В первый день весны, около семи вечера отправляюсь в гости к папаше Марго, точнее, к его тени.

Это не центр, но и не окраина. Улочка, погруженная в темную синеву и огни – фонарей, магазинных вывесок и окон, застроена монументальными кирпичными многоэтажками и ветшающими довоенными ящиками-домами в четыре этажа. В одном из таких ящиков, увешанном громадными балконами, проживал родитель Марго.

Подъезд оказывается на удивление ухоженным. Лестницу, похоже, недавно вымыли. Невольно поднимаюсь по ступенькам на цыпочках.

А вот и папашино жилище. Железная дверь обита деревянными планками. Соваться бесполезно – обитавшая там смятенная душа никому уже не навредит и никого не спасет.

Звякаю в соседнюю дверь, которая справа. Молчание. Названиваю в ту, что слева. Здесь мне везет больше.

– Вам кого? – встревожено вопрошает женский голос, доносящийся будто с невидимой стороны луны.

– К Валентину Семенычу, – кричу я. – Стучу, звоню, не открывает. Вы не в курсе, здоров ли?

– Умер он, – отвечает голос.

– То есть как? – изумляюсь я, стараясь не переиграть, поскольку лицедействовать по Станиславскому не обучен. – Господи, да что же это такое? Сначала тетя Белла, потом Марго, а сейчас и он сам… Да это рок какой-то.

– А вы ему кто? – в голосе появляются сердобольные нотки.

– Внучатый племянник, – представляюсь я, раздумывая: не подвыть ли мне для пущей убедительности?

Гремит, поворачиваясь в замке, ключ, дверь отворяется – настолько, насколько позволяет цепочка (похвальная осторожность!), и я вижу фрагмент дамочки, глазенки за стеклами очков испуганные и любопытные.

– Как же это случилось-то, а? – допытываюсь, скроив скорбную морду. Если бы я подхалтуривал нищим, только последняя скотина не подала бы грошик.

Мое «непритворное горе» растапливает-таки лед недоверия. Цепка слетает, меня приглашают зайти.

Общаемся в прихожей.

Соседке на вид лет пятьдесят пять. Ростика среднего, упитанная, волосы обесцвечены перекисью, а личико свежее, пухлое. Она кажется школьницей, напялившей седой паричок. На ней халатик, что-то лиловенькое, желтенькое, зелененькое, мелко накрошенное и перемешанное, как ингредиенты в салате прилежной хозяйки.

– Заранее прошу извинить, – вздохнув, говорит она, – что приношу вам душевную боль… – и деликатно, чтобы меня не травмировать, сообщает, что папаня Марго наложил на себя руки.

Сокрушенно мотаю черепком, демонстрируя великую печаль. Правда, тут же заявляю, что мы с «дядей Валей» практически не общались, и что вообще я проездом, потому как проживаю на другом краю державы. Забежал родственника проведать, посочувствовать, такое горе у человека, и надо же… Нет, конечно, дядю Валю можно понять: он растил Марго как собственную дочь, а она… а ее…

Расчувствовавшись, бабешка приглашает меня на кухню, и вот мы уже сидим за столиком, на котором появляются печенье и чай.

Квартирка немолодой женщины, одинокой и уже смирившейся с таким положением вещей. Все вылизано, надраено до блеска и расставлено строго по местам. Должно быть, дамочка расходует свободное время исключительно на свое любимое гнездышко: лелеет, обихаживает непонятно для чего и для кого.

Вскоре выясняется, что была она для «дяди Вали» не только соседкой, но и домработницей, к тому же, судя по ее конфузливым намекам, питала к нему нежные чувства, но, увы:

– Он был так предан своей Белле, что и после ее смерти уже ни с кем не хотел соединять судьбу.

