваясь в меня расширенными зрачками.

– Бросьте, – внушительно сказал я, не отрывая от него взгляда. – Ничего не выйдет. Сядете, ребята.

Парень поднялся, что-то собираясь произнести, но ничего не выдавил и удалился нетвердыми шагами. Следом протопали громадные туфли Коляна.

Похоже, я попал в яблочко. А между тем, рассуждение было предельно простым: кто, будучи в здравом уме, станет расспрашивать о своем грядущем не астролога и не экстрасенса, а частного сыскаря? Разве что тот, кому уж очень сильно приспичило: судьба решается.

А какое общее будущее может беспокоить двух пареньков, не слишком обремененных интеллектом и вечно толкающихся среди недешевых вещей, причем когда один из них явно верховодит другим?..

Значит, застенчивый Колян – бой-френд Даренки.

Интересно, как сложилась жизнь недомерка? Такие обуреваемые манией величия обрубыши либо становятся наполеонами, либо околевают в тюрьме. Есть и иные варианты. Например, смерть от ножа поддатого корефана или от пули конкурента. Заурядное обывательское существование не для них…

Топот босых ног. Надо мной, еле различимая во мраке, склоняется черная массивная фигура, кажущаяся огромной.

– Финик, ты чего? Придушить меня собрался? Действуй. Только спасибо скажу.

– Ну вот, – притворно обижается Финик. – Я к нему со всей душой, а он, свинья неблагодарная… Да, о чем это я?.. А. Лежал я сейчас. Сна ни в одном глазу. Ну и подумал: а ведь тебе, пожалуй, следует заняться убийством Веры. Рассуди. Она тебе не совсем чужая… Але, ты не еще уснул?.. И еще. Обычно меня интуиция редко подводит. А сейчас она даже не подсказывает – криком кричит: жалеть будешь, если откажешься… Не желаешь отвечать?.. Ну еще раз спокойной ночи. И поразмышляй над моими словами. Поверь кандидату физ. – мат. наук Финику, новая жизненная фаза постучалась в твою дверь…

* * *

Утром насыпаю кормежку коту Корольку. Тот вальяжно, точно играя в рекламном ролике, подваливает на мягких лапках к мисочке и принимается брезгливо хрустеть.

– Ну? – нетерпеливо спрашивает Финик. Он околачивается рядом, делая вид, что его интересует вид завтракающей животинки. – Чего решил?

Смотрим на кота, который лениво поедает свою жратву, не обращая на нас никакого внимания.

– Пожалуй, – говорю я, – надо бороду сбрить. Зарос совсем, опаршивел. Пора принимать цивильный вид.

– А вот это славненько, – поощряет меня бородатый Финик. – Побегай. Пообщайся с людишками. Разомни извилины. Это как раз для тебя. Я всегда утверждал, что труд очеловечивает. Особенно – умственный. Слегка напряги мозги – и ты уже наполовину гомо… и даже почти сапиенс.

– Поэтому ты с таким удовольствием бездельничаешь.

– Обо мне разговор особый, – возражает Финик и берется за гитару. – Я – индивидуалист и поступаю так, как желает мое своенравное эго. И, следует заметить, своими поступками доволен. В жизни мне комфортно. А душевный комфорт – первейшая составляющая существования мыслящего индивида… Ферштейн?..

* * *

 

Автор

Моросит ледяной дождь. Забившись в уголок остановочного комплекса, под полупрозрачную выгнутую крышу, она разговаривает по сотовому.

Ей немного за двадцать. Невысокая, в темно-синей куртке. На крепких, чуть коротковатых ногах черные леггинсы и коричневые полусапожки. Лицо пухлое, с настороженными и недобрыми глазами.

Она сбросила мокрый блестящий капюшон; апельсинного цвета волосы, схваченные сзади резинкой, горят в скупом свете серого дня.

– Жорик, привет! Помнишь меня?.. Можно у тебя перекантоваться? Как тогда, помнишь, ага?.. Только без извращений… Мужчина, вы за кого меня принимаете? Я порядочная женщина. Просто поссорилась с мужем. Он меня обидел… Да, снова обидел. Он крутой бизнесмен. Стоит мне одно словечко сказать, кого хочешь замочит… Да ты просто хам! Хамло трамвайное! Такое девушке предлагать!..

Рыжая в сердцах захлопывает телефончик.

– Козел!

Тяжело вздохнув, она накидывает капюшон и выходит под дождь, катя за собой чемодан на колесиках, в котором помещается все ее имущество. За время странствий чемодан стал как бы ее частью, неотделимой от нее самой.

Она не знает, куда и зачем тащится под дождем, но отчаянное желание найти хоть какой-нибудь приют гонит ее по несчастным промокшим улицам беспощадного города.

* * *

 

Королек

К двум часам дня дождь иссяк, проглянула небесная голубизна. Город на мгновение осветился солнцем – и опять помрачнел: снова сомкнулись тучи и обложили небо – исполинские дымные пятна, вобравшие в себя все оттенки серого.

Но и под этим угрюмым небом привычные неказистые улицы выглядят изысканно и печально красивыми: многие деревья нескромно обнажены, но местами остались и зелень, и охра, и багрец. Землю, траву и асфальт устилает разноцветная палая листва.

Не торопясь, подъезжаю к двухэтажному двухподъездному зданьицу с крытой шифером покатой крышей и дымовыми трубами. Оно знакомо мне с тех самых пор, когда начал осознавать окружающий мир.

Домишко, где я родился и прожил до восемнадцати лет, давно снесли до основания и на его месте не построили ничего, даже собачьей будки. А этот, стоящий напротив, точная копия моего родного гнезда, выглядит прочным и вечным.

Припарковав «копейку», захожу в подъезд. Квартира Верки на первом этаже.

Встречает меня баба Настя, Веркина мать, ведет на кухню.

Сидим за покрытым розоватой скатертью кухонным столом. Баба Настя сложила толстые огрубелые руки на красном в горошек переднике.

Ей под шестьдесят. Расплывшееся тело, обрюзглое лицо. Так – лет через двадцать – стала бы, наверное, выглядеть постаревшая Верка, которая уже не постареет никогда. Моргающие, обесцвеченные вековечной печалью глазки смотрят горестно и беззащитно.

– Веру могли убить из-за любви или из-за денег, – говорю я. – Или она знала нечто такое, чего не следовало.

– Насчет любви, это не про Веруню, – вздыхает баба Настя.

– А как насчет того, что ей было что-то известно?

– Что она могла такое-этакое выведать в овощном-то киоске? Скажешь тоже.

– А не завещал ли ей кто-то большую сумму? Есть у вас родственники-толстосумы?

– В нашем роду все неудачники. Как на подбор. Мелкая сошка. Беднота.

– Постойте, но у Веры был дядя – большой начальник. Он еще, помню, часики ей из Японии привез.

– А, этот. Мой двоюродный брат. Но он не совсем родня. Приемный. Да, он точно высоко взлетел. В Москву его взяли. Так он давно помер.

– А как у Веры было с личной жизнью?

Баба Настя задумывается.

– Не сообщила я милиционерам, зачем приличного человека дергать? А тебе скажу. Был у Веруни хахаль. Только он, само собой, никаким боком к ее смерти не причастен. Даю свою седую голову на отрез.

Невольно усмехаюсь: бабы Настина голова седа только на висках и над низким морщинистым лбом. Должно быть, она, как и Верка, была рыжей, и красились они одной и той же краской охристого цвета.

– А как с ним связаться?

– Да не в курсе я. Она его сюда не приводила. Знаю только, что Петром зовут. Они – Веруня и Петр – лет десять были вместе.

– Нет ли его номера в Верином сотовом?

– А ведь и точно. Как-то у меня из головы вылетело. Я сейчас… Погоди, тьфу ты, так ведь Верунин телефон милиция забрала. Вот напасть-то!

– Мне нужно знать, – говорю как можно деликатнее, – кто отец Даренки. Я хочу выяснить это не из любопытства. А вдруг он выведет нас на убийцу? Вере мы уже не навредим, а Даренке об ее отце даже не намекну.

– Да не известно мне ничего про этого негодяя! – мучительно выкликает баба Настя.

– Неужели ни разу его не видали?

– Господом Богом клянусь! – Она прикладывает ладонь к левой стороне груди. – Даже не представляю, какой он.

– А не намекала Вера, местный он или приезжий?

– Он, видать, здешний. Потому что однажды Веруня проговорилась, что хахаль ее стал богатеньким, но он для нее все равно что умер.

– Может, Вера как-то его назвала? Вряд ли она говорила: «мой хахаль». Ведь было же для него какое-то обозначение, вроде клички.

– Погоди-ка… – морщится баба Настя, напрягая память. – Как-то она его и впрямь именовала… Ладно, вспомню, позвоню.

– Какая у Даренки фамилия?

– Такая же, как у Веры. И у меня. Усольцева.

– А отчество?

– Отчество дали по прадеду, Григорьевна. Крепкий был мужик. Добрый. Работящий. На Руси таких справными называли. Столяром работал…

Подойдя к «копейке», которая сонно ждет меня возле подъезда, хлопаю себя по лбу и достаю мобильник.

– Баба Настя…

– Хорошо, что позволил, – взволнованно перебивает она. – Вспомнила я, какое Веруня прозвище дала своему… этому… ну, ты понял… Шпонка.

– А вы не путаете?

– Не-не, именно так. Уверена. Шпонка.

– А может, Шконка?

– Точно, Шконка! Я и сама подумала, Шпонка как-то не так звучит.

– Спасибо, баба Настя… А у меня к вам вопрос. По вашим словам, Вера какое-то время нянчила ребенка в семье богатеньких буржуев. Что за семья, не припомните?

– Про мальчоночку Веруня только и твердила: «Мой Марик, как там мой Марик?» Как будто это ее сыночек. А про родителей этого Марика почему-то не рассказывала. Так и называла: мать Марика да отец Марика. Как будто у них и имен нет.

– Не говорила, где они обитают?

– Да какая-то вроде вилла – не вилла… Коттедж!.. Вот. В коттедже они жили.

– А район какой?

– Не ведаю. За Веруней шофер ихний каждое утро заезжал. Ровнехонько в восемь. Ехали вроде бы полчаса…

Из «копейки» звоню Акулычу.

– Недавно убили одну женщину, реализаторшу из овощного комка Веру Усольцеву. Я… так, для себя… решил этим делом заняться.

– Вот енто славно, – одобряет Акулыч. – Слышу голосок не мальчика, но мужа. Пора тебе, птичка божья, размять дряхлые крылышки. Но ты вроде как не по адресу обратился, охламон. Я сегодня кто? Ветеран, пензионер. Тихий, побитый молью пинджак. Так что насчет убивства – не ко мне. И вообще, я ж тебе дал человечка из ментовки, к которому ты могешь обращаться. Доверяю ему абсолютно, чего и тебе советую.

– Извини, Акулыч, нет у меня желания иметь дело с кем-нибудь, кроме тебя. Ты – единственный из ментов, с кем я чувствую астральную связь, как, наверное, сказала бы Анна. Ты – мой друг, отныне и навек.

– Ишь ты, астральная связь, – ворчит Акулыч, хотя по его дрогнувшему голосу чувствуется, что он доволен. – Со всеми разругался, что ли, соколик?.. Лады, насвистывай свои птичьи вопросы.

– Я уже говорил, что расследую убийство Веры Усольцевой. Одно время она нянчила сыночка состоятельных родителей. Сведений об этой семейке у меня ровно никаких. В трудовой книжке Веры эта работа не отмечена. Знаю только, что коттедж вышеуказанных богатеев в получасе езды от Вериного дома. Но в какую сторону? – без понятия. Сыночку сейчас, думаю, лет около шестнадцати. Зовут Мариком. То есть, полное его имя, скорее всего, Марат. Или Марк.

– Редкое имячко.

– Вот-вот. На что я и надеюсь. Мне нужно найти этих людей.

– Заметано… Больше заданий не будет? Или ишо припас?

– Еще две просьбицы, Акулыч.

– Ага, – недовольно каркает Акулыч. – Цельных две… Ну?

– Первая. Мне нужно знать, кто из отбывших наказание зеков поселился в нашем городке. В период… скажем, с 1985-го по 1995-й. Возможно, он жил здесь и прежде, но не исключено, что приезжий. Подходят оба варианта. Но – сразу оговорюсь – мне требуются не все…

– Слава тебе, Господи! – выдыхает Акулыч.

– Требуются только те, кто впоследствии стал достаточно богат. Есть и ограничение по возрасту. Сейчас господину, которого я ищу, от сорока… и, допустим, до шестидесяти. Причем, неважно, остался он в нашем чудесном мегаполисе или умотал в какой-то другой. Да хоть на другой континент… И еще. Вероятно, кличка у него Шконка. Но на этом пункте не настаиваю.

– Псевдоним самый что ни на есть зековский. Шконка – енто же нары на уголовной фене.

– Именно. Вторая нижайшая просьбица. Мобильник Усольцевой сейчас в ментуре. В нем наверняка имеется телефонный номер Вериного любовника. Зовут мужика Петром. Мне этот номерок до крайности необходим. А заодно неплохо бы и адресок выяснить, на всякий случай… Так сделаешь, Акулыч?

– Когда я отказывал тебе, оглоед? Разве было такое?.. То-то же. Теперь жди. Будут результаты – звякну…

* * *

 

Автор

Отворив на звонок дверь, Колян видит перед собой невысокого парня, в котором не сразу признает Толяна, давнего своего приятеля: когда-то они оба были охранниками в магазине спорттоваров. Настолько тот изменился: кожа на лице, прежде гладкая, как у девушки, пожелтела, покрылась морщинами, обвисла. Твердые и пустые глаза обрели странный студенистый блеск, в них появилось что-то заискивающее, отчаянное и злобное.

У Коляна подкашиваются ноги, пересыхает горло. Прошлое, которое он так старался забыть, снова возникает перед ним. И ему страшно. И кажется, что воздух вокруг стал дымным и едким.

– Привет, – выдавливает Толян хрипловато. – Узнаешь?

– Ага, – так же хрипло отвечает Колян и сглатывает слюну. – Тебя что, уже выпустили?

– Еще весной. По-твоему, рано? А? – усмехается гость.

– Не, ты чо. Наоборот. Я думал, ты давно на воле… Ну чо, я рад, что ты вышел. Молодец. Значит, теперь вроде как…

– Помнишь, как мы с тобой корешились? – перебивает Толян. – Можно сказать, не разлей вода. Как братаны. Я хочу дружбу нашу восстановить… Не против?

– Неожиданно это как-то… – опустив глаза, мнется Колян. – Я вообще-то не ожидал тебя так скоро увидеть.

– Да ты вола-то не крути, прямо говори… – глаза Толяна двумя гвоздями вонзаются в Коляна. – Молчишь. Ссучился, гнида. Я сейчас один, как перст, словом не с кем перекинуться, а ты… А ведь захоти я тогда, мы бы вместе на нарах парились. Пожалел я тебя, гад, а ты вон как платишь за доброту… А я, между прочим, не бедный. Во, гляди.

Он вытаскивает немалых размеров бумажник, туго набитый тысячными купюрами. – Со мной корефаниться приятно. Можем хоть сейчас завалиться в шикарный кабак… Не хочешь? Чистоплюем заделался? Запомним.

Сгорбившись, поворачивается к Коляну спиной.

Колян затворяет за бывшим приятелем дверь, с облегчением размашисто крестится, глубоко вдыхает и выдыхает воздух. Ему и радостно – пронесло, и кошки скребут на душе. Он вспоминает, с каким презрением разговаривал с ним Толян, и передергивается от неловкости и стыда.

– Да фиг с ним, – говорит он вслух, обращаясь к самому себе, – пускай катится! Я с зеками не валандаюсь.

И возвращается в комнату.

Мать, гладящая белье, встревожено спрашивает:

– Кто это был?

Восемь лет назад их квартиру ограбили, ее избили и связали. Грабителей не нашли, а она до сих пор боится отворять дверь.

– Да так, – небрежно отвечает Колян. – Адресом ошиблись.

– А-а-а. Но ты, Коль, будь поосторожнее. Мало ли что.

– Само собой, – он обнимает мать, целует в висок. – Не переживай. Все тип-топ.

Успокоившись, мать продолжает гладить. И вдруг тянет носом.

– Коль, гарью тянет. Откуда это?

– Да ты не волнуйся, сейчас погляжу.

Колян ходит по квартире, старательно принюхиваясь. Слышит за дверью неясные голоса и выглядывает на лестничную клетку. Там явственно ощутим запах гари, гулко раздаются женские вскрики.

Не забыв запереть за собой дверь, Колян, хлопая подошвами шлепанцев, сбегает по лестнице вниз, откуда тревожно несет дымом.

Возле почтовых ящиков кричат и суетятся две толстые женщины.

– Ящик подожгли, – говорит одна. – Не ваш?

Взглянув, Колян убеждается: так оно и есть. Пламя потухло, но из ящика валит черный дым.

Достав непослушными дрожащими пальцами из кармана связку ключей, Колян, обжигаясь, открывает раскаленную дверцу, потом, суетливо действуя какой-то валяющейся на полу бесхозной рекламной газетой, вытряхивает из ящика пепел.

Он чуть не плачет: над ящиком, на недавно покрашенной стене – черное пятно копоти.

– Наверняка алкаши. Или наркоманы, – заявляет одна из женщин, более толстая и старая, не отрывая от Коляна колючего подозрительного взгляда. – Совсем распоясались, управы на них нет.

Колян медленно возвращается в свою квартиру, ощущая озноб волнения и страха.

– Что там? – интересуется мать, продолжая гладить.

– Ерунда, – отмахивается Колян: он ни на миг не забывает, что у матери больное сердце.

Он машинально смотрит в окно на потемневший вечерний двор, мокрый и грязный. И в его душе холод и грязь заоконного мира сливаются с Толяном, с подожженным ящиком, и ему хочется заорать, завыть от чего-то мрачного и неумолимого, надвигающегося на него, слабого человечка, желающего жить мирно и счастливо.

– Мам, – говорит он. – Отдохни. Давай я поглажу…

* * *

 

Королек

Вся моя жизнь прошла на окраинах города. Первые восемнадцать лет – в двухэтажном домишке, потом – в стандартных высотках спальных районов. В сердцевине мегаполиса (где поначалу обитала прежняя советская элита, их дети, внуки и правнуки, а затем и «новые русские») я никогда не жил.

Оставив «копейку» отдыхать возле дома Финика, качу с одной окраины на другую. К человеку по имени Петр, который был любовником Верки.

За окнами автобуса бесчинствует студеный ветер – его свирепую злобу я уже испытал на себе, – и неожиданно начинает сыпать снег.

Сначала мелкий, крупяной, он, как во сне, становится гуще, подвижнее. Снежинки растут в размерах. Город едва различим, полускрытый невесомым пушистым занавесом. Это очень похоже на зиму, на Новый год. Палая листва как будто покрыта взбитыми сливками.

И хотя снег в октябре – не такое уж удивительное событие, почему-то на этот раз мной овладевает странное беспокойство. Я ужасно суеверен. Может быть, мне подается некий сигнал?..

Обитает Петр на верхнем, пятом этаже «хрущобы», занимая комнатку в двухкомнатной квартире. Его сосед лежит в больнице с инфарктом, и беседе по душам никто не мешает.

Разговор происходит на кухне, такой благообразной и опрятной, словно живут в квартире не два немолодых одиноких мужика, а две старые девы.

Петру на вид лет пятьдесят с небольшим. Приземистый, даже, вроде бы, немножко пониже Верки. Полнотелый. Редкие желто-седые волосы зачесаны на плешь. Говорят, супруги, долгие годы прожившие вместе, становятся чем-то похожими друг на друга. Петр, хотя и не был официально женат на Верке, действительно ее напоминает.

Я ожидаю, что Петр предложит мне чего-нибудь покрепче, но он молча выставляет на стол печенье, заваривает чай. То ли трезвенник, то ли завязал (что более вероятно), то ли жмотится.

Все попытки расшевелить Петра заканчиваются крахом. Перед каждым ответом Петюня основательно размышляет. Возможно, ищет в вопросе некий подвох. Осторожен. Говорит односложно и не слишком конкретно.

Интересуюсь, сколько лет он знаком с Верой? Петюня тут же впадает в глубокую задумчивость, потом, пожевав губами, отвечает:

– С тысяча девятьсот девяносто восьмого. С семнадцатого августа, если точно. Аккурат на самый дефолт пришлось. Я овощи у нее в комке покупал. Картошечку, морковь. Слово за слово. Разговорились. Потом, как полагается, пригласил в кафе… Послушайте, меня менты уже обо всем допрашивали. И я им все как на духу выложил. Мне скрывать нечего…

Еще минут десять играем в «спрашивай – отвечаем», пока эта забава не надоедает мне вконец. О’кей, зайдем с другой стороны.

И рассказываю об огороженном штакетником и кустами акации дворике между двумя схожими, как близнецы, двухэтажными домишками. О братьях Чукигеках, Сером, Гудке, Щербатом. О рыжей голенастой наивной девчонке по имени Верка.

Вспоминаю – и перехватывает горло.

Петр слушает, приоткрыв рот. К нижней губе приклеилась малюсенькая крошка, остаток печенинки.

Спрашиваю:

– Вера рассказывала тебе о своем детстве?

Петюня отрицательно мотает головой – и неожиданно плачет, с трудом, толчками выдавливая из себя рыдания. Печенинка прыгает вместе с губой и не падает, точно приклеенная.

Достает из буфета бутылку водки, рюмки. Разливает.

– Девять дней уже прошли, – говорит, шмыгая носом и вытирая глаза, – а сороковины еще не наступили, но все равно – давай помянем Веру. Думаю, ей от этого плохо не будет.

Поминаем Веру, и я словно наяву вижу, как она, немножечко стесняясь, присаживается на краешек табуретки и улыбается нам. И мне хочется сказать ей что-нибудь ласковое, ободряющее. Например: «Немного тебе досталось на этой земле нежности и любви, так пускай хотя бы на том свете будет славно и спокойно!»

Теперь разговор становится другим.

– Мы ведь с ней ни разу не поссорились. Много я всяких баб перевидал, а такой не встречал ни разу. Ее погладишь – уже благодарная… Веруня моя!.. Пожениться хотели. Ждали только, когда Даренка замуж выйдет.

– В том-то и дело, – поддакиваю я. – Чистая была душа. И врагов у нее не могло быть никаких. И тайн наверняка не было.

– Только скрывала, кто у нее был первым мужчиной, – потупляет глазки Петюня. – И от кого Даренка, тоже не сообщала. Вот и все ее тайны.

– Ну, ее первый мужчина мне известен.

– Кто он? – напрягается Петюня. Его блеклые, точно седые глазенки так и впиваются в меня, ожидая ответа.

Странно, нелепо устроены мужики. Казалось бы, Верка умерла, ее тело неспешно и неотвратимо разлагается в могиле. Какая к лешему разница, кто был у нее первым, кто вторым? А Петюня ревнует.

– Его угрохали в 2001-м. Большой был мерзавец. То, как он поступил с Верой, – лишь малая часть зла, которое он принес людям.

– Я бы ему за одну Веруню пасть порвал, – кровожадно заявляет Петр.

– А что сделаешь с теми, кто жизни ее лишил?

Кулаки Петюни сжимаются.

– Убью!

– А не врешь? Небось, побоишься. Зачем связываться? Веру все равно не вернуть.

– Убью! – глаза бывшего Веркиного возлюбленного наливаются кровью.

– А коли хочешь за Веру отомстить, тогда напряги свое серое вещество. Думай. Вспоминай. Мне нужна хоть какая-нибудь зацепочка.

– Не знаю я! – взмаливается Петюня. – Ты мне только укажи, кто Веру… Я прямо сейчас топор возьму и… Но не помню я ничего такого!

– Я сейчас уйду, Петр, не прощаясь. А ты вспоминай. Мелькнет в голове что-то – пускай даже совсем незначительное, вроде бы мелочь, совершенный пустячок, немедленно звони мне. Запомни, Вера глядит на нас оттуда, ждет и надеется, что мы отыщем душегуба…

Выхожу на улицу.

Снег стаял, словно и не было, оставив вместо себя мокроту и грязь. По-прежнему холодно и ветрено. Изо рта, если сильно выдохнуть, идет пар. Но небо прояснилось, и город улыбается – по-осеннему болезненно и печально.

* * *

– … Ну, – весело заявляет Финик, – что я и предрекал. Очеловечивание началось! Бритый, энергичный, спортивный. Отказался от водки. Потихоньку сосет пивасик… Извините – эль. Потому что передо мной вылитый британец, истинный джентльмен, проникнутый духом величия империи! Вот сейчас он встанет, поднимет бокал и произнесет торжественно и проникновенно, как и полагается подданному Ее Величества: «Боже, храни Королеву!..» Это и есть Высокое Возрождение Королька!

– Не сглазь, – говорю я, ставя чашку с пивом на стол.

Звенит мой сотовый.

– Я вспомнил! – кричит в трубке человек. – Вспомнил!.. – И непонятно, где он находится: за тысячи километров отсюда или в соседнем подъезде.

– Погоди… Кто это?

– Петр. Не узнаешь, что ли? – голос в телефончике ликует и рвется.

– Так что ты хотел сообщить, Петр?

Но тот сразу превращается в прежнего осторожного молчуна. И заявляет мрачно:

– Не телефонный разговор.

– Так давай встретимся. Снова у тебя?

– Можно и так, – неохотно соглашается Петюня, похоже, уже жалея, что позвонил. – Завтра вечерком заглядывай… Нет, пожалуй, лучше послезавтра. После восьми…

Повисает пауза, и мне почему-то кажется, что Петюня вот-вот выпалит свой ужасный секрет, который так его распирает. Но он только буркает:

– Пока…

* * *

Когда подъезжаю к дому Петюни, в городе господствуют дождь, мрак и огни. Окружающее «копейку» пространство как будто создано из этих трех ингредиентов, которые, перемешавшись, породили влажные отсветы и тени. Промокший мир кажется угрожающим, таинственным и таким громадным, точно город раздвинулся до невероятных пределов. Или – нет ему предела.

Едва приближаюсь к металлической подъездной двери, как из подъезда кто-то выходит, так стремительно, что не успеваю заприметить лицо. К тому же на голову человека накинут капюшон.

Тащусь по ступенькам на пятый этаж. На озаренной желтым бездомным светом лестничной клетке нет никого. За запертыми дверьми люди ужинают, смотрят телевизор, болтают, слушают музыку, а здесь тихо, пустынно, лишь витают в воздухе еле слышные обрывки звуков, отголоски чужой непонятной жизни.

Наконец оказываюсь перед деревянной дверью, окрашенной в цвет кофе с молоком. Нажимаю на кнопку звонка.

Никто не открывает.

Во мне невесть откуда возникает гнетущая тревога – и заполняет всего, точно я пустотелый.

Осторожно, не пальцами, а локтем толкаю дверь. Она легко поддается, отворяется.

Начинаю ощущать свое сердце, раскачивающееся редко и тяжело, будто пудовая гиря.

Тихонько заглядываю в квартиру.

В прихожей над безыскусным советским трюмо горит светильник в виде двух матово-белых ребристых цилиндров. На полу, свернувшись калачиком, как ребенок в утробе матери, лежит Петюня. Голова проломлена.

Убедившись, что «скорую» вызывать поздно, осторожно притворяю за собой дверь и быстро спускаюсь вниз, на улицу…

Домой возвращаюсь около десяти вечера. Без слов сбрасываю ботинки, сдергиваю куртку, валюсь на продавленный диван.

– Да на тебе лица нет, приятель, – тревожится Финик. – Грохнули кого-то?

Озадаченно гляжу на него, пытаясь понять, что ему известно. Но Финик, должно быть, уже позабыл свой вопрос и безмятежно интересуется:

– Купил пожрать?

– Извини, запамятовал.

– Ну, тогда и ты извини. Жрать нечего… Хотя в холодильнике есть еще три яйца, можешь сварганить себе яичницу. Я лично уже подзаправился.

– Мне что-то есть не хочется.

Вздохнув, Финик огорченно разводит руками и топает в спальню. Но к гитаре не прикасается: не слышно ни гитарных переборов, ни разрывающего душу воя. Финик – человек крайне непостоянный. Прежде он фоткал всех и вся, и черно-белые снимки развешивал по стенам квартирки. Потом забросил фотографию, снимки со стен сорвал, а его шикарный «зенит» пылится где-то на антресолях. А со вчерашнего дня Финик вернулся к своему когдатошнему хобби: надевает наушники, включает плейер, и невидимый артист читает ему «Братьев Карамазовых».

Подсовываю под затылок ладони и принимаюсь размышлять.

Итак, яснее ясного: Верка кому-то сильно мешала. А ее любовник погиб, скорее всего, потому что о чем-то проговорился. Позавчера Петюня позвонил мне, собираясь поделиться неким открытием, но – по неизвестной причине – передумал. Решил повременить. Сегодня его навестили и уничтожили.

Возникает вопрос: откуда убийца узнал, что Петюня должен сообщить Корольку важную информацию? Подслушал телефонный разговор?

Бред собачий.

А что, если Петюня вознамерился убийцу слегка пошантажировать?..

* * *

 

Автор

В субботу, 22 октября, небо задернуто медленными дымными тучами, и город по-будничному скучен и практически безлюден. Но нет ни дождя, ни мокрого снега. Сухо. И оттого редкие прохожие почти счастливы.

Рыжая стоит возле торгового центра, громадного неприглядного короба, увешанного разнообразной рекламой. Рядом с ней неизменный, неразлучный чемодан. Легкая курточка греет слабо, и время от времени она передергивает плечами от пробирающего холода и пристукивает каблучками сапожек. Вряд ли она сама понимает, что здесь потеряла.

Зачем-то протерев ладошкой видавший виды ярко-красный мобильник, набирает номер.

– Вовочка, хорошенький мальчик, лапочка-зайчик. Слушай, Вовочка, у тебя нельзя перекантоваться с недельку, а? Только без извращений… А-а-а, поздравляю… Поздравляю, говорю!.. Уже и ребеночка ждете? Счастливые… Пока, Вован, привет жене и карапузику…

Складывает мобильник и мрачно произносит свое ритуальное слово:

– Козел!

Мимо нее проходит высокий немолодой (с точки зрения рыжей) человек, неся набитые съестным пакеты, поднимает крышку багажника подержанного белого «жигуленка».

«Небогатый, – мелькает в голове рыжей. – Это хорошо». Молодых и богатых она боится.

– Мужчина, можно вас спросить?

Он оборачивается. Зеленоватые глаза спокойны и непроницаемы. А она продолжает – нехотя, будто твердя надоевший урок:

– Я нездешняя, вот – только сегодня приехала. К папе. Он меня и маму бросил, женился на молоденькой. Думала его повидать, а он со второй женой и детишками улетел… в эту… в Турцию. Можно у вас переночевать? Только без извращений.

Бледно-нефритовые глаза долю секунды цепко держат ее – и отпускают. Человек задумывается.

– Забрасывай чемодан.

Рыжая замирает в нерешительности.

– Послушай, – говорит Королек, – ты намерена со мной ехать? Если нет, до свидания.

– А без извращений? – спрашивает она робко. Ей страшно, но деваться некуда.

– Можешь не сомневаться.

– А-а, – она бесшабашно машет рукой, смахивает слезинку и втаскивает чемодан в багажник. – Предупреждаю, если со мной что случится, вам потом стыдно будет…

* * *

Финик лежит на диване, перебирая струны гитары.

В прихожей раздаются голоса.

– Это еще кто? – обращается к себе Финик. И отвечает: – Королек кого-то приволок, не иначе. Пойти, что ли, взглянуть.

Он нашаривает сланцы и тащится в прихожую, похожий в своем халате на диковинную разноцветную птицу с патлатой и бородатой головой.

Обнаружив рядом с Корольком незнакомую рыжеволосую девушку, он не удивляется. Он давно отвык удивляться чему-нибудь. Личико у девушки заурядное, кругловатое, с ямочками на щеках, явно испуганное и бесконечно усталое. У ее ног – как потрепанный жизнью старый пес – немалых размеров чемодан.

– А у вас тут хорошо. Тепло. И просторно, – девушка обводит взглядом заваленную хламом крошечную прихожую. – Только, если честно, женской руки не хватает… Можно, я здесь останусь? Я готовить буду. И прибираться. Вы не пожалеете. Но сразу договоримся: без извращений, ладно?

– Да я не против, – тут же соглашается Финик. – Однако учти: мы оба – мужики холостые, но охомутать себя не позволим.

– Само собой, – радостно заявляет девушка, – я и сама этого не люблю… Замужество то есть. Не, я замуж не хочу. Скучно это.

– Тебя как зовут? – спрашивает Королек.

– Вера, – отвечает девушка, возбужденно рыская блестящими глазами по сторонам.

– Вот что, – глухо произносит Королек. – Это имя здесь забудь. Отныне ты – Рыжая.

– Как скажете, – охотно соглашается Рыжая. – Меня по-разному звали. А иногда… – она исповедально понижает голос, – даже неприличные прозвища давали. И Рыжей тоже называли. Ничего, я не против.

Видно, жизнь ничему ее не научила: простосердечно доверившись двум чужим мужчинам, она распаковывает чемодан, раскладывает свои вещи, что-то вслух напевая. Точно она дома.

А за окнами принимаются сыпать снежинки, и вновь Корольку кажется, что наступил Новый год.

Потом снег разом прекращается, небо голубеет.

«Хорошее предзнаменование», – решает Королек.

На ночь приятели размещаются в спальне, где стоят две кровати. Рыжая в гостиной растягивается на диване, изнемогая от счастья (наконец-то у нее опять появилось недолгое пристанище!) и тревоги. Королек слышит, как она возится, должно быть, ожидая одного из них, а то и обоих вместе, но они не покидают своих кроватей (Финик ворочается, тяжело посапывает, вздыхает). И Рыжая успокаивается.

* * *

Финик видит во сне Рыжую – в белоснежном роскошном платье, в венке из белых цветов. И несказанно изумляется: «Ты что, невеста?» – «А ты разве забыл, Финик? У нас же с тобой завтра свадьба». – «Еще чего! – возмущается Финик. – Я тебя вообще в первый раз вижу! Ты кто такая?» – «Я – именно та женщина, которая предназначена тебе судьбой. Ты – мой жених, Финик. Мы обречены быть вместе…»

Финик ворочается, сонно бормочет: «Фиг тебе, а не жених», но на губах его бродит смутная улыбка, прячась в спутанной бороде.

Рыжей снится ее мать. Она не может разглядеть, какое у матери лицо, но отчего-то уверена: молодое и необыкновенно красивое. Это лицо непрерывно меняется, струится. Рыжая замечает, что вокруг – грязные, голые, покрытые изморозью стены. Ей становится зябко, и она понимает, что от лютого холода ее спасет только теплое дыхание матери. Но та внезапно окутывается инеем, растворяется, исчезает. «Мамочка… мамулечка… ты куда?» – шепчет Рыжая, по ее щекам неостановимо текут слезы.

Корольку не снится ничего.

* * *

 

Королек

Проснувшись воскресным утром, встаю, торопливо одеваюсь, стараясь двигаться как можно тише, на цыпочках пробираюсь в ванную.

