25

Оланна вздрагивала при каждом раскате грома. Ей представлялось, что их опять бомбят, с самолета сыплются бомбы и одна из них может угодить в дом, прежде чем они с Оденигбо, Малышкой и Угву успеют добежать до бункера на той же улице. Порой ей бывало страшно, что бункер обвалится и раздавит их. Оденигбо вместе с соседями соорудили его за неделю. Вырыли яму величиной с большой зал и сделали крышу из пальмовых бревен, скрепленных глиной, и Оденигбо сказал: «Теперь нам нечего бояться, нкем. Нечего». Но когда он учил ее слезать по неровным ступеням, Оланна заметила в углу свернувшуюся кольцом змею. Серебристые метки поблескивали на ее черной коже, вокруг сновали сверчки, из ямы веяло могильной сыростью, и Оланна закричала.

Оденигбо убил змею палкой и пообещал понадежней приладить железный лист у входа в убежище. Оланну сбивало с толку его спокойствие, невозмутимый тон, каким он говорил о новом мире, в котором они оказались. Когда Нигерия провела денежную реформу и Радио Биафра тоже спешно объявило о новой валюте, Оланна четыре часа простояла в очереди в банке, увертываясь от кулаков мужчин и тычков женщин, пока не обменяла нигерийские деньги на красивые биафрийские фунты. А потом, за завтраком, потрясла пухлым конвертом с банкнотами и объявила: «Вот вся наша наличность».

Оденигбо весело глянул на нее:

– Мы оба зарабатываем, нкем.

– У вас в директорате уже второй месяц задерживают зарплату. – Оланна взяла с блюдца Оденигбо пакетик чая и опустила в свою чашку. – А то, что мне платят в Аквакуме, – разве это деньги?

– Скоро мы заживем по-прежнему, но уже в свободной Биафре, – заверил Оденигбо обычным бодрым голосом.

Оланна прижалась к своей чашке щекой, чтобы насладиться теплом, чтобы оттянуть первый глоток жидкого чая из использованного пакетика. Оденигбо встал из-за стола и поцеловал ее на прощанье, а Оланна задумалась, почему его не пугает их бедность. Может быть, потому, что он не ходит на рынок и не знает, что стакан соли дорожает на шиллинг в неделю, курицу рубят на мелкие кусочки, но цены все равно бешеные, а рис продают только маленькими пакетиками, потому что мешки никому не по карману. В ту ночь Оланна не издала ни звука, впервые в жизни она не разделяла его наслаждения. Он что-то нашептывал ей в ухо, а она оплакивала свои сбережения в лагосском банке.

– Нкем? Что с тобой? – Оденигбо приподнялся, взглянул на нее.

– Ничего.

Он поцеловал ее в губы, перевернулся на другой бок и захрапел сипло, с присвистом. Он очень уставал. Долгая дорога пешком в Директорат труда, каждодневное бездумное переписывание имен и адресов изматывали его, и все равно домой он возвращался с горящими глазами. Он вступил в Агитационный корпус, после работы они ездили по деревням просвещать народ. Оланна часто представляла, как Оденигбо, стоя в гуще восторженных селян, зычным голосом вещает о великом будущем Биафры. Его взгляд был устремлен в грядущее. Оланна скрывала от него свою тоску о прошлом, а сама что ни день вспоминала то шитые серебром скатерти, то свою машину, то любимое Малышкино печенье «клубника со сливками». Она не говорила, что, когда Малышка резвилась с соседской ребятней, такая беззащитная и счастливая, ей порой хотелось взять девочку на руки и попросить прощения. Малышка не поняла бы, за что.

С тех пор как миссис Муокелу – учительница начальных классов в Аквакуме – рассказала ей, как солдаты загоняют детей в грузовик и везут молоть маниоку, а возвращают глубокой ночью, со стертыми в кровь ладонями, Оланна велела Угву не спускать с Малышки глаз. Впрочем, какой работник из такой крохи? Гораздо больше пугали Оланну воздушные налеты. Ей стал сниться один и тот же сон, будто она, забыв о Малышке, бежит в бункер, а после бомбежки натыкается на труп ребенка, настолько обезображенный, что уже нельзя сказать, действительно ли это Малышка. Сон преследовал Оланну. Она без конца заставляла Угву бегать с Малышкой на руках, прятаться в бункере, учила Малышку укрываться – лечь на живот, руки на затылок.

