Я не рискнул позвонить первой жене Федора Иваныча и напроситься на встречу. Вряд ли она пожелает со мной разговаривать. Лучше уж свалиться, как снег на голову. Хотя, в этот душный вечер, когда под лучами зависшего над горизонтом солнца сияет умиротворенный город, слово «снег» кажется, по меньшей мере, странным – точно снежок, который разом растает в ладони.

Живет бывшая супружница режиссера «Гамлета и других» на окраине, застроенной пятиэтажными «хрущобами». Но от обилия зелени эти унылые человейники выглядят веселыми и опрятными. Даже контейнеры для мусора представляются милыми деталями пейзажа.

Около восьми. Подъездная дверь даже не затворена, и это как бы вполне естественно: от кого запираться в такой невероятный день, который, угасая, кажется еще прекраснее. Сейчас даже головорезы наверняка мирно забивают «козла» или дремлют с улыбкой Джоконды на устах, и им снятся песочницы, где они возились малышами.

Поднимаюсь по чистенькой лестнице на четвертый этаж. На мой звонок никто не отзывается, похоже, в квартире нет никого.

Я не отчаиваюсь. Сбегаю по ступенькам на улицу, плюхаюсь на лавочку и замираю, блаженно задрав голову к нежно сияющему небу. Нирвана. Так и хочется с придыханием произнести: «Остановись, мгновенье, ты прекрасно!» И чтобы все замерло, оцепенело в сладкой истоме.

Мимо меня проходит женщина средних лет.

– Елена Афанасьевна! – кричу ей вслед.

Она оборачивается, низенькая полная бабешечка в легоньком цветастом платьице, обтягивающем солидную грудь и увесистый живот. На худоватых для такого тела ногах белые босоножки. Голова небольшая, волосы коротко острижены и выкрашены в каштановый цвет, глаза скрыты за пластиковыми темными очками. Щеки – два увядших яблочка. В правой руке – даже на вид тяжелый пакет.

– Елена Афанасьевна, – начинаю несмело. – Я от Федора Иваныча…

– О-о, вот как? – ее брови изумленно взмывают над очками. – И что ему от меня нужно?

– Видите ли… – мнусь я. – Наступил возраст мудрости и всепрощения. Федор Иваныч хочет примирения. Как это сказано у поэта?.. М-м-м. Вот: «С тобой мы в расчете и не к чему перечень взаимных болей бед и обид».

– А вы кто такой? – на ее губах появляется смущающая меня усмешечка.

– Имею счастье трудиться вместе с Федором Иванычем… на благо, так сказать, искусства… в «Гамлете и других».

– Староваты вы для студенческого театра, – сомневается она. – Как вас зовут?

– Петр. Можете называть Петей, не обижусь.

– Скажите, Петя, – опять усмехается она, – вы давно оттуда?

– Из «Гамлета»?

– Из тюрьмы.

– Не совсем понимаю, – моя физия расплывается в медоточивой улыбке.

– Я сейчас закричу, – спокойно и иронично заявляет она. – Сбежится вся улица. Вас, Петя, схватят и вернут туда, откуда напрасно выпустили.

– Сдаюсь, – я улыбаюсь широко, искренно, это обычно обезоруживает. – Похоже, где-то прокололся. На чем вы меня подловили?

– Мы с Федей несколько раз виделись. Случайно. На улице, в магазине. В этом году встретила его в «Пассаже». Между нами давно уже нет никаких недоразумений. Перегорело, и пепел ветром разнесло. Общаемся как старые знакомые… Так зачем я вам понадобилась?

– Присядьте, пожалуйста. Нам надо серьезно поговорить.

– Так я и знала, что кончится этой фразой, – вздыхает она, усаживаясь рядом со мной.

– Почему?

– У вас лицо честного человека.

– Разве вам неизвестно, что самые честные лица – у проходимцев?

Она хмыкает:

– Не разочаровывайте меня.