Около десяти в квартире уже светло, но и Финик (в спальне), и Рыжая (в гостиной) еще спят. Финик вообще большой любитель дрыхнуть до полудня, а Рыжая, небось, намучилась так, что способна проспать сутки.

Проходя мимо дивана, вижу ее, укрытую драным разноцветным одеялом без пододеяльника. Растрепанные волосы рассыпались по подушке.

Умываюсь, наскоро бреюсь и вытаскиваюсь на улицу.

Я сам привел Рыжую к Финику и ничуть об этом не жалею, но теперь во мне появилось странное ощущение, что неотвратимо теряю убежище, логово, где могу отогреться. И теперь опять одинок.

Усевшись в припаркованную возле подъезда «копейку», отправляюсь в самый центр города. Привычный маршрут успокаивает сердце и приводит в порядок мозги.

Добираюсь до площади и останавливаюсь неподалеку от кинотеатрика, поместившегося в зеленоватом старинном особнячке. Потом перекусываю в забегаловке и возвращаюсь к своей «копейке», совершенно не представляя, что буду делать дальше. Улицы безлюдны и мрачны. Площадь пуста.

Меня спасает звонок мобильника.

– Ну, милай, получай своих бывших зеков, – басовито воркует Акулыч. – Не ведаю, на кой фиг они тебе понадобились, но просил – держи. Не урони тока.

– Акулыч, дорогой, как же твои орлы так быстро управились?

– А енто потому, – с горечью объясняет бывший мент, – что я нынче на пензии. Без меня усе сразу улучшилось и углубилось… Ну так назвать тебе голубчиков? Тады записывай…

Список оказывается небольшим: четыре человека. Причем один из них живет в Будапеште, другой – в Сан-Франциско, третий – в Петербурге. Лишь четвертый никуда не свалил: украшает своей распальцованной персоной мой разлюбезный городок.

Интересуюсь:

– Кого-нибудь из них кличут Шконкой?

– А никого. Не удостоились они ентого благородного титула. Видать, не доросли. Шконка – енто звучит гордо.

– Тот, что жительствует в нашем городишке, кто такой?

– Большой бизнесмен. Можно сказать, элита. Вот только кликуха у него вовсе даже не Шконка, а Старожил – оттого, должно быть, что три раза зону топтал. Имеет богатый жизненный опыт…

«Итак, – размышляю, откинувшись на спинку сиденья, – до ребят из Штатов, Венгрии и Питера мне не добраться, а Старожил под боком. К тому же и баба Настя предположила, что «этот негодяй» здешний.

Только как к нему просочиться? Проблема. Он не рядовой пацаненок из подворотни, тут подход требуется».

Вынув мобильник, звоню Чукигеку.

И пока автоматика набирает номер алюминиевого бонзы, в моей башке, тесня друг друга, мельтешат воспоминания. Почему-то особенно ярко вижу самодельный телескоп Чукигеков и мечущуюся в окуляре расплывающуюся, дрожащую звезду.

– Слушаю, – раздается в телефончике тонкий высохший голос Чукигека.

– Это Королек. Убили Верку. Помнишь? – была такая рыжая девчонка в нашем дворе.

– Сочувствую, – четко и черство произносит Чукигек, и я представляю, как неторопливо движутся его узкие злые губы.

– Мне – по поводу ее смерти – необходимо встретиться с бизнесменом Андреем Карповичем. У него еще прозвище Старожил.

– Никаких старожилов я знать не знаю, – брюзгливо отрезает Чукигек. – Что же касается Карповича, то этот человек мне известен. Мы – люди одного круга.

Усмехаюсь про себя: все-таки не удержался алюминиевый барон, вполне бесцеремонно подчеркнул, что я – из другого круга.

– Мне бы хотелось с ним пообщаться. Всего один разговор – вполне для него безболезненный. Подскажи, как это сделать – если учесть, что сейчас у меня нет никакого официального статуса?

– Давай без экивоков, – в голосе Чукигека звучит холодная неприязнь. – Ты просишь, чтобы я вас познакомил? Ты по старой привычке считаешь, что имеешь право вот так запросто обращаться ко мне и предлагать, чтобы я стал посредником между тобой и Карповичем?

– Отказываешься?

– Я считаю тебя умным человеком, а умный понимает с полуслова… У тебя все?

– Между прочим, твой брат был в Верку влюблен.

– И откуда такая информация? Только сейчас придумал? – бесстрастно насмешничает Чукигек. – Решил сыграть на моих братских чувствах?

– Он сам признался – незадолго до смерти. В подземном переходе, когда играл на своей скрипочке двадцать четвертый каприз Паганини. Заявил, что мальчишкой мечтал, как они вдвоем – он и Верка – станут путешествовать по разным далеким странам. Он будет наяривать на скрипке, а она – танцевать в белом платье.

– Мне он этого не рассказывал… – произносит Чукигек так тихо, что еле угадываю слова. И – уже громче: – Хорошо, я переговорю с Карповичем. Но впредь ты перестанешь беспокоить меня своей ерундой. Наше давнее детское знакомство – подчеркиваю, не дружба, шапочное знакомство – не повод для того, чтобы я помогал тебе всю оставшуюся жизнь.

– Обещаю, отныне ты меня не услышишь. Я для тебя умер и никогда не воскресну.

– Надеюсь, – цедит Чукигек и прекращает разговор.

Серый, Верка, Щербатый и Чукигек номер один умерли. Чукигек номер два брезгует якшаться со мной. Двор моего детства – последнее, что осталось у меня, – утлой лодочкой уплывает за горизонт…

* * *

В понедельник около полудня (после долгого молчания) подает зудяще-звенящий сигнал моя мобила.

– Это… м-м-м… Королек?

– Он самый.

– Вам звонят из АО «Эрмитаж». Андрей Николаевич примет вас завтра, двадцать пятого, в три часа дня.

Голосок девичий, звонкий, напористый и официальный.

Автоматически говорю «спасибо» и столбенею в недоумении на главном проспекте города, среди снующего народа.

День мутный и серый. Суматошатся снежинки. Земля местами покрыта тончайшим слоем снега. Деревья голые, на иных висят съежившиеся листы, как не отпетые почернелые трупы.

Какой такой Андрей Николаич?

Меня толкают, я не обращаю внимания.

Господи, да это же Старожил!..

* * *

 

Автор

Финик полеживает на диване, наигрывая на гитаре и фальшиво мурлыча под нос. Рыжая драит пол, добросовестно ползая на коленках. За уборку она взялась ретиво и то и дело (нечаянно или нарочно) поворачивается к Финику задом. На ней короткий шелковый блестящий халатик, и Финик, наблюдая ее круглую попку в белых трусиках, игриво и предостерегающе усмехается сам себе. Сердце его бьется все сильнее, глаза загораются животным огнем.

Рыжая встает с покрасневших коленок, бросает тряпку в ведро, тыльной стороной ладони утирает круглый вспотевший лоб.

– Извиняюсь, вы что – из этих… из меньшинства?

– С чего ты решила, что я гомик? – изумляется Финик.

– Не пристаешь.

– Я с женщинами корректен. Только по доброй воле.

– А-а-а, – принимает к сведению Рыжая и принимается, пыхтя, домывать пол.

– Тебе Королек нравится? – спрашивает Финик, не отрывая сверкающих глаз от белых трусиков.

– Очень уж он серьезный. Я его даже боюсь. Мне симпатичны веселые, вроде тебя.

– Вот тут ты не совсем права. Просто не знала его прежнего. А суровым он стал, когда жену его убили. И вроде бы из-за него. Во всяком случае, в ее смерти он винит себя.

– Ужасы какие! – вздыхает Рыжая.

– Ну, Рыжая, поразила ты меня в самое сердце. И в печенку, – как акын, мурлычет Финик, любовно тревожа жирными пальцами гитарные струны. – Вымыла, вычистила, выскребла до нечеловеческого блеска. Теперь квартирка блистает, как чистой воды алмаз. Да ты просто находка для любого мужика.

– Не для любого, а для тебя, – распрямляясь и выжимая тряпку в ведро, заявляет Рыжая. – Потому что ты ко мне неровно дышишь.

– Бред! – отрезает Финик.

Но приятная расслабленность берет свое, и он философски замечает:

– Удивительная вещь, если по-настоящему вдуматься. Еще недавно я не подозревал о твоем существовании. И вот ты здесь и даже вполне вписалась в интерьер…

* * *

 

Королек

Отправляясь на встречу со Старожилом, я все время видел перед глазами девчонку Верку. Она бежала легко, стремительно, мелькая босыми ногами, и заглядывала в окна мчащейся «копейки». Потом, когда я входил в старинный особнячок, шагала рядом и улыбалась.

Это немудреное зданьице стоит на третьей по значимости улице города. Недавно выложенная черепичная кровля, солидные двери. И все же выглядит домишко довольно-таки убого.

Признаться, я ожидал, что внутри меня ошеломит холодный блеск хай-тека двадцать первого века. Ничуть не бывало! Темные угрюмые коридоры и неуловимо-тягостный запах затхлости.

Сумрачный кабинет Старожила обставлен новой мебелью, но ощущение чего-то слежавшегося, застарелого, несвежего не покидает и здесь. Точно я в ломбарде или комиссионке.

Теперь нет и тени сомнения в том, что Даренка – дочь Старожила. Уж и не знаю, хорошо это или плохо с эстетической точки зрения, не мне судить, но она – его женская копия! К Даренке я особо не присматривался, и теперь как будто впервые вижу ее лицо, отраженное в непроницаемой физиономии Старожила, смугловатой, вытянутой, твердой, с небольшими карими глазами и узким ртом.

Старожил одет в черное. Короткие черно-седые волосы, жесткие даже на вид. Роста, вероятно, среднего или немного пониже. Сухощавый. И почему-то мерещится, что он, освещенный яркой люстрой, на самом деле погружен в тень и сидит не в кабинете начальника АО «Эрмитаж», а в пещере, сутулый, точно согнувшийся под ударами гвоздь, и внимательно наблюдает за тем, что творится на белом свете.

В моей голове на мгновение вспыхивает мысль, что каждый человек со временем принимает форму окружающего пространства – или конструирует это пространство под себя. Практически невозможно представить Старожила в современных интерьерах, а в таком ветшающем заповеднике он смотрится вполне естественно. И даже кажется, что, если принюхаться, можно уловить исходящий от него запах дряхлости и тления.

Хозяин кабинета невозмутимо смотрит на меня и молчит. Ждет.

– Вам известно, что Вера Усольцева убита? – осведомляюсь я.

И думаю: если Старожил притворно удивится: «Кто такая? Понятия ни о какой Вере не имею», – все, можно поднимать якорь, ставить надутые ветром паруса и отчаливать в безбрежную даль.

Хмурые глаза Старожила на какой-то миг расширяются, вспыхивают… Он утвердительно кивает.

– Как считаете, ее грохнули из-за денег?

Он потупляется. Отвечает, почти не разжимая губ:

– Возможно.

– Из-за ваших денег?

И тут вроде бы толково завязавшийся диалог – хоть и слегка скуповатый на слова – дает сбой.

– С каких это щей?

Старожил вяло усмехается, и я вижу перед собой уголовника, циничного и жестокого. Как будто цивильная одежка бизнесмена внезапно испарилась, и обнажилось тощее жилистое тело, изукрашенное татуировкой.

– Может быть, вы в курсе, кто ее?..

– Нет, – безразлично цедит Старожил. – Не в курсе.

И умолкает. Он умен и немногословен, бывший зек, ставший хозяином жизни. Знает цену слова и предпочитает, чтобы болтали другие.

Спрашиваю:

– Вы хоть раз видели свою дочь? Ее Даренкой зовут.

– А вот это не твоего ума дело, – лицо Старожила по-прежнему холодно, бесстрастно, но голос звучит немного громче. – Советую не соваться в мою личную жизнь. Опасное занятие… Кстати, кому, кроме тебя, известно, что я – отец Даренки?

– Никому.

– Держи эти сведения при себе. Здоровее будешь.

Он сидит, сгорбившись, бесстрастно глядя мимо меня, я стою перед ним, стиснув зубы и кулаки. И оба молчим.

– Вы черное носите. Это что, траур по Вере?

Задаю этот вопрос от злости, от ощущения своей беспомощности перед самоуверенным блатарем. Если уж по-мужски – кулаком в рыльник – нельзя, то хотя бы язвительно, по-женски – иголочкой.

На физии Старожила появляется безжизненная ухмылочка.

– Мне черное идет…

Да, неудачной оказалась наша беседа. Кривой и косой. Как будто с ходу влепился в глухую стену. Хорошо, хоть выяснил: Старожил – отец Даренки. Но что это мне дает? Ничегошеньки. Нуль. Дупель-пусто.

Когда отъезжаю от фирмы Старожила, почему-то опять мерещится, что подросток Верка бежит за «копейкой», светясь на солнце рыжей головенкой, и то и дело бросает на меня наивный и чистый взгляд.

* * *

 

Автор

Они стоят на главной площади города у подножия памятника Ленину, недалеко от улочки Бонч-Бруевича, где уже зажглись фонари и вовсю гремит музыка. Быстро темнеет.

– Хватит меня ревновать! – яростно, трясясь от злобы, кричит Даренка. Только что она мелко дрожала от холода, а сейчас ей даже жарко. – Ревнует к каждому столбу! Отелло!

– Не к столбу, – резонно возражает Колян, – а к этому сыщику чертову. Чего ты ему звонила?

– Спрашивала, как расследование продвигается… Ну, успокоился?

– А зачем? Когда закончит, отчитается. Ты, небось, ему баблосы за это отвалишь, вот он и старается.

– О, господи! – вздыхает Даренка. – Ты меня забодал! Забодал!!! Я один раз – при тебе, кстати, – поговорила с Корольком и вот сегодня позвонила. И больше ничего. Нужен мне этот Королек!

– Вот именно, – подхватывает Колян, – на фиг он тебе?! Старый пень.

– Ну, не совсем уж и старый, – усмехается Даренка, чтобы поддразнить Коляна. – Он еще очень даже ничего. Его бы только хорошенько в ванночке искупать и приодеть…

– Ты, что ли, его купать собираешься?! – еле сдерживаясь, цедит Колян.

– А почему бы и нет? – хохочет Даренка. Потом – мягко, примиряюще: – Ладно, хватит ругаться, пошли есть. Лично я зверски проголодалась. Возьму пиццу с ветчиной, картошечку фри… А еще что?.. А еще побалую себя кофе американо!.. Хороша жизнь!.. Пошли.

– Не любишь ты меня, Даренка, – оттаивая, бубнит Колян.

– Ну и что, – кокетничает Даренка. – А ты заслужи.

Берет Коляна под руку, и они отправляются в ближайшую пиццерию.

Колян покорно шагает рядом с Даренкой. Он знает, что легко поддается чужому влиянию. Страшно подумать, он мог бы стать уголовником, отсидеть с Толяном в тюрьме! Его даже передергивает от ужаса. Ну почему он такой? Почему им управляют все, кому не лень?!

Как хорошо, что в его жизни появилась Даренка! Здорово ему повезло! Правильная девчонка, гораздо умнее его, она не даст ему свернуть в сторону. В своих непритязательных мечтах Колян видит ее своей женой, уверенной и надежной. Ей он готов подчиняться во всем!

Но какое-то необъяснимое чувство, почти прозрение, подсказывает ему, что эта мечта рушится, рассыпается в пыль. Даренка неуловимо и неумолимо отдаляется от него, и он не в силах ничего изменить!

* * *

 

Королек

Возвращаюсь к Финику около девяти часов вечера. В квартирке никого. Привычно валюсь на диван и застываю, лежа на спине.

Через час в прихожей раздаются голоса, хихиканье, возня, и в гостиную вваливаются Финик и Рыжая. Оба возбужденные.

– Не, – говорит Финик, – больше я в синематограф ни ногой. Представь, сидят одни пацанята, хрустят чертовым попкорном, лобызаются и тискаются с таким смаком – не слышно, что происходит на экране… Кстати, о фильме. Редкое дерьмо! Какие-то космические пришельцы, мохнорылые монстры… Развлечение для прыщавых сопляков. Во всем зале я оказался единственным солидным мужчиной. Эти придурки глазели на меня с любопытством, как на старика Мафусаила, и наверняка ждали, что я прямо на сеансе отдам концы. А еще…

– Чья бы корова мычала! – радостно обрывает его Рыжая. – А кто так и норовил меня облапить и ущипнуть? Я из-за тебя полкартины не видала.

– Наглые обвинения! – взвивается Финик. – Причем, заметьте, ничем не подкрепленные!..

Мне забавно и горько наблюдать этих двоих. Точно вижу их из далекой дали. С каждым днем мне все безразличнее обыденщина, земные проблемы, и убийство Верки расследую скорее по привычке, чем из интереса.

* * *

Акулыч сдержал слово. Позвонил и сообщил адрес родителей паренька по имени Марик. Его полное имя действительно Марат.

День спустя разговариваю с человеком, от которого надеюсь услышать кое-что любопытное.

Для этой встречи выбираю кафе под названием «Король». Здесь я когда-то беседовал с пухлой Пироженкой, причастной к гибели Алеши Лужинина. Насколько мне известно, девушка до сих пор на свободе.

Тень Пироженки сопровождает меня, когда поднимаюсь на эскалаторе на третий этаж, когда выбираю еду и присаживаюсь за тот же самый столик, за которым общался с этой полнотелой фифой, а она отпластывала ложечкой ломтики пирожного с томным видом кустодиевской купчихи. И так же, как и тогда, ненавязчиво, расслабляющее плещется музычка.

Какая она, женщина, у которой когда-то служила Верка?

А вот какая: выше среднего роста, худощавая, загорелая (что выглядит странно, когда вокруг бледные лица последних дней октября). Волосы цвета вороного крыла. Плоский низкий лоб, прямой нос, небольшие черные острые глаза. Властный рот в бесцветной помаде. На вид – лет сорок.

Одета просто: белая водолазка, светло-серые брюки, кремовой окраски кожаный пиджачок. Но ощущается сразу: эта женщина – из какого-то иного, параллельного мира. Из гламурного общества новых аристократов, к жизни которых (чаще всего выдуманной, нереальной) обыватель прикасается, сидя у телевизора и потребляя очередной сериал.

Охранника при ней нет.

Твердо, уверенно постукивая высокими каблуками остроносых сапожек, подходит к столику, усаживается напротив меня, повесив сумочку на спинку стула.

– Так о чем вы жаждали со мной поговорить? – В ее голосе откровенная ирония, глаза поблескивают проницательно и серьезно. – Когда мы общались по телефону, вы были глубокомысленны, как Перри Мейсон, Ниро Вульф… и кто еще там?.. допустим, Лу Арчер вместе взятые. Считайте, что я клюнула. Постарайтесь не обмануть мои ожидания.

– Я буду очень стараться, мадам. Но сначала хотел бы уточнить детали. Итак, Вера работала в вашем доме няней?

– Когда она поступила к нам, в 1995-м, Марику было три годика. А ушла через пять лет, в 2000-м.

– Ваш сын любил Веру?

– Обожал. Марику она была ближе родной матери. – Щеки ее краснеют, в голосе слышны досада и ревность. – Впрочем, это вполне объяснимо: Вера проводила с ним гораздо больше времени, чем я.

– Сколько человек жило тогда в вашем коттедже?

– Я, муж, Марик и мой отец.

– Заранее прошу извинить, если мой вопрос покажется бестактным. Вы начали перечислять с себя, а закончили отцом. Но ведь коттедж принадлежит лично ему, не так ли?

Прежде чем ответить, она отпивает глоточек безалкогольного коктейля и невесело усмехается.

– Ему в коттедже принадлежит практически все, за исключением наших личных вещей… Я вам кое-что расскажу о нем, – ее жесткое, мужского типа лицо вновь кривит усмешка, на этот раз иронично-злая. – Отец был далеко не последним человеком в большевистской номенклатуре: секретарем райкома, правоверным коммунистом, образцово-показательным семьянином. Но едва режим рухнул, он тотчас вышел из партии и развелся с женой, моей матерью. Каким-то образом огреб кучу денег – я не вдавалась в подробности, – купил коттедж и женился на молоденькой вертихвостке, которая была всего на год старше меня. Она быстро сбежала от него к любовнику, не забыв прихватить немалую сумму. Тогда у него случился первый инфаркт…

– Вы откровенны.

– Я – правдорубка. Это часто мешало в жизни.

– Не любите отца?

– Ненавижу. Он унизил и выгнал мою мать, которая была предана ему, как раба.

– И что с ней стало?

– Она спилась.

– Но вы остались с ним, несмотря на всю свою ненависть.

– Уж не собираетесь ли вы меня поучать, господин-товарищ Королек?.. Да, я проявила слабость. Но кто за это бросит в меня камень? Не вы ли? Без отца я была бы просто никем. Филолог, изучающий стилистику классической русской литературы девятнадцатого века. Кому такое в наше время нужно? Я и мужа привела в коттедж. Кстати, он доктор наук, философ – редчайшее занятие для современного мужчины. Вроде вышивания крестиком.

Возвращаюсь к теме разговора:

– Как я понимаю, Вера ухаживала не только за Мариком, но и за вашим отцом, не так ли?

– Она действительно проявляла к нему необычайное внимание – причем бескорыстно, в чем я убеждена. Она вообще была на редкость сердобольным человеком.

– Почему она ушла от вас?

– Вера воспитывала дочку, почти ровесницу Марика. Работа в коттедже отнимала у нее слишком много времени. К тому же Марик подрос, ему уже не требовалась нянька.

– А ваш отец – из благодарности – не завещал Вере некоторой суммы?

– Сама хотела бы знать. Но, – разводит руками, – содержание завещания мне неведомо. Кстати, отец постоянно твердил, что, если мы не будем к нему предельно почтительны, все оставит Вере. До последней копейки. Так что до сих пор неизвестно, кто мы сейчас: состоятельные люди или бомжи? Он нас элементарно шантажировал, держал на крючке своих мерзких деньжонок… Погодите, – выдыхает она. – Вы подозреваете, что это я убила Веру? Или мой муж, человек не от мира сего?

И смотрит в мои глаза прямо и твердо, не мигая.

– Сколько вашему отцу осталось жить?.. Извините, если этот вопрос…

– Неделю назад ему сделали операцию на сердце, но это вряд ли спасет. По словам врачей, смерть может наступить в любую минуту.

– То есть свое завещание он уже не перепишет?

– Он лежит в кардиологии. Как… – резко притормозив, она поджимает губы, чтобы не произнести слово «труп».

– У Веры осталась дочь. Ее зовут Даренка.

– Милое имя, – женщина едва заметно улыбается. – Насколько помню с детства, так звали героиню… Павла Бажова, если не ошибаюсь… Впрочем, литература соцреализма меня мало волнует.

– Давайте перейдем от лирики к фактам. Признаться, я слабо разбираюсь в наследственном праве. И все-таки смею предположить, что Даренка может претендовать на долю, которую ваш отец завещал Вере.

Она достает из сумочки пачку сигарет, закуривает. Я молча жду.

– А я вообще ничего не смыслю в завещаниях, – она выдыхает струйку дыма сквозь почти сомкнутые губы. – В любом случае эти деньги мы… как ее зовут?.. Ах, да, Даренка… Деньги, разумеется, мы выплатим. Всю сумму. Никакого суда не потребуется. Мы – порядочные люди. Я бы даже сказала – интеллигентные, если бы это слово не было сегодня почти бранным.

– И все же хотелось бы твердых гарантий. Я должен быть уверен, что с Даренкой ничего не случится.

Она встает – я тут же поднимаюсь вслед за ней: столько в этой женщине благородного негодования, как писали в ее любимом позапрошлом веке.

– Кажется, вы принимаете меня за убийцу? Неужели еще не поняли, что Даренка получит причитающуюся сумму, даже если мой отец завещал Вере ВСЕ? Надеюсь, если у вас были какие-то сомнения в нашей порядочности, то после этих слов они исчезнут.

– Что ж, замечательно. Теперь я за Даренку спокоен.

Ее правая бровь взлетает вверх.

– Попрошу без сарказма.

– Господь с вами, я абсолютно серьезен.

Она хмыкает и уходит. Каблучки стучат по паркету так же решительно и непреклонно.

* * *

Элитная школа, в которой получает среднее образование Марик (он же Марат), расположена неподалеку от главной площади города, в тихом Сторожевом переулке. До пролетарской революции это была мужская гимназия Его Императорского Величества (уж не припомню, какого). Здание желтовато-белое, трехэтажное, исполненное в стиле позднего классицизма и оттого кажущееся помпезным, как дворец.

Припарковываю старушку «копейку» рядом с могучими иномарками. В какой-то из этих тачек сидит водила, приехавший за Мариком, чтобы отвезти хлопчика домой, в коттедж. Он ждет. И я жду: Марик согласился поговорить со мной возле своего учебного заведения.

Вот из школьных дверей повалила ребятня. Один из школяров стучит в окошко «копейки». Отворяю дверцу. Он плюхается на сиденье.

Шестнадцатилетний подросток, высокий, с длинными русыми волосами. О таких красавчиках шушукаются девчонки. Возле таких, самоуверенных и хамоватых, всегда имеющих при себе бабло, вертятся лизоблюды, преданно ловя каждый взгляд.

Он глядит на меня большими выпуклыми прозрачными синими глазами под густыми, вразлет, бровями.

– Вспоминаешь Веру? – спрашиваю его.

– Иногда. Я тогда маленьким был. Сейчас даже не припомню, какая она была. Что-то такое толстое, мягкое.

В его словах слышится ленивая усмешка.

– Твой дед вроде бы собирался оставить Вере много денег. Ты случайно не в курсе?

– А он этого и не скрывал. Чуть что не по нему, сразу в крик: «Верке все завещаю, без штанов останетесь! Она будет здесь хозяйкой, а вы пойдете по миру!..» Ну и прочее в том же духе.

– А как родители на это реагировали? Злились небось?

– Еще бы! Завещания-то они не видели. А вдруг там действительно все на Верку записано? Интеллигенты-интеллигенты, а бесились так, что ого-го! Отец вообще деда плесенью называл. А еще философ! Мама ему – сразу: «Не смей! Он мой отец!» А сама – если дедуля ее доводил – вопила как резаная: «Старый параноик!» Та еще семейка. Сейчас завещание ищут. Все перерыли, никак найти не могут. Переругались вконец.

– А тебе-то дедушка дорог?

Марик кривит физиономию.

– Он все время чем-то там занимался, деньги делал. Ковал, пока горячо. Я ему только мешал. У родителей тоже свои проблемы были. Уж и не знаю, какие. А Вера – она добрая была, ласковая. Помню, прижмусь к ней, обхвачу ручонками – точно подушку обнимаю. И вроде как не один. Вроде как живая душа рядом.

– И сейчас одиноким себя чувствуешь?

– Почему одиноким? Я в классе с ребятами дружу… Ну, не дружу, а так. Уж очень они выдрючиваются.

– Кто?

– Да пацаны и девки в нашем классе. Каждый корчит из себя.

– То есть не чувствуешь себя самым крутым? Есть и покруче?

– Ну.

– А что, простых ребят, которые смотрели бы на тебя как на супермена, не находится?

– Есть один такой, – неохотно цедит Марик. – Сын нашего водителя. Он, конечно, парень туповатый, но я для него – бог. А может, и выше.

– Уважает?

– Не то слово.

– В огонь и в воду за тебя, да?

Марик не отвечает, но надменная усмешка и вспыхнувшие торжеством глаза говорят яснее всяких слов…

* * *

– … Как бы нам с тобой встретиться, Акулыч?

– А чо, приспичило?

– Вроде того.

– Енто можно. Завтра. В нашем пивбаре. В семь вечера. Завтра мирный пензионер Акулыч покалякает с тобой, охламон.

И гуденье Акулыча исчезает, точно в трубке жужжал-жужжал большой шмель, а потом вылетел по своим шмелиным делам.

* * *

Пивной ресторанчик, где мы столько раз проводили время с Акулычем. Крепкие, грубо сколоченные столы и стулья, просто идеально созданные для наслаждения пивом и разнообразным приложением к нему. На стенах сочные соцреалистические полотна: пенящееся в пузатых стеклянных кружках пиво, раки, сыр, таранька.

И на фоне этой несокрушимости, неизменности особенно остро ощущаю свою и Акулыча непрочность. Медленное умирание нашей человечьей плоти, которой отведено так мало времени на расцвет и угасание.

На Акулыче мешковатый серый свитер, который не в силах скрыть его объемное пивное чрево. На толстых коротких ногах – лоснящиеся на коленях черные брюки. Широкие ступни обуты в покрытые грязью кроссовки. Всем своим видом он объявляет всем и каждому, что на мнение окружающих ему глубоко плевать.

Он оплешивел и разжирел. Остатки волос неряшливо поседели, хитрые глазенки стали как будто еще меньше. Полгода – с весны до глубокой осени – он копошится на даче, которая представляет из себя почернелую избенку с крошечным приусадебным участком. Кожа его задубела, руки стали похожи на два округлых булыжника, и сам он точно вырезан из увесистого камня.

– Допустим, я тебе верю, – басит Акулыч после того, как растолковываю ситуацию. – И как ты собираешься ловить злодея, охламон?

– У него сейчас одна цель – Даренка. Твои ментушки – бравы ребятушки могут незримо сопровождать ее. И когда киллер на нее нападет, тут же взять гаденыша с поличным. Но подвергать Даренку смертельной опасности никак нельзя. А если твои орелики не успеют? Вот в чем загвоздка.

– Ты енто… все говоришь, что они – мои. Не мои они, дурья башка. Не могу я им приказывать. Тока просить. Кланяться и просить… Усек?

– Уразумел.

– Можно, конешно, пымать убивца на живца, как – помнишь? – в наше золотое времечко. Но… – Акулыч вздыхает, качает шаровидным черепком. – Доказательств у тебя нетути. Хоша, ежели совсем честно, их у тебя никогда и не было. Ты же у нас енто… художник сыска. Действуешь по вдохновению. Не то, что мы, жуки навозные… Лады. Покалякаю с ребятками. Согласятся – твое счастье. Енто в их же интересах…

Прощаемся на шумной улице.

Акулыч увесисто хлопает меня по плечу и через пару секунд пропадает среди темноты, огней, мельтешения пешеходов и машин. И мне – до острого укола в сердце – становится очевидно, что наша дружба иссякает.

Нет привычного радостного настроения, когда вполне деловой разговор оборачивался незлобивым дружелюбным зубоскальством. В нашем общении появилась осенняя усталая будничность. И уже недалеко до зимы.

Придя домой, по обыкновению опрокидываюсь на диван и валяюсь, как труп, в ожидании Финика и Рыжей – те опять где-то развлекаются.

Болит голова, точно иголки вонзают в мозг. Почему-то начинаю думать о старике, который приходится дедом Марику. Ему наверняка предоставлена отдельная привилегированная палата. Возле его койки ошиваются медсестры и врачи, сюсюкают, как с ребенком, приторно улыбаются. Хотя вообще-то им на старика наплевать и растереть. Стараются они только ради бабла. Причем что интересно: это бабло дает им дочка старика, которая папашу своего люто ненавидит.

А он лежит себе – овощ-овощем – и не может пошевелить конечностями. Он уже не человек – оболочка человека. Вскоре эта живая мумия перестанет дышать, и ее похоронят с отпеванием и прочими церковными прибамбасами. Чтобы гарантированно попала в райские кущи.

Интересно, был ли он счастлив? Да, жил в коттедже, а не в замурзанной заводской общаге, трескал дорогую хавку, а не картошечку с хлебцем. Цедил из рюмашечек коньячок, а не паленую водку или одеколон. Спал в шикарной постели, а не на проржавелой панцирной койке. Но сейчас ему разве от этого легче?

И вообще, вряд ли какой-нибудь миллионер – перед тем, как испустить дух, – говорит себе с умилением: «Сладко пожил, теперь могу радостно отойти в вечность». Нет, он умоляет Господа: «Боже, я согласен быть последней из твоих тварей, только позволь побыть на этой земле хотя бы еще годок!»

Что оставит старик после себя? Гениальные книги? Великие открытия? Ничего подобного. Останутся после него только бабло и имущество неясного происхождения. Да и существовал ли он вообще, домашний деспот, который сладострастно выкобенивался перед своими близкими, держал в постоянном страхе, грозил, что лишит наследства? Не был ли он приложением к своему немереному баблу?..

Мои грустные размышления прерывает звонок мобильника:

– Усем Королькам – высокого полета и мягкого приземления!.. Ну што, перетер я с ребятами твое предложение. И получил полный отлуп. Не желают они тратить свое драгоценное время на твои «бредовые фантазии» (их слова). Руками-ногами отмахиваются.

– Их право. Я не в обиде, Акулыч.

– Вот и славненько. Обижаться не надо. Ребята нормальные, затюканные тока. Работенка-то не сахар… Сам будешь деваху пасти?

– Вряд ли у меня получится. Тут нужны, по крайней мере, двое.

– Тады ищи. Тут я тебе не помощник. Извиняй…

* * *

И вновь кабинет Старожила. За окном – первый день ноября, плачущий, сероватый и на удивление теплый (плюс три или четыре).

Старожил, сутуло согнувшийся за столом, снова во всем черном. Он не зажег верхний свет, горит только настольная лампа.

Спрашивает:

– Чего тебе нужно на этот раз?

– Лично мне, в сущности, требуется совсем немного. Даже почти ничего. Речь идет о твоей дочери. Ее в любую минуту могут убить. Менты защищать ее не спешат. Я один не могу. Так что отныне жизнь Даренки в твоих руках. Захочешь спасти – останется жива, не захочешь – умрет.

Старожил молча барабанит пальцами по столу.

– Ну, – наконец, говорит он, – давай выкладывай, в чем тут дело. Только учти, ни слезинки, ни грошика ты из меня не выжмешь. Уразумел? Даже если будешь очень сильно давить на родительские чувства…

* * *

 

Автор

Даренка возвращается из института, постукивая каблучками сапожек.

За ней – из темноты в свет и вновь во тьму – неотступно следует некто.

Лет двадцати пяти-тридцати, полноватый, с широким угреватым лицом, он переваливается на ходу, широко расставляя толстые ноги. Он старается и не отставать от Даренки, и не попадаться ей на глаза. Его голова, несмотря на холод, непокрыта. Волосы длинные и – даже на вид – сальные.

Он провожает Даренку до дома по Стахановцев, 31-а. Потом, когда она скрывается в подъезде, какое-то время стоит возле автопарковки. Закуривает и отправляется в обратную сторону, негромко разговаривая по сотовому.

На улочке пустынно. Горят окошки Даренкиного жилища и долговязый сутулый фонарь.

Навстречу тому, кто незримо сопровождал Даренку, шагает худощавый невзрачный парень в неказистой среднестатической одежде.

Поравнявшись, они бросают друг на друга мгновенный взгляд, и первый подмигивает второму. На неприметном лице второго появляется усмешка – и они расходятся. Первый растворяется во мраке, второй направляется к дому Даренки.

Через час начинается холодный монотонный дождь первых дней ноября, серебристо посверкивая под фонарем. Нелепый, озлобленный и несчастный, он погружает город в мерзкую слякоть.

Куда делся тот, второй – остался, слившись с дождем и тьмой, дежурить возле дома Даренки или исчез по примеру первого, – неизвестно.

