– Не одобряю я тебя, птаха. Не-а. Хоть ты меня режь. Не могу я ентого одобрить. Ясно же, кто душегуб. А ты тока растравляешь себя, сердце зазря расцарапываешь, а оно у тебя единственное и неповторимое. Ищешь незнамо где незнамо чего. Какой-то урод тебе позвонил – а ты и клюнул. Поверил. А ты не верь, на провокации не поддавайся. Пойми, ты ж мне не чужой. У меня тоже душонка имеется, и она за тебя болит…
Мы – я и Акулыч – сидим в любимом пивном ресторанчике, где вот уже лет пятнадцать не меняется ничего. А главное: неизменен дух неторопливого вкушения пивка под задушевный разговор. Вот только теперешняя моя душа – черствый сухарик, что не размякнет ни в пиве, ни в водке. Бесполезно даже пытаться.
Акулыч жадно пьет, отдувается, вытирает лапой рот. Его глазки полны горечи и печали.
– Ты извиняй, конешно, но может тебе… енто… влюбиться… Ну, найти себе достойную женщину и… Во, уже по моргалам видать, што готов мне в рыло съездить… Жизнь продолжается, птаха. Ты ведь сейчас Его гневишь, – Акулыч тычет пальцем вверх. – Потому как все в Его власти. И я, и ты. И все мы, многогрешные, населяющие енту веселенькую планетку. Может, Он тебе испытание устраивает, чтобы проверить на излом.
– Не смеши, Акулыч. Смерть единственного сына и жены – не слишком ли много для маленького человечка по кличке Королек? Сколько еще можно меня ломать через колено?!
– Ты – человечек не совсем обычный. Матерый человечище, вот ты кто, как Ленин про кого-то там сказанул.
– Кончай нести околесицу, Акулыч. Я – заурядный обыватель, который бездарно профукал свою жизнь. Олух Царя Небесного. Жалкая дурилка.
– Так как насчет… ентого… женщины то есть? – интересуется Акулыч, навалившись на стол, изо всех сил сдерживая бас и почти переходя на шепот.
– Если бы эти слова произнес не ты, а посторонний чувак, я бы и впрямь начистил ему табло. Я не предам память Анны. Она просила меня жениться, если с ней что-нибудь произойдет. Так вот я – в первый раз – не выполню ее просьбу… И хватит об этом.
– Хватит, так хватит, – покорно соглашается Акулыч. – Енто вообще-то было так, лирическое отступление. Давай о деле гуторить.
– Наконец-то. Я вижу три возможных варианта. Первый: некто замыслил моими руками прикончить Француза. Второй: некто решил уничтожить меня руками Француза. Третий – комбинированный: некто одним ударом намерен погубить нас обоих, меня и Француза.
Акулыч, миленький, я только-только начал понимать это преступление. Не головой – сердцем разуметь. Не исключено, что уговорил себя. И все же я почти уверен: Анну убил не Москалев! Кто-то воспользовался смертью трех женщин и слухами о маньяке. Даже не позабыл положить бумагу с зигзагом на тело Анны. Но – по мнению экспертов: в трех случаях из четырех орудие преступления было одно и то же, а в четвертом – вероятно – иное. Казалось бы, мелочь… А если нет? А если и преступник был другим?
Я начинаю чувствовать убийцу, Акулыч. Всем хребтом ощущаю, как он исподтишка, украдкой наблюдает за мной. И это не мания преследования. В августе нанятый им киллер зарезал Анну, а в начале ноября он позвонил мне и сообщил, что Анну убил Француз. Он уже заставил меня страдать. А теперь ждет. И усмехается. Ему любопытно, как я поступлю. Полезу к Французу на рожон или нет. В этом есть спокойный, холодный интерес экспериментатора. Если остерегусь, не полезу, киллер прикончит меня.
– Ну ты ентот… мастер художественного слова. С таким воображением тока в писатели. В инженеры человеческих душ.
– Вразуми меня, Акулыч. Сейчас мой котелок не очень-то варит. Ничего не соображаю. Я примитивное орудие возмездия. Топор. А топоры мыслить не умеют.
– Попробую подсказать, охламон. Ежели окажется неправильно, сильно не обижайся. Я вчерась вечерком покумекал, повертел так и сяк, припомнил твои прежние делишки…
– Ну и?..
– На тебе, насколько Акулычу известно, висит трупешник. А двуногого индивидуя замочить, промежду прочим, енто покруче будет, чем на нары его отправить…
– А ведь верно, Акулыч!
Хлопаю бывшего мента по круглому плечу и тут же звякаю Пыльному Оперу.
– Прошу, помоги с информацией. Был такой киллер Арсений Арцеулов. Я прикончил его в 2007-м.
– Как же, помню, – голос Пыльного Опера по обыкновению бесцветен и бесстрастен.