Крутая баба. Такая могла изменить своему законному супругу, а потом охмурить неизвестного мне мужика, который не только женился на ней, но и удочерил ребенка. Она и сейчас не утратила желания нравиться, и наверняка не прочь покрутить хвостом. Если б, конечно, на нее нашелся желающий… Что интересно, внешне она схожа со второй супругой режиссера. Но только внешне. Характер не просто другой – прямо противоположный.

Вкратце рассказываю об убийстве Снежаны.

По ее лицу, как писали в старинных романах, пробегает тень. Игривость разом улетучивается. Черты обретают жесткость, губы сжимаются. Не лицо, а трагическая маска. Она сразу становится старше лет на десять. С чего вдруг такое сострадание? Неужто ее так зацепила смерть неизвестной ей девчонки? Не вижу ее глаз, но почему-то кажется, что смотрят они с неприязнью, даже со злобой.

– Так вы из полиции?

– Частный сыщик. Елена Афанасьевна, я задам очень важный вопрос и прошу ответить на него с максимальной откровенностью… Мне нужно знать, кто был отцом вашей дочери. Только не надо про Федора Иваныча. Скажите, кто был ее биологическим отцом?

– Так вот что вам понадобилось. Наконец-то выяснили… – сокрушенно качает головой. – Значит, Валька-балаболка проболталась. Баба совершенно без мозгов… Молодой человек, вы понимаете, что у любой настырности есть предел? И вообще: причем здесь отец моего ребенка? Каким образом связаны моя дочка и эта Снежана? В огороде бузина, а в Киеве – дядька.

– Согласен. Я бреду впотьмах и, возможно, лезу совершенно не туда. Но совершено преступление. Убийство. На фоне этого страшного события уже неважно, где бузина и где дядька, и вообще каким путем я иду – верным или ложным. Необходимо найти злодея, и решающую роль может сыграть любая, самая незначительная, самая, казалось бы, бросовая деталь.

Она задумывается. Я замираю, не выдавливая ни единого звука. Потому что даже лишний вздох может испортить все: дамочка замкнется, и попробуй расколоть.

– Кто этот человек, никого не касается, – произносит она, наконец. – И вообще… Разве он – убийца?

– Вряд ли.

– Вот видите. А я уверена, этот на душегубство не способен. Прохвост, бабник. И – по большому счету – трусливое ничтожество. Кровавые злодеи, насколько я понимаю, лепятся из другого теста. Не тот замес. И потом, он не мог убить Снежану. Ни своими руками, ни чужими. Поверьте, я много знаю, значительно больше, чем вы думаете. Поэтому повторяю: убить Снежану он просто не мог.

– Не скажете, почему?

– Нет.

– Ладно. Сдаюсь. Но сделайте мне маленькое одолжение. Малюсенькое. Не хотите прямо назвать этого человека – хотя бы намекните.

– И намекать не намерена! – в ее голосе слышится откровенная злость и непреклонность.

Наш разговор рискует закончиться ничем. Надо срочно менять тактику. Сосчитав про себя до десяти, легкомысленным тоном предлагаю:

– Давайте так. Завтра я позвоню вам, и вы назовете одно или два слова, которые связаны с вышеуказанным гражданином. А я попытаюсь разгадать, кто он. Согласны?

Она снимает очки. Теперь я вижу ее глаза, большие, выпуклые, карие, в которых горит непонятный огонечек, надеюсь, что азартный. Пожалуй, я ее зацепил.

– За кого вы меня принимаете? Я не маленькая девочка, чтобы играть с незнакомым дядей в слова… И как вы вообще это себе представляете?

– Очень просто. Выработаем правила игры. Предлагаю. Первое. Слово, которое вы назовете, должно быть ключевым. То есть, если я сильно напрягу извилины (которые, учтите, у меня далеко не гениальные), то смогу угадать этого человека. Хорошо бы фамилию. Но если сумеете в одном-двух словах зашифровать нечто такое, что позволит мне сразу выйти на него, буду только благодарен. Второе. Мне разрешено задать три наводящих вопроса…

– А мне разрешено на них не отвечать! – смеется она.

