24 марта 2010 года.

Вечер. Ухоженная квартирка Пироженки так и сияет – то ли от теплого красновато-желтого света люстры, то ли от почти идеальной чистоты.

Алеша расслабленно покачивается в кресле-качалке.

Пироженка в шелковом пурпурном халатике, под которым угадывается роскошное тело, подбегает к нему, шлепая полными белыми босыми ногами. Обнимает, смеется, тычется губами в его щеку и висок.

– Хорошо тебе со мной, Алешенька?

– Спрашиваешь! – в его расслабленном голосе легкая ирония, как будто он посмеивается и над подругой, и над собой.

– А ведь ты изменяешь своей драгоценной Катьке. Только что со мной – взял и изменил.

– У меня с ней платонические отношения.

– Ой, не смеши мои тапочки! Ты же спишь с Катькой, Алешенька!

– Ошибочка ваша. Не сплю.

– Врешь, Алешенька! Ох, как же ты врешь!

– Увы, переубедить тебя не могу. А доказательств у меня нет.

– Ты любишь ее? Только отвечай честно, не увиливая… Любишь?

– Я устал повторять, Пироженка. Люблю… Что делать?.. Только не надо меня душить!.. Пусти!

Он с трудом отдирает ее руки от своего горла и рывком встает с кресла, которое еще продолжает качаться.

Пироженка опускается на колени; халатик свисает поникшим знаменем.

– Алешенька, миленький мой! Я предана тебе, как собачонка. Ты после школы поступил на журфак – я следом, чтобы только рядом быть, а из меня журналист – как из дерьма свистулька. Я всю свою жизнь сломала ради тебя. А ты – чуть Катька позовет, сразу хвостик кверху и галопом к ней. А я? Я?!.. Женись на мне, Алешенька! Да, я толстая, да, некрасивая, но формы у меня соблазнительные. Уж это я знаю наверняка!

Пироженка распахивает халатик, обнажая перед Алешей свою пышную плоть.

– Есть на что поглядеть, милый, а? Я ведь замечаю, как мужики на меня смотрят. И вообще, к некрасивым привыкают, Алешенька.

– Ты вполне симпатичная.

– А вот теперь точно соврал. Я не дура, Алешенька, я все-все понимаю. Ничтожеству вроде меня не стоит рыпаться, верно? Просто нужно найти себе такую же серятину. Серого-серого мужичка, который не хватает с неба звезд. Он будет надежный, как золотой рубль, хозяйственный, рукастый. Запросто починит кран, наклеит обои. Будем ездить за покупками на его подержанной тачке. Проживем дружно и умрем в один день… Почему я влюбилась в тебя, знала же, что никогда не будем вместе!.. Але… шень… ка, женись на мне!!! Я на все готова! Хочешь, похудею? Правда-правда! Сяду на самую страшную диету, стану стройненькой, воздушной, как пятнадцатилетняя девочка!

– Не надо, Пироженка, – страдальчески кривясь, просит Алеша. – Прошу тебя…

– Але… шень… ка!.. – исступленно кричит Пироженка.

Ее опухшее лицо изуродовано рыданиями, тело бьет крупная дрожь, по щекам обильно, неостановимо текут слезы.

Алеша встает на колени рядом с ней.

– Пироженка, умоляю, не унижайся. Прости, я поступаю, как последняя сволочь.

– Я уже видела такое, – шмыгая носом, обреченно говорит Пироженка. – В каком-то кино.

Она тяжело встает с колен, запахивает халатик, передернувшись точно от озноба.

– Давай будем просто любить друг друга, Алешенька.

– Вот и славненько, – Алеша с облегчением переводит дух. – Нам обоим нужно немножко успокоиться. Послушаем что-нибудь веселенькое, ладно?

Поднявшись на ноги, включает магнитолу – и комнату заполняет меццо-сопрано скрипок; следом торжественно-скорбно вступает хор. Человеческие голоса и оркестр постепенно обретают немыслимую мощь и, кажется, выбив потолок, световым столбом уходят в космос.

– Господи, Пироженка, это же «Реквием»! – слабым голосом произносит Алеша, глядя потерянно, точно его оглушили.

– Что, удивлен? – горько усмехается Пироженка. – Хорошо же ты меня знаешь, Алешенька. Да, это ты всегда был звездой – в школе, в институте, а я тупа и бездарна. Да, я торгую жвачкой, чипсами, шоколадками и газировкой в комке на трамвайной остановке. Но я слушаю Вольфганга Амадея Моцарта. Не ожидал, а?.. Я часто думаю о смерти, Алешенька. Я не пустоголовая кукла вроде твоей продажной Катьки… Помнишь? – это восьмая часть «Реквиема», «Лакримоза»:

– Пироженка, умоляю, когда сдохну, похорони меня под «Лакримозу»!

– Не болтай глупости. Еще неизвестно, кто кого похоронит.

– Да это я так, – криво и невесело ухмыляется Алеша. – Шутка.

– Ты же знаешь, Алешенька, у меня нет чувства юмора. Может, поэтому судьба моя такая кособокая… Помнишь, Алешенька, у Есенина: «Жизнь моя, иль ты приснилась мне?..» И вообще, кто-то, не помню кто, однажды сказал, что у меня рабская психология… Ладно. Пойду, приготовлю ужин. Потерпи немножечко – будет вкусненько-превкусненько. А потом обещаю сказочную ночь. Только пожелай – твоя рабыня исполнит любую прихоть.

Пироженка убегает на кухню.

Оставшись один, Алеша смотрит в окно, думает: «А что, не поселиться ли здесь навсегда? Зачем тащиться к черту на кулички, прятаться от Завьялова, начинать жизнь сызнова? За окном мрак, снег, грязюка, а здесь уютно, светло и сладко. Вот она, твоя пристань, Алешка. Отменная жратва, жаркая постель. Может, и впрямь остаться? Буду кататься, как сыр в масле. Так, в довольстве и сытости, дотяну до старости и помру от счастья и переедания… Почему бы и нет?..»