* * *

 

Наташа

В нашем подъезде, прямо подо мной, живет Интеллигент (мне известны имя и отчество этого человека, но почему-то хочется именовать его так. И с заглавной буквы.).

В июне прошлого года сорвало вентиль на кухне, и я затопила квартиру Интеллигента. Он явился – высокий, страшно худой, сутуловатый, и был так старомодно деликатен и сконфужен, точно он меня залил, а не наоборот.

Вытянутой физиономией он напоминал Паганеля из советского фильма, в котором роль этого славного чудака исполнял прибалтийский артист… не помню фамилию. Он являл собой единство формы и содержания, как, в свое время, говорили, кажется, об Инессе Арманд.

Я почему-то представила, что он достанет подзорную трубу, поднесет к близоруким глазам и примется разглядывать меня, как неведомое насекомое. И едва не расхохоталась в голос, несмотря на чувство вины перед ним.

Интеллигентам несладко в этом мире. Догадываюсь, с каким упоением «моему» Интеллигенту хамят в торговых точках, общественном транспорте, да где угодно. Но, судя по всему, он не сломался и не озлобился.

До момента исторического затопления я знать не знала о существовании Интеллигента, а он понятия не имел обо мне. Потому что и он, и я – улитки, затворившиеся в своих раковинах-квартирках. Нет, конечно, встречали друг друга во дворе, в подъезде, но я не интересовалась им, а он – мной.

Как женщина, не чуждая любопытства, я кое-что о нем разузнала.

Ему слегка за пятьдесят. Преподает в университете математику. От него ушла жена, с которой он прожил почти четверть века. Женщины (как будто) у Интеллигента нет. Его дочка умотала в Штаты, где родила двойню. Так что он дедушка вполне американских внуков… Да, еще: после развода перенес инфаркт.

Вот и все, что удалось разведать. Никаких планов насчет этого нелепого человека я не строила и не строю. Зачем? Данилка – вот мой единственный и неповторимый мужчина! На все времена!

Сегодня вечером Интеллигент неожиданно является.

– Извините, Наташа, вы обмолвились, что у вас есть знакомый сыщик. А мне как раз нужна помощь детектива… Вернее, не мне, а моему приятелю.

– Есть-то сыщик, есть, но… У него недавно погибла жена, и вряд ли он сейчас занимается сыском.

Интеллигент глядит на меня с невыразимой печалью.

«В конце концов, – говорю себе, – у меня появилась возможность еще разок увидеть Королька. Старая любовь не ржавеет, Наташка. К тому же Данилка гостит у своей двоюродной бабушки, моей тетки: одинокая старушка без ума от любимого внучка и упросила отдать его на недельку».

– Ладно, – сдаюсь я. – Попробуем. Завтра приводите своего приятеля…

Перед сном, когда уже полеживаю в постели, звонит Нинка.

Ну и ну! Столько лет пропадала и вот – объявилась.

– Как живешь, подруга?

– Моя жизнь – это Данилка, – отвечаю с гордостью. – Свет моих очей. А с ним – тьфу, тьфу, тьфу! – все в порядке. А у тебя как?

– То же самое, – весело и напористо тарахтит Нинка. – Растет Ягодка на радость маме. Погоди, Натка, придет время, поженим наших детенышей – и породнимся. Заметано? Как я понимаю, замуж ты еще не выскочила?

– Куда там.

– И у меня та же картина, – сокрушается Нинка. – Эти чертовы мужики только и думают, как бы на халяву переспать, а мы, бабы, рассиропимся и о замужестве мечтаем. Ох, дуры мы, дуры. Нет уж, хватит с меня! Я и замужем была и не замужем была, а как бы в гражданском браке. И не в гражданском была. Одна фигня. От этих козлов лучше держаться подальше, целее будешь. Вот такой я сделала вывод. Теперь меня в загс на аркане не затащишь… Да, почему-то вспомнила… Как дела у Королька? Краем уха слыхала, что Анна погибла (жаль, славная была баба), а наша героическая милиция-полиция так убийцу и не отыскала. Защитнички хреновы.

– Насколько мне известно, Анна оставила завещание, по которому все ее имущество достается Корольку. Но он принципиально отказался. Дескать, не уберег жену, значит, недостоин наследовать ее квартиру.

– Во, в этом весь Королек. Чокнутый бессребреник. Говорила я, что он кончит бомжом. Так и будет, помяни мое слово. А где он сейчас кантуется?

– Его мать – одна – занимает двухкомнатную квартиру, он у нее жить не пожелал. Почему? – спроси что-нибудь полегче. Снимает угол у приятеля по кличке Финик. Есть такой забавный экземпляр. Как ни странно, я даже знаю его адрес… Кстати, завтра я… с одним товарищем… еду к Корольку. Номер Королька я из своего сотового удалила, так что отправимся на арапа: может, застанем.

– Я с вами! – решительно отрезает Нинка. – Берешь меня с собой?..

* * *

В восемь вечера Интеллигент появляется в моей квартире. Как и обещал, не один. С ним дядька годочков за пятьдесят, утробистый крепыш с широкой ряхой и толстыми пальцами. Такие обычно любят футбол, хоккей, рыбалку, охоту, шашлычок на природе и задушевные мужские разговоры под водочку или пивко. Интересно, что может связывать Интеллигента и этого мужичка?

А минут через пять заскакивает Нинка.

Вчетвером выходим на улицу. Усаживаюсь в Нинкин огромный красный внедорожник, и мы отправляемся к Финику. Следом за нами движется джип с Интеллигентом и его простоватым приятелем. Эта машинка явно скромнее Нинкиной и наверняка дешевле. Впрочем, в автомобилях я ничегошеньки не смыслю.

Мчимся по Рябиновскому тракту, ведущему к аэропорту.

Нинка лихо крутит баранку. Мы знакомы с ней… постой-ка… с какого года мы с ней знакомы?.. Если не ошибаюсь, с 1999-го. С прошлого века, не хухры-мухры. За эти двенадцать лет ее мордочка болонки изменилась мало, и глазенки по-прежнему горят решимостью и задором. Нет, Нинка совершенно несокрушима. Она и в старости будет такой же, может быть, даже прибавится настырности и злости.

Откинувшись на спинку сиденья, чувствую приятную расслабленность. Что там ни говори, с возрастом начинаешь ценить мягкое и теплое, особенно когда вокруг холодно и неприютно. Как, например, сейчас, когда за стеклами Нинкиного джипа темнота и дождь.

Останавливаемся возле трехэтажного домишки. Вылезаем, поднимаемся на второй этаж, звоним. Дверь отворяется, показывается упитанный мужчина лет тридцати пяти.

Большая кудлатая голова воинственно наклонена, точно он собирается нас боднуть. В неряшливой бороде запутались остатки трапезы. Физиономия широкая, опухшая, багровая. Красноватые глазенки странно блестят. На нем пестрый шелковый женский халат, сальный и местами рваный. На мохнатых ногах давно не мытые сланцы.

– Королек здесь? – спрашивает Нинка с таким напором, точно вбивает в голову бедного Финика (а это наверняка он) здоровенные гвозди, причем по самую шляпку.

– Туточки, – с внезапной игривостью ответствует Финик и отшатывается назад, пропуская нас в квартиру.

Проходим.

Впереди – маленькая Нинка, цокающая каблучками сначала по бежево-коричневому линолеуму прихожей, древнему, потертому и драному, потом – по такому же линолеуму комнаты (точнее, по его жалким ошметкам). За ней – я, привыкшая, увы, всегда и во всем быть ведомой. Следом – Интеллигент с приятелем. Замыкающим – Финик.

В комнате с голыми окнами обнаруживаю сидящего за столом Королька в окружении ободранного книжного шкафа, облупленной полупустой стенки и рассохшейся тумбочки, на которую взгроможден телевизор «Горизонт».

И все-таки обстановку комнаты замечаю во вторую очередь. Потому что не могу оторвать взгляда от Королька. Вижу все еще красивое лицо, ставшее задымленным, постаревшим. И глаза задымленные, неподвижные, мертвые. А голова наполовину седая.

Рядом с ним стоит рыжеволосая круглолицая деваха в желтой футболке и леггинсах. И меня пронизывает иголочка ревности.

– Здорово, Королек, – бодро и нарочито громко говорит Нинка, словно обращается к глухонемому. – Вон, – она мотает головой в сторону приятеля Интеллигента. – Дело у человека к тебе.

Увесистый дядька тут же выступает вперед.

– Слушай, Королек. – Говорит он веско и неторопливо, голос ровный и хрипловатый. Должна признаться, внешность простого мужика ввела меня в заблуждение: товарищ явно привык командовать, быть на виду. – Мы с тобой – собратья по несчастью. У меня недавно погибла жена. Ехала в новехоньком «шевроле» (подарил ей на день рождения), и какой-то мерзавец ее подрезал. Она резко свернула и с ходу влетела в рейсовый автобус… Подонок с места преступления удрал. Потом оказалось, что тачку он угнал. Возможно, решил прокатиться с ветерком. Так его и не нашли. Да и нашли бы – какая разница? Лолиту не вернуть. Она моложе меня почти на двадцать четыре года… была то есть. И любил я ее без памяти.

И вот однажды лежу я, тупо гляжу в потолок, в башке ни единой мысли. Вдруг телефонный звонок. «Зря убиваешься, – говорят. – Весь последний год своей жизни она кувыркалась в постели с одним из твоих друзей». И – гудки отбоя. Голос странный, явно измененный, будто зверь прорычал.

Со мной, не поверишь, чуть припадок не приключился. Никогда такого не бывало. Кинулся к своим закадычным дружкам – их у меня трое – и начал выяснять, кто с моей женой спал. Они отнекиваются, жизнью своей клянутся, жизнью детей, а я не верю. Словно затмение на меня накатило. До сих пор не пойму, как никого из них не порешил. Видно Господь уберег.

– И что вы от меня хотите? – безразлично спрашивает Королек.

– Прошу, отыщи того, кто мне звонил. За деньгами не постою.

Королек качает головой.

– Извини, дружище. Сыск уже не для меня. К тому же я расследую одно дело – причем только потому, что оно касается человека из моего прошлого. Иначе бы не взялся. Обращайся к кому-нибудь другому.

– Подскажи, к кому?

– Не знаю.

– А я знаю! – взрывается Нинка. – У человека трагедия, а ты ломаешься, как… как не знаю кто!

Я едва не вскрикиваю: лицо Королька, по-прежнему безучастно-усталое, напрягается, глаза внезапно оживают.

– Не припомнишь, – спрашивает он мужика, принципиально игнорируя Нинку, – за последний год поведение твоей жены хоть чуточку изменилось?

– Да вроде нет.

– А если подумать? Может, новое хобби появилось, интерес к чему-то?

– Погоди… А ведь точно. Рисовать она начала, – расчувствовавшись от воспоминаний, приятель Интеллигента кашляет, вытирает ладонями глаза. – Прежде одного Шишкина только и знала, а потом такими фамилиями стала шпарить, куда тебе. Ты про Климта слыхал?

– Климат оставим в покое, – говорит Королек, слегка усмехнувшись. – А тебе вот что скажу. Мы, мужики, – самцы, ничего тут не поделаешь, такими нас природа создала. Женщины – другие. Они – даже при рядовой интрижке – сердцем к мужчине привязываются. Уразумел?

– Вот это точно, – одобряет Нинка. – Мы такие. Привязчивые и верные. Не то что…

– Ах ты, дьявол! – Приятель Интеллигента приходит в волнение. – Есть у меня – не сказать, чтобы друг, так, хороший знакомый. Профессиональный художник, я у него пару картин купил – для Лолиты, она любит красивое… вернее, любила. Парнишка на нашем «арбате» своими творениями торгует… Так это он?

– Не исключено, – дипломатично признает Королек.

– Слушай, Королек, дорогой ты мой человек, – приятель Интеллигента обращается только к бывшему оперу, точно в комнате кроме них нет никого. – Ты представь доказательства, а уж я отблагодарю, не пожалеешь.

– Нет, – отрезает Королек, – и не проси. Я тебе зацепочку дал, возможно, и неверную. А уж дальше сам… Впрочем… – Он внезапно переводит взгляд на меня. – Наташа – искусствовед, ей и карты в руки. Говоришь, художник на «арбате» ошивается? Прекрасно. Знаток живописи подойдет к мастеру кисти, пообщается, приценится к работам. Возможно, наш виртуоз и выболтает что-нибудь… этакое. А чтобы не возникло никаких недоразумений, вот товарищ, – Королек кивает на Интеллигента, – будет Наташу сопровождать.

И вновь усмехается – так потаенно, неуловимо, что, кроме меня, вряд ли кто эту усмешку замечает.

– Нет уж! – горячо возражаю я. – Не собираюсь общаться с этим типом!.. Я имею в виду художника.

– Так, возникла проблема, – безучастно констатирует Королек.

И тут во мне пробуждается бесшабашный азарт. Эх, в последний разочек побыть рядом с Корольком!

– Королек, милый, – обращаюсь к бывшему сыщику, и мне ничуточки не стыдно за вырвавшееся слово «милый». – Давай тряхнем стариной. Пойдем к художнику вместе, ты и я!

В глазах Королька (или мне кажется?) светится добродушная ирония. Он пожимает плечами.

– Разве что тряхнуть стариной…

– Что ж, – подводит черту приятель Интеллигента. – Не возражаю. Тогда представлюсь. Я подполковник в отставке. А это моя жена. Лолита.

В его голосе звучит откровенная хвастливая гордость, точно он говорит о живой.

Достает снимок, протягивает Корольку. Финик тут же заглядывает через плечо Королька и присвистывает:

– Афродита!

После чего снимок идет по кругу. Когда он – от Нинки – достается мне, я, как и Финик, испытываю острейшее желание присвистнуть (хотя свистеть не умею).

До того хороша женщина, глядящая на меня нежными карими глазами…

– Вот размазня! – возмущается Нинка, когда усаживаемся в ее машину. – Снаружи супермен, а внутри… Тьфу! Не хочу о нем говорить!

– Ты о ком? – интересуюсь я, прекрасно понимая, о ком.

– О твоем Корольке, о ком еще?!

– Не забудь, Нинка, он потерял сына, а потом и жену.

– Ну и что! – не сдается Нинка, – я тоже потеряла муженька, черт бы его драл! Каждую неделю ставлю свечку за упокой этого паразита, чтобы там, на небесах, вспоминал меня без злости. И живу! И вкалываю! Ни минуты покоя! А этот сразу спекся. Нет, не из того он материала сделан. Настоящий человек сварганен из огня и из железа. Как я. А этот…

И Нинка решительно берется за руль.

* * *

 

Автор

– Девушка!

Даренка оборачивается. Справа от нее, невесть откуда, возникает человек, одетый во все черное: кожаное пальто, брюки, ботинки. Седеющий брюнет. Спокойное смугловатое лицо кажется ей знакомым. Он заметно сутулится и оттого выглядит невысоким.

– Не подскажете, как проехать к железнодорожному вокзалу?

Другому Даренка ответила бы небрежной скороговоркой и заторопилась дальше, но от таких цепких карих глаз, твердого рта и повелительного голоса отмахнуться не получается.

Чувствуя себя во власти этого человека, она досконально объясняет, как добраться до вокзала.

Сутулый человек вежливо благодарит, смягчает взгляд, и Даренка, точно ребенок, отпущенный взрослым на свободу, торопливо шагает дальше.

Сузив глаза, Старожил какое-то время смотрит ей вслед. Потом замечает за Даренкой хвост: малозаметного сухощавого парня в спортивной шапочке, и усмехается в душе. Затем, подойдя к угольно поблескивающему мощному респектабельному «мерседесу», усаживается на заднее сиденье, приказывает водителю:

– В офис.

В зеркальце шофер видит лицо Старожила, по которому бродит странная улыбка, и изумляется про себя: он никогда не видел босса в таком состоянии.

Он поразился бы еще сильнее, если б, прислушавшись, уловил за своей спиной тихий счастливый выдох:

– Моя кровь…

* * *

 

Наташа

День холодный, ветреный и печальный.

Гуляю с Корольком по городскому «арбату».

Маленький базарчик ошеломляет пестротой и чудовищным безвкусием поделок. Среди продавцов обнаруживается знакомый Королька, упитанный мужичонка, стоически мерзнущий на раскладном стульчике. За его спиной – любительская мазня под Шишкина и Айвазовского.

– Привет, Сверчок. Как жизнь? – интересуется Королек.

Сверчок поднимает голову – и его пухлые губки под редкими смешными усиками расплываются в улыбке.

– Более-менее.

– А как сынишка?

– Болтает вовсю! А бегает!.. – Сверчок закрывает глазки и на мгновение замирает с выражением блаженства на пухлощекой физиономии. – Только и гляди, как бы ни шлепнулся. Не уследишь, упадет – слезы в три ручья.

Кожей чувствую: Королька неудержимо тянет потрепаться со Сверчком, и лишь мое присутствие мешает осуществить это страстное желание.

– Мы тут, вообще-то, по делам, – вздохнув, говорит он. – Нам требуется художник по имени Константин.

– Да вот он, – Сверчок деликатно, хотя и не очень интеллигентно, тычет пальцем. – Вон тот красавчик…

Красавчик действительно красив. Темные густые волосы. Лицо немного широковатое, с темно-серыми глазами, узковатым изящным ртом, открытое и сильное. Одежда – как и положено представителю художественной богемы – эффектная, привлекающая внимание: ярко-красная драповая куртка, широкие белые брюки, остроносые красные полуботинки. На шее длинный пунцовый шарф. И выглядит Константин оперным тенором, ненароком оказавшимся в зачуханном провинциальном городке. На вид ему около сорока.

Он прогуливается возле своих картин, то зябко потирая руки, то слегка пританцовывая, и откровенно скучает.

Полотна ему под стать: в стиле модерн и напоминают работы Врубеля – осовремененного, упрощенного и слащавого.

Подхожу (под ручку с Корольком), рекомендуюсь искусствоведом, кем, собственно, и являюсь. И объявляю:

– Некий состоятельный человек поручил мне подобрать картины для его квартиры и коттеджа. Главное требование: изысканность и нетривиальность. Ему нужно десять-пятнадцать полотен. Вот – хожу, присматриваюсь.

– Все мои работы к вашим услугам! – художник широко разводит руки. – Одна к одной. Выбирайте. – И прибавляет, доверительно понизив голос: – Это вам не березки и кошечки для тупой биомассы. Мое искусство обращено к утонченному вкусу и доступно немногим.

– Ваши произведения близки мне по духу, – признаю я. – Но… что-то не то. Почти рядом… но – не то… Извините.

Удрученно вздохнув, делаю вид, что собираюсь двинуться дальше.

– Погодите, – останавливает меня художник и даже возбужденно хватает за руку. – Не надо спешить. Дома я храню полотна для истинных ценителей. Хотите взглянуть?

– Не уверена… – нерешительно произношу я. – Стоит ли?..

И застываю в полужесте, как статуя сомнения.

– Пожалуй, милая, – влезает в разговор до сих пор молчавший Королек, – все же следует посмотреть. А вдруг…

* * *

Вечер.

Жилище Константина оказывается именно таким, каким представляла: холостяцкое, неприбранное, забитое антиквариатом.

Дешевое пижонство не оставляет художника и в собственной квартире. На нем шелковый алый костюм. На небольших ступнях восточные – золото и пурпур – парчовые тапки с загнутыми носами.

Даме, то есть мне, предлагается сладкое красное вино. Королек и мастер живописи налегают на коньяк, точно наперегонки опорожняя миниатюрные серебряные стаканчики. Закусывают ломтиками лимона.

Посасывая лимончик, художник демонстрирует свои создания: некоторые – в стиле модерн, иные – сюрреалистические и претенциозные – бесхитростное и беспомощное подражание Сальвадору Дали. При этом пыжится, заискивает и несет несусветный бред.

А Королек подливает бензин в костер его амбиций:

– Что и говорить, талантливо! Дерзко!

От банальных и льстивых фраз мастер кисти и красок размякает вконец; глаза наливаются кровью и вдохновением.

– Выпьем, друзья! За нас, единого прекрасного жрецов!

Серебряные стаканчики наполняются влажным огнем, опорожняются и заполняются вновь. Пузатая бутылка с тонким длинным горлышком пустеет. Открывается другая, такая же. Мужчины похлопывают друг друга по плечу, обнимаются и обращаются друг к другу на «ты».

– Мне понравилась вон та картина, – говорит Королек. – Прелесть. Фавн и Нимфа. Весьма эротично. Весьма. Сразу виден знаток.

И я понимаю, в какую сторону он направляет художника.

– В самую точку, друзья, – жрец прекрасного вдохновенно обводит нас замаслившимися глазами. – Чувственность… м-м-м… – это истинная основа искусства. Его квинтэссенция. Поверьте, в сексе я кое-что смыслю…

В поединке с Корольком он откровенно проигрывает. Королек кажется почти трезвым, а художник еле ворочает языком. Хихикая, брызгая слюной, принимается повествовать о своих любовных похождениях.

И – наконец – неосторожно ступает на тонкий лед:

– Я – талант… Может быть, гений… И я влачу жалкое существование… продаю плоды своего вдохновения… кому?.. Жалким ублюдкам, которые ни уха ни рыла не смыслят в истинном искусстве… Я вынужден подмазываться к безмозглым жлобам: «Купите… чего вам стоит… будьте добренькими… не упустите случая!..» О, как я ненавижу их и презираю!.. А этот примитивный скот торгует гвоздями и шурупами и катается, как сыр в масле… За что?.. За какие такие заслуги?!..

– Ты это о каком скоте? – наивно интересуется Королек.

– А?.. Чего?.. – художник долго выныривает из своих видений, обводит нас странным взглядом. – Ты его не знаешь… Плосколобый вояка… У него хватает мозгов только на то, чтобы продавать жалкие железяки… Бездарный малый… О, как я ненавижу его! Он – символ всего, что мне мерзко…

Я ему отомстил… Жестоко… Сначала переспал с его прекрасной лицом и телом женой… Она оказалась весьма податлива… Я трахал ее и испытывал величайшее в мире сладострастие – я унижал этого хама!.. А потом она вдруг померла… попала в аварию… И тогда я звякнул ему и прямо врезал, что он рогатый!.. Рогатый скот!.. Я его доконал… уничтожил!.. Сейчас…

Покачиваясь, он вываливается из комнаты и возвращается с портретом женщины, исполненным в сусальной манере посредственного штукаря.

Непроизвольно сжимаю пальцы Королька. С портрета мягкими карими глазами смотрит Лолита, погибшая жена подполковника…

Когда выходим на улицу, говорю Корольку:

– Боюсь, если подполковник узнает правду, то, скорее всего, прольется кровь. Он и художника не пощадит, и сам загремит в тюрьму… Что делать? Не сообщать ему ничего?

– Признаться, я об этом особенно не размышлял… Да, похоже, ситуация скверная. Цугцванг, как выражаются мастера четырех коней.

– Кстати, когда Нинка, я и подполковник явились к тебе, с нами был еще один человек. Высокий. В очках. Похожий на Паганеля. Он стоял в сторонке и молчал… Помнишь его?.. Он советует спустить дело на тормозах… Давай так, Королек. Я сообщу подполковнику, что Константин оказался не причем, а остальными тебе заниматься не хочется… Согласен?

– Одобряю. Выяснять, кто и когда спал с женщиной, которая перестала существовать, – умственный разврат, нечто вроде садомазохизма.

Королек провожает меня до дома, и мы прощаемся. Возможно, навсегда. Стою на крыльце, смотрю, как Королек удаляется, независимо засунув руки в карманы куртки, и не чувствую слез, влажно щекочущих мои щеки…

* * *

 

Автор

Даренка возвращается из института. Темнота. Мокрый снег беспощадно хлещет по лицу. Лицо горит, слезятся глаза. «Ничего, – ободряет она себя, – осталось совсем немного. Вот он, мой дом. Я зайду в свою комнатку, лягу на свою кроватку. И будет тепло-тепло, хорошо-хорошо, сладко-сладко. Терпи, Даренка, идти-то совсем чуточку!..»

Вот и ведущая к дому дорожка. Слева – автостоянка. Справа – там, где в годы ее детства были сараи, – зияющая унылая пустота, за которой, вдали, за сумятицей голых веток, чернеет силуэт детского садика. Когда Даренка была ребенком, эти дровяники пугали ее, но сейчас пустота ужасает ее не меньше.

«Ничего, – шепчет себе Даренка, – вон горят окошки нашей квартирки, баба Настя дома. И светится старый фонарь перед подъездом…»

Через несколько шагов она дойдет до того места, где погибла мама Вера. После смерти матери она какое-то время выбирала другую дорогу, но та была еще мрачнее, противнее. К тому же прежний путь вел прямиком к трамваю, и Даренка, хоть и не сразу, вернулась к старой проверенной дороге. Трусихой она не была.

Вот и сейчас сердце Даренки не екает, когда под подошвами ее сапожек оказывается то самое место, мокрый и грязный от дождя асфальт.

Внезапно – она видит это краем глаза как движение мрака во мраке – со стороны несуществующих дровяников кто-то догоняет ее. Не оборачиваясь, она ускоряет шаг… Этот некто приближается… Вот он – рядом. Кажется, она слышит его прерывистое дыхание…

Вдруг – громкий хлопок… Второй… Звук падающего тела…

Даренка оборачивается – и столбенеет от ужаса.

Метрах в двух от нее лежит человек. Стылая вода хлещет его наотмашь. Он слабо шевелится.

К лежащему подскакивает какой-то парень, Даренка едва различает его во тьме. На его голову, как и на голову Даренки, наброшен капюшон. Парень деловито склоняется над телом (раздается хлопок, чуть заглушаемый шумом дождя) и тотчас растворяется в мешанине воды, снега, мрака и зыбкого света.

Даренка не движется, парализованная страхом. Потом бежит к подъезду, врывается в свою квартирку, как в полубреду стаскивает промокшую куртку, сапоги; не отвечая на вопросы бабы Насти, влетает в свою комнатку, валится ничком на кровать, стиснув ладонями голову…

* * *

 

Королек

В нашей с Фиником спальне еще включен свет. Готовясь ко сну, Финик возлежит на своей постели пузом вверх и наигрывает на гитаре колыбельную самому себе.

Трезвонит мой мобильник.

Погрозив Финику, чтобы затих, подношу сотовый к уху.

– Это Даренка, – кричит трубка. – Приходите немедленно! Меня хотели убить! Быстрее! Быстрее!!..

– Что случилось?

– Так вы не приедете? – упавшим голосом спрашивает она.

– Успокойся и расскажи, что произошло.

– Даже не знаю, как начать… Меня всю трясет…

И все же рассказывает.

– Молодец, – хвалю я. – Умница. Не стала дергаться. Отправилась домой и позвонила мне. Идеальный вариант.

– А вы не хотите приехать! – зло кричит она.

– Мое присутствие ничего не даст, поверь. Поэтому – выпей чего-нибудь успокоительного и отправляйся спать.

– Я не усну! – упрямо заявляет она.

– Баба Настя споет песенку, и ты уснешь. А не получится – зови Коляна.

– Надоели вы все со своим Коляном! – взвивается Даренка.

– Узнаю прежнюю Даренку. А теперь слушай. С этого момента можешь быть спокойна: твои неприятности закончились, практически не начавшись. Расслабься. Дурное осталось позади. Впереди – счастье без границ…

Отключаю трубку – и Финик тотчас принимается беспечно скулить (что у него означает пение), перебирая лапой струны. Потом прекращает скуление и спрашивает, откашлявшись:

– Тебе Рыжая нравится?

– В каком смысле?

– Ну-у… ты как к ней относишься?

– Славная девчонка. Мне кажется, она отогревается у нас после прежних скитаний.

– Ага, – принимает к сведению Финик. – А как, по-твоему, Королек, она будет нормальной женой?

Выговорив последние слова, Финик стеснительно опускает глазки, и его щекастая бородатая физиономия приобретает свекольный цвет.

– Уверен, вы будете отличной парой.

– Ладно, – бормочет Финик, слезая с кровати. – Пойду, погляжу, может, она еще не уснула. Потреплемся.

И удаляется, тяжело топая.

Едва за ним затворяется дверь, дзинькает и дребезжит моя мобила.

– Возле известного тебе дома по Стахановцев, 31-а пристрелили мужика, – меланхолично гудит Пыльный Опер. – Причем ровно на том самом месте, где месяц назад прикончили Веру Усольцеву. А ты, помнится, интересовался ее убийством. Так вот. Паренек, сторож на автостоянке, вроде бы видел, как в подъезд забежала девчонка. В подъезде четыре квартиры. Я и подумал: уж не дочка ли это Усольцевой? А как подумал, так и решил сначала тебе звякнуть, чтобы девчоночку зря не беспокоить.

– Правильно сделал, – одобряю его. – Даренку не трогай, она тут вообще не при делах. А я подскажу, кто такой убитый пацан.

– Что ж, рад буду услышать, – в тусклом голосе опера нет и малейшего намека на радость. – Между прочим, рядом с покойником валялся увесистый молоток, которым мужик, похоже, намеревался Даренку оприходовать… Ну, я весь внимание. Сделай такую милость, объяви, кто этот душегуб.

– Тогда слушай. Я дам тебе адресок одной небедной семейки, в которой растет пацаненок по имени Марик. Как мне представляется, этот хлопец убил Веру Усольцеву и покушался на жизнь ее дочери Даренки. Точнее, не он сам. Для грязной работы он нанял киллера. У Марикиного деда (который, кстати, сейчас при смерти) имеется личный водила. Так вот, наемный убийца – сын шоферюги. Это его тело обнаружили во дворе дома по Стахановцев, 31-а.

– А сколько лет сынишке водилы? – интересуется опер.

– Где-то возле двадцати.

– Милый, ты попал пальчиком в небо, – позволяет себе пошутить опер. – Трупешник – мужик лет сорока, а то и поболее…

Пресный голос Пыльного Опера исчезает, как до него – отчаянный крик Даренки.

Вот оно как, ребята.

А я, признаться, уже сочинил душещипательную историю: желторотый ублюдок Марик заказал свою бывшую няньку, которая души в нем не чаяла. Тискала, целовала, называла котиком, солнышком. А он обхватывал ее шею пухленькими ручонками… До самой смерти Верка вспоминала ненаглядного Марика, точно он был ее сыночком. Фотографии его разглядывала и плакала от умиления. А этот юный мерзавец, узнав, что старикан, возможно, завещал Вере энную часть своего безмерного состояния, прикончил ее – разумеется, не сам, а руками преданного пса, сына личного дедушкиного шофера.

Поучительный сюжетец. Впору предложить Кондору, пускай вставит в свой очередной детектив.

Увы и ах, в жизни оказалось по-другому. Она, эта живая жизнь, легонько дунула – и все мои мелодраматические построения рассыпались карточным домиком.

Что ж, бывает.

Да, ребята, тут ничего не попишешь, облом. В расстроенных чувствах (и от нечего делать) достаю из прикроватной тумбочки фото умершей супруги подполковника, вызвавшей после своей смерти такие огнедышащие страсти.

Зовут ее Лолитой. На героиню Набокова (книжку не читал, но кое-чего о ней слыхивал) эта дамочка вряд ли похожа, да и возраст определенно не тот. Зато есть в ней нечто от прекрасной Лилит, первой подруги Адама (о которой тоже не читал, но кое-какое понятие имею). Древнее и волнующее. Впрочем, есть и современное, гламурно-попсовое, соблазнительно-пошловатое.

Хороша необыкновенно: черноволосая, коротко остриженная, с холеным лицом, хищным носом, миндалевидными глазами и накаченными, как шина, губами. Странно, что этакая фря выбрала в мужья заурядного подполковника в отставке, хозяина нескольких магазинчиков, торгующих метизами, который чуть не на двадцать лет старше ее. С такими данными она преспокойно могла стать как минимум женой местного, а то и столичного олигарха или крупного бюрократа.

– Прощай, – говорю ей, – покойся с миром. Ты уже не человек, ты прах, ты тень тени. Твой подполковник утешится, найдет другую подругу жизни и будет наслаждаться покоем и любовью. Отпусти его, не тревожь смятенную душу…

И вдруг мое сердце начинает биться сильнее, чаще, будто кто-то шепнул на ухо: «Теплее!.. Еще теплее!.. Горячо!!!»

Лолита – в серебристой водолазке, обтягивающей великолепную грудь, – сфотографирована по пояс. Но только теперь обращаю внимание на то, что у нее за спиной, – на бледно-желтый старинный особнячок.

Он явно мне знаком!

Я не вижу входной двери и названия фирмы, но почти уверен: именно в этом домишке располагается офис «Эрмитажа»! Именно здесь я встречался со Старожилом!

«Впрочем, – утихомириваю себя, – мало ли где захотела сняться прекрасная Лолита? Приглянулся ей симпатичный особнячок, выходец из позапрошлого века, и попросила мужа запечатлеть ее на фоне этой ветшающей прелести.

Не исключено. И все же, пожалуй, следует разобраться – так, на всякий случай: а вдруг АО «Эрмитаж» не чужая Лолите фирмашка?»

 

Автор

Озаренная тусклым солнцем кухонька. Финик блаженно отваливается от стола. Он сыт и доволен.

– Надо признать, Рыжая, ты отыскала прямой путь к моему большому и нежному сердцу.

Он любовно поглаживает свое вздувшееся брюшко.

Возможно, желая понравиться Рыжей, он снял цветастый халат. Теперь на Финике оранжевая футболка, надетая поверх рэперских штанов.

– Ты говорила, что папаша твой был богатеньким бизнесменом, а муж – ну, тот которого грохнули конкуренты, – еще богаче. Где же ты так готовить навострилась? На вилле у своего буржуя-муженька?

– Не было никаких вилл, – в порыве саморазоблачения выдыхает Рыжая. – И мужей не было. От меня мама в роддоме отказалась. Даже не знаю, какая она была. Даже фотку не видела. Мне сказали, совсем молоденькая. Так моя жизнь и покатилась по колее: сперва роддом, потом детдом. Сначала, лет до десяти, каждый Новый год просила Дедушку Мороза, чтобы мама приехала и к себе забрала. Потом стала загадывать, чтобы хорошие люди удочерили.

– А теперь что загадываешь? – интересуется Финик, который привык ко всему и ничему не удивляется.

– Замуж выйти. Без мужа мне кранты… Ты мне нравишься, Финик. А я тебе? Ты меня – немножко – лю?..

– Доконала ты меня, Рыжая! Ну, нравишься… чуть-чуть.

– А может, лю?..

– О-о-о! – хватается за голову Финик.

– Ты только скажи: «Рыжая, я тебя лю…»

– Бред! Я отношусь к тебе ин-ди-ффе-рен-тно. Знаешь такое слово?

– Нет.

– И не надо… Послушай, Рыжая, мне тридцать пять. Я уже старый. Вон – видишь? – плешивый. Зачем я тебе?.. Ну, лю… Довольна?

– Очень! Очень-очень!.. А ты на мне женишься, Финик?.. Можешь даже не отвечать. Потому что время придет – все равно женишься. Ты же без меня пропадешь.

– Ну, ты и хитра, рыжая.

– Я детдомовская!

– У тебя глаза круглые, как у кошки… Рыжая, я тебя лю…

– А я тебя лю… и блю!

– Нет, Рыжая, я тебя никому не отдам!