И все-таки Оланна беспокоилась, что сон предвещает несчастье. Когда на исходе сезона дождей Малышка начала кашлять с хрипами, Оланна испытала облегчение. С Малышкой все-таки стряслась беда. Если есть на земле высшая справедливость, злоключения военной поры не нагрянут все разом; если Малышка больна, то воздушные налеты ей не страшны. На кашель можно повлиять, на бомбежки – никак.

Оланна повезла Малышку в больницу «Альбатрос». Угву убрал пальмовые листья, которые маскировали машину Оденигбо, но всякий раз, стоило Оланне повернуть ключ, мотор со свистом глох. Угву, молодец, догадался толкнуть машину. Оланна вела автомобиль медленно и притормаживала, если Малышка кашляла. У поста, где дорогу перегородили толстым бревном, Оланна сказала ополченцам, что ее дочь серьезно больна, те извинились и не стали обыскивать ни машину, ни сумочку Оланны. Полутемный больничный коридор пропах мочой и пенициллином. Женщины сидели с детьми на коленях или стояли, пристроив ребенка на бедре, и голоса их мешались с детским плачем. Доктора Нвалу, двоюродного брата Океомы, Оланна помнила со свадьбы. Он помог ей встать после бомбежки, когда на плечи ее была накинута рубашка Океомы.

Медсестрам она представилась его коллегой с прежней работы и сказала по-английски, четко выговаривая слова и гордо подняв голову: «Я по срочному делу». Медсестра тут же провела ее в кабинет. Одна из ждавших в коридоре женщин разразилась руганью:

– Tufiakwa! [81]Выражение презрения, гнева ( игбо ).
Мы здесь ждем с рассвета! И все потому, что не гнусавим, как белые?

Доктор Нвала, стройный и гибкий, поднялся с кресла, вышел навстречу Оланне, пожал ей руку и заглянул в глаза:

– Оланна.

– Как ваши дела, доктор?

– Ничего, справляемся. – Он похлопал Малышку по плечу. – А у вас?

– Все хорошо. Океома заходил к нам на прошлой неделе.

– Да, он заезжал ко мне на денек. – Доктор смотрел на нее, но, казалось, не слушал, точно был где-то далеко. Он выглядел потерянным.

– Малышка уже несколько дней кашляет.

– Вот как.

Доктор повернулся к Малышке, приставил к ее груди стетоскоп, что-то приговаривая, когда она кашляла. Затем подошел к аптечке, начал рыться среди пузырьков и пакетов с лекарствами, и Оланну переполнила жалость. Лекарств было негусто, а он возился так долго.

– Я дам вам сироп от кашля, но Малышке нужны антибиотики, а у нас они, к сожалению, кончились, – сказал доктор, снова глядя ей в глаза долгим, странным взглядом. Лицо у него было усталое и печальное. Может, недавно потерял кого-то из близких? – Я выпишу рецепт, а вы попробуйте купить с рук, только у надежных людей, конечно.

– Конечно, – эхом отозвалась Оланна. – Моя приятельница, миссис Муокелу, сумеет помочь. – Оланна поднялась. – Заезжайте к нам, когда будет время.

– Да. – Он задержал ее руку в своей чуть дольше, чем того требовали приличия.

– Спасибо, доктор.

– За что? Я почти ничем не могу помочь. – Доктор указал на дверь, и Оланна поняла, что он имел в виду женщин, ждавших в коридоре. Уходя, Оланна оглянулась на полупустую аптечку.

Утром, по дороге в начальную школу Аквакумы, Оланна пробежала через городскую площадь. Открытые пространства она старалась миновать побыстрей, спеша под густую листву деревьев, где можно, как ей казалось, укрыться от бомбежки. Под деревом на школьном дворе ватага мальчишек швыряла камнями, стараясь сбить манго. «Марш на урок, osisol» – крикнула Оланна, и ребята бросились врассыпную, но вскоре опять вернулись. Раздались визг и гиканье, когда один плод свалился на землю, а следом – громкий спор, чей камень его сбил.