– Мне нужен телефон и адрес его папаши. А еще распечатка папашиных телефонных звонков. Ну и вообще все, что на папашу имеется. И как можно быстрее. Пожалуйста.
– Постараемся, – вяло обещает опер.
– Извини, что нагружаю.
– Не впервой, – неторопливо цедит он.
– Кстати, тут рядом со мной Акулыч, – подчеркиваю я, сознавая, что это придаст моей просьбе некоторый вес.
– Передай ему привет, – голос опера – насколько возможно – теплеет. – Мы без него как без рук. Запарились. Жесткий был руководитель, суровый, можно сказать, но человечный. Справедливый.
– Акулыч, – говорю, засовывая трубку в задний карман джинсов, – тебе привет передают. Утверждают, что без тебя кирдык. Не справляются.
Акулыч внезапно склоняет сивую башку с багровой блестящей плешью и невнятно басит:
– Охламоны. Придумают тоже.
И я понимаю, что на его глазах выступили слезы…
* * *
Когда – в темноте и снеге – возвращаюсь в домишко по Стахановцев, 31-а, в прихожей мне попадаются двое: кот Королек, старательно обживающий новое для него пространство, и Даренка.
Одета не по-домашнему нарядно: алая безрукавочка и по моде вытертые и продранные облегающие голубые джинсы. На ногах красные туфельки на шпильках.
– В ресторан собралась?
– Нет, – и стреляет глазками. – Я, может, хочу вам понравиться.
– Тебе Коляну надо нравиться, я для тебя слишком стар.
Внезапно становится серьезной. Лицо напряженное, в глазах странный блеск.
– Пожалуйста, расскажите о вашей жене.
От неожиданности даже не удивляюсь странности этой просьбы.
– Зачем это тебе?
– Не знаю, – произносит задумчиво. – Но мне нужно. Очень нужно.
– Не сегодня, – уклончиво говорю я и чувствую, как кто-то железными пальцами стискивает горло. – Потом. Ладно?
– Ладно, – соглашается она. – Но вы обещаете рассказать? Клянетесь?
– Клянусь.
Захожу в свою комнату, пропустив вперед кота Королька, плюхаюсь на кровать и пытаюсь задремать, не думать. Но Даренка, будь она неладна, уже разбередила воспоминания. Мысли, точно взметенные ветром, исступленно крутятся, мельтешат, орут дико, истошно: «Надо что-то делать, Королек! Не рассусоливай, действуй!»
«Сами попробуйте, – отбиваюсь я. – Ни единой зацепочки. Сейчас попробую разобраться с отцом киллера, а там поглядим». Но это их не убеждает.
Они раскалывают мой бедный череп, тычутся в проломы, бешено снуют. От них болит мой несчастный мозг!..
* * *
Пыльный Опер сообщил мне данные отца киллера: имя, отчество, место жительства. И еще кое-что по мелочам.
Прекрасно помню его: приземистый мужик, по виду грузчик, строитель или водила-дальнобойщик. Пока тянулся суд, он не произнес ни слова, даже шепотом, только глядел на меня темными ненавидящими глазами. И когда я невольно косился в его сторону, то натыкался на тускло-свинцовый злобный взгляд, вынести который не было никаких сил. Приходилось терпеть.
По ментовской линии чист. Не участвовал. Не привлекался. Не отбывал. Вполне законопослушный гражданин. А то, что его наследничек – наемный убийца, взорвавший несколько человек, в том числе моего Илюшку, так отец за взрослого сына не отвечает – как, впрочем, и наоборот.
– Кстати, мобильника у твоего Арцеулова нет, – вроде бы между прочим заявил Пыльный Опер.
– Как это? Нынче у грудничков мобила имеется.
– А у него нет. Но мы пробили его звонки со стационарного телефона.
– И?..
– В этом году он звонил только один раз, 29-го июля. На некий сотовый. Мы сделали распечатку звонков с вышеуказанной мобилы. Их всего четыре. И все – твоему Арцеулову. Первый – 14-го июня, второй – 16-го, третий – 25-го, четвертый – 7-го сентября.
– Кому принадлежит трубка?
– В прошлом году у девочки-студентки похитили сотовый. И у кого он сейчас, неизвестно…
Промямлив Пыльному Оперу «спасибо», озираюсь по сторонам и осознаю, что нахожусь неподалеку от университета, и мимо меня то и дело пробегают студенты. За их плечами – ранцы, набитые разной премудростью и еще кое-чем по мелочам. Все вокруг в снегу – земля, деревья, крыши зданий и машин. В чистом белом снегу.
Отодвигаюсь на самый краешек тротуара, чтоб невзначай не сшибли целеустремленные студиозы. А сам потихоньку думаю.
Информация Пыльного Опера весьма скудна и почти ничего не дает, но – за неимением лучшего – сойдет и эта.
Что ж, теперь о папане киллера необходимо разузнать подробнее.