– А я и не отдамся!

– У нас будет куча маленьких спиногрызов, Рыжая! Маленьких рыжих фиников. И мы будем любить друг друга вечно!

В порыве восторга Рыжая стискивает в объятьях жирную шею Финика (он хрипит, задыхается, пунцовеет). Потом кричит, счастливо раскинув руки:

– С извращениями!..

* * *

 

Королек

Звонок Пыльного Опера застает меня в «копейке», в тот самый момент, когда намереваюсь припарковаться неподалеку от оперного театра.

– Киллера мы идентифицировали, – цедит Пыльный Опер, едва не зевая. – Мужику за сорок, а на свободе, начиная лет с восемнадцати, был считанные месяцы. С молодости прибился к банде «южан». Душегуб чистой воды. Пуля вовремя его остановила.

– Есть у него жилье?

– Однокомнатная фатера. Досталась ему от отца с матерью. Родители – конченые алкоголики. Папаша из-за полбутылки водки грохнул жену, потом выбросился из окна.

– Не подскажешь адрес?

– Комбриговская, 62, квартира 6. Предупреждаю, наши ребята там уже побывали. Дупль-пусто.

– А зовут-то его как?

– Фамилия самая подходящая: Волков. Имя тоже нехилое: Владимир. То есть вместе получается: владеющий миром зверь. Но до зверя не дорос, так и подох хищным зверьком. Он у «южан» шушерой был, шестеркой. Умишком слабоват. Да, между прочим, кликуха у него совсем нестрашная, несолидная даже: Штырь… Кстати, если тебя все еще интересует семейка Марика. Мы, на всякий пожарный, это святое семейство проверили. Результатов никаких. Зато могу сообщить последнюю новость: старикан, дед Марика, на днях дал дуба.

– И кому достанется его состояние?

– Как кому? Дочери, само собой.

– Погоди, а Вера Усольцева? – спрашиваю обиженно, как ребенок, точно не Даренку, а меня оставили с носом.

– Ну, ты даешь! Какая еще Усольцева? Ее имя даже не упоминается…

Пыльный Опер пропадает. Только что монотонно дудел в мое правое ухо – и вот уже нет его, а я, как пригвожденный, торчу в «копейке» и таращусь на строгое, изысканно-классическое здание оперного театра, свежевыкрашенное в светло-сиреневый цвет.

Перелистав засаленный потрепанный блокнот, нахожу нужную запись и набираю номер.

– Акционерное общество «Эрмитаж», здравствуйте, – нежно обращается ко мне девичий голосок.

– Здравствуйте. Мебельный салон «Негоциант». У вас работает Лолита Пояркова?

– Извините, а зачем вам эта информация? – осторожненько интересуется голосок.

У меня сбивается дыхание: значит, Лолита трудилась в Старожиловском «Эрмитаже»! Сквозь туман начинает брезжить нечто очевидное, но пока еще невероятное.

– Видите ли, Пояркова взяла в кредит стенку для гостиной и уже второй месяц не выплачивает проценты. Она предоставила два контактных номера. Первый – своего сотового телефона. Второй – рабочего, вот этот.

– Странно, что она дала этот телефон, – недоумевает девчушка. – У нее имеется свой, в ее кабинете… ой, то есть был… – И добавляет с подобающей долей сожаления: – Она умерла.

– Вот оно как… – придаю своему голосу интонацию скорби и глубокого соболезнования.

И тут же по-деловому спрашиваю, какая была смерть, естественная или насильственная?

– Пояркова попала в автоаварию. Ужас! Раз – и нет человека. – И зачем-то добавляет: – Лолита работала у нас экономистом.

– Никогда не знаешь, как закончится твое существование на этой земле, – задушевно-философски заявляю я. – Так что же мне делать-то? Кредит надо возвращать.

– А вы поговорите с ее мужем, – советует голосок. – Где он живет, вам, конечно, известно. Он человек состоятельный. К тому же бывший военный, а офицеры – люди чести. По себе знаю: у меня отец в армии служит. Майор, начальник штаба полка. Заплатит обязательно.

– Это вы хорошо придумали. Непременно так и поступлю…

За стеклами «копейки» слабо светится под мрачноватым небом оперный театр – весь воздушный, узорчатый.

Бессмысленно пялюсь на это чудо архитектуры и лениво размышляю.

Итак, Лолита действительно озаряла своей обольстительной персоной полутемные закоулки АО «Эрмитаж».

Собственно, что это мне дает?

Просто странное и тревожное совпадение: Веркиным любовником был когда-то Старожил. И погибшая Лолита трудилась у него же.

Совпадение?

Ох, не люблю я совпадения!

Поэтому и намерен разобраться со смертью Лолиты.

Конечно, я мог бы обратиться к ее супружнику подполковнику, но тогда придется врать насчет художника.

Значит, надо идти в обход.

А где он, этот обход?

Напроситься на аудиенцию к Старожилу? А какой смысл? Ровнехонько никакого. Бывший зек просто пошлет меня подальше, на чем наше рандеву и завершится.

Конечно, можно поближе познакомиться с голоском, который так мило со мной щебетал. Девчурка наверняка любопытная и знает немало сплетен о сослуживцах из АО «Эрмитаж». Если пригласить ее в кафушку или ресторан, то она (под вкусный харч и хорошее вино) выложит о Лолите Поярковой все, что имеется в загашнике. Но я уже не тот. Любезничать, строить глазки, это сегодня не по мне.

Собственно, «внутриэрмитажные» слухи мне не так уж и важны…

Немного еще поразмыслив, звоню Акулычу.

– Тебе известно что-нибудь о семье Карповича по прозвищу Старожил?

– Само собой, – басит в трубке Акулыч. – Ентот хлопчик нам, ментам, не чужой. Сидел с самого малолетства, много и упорно. А семья у него простая: он да супружница евоная. Промежду прочим, она – младшая дочурка самого Хеопса.

– Шутишь?

– Обижаешь, птичка божья. Акулычи завсегда сурьезны и шутковать не любят. Ентот Старожил с зеленых соплей шестерил в банде «южан». Потом вроде немного приподнялся, но все равно, как был шелупонью, так и остался. Но каким-то макаром сумел приглянуться Хеопсовой дочке. Женился. Хеопс его, стало быть, благословил. Ну и полез парнишечка в гору. Ши-ибко полез. Ты в офисе его компашки был?

– Имел счастье.

– Небось, поглядел на енту задрипанную халупу и подумал, что он такой скромняга, вроде как Диоген в бочке, верно? А ты в гости к нему напросись и на евоной виллочке побывай. Полагаю, ентой виллочкой он любого из наших местных богатеев за пояс заткнет. Вот где настоящий-то «Эрмитаж». Почище питерского.

– А давно он женился?

– Да вроде не очень. Годков с десяток назад.

– Как думаешь, кто сможет мне поподробнее обрисовать личную жизнь Старожила?

– Об ентом надобно покумекать. Но, боюсь, тут тебе ни одна собака не подмогнет. Старожил свои семейственные дела держит в строгом секрете. А почему – понятия не имею.

– Ладно, и на том спасибо, Акулыч…

Отключаю мобилу и задумываюсь.

Есть ли у меня выход на «южан», хотя бы на самую убогую шестерочку?

Вроде бы, нет.

А если подумать?

Да хоть задумайся, хоть мозги набекрень сверни – нет.

Печально. Те, кто мог бы дать интересующие меня сведения, покинули бренный мир. Или (как, например, Эдик) содействовать наверняка откажутся.

Значит, придется отправиться в гости к призраку Владимира Волкова по прозвищу Штырь. Хоть какой-то шанс.

Только теперь, вынырнув из призрачного мира телефонных разговоров и собственных умозаключений, ошалело озираюсь вокруг. И обнаруживаю, что все еще сижу в «копейке», а она замерла на главном проспекте, под потолком дымного неба.

Берусь за руль и отправляюсь на дальнюю окраину города, возникшую вокруг сталелитейного завода.

Еще издали вижу дымящиеся трубы и курящиеся паром градирни, чем-то напоминающие громадные обезглавленные пирамиды.

Миную завод и углубляюсь в улочки района. Современные новостройки чередуются с «хрущобами», «брежневками» и деревянными развалюхами.

Вот и улица Комбриговская, вот и 62-й дом.

Рядовая «хрущевка». Панельная, розовато-кирпичного цвета, с кое-как переделанными и остекленными балконами, белыми, желтыми, васильково-синими, отчего здание выглядит так, точно его раскрасил ребенок.

Останавливаю тачку возле подъезда, вылезаю, потягиваясь, и плюхаюсь на зеленого цвета лавочку. Их тут три, стоящие рядышком: зеленая, розовая и синяя, причем зеленая и синяя – слегка под углом к розовой.

Дворик безлюден и грязен. Ежусь от холода и сырости в своей не очень-то греющей курточке. Накидываю капюшон. Надежда только на то, что кто-нибудь присядет рядышком – например, любознательная бабушка-старушка, осведомленная обо всех жильцах данного дома.

Само собой, я могу побеседовать с соседями Штыря, но опера наверняка провели поквартирный обход, мне топать по их следам нет никакого резона. Так что приходится, как обычно, надеяться на авось.

Авось появляется в виде двух мужичков. Первый – лет этак пятидесяти с гаком, коренастый. Широкую незамысловатую физиономию украшает пегая эспаньолка, настолько же уместная, как изысканная виньетка на продуктовом комке. Второй – худой парнишечка с бесцветной рябоватой мордочкой, таких природа производит конвейерным способом.

Они усаживаются на синюю лавочку, изредка бросая на меня косоватые осторожные взгляды. Я не реагирую. Сунув озябшие руки в карманы, смотрю прямо перед собой, на перекладину для выбивания ковров.

Уяснив, что в их простой и ясный мир я влезать не собираюсь, мужики сноровисто принимаются за дело. Молодой достает из пакета бутылку водки, одноразовые стаканчики и интеллигентную закуску: пакетики с сухариками. Слышу звук булькающего и поглощаемого напитка и деликатный хруст.

Судя по всему, эти двое – ребята смирные и незлобивые. Поглядим, что будет после двух-трех стакашков.

Но и после стакашков ребята не буянят, тихо обозревают окрестность и, возможно, предаются философским размышлениям о недолговечности всего, «что пришло процвесть и умереть».

Закуривают. И мне почему-то теплее становится от запаха табака. Я бы, пожалуй, и сам затянулся сигаретой, да, боюсь, с отвычки начнет тошнить.

И все же – чувствую – с разговорами следует чуточку повременить. Еще пара стаканчиков – и можно пообщаться.

Слышу – пробулькало раз. И второй.

Пора.

– Приятного аппетита, мужики.

Поворачиваются ко мне. Лица не встревоженные, не возбужденные, не печальные и не радостные. Никакие. Чуваки почти в анабиозе.

Меня же трясет от холода, зуб на зуб не попадает, но говорить стараюсь уверенно и безмятежно, как будто сижу в гостиной Финика.

– Послушайте, мужики. У меня тут небольшое дельце к Володе Волкову, его еще Штырем зовут. Звякаю по мобиле – не отвечает, заехал к нему, звоню в дверь – не отворяет. И бумажка на дверь наклеена, с печатью. Значит, дело серьезное. Не скажете, что с Володей? Неужто арестовали паренька?

– Помер, – резко бросает молодой.

– Убили его, – солидно добавляет бородатый.

– Вот те и на! – делаю вид, что озадачен, хотя и не слишком огорчен. – За что же его так?

И пересаживаюсь на розовую скамеечку, к ним поближе.

Приятели молчат, мнутся. Но выпитое дает о себе знать, чувствую, как оно мутит им мозги и подзадоривает язык.

– А чего тебе от Штыря надо? – интересуется старший.

Физиономия его побагровела так, что красноватые блестящие глазенки на этом фоне как бы затушевались и даже почти исчезли. Он еще осторожен, но эта осторожность неотвратимо подтаивает, оплывает.

– Да мелочь. У меня брательник сидит. В сущности, ни за что. Мог бы и условный получить, да судья заартачилась. Противная бабища. Синий чулок, похоже. Злая, сущая тигрица из зоопарка. Ну и захотелось мне выяснить кое-какие детали, так сказать, тюремного быта. Чтобы братану помочь. Приятель мне и говорит: «Есть у меня знакомый один, Штырь. Он зековские порядки знает, обратись к нему». Вот, обратился…

– Да, ситуация, – бородатый качает башкой, увенчанной кожаной кепкой восьмиклинкой. – Тут мы тебе помочь никак не можем. Мы не сидели.

Эти слова он произносит с неожиданной гордостью, как будто объявляя, что и он, и его молодой собутыльник – люди законопослушные, правильные, не какие-нибудь там.

– Жаль, – печалюсь я. – А что, этот Штырь – хороший мужик был?

– Да как те сказать… Отчаянный какой-то. Без царя в голове. Выпьешь с ним, вот как сейчас. Разговариваешь, так, без подначки, серьезно. О жизни… и вообще. И он вроде с тобой беседует уважительно, обстоятельно – и вдруг, ни с того ни с сего давай хохотать! Как бешеный. Точно ты что-то смешное сморозил. Меня, например, от этого ну просто оторопь брала. А потом – как вскочит, морда перекошенная. Натуральный волк. Выхватит финку и давай у тебя перед носом махать. А глаза точно стеклянные, а как поддаст – вообще кровью наливаются. Даже смотреть страшно. Думаю, у него это… с головой было не того.

– Он где-то работал?

– Не. Про работу он не упоминал. Да и какой из него трудяга? Вот мы с Василием горбом свои кровные добываем, поэтому можем посидеть, слегка на грудь принять, пообщаться душевно.

– Но бабло-то у него было?

– Мы его шуршики не считали, а сам он хвалился, что деньжищ – куры не клюют. Может, врал, кто его ведает? В башку к нему не заглянешь. Нас с Васькой угощал этим… французским коньяком.

– Неужто французским?

– Я на этикетку поглядел. Точно – он.

– Откуда ж у хлопца такие бабки?

– Э, милый, есть дела, за которые нехило платят. Звонкой монетой. Его же не просто так грохнули. Я – краем уха – слыхал, что он на какую-то девку это… покушался. Ну и получил по заслугам.

– Так он киллер, что ли?

– Вроде того. Он вообще из этих… из бандитов. «Южане» – слыхал? Он из них. Жизнь свою по тюрьмам да колониям промотал.

– Кто ж ему деваху заказал? – как бы удивляюсь я. – Олигарх, наверное, какой-нибудь?

И жду: насторожатся ребята или нет?

Но я напрасно нервничаю: они и ухом не ведут. Разнежились. Алкоголь притупил сознание и усыпил бдительность.

Особенно плодотворно подействовала горькая на молодого, который до сих пор отстраненно молчал и демонстрировал неземную улыбку. Теперь он решает взять инициативу на себя. Парень вонзает тонкий указательный палец в низко висящее небо и подает голос:

– Между прочим, Штырь однажды хвастался, что ручкается с большими людьми, не нам чета.

– Так это он, наверное, о заказчике говорил?

– Может, оно и так, – качает головой парень. – Только с нами он своими секретами не делился. Скрытный был. С другой стороны, человек такие дела проворачивал, что трепаться про это – вредно для здоровья… Согласен?.. Вот то-то оно и есть…

Тепло, за руку прощаюсь с размягченными мужиками и покидаю двор, который уже никогда не увижу.

Кажется, я понимаю таких как Штырь. Маленькие, презираемые всеми человечки. Убивая, каждый из них чувствует себя Богом. Бог дарует жизнь, а они отнимают. Они, никчемные ублюдки, становятся вершителями судеб. И в этом смысл их ублюдочной жизни.

В сущности, Штырь и Старожил – близнецы-братья. Оба большую часть жизни просидели по зонам да по тюрягам. Но Старожилу повезло, ухватил за хвост птичку счастья – дочку Хеопса, все-таки парень хитрый и смышленый, а Штырю досталась квартирка в «хрущобе» и пьяная трепотня с приятелями.

В девять вечера еду на окраину города, к домишку Финика. Моя верная железная коробочка летит сквозь мглу, огни, холод и мелкий снег.

Кручу баранку, а мысли – как бы между прочим – скользят на задворках мозга. Принимаюсь, едва ли не впервые за последние месяцы, размышлять о себе. Бесстрастно и беспечально, как о чужом.

Когда-то Алеша Лужинин, журналист из «Пульса мегаполиса», говорил, что обожает бездомность, и мне казалось тогда, что уж я-то – стопроцентный Алешин антипод, семейный человек. Подкаблучник. И вот – сам превратился в такого бездомника…

В окошках хибары Финика горит свет.

Представляю: Финик и Рыжая – бородатый пастушок и рыжая пастушка – треплются, хихикают и обжимаются, а я заявлюсь и помешаю их любовной пасторали.

Помню, бандит по кличке Француз сказал однажды сквозь зубы, что я – лишний на этой земле. С тех пор, как погибла Анна, действительно чувствую себя лишним. Я надеялся, что она жива, надеялся отчаянно, вопреки доводам рассудка, – пока Пыльный Опер не пригласил меня в морг, где на цинковом ложе вытянулось ее окаменелое тело.

Захлопываю дверцу «копейки», захожу в подъезд, разом окунувшись в месиво запахов, поднимаюсь по щербатым каменным ступенькам. Отворяю дверь.

В квартире тепло, душно. Мне навстречу на мягких лапках выходит кот Королек.

Сняв куртку и кроссовки, заглядываю в комнату. На диване, рядышком, как примерные дети, сидят Финик и Рыжая.

– Видишь ли, Королек… – с фальшивой улыбкой начинает Финик.

Кашляет и умолкает.

– Мы с Фиником сегодня подали заявление в загс, – рассерженно, точно я в чем-то виноват, заявляет Рыжая. – Жениться будем. Вот.

И уставляет на меня ликующие глаза. Обычно зелено-синие, сейчас они сияют, как два счастливых василька.

– Поздравляю, – с превеликим трудом заставляю себя улыбнуться. – Да вы не беспокойтесь, жилье я себе подыщу. Мешать не стану.

– Ну, ты уж скажешь, – вяло сопротивляется Финик. – Нисколько ты нам не мешаешь…

И тихонько ойкает: локоть Рыжей угодил ему под ребро.

– Когда свадьба?

– Ровнехонько через месяц, день в день, – вздыхает Финик, и непонятно, рад он этому событию или опечален.

– Что ж, к этому времени я жилье и подыщу.

– Хорошо бы пораньше, – вырывается у Рыжей. Уловив укоризненный взгляд будущего мужа, она недоуменно спрашивает: – А чо?

До чего же быстро они ухватывают своими маленькими ручками власть! И попробуй взбунтоваться! Совсем недавно она была несчастной девчонкой, которую трахают мужики и пинками выставляют за дверь. В то время она не представляла, что с ней случится завтра. И вот уже чувствует себя хозяйкой квартиры и Финика как такового.

Женщина.

Финик и Рыжая – рука об руку – торжественно удаляются в спальню, а я привычно заваливаюсь на диван. Кот по кличке Королек мягко запрыгивает мне на грудь. Кладу ладонь на размеренно дышащее шерстяное тельце, глажу кота за ушками и успокаиваюсь.

– Вот так, братан, никому мы с тобой не нужны. Два одиноких зверя. Ты да я…

Пиликает сотовый.

Акулыч! Наконец-то!

– Усем королькам – счастья без границ! Вырази папе Акулычу большое мерси, птаха. Выковырял я одного человечка (хоша енто скорее человечище, параметры у него те ишо), который в курсе всего… ну, или почти всего, что случается в благородном семействе Старожила. Сейчас я продиктую евоный, вернее, ееный телефончик, а уж ты действуй по обстоятельствам.

– Акулыч, у меня нет слов.

– А слова и не надобны, птичка божья. Слова – енто что-то воздушное, а я привык к такому, што потрогать можно. Пощупать. Ощутить.

– Пиво?

– Птичка Королек, сказано в каком-то мультике, умна и сообразительна. Не по годам…

Тут же звоню по названному Акулычем номеру.

– Слушаю, – звучит в трубке низкий тяжелый голосина.

Мне почему-то сразу вспоминается булгаковский Воланд.

– Калерия Ивановна?

– Она самая, – подтверждает голосина.

– Это Королек. Мы не могли бы встретиться завтра?

– Называйте время.

– Назовите вы. Я подстроюсь.

– Ладно, – басит Калерия. – Срастаемся (как говорят нынче) в ЦПКиО. В три часа дня. Я буду сидеть на первой скамеечке справа.

* * *

Центральный парк культуры и отдыха. День одновременно солнечный и холодный. Каждая деталька, каждый фрагментик окружающего мира видны отчетливо, как в подзорной трубе, когда наведешь на предельную резкость.

Главная аллея. Шеренги темно-зеленых елей. За ними – голые березы.

Направляюсь к правой скамеечке.

Обладательница воландовского баса – могучая фемина лет шестидесяти. Если поднимется со скамейки и выпрямится во весь рост, наверняка окажется под метр девяносто. Неподвижно застывшая грозная скифская баба. Одета во что-то уныло-мрачное, почти монашеское. Гренадерские ноги в изношенных сапогах внушительно попирают бежево-серые плитки, которыми выложена главная аллея. На коленях – великанская хозяйственная сумка.

Указывает на место рядом с собой. Усаживаюсь, испытывая некоторый трепет.

– Со мной связался ваш начальник… – неторопливо начинает Калерия.

Она глядит прямо перед собой, точно меня нет, ее густой голос повисает между нами, плотный, почти осязаемый, как темный сгусток воздуха. «Какой начальник?» – проносится в моей голове. И тут же понимаю: Акулыч.

– Мы с ним хорошо знакомы, – невозмутимо басит Калерия. – Когда-то он крепко мне помог, я его должница. Он сказал, что вы надежный человек и не проболтаетесь, от кого получаете те или иные сведения…

Ее глазки, совсем крохотные на большом рыхлом лице, мельком скользят по мне равнодушным взглядом и тотчас устремляются на то, что перед ними: на противоположную скамейку и дальше – на конусообразные вечнозеленые ели и тонкие пестрые бело-черные березы. А я сижу и поражаюсь гладкости ее речи.

– Заверяю вас… – начинаю я, невольно впадая в ее тон.

– Обойдемся без заверений, – перебивает она. И продолжает бесстрастно гудеть, не отрывая глаз от скамьи, елей и беззащитных обнаженных берез. – Моя двоюродная сестра работает в коттедже Андрея Карповича. Горничной. От нее – под большим секретом – я узнала то, о чем сейчас расскажу.

Вам, несомненно, известно, что среди прислуги циркулирует множество сплетен о хозяевах. Утаить практически ничего невозможно. Но учтите, это – всего лишь слухи, за достоверность информации я не отвечаю. Итак. Андрей Карпович (ваш начальник один раз, обмолвившись, назвал его Старожилом. Почему, не знаю, и знать не желаю.) женился лет девять или десять назад. На единственной дочери пресловутого бандита Хеопса. К тому времени она уже была признана сумасшедшей…

– То есть, как сумасшедшей? – не выдерживаю я. – В каком смысле?

– В самом прямом. Шизофрения.

– И Карпович, женившись на ней, знал, что она не в себе?

– Именно. Кто-то убедил Хеопса, что его дочь, выйдя замуж, избавится от безумия. Андрею Карповичу, который (насколько мне известно) был гол как сокол, подвернулась возможность захапать огромный куш. Конечно, он не мог упустить такой шанс и принялся обхаживать дочь Хеопса – без любви та выходить замуж не желала. Очень гордая. Но после вступления в брак она, разумеется, не выздоровела. Даже наоборот, симптомы болезни обострились. Говорят, на следующее утро после первой брачной ночи, она бегала нагая по улице. Да, Карповичу отломился весьма жирный кусок, но вот уже десять лет ему приходится терпеть в своем доме душевнобольную.

– Почему он не сдаст ее в психиатрическую лечебницу?

– Хеопс поставил зятю жесткое условие: Миле (дочери Хеопса) должна быть предоставлена максимально комфортная обстановка. Ну и, само собой, Карпович клятвенно пообещал пылинки с супруги сдувать.

– Но Хеопс мертв.

– Остались его дружки и духовные наследники. Если Карпович посмеет хоть пальцем тронуть свою вторую половинку, с которой, по сути, не живет, ему придется туго. Не исключено (это уже сугубо мои предположения), что Хеопс попросил кого-то ненавязчиво следить за судьбой Милы. И – в случае неудовлетворительного за ней ухода – принять соответствующие меры.

– Эта Мила выходит за пределы коттеджа?

– Нет.

– Но внутри коттеджа она свободна?

– За ней наблюдают, чтобы не выкинула чего-нибудь сумасбродного, но в принципе она вольна делать все, что пожелает.

– И встречаться с кем пожелает?

– К ней наведываются гости. Проверенные люди. Чужим в коттедж вход закрыт.

Демонстрирую Калерии фотку Штыря.

– У вас есть возможность показать снимок своей сестре?

– Попробую.

– Узнайте, пожалуйста, не бывал ли этот человек в коттедже? И еще. К кому он приходил – к Карповичу или к его супруге?..

Простившись с Калерией, без цели мотаюсь пешком по центру города. К Финику возвращаюсь поздно. Рыжая предлагает поужинать – отказываюсь: перехватил в забегаловке на Бонч-Бруевича. В полночь с минутами падаю на диван и пытаюсь уснуть. Финик и Рыжая, обнявшись, топают в спальню. До свадьбы месяц, а они уже чувствуют себя мужем и женой.

Последние три или четыре ночи подряд меня неотвязно преследует одно видение: похороны Анны. Вот и сейчас вижу обитый красной материей гроб, запрокинутую, неузнаваемую голову Анны с седыми волосами, отрешенное мертвое лицо, слезливое небо сентября…

Что-то мягко запрыгивает на диван, желтовато фосфоресцируя глазами в темноте. Потом – теплое, шерстяное – укладывается на моей груди, должно быть, чувствуя, что у меня ломит сердце.

– Спасибо, друг сердешный, – шепчу я.

С Корольком на плече тащусь на кухню, которая – стараниями Рыжей – приобрела более-менее цивилизованный вид, хотя и слишком сусальный. На окне появилась розоватая занавесочка, покарябанный стол украсили розовая скатерть и салфетки с белыми и красным розами. На отмытый, оказавшийся белым, холодильник слетелись магнитные бабочки – особая гордость Рыжей.

На этой кухне я провел не одну бессонную ночь, размышляя о прошлом, кляня себя за подлости и глупости, которые умудрился совершить. Иногда в тишине – непонятно, из какой квартиры – раздавались пьяные крики, ругань, детский плач. Сейчас Душа Дома спит.

Всю ночь меряю шагами кухню, присаживаюсь за стол – и вновь хожу, разговариваю сам с собой.

После восьми темнота за окном начинает бледнеть. Внезапно чувствую странный озноб, точно меня пронизывает стылый ветер. Проверяю форточку. Закрыта. Но озноб не проходит.

На кухню, позевывая, заглядывает Рыжая – в своем обычном шелковом синем халатике.

– Уже встал? – удивляется, заслоняя раззявленный рот ладошкой. – А я вот только… Счас завтрак приготовлю… Слушай, Королек, а чего это у тебя морда мятая? Не выспался, что ли?

– Старческая бессонница. Поживешь с мое, узнаешь.

– Да вроде ты не такой уж и старый, – делает мне комплимент Рыжая и лезет в холодильник за продуктами.

А я тащусь в ванную, умываюсь, напяливаю на себя одежонку, выхожу из квартиры, сажусь в «копейку», завожу мотор и двигаюсь… естественно, в центр города, куда же еще? Окраины (за исключением моего бывшего двора и дома, где жил с Анной) я ненавижу, а центр отраден сердцу и глазам.

Бессмысленно таскаюсь до темноты. В конце программы, чтобы как-то себя взбодрить и развлечь, брожу по разноцветно светящейся улочке имени Бонч-Бруевича.

Внезапно меня окликают:

– Королек!

Оборачиваюсь и вижу Даренку. Идет под ручку со своим бой-френдом Коляном, машет мне и улыбается. Сейчас она, пожалуй, даже хорошенькая. Почти фотомодель: ноги от ушей, фигурка точеная, соблазнительная. На ней все черное: курточка, джинсы, сапожки на высоченных каблуках. Возможно, носит траур по матери, но, скорее всего, это просто ее стиль. Она как будто невольно подражает своему отцу – Карповичу-Старожилу, которого ни разу в жизни не видела.

– А мы с Коляном гуляем, – заявляет, счастливо блестя глазами. – Здесь весело, правда? Мы та-ак налопались в пиццерии! Пицца там такая вкусная! Особенно с колбасой. И картофель фри. А еще пили пепси-колу. Колян хотел пива, но я ему запретила: он за рулем.

Зачем она передо мной отчитывается? И чего ей вообще от меня надо?

– Мне в полиции сказали, что этот… который на меня напал… он маму Веру убил. Это правда?

– Скорее всего, да.

– А почему? Что мы ему такого сделали?

– Пока на этот вопрос ответить сложновато. Надеюсь, ребята из ментуры выйдут на заказчика, тогда-то все и выяснится.

– А вы разве не будете искать заказчика? – кокетливо спрашивает она. – Я ведь вас наняла. Или забыли?

– Нет уж, пускай этим занимаются оперативники, профессионалы. У них куда больше возможностей. А тебе посоветую вот что. Постарайся не ходить одна, только с провожатым.

– А на меня что, снова могут напасть? – она передергивается, словно от озноба. – Это просто ужасно! – И тут же непоследовательно перескакивает на другое: – А вы по-прежнему у Финика живете?

– Собираюсь съехать, – недовольно буркаю в ответ, почему-то задетый ее нахальным любопытством. – В течение месяца. Вот, подыскиваю жилье.

– Как съезжаете? Почему? – вскрикивает она жалостливо, и я невольно вспоминаю сердобольную Верку. И тут же заявляет безапелляционно: – Вы будете жить у нас!

– То есть как? – обалдеваю я.

– А вот так! – ее решимость прибывает с бешеной скоростью.

Теперь, похоже, в ней проснулся железный Старожил.

Чувствую, ее распирает какое-то беспричинное ликование – под стать не иссякающему веселью улицы.

«Чему ты радуешься, глупышка? Зачем я тебе? Тебе же замуж скоро. Вон он, твой жених. Стоит столбом, как манекен, и молчит, точно его отключили. Нажали на какую-то кнопочку – и вырубили напрочь».

– Послушай, девочка, не надо этого, прошу. Я отыщу вполне приличную берлогу. У меня запросы минимальные.

– Ага, – упрямится она. – Конечно. Найдете себе комнатенку, а соседи – алкаши. Или наркоманы. А у нас хорошо. Баба Настя, знаете, какие пирожки стряпает! С мясом. А еще лучше – с вареньем! Вы таких никогда не едали! И возьмем с вас самую малость. А прилично будете себя вести, вообще живите бесплатно!.. В общем, так. Долго уговаривать не намерена. Завтра в восемь вечера буду у вас. К этому времени приказываю собраться.

– Но у вас же двухкомнатная квартира, – сопротивляюсь я. – Как раз для двоих. Третий вам зачем?

– Раньше баба Настя и мама спали в гостиной. Бабушка ужасно боится темноты, ей нужно, чтобы рядом обязательно кто-то был. Теперь на мамином месте сплю я, а моя комната свободна. Будете жить в ней.

– Надо подумать, – мягко говорю я, чувствуя, что это последний рубеж, и я скоро сдамся под напором этой девчонки.

– Нечего думать! – непреклонно заявляет она. – Завтра же поселяйтесь! Наконец-то в квартире появится мужик.

– А я разве не мужик?! – возмущенно подает голос Колян.

Мы оба, я и Даренка, вытаращиваемся на него, точно хлопец только что возник из воздуха.

– Действительно, – поддерживаю пацана. – Колян прав. Пользы от меня ни на грош. В быту беспомощен, как младенец.

– Гвоздь не забьете, что ли? – недоверчиво интересуется Даренка.

– Гвоздь, может, и забью, хотя далеко не всякий. А в сантехнике вообще не смыслю. Это для меня бином Ньютона. Такой постоялец – только лишняя обуза.

– Ладно, – вздыхает Даренка. – Гвоздь я сама как-нибудь заколочу. И с вентилем разберусь… Или Коляна приглашу.

Она хохочет, косясь на своего молчаливо застывшего спутника.

– Значит, так, – с тем же радостным возбуждением заявляет Даренка. – Завтра мы с Коляном за вами заедем. К Финику. В восемь. Запомнили? Я так решила… Ох уж эти мужчины, – по взрослому и почти нежно вздыхает она. – Как дети. Нам, женщинам, постоянно приходится думать за них.

И неожиданно – или это мне кажется? – подмигивает. Впрочем, шалости света и тьмы на беззаботной улочке имени Бонч-Бруевича могут вытворить и не такое.

– Ну, пока, – она дергает Коляна за рукав.

Тот, очнувшись, берет ее под руку, и парочка растворяется в толпе.

Я уже привык к тому, что в моей жизни то и дело происходят внезапные (и не всегда приятные) перемены. А хочется стабильности. Возраст такой, не мальчик. Но безбашенная судьба опять тащит меня в неизвестность, и снова в смятении бьется сердце.

Похоже, мне на роду написано ютиться в чужих углах, жить бобылем и перекати-полем…

Минут через десять принимается трепетать и благовестить моя мобила. Это со мной желает побеседовать женщина-гора Калерия Ивановна.

– Переговорила я с сестрой. Показала фотографию. По ее словам, парень бывал в доме Андрея Карповича. И общался он не с хозяином, а с его женой Милой…

Тут же звоню в фирму Старожила. И в мое несчастное ухо, оглушенное могучим басом Калерии Ивановны, вливается нежный мяукающий голосок:

– АО «Эрмитаж». Здравствуйте.

– Передайте, пожалуйста, Андрею Николаевичу, что позвонил Королек и настоятельно попросил о встрече…

Засунув мобилу в карман, двигаюсь по разудалой улочке Бонч-Бруевича. Кругом – насколько различаю в суматохе огней – тусуется молодняк. Пацаны и пацанки хохочут, обнимаются, орут, как будто невозможно разговаривать вполголоса, и кажется, что это их энергия зажигает окна, витрины, огненные рекламы и фонари.

Но вот – как редчайшее исключение из правила – навстречу мне плывет респектабельный старый джентльмен. В тяжелом драповом пальто, широких брюках и блестящих ботинках. Поверх пальто – длинный цветастый шарф. В руке солидная трость. На крупной голове – шляпа, надетая слегка набекрень. Эта шляпа убивает меня наповал. Среди спортивных шапочек и непокрытых голов она выглядит раритетом из пропыленных времен.

Почти поравнявшись со мной, дряхлеющий патриций касается пальцами полей шляпы – и я узнаю его.

Стасик Болонский!

Возможно (опять-таки из-за озорства света и тьмы), его правый круглый ястребиный глаз, увеличенный стеклом очков во внушительной оправе, как будто подмигивает мне насмешливо и злорадно. И по солидному лицу актера старой школы проходит судорога. Он сильно сдал после самоубийства брата. Похудел, щеки обвисли.

Он проходит мимо меня, и я невольно оборачиваюсь. Движется старикан тяжело, нетвердо, приволакивая ноги.