Миссис Муокелу, стоя в дверях класса, вертела в руках звонок. Ее мускулистые руки и ноги, поросшие жесткими черными волосками, пушок над верхней губой, курчавая щетина на подбородке наводили Оланну на мысль, что миссис Муокелу следовало родиться мужчиной.

– Не знаете, где бы мне достать антибиотики? – спросила Оланна после приветственного объятия. – Малышка кашляет, а в больнице их нет.

Миссис Муокелу глубокомысленно замычала. С ее блузы свирепо смотрел Его Превосходительство; блузу с его портретом миссис Муокелу носила каждый день и обещала носить, пока государство Биафра не установится окончательно.

– Лекарства продают все кому не лень, но откуда нам знать, кто толчет на заднем дворе мел и выдает за нивакин, – сказала она. – Оставьте мне деньги, я схожу к матушке Ониче. Уж она-то подделок не держит. За подходящую цену хоть грязные подштанники Говона продаст.

– Подштанники пускай оставит себе, а нам продаст лекарство, – засмеялась Оланна.

– Вчера мне было видение, – сообщила миссис Муокелу.

Блуза была ей не по росту, волочилась по земле, и Оланна боялась, что миссис Муокелу наступит на подол и упадет.

– И что вы видели?

Миссис Муокелу часто посещали видения. В прошлый раз ей привиделось, будто сам Оджукву ведет бой в секторе Огоджа, а это значило, что враг там разбит наголову.

– Как древние воины из Абирибы, с луками и стрелами, разили врага в секторе Калабар и всех перебили. И знаете, дети шли к источнику по вражьим костям.

– Вот как! – отозвалась Оланна, изобразив серьезную мину.

– Значит, Калабар никогда не завоюют. – Миссис Муокелу затрясла звонком.

У Оланны не было ничего общего с полуграмотной учительницей начальных классов из Эзиовелле, верившей видениям. Но, как ни странно, в миссис Муокелу ей чудилось что-то родное. Не оттого, что миссис Муокелу тоже заплетала волосы в косички, ходила с ней на собрания Общества женщин-добровольцев и учила ее заготавливать впрок овощи, а оттого, что она излучала отвагу, точь-в-точь как Кайнене.

В тот же вечер, когда миссис Муокелу принесла газетный кулек с капсулами антибиотика, Оланна позвала ее в дом и показала фотографию Кайнене у бассейна, с сигаретой во рту.

– Это моя сестра-двойняшка. Она живет в Порт-Харкорте.

– Сестра-двойняшка? – воскликнула миссис Муокелу, теребя пластмассовую половинку желтого солнца, висевшую на шнурке у нее на шее. – Чудеса, да и только! Я и не знала, что у вас есть сестра-двойняшка. Но вы ни капли не похожи, ничего общего.

– Рот у нас один и тот же, – сказала Оланна.

Миссис Муокелу, снова глянув на снимок, покачала головой.

– Ничего общего, – повторила она.

У Малышки от антибиотиков пожелтели белки глаз. Кашлять она стала меньше и не так хрипло, но совсем потеряла аппетит. Она размазывала по тарелке гарри, а кашу оставляла нетронутой, и та застывала комком. Оланна истратила почти все деньги из конверта на печенье и ириски в блестящих обертках, которые покупала у женщины, торговавшей за линией фронта, но даже эти лакомства Малышку не радовали. Оланна сажала Малышку на колени и насильно совала ей в рот ямсовое пюре, а когда девочка давилась и плакала, Оланна тоже не могла сдержать слез. Больше всего она боялась, что Малышка может умереть. Мучительный страх не покидал ее, отравлял мысли. Оденигбо забросил свой Агитационный корпус и после работы мчался домой. Оланна знала, что он разделяет ее беспокойство, но вслух они это не обсуждали, как будто облечь их страх в слова значило сделать смерть Малышки неизбежной. Они избегали этой темы до того утра, когда Оденигбо собирался на работу, а Оланна сидела, склонившись над спящей Малышкой. Звучный голос ведущего Радио Биафра наполнял комнату.