– Дядя не рассказывал вам о своих проблемах? Конечно, смерть горячо любимой дочери – страшное потрясение. Просто чудовищное. Но кончают с собой после этого крайне редко…

– Он был очень замкнутым, – в глазках дамочки загорается нечто вроде разочарования, похоже, усопший не слишком баловал ее ушки. – Но если бы вы только знали, какой это был чудесный человек, скромный, корректный, настоящий интеллигент. В церковь ходил. Думаю, смерть жены сильно на него подействовала. Не удивлюсь, если он… как бы помягче выразиться… был слегка не в своем уме.… Кстати, – спохватывается она, – вы ведь родственник и вправе претендовать на наследство. Завещания ваш дядя, насколько мне известно, не оставил, видимо, все достанется его родной сестре, но и вам должно что-то перепасть.

– Это вы обнаружили… тело? – перед последним словом я деликатно кашляю.

Морщится, машет ладошками.

– Пожалуйста, не напоминайте! Не представляете, что я пережила, когда увидела, как он в туалете… Он две ночи мне снился!..

Потом пристально глядит на меня, будто решаясь на что-то.

– Думала передать сестре Валентина Семеныча, но она такая неприятная, просто мегера. Милиции тоже не отдала. Все-таки чужие люди, а это глубоко личное…

Удаляется и возвращается с затрепанной амбарной книгой.

– У вас лицо порядочного человека. Буквально за день до смерти Валентин Семеныч вручил мне… вот это. И попросил сберечь. У него ведь не осталось ни единой близкой души… Разве что я, – добавляет она застенчиво. – Кажется, это дневник. Я не стала читать – не в моих правилах совать нос в чужую частную жизнь.

Вуй, мадам, насчет того, что читать не стали, позвольте не поверить. Наверняка пытались, но, скорее всего, ничего заслуживающего внимания не обнаружили… Впрочем, это уже мелочи.

Принимаю с благодарностью.

Ночью погружаюсь в дневник самоубийцы. На кухне горит желтый свет, любопытный месяц, окутанный легким туманцем, заглядывает в окно: чего это я там читаю?

Да ничего путного, друг. Отчим Марго и впрямь был хлопчиком не слишком откровенным, даже с дневником своими тайнами не делился. Записи немногословные: пришел такой-то, встретился с теми-то. Местами попадаются умозаключения о предназначении человечества. Похоже, мужик любил предаваться раздумьям, а поделиться было не с кем.

О нестандартных сексуальных предпочтениях супруги ни полсловечка.

По мере того как приближаюсь к дате ее смерти, волнение мое начинает расти, сердчишко трепыхается, так и кажется, что вот-вот прикоснусь к тайне гибели матери Марго…

Ничуть не бывало. Следующий день после ее кончины помечен скупыми словами печали, дескать, отныне мне, горемычному, одному куковать. Но кто знает, может, эти слова были рассчитаны именно на то, что тетрадка попадет в руки следаков, занимающихся убийством? То же самое до и после того дня, когда порешили Марго.

Дотаскиваюсь до последней строчки. Как и предыдущие, она выведена четким чиновным почерком, сухим и педантичным. Но чем-то она задевает меня. Во-первых, это искренний крик души. А во-вторых, где-то читал я нечто подобное: «Где ты, Сонечка, вечная Сонечка, чтобы оплакать меня!» А дальше – самое загадочное: за словами о Сонечке следуют цифры: 1983, 336 (32), 337 (17), 337 (11), 425 (13–14). Ну, это уже шифр, ребята, разгадать который мне вряд ли под силу. Хотя что-то, надежда, должно быть, утешает, нашептывает: ты только вспомни, кто такая Сонечка, а уж там, как певали волжские бурлаки: «Эх, зеленая, сама пойдет! Потянем, подернем – да ухнем!»

До хруста напрягаю извилины – результат нулевой. Но я точно знаю эти слова!..

Я не Дмитрий Иваныч Менделеев и вообще не химик, но ответ приходит мне во сне! Словно бы ниоткуда, из тьмы, из воды питерского канала, в которой отражаются редкие фонари, показывается пьяненький плешивенький мужичонка в драном черном фраке без пуговиц и бормочет: «Сонечка встала, надела платочек, надела бурнусик и с квартиры отправилась, а в девятом часу и назад обратно пришла…» И я, не просыпаясь, понимаю, кто он и зачем явился, и что утром мне осталось только разгадать тайну цифирек…

* * *