Странно, я почему-то чувствую вину перед этим человеком. С чего бы? Да, благодаря мне загремел в кутузку и наложил на себя руки его развратный брательник. Но ведь на совести этого братца девочка-тинейджер Ника и мой приятель журналист Алеша.

И все же глупое ощущение вины не покидает, царапается отточенными коготочками в душе.

* * *

 

Автор

Рыжая в ужасе просыпается.

Темнота. Спальня Финика.

Ей снилось, что она снова катит по бесконечным улицам свой чемодан, а ливень хлещет, и прохожие под зонтиками смотрят на нее и усмехаются: они-то знают, что она – всего лишь маленькая жалкая врунишка, у которой нет ни родителей, ни пристанища.

Сердце ее колотится как сумасшедшее.

«Наверное, ковра этого вонючего нанюхалась, – думает она, – завтра же надо будет выкинуть, проку от него никакого, только моль разводит».

Но страх не проходит. Она осторожно поворачивается к Финику, мирно похрапывающему рядом. От него веет теплом и успокаивающе пахнет потом.

Рыжая касается его ладошкой – просто для того, чтобы удостовериться, что он реален. Финик чмокает губами, сонно бормочет:

– Не трогай, я ведь и так пошел… Ну и не трогай… Хватит трогать…

Должно быть, ему снится что-то не слишком приятное.

Рыжая умиротворенно зевает, поворачивается носом к ковру и засыпает.

* * *

 

Королек

Секретарша Старожила-Карповича беспокоит меня утром следующего дня. Ее шеф примет меня в пятнадцать ноль-ноль.

За пять минут до назначенного рандеву появляюсь в офисе Старожила и принимаюсь терпеливо ждать, закинув ногу на ногу. Секретарша, худенькая бледная блондиночка постукивает по клавиатуре компьютера и не обращает на меня никакого внимания. Чистенькая, современная. Но отчего-то кажется, что от нее, как и от всей окружающей обстановки, неуловимо несет затхлым, немытым, подержанным.

Ровно в три, продолжая строчить, она указывает мне на дверь кабинета.

Захожу.

Старожил не поднимается мне навстречу. Мрачно глядит исподлобья и не произносит ни единого звука. Сгорбленный, как девяностолетний старик, закаленный зоной уголовник в дорогом черном костюме и черной рубашке, превративший свой кабинет в подобие антикварной лавки – должно быть, так он понимает красоту.

Кладу на стол фотографию Штыря, шоколадно загорелого, железнозубо смеющегося, худосочного, в плавках. Он держит в руке бутылку пива. За его спиной сияет городской летний пляж.

– Знаком тебе этот мужчинка?

– Допустим, – сквозь зубы цедит Старожил. – И что?

– У него кличка Штырь, верно?

– И что? – повторяет Старожил. – К чему клонишь, сыч?

– Штырь был убит, когда покушался на Даренку. Скорее всего, именно он грохнул Веру. Тебе это известно?

– Нет. Меня мало интересуют всякие-разные штыри-хмыри.

Невольно ухмыляюсь (внутри себя): давно ли сам Старожил был таким штырем? Если бы ему не посчастливилось окольцевать дочурку Хеопса, то и сейчас был бы средних размеров болтом в безжалостном механизме «южан».

– Он бывал в вашем доме?

– Пролез каким-то макаром. Миле он почему-то нравился… как клоун. Развлекал ее, хотя лично меня от его рожи воротило.

– У твоей супруги имеются все основания ненавидеть Веру и Даренку… Вернее, так. Здоровый человек не испытывал бы злобы к твоему прошлому. Злобы, круто замешанной на ревности. Но ведь Мила психически нездорова, не так ли? Говорю прямо: я подозреваю, что именно она заказала Штырю и твою бывшую любовницу, и твою дочь.

Из чего я исхожу. Первое. Штырь был знаком с твоей женой. О чем они разговаривали, тебе неизвестно. А если предположить, что она давала своему клоуну задание уничтожить Веру и Даренку? У нее ведь были свои деньги, и немалые, не так ли?

– Шито белыми нитками, – брюзгливо заявляет Старожил.

– Согласен. Но у меня в загашнике имеется и второе. Лолита Пояркова. Не исключено, что ДТП было умышленным. Она была твоей возлюбленной? Я угадал?

Метнув в мою сторону недобрый взгляд, Старожил опускает голову.

– Угадал. Быть сногсшибательной красавицей – и не достаться богатому начальнику, который хронически несчастен в семейной жизни? Такого почти не бывает. Так вот. Не удивлюсь, если и она стала жертвой ревнивой ярости твоей жены.

Говоришь, мои доводы шиты белыми нитками? Признаю. Но сейчас уже некогда собирать улики, выстраивать железные доказательства. Времени нет. Если я прав, жизнь Даренки под угрозой. Твоя жена не остановится, пока не уничтожит ее. Вера и Лолита погибли. Очередь – за ней.

Лицо Старожила остается непроницаемым, губы сжаты в тонкую линию, лишь глаза суживаются, становятся двумя острыми черными сверкающими лезвиями.

Потом они снова меркнут, прикрываются скорбными веками…

* * *

 

Автор

За Корольком затворяется дверь. Старожил остается сидеть с закрытыми глазами. Он думает о жене.

Впрочем, какая она жена! При жизни Хеопса он принуждал себя спать с ней – и с облегчением вздохнул, когда главаря «южан» ликвидировали, то ли «заборские», то ли свои.

«Интересно, – мелькает в голове Старожила, – почему блатные так уважали Хеопса? Ноги были готовы ему лизать. За что? Обыкновенное тупое быдло, хитрое, коварное и мстительное». Милка ничуть не похожа на своего папашку, разжиревшего, с водянистыми зенками. Тощая – при такой жратве! Глазищи громадные, неподвижные. Внешностью она – в мать, та померла в тридцать с небольшим. Тоже была шизофреничкой. Милка унаследовала ее болезнь.

Как же он ненавидит ее! Прежде всего за то, что столько лет вынужден был изображать великую любовь, нежничать, унижаться… перед кем? Перед мерзкой бабой, которая всегда была ему отвратна! Когда в первый раз увидел ее, сразу вспомнил коротенький анекдотец, над которым ржали зеки: «Ручки тоненькие, ножки синенькие, трахаю ее и пла-а-ачу!» Сам он любил сочных, пышнотелых, как Лолита. А эта драная кошка высокомерничала, не упускала случая продемонстрировать, что несравнимо интеллектуальнее какого-то там Старожила. И он терпел! Женитьба на дочери Хеопса давала фантастический шанс: разом разбогатеть. Он получил много бабла, роскошный коттедж, стал уважаемым человеком, президентом АО «Эрмитаж». Но – бесплатно ничего не бывает. Взамен – долгие годы – пришлось ублажать постылую женщину, клясться в любви – из страха перед ее отцом.

И сейчас, через три года после смерти Хеопса, Старожил старается быть предельно вежливым с женой. Он знает: «южане» не простят ему малейшего неуважения к безумной дочери вора в законе.

* * *

 

Королек

Выбираюсь в приемную, где девочка секретарша по-прежнему усердно перебирает тоненькими пальчиками клавиши, не отрываясь от мерцающего экранчика, срываю с вешалки куртку и вываливаюсь на улицу – в свежесть и стужу. И мокрые колкие снежинки, подхлестываемые ветром, с садистским наслаждением лупят меня наотмашь.

Залезаю в тесноту и тепло «копейки», откидываюсь на спинку сиденья. Чувствую себя дряхлой конягой, кое-как дотащившейся до своего стойла.

Я выпотрошен донельзя. От короткого разговора со Старожилом у меня остался гнусный привкус во рту, точно наелся гнилья.

Неожиданно принимаюсь (отрывочно и бессвязно) думать о Лолите.

Сексуальная породистая самка, истинная наследница Лилит, обожающая люксовую жизнь. У нее было минимум два любовника. Старожил баловал ее подарками. С живописцем Константином она вела высокодуховные беседы о прекрасном – в перерывах между животными ласками. Что же касается мужа, незамысловатого мужика с замашками отца-командира, то он был надежным материальным фундаментом.

Казалось бы, абсолютная идиллия. Но – умалишенная жена Старожила отправила ее к праотцам, а виртуоз кисти позвонил ее мужу, чтобы вдосталь над ним поглумиться…

Вечером объявляю Финику, что съезжаю. С этого момента он начинает вести себя как виноватый. Глазки избегают встречи с моим взглядом. И голос удрученный. Вот дурачок.

Зато Рыжая ходит как ни в чем не бывало. Да, она безжалостна ко мне, но девчонку можно понять: она вьет гнездо, чтобы рожать и растить птенцов. И птичке по прозвищу Королек в этом гнездышке места нет.

В начале восьмого появляются Даренка и Колян. К этому времени я уже собрал чемодан и спортивную сумку – в них уместились все мои пожитки.

Колян, как и Финик, смотрит мимо меня, но по другой причине. Делает вид, что какого-то там Королька в природе не существует.

– Ну, – говорю, обнимая Финика и Рыжую, – будьте счастливы, ребята. Надеюсь, мы еще встретимся, и не раз.

Я лукавлю. Вряд ли я когда-нибудь сюда вернусь. Мне удобно общаться с бесприютными одиночками. А женатики типа Сверчка, а теперь и Финика, мне – с недавних пор – абсолютно чужды. Мы – «жители разных планет», как сказано кем-то из поэтов.

– Колян, поднеси сумку, – велит ухажеру Даренка, но тот не шевелится.

Похоже, это для него запредельное унижение: тащить сумку человека, к которому бешено ревнует.

– Не беспокойся, Даренка, – говорю, миролюбиво улыбнувшись. – Я еще достаточно молод и могу себя обслужить.

Выбираемся на улицу в загустевшую тьму.

Забрасываю вещи в багажник «копейки». Коробку из-под компьютера, в которой поместился кот Королек, укладываю на пол возле заднего сиденья.

Мысленно прощаюсь с домом Финика и двором.

Хотя, собственно, двора-то и нет, а есть мешанина старой травы, грязи, асфальта, снега. А дальше – еле видимая автострада и чернеющий за нею лес. Место тоскливое, тягостное, открытое всем ветрам и разбойникам с большой дороги. Удивительно, что жильцов не грабят каждый день.

Но и здесь Финик обрел маленькое личное счастье. Здесь на свет Божий появятся его голопузые наследники и будут играть перед домом под дальний гул проезжающих мимо могучих фур.

Почему бы и нет?

Мое детство, например, прошло в невзрачном двухэтажном домишке, во дворе с песочницей, качелями и топорно сколоченным столом. И при этом я даже не представлял, что можно существовать как-то иначе.

Финик и Рыжая провожают нас, стоя на крыльце, но недолго: замерзнув, прощально машут руками и удаляются в тепло своей квартирки.

Даренка с Коляном усаживаются в подержанную Коляновскую «мазду», я – в «копейку», и мы двигаемся в сторону моего бывшего двора.

И у меня возникает щемящее ощущение, что возвращаюсь в детство.

Оно все ближе. Все ближе угловатый пацаненок Королек, радующийся всему, что способно вызывать хоть какую-то радость.

Вот появляется мой дворик, в котором уже давно устроена автостоянка. Железные кони замерли во тьме, попирая колесами мою давнюю вселенную.

Мой домик давно снесли, а на месте его так ничего и не выстроили. Зато домишко напротив жив-здоров и даже покрашен в зеленый и белый цвет (что в теперешнем мраке не различить).

Когда – вслед за Даренкой и Коляном – вваливаюсь в подъезд, кажется, что здесь сквозят тени Серого, Чукигека, Щербатого, Верки. Один за другим они уходили в небытие, а я остался… Зачем? Для чего?

Баба Настя встречает меня парадной фальшивой улыбкой.

Испытываю запоздалое сожаление. Зря все-таки я подчинился шальной Даренке. Ситуация досадная. Колян относится ко мне откровенно враждебно, баба Настя, наоборот, слишком уж натужно любезна, что еще неприятнее.

Впрочем, всегда можно переиграть. Найду комнатенку и съеду, никакая Даренка не посмеет помешать. Я заслужил одиночество. Это было бы просто невероятным, незаслуженным счастьем: отомстить за Анну и умереть. Но и отомстить некому…

* * *

 

Автор

Мила с тяжелой грустью смотрит на Старожила круглыми, как у птицы, глазами, мутноватыми, похожими на стоячие болотца, точно чувствует, о чем пойдет речь. И он секунду-другую колеблется, не решается начать разговор. Кожей ощущает: на нее вот-вот накатит приступ безумия.

И все же, пересилив себя (он привык действовать, а не рефлексировать), показывает жене фото Штыря. Спрашивает почти кротко:

– Он бывал у нас в коттедже, верно?

Но Мила не ведется на эту фальшивую кротость.

– Ты говоришь как актер в старом советском фильме. Или как прокурор. – Она усмехается. – Скрытый обличительный пафос. Под пеплом твоих слов тлеет огонь ярости.

Мила стоит напротив него в своей золотистой спальне, обставленной в жеманном стиле рококо, с овальными зеркалами в узорных рамах и пышной кроватью. Спальню, как, впрочем, и все в громадном коттедже обустраивал Старожил, Миле безразлична окружающая ее обстановка. Она готова целыми днями не есть, спать на полу, таращиться в одну точку или до одури, с тупым усердием скитаться по всевозможным сайтам интернета. Когда-то с таким же самозабвением она читала книги.

Давно не мытые волосы Милы свисают спутанными грязными прядями, на костлявом теле мешком болтается пеньюар.

«Ее нельзя волновать, – мысленно твердит себе Старожил, – только спокойно и деликатно».

– Это же Штырь. Помнишь? – он тебя забавляет.

Он позволяет себе слегка улыбнуться.

– Штырь? – Мила не отрывает от мужа мрачных немигающих глаз. И он непроизвольно потупляется. – Да, конечно, Штырь… Это мой личный шут. С ним весело. Он груб и глуп, но развлекает меня. Как может. Не надо считать меня ненормальной, муженек. Я безумна только при норд-норд-весте; когда ветер с юга, я отличаю сокола от цапли.

– Штыря убили.

– Вот как? – она безмятежно вздымает брови.

– Штыря убили, когда он пытался прикончить Даренку Усольцеву, мою дочь.

Старожил произносит слова негромко, с расстановкой. Это спокойствие, которое, как он заметил, вызывает в людях ощущение несокрушимой силы, он вырабатывал в себе годами.

Мила молчит. Смотрит. Старожил переводит дух.

– Ты ведь знала, что у меня есть дочь, верно? – мягко спрашивает он, и это скорее утверждение, чем вопрос.

– Знала, – выдыхает она. Ее глаза задергиваются мутной пленкой, взгляд становится почти бессмысленным.

– А от кого это стало тебе известно?

– От Штыря, – она смотрит испуганно и беспомощно, точно маленькая девочка, вызвавшая недовольство большого взрослого человека.

Кажется, она сейчас заплачет.

«Врешь, сука! Горбатого лепишь, падла!» – хочется заорать Старожилу. Но тут же он охлаждает себя: только спокойно и деликатно.

– А Штырь откуда узнал?

Мила недоуменно пожимает худыми острыми плечами и не отвечает.

– Ну, как же так, дорогая? – рот Старожила изгибается в пластмассовой улыбке. – Я ему ничего подобного не сообщал. Вера Усольцева тоже. Откуда же у него эти сведения? Как, по-твоему?

Исхудалое лицо Милы остается неподвижным, только в глазах смятение, страх.

– А как ты узнала о Лолите Поярковой? – тихо интересуется Старожил, с трудом проталкивая слова сквозь горло, разбухшее от горечи и гнева.

В лице Милы появляется что-то болезненно-хитрое и по-детски наивное. По-птичьи склонив голову, она снова вздымает плечики.

– О какой Поярковой?

– Тогда напомню, – любезно улыбается Старожил. Бешенство клокочет в его горле, мешает выговаривать слова. – Ты (из-за своего недомогания) не покидаешь коттедж. Постоянно одна, разве что забредет какой-нибудь клоун вроде Штыря. И вот – от скуки, от безделья – стала меня ревновать… Так?

– Ага, – подтверждает Мила, полуоткрыв, как ребенок, рот.

– Стала размышлять, какие женщины были и есть в моей жизни. Думала, распаляла себя – и наняла частного сыщика, и он разузнал об Усольцевой, о Поярковой… Верно?

– Почти… Но не совсем, – она лукаво, потаенно усмехается.

– Ну, не будем вдаваться в детали… А затем ты заказала этих женщин. И их убили… Я угадал, дорогая?

– Не понимаю, о чем ты? – удивляется Мила.

Удивляется вполне естественно, и только судорожно подергивающиеся губы выдают страшное напряжение, сотрясающее ее тело.

– Ладно, – устало говорит Старожил. – Замнем. Глупый разговор.

Он выходит в длинный коридор второго этажа и, заложив за спину руки, сутуло – мимо белеющих в нишах копий древнеримских статуй – движется к своему кабинету.

И вздрагивает от неожиданности – в дверь Милиной спальни, сотрясая ее, с силой грохается что-то тяжелое и увесисто падает на пол. Звенит стекло. Раздается дикий то ли человеческий, то ли звериный вопль, завершающийся воем.

В коридор поспешной рысцой выбегает горничная.

– У нее приступ, – коротко бросает Старожил. – Помогите ей.

Нигде – ни в бассейне, ни в биллиардной, ни в столовой, ни даже в своей спальне – он не чувствует себя так комфортно, расслабленно, как в кабинете.

Здесь уголок его родителей: зажигалка и часы отца, дешевые клипсы и перстенек с бирюзой матери. Здесь крошечный осколочек его детства: шесть оловянных солдатиков и пушечка.

Он привычно усаживается за стол, рассеянно гладит пальцами статуэтку таинственной древнеегипетской богини Бастет, женщины с головой кошки – и видит перед собой Лолиту. Ее округлое лицо, ласковые глаза, жадные губы, крупное упругое тело, которое он желал постоянно.

Любила его Лолита или нет?

Невыносимое сомнение терзает его до сих пор.

Великолепное тело Лолиты гниет в земле, а он страдает, точно она жива!

Иногда он ловил ее равнодушный, холодный, отрешенный взгляд и едва не выл от страшного ощущения, что он для нее – всего-навсего богатый босс, денежный мешок. Он некрасив, малообразован, за что его любить?

Но стоило ей улыбнуться ему, посмотреть ласково, и он был счастлив.

Сколько раз он представлял, как отдаст жену в психлечебницу, Лолита бросит подполковника, и они заживут вдвоем! Его изводила фантастическая мечта: он и Лолита улетят в Европу или Америку, купят домишко в Париже, Лондоне или Нью-Йорке, а может – в каком-нибудь маленьком городке. Или поселятся на островке в Средиземном море. И с тоскливой злобой осознавал, что это невозможно, немыслимо!

Он и сумасшедшая обречены как-то сосуществовать до самой смерти – его или ее. Он убежден: Мила ненавидит его. Ревность – это так, от безделья, от скуки, чудачество больного мозга. Она бы наверняка с удовольствием ему изменила, да не с кем.

Казалось бы, он, бывший зек по кличке Старожил, а ныне президент АО «Эрмитаж», – баловень судьбы, ухвативший Бога за бороду, а он подвешен на тонюсенькой ниточке. Если что-то с Милой случится по его вине (или даже не по его, кто там будет разбирать), ниточку обрежут.

Теперь у него нет сомнений: и Лолиту, и Верку заказала Мила. И она не остановится, пока не расправится с Даренкой.

«На этом свете у меня остался один близкий человек: дочь. Ее глазами я буду смотреть, когда сдохну. Какой смысл мне трепыхаться дальше? Лолиты нет. Сумасшедшая – вечный камень на моей шее. А Даренка должна жить!..»

 

Королек

Лежу в комнате Даренки, на Даренкиной кровати, на свежей простыне, укрытый одеялом в чистом пододеяльнике. Время подвигается к полуночи. А мне не спится.

Кот Королек привычно забирается на постель (перед этим основательно ее обнюхав).

– Привет, друг, – обращаюсь к нему. – Как делишки?

Не отвечает. Дышит. Живая душа.

Погоди-ка. Какая-то мыслишка просвистела в моей башке и спряталась среди извилин… Как бы ее вернуть? Ощущение такое, что она крайне важна.

Ага… Отыскал. Вот она. Когда я подозревал, что Веру убил Марик, мне было, в общем и целом, понятно: Петюня решил пошантажировать Марика, в результате чего закончил земной путь с проломленной головой.

Теперь я уверен в другом: Веру заказал вовсе не Марик, а скорбная умом супружница Старожила. Но это же все меняет, ребята! Петюня неадекватную жену Старожила наверняка не знал. Кого же он тогда шантажировал?

Мой лоб покрывает холодная испарина.

Успокаиваю себя: какая, собственно, разница? Связь между благоверной Старожила и пацаном-киллером по прозвищу Штырь я установил, чего еще?

Но смятение, неконтролируемая внутренняя паника не исчезает. И когда в кромешном мраке вдруг принимается светиться, трещать и содрогаться моя мобила, лежащая на тумбочке рядом с надежными «Командирскими» часами, воспринимаю этот звонок как подарок судьбы. Хотя и не слишком приятный: какой придурок тревожит меня в такую пору?

– Да? – спрашиваю рассеянно, щекоча за ушками кота Королька.

И тут же моя рука застывает.

Низкий тяжелый вибрирующий металлический голос, явно измененный, произносит раздельно и внятно:

– Королек, твою жену прикончил Француз…

* * *

Засыпаю около пяти утра, измочалив себя вопросами и воспоминаниями. После этого звонка все остальное отодвинулось в беспредельную даль, стало мелким, ничтожным, просто перестало существовать.

Проснувшись в десятом часу (за окном серым-серо, и в комнате, если не включить электричество, серый полумрак), спускаю ноги с кровати.

Кот Королек, чутко спящий на подстилочке у двери, резко вздрагивает, таращится на меня круглыми ошалелыми глазами.

Подхожу к окну. Вот он, мой бывший двор, точнее, автостоянка вместо него. Смотрю на исчезнувший мир моего детства, но с другой, непривычной стороны, отчего он кажется фантастическим, словно вывернутым наизнанку.

Судьба, сделав круг, вернула меня сюда. И здесь – в первую же ночь – я услыхал, что Анну убил Француз. И теперь я почти весел и ощущаю могучий подъем духа: отныне моя жизнь обретает истинный смысл!

Одевшись и насыпав Корольку в мисочку котячьей жратвы, выбираюсь в коридор. Королек, мягко перебирая лапками, отважно трусит следом, желая обозреть и – главное – обнюхать новое жилище.

Из кухни выглядывает баба Настя.

– Зайдите, поешьте, пожалуйста… Ой, – восклицает она, расплывшись в слащавой неискренней улыбке, – котик тоже пришел! И тебя накормить?

– Коту ничего не давайте. Его еда в комнате. И, пожалуйста, не балуйте божью тварь. Вон какой жирный, ему полезно скинуть вес… А где Даренка?

– В институт убегла.

По тому, как непроизвольно кривится ее оплывшее лицо, понимаю, что мой интерес к Даренке ей неприятен. И это укрепляет мое желание поскорее найти жилье.

Позавтракав и поблагодарив бабу Настю, выхожу во двор.

«Копейка» грустит на автостоянке. Завожу мотор. Машинка благодарно урчит, слегка позвякивая чем-то от избытка чувств.

Выезжаю с парковки, качу, куда глаза глядят. То есть в центр. Это уже привычка, практически на уровне безусловного рефлекса. Останавливаюсь на узенькой улочке, ответвлении главного проспекта, и задумываюсь о своем. И «копейка» задумывается о своем, машинном. Я не понимаю ее мыслей, она – моих. Мы существуем в разных мирах. Она – среди металла, бензина, кожи, огня, пластмассы. Я – среди разнообразных людей, добрых и злых, честных и подлых. И неизвестно, чей мир надежнее и правильнее…

Сижу в «копейке», а мысли как оглашенные бегают по кругу, по кругу, по кругу… Резво, как заводные, но – по кругу, по кругу, по кругу!

Глупо. Ведь знаю, что Анну убил Москалев. Чего тогда суечусь?

«Господи, помоги мне! Я прошу о такой малости: чтобы убийцей был не Москалев! С того уже взятки гладки. А мне нужен живой душегуб. И тогда я найду его и… И – будь, что будет. Я не могу жить, не отомстив за Анну!..»

Еще немного, и у меня лопнет башка. Она и так раскалывается: похоже, меняется давление.

Звоню Акулычу.

– Рад слышать тебя, охламон, – радостно гудит он. – Носом чую, а он у меня чуткий, как у дворняги, што тебе чегой-то от меня надобно. Действуй, загружай папу Акулыча по самую маковку. Мне тока тебя недоставало.

– Просто хочу выяснить: Француз еще сидит?

– А вот на ентот вопрос могу ответить без подготовки. Вышел Француз. Уж и не ведаю, кто за него очень сильно похлопотал, но проказник сызнова на свободе, веселится и французит по полной, не сумлевайся.

У меня обрывается сердце.

– Давно его выпустили?

– Чего? – переспрашивает Акулыч. Видно, я задал вопрос слишком тихо.

– Выпустили, спрашиваю, давно?

– Да уж с годик назад… Погоди, – интересуется Акулыч, – а для чего он тебе понадобился, птаха?

Рассказываю о звонке.

– Вот, значится, как, – после паузы хмуро басит Акулыч. – Ты, главное, на рожон не лезь, голубарь. С Французом ты уже схлестывался. В первый раз легким испугом отделался. Во второй – еле-еле по кусочкам тебя склеили. Не доводи до третьего, храбрая пичужка… А так, ежели здраво рассудить, какие, собственно, промблемы? Дело не закрытое. Висяк. Ты – муж потерпевшей… убитой то есть… Подмогнешь следствию по мере сил… Только, прошу, дров не наломай. И запомни: пензионер Акулыч не хочет тебя потерять… Жди. С тобой свяжутся…

Минут через десять верещит сотовый.

Мое сердечко тревожно вздрагивает. Прикладываю к уху мобильник – и слышу монотонный голос Пыльного Опера:

– Акулыч сообщил, что у тебя случилось нечто… – уклончиво начинает он.

– Давай встретимся, обсудим, – предлагаю я. – Очень нужно…

И вот – скамейка в скверике на главном проспекте города. Мимо летят автобусы и машинешки, а здесь, метрах в пятидесяти от этого шума-гама, на небольшом пятачке, огороженном обнаженным унылым кустарником, более-менее тихо и хорошо. Перед глазами торчит давно умолкший фонтан в виде ярко-синего железного цветка, и кажется, что он дремлет и видит сны о лете и воде.

Одежка на Пыльном Опере болотно-коричневая, под стать окружающей среде. Руки опера (как и мои) зябко засунуты в карманы куртки. Я свои ноги вытянул, он свои – толстые и короткие, в брюках цвета темного шоколада и старых черных полуботинках – поджал. Сидим чинно, общаемся вполголоса.

Обрисовываю ситуацию.

– Вот как, – принимает он к сведению. – Будем знать. Значит, Француз? Интересно.

– Будь другом, пробей номер телефона, с которого мне звонили. Вдруг что-нибудь выгорит. А еще мне нужна распечатка разговоров с этой мобилы.

– Диктуй, – говорит он.

Диктую и спрашиваю:

– Как проходит расследование… – и с невольной запинкой добавляю: – убийства моей жены? Есть какие-то результаты?

– Никаких. Кстати, ты же сам утверждал, что заказчик – Москалев.

– Я был в этом убежден.

– А сейчас?

– Начинаю сомневаться.

– Заметь, когда пристрелили Москалева, мы не стали тебя допрашивать, сделали исключение как человеку, который не раз нам помогал. А ведь надо было порасспросить, верно? Убийство Москалева до сих пор не раскрыто, а тебе явно кое-что известно… Ведь так, а?

– Самую малость.

– Может, расскажешь?

– Извини, не имею права. Под пытками не выдам.

– Да кто тебя пытать собирается. Мы что, звери…

Внезапно в его глазенках появляется такая печаль, такое сострадание к моему горю, что у меня начинает ныть сердце. Осторожно массирую левую сторону груди. Он тут же принимается глядеть куда-то вдаль, точно увидел нечто удивительное. Странный мент. Молчаливый, стеснительный, а теперь, оказывается, и сентиментальный. Простой мужик лет сорока, напоминающий откормленного хряка, и такая чувствительность.

– Ладно, – вздыхает он. – Договорились. К Французу присмотримся. И номер пробьем. Но, сам понимаешь, надежды практически никакой. Мужик, который тебе позвонил насчет Француза, вряд ли дурак и засвечиваться явно не собирался. Так что данная линия, скорее всего, приведет нас прямиком в никуда…

Произнеся несколько унылых фраз, он встает, крепко, до боли сжимает мою руку, потом неожиданно похлопывает по ней ладонью и уходит.

А я остаюсь на скамейке, глядя ему вслед. Потом, когда он неторопливо скрывается за поворотом, задумываюсь.

С кем бы мне посоветоваться насчет Француза?

Пока в моей башке вертится одна фамилия: Завьялов. Есть, конечно, еще кое-кто. В частности, Рудик, муж моей первой жены Марины. Но этот мне не помощник, он и так сотрудничал со мной точно через силу, а теперь и вовсе пальцем о палец не ударит.

Итак, Завьялов. Не слишком веселые связывали нас дела. Впрочем, меня редко с кем связывало что-нибудь радостное.

Звоню ему. И слышу в трубке жестко-отстраненное:

– Слушаю.

Есть голоса, как бы приглашающие к разговору, открытые, приветливые. Голос Завьялова иной. Кожей ощущаешь, как невидимая ладонь непреклонно и жестко отодвигает тебя и держит на расстоянии. После чего хочется скорее попрощаться и отныне Завьялову не звонить.

Но мне Завьялов необходим. И я говорю как можно любезнее:

– Привет, это Королек. Поговорить надо.

– Зачем? – так же скупо и безучастно интересуется он.

– Не телефонный разговор. Очень тебя прошу.

– Где и когда? – спрашивает он, поразмыслив.

– Завтра. В кафе «Ветер перемен». Время назначай сам.

– Лады, – буркает Завьялов. – В два часа дня.

Засовываю трубку в карман – и вдруг со мной случается необъяснимое. Мне кажется, что я у себя дома, и скоро придет Анна. Я даже чувствую, как мои губы раздвигает предвкушающая улыбка. Вот – отворяется дверь, сейчас зайдет, скажет своим низковатым ласковым голосом: «Привет, милый…»

Когда обнаруживаю себя сидящим на скамейке, сначала не понимаю, где нахожусь.

А что, если Француз не причем, и меня просто натравливают на него?

Как бы то ни было, отныне у меня появилась цель: найти убийцу Анны. Если этот ублюдок – не мертвый Москалев, а некто вполне живой, я обязан его отыскать! А уж там – будь, что будет. Если он прикончит меня – раньше встречусь с Анной. Будем сидеть на облачке и болтать о всяком-разном. Это успокаивает, не так ли?

* * *

Кафушка со странным названием «Ветер перемен», где я не раз бывал с Анной, забита народом, в основном, веселящимся молодняком. Посетители гогочут, орут, точно сорвались с цепи. Завьялову это откровенно не нравится. Как и теснота помещения, в котором столики стоят почти впритирку.

– Бардак, – выдавливает он сквозь зубы. – Пошли отсюда.

Вываливаемся на улицу и усаживаемся на заднее сиденье Завьяловского джипа.

Я не видал Завьялова с лета этого года, но лишь сейчас замечаю, как он постарел. И голова почти седая.

– Привет, – говорит он, поглядев на меня с мрачным спокойствием.

– Здравствуй, – откликаюсь я, и у меня секунду или две дрожит сердце. – В августе убили мою жену, – выдавливаю, переждав эту дрожь.

– Наслышан, – коротко отзывается он.

Мои брови сами собой удивленно взлетают вверх: с чего вдруг крупный буржуй Завьялов интересуется судьбой ничтожного человечка по прозвищу Королек? Но вопроса не задаю.

– Выходит, мы с тобой товарищи по несчастью, – кривовато усмехается он, и в его голосе впервые проскальзывает вибрирующая нотка сочувствия. И тут же исчезает.

Сообщаю ему о странном звонке.

– Так, – подводит он итог. – А причем тут я?

– Ты знаком с Французом?

– Шапочно.

– До тебя не доходили слухи, что он причастен к гибели моей жены?

– Нет. Как на духу: нет.

– Зайдем с другой стороны. Скорее всего, мне позвонил враг Француза. Кто у него враги, не подскажешь?

– Допустим, я. Устраивает?

– Вот как? Дорогу ему перешел?

– Долго рассказывать.

– А я не тороплюсь.

– Зато тороплюсь я, – хмурится Завьялов. – И не собираюсь перед тобой исповедоваться.

– И он, будучи твоим врагом, не закатал тебя в асфальт?

– Француз – не Москалев. Он не так дьявольски злопамятен. Я бы даже сказал: он вполне либерален.

– Тем не менее в 2008-м он отдал меня своим костоломам, и не его вина, что я сейчас общаюсь с тобой, а не гнию в тихой могилке.

– Значит, ты здорово его достал. Француз – пацан вполне рациональный и обычно идет на крайности только тогда, когда этого настоятельно требуют интересы дела.

Завьялов произносит слова равнодушно, невозмутимо, точно убийство не такое уж страшное злодеяние, главное, чтобы оно имело смысл. Ту самую пресловутую цель, которая оправдывает средства.

Завьялов – загадка для меня. Охотно верю, что он редко повышает голос, не выходит из себя даже в самых чудовищных ситуациях. Но этот предельно сдержанный мужик, не задумываясь, прикажет уничтожить человека. О чем знаю не понаслышке.

– Есть у Француза еще враги? Неужто только ты?

Он проводит ладонью по щекам, словно пробуя, гладко ли они выбриты. Крепко трет шею.

– Костецкая.

– А кто такая Костецкая?

– Владелица ювелирных магазинов «Золотой апельсин». Когда-то она и Француз были любовниками. Потом он ее бросил.

– А она действительно ненавидит Француза?

– Можешь мне поверить.

Верю. Если Завьялов сказал, значит, так оно и есть.

Завьялов прощается со мной, и я пешком отправляюсь на улицу имени Бонч-Бруевича: осиротелая душа просит хоть какого-то праздника. По дороге звоню Пыльному Оперу и прошу узнать номер мобильника Костецкой.

* * *

– Да? – у Костецкой голос успешной бизнес-леди: низкий, напористый и ироничный.

Она, как опытная теннисистка, подает мяч мощно, жестко, с подкруткой, чтобы сразу ошеломить противника и заработать очки.

Представляюсь. Объясняю, какая причина заставила меня побеспокоить столь занятого человека. И прошу встретиться.

– Зачем? – хмыкнув, спрашивает она. – У вас имеются некие проблемы. Хотите, чтобы они стали моими?

– Француз – мой враг. Безотносительно к смерти моей жены. Но если его руки обагрены ее кровью… Тут или я, или он. Кто-то из нас двоих умрет.

– Боюсь, что не он! – хохочет она. – А кто может поручиться, что вы не киллер? Я соглашусь встретиться, а меня… Я вас сейчас даже не вижу. Какой вы, товарищ? Высокий? Низенький? Волосатый? Лысый? Красавец? Урод? Я только слышу голос, который, если откровенно, мне приятен. Одновременно сильный и мягкий. Редкое сочетание. Послушайте, господин Голос, неужто вы всерьез считаете, что я соглашусь встретиться с вами за здорово живешь?