Вот это женщина! Точно радужный мыльный пузырь. В начале нашего короткого разговора она была жестка и проницательна, в середине – мрачно-загадочна, теперь – игрива. Характер, мягко говоря, неординарный. Понятно, почему она свинтила от заурядного Федора Иваныча.

– Ваши условия мне ясны, – она потирает свои крепкие загорелые ручки. – А сейчас мое. На все вопросы я отвечаю только да или нет.

– Согласен. Итак, я звоню завтра. Часа в три. Надеюсь, к этому времени вы придумаете ключевое слово?

– Вы явно меня недооцениваете, – кокетство и азарт из нее так и прут. – Я способна на многое. А такая мелочь для меня вообще ерунда.

Прощаемся довольные друг другом.

* * *

Одиннадцатого июля (уступая давлению) я дал обещание актрисуле, что через две недели займусь убийством ее муженька. Сегодня уже пятнадцатое. Время исчезает с чудовищной неумолимостью. И передо мной снова встает предельно очевидный вопрос: с какого бодуна я принялся искать истинного отца дочки Федора Иваныча? На кой он мне сдался? Ну, втрескалась когда-то жена режиссера «Гамлета» в некоего хлыща, родила дочь, сбежала от мужа… Ну и что? Мне-то какой резон рыться в грязном белье? Что это мне дает?

И становится муторно на душе и в желудке, точно объелся тухлого.

И все-таки есть у меня вполне разумное объяснение своим поступкам.

Начнем с того, что убийца косит под маньяка. Но – с непростительными ошибками. Повариху из «Глории хит» он, как и положено маньяку, завалил в пустынном месте. Классика жанра. А с Катей Завьяловой отчего-то поступил иначе: заманил в укромное местечко и там зарезал. А вот это уже отклонение от неписаных правил. Так уважающие себя маньяки не делают. Обыкновенно они действуют по отработанной схеме, по шаблону.

И потом – если убийца постарался завлечь Катю Завьялову в безлюдное место возле исполинских долгостроев, значит, ему нужна была именно она. Так что, скорее всего, работал киллер. Какой уж тут маньяк.

Вот почему я со страхом и любопытством ждал третьего убийства.

Оно случилось – и изумило меня несказанно. В замкнутом пространстве, при небольшом количестве подозреваемых! Если убийство Кати хоть как-то вписывалось в «маньячную» систему, то это вообще стояло особняком.

И я пришел к такому предварительному выводу.

Существует некая сила, жаждущая уничтожить капиталиста Завьялова. Именно по ее воле были совершены два убийства, которые, если не вдаваться в подробности, оказались более-менее схожи. А затем вмешалась другая сила и смешала все карты. И эта сила не враждебна Завьялову, она играет в какую-то свою игру.

Смысл действий первой силы – месть, круто замешанная на бабле.

В чем смысл действий второй силы?

Тоже месть, но тут уже дело не в деньгах.

А в чем?

Мой сычиный опыт подсказывает, что девяносто девять процентов всех преступлений: деньги и любовь. И разнообразные варианты того и другого. И сейчас просто нюхом чую: третье убийство – классическое «шерше ля фам».

Значит, следует искать женщину. Причем, речь идет не о пустоголовой Снежанке, а о той женщине, ради которой готовы уничтожить человека.

Итак, пятнадцатое июля. Пятница.

В моей квартирке хозяйничает солнце. В отворенную балконную дверь снизу и сверху – со двора и с безоблачного неба – врывается галдеж детей и птиц, шум проезжающих машин и еще какие-то невнятные выкрики и звуки. И от этого, и еще от того, что вечером придет с работы Анна, ощущаю себя везунчиком, вытянувшим счастливый билет.

В три часа, мелко перекрестившись, с сильно бьющимся сердцем звоню Елене Афанасьевне. Эта ветреная бабешка, должно быть, привыкшая крутить податливыми мужиками, может преспокойно заявить, что никакого слова не назовет. Передумала. И ведь не уломаешь.

– А, это вы, – вяло, почти неприязненно говорит она, взяв трубку.