Страны Африки пали жертвой заговора британо-американских империалистов, использовавших рекомендации комитета как предлог для поставки вооружений Нигерии, чей марионеточный неоколониалистский режим доживает последние дни…

– Так и есть! – сказал Оденигбо, наскоро застегивая рубашку.

Малышка заворочалась в кроватке. Личико ее осунулось, стало недетским – изможденное, с тонкой кожей. Оланна задержала на ней взгляд.

– Малышке не выжить, – проговорила она едва слышно.

Оденигбо замер, выключил радио, подошел и прижал к груди голову Оланны. Его долгое молчание подтверждало, что Малышке не миновать смерти. Оланна отпрянула.

– Ей нездоровится, вот она и не ест ничего, – сказал он, но голосу недоставало привычной твердости.

– Ты только посмотри, как она исхудала!

– Нкем, кашель проходит, а значит, вернется и аппетит.

Он не сказал тех слов, что она ждала от него, не взял на себя роль доброго вестника, не заверил, что Малышка поправится, а продолжил спокойно собираться на работу. На прощанье он поцеловал ее не обычным долгим поцелуем, а небрежно, на ходу, – тоже повод для недовольства. Слезы застилали Оланне глаза. Вспомнилась Амала. Она не подавала вестей с того самого дня в больнице, но теперь Оланна задумалась, надо ли будет дать ей знать, если Малышка вдруг умрет.

Малышка зевнула и проснулась.

– Доброе утро, мама Ола. – Даже голосок ее будто совсем истаял.

– Малышка, ezigbo nwa [82]Хорошая моя ( игбо ).
, как себя чувствуешь? – Оланна взяла девочку на руки, прижала к себе, и к горлу подступил комок – до чего исхудала, стала легче пуха. – Будешь кашку, детка? Или хлеба? Что ты хочешь?

Малышка мотнула головой. Оланна упрашивала ее выпить хоть капельку молочного коктейля, когда появилась миссис Муокелу с мешком из рафии и победной улыбкой.

– На Бишоп-роуд открылся центр помощи, и я туда помчалась с утра пораньше. Пусть Угву принесет миску.

Угву принес миску, и миссис Муокелу отсыпала туда желтого порошка.

– Что это? – удивилась Оланна.

– Яичный порошок. – Миссис Муокелу повернулась к Угву: – Пожарь для Малышки.

– Пожарить?..

– Ты что, глухой? Плесни туда воды и пожарь, osisol Говорят, детям нравится.

Угву, смерив ее долгим взглядом, пошел на кухню. Яичный порошок, поджаренный на пальмовом масле, вышел мокрым, противно-желтым. Малышка съела все до капли.

Центр помощи располагался в здании бывшей женской школы. Глядя на обнесенный стеною и поросший травой школьный двор, Оланна пыталась представить, каким он был до войны, как спешили по утрам на занятия старшеклассницы, а по вечерам бегали к воротам на свидания со студентами из правительственного колледжа неподалеку. Теперь же, на рассвете, ржавые ворота были заперты. Снаружи толпился народ. Оланна смущенно стояла среди мужчин, женщин и детей, которые, казалось, давно привыкли ждать, когда их впустят и дадут продукты, присланные из-за границы неизвестно кем. Возникло чувство, что она поступает безнравственно, получая продукты задаром. За оградой суетились люди, стояли столы с мешками провизии, видна была табличка: «Всемирный совет церквей». Женщины в очереди, сжимая корзины, заглядывали за ограду и ворчали, что люди из центра тянут время. Мужчины переговаривались между собой; самый древний старик был в красном головном уборе вождя, украшенном пером. Громче всех говорил какой-то юноша – выкрикивал тарабарщину, лепетал, как младенец.

– Контуженный, – шепнула миссис Муокелу.

Все остальное время миссис Муокелу молчала, потихоньку протискиваясь ближе к воротам, ведя за собой Оланну. Позади них кто-то начал рассказ об одной из побед Биафры. «Ей-богу, все солдаты-хауса как один развернулись и побежали – поняли, что перед ними грозная сила…» Голос рассказчика оборвался, когда из глубины двора к воротам вышел инспектор – стройный, в просторной футболке с надписью «Земля восходящего солнца», с пачкой бумаг в руках. Выступал он важно, широко развернув плечи.