– Заранее согласен на любые условия. Только…

– Только – что? – опять хохочет она. Энергия из нее так и хлещет.

Признаться, побаиваюсь таких баб. Они мне непонятны. Мужиков этого сорта еще как-то перевариваю, а подобных наглых, самовлюбленных бабищ не терплю. У меня на них рвотный рефлекс.

– Только, пожалуйста, давайте встретимся и переговорим! Ладно, можно и по телефону, если это вас устроит.

– Ну уж нет! – немедленно оборвав смех, отчеканивает она. – Вы что, с ума сошли?! По телефону вообще исключается! Даже не заговаривайте.

– О, Господи! – вырывается у меня. – Я готов на все, лишь бы вытащить из вас хоть какую-то информацию!

Что-то в моем голосе пронимает ее толстокожую душу.

– Вы очень любили свою жену?

От этой внезапной участливости у меня перехватывает горло.

– Да, – отвечаю не сразу и сглатываю слюну.

– Верю, – говорит она. – В любви женщины понимают гораздо больше и чувствуют намного тоньше, чем похотливые скоты мужского рода, которым требуется только одно… Впрочем, я не о вас лично. Вы, кажется, редчайшее исключение… Кстати, кто направил вас ко мне?

– К сожалению, не могу назвать его имя.

– Ну вот, мужики еще и трусы… Это я опять-таки не о вас… Ладно, где встречаемся? Вы уже определились с местом свидания?

– Признаться, нет.

– Ну вот, мужики еще и нерешительны. Приходится бедным женщинам думать за них. О времена, о нравы!.. Итак. Какое число у нас понедельник?.. Четырнадцатое?.. Та-ак. Значит, четырнадцатого. В тринадцать ноль-ноль. Я припаркуюсь возле мэрии. У меня белый «лексус»…

Засунув мобильник в задний карман джинсов, принимаюсь блуждать по заснеженному центру, где ветер гонит и завивает ледяную колкую пыль. И – незаметно для себя – забредаю в ювелирный магазинчик «Золотой апельсин».

Находится он в старинном особнячке, недавно выкрашенном в сочный изумрудный цвет и щедро покрытом лепниной. Отворяю деревянную дверь и слышу приветливое звяканье колокольчика. И девочка за прилавком ласково здоровается со мной.

Приятно. Точно меня давно ждали. Чудесный зальчик, где под стеклом блестит золото и серебро, разноцветно посверкивают драгоценные камешки.

Анна не любила золото, оно почему-то казалось ей пошлым, базарным. Украшала себя (что случалось крайне редко) серебряными колечками. Она и губы красила редко. Так только, мазнет помадой. Она была прекрасна такая, какая есть, женственная и в то же время серьезная, очень серьезная… Анна!..

Воспоминания захлестывают меня, вызвав такое умиление и боль, что не сразу слышу вопрос стройненькой девочки:

– Вам что-то подсказать?

– Где тут у вас обручальные кольца?

– Вот, – показывает витрину.

Выбираю тоненькое простенькое колечко.

Потом в торговом центре «Цент» прошу гравера нанести на внутреннюю поверхность колечка одно слово: Анна.

– И все? – удивленно спрашивает он. – Может, какую-то дату написать?

– Нет, спасибо. Не надо.

Иронически скосоротившись, дескать, каких только чудиков не бывает на свете, парень буднично принимается за работу.

Надеваю тоненький проволочный ободочек на безымянный палец левой руки и вытаскиваюсь в мерклый ноябрьский день, под мелкий, кружащийся на ветру снег.

Мне тепло. Я чувствую, что не один.

* * *

 

Автор

Хозяин магазинов «Забей!», подполковник в отставке, бессонно мотается по квартире, казнимый любовью, ревностью, отчаянием.

И застывает, как вкопанный. Ему внезапно приходит в голову, что он – со всеми подробностями – помнит изумительное лицо Лолиты, ее роскошное тело, но не может вспомнить характер, душу.

Какой была его жена? Доброй? Злой? О чем мечтала?

Он делал все, чтобы она жила без особых забот. Предложил не работать, сидеть дома – не согласилась: скучно. Что ж, решил он, нет проблем, и нанял приходящую домработницу. Заявила, что собирается родить не раньше, чем в тридцать, – слова против не сказал, хотя зубами и скрипнул: ему так хотелось ребенка! Он, как мог, старался исполнять любую ее прихоть.

Но разговаривать им, по сути, было не о чем. Он с трудом находил тему, которая бы ее заинтересовала. А она была равнодушна – и не скрывала этого – к его работе и увлечениям. У нее была своя, совершенно отдельная жизнь: машины, драгоценности, рестораны, шмотки.

– Послушай, зачем тебе работать на какого-то дядю в этом «Эрмитаже»? Контора сомнительная. Давай будешь экономистом у меня, – предлагал он. – Мне нужен свой человек.

– Я и так вижу тебя каждый день, – возражала она. – Когда муж и жена всегда вместе, это скучно.

Скучно – было любимым ее словом, и она повторяла его частенько.

После ее смерти остались шубы, всевозможные куртки, платья, блузки, брюки, целая куча футболок, водолазок и свитеров, туфли, сапожки и прочее, и прочее. Два огромных зеркальных шкафа, набитых барахлом.

Она до сих пор, неживая, несуществующая, остается для него загадкой. Ради нее, семнадцатилетней девчонки, только-только окончившей школу, он ушел от жены – дети были уже достаточно взрослыми. Ради нее все эти годы – без малого одиннадцать лет – существовал…

Да любила ли она его?

Этот вопрос сводит его с ума.

* * *

 

Королек

Хозяйку ювелирных магазинов я представлял себе по-разному. Закрывал глаза – и видел толстенную бабищу, увешанную рыжьем и брюликами… Нет, вряд ли Француз на такую позарится, при всей его всеядности.

Тогда воображение подкидывало другой портрет: худощавая, жилистая, спортивная, с мальчиковой стрижкой…

Сегодня наблюдаю ее воочию.

Но сначала приходится контактировать с ее телохранителем, который – на глазах прохожих – невозмутимо шмонает меня, после чего, буркнув нечто маловразумительное, разрешает залезть в монументальный белый «лексус». Сам устраивается сзади.

Она сидит за рулем. Бледно-бежевая куртка с опушенным мехом песца капюшоном, коричневые брюки. Ей откровенно за сорок. Довольно крупная, в меру полноватая. Длинные светлые волосы. Лицо смертельно уставшей от славы, но все еще привлекательной актрисы. Почти невозможно поверить в то, что под этой обольстительной оболочкой кроется железная леди.

Костецкая окидывает меня оценивающим взглядом. И, кажется, остается довольна увиденным.

Спрашиваю:

– Мы можем поговорить наедине?

Она скользит по мне испытующим взглядом блекло-голубых размытых глаз и приказывает охраннику:

– Постой на улице.

Она произносит эти слова тоном хозяйки, но у меня почему-то возникает ощущение, да что там, убеждение, что она с телохранителем спит. Возможно, ей просто надоело крутить любовь с самонадеянными коллегами-буржуями в жестокосердном мире денег и власти. Гораздо комфортнее с таким простым мужиком, который смотрит на тебя снизу вверх, как на богиню.

Охранник кашляет, как бы прочищая горло: показывает женщине, что он сердит. Но не решается перечить и выбирается из машины, хлопнув дверцей. Похоже, ревнует. Надо же, второй Колян выискался. Дурашка, нашел к кому ревновать. К человеку, который наполовину умер. А то и на две трети.

Снова без обиняков рассказываю о звонке.

– И вы полагаете, – усмехается Костецкая, – что вам позвонила я – или некто по моей просьбе? Предположим, вы угадали… И?.. Неужто надеетесь, что я вот так просто-напросто возьму и расколюсь? Тогда вы очень наивный человек. Но, увы, это сделала не я – хотя бы потому, что в прошлую субботу впервые узнала о вашем существовании.

– А кто мог позвонить?

– Спросите что-нибудь полегче… Послушайте… Как вас зовут?.. Ах, да, Королек. Послушайте, Королек. Я понимаю, что каждый человек – для себя – пуп земли. Но не надо думать, что все прогрессивное человечество озабочено только одним: как бы натравить Королька на Француза.

Начинаю медленно и неуклонно сатанеть.

– Значит, вам ничего не известно?

– Значит, так, – голос бизнесменши твердеет. – И давайте закругляться. Мой охранник, наверное, уже окоченел. Это мы с вами сидим в тепле, а он – в одном костюмчике – торчит на холоде.

Отворяет дверцу и командует охраннику:

– Залезай.

Он шумно протискивается в машину и застывает позади нас, похоже, не думая и не дыша. Мое бешенство разом проходит, точно парень отнял его.

– Вы жалеете охранника, – в моем голосе звучит мягкая укоризна. – А у меня погибла жена, самый близкий человек. И вы отказываетесь мне помочь.

В общем-то, совсем не собираюсь ее разжалобить, эти слова (довольно-таки банальные) вырываются у меня невольно. Но повисает тишина, а слабое сопение охранника за нашими спинами как будто добавляет ей человеческого тепла.

– Убедили, – почти нежно усмехается Костецкая. – Я была уверена, что меня уже ничто не проймет, жизнь отучила от сантиментов. Оказалось, еще способна на сопереживание… Ладно, готова помочь. Но что я могу сделать?

– Покопаться в памяти и…

– Не надо держать меня за дурочку, господин Королек, и повторять одно и то же. Рада бы, да не получается.

Она проводит кончиком языка по своим красивым, бледно накрашенным губам, но в этом нет ничего нарочито эротического: она размышляет.

– Поступим так. Я досконально просмотрю свою записную книжечку и позвоню вам. Пожалуй, даже сегодня вечером. Возможно, нам придется еще раз встретиться… Вы не против? – как бы по привычке кокетничает она.

И я снова слышу сдержанное сопение (или вздох) телохранителя.

На этот раз это сопение кажется особенно искренним, идущим от самого сердца.

Костецкая звонит около полуночи. Извиняется, что поздно беспокоит и заявляет, что готова встретиться завтра.

Засыпаю с немалым трудом.

Проснувшись в утренней полутьме, ощущаю необъяснимое волнение и босиком подхожу к окну. За ночь выпал снег. Ощущение зимы, Нового года, который я бесконечно люблю, невероятное. Напрочь забываю, что на дворе начало ноября. Стыдно сказать, во мне пробуждается слабенькая надежда. На что – знать не знаю, но беспокойство растет…

* * *

В час дня жду Костецкую. День разгорается. Небо голубое, с дымными невесомыми облаками. Даже серый короб мэрии сияет весело и дружелюбно. И моя замарашка «копейка» (я вылез из нее и кукую на тротуаре) таращится радостными круглыми глазами на солнечный осенне-зимний мир.

Вскоре рядом припарковывается белый «лексус».

Мизансцена, как сказал бы человек театра, та же, что и вчера: Костецкая на месте водителя, я рядом с ней и посапывающий охранник позади нас. Но что-то изменилось. И дело не в том, что одета Костецкая по-другому: теперь она горит всеми переливами алого. По своему медленно забившемуся сердцу начинаю чувствовать, что сейчас будет произнесено нечто такое, что изменит ход расследования, а может, и мою судьбу.

– Я просмотрела свои записи, – говорит хозяйка «Золотого апельсина». – Моя записная книжка распухла от фамилий и телефонов: знакомые, клиенты, партнеры и т. д. и т. п., так что пришлось рыться основательно. Покопалась и в своей памяти…

Она на мгновение останавливается, то ли, кокетничая, тянет время, то ли впрямь не решается продолжить фразу. Я тоже замираю. А точнее – обмираю в ожидании ее слов. И до хруста стискиваю пальцы.

– … и не обнаружила ни одного человечка, который так – в кавычках – «любит» Француза, что мог натравить вас на него.

Медленно выдыхаю.

– Но у меня возникла одна мысль, которая может вас заинтересовать. Я поразмышляла вечерком на досуге. А что, если ваша посылка – ошибочная, и звонил вам тот, кто ненавидит не Француза, а именно вас?

В этом, мне кажется, есть сермяжная правда. Представьте. Некто хочет расправиться с вами, причем чужими руками и, заметьте, ни единой копейки не заплатить. Что он предпринимает? Ему известно, что вашу любимую жену убили. Он звонит вам и сообщает, что это сделал Француз. Вы, естественно, решаете Француза ликвидировать. Без суда и следствия. И незамедлительно приступаете к действиям. В результате люди Француза покончат с вами. Их все-таки больше. К тому же они профессионалы, а вы любитель.

Это вариант первый. Вариант второй. Неким непостижимым образом вы умудряетесь уничтожить Француза и остаться в живых. Что дальше? Еще до первой нашей встречи я постаралась о вас разузнать… так, на всякий случай. Информация крайне неутешительная: вы – человек щепетильной совести. А это значит, что обязательно сдадитесь полиции и сядете в тюрьму. Так что в обоих случаях вы проигрываете… Согласны?

– Подобная версия даже не приходила в мою тупую башку, – признаюсь я. – Старею. Теряю нюх… Вам не говорили, что вы – прирожденный сыщик?

– У меня действительно неплохо развиты аналитические способности, – соглашается Костецкая. – Такая профессия. Предприниматель обязан уметь рассчитывать риски и предвидеть возможности…

* * *

 

Автор

– Ну что вы ко мне пристали, господи боже мой! Что я вам сделала?! – Возмущенная Даренка вскакивает со стула. – И дразнятся, и подкалывают, и зудят! Баба Настя старенькая, она уже ни фига не соображает, а тебе, Колян, стыдно должно быть, вон какой лоб!

– Да ты совсем уже стыд потеряла! – расплывшееся бабы Настино лицо багровеет. – Скоро вообще на коленки ему садиться будешь!

– Нашла в кого втюриться! – кричит Колян. – В нищего старика! Погоди, я ему все зубы повышибаю! Сыщик вонючий!

Их голоса сливаются в злобный ревнивый шум. Спокойно дождавшись паузы, Даренка спрашивает невозмутимо:

– Все? Успокоились?

Они не находят, что ответить, и Даренка гордо уходит в комнату, бросив на ходу:

– Сюда не заходить.

Оставшись вдвоем на кухне, Колян и Баба Настя переглядываются, как два заговорщика.

– Ничего, Колян, не тужи. Капля камень точит. Вправим девке мозги, не сомневайся, – успокаивает баба Настя. – Только нам с тобой, парень, заодно надо действовать.

Слышно, как в замке поворачивается ключ.

– Явился, не запылился, – зло бормочет Колян. – Я пойду, баб Насть. Не могу его видеть.

Он почти бегом отправляется в прихожую, и, невнятно буркнув в ответ на приветствие Королька, выносится из квартиры. Тот недоуменно пожимает плечами.

Из гостиной выглядывает Даренка.

– Здравствуйте, – она шаловливо улыбается.

– Привет.

Королек учтиво склоняет голову и проходит в свою комнату.

* * *

 

Королек

– Не одобряю я тебя, птаха. Не-а. Хоть ты меня режь. Не могу я ентого одобрить. Ясно же, кто душегуб. А ты тока растравляешь себя, сердце зазря расцарапываешь, а оно у тебя единственное и неповторимое. Ищешь незнамо где незнамо чего. Какой-то урод тебе позвонил – а ты и клюнул. Поверил. А ты не верь, на провокации не поддавайся. Пойми, ты ж мне не чужой. У меня тоже душонка имеется, и она за тебя болит…

Мы – я и Акулыч – сидим в любимом пивном ресторанчике, где вот уже лет пятнадцать не меняется ничего. А главное: неизменен дух неторопливого вкушения пивка под задушевный разговор. Вот только теперешняя моя душа – черствый сухарик, что не размякнет ни в пиве, ни в водке. Бесполезно даже пытаться.

Акулыч жадно пьет, отдувается, вытирает лапой рот. Его глазки полны горечи и печали.

– Ты извиняй, конешно, но может тебе… енто… влюбиться… Ну, найти себе достойную женщину и… Во, уже по моргалам видать, што готов мне в рыло съездить… Жизнь продолжается, птаха. Ты ведь сейчас Его гневишь, – Акулыч тычет пальцем вверх. – Потому как все в Его власти. И я, и ты. И все мы, многогрешные, населяющие енту веселенькую планетку. Может, Он тебе испытание устраивает, чтобы проверить на излом.

– Не смеши, Акулыч. Смерть единственного сына и жены – не слишком ли много для маленького человечка по кличке Королек? Сколько еще можно меня ломать через колено?!

– Ты – человечек не совсем обычный. Матерый человечище, вот ты кто, как Ленин про кого-то там сказанул.

– Кончай нести околесицу, Акулыч. Я – заурядный обыватель, который бездарно профукал свою жизнь. Олух Царя Небесного. Жалкая дурилка.

– Так как насчет… ентого… женщины то есть? – интересуется Акулыч, навалившись на стол, изо всех сил сдерживая бас и почти переходя на шепот.

– Если бы эти слова произнес не ты, а посторонний чувак, я бы и впрямь начистил ему табло. Я не предам память Анны. Она просила меня жениться, если с ней что-нибудь произойдет. Так вот я – в первый раз – не выполню ее просьбу… И хватит об этом.

– Хватит, так хватит, – покорно соглашается Акулыч. – Енто вообще-то было так, лирическое отступление. Давай о деле гуторить.

– Наконец-то. Я вижу три возможных варианта. Первый: некто замыслил моими руками прикончить Француза. Второй: некто решил уничтожить меня руками Француза. Третий – комбинированный: некто одним ударом намерен погубить нас обоих, меня и Француза.

Акулыч, миленький, я только-только начал понимать это преступление. Не головой – сердцем разуметь. Не исключено, что уговорил себя. И все же я почти уверен: Анну убил не Москалев! Кто-то воспользовался смертью трех женщин и слухами о маньяке. Даже не позабыл положить бумагу с зигзагом на тело Анны. Но – по мнению экспертов: в трех случаях из четырех орудие преступления было одно и то же, а в четвертом – вероятно – иное. Казалось бы, мелочь… А если нет? А если и преступник был другим?

Я начинаю чувствовать убийцу, Акулыч. Всем хребтом ощущаю, как он исподтишка, украдкой наблюдает за мной. И это не мания преследования. В августе нанятый им киллер зарезал Анну, а в начале ноября он позвонил мне и сообщил, что Анну убил Француз. Он уже заставил меня страдать. А теперь ждет. И усмехается. Ему любопытно, как я поступлю. Полезу к Французу на рожон или нет. В этом есть спокойный, холодный интерес экспериментатора. Если остерегусь, не полезу, киллер прикончит меня.

– Ну ты ентот… мастер художественного слова. С таким воображением тока в писатели. В инженеры человеческих душ.

– Вразуми меня, Акулыч. Сейчас мой котелок не очень-то варит. Ничего не соображаю. Я примитивное орудие возмездия. Топор. А топоры мыслить не умеют.

– Попробую подсказать, охламон. Ежели окажется неправильно, сильно не обижайся. Я вчерась вечерком покумекал, повертел так и сяк, припомнил твои прежние делишки…

– Ну и?..

– На тебе, насколько Акулычу известно, висит трупешник. А двуногого индивидуя замочить, промежду прочим, енто покруче будет, чем на нары его отправить…

– А ведь верно, Акулыч!

Хлопаю бывшего мента по круглому плечу и тут же звякаю Пыльному Оперу.

– Прошу, помоги с информацией. Был такой киллер Арсений Арцеулов. Я прикончил его в 2007-м.

– Как же, помню, – голос Пыльного Опера по обыкновению бесцветен и бесстрастен.

– Мне нужен телефон и адрес его папаши. А еще распечатка папашиных телефонных звонков. Ну и вообще все, что на папашу имеется. И как можно быстрее. Пожалуйста.

– Постараемся, – вяло обещает опер.

– Извини, что нагружаю.

– Не впервой, – неторопливо цедит он.

– Кстати, тут рядом со мной Акулыч, – подчеркиваю я, сознавая, что это придаст моей просьбе некоторый вес.

– Передай ему привет, – голос опера – насколько возможно – теплеет. – Мы без него как без рук. Запарились. Жесткий был руководитель, суровый, можно сказать, но человечный. Справедливый.

– Акулыч, – говорю, засовывая трубку в задний карман джинсов, – тебе привет передают. Утверждают, что без тебя кирдык. Не справляются.

Акулыч внезапно склоняет сивую башку с багровой блестящей плешью и невнятно басит:

– Охламоны. Придумают тоже.

И я понимаю, что на его глазах выступили слезы…

* * *

Когда – в темноте и снеге – возвращаюсь в домишко по Стахановцев, 31-а, в прихожей мне попадаются двое: кот Королек, старательно обживающий новое для него пространство, и Даренка.

Одета не по-домашнему нарядно: алая безрукавочка и по моде вытертые и продранные облегающие голубые джинсы. На ногах красные туфельки на шпильках.

– В ресторан собралась?

– Нет, – и стреляет глазками. – Я, может, хочу вам понравиться.

– Тебе Коляну надо нравиться, я для тебя слишком стар.

Внезапно становится серьезной. Лицо напряженное, в глазах странный блеск.

– Пожалуйста, расскажите о вашей жене.

От неожиданности даже не удивляюсь странности этой просьбы.

– Зачем это тебе?

– Не знаю, – произносит задумчиво. – Но мне нужно. Очень нужно.

– Не сегодня, – уклончиво говорю я и чувствую, как кто-то железными пальцами стискивает горло. – Потом. Ладно?

– Ладно, – соглашается она. – Но вы обещаете рассказать? Клянетесь?

– Клянусь.

Захожу в свою комнату, пропустив вперед кота Королька, плюхаюсь на кровать и пытаюсь задремать, не думать. Но Даренка, будь она неладна, уже разбередила воспоминания. Мысли, точно взметенные ветром, исступленно крутятся, мельтешат, орут дико, истошно: «Надо что-то делать, Королек! Не рассусоливай, действуй!»

«Сами попробуйте, – отбиваюсь я. – Ни единой зацепочки. Сейчас попробую разобраться с отцом киллера, а там поглядим». Но это их не убеждает.

Они раскалывают мой бедный череп, тычутся в проломы, бешено снуют. От них болит мой несчастный мозг!..

* * *

Пыльный Опер сообщил мне данные отца киллера: имя, отчество, место жительства. И еще кое-что по мелочам.

Прекрасно помню его: приземистый мужик, по виду грузчик, строитель или водила-дальнобойщик. Пока тянулся суд, он не произнес ни слова, даже шепотом, только глядел на меня темными ненавидящими глазами. И когда я невольно косился в его сторону, то натыкался на тускло-свинцовый злобный взгляд, вынести который не было никаких сил. Приходилось терпеть.

По ментовской линии чист. Не участвовал. Не привлекался. Не отбывал. Вполне законопослушный гражданин. А то, что его наследничек – наемный убийца, взорвавший несколько человек, в том числе моего Илюшку, так отец за взрослого сына не отвечает – как, впрочем, и наоборот.

– Кстати, мобильника у твоего Арцеулова нет, – вроде бы между прочим заявил Пыльный Опер.

– Как это? Нынче у грудничков мобила имеется.

– А у него нет. Но мы пробили его звонки со стационарного телефона.

– И?..

– В этом году он звонил только один раз, 29-го июля. На некий сотовый. Мы сделали распечатку звонков с вышеуказанной мобилы. Их всего четыре. И все – твоему Арцеулову. Первый – 14-го июня, второй – 16-го, третий – 25-го, четвертый – 7-го сентября.

– Кому принадлежит трубка?

– В прошлом году у девочки-студентки похитили сотовый. И у кого он сейчас, неизвестно…

Промямлив Пыльному Оперу «спасибо», озираюсь по сторонам и осознаю, что нахожусь неподалеку от университета, и мимо меня то и дело пробегают студенты. За их плечами – ранцы, набитые разной премудростью и еще кое-чем по мелочам. Все вокруг в снегу – земля, деревья, крыши зданий и машин. В чистом белом снегу.

Отодвигаюсь на самый краешек тротуара, чтоб невзначай не сшибли целеустремленные студиозы. А сам потихоньку думаю.

Информация Пыльного Опера весьма скудна и почти ничего не дает, но – за неимением лучшего – сойдет и эта.

Что ж, теперь о папане киллера необходимо разузнать подробнее.

Да он ли убийца? Простой мужик. Отомстить мне за смерть сына, убив Анну, наверняка не в его стиле. Да еще положить на ее труп бумажку с руной Зиг. Москалев так поступить мог. А этот прихлопнул бы меня – и все дела. А там, глядишь, и собой бы покончил. Зачем ему Анна?

Нет, не похож папаша киллера на того дьявола, которого я ощущаю. Не тот, ребята, не тот! «Нет, – написал когда-то Федор Достоевский, – уж какой тут Миколка… тут не Миколка!»

Кстати, отца киллера Николаем зовут.

Значит, не Миколка? Выходит, тащу пустышку?

Между прочим, у Николая есть родная сестра. С ней, пожалуй, и следует переговорить.

* * *

Разговор происходит в ее квартирке.

Около часа назад она вернулась домой из школы, где трудится завучем, несмотря на свои пятьдесят восемь.

Среднего роста, крепко сбитая, очкастая, с навечно поджатыми узкими губами, злыми, надменными и презрительными. Замужем ни разу не была.

Ее кухня, как и прихожая, не отличается ни чистотой, ни уютом. Что-то казенное, мимоходное, точно это захудалая гостиница, а не жилье одинокой немолодой женщины.

Я решился встретиться с Ильиничной лишь после того, как выяснил – со стопроцентной гарантией – что с братом она не общается, более того, на дух его не переносит. Как и он ее. Представился журналистом и заявил, что пишу статью о психологии киллера на примере ее усопшего племянника. К моему изумлению, она не стала уточнять, какую газету (или журнал) я представляю. Похоже, у нее с совдеповских времен выработалось уважительное отношение к труженикам пера, воспевателям всего доброго, передового и обличителям недостойного.

– Меня интересует, в каких условиях рос Арсений. Что стало причиной его жизненного выбора. Видите ли, я собираюсь выявить глубинные мотивы наемного убийцы.

– Вот-вот, именно: наемного убийцы. Наемника, – оживляется она. – А то называют их киллерами, как будто это профессия. Убийца, да еще самый отвратительный, самый подлый: за деньги. Я бы таким без суда сразу давала высшую меру.

– То есть, – уточняю я, – вы считаете своего племянника мерзавцем?

– Вы чересчур утрируете… С другой стороны, Арсений притом, что он довольно близкая родня, никогда не был мне по-настоящему дорог. С отцом его, Николаем, я поссорилась еще лет тридцать назад. О причине размолвки вам знать необязательно, дела сугубо семейные. С тех пор не общаемся. Даже по праздникам друг друга не поздравляем.

– Когда вы порвали отношения с Николаем, сколько лет было Арсению?

– Десять или одиннадцать. К этому времени Ирина, его мать, уже умерла, и до совершеннолетия парня воспитывал Николай. Признаюсь честно, лично я кошку бы Николаю не доверила. Я, конечно, не вмешивалась, но – видно по результату – испортил он Арсения. В наемные убийцы парень подался, куда уж дальше. Николай – законченный бирюк. Людей сторонится как чумных. Чистой воды мизантроп.

Последнее словечко она выговаривает особенно четко, с удовольствием, давая понять, что не лыком шита и может кое-кого поучить, как литературно выражать свои мысли.

Важно киваю головой.

– Убеждена, – снисходительно продолжает она, – что Николай виновен в страшной судьбе Арсения. Есть люди, которым нельзя иметь детей. Говорю как завуч, повидавший множество проблемных подростков. Обычно все дело – в родителях, уж я-то знаю. Мальчик рос нервным, странным, более того – с явными задатками шизофреника. Много читал, но как-то сумбурно. Один раз спрашиваю: «Какую сейчас книжку читаешь?» – «Стефана Цвейга, «Амок». Я схватилась за голову. «Амок»! Говорю Николаю: «Ты знаешь, что читает твой сын?» Тогда Арсению лет девять было. И что слышу в ответ: «Да мне по барабану. Главное, чтобы рос здоровым». Каково?.. Николай ценил силу. Тут ему надо отдать должное: записал сына в секцию самбо, заставлял гантелями заниматься, зарядку делать. А что у парня на душе – это его не волновало. И упустил.

– Как считаете, Николай – мстительный?

– Вы ставите меня в тупик, молодой человек. Я ведь стараюсь быть как можно объективнее… Повторяю, я не общалась с ним массу времени. Но мне почему-то он представляется зверем. Диким зверем, которого загнали в угол. Нелюдимым, озлобленным. И опасным…

Когда ухожу, Ильинична спрашивает, растянув рот в любезной улыбке, отчего ее собачья физиономия становится еще неприятнее:

– Когда ждать публикации?

– Статья аналитическая. Мне еще нужно повстречаться с психологами, криминалистами. Так что не скоро.

– Учтите, я не должна быть упомянута. Скандальной славы мне не надо. Это твердое мое условие.

– Само собой, мадам…

* * *

 

Автор

Она не спит. Думает. Или пытается думать. Мысли ползут тяжело, вязко. Как обычно, все они – о муже. О ком же еще думать ей, запертой в огромном коттедже, как в комфортабельной тюрьме?

Вспоминает, каким робким он был сначала. Как бессвязно лепетал, глядя на нее влюбленными глазами. Не верилось, что он – закоренелый уголовник. Впрочем, чему удивляться, если ее родной отец был крупным криминальным авторитетом, уважаемым и всемогущим (чем она откровенно гордилась), и ее всегда окружали не самые законопослушные люди, большинство из которых были бандитами. Они вели себя с ней деликатно, как с дорогой фарфоровой безделушкой. Лет с шестнадцати и до двадцати она мечтала стать королевой преступного мира – так начала проявляться ее болезнь.

«… А ведь я любила тебя, Старожил. Ты был рядовым невежественным зеком, прелым валенком, а я читала Сартра, Джойса, я обожала Феллини. Но ты смотрел на меня с таким обожанием, с таким нескрываемым восторгом! И девушка не смогла устоять… Увы!.. Просил составить список произведений, которые необходимо знать каждому культурному человеку, и добросовестно штудировал эти книги, и отчитывался передо мной, как перед учительницей. Рассуждал – наивно, поверхностно – о героях, о сюжете. Все это было мило, и забавно, и трогательно. Я, как последняя дура, клюнула на твою фальшивую любовь. Решила, что образую жалкого босяка, подниму до себя. А ты просто беспардонно, обманом втерся в нашу семью. Мерзкий клоп, высасывающий мою кровь!..

Я играла тебе классику: Бетховена, Шопена, Моцарта. Помнишь? – ты делал вид, что очарован этой великой музыкой, а я по глазам видела, как тебе скучно. Невыносимо скучно. Небось, хотел услышать блатничок, а? Дурачок ты, дурачок. Ты помнишь «Лакримозу»?

Lacrimosa dies illa,

Qua resurget ex favilla

Judicandus homo reus…

Какая музыка! От нее раскрывается, умирает и заново рождается душа. Это не твоя любимая попса, дурашка…»

Внезапно ее озаряет: надо убить Старожила! Она тихонько смеется. Как такая простая и очевидная мысль не приходила ей раньше?! Никто не станет держать ее взаперти! Она покончит со Старожилом – и освободится!

Хихикая, она говорит вслух:

– Не усторожишь меня, Старожил! Убью тебя, миленочек, и отправлюсь путешествовать. Париж, Лондон, Нью-Йорк!.. Да, именно так!.. У меня будет красивый любовник, страстный и нежный, не тебе чета!..

Что это, Господи?! Под ней не чистейшая, совсем недавно постеленная простыня, а огненная лава!

Старожил подслушал ее и поджег постель!

– Я уничтожу тебя! – кричит она, борясь с огнем. – Ты втерся в наш дом, мелкий уголовный ублюдок, я поверила тебе, а ты!.. Погоди, разве я убивала твою Верку? Я хотела ее истребить, ее и твою дочку Даренку… Разве Штырь ее убил?.. Странно… У меня иногда отказывает память… Штырь… Его нет. Ну и ладно. Не жалко. Какой-то убогий Штырь. Глупый клоун. Меня бы кто-нибудь пожалел… Помогите!.. Да помогите же! Это Мила! Мила! Я горю!.. Но разве я заказывала Верку и Даренку?.. Не помню… Забыла!.. Эй, уберите этот жар!.. Я превращаюсь в факел!..

Она хочет позвать горничную, но какое-то гнетущее чувство заставляет лежать на спине, неумолимо погружаясь в огненную лаву. Пламя течет по ее жилам, лижет руки и ступни.

Наконец, она разрывает невидимые путы и, шатаясь, бросается к двери, вырывается в коридор.

Ей навстречу бежит горничная. Ноги Милы подламываются, она падает на пол, срывая с себя пеньюар, губы все тише выговаривают, почти шепчут:

– Огонь… огонь… меня убивают…

* * *

 

Королек

Утром, проснувшись и наскоро перекусив (баба Настя встала ни свет ни заря и напекла своих фирменных пирожков с капустой), направляюсь к дому Николая Арцеулова.

Живет он в центре города, в деревянной халупе, каких немного осталось в нашем мегаполисе. Обычно – на окраине – такие избушки выстраиваются в тихие улочки, мало чем отличающиеся от деревенских. Летом они утопают в зелени, осенью и весной – в грязи.

А эта осевшая в землю избенка (в компании трех такого же вида хибар) затерялась в сотне метров от исполинских бетонно-стеклянных долгостроев, возле которых погибла Катя Завьялова. Она не обнесена забором и как будто приглашает: поднимайся, приятель, по двум низеньким ступенькам и заходи в сени.

Останавливаю «копейку» неподалеку и начинаю ждать. К этому мне не привыкать.

Полутьма понемногу отступает, разжижается, и вот уже солнце сияет на горизонте между черными глыбами долгостроев.

Потом наступает день.

Николай не появляется.

От долгого сидения и глазения устают зенки, позвоночник и задница. И одежда становится пропотелым тряпьем. А я перестаю принадлежать самому себе – некий усредненный икс, усталый и безразличный ко всему.

Около двух часов дня Николай возникает на крыльце.

Внешне он мало похож на сына. Тот был парнем статным и красивым, а этот низкорослый и широкий. Мое сердчишко немедленно начинает биться – невыносимо, с оттяжкой.

Он, озираясь, с полминуты торчит на крыльце. Потом медленно, тяжело сходит и отправляется куда-то. Переждав, вылезаю из машинешки и двигаю следом.

Он тащится не спеша, вяло переставляя ноги, строго по правой стороне тротуара. Спина сгорблена, голова опущена. Не вижу его лица, но почему-то кажется, что он разговаривает сам с собой.

Так добираемся до продуктового магазина, занимающего первый этаж в трехэтажном зданьице со сквозной башенкой. Николай скрывается в дверях. А я остаюсь караулить.

Минут через пятнадцать он возникает в магазинных дверях и движется в обратную сторону. Увязываюсь за ним.

Слежки он не замечает. Бредет, таща пакеты со снедью, и мне кажется, что я слышу его тяжкую отдышку.