– Придумали слово? Или даже два? – я стараюсь придать своему голосу шампанскую игривость, получается натужно и встревоженно.

– Я была занята, – нехотя, точно через силу произносит она, не обращая внимания на мой шаловливый тон.

Едва удерживаюсь от того, чтобы не плюнуть на пол. Самому придется убирать.

– Ну же, Елена Афанасьевна, хотя бы одно словцо! Вчера – помните? – вы так загорелись.

– Не нукайте, не запрягли, – резко обрывает она. Потом – нерешительно: – Да уж и не знаю, что вам сказать… Все это так странно…

Голос вязкий, фразы тянутся вареной лапшой. Уговаривать ее, тем более заставлять глупо: эффект будет ровно противоположный. И я умолкаю. Она тоже молчит. Наконец, не выдерживает:

– Так назвать слово?

Спрашивает почти робко, чуть ли не просяще.

– Называйте! – едва сдерживаюсь, чтобы не заорать.

– Без проблем! – бесшабашно заявляет она.

И пропадает. Я прихожу в бешенство.

– Да произнесите хоть что-нибудь, ч-ч-черт подери! – рычу, наплевав на все дипломатические штучки-дрючки.

– Ну, ладно-ладно, – отступает она. – Вот вам даже два слова. Держите. И не надо было на меня так давить…

О! Мое сердечко укатывается в пятку, где и замирает в ожидании.

– Дед Мороз! – выпаливает она. – Два слова. Я их кинула. Поймали?.. Не слышу ответа!

И принимается хохотать.

Вот те и на! Нет, конечно, я понимал, что, по сути, любые слова, которое она назовет, поставят меня в тупик. Но одно дело представлять теоретически и совсем другое – услышать. И остолбенеть.

– Вопрос первый. Эти слова связаны с фамилией, именем или отчеством человека, которого вы зашифровали? Может быть, с его прозвищем?

– Нет!

– Они связаны с его профессией или хобби?

– Нет! – хохочет она, и я нутром ощущаю, какое распирает ее ликование.

– Возможно, намекаете на то, что у этого человека была борода?

– Не было у него бороды! – выговаривает она сквозь смех. – Выкусили?! Не было!.. Ой, у меня уже болят щеки!.. И живот!

– Скажите…

– Довольно, молодой человек, – резко и твердо обрывает она. – Вопросы исчерпаны. Прощайте.

– Но я еще не задал последний вопрос! – взмаливаюсь я.

– Не надо хитрить, – в ее голосе вроде фурункула вспухает неожиданное раздражение. – Про бороду спросили?.. То-то же. Это был последний вопрос. Игра окончена.

– Пожалуйста, еще несколько секунд! Не кладите трубку! Ответьте, Дед Мороз – это действительно очень важные, ключевые слова?

– Не знаю, зачем вам понадобилось совершенное ничтожество, которое вы почему-то так мечтаете найти, – заявляет она отрывисто и почти свирепо, – но могу гарантировать: отгадаете мою загадочку – отыщете подлеца. Более того, узнаете кое-то очень интересное.

– И на том спасибо, – мягко говорю я. – Всего доброго.

– И вам не кашлять. Убедительная просьба – напоследок: отныне мне не звонить и в мой дом не являться, – выдает она ледяным тоном и исчезает.

Похоже, я ее достал.

Сижу на кухне возле холодильника, тяну ледяное пивко и размышляю о Деде Морозе. Но, как ни шевелю размякшими полушариями, удобоваримого ответа не получаю. Пиво кончается. Принимаю холодный бодрящий душ, но размышлять по-прежнему нет никаких сил. Прибегаю к помощи интернета, но и он ничего не объясняет.

Потом из своей архитектурной мастерской приходит Анна, мы ужинаем, выходим на балкон, тихонько сидим и разговариваем, пока не меркнет закат. Пора идти спать. Окна и балконная дверь – настежь! Мы засыпаем…

Не улавливаю перехода от яви к сну, просто исчезаю и возникаю снова – теперь уже в сновидении. Так, наверное, переходят из мира живых в страну мертвых.