Да он ли убийца? Простой мужик. Отомстить мне за смерть сына, убив Анну, наверняка не в его стиле. Да еще положить на ее труп бумажку с руной Зиг. Москалев так поступить мог. А этот прихлопнул бы меня – и все дела. А там, глядишь, и собой бы покончил. Зачем ему Анна?
Нет, не похож папаша киллера на того дьявола, которого я ощущаю. Не тот, ребята, не тот! «Нет, – написал когда-то Федор Достоевский, – уж какой тут Миколка… тут не Миколка!»
Кстати, отца киллера Николаем зовут.
Значит, не Миколка? Выходит, тащу пустышку?
Между прочим, у Николая есть родная сестра. С ней, пожалуй, и следует переговорить.
* * *
Разговор происходит в ее квартирке.
Около часа назад она вернулась домой из школы, где трудится завучем, несмотря на свои пятьдесят восемь.
Среднего роста, крепко сбитая, очкастая, с навечно поджатыми узкими губами, злыми, надменными и презрительными. Замужем ни разу не была.
Ее кухня, как и прихожая, не отличается ни чистотой, ни уютом. Что-то казенное, мимоходное, точно это захудалая гостиница, а не жилье одинокой немолодой женщины.
Я решился встретиться с Ильиничной лишь после того, как выяснил – со стопроцентной гарантией – что с братом она не общается, более того, на дух его не переносит. Как и он ее. Представился журналистом и заявил, что пишу статью о психологии киллера на примере ее усопшего племянника. К моему изумлению, она не стала уточнять, какую газету (или журнал) я представляю. Похоже, у нее с совдеповских времен выработалось уважительное отношение к труженикам пера, воспевателям всего доброго, передового и обличителям недостойного.
– Меня интересует, в каких условиях рос Арсений. Что стало причиной его жизненного выбора. Видите ли, я собираюсь выявить глубинные мотивы наемного убийцы.
– Вот-вот, именно: наемного убийцы. Наемника, – оживляется она. – А то называют их киллерами, как будто это профессия. Убийца, да еще самый отвратительный, самый подлый: за деньги. Я бы таким без суда сразу давала высшую меру.
– То есть, – уточняю я, – вы считаете своего племянника мерзавцем?
– Вы чересчур утрируете… С другой стороны, Арсений притом, что он довольно близкая родня, никогда не был мне по-настоящему дорог. С отцом его, Николаем, я поссорилась еще лет тридцать назад. О причине размолвки вам знать необязательно, дела сугубо семейные. С тех пор не общаемся. Даже по праздникам друг друга не поздравляем.
– Когда вы порвали отношения с Николаем, сколько лет было Арсению?
– Десять или одиннадцать. К этому времени Ирина, его мать, уже умерла, и до совершеннолетия парня воспитывал Николай. Признаюсь честно, лично я кошку бы Николаю не доверила. Я, конечно, не вмешивалась, но – видно по результату – испортил он Арсения. В наемные убийцы парень подался, куда уж дальше. Николай – законченный бирюк. Людей сторонится как чумных. Чистой воды мизантроп.
Последнее словечко она выговаривает особенно четко, с удовольствием, давая понять, что не лыком шита и может кое-кого поучить, как литературно выражать свои мысли.
Важно киваю головой.
– Убеждена, – снисходительно продолжает она, – что Николай виновен в страшной судьбе Арсения. Есть люди, которым нельзя иметь детей. Говорю как завуч, повидавший множество проблемных подростков. Обычно все дело – в родителях, уж я-то знаю. Мальчик рос нервным, странным, более того – с явными задатками шизофреника. Много читал, но как-то сумбурно. Один раз спрашиваю: «Какую сейчас книжку читаешь?» – «Стефана Цвейга, «Амок». Я схватилась за голову. «Амок»! Говорю Николаю: «Ты знаешь, что читает твой сын?» Тогда Арсению лет девять было. И что слышу в ответ: «Да мне по барабану. Главное, чтобы рос здоровым». Каково?.. Николай ценил силу. Тут ему надо отдать должное: записал сына в секцию самбо, заставлял гантелями заниматься, зарядку делать. А что у парня на душе – это его не волновало. И упустил.
– Как считаете, Николай – мстительный?
– Вы ставите меня в тупик, молодой человек. Я ведь стараюсь быть как можно объективнее… Повторяю, я не общалась с ним массу времени. Но мне почему-то он представляется зверем. Диким зверем, которого загнали в угол. Нелюдимым, озлобленным. И опасным…
Когда ухожу, Ильинична спрашивает, растянув рот в любезной улыбке, отчего ее собачья физиономия становится еще неприятнее:
– Когда ждать публикации?
– Статья аналитическая. Мне еще нужно повстречаться с психологами, криминалистами. Так что не скоро.
– Учтите, я не должна быть упомянута. Скандальной славы мне не надо. Это твердое мое условие.
– Само собой, мадам…
* * *