Он заходит к себе домой, в почернелую избу, которая чудом уцелела и – рано или поздно – будет раскатана по бревнышку, а я залезаю в «копейку» и снова жду.

Но ничего – до самой ночи – не происходит. Николай не зажигает свет, и мне остается только гадать, что творится в избе.

* * *

 

Автор

Даренка и Колян стоят на набережной. В черноте, разбавленной зыбким электрическим светом, неясно белеет пруд, закованный льдом и опоясанный цепочкой огней. От него разит холодом. Несмотря на еле видимую во мраке табличку, запрещающую переход и переезд по льду, тусклую белизну пруда пересекают редкие черные фигурки людей.

– Значит, – убитым голосом спрашивает Колян, – ты его любишь?

– Так уж случилось, – просто отвечает Даренка. – Как-то само собой.

– А он-то хоть тебя любит?

– Вряд ли.

– Не снисходит до тебя, что ли?

Она пожимает плечиками.

– Может, и так.

– Значит, ты для него недостаточно хороша? Да?

– Наверное.

– Я люблю тебя, я готов ради тебя на все! А этот старый козел, пьянчуга вонючий тебя даже не замечает! И ты его любишь?!

– Люблю. И ничего тут не поделаешь. И он меня полюбит. Уверена.

– Я набью ему морду!

– Не смей! – кричит Даренка. – Только попробуй!.. Впрочем, – смеется она, – еще неизвестно, кто кому накостыляет… И все равно не смей. Пойми, он ни в чем не виноват. Он понятия не имеет о моих чувствах.

– Вот такой у нас удивительный треугольник получается, – усмехается Колян. – Я люблю тебя, ты – его, а он – свою мертвую жену.

– Нет! – изо всех сил кричит Даренка. – Он полюбит меня!.. Меня!!!..

* * *

 

Королек

Назавтра снова торчу возле обители Николая. Я уже присмотрелся к ней, к каждой трещинке в дереве, к покосившимся облезлым, некогда, наверное, синим наличникам, к пожелтелым занавескам. Сквозь мутные стекла видны стоящие на подоконнике пустые бутылки, старая кукла с оторванной рукой.

И эта малая частичка скрытого от меня мира уже не кажется мне чуждой или странной. Наоборот, интересно представлять, как проводит время хозяин избушки в полутьме (он до полной темноты не включает электричество).

Валяется на диване? Смотрит телевизор? Пьет? Все это равновозможно.

В четвертом часу дня он грузно выволакивается на крыльцо и, не глядя по сторонам, как робот, движется вдаль.

Снова плетусь за ним. Мне хочется, чтобы он оглянулся и увидел меня. Я изображу сыскаря-неумеху: нелепо задергаюсь, сделаю вид, что собирался его незаметно попасти, да не получилось. Засыпался. Тогда и поглядим, что он начнет вытворять.

Но он не оборачивается. Волочится мелкими стариковскими шажками и размышляет о чем-то своем.

К черту! Хватит!

Резко прибавив шаг, разом настигаю мешковатую фигуру, обхожу слева, вглядываюсь в профиль с покрасневшим носом и дряблыми щеками. Ощутив этот взгляд, Николай поворачивается ко мне. Водянистые глазки смотрят на меня не узнавая. Затем они как будто оживают, дыхание Николая становится хриплым и трудным.

Идем молча.

Ситуация становится идиотской, как в театре абсурда.

Шагаем в сторону площади. Похоже, Николай собирается пересечь ее и двинуться дальше через весь город.

Вот и площадь, такая же пепельно-бледная, больная, как и небо над ней. Я загадал: как только окажемся под рукой Ильича, заговорю.

Металлическая рука нависает над нами, протянутая в сторону торговой улочки Бонч-Бруевича.

– Далеко собрались? – интересуюсь у своего диковинного попутчика. И обнаруживаю, что голос сипит и не слишком мне повинуется.

Глядя прямо перед собой, он так же натужно выдавливает:

– А тебе что?

Если бы кто-то глянул на нас со стороны, он бы, наверное, захохотал, но нам обоим не до смеха.

– Послушайте, Николай. Мою жену убили.

– И ты подумал на меня? – вяло усмехается он, внутри его что-то хрипит и клокочет. – Вот что. Пошли ко мне. Я тут хотел… Неважно… Пошли…

И мы поворачиваем обратно.

Опять оказываемся возле его деревянного жилища. Он без слов отворяет скрипучую дверь, кивком головы приглашает меня войти в полутемные сени, где воняет чем-то древним, кислым и мокрым.

В коридорчике вешаем куртки. Николай разувается, я поступаю так же, и мы в носках проходим в комнату, освещенную уличным скудным светом и заставленную старой мебелью.

– Я привык без электричества, – говорит он. – Ничего?

Звеня стеклом, роется в серванте, извлекает бутылку водки, два древних пожелтелых граненых стакана, выставляет трехлитровую банку с солеными огурцами. Режет хлеб.

– Не бойся, не отравлена. Ты ведь, небось, сказал своим, а то и ментам, что идешь ко мне. Так что – если тебя ухлопаю – мигом засвечусь… Пей.

Вмахиваем в себя чертову огненную воду, чавкаем огурцами.

У меня остро ломит сердце. Сидим – друг напротив друга – два мужика, два отца, у которых погибли сыновья. Его Арсений взорвал моего Илюшку. Я пристрелил Арсения. Господи, почему ничего нельзя исправить, прокрутить обратно?!.. Судьба неотвратимо движется вперед, а мы только попискиваем, раздавленные, расплющенные ее неумолимым катком.

Пьяно ткнувшись кулаком в лоб, тихо вою от бессилия. И слышу:

– Что-то случилось, Арсений?

Поднимаю голову. Николай смотрит на меня странно блестящими, чуть покрасневшими глазами. Участливо улыбается.

– Все пройдет, все забудется. Помнишь, как ты с трехколесного велика в яму навернулся? Тебе тогда три годика было. Три годика и, кажется, четыре месяца… Помнишь? На улице трубы меняли. Вырыли яму, да не полностью ограждением обнесли. Ты подъехал и давай разглядывать. Ну и кувыркнулся прямо туда! А глубоко было. Мы с матерью так перепугались! А у тебя после этого нос чуточку набок свернуло. Совсем чуток, почти незаметно.

Николай разевает рот в счастливой ухмылке, обнажив желтые неровные прокуренные зубы. Расширенные сияющие глаза глядят на меня невидяще, в упор. Мне становится страшно.

– Арсений, – уже тише говорит он. – Прибавил ты мне хлопот. Вон, из-за тебя совсем седой стал. Ну ничего, выкарабкаемся. Как ты из той ямы вылез, так и сейчас… Мы с тобой особые, верно? Нам любая беда нипочем…

Он бормочет что-то свое, отцовское, косноязычное и ласковое, а я вижу Илюшку – хохочущего, бегущего ко мне, раскинув ручонки, и едва не кричу от пронзившей сердце боли.

Глаза Николая гаснут, трезвеют: он узнает меня. Взгляд его наливается тяжелой ненавистью, губы дергаются в злобно-презрительной усмешке. Рука привычно тянется к стакану. Он высасывает водку до капельки, вытаскивает пачку сигарет, чиркает спичкой, закуривает. Спрашивает:

– Ну, чего тебе еще?

Продолжение разговора бессмысленно.

Ухожу.

Он остается сидеть за столом, словно прикованный незримыми цепями.

Когда – едва ли не ощупью – выбираюсь из этой гниющей, обреченной на снос норы в морозный угасающий мир, кажется, что за спиной – странное зазеркалье, где все в прошлом и нет будущего.

А разве у меня самого есть будущее?

Усаживаюсь в «копейку». Голова раскалывается, трещит. Слава Богу, на холоде хмель из меня выветривается, но ехать все равно нельзя. Надо где-то пристраивать машинешку.

На мое счастье совсем неподалеку обнаруживается платная автостоянка. Сую сотенную сторожу – худосочному, гриппозно хлюпающему хлопчику – и оставляю «копеечку» куковать в новом для нее обществе. И мне почему-то кажется, что она стесняется, робеет в компании важничающих иномарок.

Прощаясь, нежно и виновато поглаживаю ее капот. «Ты уж, пожалуйста, потерпи, ладно?..»

Издает электронный вопль моя мобила.

– Насколько помнится, ты интересовался бизнесменом Карповичем, он же Старожил, – Пыльный Опер как бы нехотя, без выражения выговаривает слова.

– Было такое, не отпираюсь. Что-то случилось?

– Его жена Людмила покончила с собой. Отравилась. Оказывается, она была с прибабахом. Помешанная. Не знал?

– Слыхал краем уха.

– Да, не позавидуешь мужику. Но с чего бы это вдруг она решила счеты с жизнью свести? Ты не в курсе?

– Нет.

– Жаль. Ну, бывай…

* * *

На следующий день, едва рассвело, отправляюсь за своей машинешкой.

Сметаю с «копейки» выпавший за ночь снег, засовываюсь в ее холодное, непрогретое нутро – и меня пронизывает тягостное ощущение тревоги. Точно упустил нечто важное, может быть, решающее. Такое у меня бывает.

И все-таки, есть в этом деле любопытная деталька.

О том, что Анну убил Француз, мне сообщили по мобильнику, отнятому у мальчишечки второклассника. А Николаю звонили по трубке, украденной у некой студентки.

Похоже на систему. Эти два телефончика не дают мне покоя.

Нет, недаром кричали бессонные мыслишки в моем черепке: «Надо что-то делать, Королек!..»

Пора действовать, птичка божья!

* * *

 

Автор

– Даренка, – кричит из прихожей баба Настя, – тебя к телефону. Какой-то мужчина.

Потягиваясь, Даренка выходит из гостиной, берет трубку, жестом веля бабе Насте удалиться. Та, недовольно бурча, грузно отправляется на кухню.

– Ал-ле, – небрежно протягивает Даренка.

– Здравствуй, Даренка. Выслушай меня внимательно. Это говорит твой отец.

Голос жесткий, размеренный.

У Даренки подкашиваются ноги. Ее так и подмывает спросить: «А вы не прикалываетесь?», но боится спугнуть этот голос: а вдруг навсегда исчезнет?

– Ты слышишь меня? – спокойно и властно интересуются в трубке.

– Да, – отвечает она одними губами.

– Никого, кроме тебя, у меня нет. Со мной может случиться всякое, но – пока жив – я никому не дам тебя в обиду. Не ищи меня. Если появится такая возможность, сам приду… Слышишь?

– Слышу, – тихо откликается Даренка…

* * *

 

Королек

– Вот что мне на днях подумалось, – говорит Гудок. – В нашем доме из ребят жили только мы с тобой. Я на первом этаже, ты – на втором. А в доме напротив проживали Верка, Серый, Щербатый и Чукигеки. Итого – семеро. Теперь считай. Верки, Щербатого, Серого и младшего Чукигека нет на свете. Осталось трое. Из семи! И учти, сгинули все за последние десять лет. Один за другим. Как корова языком слизнула. Я даже чуть было стишок не сочинил. Только первую строчку придумал: «Прошлась смертяшкина коса по нашему двору». Дальше как-то не выходит… Кстати, ты в этом домике поселился… ну, в котором Верка, Щербатый и прочие обитали. Нехороший домишко. Как будто прокляли его. Заметь, все четверо погибших – оттуда. Может, Королек, тебе в другое место перебраться?

Разговариваем в кабинете Гудка, который (имею в виду кабинет) ничуть не изменился, точно он экспонат музея.

– Слушай, Гудок. Мне нужен пистолет. Боевой. Ты у нас тертый калач. Посоветуй, к кому обратиться?

– Ну вот, – расстраивается Гудок. – Окаянный домишко. Теперь и тебя прикончат, приятель. Кто ж тогда останется? Я да Чукигек. Но… Со многими большими людьми общался – вот как с тобой. И ручкался, и даже выпивал. А с Чукигеком, как стал он олигархом, – не довелось. Робею перед ним, честное благородное, на такую гору парень взобрался. Рядом с Чукигеком я – клоп.

– Так что, Гудок? Есть у тебя на примете человек, который продаст мне оружие?

Гудок задумывается.

– Вроде имеется один такой. Автослесарь от Бога. Мог бы заколачивать деньжищ – немерено. Но – вот беда – за воротник сильно закладывает.

И тут же набирает номер.

– Привет. Ты дома?.. Хочу направить к тебе своего приятеля. Поговори с ним. Я за него ручаюсь, как за себя…

Он произносит еще пару-тройку лаконичных фраз. Заканчивает словами:

– Понял. Скоро будет.

И – мне, подавая руку:

– Постарайся остаться живым, Королек. Я лично тебя ценю и уважаю… Да, и запомни: я тебя к этому мужику не посылал. И адреса не давал. Ты сам его нашел…

Окраина района, возникшего вокруг железнодорожного вокзала. Здесь в глухомани, от которой до вокзала, пожалуй, километров пятнадцать, чудится мерный гул поездов.

Это одно из самых опасных мест города. Вокруг, в основном, тоскливые «хрущобы», а жители делятся на два типа. Одни стараются быть как можно незаметнее, слиться с окружающей средой, прошмыгнуть, проскользнуть, не обратить на себя чьего-либо внимания. Другие, наоборот, открыто вонзают в тебя наглый и злобный взгляд, точно ищут повод придраться, выхватить нож.

Нужный мне человек живет бобылем в двухкомнатной квартирке. Едва появляюсь на пороге – он тут же выставляет на стол двухлитровую бутыль с пивом. А когда отказываюсь, произнеся дежурное «за рулем», добродушно заявляет:

– Без проблем. Один выдую.

Маленький, юркий, жилистый. В спортивном костюме цвета индиго. Лет под шестьдесят. Череп абсолютно голый. Лицо составлено из борозд, впадин, холмиков и напоминает кусок метеорита с двумя смышлеными блестящими дырочками глаз.

Он припадает к громадной кружке с пивом, словно целый день изнывал от жажды. Отпадает. Икнув, заслоняет рот ладонью.

– Ну так чего тебе надо, парень?

– Пушку.

– Круто. Я не любопытный, мне по барабану, для чего понадобилось мое изделие. Может, ты решил на зайчиков поохотиться, а? Верно?

Он внезапно ржет, демонстрируя вставные челюсти.

– Мне бы что-нибудь попроще и подешевле. Одноразовое, – говорю я.

– Такое не держим-с, – хмурится он. – Я ведь больше для себя стараюсь, душеньку свою грешную балую. Это как стих сочинить или музыку. Сердце радуется, когда такую красоту сработаю. Да еще и действующую.

– Адская убойная сила мне не требуется. Согласен на дамскую пулялку.

– Дамскую, говоришь?.. Погоди…

Он удаляется в комнату и возвращается с тупорыленьким пистолетиком, здорово смахивающим на игрушку. Длиной сантиметров десять, не более. В кухонном скупом свете поблескивает сизо-серый металл. Черные рифленые щечки рукоятки украшает вензель: переплетенные буквы F и N.

– Браунинг образца девятьсот шестого года, – констатирую я.

Мужик поднимает вверх заскорузлый палец.

– Вижу знатока.

– Куда там, рядовой дилетант.

– Не скромничай… Ну, какова мортирочка? Представь, когда купил сие чудо за пузырь водяры у одного там… алконавта, это была ржавая железяка неопределенной формы. А теперь – а? Зацени.

– Ты просто сотворил невероятное, – искренно говорю я. Меня вообще восхищают мастера, чем бы они ни занимались.

Беру пистолетик в руку. Удобный, точно сделан на заказ. Взвешиваю на ладони. Легкий. Засовываю в карман джинсов – в самый раз.

– Эх, не могу показать малыша в работе, – печалится оружейный мастер. – Пристреливал в лесочке, а тут, в квартире, не пальнешь. Ты уж сам пушечку тестируй. Будет мазать или сбоит – вернешь. Я не магазин, поверю на слово. У нас ведь с тобой полное доверие… или как?

Пристально вглядывается в меня антрацитовыми, слегка затуманенными пивом глазками.

– Сколько стоит? – интересуюсь я.

– Я, вообще-то, не для продажи эти штучки мастачу, – уклоняется он от ответа. – Мне его и отдавать-то не хочется. Привык. Хорош, шельма!

Любовно поглаживает пистолетик. У меня возникает неприятная мысль, что он набивает цену.

– Ну а все-таки. Почем вещь?

– Ты, парень, похоже, так и не понял. Я еще ни единой своей работы не продал. Ни единой! По двум причинам. Первая: не хочу париться на нарах за изготовление и сбыт оружия. А вторая такая: если из моего детища, которое я своими руками создавал, человека грохнут, вовек себе не прощу. Смекаешь? Мне Гудок говорил, что ты вроде сыщик. А теперь скажи как на духу: зачем тебе понадобился ствол?

– Собираюсь поквитаться с убийцей моей жены.

– Серьезная причина. Значит, ты его из этого браунинга…

– Только в самом крайнем случае.

– Ага. А, допустим, пришьешь его – куда пушку денешь?

– Выкину. Если, конечно, меня первого не прикончат. Тогда не смогу.

– А меня – если в живых останешься – не выдашь?

– Не сомневайся.

– Я Гудку верю как самом себе, а Гудок – как самому себе – верит тебе. Ну, и я… Пять кусков, – с неожиданной решимостью произносит он.

– А не дешево? Я бы и больше заплатил.

– Вот тебе к нему маслятки, – на его огрубелой ладони, латунно блестя, лежат маленькие патроны. – Шесть в магазин. И еще пять. Для пристрелки…

Когда захожу домой, Даренка (которая, должно быть, поджидала меня) с места в карьер выпаливает:

– Мне сегодня звонил один человек. Представляете, заявил, что он – мой отец! Мама Вера говорила, что папа погиб на Дальнем Востоке. Вроде бы он был командиром подводной лодки. А я ничуточки не верила! Мама врала так неумело! Соврет – и покраснеет, как вареный рак. Я почему-то была уверена, что он жив!.. А может, меня кто-то разыгрывает?

В ее глазах отчаяние и надежда.

– Он сказал, чтобы я его не искала. Если нужно, сам объявится. А вы не можете его найти?

– Давай подождем. Если это действительно твой отец – придет…

* * *

На другой день, около десяти утра отправляюсь в лес, точнее, в лесопарк – первозданное продолжение более-менее окультуренного городского парка. Здесь – на излете ноября – хозяйничает зима. То и дело проваливаясь в снег, забираюсь в глухомань, кое-как устанавливаю в треугольнике, образованном раздвоившимся стволом березы, порожнюю бутылку из-под пива и стреляю с метров с семи или восьми. Большее расстояние не требуется, не в снайперы собираюсь. Раздается четкий в стылом воздухе выстрел. Бутылка разлетается вдребезги. Цилиндрик пустой гильзы вылетает вправо и теряется в снегу.

На мгновение на меня накатывает морок. Точно наяву вижу мартовскую тьму, сияющий серпик нарождающегося месяца и рядышком – Мою Звезду. Вижу стволы сосен и берез. И Арсения, кричащего исступленно: «Уничтожь меня, брат, я приношу только зло!»

Стреляю еще пару раз по пустым бутылкам и убеждаюсь, что браунинг действует исправно.

Надышавшись свежестью ноябрьского леса, качу в банк, где закрываю счет и получаю в кассе несколько запечатанных пачек с купюрами.

Засовываю пачки в сумку и еду к маме.

Как она будет без меня, если что?..

Когда вхожу в ее квартиру, мой голос деловит, физиомордия бодрая. В первый раз замечаю, как мама постарела. Я привык не обращать внимания на ее лицо, на морщинки: это же мама, родное пятно света. Я даже не замечал, какого цвета у нее глаза. И – вдруг – вижу перед собой немолодую женщину, волосы покрашены кое-как, полным-полно седины. И у меня щемит сердце.

Первым делом протягиваю сумку с баблом.

– Спрячь.

Мама не спрашивает, что в сумке, совсем не любопытна. Если со мной случится… нечто, она (не сразу) вспомнит про сумку, достанет и обнаружит (кроме бабла) записку, в которой прошу прощения за все зло, которое когда-либо ей причинил, и сообщаю, что деньги в сумке принадлежат ей. И никто другой на них права не имеет.

Передаю ей – с рук на руки – кота Королька.

– Пускай побудет у тебя денек-другой, ладно?

Вырвавшись, кот удирает куда-то и не показывается. Обиделся. Еще бы: из квартиры Анны его перевезли в берлогу Финика, потом – к бабе Насте, и вот опять незнакомое жилище! Да тут вообще рехнуться можно!

Мама тут же принимается за старое.

– Ты совсем ко мне не приходишь.

На ее глазах выступают слезы.

Она так и не вышла замуж, хотя очень надеялась, и в этом определенно есть моя вина: я по дурости высмеивал претендентов на ее руку (наверное, из ревности), в чем сейчас глубоко раскаиваюсь. Сколько горя я принес близким людям!

– Извини, мамочка. Ты у меня самая лучшая.

Обнимаю ее, тычусь губами в щеки, в виски. Она вырывается, подходит к окну, отворяет форточку. В кухню врывается свежий, пахнущий морозом, воздух. Примерно год назад, напуганная неприятными ощущениями в горле, мама бросила курить, и теперь наверняка испытывает невыносимое желание затянуться.

– Я отдам тебе лучшую комнату, пожалуйста, только живи здесь! Но ты почему-то предпочитаешь снимать жилье у каких-то… Ну, объясни, наконец, что ты потерял у этой Насти? Насколько помнится, она работала санитаркой в кардиоцентре. Причем, надо отметить, к водочке и мужичкам была крайне неравнодушна. Тебе приятно ее общество? Или нравится ее внучка?.. Забыла имя…

– Даренка.

– Даренка. Назвали тоже. Дарья, вот кто она… Да-рен-ка! Бабка родила дочку без мужа, дочка родила Даренку без мужа. И эта родит, уж поверь мне. Яблоко от яблони…

Мама говорит и говорит, а я заставляю себя слушать и не перечить. «Ты, – твержу себе, – никакого добра ей не принес, так уж постарайся не огорчать ее перед расставанием, которое может оказаться вечным».

– Кстати, у тебя еще не появилось желание на этой Даренке жениться? С тебя станется.

– С чего вдруг, мам. Даже если бы я и влюбился, она для меня слишком молода.

– Молода… По-моему, для человека, жена которого была старше его на одиннадцать лет, понятий старый и молодой просто не существует… Ну, не буду, не буду… Эта Даренка школу-то хоть закончила?

– Учится на первом курсе экономического.

– Совсем еще сопля зеленая. А то возьмешь и женишься. Ты как нарочно выбираешь женщин, которые тебе не подходят… Не спорь. Я лучше знаю…

А ведь мы (мама и я), если не лукавить перед самим собой, совершенно разные люди. Родные, потому что она – это мое детство, ссадины, болезни, ее бессонная тень на потолке, когда томился в огне ангины, ее необыкновенно вкусные пирожки и удивительный борщ. Ее натруженные руки, стирающие мое детское бельишко.

И все же чужие, и говорить нам, по сути, не о чем, разве что вспоминать далекое прошлое.

Когда качу от матери домой – звонок.

– Это Карпович. Заедь ко мне.

Усмехаюсь про себя (богатый – не значит грамотный: «заедь»).

– Само собой, – отвечаю почти весело.

Разворачиваюсь и направляюсь к офису Старожила.

И вот – снова стою перед ним. И снова в тускловатом свете, озаряющем кабинет, меня охватывает ощущение, что нахожусь в комиссионке. Вроде бы и мебель вокруг вполне новая, и одежда на Старожиле – будто только что из магазина для респектабельных горожан, а кажется, что и мебель, и одежда, и он сам – подержанные, залежалые, секонд хенд.

– Слыхал, ты вокруг Даренки вьешься, – цедит Старожил, глядя в стол.

– С чего это ты решил?

– Учти, – таким же ровным голосом продолжает он, точно я не произнес ни слова, – она не для тебя. И не надейся. Понял?

– И давно ты стал заботиться о ее судьбе?

– А уж это не твое дело, – отрезает он с холодной сдержанностью.

– Ты, должно быть, для родной дочурки припас молодого, денежного и перспективного?

– Не суй нос туда, куда тебя не просят. И запомни: держись от Даренки подальше.

– Постараюсь не забыть.

– А забудешь – напомним… Иди.

Как? Он отпускает меня с миром?! И даже не угрожает переломать ноги, оторвать башку и сказать, что так и было?! Похоже, сегодня он милостив как никогда.

Поворачиваюсь, чтобы уйти, – и останавливаюсь.

– Да, чуть не забыл. Слыхал, погибла твоя жена. Позволь выразить свои соболезнования.

– Принимаю, – произносит он, уставившись сумрачными глазами в стол. – У тебя все?.. Прощай.

* * *

С самого утра не высовываю носа из своей комнатенки. То мотаюсь от стены к стене, то присаживаюсь за стол или валюсь на кровать, – и все время пытаюсь подражать голосу Николая. Когда мы пили водку и общались тет на тет, я украдкой записал папашу киллера Арсения на диктофончик.

Теперь прокручиваю запись, внимательно прослушиваю и (опять же на диктофончик), как могу, наговариваю фразы. Я не лицедей, копировать кого-то мне невероятно сложно, но стараюсь изо всех силенок, пользуясь платком, расческой и прочими подручными средствами.

Мучаюсь долго. К вечеру начинаю чувствовать: что-то получается. Хоть и далеко не всегда. Мало того, вхожу в роль.

Около одиннадцати вечера заглядывает Даренка.

– Можно?

– Входи.

Она появляется – в огненно-алом коротком халатике. Ноги вполне себе длинные, с искусительными коленками, способные привести в неадекватное состояние любого нормального мужика.

– Извините, – невинно хлопает глазками. – Вы повторяете одни и те же слова. Все время – одни и те же слова. По всей квартире слышно, как вы тут бубните. Это что, упражнение такое?

– Тренируюсь. Хочу поступить в дикторы телевидения. Говорят, хорошо платят.

– А по-честному? – она кокетливо поводит плечиками.

На секунду задумываюсь… А почему бы не проверить?

– Сейчас я прокручу тебе кое-что… Слушай.

Включаю диктофончик, и в комнатке, заполняя все ее уголки, раздается медленный тягучий голос Николая: «Не бойся, не отравлена. Ты ведь, небось, сказал своим, а то и ментам, что идешь ко мне…»

Потом повторяю эти слова, прикрыв губы платком. И спрашиваю:

– Похоже?

– Вроде, похоже, – улыбается она, наивно вздымая бровки.

Потом неожиданно становится серьезной. Лицо напряженное, строгое и встревоженное.

– Зачем это вам?.. Послушайте. У меня очень нехорошее предчувствие.

Вяло усмехаюсь.

– Брось, сестренка. Все самое страшное, что могло со мной когда-нибудь случиться, уже произошло. Впереди только безудержная радость.

– А у меня ощущение, что вам предстоит какое-то ужасное испытание. Я просто уверена… Ой, у меня даже мурашки по коже пошли!

Господи, Анна предсказывала будущее, и эта туда же!

– Ты что, экстрасенс? – спрашиваю беззаботно.

– Не знаю, почему, но я уверена, уверена!

С трудом выпроваживаю ее, пообещав быть внимательным, осторожным и переходить дорогу только на зеленый свет.

Около полуночи звоню Акулычу.

– Не спишь, пивное брюхо?

– Не сплю, ежели отвечаю, – бурчит он. Должно быть, я его разбудил. – Нарисовался, пташка божья. А я аккурат сейчас о тебе подумал. Где, думаю, ентот охламон? Чевой-то его чириканья не слыхать? А он тут как тут, явился – не запылился. Чего тебе на ентот раз от папы Акулыча надобно?

– Слушай сюда, Акулыч. Я сейчас назову тебе данные одного мужика, а ты запиши.

– Ладно… Погоди… Счас ручку возьму… Ну, диктуй.

Называю фамилию, имя, отчество и адрес Николая. И добавляю:

– На всякий случай.

– На какой ишо случай, а? – встрепенувшись, басит Акулыч. – Енто што, завещание твое, птаха?

– Можешь воспринимать и так.

– Ты чевой-то там задумал, монте-кристо хренов? А? Давай прямо сейчас обсудим. В пасть какому такому тигру собираешься башку свою неразумную засунуть?

Понимаю, что сглупил. Вздумал покрасоваться, напустить туману перед возможной смертельной развязкой. Чего уж там скрывать, есть у меня такой мелкий, но поганенький недостаток: обожаю намекать на опасность, которая меня ждет. Я, бывший сыч по кличке Королек, – просто-напросто стареющая кокетка.

Пытаюсь отыграть назад:

– Да я пошутил, Акулыч. Слегка разыграл тебя. А ты и клюнул.

– Поклянись, – сурово требует он.

– Клянусь, – вру с легкой душой.

Ох, припомнят мне это клятвопреступление на том свете, где, возможно, скоро окажусь!

– Эх, намылить бы тебе загривок, пижон! Но мы, акулычи, вспыльчивые и отходчивые. Енто наша родовая черта…

Акулыч свирепо бурчит, костерит меня самыми последними словами, но постепенно успокаивается, его недовольное бульканье умолкает.

Нет, Акулыч, ни тебя, ни милицию-полицию я вмешивать не стану. Это мое личное дело. Моя – личная – месть. Мне помощники без надобности.

* * *

С утра кукую возле хибары Николая.

Постепенно тьма отползает на запад. Светает. Гаснут фонари.

Я возбужден, сердце колотится, нервы предельно напряжены, и в то же время отчаянное праздничное чувство разрывает меня напополам. Ощущение близкой развязки.

Только бы Николай вышел из дома!

Бывают такие периоды жизни (иногда они длятся считанные минутки), когда тебе фартит несказанно. Все, что ни делаешь, фантастическим образом обращается в твою пользу. Даже если уронишь на пол часы – не разобьются, наоборот, начнут показывать абсолютно точное время. Похоже, такой период для меня, наконец-то, настал! Бог услыхал мои мольбы: Николай возникает на пороге избы и движется вдаль, похожий на черно-серый бесформенный куль.

Ну, теперь мой выход, пацаны! Покидаю «копейку», шагаю к развалюхе, поднимаюсь по ветхим деревянным ступенькам, без особого труда открываю отмычкой дверь.

Я так усердно подражал голосу Николая, так старался – хоть на какое-то время – стать этим немногословным горемыкой, что кажется, будто вернулся домой, в сумрачный сыроватый гроб, заставленный старыми вещами.

Снимаю трубку бледно-серого дискового телефона. Набираю номер. И замираю. Решается моя судьба.

В трубке звучат гудки. Долгие, медленные, мучительно высасывающие сердце. Потом умолкают, сменившись звенящей потрескивающей тишиной. Тот, чей номер я набрал, не торопится открывать рот.

Мой смятенный мозг пронизывает чудовищная мысль: а что, если у них есть пароль, и теперь тот, на другом конце провода, ждет, когда я произнесу ключевые слова?

А, теперь уже все равно, будь что будет!

– Слушай, – говорю сиплым голосом Николая, приложив платок ко рту. – Надо встретиться. Срочно.

И – точно при погружении на глубину – задерживаю дыхание. Сейчас он ответит!

– Зачем? – мягко, вальяжно интересуется он.

– Не телефонный разговор. Приходи ко мне. Очень нужно.

– С каких пор мы на «ты»? – надменно удивляется он.

И я узнаю этот голос с чуть заметной французской картавостью! Пульс колотится в ушах так, что еле слышу самого себя. Будто въявь вижу того, кто сейчас говорит со мной. Массивная голова. Внушающее уважение обрюзглое лицо с благородным носом, как будто перечеркнутое упавшей прядью темно-седых волос.

Дряхлеющий царь зверей.

– Извините, пожалуйста. Как-то так вышло… По привычке…

– А ты от этой привычки отвыкай – во всяком случае, когда говоришь со мной. Я тебе не ровня.

– Это очень важно, – хрипло произношу я. – Никогда не просил, а сейчас дело серьезное. Тут на месте решать надо. По телефону никак не получится.

– А чего это у тебя голос какой-то… Словно бы и не твой, – сомневается он.

– Приболел. Лежу, не встаю. Температура тридцать девять с чем-то. Вот почему и приглашаю.

Для убедительности приглушенно кашляю.

– Да ты меня заразишь, приятель, – он позволяет себе усмехнуться, но в этой усмешке нет ни капли веселья, только настороженность старого умного хищника.

И все же он спокоен: понимает, что может в любую секунду прекратить разговор, и тогда ищи ветра в поле.

И вновь потрескивающая тишина. Он неспешно размышляет. Чувствую, как ниточка, связывающая нас, истончается, грозя исчезнуть. Тогда я до него не доберусь. Мои ладони мгновенно потеют.

– Ладно, – соглашается он так внезапно, что не успеваю обрадоваться.

– В девять вечера, – я опять кашляю.

– Лады. Я паренька подошлю. Надежного. С ним и побеседуешь.

– Мне бы лично с вами.

– Выздоравливай, – без особого тепла роняет он, и голос его исчезает.

А я точно выныриваю из невероятной глубины и обнаруживаю себя в квартире Николая, слабо озаренной заоконным светом.

Кладу трубку на рычаг. По лицу течет пот, спина мокрая. Еще парочка таких «непринужденных» разговоров – и верный инфаркт. Быстро покидаю избу, спускаюсь по ступенькам, которые как будто перестали скрипеть – или у меня от волнения заложило уши?

Совершенно опустошенный, выпадаю на улицу и по частям затаскиваю себя в «копейку». Медленно, трудно успокаиваюсь. Теперь до девяти вечера мне делать нечего, но я продолжаю сидеть и пялиться на избу Николая, точно чего-то жду. Небо застлано туманом облаков, предвещающих снег. Избенки и циклопические долгострои выглядят суровыми, несчастными. И несчастнее всех – черная покривившаяся лачуга Николая.

Внезапно вздрагиваю и покрываюсь испариной от банальной и ужасной мысли: что, если – для подстраховки – тот, с кем я разговаривал, перезвонит Николаю?

Да нет, зачем это ему? Но нервы истерят, не слушаются доводов разума.

Меня беспокоит расположившийся довольно близко от меня «жигуль», стального цвета «девятка». Когда я припарковался здесь, тачка уже была, еле различимая во тьме. И мне почему-то кажется, что в ней кто-то есть…

Возвращается Николай, широкий, неповоротливый, с понуро опущенной головой. И пропадает в дверях.

Завожу мотор, отправляюсь на жизнерадостную улочку Бонч-Бруевича и таскаюсь до огненной темноты. Собираюсь поужинать, но даже мысль о еде вызывает омерзение и тошноту.

Начинается снег. Сквозь неторопливые крупные снежинки разноцветно сияет город.

Чтобы убить время, пешком отправляюсь на набережную. Долго смотрю на белый пруд, на подсвеченный храм, чьи купола смутно мерцают золотом в темноте.

Раздается тихий перезвон колоколов.

И, точно вторя ему, звонит моя мобила.

– Я чего тебя беспокою, – кисло бубнит Пыльный Опер. – Старожила… то есть, Карповича замочили. Представь себе – у самых дверей офиса. Только вылез из джипа – и две пули. Причем первая – в затылок. Как, по-твоему, кто его заказал?

– Откуда же мне знать? Вероятно, бандитские разборки. Передел сферы влияния.