Появляюсь не один – рядом со мной щекастый румяный Дед Мороз, и я сразу узнаю его. Это Финик. Я даже вижу запутавшиеся в его бороде крошки.

«Привет, Финик», – говорю я.

«Привет. Только я не Финик. Я – Санта Клаус».

«Дед Мороз?»

«А вот этого не надо, – обижается Финик, и в его толстой руке возникает бутылка с пивом. Он отхлебывает и продолжает: – Дед Мороз и Снегурочка – жалкое порождение сталинизма. Два коллективиста, массовики-затейники с лужеными глотками. Им только хороводы водить и орать: «Елочка зажгись!» Дед Мороз – начальник лагеря, иерихонская труба с рубильником алкаша, в тулупе, в валенках, с дубиной в зубодробительной лапе. А рядом Снегурочка – переодетая вертухайка… бррр!.. А Санта – семейный, добрый, уютный. От страшного старикана и его хитропопой внучки за версту разит запахом тайги и Гулагом. А от Санты веет теплом домашнего очага…»

На носу Финика круглые золотые очки. Щеки упруго розовеют. Снежно-белые усы лихо закручиваются вверх. Сияет седая борода. Голову украшает торчащий кверху бордовый колпак с меховой опушкой. На остальных частях увесистого тела – свитер в зеленый ромбик, темно-красные штаны и черные громадные ботинки.

И я понимаю: он тот самый игрушечный Санта, которого мы купили в позапрошлом году, только сильно увеличенный: рост «оригинала» не больше тридцати сантиметров. В новогоднюю полночь мы с Анной ставим Санту на стол, включаем (в его спинке спрятаны три электрические батарейки) – и он принимается распевать «Джингл беллс», уморительно переваливаясь и топая пластмассовыми башмачками. Мы с Анной зовем его Джинглбелсом.

«Джинглбелс, тебе известно, кто был любовником первой жены Федора Иваныча?»

Он откровенно хохочет, разевая пасть, колыхаясь внушительным чревом и слепя сверкающими зубами.

«Я дам тебе снежный ключик, – отхохотавшись, подмигивает он, – и ты отопрешь им потайную дверцу…»

Он глядит сквозь очки без стекол пронзительно и намекающе. Радужки его глаз яркие, бирюзовые, а зрачки угольно-черные.

Я протягиваю руку…

Внезапно он начинает таять. И только тут до меня доходит: он слеплен из чистого снега, а сейчас лето, и ему долго не жить.

«Снежный ключик, – шепчет он, – запомни: снежный ключик…»

* * *

Проснувшись, я уже знаю ответ на загадку Елены Афанасьевны. Теперь понятно, почему (по ее словам) «прохвост, бабник и трусливое ничтожество» не мог убить Снежану.

Господи, неисповедимы Твои пути, но еще непостижимее сплетающиеся и расходящиеся пути людей!

Мне необходимо поговорить с отцом Снежаны.

Само собой, лучше бы побеседовать на эту крайне деликатную тему со Снежаниной мамашей. Но та обосновалась то ли в Латвии, то ли в Эстонии, дочурку позабыла напрочь, даже на похороны не явилась. Так что придется побеспокоить отца, чтобы вновь расцарапать его кровоточащую рану. Но что делать, по-другому не получается. Он жаждет мне помочь – вот она, помощь.

Звоню.

– Заранее прошу извинить за то, что задаю бестактный вопрос. Скажите, вам известно, кто был любовником вашей жены?

– Чего теперь скрывать, – по вялому, вязкому голосу чувствуется, что он выпил, и немало. – Снежаны нет. Не от кого таить грязные тайны. Да, я знаю, кто этот хлыщ. Хотел тогда, двадцать лет назад, изувечить подлеца, а потом подумал: зачем? Какой смысл? Жену все равно не верну… Записывайте. Про-куд-ни-ков Николай Николаич. Мне и адрес его известен, хотя Прокудников за это время наверняка куда-нибудь переехал. Такие подонки вечно мотаются от одной бабы к другой. Не жизнь, а малина…

* * *