Новый владелец корпорации, заступивший на место Кота, призывает меня к себе, в бывший котовский кабинет.

Он восседает в кресле усопшего тестя, всей своей уверенной позой как бы утверждая: я здесь всерьез и надолго. Да, царь Борис – это звучит гордо, тем более что фактура у мужика подходящая, крупногабаритная. Не шкаф даже, а целый шкаф-купе. Такие словно рождаются генеральными директорами и председателями чего-нибудь. Он уже успел снять со стены громадный холст с меланхоличным осенним лесом и повесить небольшой портрет президента.

Поигрывая «паркером» с золотым пером, он вроде бы намеревается дать мне задание и даже повелительно и небрежно произносит вводные слова. Но его прерывают. В дверь вплывает облаченная в черное увесистая вдова Кота, тяжело давя паркет толстыми ногами в красных сапожках.

Бориска тотчас умолкает и заискивающе здоровается с грозной тещей. Но умилостивить Клавдию пацану явно не под силу.

– Выйди-ка отсюда, – командует она мне.

Повинуюсь без слов. Стараюсь двигаться неторопливо, надеясь, что Клавдия, которая сейчас на боевом взводе, начнет беседу до того, как покину кабинет. Мне фартит: в тот момент, когда отворяю дверь, раздается ее трубный глас:

– Уселся, хозяином себя чувствуешь?

Начало многообещающее. Эх, если уж подглядеть нельзя, так хотя бы подслушать! И счастье улыбается мне во второй раз: в приемной ни единой души, должно быть, смешливая секретарша отлучилась по нужде, тоже ведь человек. Пристраиваю ухо к двери и достаточно отчетливо разбираю парочку стальных фраз Клавдии, из которых становится ясно, что она сама не прочь управлять империей Кота.

Услыхав перестук каблучков, легким шагом сквожу к диванчику – и как раз вовремя: секретарша возвращается на свое рабочее место. Делаю ей козу и получаю в ответ море здорового смеха.

Вдова Кота вываливается из кабинета, черная, как монахиня, свирепая, пышущая гневом. Когда она, размером с небольшую копну, топает к выходу, меня точно обдает ветром, густо замешанном на ядреных духах. Есть в этом аромате что-то тягостное, навевающее усталые мысли о бренности жизни и тихом погосте.

Терпкий запах до краев наполняет приемную, не желая выветриваться.

– Ох, и забористый одеколончик у нашей Клавы, – говорю секретарше. – Один такой флакончик – и вражеской армии крышка.

На этот раз она не заливается жизнерадостным смехом, только хихикает, лукаво лучась глазенками и грозя пальчиком.

Возвращаюсь в кабинет. Бориска сидит, воткнув зенки в стол, должно быть, стараясь сфокусировать их вроде линз и прожечь две дыры в отполированной поверхности.

– Так какое будет ваше распоряжение? – интересуюсь с таким непорочным видом, будто только что явился на свет и еще не успел окунуться в грязь несовершенного мира.

Он вскидывает на меня очумелые гляделки.

– Э-э-э… – похоже, он туго соображает, кто перед ним.

Потом машет рукой: дескать, не до тебя. Тихонько, как в палате тяжелобольных, выбираюсь в приемную, а оттуда – на улицу, где властвует бледно-сапфировый вечер и мягко светятся снежные сугробы. Под ногами то хлюпает жидкая грязь, то похрустывает снег, то трескается лед. Город-корабль поворачивает на весну.

* * *