– Да это я так, – неожиданно мягко, точно извиняясь, произносит опер. – Не хочешь сотрудничать со следствием, не надо…

Его голос исчезает за пеленой снега, а я какое-то мгновение размышляю: «Интересно, кто же все-таки прикончил Старожила? «Южане» – в отместку за смерть бесноватой дочери Хеопса? Или отставной подполковник, вершащий возмездие за свою легкомысленную жену Лолиту? Первое, думается, гораздо ближе к истине».

Впрочем, если откровенно, это меня мало заботит.

Я думаю о Даренке. Никогда она не узнает, какие невообразимые вихри взметались вокруг нее.

Дед Марика, бывший партийный бонза, держал дочку-филологиню и ее мужа-философа в каждодневном страхе, грозя, что завещает свое немереное состояние Верке. Если бы он выполнил угрозу, то после Веркиной смерти эти деньжищи наверняка достались бы Даренке. Но старичина отчалил в царство вечного покоя и Верке ни копейки не оставил.

Даренку – единственного своего ребенка – мог осчастливить солидным баблом Карпович-Старожил. Чего он, само собой, не сделал. Поостерегся: в таком случае «южане» не оставят Даренку в живых.

Я никогда не скажу ей об этом, незачем пробуждать в девчонке горькие сожаления о несбывшемся. О том, что могла – на радость Коляну – сделаться богатой невестой, а выйдет замуж бесприданницей.

Нет, пускай уж лучше останется бедной и живой.

Даренка!

Впервые думаю об этой девчоночке почти с нежностью.

Пускай все бури-ураганы минуют тебя, Даренка!..

В девятом часу вечера сажусь в «копейку» и лечу к дому Николая.

* * *

 

Автор

Весь день Даренка испытывала необъяснимую тревогу. К восьми вечера ее трясет так, что зуб на зуб не попадает.

Она заходит в комнатку Королька. Здесь прибрано, постель заправлена. Одежда висит в шкафу, что не слишком характерно для бывшего сыщика, не отличающегося особой аккуратностью.

Ей хорошо здесь, среди вещей Королька.

– Даренка! – слышит она голос бабы Насти. – Ты где?

Хихикнув, Даренка решает не отвечать. Потом вспоминает, что она уже взрослая и недовольно выглядывает из комнаты.

– Ну?

– Ты чего тут делаешь, бесстыдница?

– А что хочу, то и делаю! – вызывающе заявляет Даренка. – Я, может, на ночь здесь останусь.

Баба Настя всплескивает руками.

– Да ты с ума сошла!

– Пускай. Только я отсюда не выйду! Я буду здесь! С ним!

Баба Настя удаляется, шаркая распухшими ногами. Она знает по опыту: если Даренка уперлась, с ней лучше не спорить. Надо подождать Королька и переговорить с ним. Мужик уже не молоденький, умный, как-нибудь найдет выход из положения.

Даренка остается на завоеванном плацдарме. Довольно улыбаясь каким-то тайным мыслям, осторожно ложится на свою бывшую кровать, ставшую постелью Королька. Но вскоре ею вновь овладевает тяжелое беспокойство, и Даренка принимается ходить по комнате, ломая в тоске пальцы.

Через час в комнату просовывается большая голова бабы Насти. Она как будто боится зайти в прежнее жилье Даренки, точно оно зачумлено.

– Дареночка, пожалуйста, выйди, нельзя тебе здесь оставаться.

– Не выйду, даже не проси.

– Ты что, – изумленно шипит баба Настя, – здесь ночевать будешь? Так ведь скоро Королек вернется.

– Останусь, – твердо и решительно отвечает Даренка. – Тема закрыта.

Баба Настя снова удаляется, оставив дверь полуотворенной; на этот раз ее тяжелая шаркающая поступь кажется неуверенной, слабой, словно она еле тащит себя по коридору.

На Даренку с портрета, написанного некогда Сергеем Ракитским, глядит Анна. Собственно, это этюд к портрету в изящной багетной рамке. Он стоит на тумбочке и прислонен к стене.

– Отпусти его, – обращается Даренка к красивому лицу соперницы. – Я понимаю, что недостойна. Я бываю иногда такой злой – сама себе противна! Но я постараюсь стать лучше! Постараюсь изо всех сил! Ну, пожалуйста, не держи его! Я по гроб жизни буду тебе благодарна!

Женщина на этюде смотрит строго, печально, лишь в самом уголке губ притаилась еле уловимая улыбка.

* * *

 

Королек

Некстати подоспела головная боль – слава Богу, тупая и несильная.

Наблюдаю за домом Николая из «копейки», припаркованной примерно на том же месте, что и днем. Беспокоящий меня светло-серый «жигуленок» (правда, его цвет сейчас толком не определить) притаился метрах в тридцати.

В окошках избушек горит свет. Халупа Николая темна, точно вымерла. Валит снег, застилая обзор.

Даже не глядя на свои «командирские», по обвальному грохоту в левой стороне груди понимаю, что сейчас появится Он.

Но возникает Он так неожиданно, что вздрагиваю всем телом, и сердце пронзает привычная игольчатая боль. Похоже, парень выглядывал, проверял, не следят ли за домом, и обнаружил, что опасности нет. Его почти не видно – сгусток черноты среди темнотищи и мелькания снега.

Он исчезает в избе. За окнами загорается свет – и тут же гаснет.

Чуть приоткрываю дверцу «копейки». Вытаскиваю браунинг, снимаю с предохранителя – и мирок моей машинешки сразу перестает быть домашним и уютным, спасающим от враждебного мира. Заснеженный мрак вламывается в «копейку», и нет от него никакой защиты…

* * *

 

Автор

В избе темно. Николай и его гость – две черные тени – перебрасываются короткими фразами.

– Значит, легавые нас накололи, – мрачно констатирует гость.

В его голосе нет паники, только спокойная ледяная злоба.

– Выходит, так, – соглашается Николай.

Кажется, ему абсолютно безразлично происходящее, словно это дурной сон.

Загорается экранчик сотового телефона: гость набирает номер.

– Алло? Слышите меня?

– Ну? Чего тебе? – звучит в его ухе неторопливый повелительный голос.

– Я в избе. Это подстава. На улице, похоже, засада, – коротко сообщает гость.

– Угомонись и не дергайся, – высокомерно и спокойно говорят в трубке, мягко грассируя. – У страха глаза велики. Не исключено, что никакой засады нет. Все будет тип-топ, парень, ты уж мне поверь. Я тертый калач… Ствол при тебе?

– Да.

– Значит, отобьешься. Сейчас выходить рано. Погоди часов до четырех. Мне не звони… И вот еще что. С хозяином разберись. Мужик ненадежный… Понял?

– Ясно.

– Ну, действуй.

– Я живым не дамся.

– Вот это молодец.

– Иди ты… – цедит гость.

Засовывает телефончик в карман и задумывается о чем-то своем. Затем рассеянно, почти дружелюбно спрашивает Николая:

– Так что же это получается? Выходит, подставил ты меня, дядя?

– Да я… – начинает Николай.

И вскрикивает: лезвие ножа три раза вонзается в него по самую рукоять. С хрипящим всхлипывающим стоном, судорожно вдыхая и выдыхая воздух, Николай опускается на пол.

Гость бросает возле умирающего нож, предварительно обтерев платком рукоять; осторожно, чтобы не запачкаться кровью, светя сотовым телефоном, как фонариком, перешагивает через агонизирующее тело. Ощупью заходит в комнату, ложится на продавленный диван и закрывает глаза…

* * *

 

Королек

У меня слипаются глаза, и затекает тело. Я бы мог повязать пришедшего к Николаю парня еще тогда, когда он стучался в халупу. Но не сделал этого. И вот почему: мне нужно, чтобы он обнаружил, что попал в ловушку, и начал действовать. И чем решительнее, тем лучше. Он должен проявить себя.

Время капает мелкими капельками, парень не выходит. Понимаю: ждет, когда задремлю и потеряю бдительность (впрочем, он наверняка считает, что нас тут несколько, а значит, потерять бдительность должны мы все). Боюсь, выйдет парнишка часа в четыре, а то и позже. Но ведь он тоже не железный, может и не выдержать…

Или мне мерещится? – дверь избы приотворяется…

Черная фигурка, еле отличимая от движущейся тьмы, выскальзывает из лачуги Николая…

Вываливаюсь из «копейки», ору:

– Стоять! Руки!

Смутная фигурка на секунду останавливается… Среди падающего снега как будто приглушенно щелкает хлыст. В ответ на выстрел дважды нажимаю на спусковой крючок малыша браунинга. Кнут щелкает раз и второй. В мое левое предплечье вонзается боль. И, как позывные этой боли, где-то далеко, за пределами моего сознания, щелкают еще три выстрела.

Во мне воцаряются равнодушие, скука и вялость. Медленно, не торопясь сползаю на снег, приваливаюсь к колесу родной «копейки». И все становится неважным и ненужным. Есть только выворачивающая плечо пульсирующая боль. И озноб. И слабость. И ничего кроме.

В темноте надо мной склоняется некто, слышу басок Акулыча:

– Живой? Куда он тебя? – и даже не удивляюсь внезапному появлению бывшего мента.

– В руку.

– Встать можешь?

Стиснув зубы, поднимаюсь (с помощью Акулыча), неуклюже валюсь на заднее сиденье «копейки».

Акулыч, пыхтя и матерясь, достает из моей аптечки бинт и вату, нежно стаскивает с моего плеча куртку и, не переставая пыхтеть и материться, кое-как перевязывает рану.

– А… с ним… что? – с трудом выдавливаю сквозь скручивающую тело боль.

– О нем не беспокойся. Отбегался, – возможно, от волнения Акулыч стал изъясняться современным литературным языком. – Только теперь уже не по горизонтали бегает, а по вертикали вознесся. Или под землю провалился, что больше на правду смахивает. В общем, так: либо высоко вверх, либо глубоко вниз. Но по вертикали…

Он принимается звонить по мобильнику в «скорую» и ментовку, изредка поглядывая на черную лачугу Николая.

Отзвонившись, принимается за меня:

– Ну че, охламон, получил причитающееся? Счастлив? Эх, жалко, мало тебе досталось! Енто ж надо, куда полез в одиночку, монте-кристо вонючий! Хорошо, я сразу просек, што ты неладное затеваешь, и мы с утречка заняли позицию… У-уу, врезать бы тебе по задней морде, штоб на всю оставшуюся жизнь вразумить!.. Где ты енту пукалку откопал, снайпер? Ей только клопов давить. Да и не всякого ишо раздавишь.

Понимаю, что он пытается разглядеть мой браунинг, который, наверное, в его лапище кажется махоньким.

Мне становится совсем плохо, то и дело скольжу куда-то, проваливаюсь на мгновение и снова выныриваю в зыбкий реальный мир.

– Ты потерпи, Королечек, усе сейчас будет, – басок Акулыча становится ласковым, почти жалостливым. – Ладно, дружок?.. Потерпи…

Внезапно возле Акулыча словно из-под земли вырастает еще кто-то. Во тьме он кажется копией Акулыча, и сначала у меня возникает ощущение, что начался горячечный бред. Потом догадываюсь: это Пыльный Опер.

И становится ясно: Акулыч сидел в светло-сером «жигуле» не один, а с Пыльным Опером, недаром он сказал «мы». И еще (усмехаюсь, превозмогая боль): Пыльный Опер сообщил мне по мобиле о смерти Старожила, находясь совсем недалеко от меня, почти что рядом.

– Так это ты его прикончил? – спрашиваю опера.

– А кто ж ишо? – отвечает за него Акулыч. – Я рядовой пензионер, мне табельным оружием пользоваться запрещено. А он у нас стрелок. Робин Гуд.

Прибывают менты. Свет фар слепяще скользит по моим глазам. Следом возникает «скорая».

Меня укладывают на носилки, засовывают в недра «скорой» и увозят в больницу, пустую и гулкую. Где обнаруживается, что мне нереально повезло: рана сквозная, пуля прошла навылет, не задев кости.

Около шести утра вытаскиваюсь в длинный больничный коридор, где на топчанчике, привалившись к стене, в одиночестве похрапывает Акулыч. Его спортивная шапочка валяется на истертом линолеуме.

Просыпается он не сразу, открывает осоловелые глазки, очумело глядит на меня, потом вроде соображает и, позевывая, волочится следом за мной на улицу.

Предельно осторожно втаскиваюсь на заднее сиденье «копейки». И все равно левую половину тела распарывает нестерпимо-адская боль. Футболка и свитер, поверх которых наброшена куртка, так пропитались кровью, что даже сквозь бинт ощущаю их картонную заскорузлость. Акулыч тяжело плюхается на место водителя.

– Кстати, – он протягивает мне мобилу с горящим экраном. – Я сфоткал пацана, который в тебя пулял. Может, знакомый?

Гляжу – и разом вспоминаю ослепительный июльский день, накаленную солнцем летнюю кафушку и заносчивого коротыша в белой рубашке, черных брюках, галстуке и туфлях. Слышу собственный голос: «Не позволяют в обед пивка? Строгое начальство?» И язвительно-злой ответ: «У тебя, видать, шеф добрый».

Толян, приятель Коляна.

Его мертвое лицо по-прежнему гладко: видно, парень совсем не бреется. И тогда, в знойном июле, оно не было особенно загорелым, а сейчас и вовсе белым-бело.

Акулыч берется за баранку, и мы отправляемся по спящему безлюдному городу. «Копейку» временами потряхивает на ухабах, и левую руку и плечо тотчас пронзает сверкающая боль. Передо мной маячит обширное туловище Акулыча, и в моем воспаленном мозгу возникает уверенность, что управляет машиной диковинное животное, нечто вроде моржа.

Страшное напряжение минувшего дня вырывается из меня безудержным потоком слов:

– Я был убежден в том, что Анну убил Москалев. И вдруг – этот звонок: «Твою жену прикончил Француз». В моей ошалелой башке начались разброд и шатание. Я неожиданно осознал, что моя убежденность построена на песке. Затем – кстати, по твоей наводке – я познакомился с Николаем и понял, что с этим человечком не совсем чисто. Я – убийца его сына, а когда мы – один на один – оказались в его халупе, он не схватился за нож или топор, а повел себя вполне миролюбиво. Не потому ли, что наполовину мне отомстил?

В прошлом году, весной, я занимался делом Ники, девочки-самоубийцы. Помнишь такое?

– А как же-с. Я ведь тоже к расследованию маненько ручонку приложил.

– Тогда тебе известно, что спал с девчонкой и приучил ее к наркотикам родной дядя – Витюня Болонский. И Ника с собой не кончала – ее столкнула с парапета другая возлюбленная Витюни, женушка его племянника. Витюню повязали – не без моей помощи, и в СИЗО он удавился.

– Енто мне и без напоминаний ведомо, – недовольно бурчит Акулыч. – Ну, трахались они друг с другом внутри своей радостной семейки. Дальше-то чего?

– И тут выходит из тени старший брательник Витюни – Стас Болонский, президент фирмы «Болонский и партнеры», немолодой лев, сладкоречивый и слегка неадекватный. Он бесконечно любит своего младшего братца-шалуна и с упоением слушает Витюнины эротические откровения. И ему совершенно наплевать на то, что Витюня наставляет рога его родному сыну.

И арестованную убийцу-невестку ему нисколечко не жаль. И даже сына, который начал пить после ареста жены. Ему безразлична судьба собственной внучки. Но смерть ненаглядного Витюни для него – чудовищный удар. Точно это он повесился в камере изолятора.

Стас Болонский болел около месяца и поклялся отомстить.

Он потихоньку стал обо мне разузнавать – и выяснил, что в 2007-м меня судили за убийство Арсения Арцеулова. Первым делом связался с Николаем, отцом Арсения. Николай – бирюк, нелюдим. Он растравлял свое старческое сердце злобой к душегубу Корольку – и ничего не предпринимал. Но адвокат златоуст Болонский сумел внушить ему, что следует отомстить за убиенного сына. Он же, Болонский, и исполнителя нашел: отчаянного паренька по имени Толян, которого вы сегодня пристрелили.

Наш городишко лихорадило от слухов, что объявился режущий женщин маньяк. Сама жизнь как будто подсказывала Болонскому: воспользуйся. И он воспользовался.

Толян убивает Анну, изобразив, что это дело рук маньяка. Затем Стасик Болонский принимается за меня. Он не торопится. Следит за мной издалека, представляет, как я мучаюсь, и наслаждается. Наконец, решает: пора. Звонит мне и измененным голосом сообщает, что Анну убил Француз. Зная, что я – враг Француза, отправляет меня прямиком в пасть бандита. И наблюдает, что получится в результате. Он играет со мной, как кошка с глупым мышонком, и получает несказанное удовольствие – как некогда от сексуальных рассказов младшего братишки. Ну, а если авантюра с Французом не прокатит, если я не куплюсь на эту туфту, Толян без затей меня прикончит.

– Объясни ты мне, непонятливому, – влезает Акулыч, – зачем Болонский связался с Николаем, ежели сам мог всю операцию провернуть?

– Стасик – человек жадный. Живет в шикарном коттедже, а внучку свою приютить не пожелал. А у Николая Арцеулова денежки водились, как-никак всю сознательную жизнь проработал строителем. Да, он ютился в кособокой развалюхе, тратил на съестное сущие копейки, но это вовсе не значит, что у него в заначке не было миллионов. Думаю, идея и исполнение принадлежат Болонскому, а вот бабло вложил Николай… Впрочем, нет смысла копаться в деталях.

Но Болонский не только жадный, но и трусоватый, привык оставаться в сторонке. Скорее всего, Арцеулов знать не знал, кто ему звонил. Был только голос, властный и вальяжный, который склонял к мести.

Возможно, и с Толяном Болонский общался по телефону. Так что и для Николая, и для Толяна он был всего лишь голосом, который распоряжается и убеждает. Представь ситуацию: менты вышли на Николая или Толяна. Толян (или Николай) признается, что им управляли. Кто управлял? Некий мужской голос. Допустим, менты поверят, собственно, почему бы и нет? Ну, и как они отыщут голос, дававший указания по ворованным телефонам?

– А ты как ентого Болонского вычислил? – интересуется Акулыч.

– По голосу. У него фирменный барственный, слегка картавый баритон потомственных дворян Болонских… Его нужно как можно скорее повязать, Акулыч. И запереть.

– А што ты ему предъявишь, охламон? – невесело посмеивается Акулыч. – Голос евоный? А признайся, птаха неугомонная, не хочется тебе взять свой великий и ужасный браунинг и проделать в Стасике Болонском пару-троечку красивых дырочек? Я, конешно, ентого тебе не позволю, но – ежели честно – хочется или нет?

– Есть такое желание. Но исполнить не смогу. Слава Богу, что Николая лишил жизни не я – у меня бы рука не поднялась. Эти двое мстили мне. Один за сына, другой – за брата. И я их, в общем и целом, понимаю. Не прощаю, но понимаю. С отмороженным Толяном выстрелами обменялся, но уничтожить одинокого старика я не в силах.

– А как же твой разлюбезный принц Хамлет? Он не постеснялся Клавдея заколоть, а ведь тот, полагаю, пензионного возраста был. Не пожалел студент старичка.

– Клавдий был мужчиной в самом соку. Сорок пять, полагаю, не больше. Примерно моих лет…

Подъезжаем к бабы Настиному дому.

– Давай, провожу, – предлагает Акулыч. – Мало ли чего.

– Нет. Еще людей переполошим. Я уж как-нибудь сам, не маленький.

– Ага, так я тебе и позволил. Ну, топай, птаха-подранок, а я, ежели чего, подмогну.

– Погоди, постоим немного.

– Можно и постоять, – соглашается Акулыч и ни с того ни с сего басит: – А я все-таки верю в тебя, охламон. Ведь ты… ента… такие порой коленца выкидываешь, что просто… А я верю – и все тут. Будет, птичка божья, и на твоей улице праздник. И такой – мы только рты поразеваем.

Только сейчас начинаю чувствовать, что морозит. Давно уже наступило утро, но городом еще владеет мрак, не желая уступать рассвету.

Заканчивается 2011-й. Когда я встретил Анну, мне исполнился тридцать один год. И был я беспечным идиотом. Сейчас мне сорок один. Анны нет. А я – наполовину седой мужик и вряд ли поумнел.

Вот мой двор. Я на пороге дома, который с недавних пор считаю своим.

Мне почему-то кажется, что они стоят тут, рядом со мной – Щербатый, Верка, Чукигек, Серый, давешние мои дворовые приятели, которых я уже не увижу – во всяком случае, на этой земле.

Почему-то думаю о том, что скоро Новый год. Даже не думаю, а просто чувствую: скоро Новый год, огни, неразбериха, толкотня в магазинах, запах хвои и мандаринов. Это у меня с детства: Новый год – значит, елка, конфеты, мандарины, подарки.

Где и с кем встречу Новый год? Здесь, с Даренкой и бабой Настей? Или с матерью? Или стану жить один? И что мне принесет наступающий 2012-й?

– Ну, ты енто… чего застрял? – бурчит Акулыч. – Шевели лапками!

– Погоди еще минутку, – говорю я.

И по привычке поднимаю голову. Снег прекратился, и я вижу: на западе, среди белесых облаков, светится темно-синяя полынья. В ней, серебристая и голубоватая, посверкивает звезда. И Щербатый, Верка, Серый, Чукигек тоже задирают головы вверх.

– Анна, – обращаюсь к этой недостижимо далекой мерцающей точке. – Болонский жив. Я не сумел отомстить за тебя. Прости. А киллер и Николай Арцеулов мертвы – если это хоть чуточку тебя утешит. Впрочем, не убежден, нужно ли тебе такое утешение.

Я не умею плакать. Не плачу и теперь. Но полынья слегка расплывается в глазах. И дрожит звезда, сияющая хрусталиком чистейшего космического света.

Моя Звезда.

Когда-то я пацаненком увидел ее в телескоп Чукигеков. Может, и не ее, но очень хочется верить в то, что это была именно она. С тех давних пор она была моим спасительным маяком. И вот опять горит надо мной.

Только теперь ее зовут Анна.

 

Эпилог

Автор

25 марта 2012-го года, в воскресенье, в одиннадцатом часу утра Королек отправляется на Вознесенское кладбище. Оставив «копейку» неподалеку от кладбищенских ворот, по тропинке идет к огромной стене колумбария.

Урны с прахом Анны и ее дочери захоронены рядом, и обе они – Анна и ее дочь-самоубийца, похожие друг на друга, как сестры, – строго и печально смотрят на Королька с овальных фотографий. Присев на корточки, он кладет на тусклую траву под стеной живые цветы: белые и красные розы.

– Вот мы и вместе, родная, – говорит он. – Наверное, тебе сверху видно все, как на ладони, но на всякий случай расскажу.

Повесился Стас Болонский. Через три дня после того, как погибли Толян и Николай Арцеулов. Выбрал тот же способ расставания с бытием, как и его брат. Должно быть, испугался ареста и решил, что иной мир – лучший выход из положения. К тому же, собственно, он мне уже отомстил. Потому что меня без тебя просто нет.

В моей жизни ничего не изменилось. Ты хотела, чтобы я не был одинок, – у меня есть Даренка. Кстати, она просит, чтобы я выяснил, кто ее отец. Как считаешь, сказать, что ее папаша – Старожил? А то как-то не решаюсь… Да, ты права. Не следует скрывать правду.

Если уж совсем честно, Даренке очень далеко до тебя, но она старается, хотя получается не всегда. Характер не сахар – ну, да и я тот еще подарочек. К тому же, чувствую, ревнует меня к тебе. И имеет для этого все основания. Я люблю тебя. Я бесконечно люблю тебя, ненаглядная моя… Ничего, скоро встретимся. Если б ты знала, как я хочу снова тебя увидеть!..

Он встает, медленно, мимо гранитных памятников, мимо металлических пирамидок с крестами и пятиконечными звездами шагает к выходу.

Оказавшись за воротами кладбища, где старухи продают искусственные цветы, садится в поджидающую его «копейку» и едет к Финику.

Финик и Рыжая – две неприкаянные души – ненароком соединились – и стали единой душой, бесшабашной и беззаботной. Точно всегда были чем-то целым, и непонятно, почему столько времени каждый жил сам по себе.

Рыжая не покушается на диковинные привычки мужа. Он по-прежнему щеголяет в старом, кое-где продранном пестром материнском халате, но пива пьет куда меньше. И его новые повадки – повадки дрессированного медведя, как бы говорят: я – мужчина семейный. В его глазках появилось выражение счастливой покорности, и Королек радуется за приятеля: человек пристроен.

А Рыжая ведет себя так уверенно, словно заявляет всем и каждому: вот он, мой берег, я одолела все преграды, я добралась до него и теперь не отдам ни пяди.

– Представляешь, – жалуется Финик, – она разрешает мне одну бутылку пива в день! Двадцать первый век на дворе, век толерантности и свободы – и такая чудовищная дискриминация по питьевому признаку!

И его одутловатая физиономия расплывается в широкой улыбке. Рыжая и Королек непроизвольно улыбаются в ответ.

– А ты думал, терпеть твое пивохлебство буду? – Рыжая звонко хлопает Финика по животу. – Гляди, какой авторитет отрастил. Кстати, – обращается она к Корольку, – мы с ним договорились: будет искать работу. Хоть какую. Главное, чтоб не валялся на диване, как мешок… с этим самым. И я работать пойду.

Финик с тихим страдальческим воем заводит глаза к потолку. А Рыжая решительно продолжает:

– И вот еще что. Хватит из нашей квартиры делать гостиницу! Тоже мне дом колхозника! Такие рыла заявляются, мама моя, мамочка! Жрут и пьют за бесплатно, да еще нагадят от зависти. Баста! Я – хозяйка этого дома и желаю, чтобы здесь было красиво!

Рыжая воинственно выпрямляется, ее аквамариновые глаза горят боевой отвагой. И Королек понимает, что засиделся. Этим двоим так хорошо друг с другом, что третий всегда окажется лишним.

Он прощается, хотя Финик (не очень убедительно) уговаривает побыть еще немножко (Рыжая молчит), выходит под низкое мартовское небо – и вот уже его «копейка» послушно летит по Рябиновскому тракту в сторону центра города.

Семейное счастье Финика и Рыжей и радует, и печалит его. «А есть ли у меня семья?» – думает он. И с горьким откровением признается самому себе: они с Даренкой почти чужие и, наверное, не станут родными никогда. Может быть, проблема в огромной разнице в возрасте? Как ни крути, а он и Даренка принадлежат к разным поколениям, между которыми – пропасть…

Королек подает машину к обочине, какое-то время сидит, откинувшись на спинку сиденья и сомкнув ресницы.

Потом набирает номер Пыльного Опера.

– Привет. Я тут маленечко поразмышлял, предпринял кое-какие шаги… Слышишь меня?

– Слухаю, – басовито отвечает опер, изумляя Королька необычайной для себя интонацией. – Продолжай.

– Продолжаю. Меня изводил один вопрос: кто убил Петюню, любовника Веры Усольцевой? Похоже, он кого-то шантажировал. Но кого? Уж точно не психбольную жену Старожила! Попытался разобраться. Теперь докладываю результат, который уже ни на что, собственно, не влияет. А именно: Петюню грохнул Штырь.

Оказывается, лет пятнадцать назад Штырь вовсю приударял за Верой и даже сватался к ней (что, кстати, доказывает, насколько мал наш городишко). Усольцева категорически отказала. После Старожила она панически боялась зеков, да и Штырь как таковой не вызывал положительных эмоций. Однажды она поведала Петюне о незадачливом ухажере: как ни крути, любому мужику приятно сознавать, что его женщина отвергла кого-то, пусть даже конченого урку. Значит, во-первых, она пользуется спросом. Во-вторых, и его, мужика, статус как бы повышается: ему-то она не отказала.

А дальше, думаю, дело обстояло так. Однажды Штырь увидел Даренку и поразился ее сходству со Старожилом. И (как бы между прочим) рассказал о своем наблюдении Миле – он же был ее придворным шутом. Скорее всего, к этому времени Мила уже расправилась с Лолитой, и ее кровожадная ревность жаждала новых жертв. Она наняла сыщика, и тот разведал о Вере и Даренке.

И все же оставался без ответа главный вопрос: с чего это вдруг Петюня заподозрил Штыря? Как он догадался, что Штырь убил Веру (или причастен к убийству)?

Я побеседовал со стариком, соседом Петюни. И тот – после наводящих вопросов – припомнил, что Петюня незадолго до смерти Веры как бы между прочим рассказал ему об одном маленьком эпизоде. В Верин овощной комок заглянул Штырь. Подмигнул зловеще, ухмыльнулся и заявил: «Я к тебе тогда по-честному, а ты… Теперь пеняй на себя». Перепуганная Вера не решилась сообщить об этом визите бабе Насте, у той слабое сердце. Поведала Петюне. Петюня дико разозлился, собрался Штырю морду бить, потом успокоился и о своем желании благополучно позабыл. И лишь спустя время – кстати, не без моей помощи – припомнил этот странный инцидент. И решил потолковать со Штырем. Чем закончилась встреча, тебе известно.

И все же, думается, вряд ли Петюня собирался шантажировать Штыря. Если бы он подозревал, что Штырь – убийца Веры, наверняка бы поостерегся общаться с душегубом. Но – зачем же тогда связался с таким криминальным типом? Эту тайну, как принято говорить, он унес в могилу.

Кстати, представляю, с каким злобным ликованием Штырь убивал Веру, мстя за свои отвергнутые чувства! Да еще получил за душегубство немалую сумму от сумасшедшей Милы. Которая, кстати, мстила мужу за его женщин, прошлых и настоящих. Месть, месть, месть… Не слишком ли много на этой земле мести и неутоленной злобы?

– Спасибо за информацию, – низким голосом произносит опер. – Хоша она и туманная. Фактов не хватает и с логикой туговато. Но – спасибо… Ну, ты… енто… не забывай скромных оперов. Ты же у нас вроде добровольного помощника полиции. Ну и мы, ежели чего, подмогнем, не сумлевайся.

«Господи, – думает Королек, – да ведь опер пытается подражать Акулычу!»

– Извини, но я завязываю с сыском. Решительно и бесповоротно. Амба! Пора, как говаривал некий плутишка, переквалифицироваться в управдомы! Отныне становлюсь пресным, занудным обывателем, буду разгуливать дома в старом халате и окочурюсь от переедания… Бывай!

Засунув телефончик в задний карман джинсов, Королек берется за руль. «Копейка» пролетает центр города – и оказывается на окраине, застроенной низенькими, в основном, желтоватыми домишками.

Он вылезает из машины у своего нынешнего дома и тревожно озирается, точно не сразу понимая, где находится.

Судьба, совершив предназначенный круг, вернула его в прежний двор, и предстоит все начинать с нуля.

Звенит сотовый.

– Поздравь, Королек, – он узнает голос Наташи. – Выхожу замуж.

– От души поздравляю. И попытаюсь угадать, кто твой избранник. Если не ошибаюсь, я видел его у Финика. Не подполковник, другой… Он?

– Ты прозорлив, как всегда.

– Вы будете чудесной парой, – говорит Королек, чувствуя неожиданную грусть.

– Прощай, Королек, – тихо произносит Наташа. – Будь счастлив.

– И тебе счастья, Наташа…

Королек собирается сунуть трубку карман, но она неожиданно трепещет и трезвонит в его руке.

– Да… енто… позабыл сказать, – тем же натужным голосом, отдаленно напоминающим басок Акулыча, мямлит Пыльный Опер. – Ежели, конешно, тебе интересно. Похоже, замочили Старожила «южане». Выходит, верно ты предполагал. Киллер – явный профи, шмалял из снайперской винтовки. Так что сообрази, какой уровень заказчика. Кой за какие ниточки мы подергали – ведут прямиком к «южанам». Но кто из них конкретный заказчик? – вопрос. И вообще… Ну, отыщем его, а сумеем ли за задницу ухватить?.. Вот то-то и оно. Сам понимашь.

– Ты заявлял, что Мила, жена Старожила, покончила с собой. До сих пор в этом уверен? Никто не помог ей отправиться в райские кущи?

– Поначалу и впрямь казалось, что тут самое натуральное самоубивство. Тапереча доподлинно известно: Милу траванул любимый муженек. Доказано фактами. И понять мужика можно… Ну, лады. Ты… енто… будь здоров. Не кашляй.

– До свидания, друг, – говорит Королек. – Еще раз огромное спасибо за то, что от смерти спас. Отныне я твой должник.

И, не дожидаясь ответа, отключает сотовый.

Он заходит в подъезд, отворяет дверь квартиры. В прихожей появляется баба Настя, следом, светясь янтарными глазами, – кот Королек.

– Есть будете? – спрашивает баба Настя.

Она обращается к Корольку на «вы», как к чужому, не будучи уверена, что отношения Королька и Даренки, живущих в гражданском браке, завершатся маршем Мендельсона. Даренка строго-настрого запретила ей заговаривать с Корольком о свадьбе, и она молчит, упрямо поджав губы.

Сейчас она не упускает случая похвалить внучку:

– Обед Даренка сама приготовила. Очень вкусный.

И в ее голосе помимо воли звучит осуждение: Даренка для тебя, дурака, старается, а ты до сих пор предложения не сделал!

Королек заходит в спальню (кот Королек – следом) и тотчас натыкается на встревоженный взгляд читающей книжку Даренки. Она сидит возле окна.

– Вот, хочу стать умнее. Чтобы быть не хуже твоей Анны.

Она произносит слова твердо, с вызовом, но в глазах остается смятение, едва ли не страх. За последнюю пару месяцев она стала нежнее, женственнее. Королек с изумлением замечает: в ее голосе появились интонации Анны, как будто она знала жену Королька и теперь подражает ей. Или это ему кажется? – она даже внешне начинает немного напоминать Анну. Прежде она коротко, под мальчишку, стригла свои жесткие черные волосы; теперь у нее прическа как у Анны.

– Где был? Можешь не отвечать, если это военная тайна.

– Никакой тайны, тем более военной. На кладбище. Повидался с отцом и Анной.

– Вот как… – Даренка закусывает губу.

– А еще был у Финика, – торопится продолжить Королек. – Он и Рыжая – славная парочка.

– Как мы? – спрашивает она, заглядывая ему в глаза.

– Как мы, – эхом, не слишком уверенно откликается он. – Кстати, Рыжая тормошит Финика, заставляет работать. А этот увалень отбивается, не хочет. Привык лодырничать.

– Правильно. Пускай кормит семью… Между прочим, – Даренка глядит отчаянными глазами на Королька, – и тебе следует подумать о каком-нибудь деле. Убеждена, ты можешь многого добиться. Потому что ты – особенный.

Королек только усмехается, не желая спорить.

– К тому же, – еще отчаяннее заявляет Даренка, – тебе больше ртов надо кормить…

И замирает, не сводя с Королька расширившихся глаз.

Он секунду непонимающе смотрит на нее, потом опускается на колени, благодарно припадает лицом к животу облегченно заплакавшей жены.

И тут же в нем поднимается волна малодушного страха. «Господи, – молча молит он, – пожалуйста, сделай так, чтобы Даренка была жива и невредима! Я готов на все, только бы с ней и с моим будущим ребенком ничего плохого не случилось!»

Он поднимает голову – и видит: над головой Даренки, в проеме окна, в затянутом дымными облаками дневном небе горит Его Звезда, острая точка, сияющая ровным серебристым светом…