– Тихо! Тихо! – скомандовал он, открывая ворота.

Стремительный натиск толпы застал Оланну врасплох. Ее чуть не сбили с ног. Толпа словно выпихнула ее одним выверенным движением, почуяв, что она здесь чужая. Стоявший рядом старик больно ткнул ее локтем в бок и устремился в ворота. Миссис Муокелу бросилась к одному из столов. Старик в шапке с пером упал, но тут же поднялся и, спотыкаясь, побежал занимать очередь. Охранники с длинными бичами рявкали: «Тихо! Тихо!» Женщины за столами с суровыми лицами опускали продукты в протянутые сумки и говорили: «Все, следующий!»

– Переходите туда! – приказала миссис Муокелу, когда Оланна встала за ней. – Там очередь за яичным порошком, идите туда. Здесь дают вяленую рыбу.

Оланна встала в очередь и едва удержалась, чтобы не толкнуть женщину, которая старалась оттеснить ее. Оланна пропустила женщину вперед. Стоять в очереди за подачками было неловко, стыдно. Почти у самого прилавка она заметила, что в сумки и миски насыпают не желтый порошок, а белый – кукурузную муку. Яичный порошок раздавали в следующей очереди. Оланна поспешила туда, но женщина за столом встала и крикнула: «Желток кончился!»

У Оланны сжалось сердце, она бросилась следом за женщиной.

– Послушайте, – молила она.

– Что вам? – спросила женщина. Стоявший неподалеку инспектор обернулся и устремил взгляд на Оланну.

– Моя дочка больна… – начала Оланна.

Женщина перебила ее:

– Вон очередь за молоком.

– Нет, нет, она ничего не ест, только омлет из яичного порошка. – Оланна схватила женщину за руку: – Biko, пожалуйста, мне нужен порошок.

Женщина отпихнула ее, влетела в здание школы и хлопнула дверью. Оланна осталась снаружи. Инспектор, по-прежнему не спуская с нее глаз и обмахиваясь стопкой бумаг, сказал:

– А я вас знаю.

Оланна обернулась. Плешивый, бородатый. Нет, она такого не знала. Наверняка один из тех, кто говорит «мы знакомы», чтобы приударить за женщиной. Оланна пошла прочь.

– Ну, вспомните, – сказал инспектор. Он подошел ближе, улыбнулся дружески; лицо у него было открытое, радостное. – Несколько лет назад, в аэропорту Энугу, когда я встречал брата – он возвращался из-за границы. Вы говорили с моей мамой. Вы ее успокоили, когда самолет приземлился, а остановился не сразу.

С тех пор прошло лет семь. Оланна смутно припоминала тот день в аэропорту, его простонародный говор, волнение от предстоящей встречи с братом. Тогда он выглядел старше, чем сейчас.

– Так это вы? – спросила она. – Но как вы меня узнали?

– Да разве ваше лицо забудешь? Моя мама всем рассказывает о красавице, что держала ее за руку. Эту историю знает вся наша семья. Если кто заговаривает о возвращении брата, мама ее рассказывает.

– Как поживает ваш брат?

Инспектор просиял от гордости.

– Он большой человек в директорате. Это он устроил меня в центр помощи.

Оланна тотчас же подумала, не поможет ли он ей достать яичный порошок. Но вслух спросила:

– Как ваша матушка, здорова?

– Здорова. Живет в Орлу, у брата. Она сильно хворала, когда моя старшая сестра не вернулась из Зарии. Мы все думали, эти дикие звери сделали с ней то же, что и с остальными, но сестра вернулась – друзья-хауса ей помогли, – и мама поправилась. То-то обрадуется она, когда я расскажу, что видел вас!

Он замолчал, глянул в сторону – возле одного из столов сцепились две девчонки, одна кричала: «Я говорю – рыба моя!» – а другая: «Тогда нам обеим не жить!»

Инспектор вновь обратился к Оланне:

– Схожу посмотрю, что там стряслось. А вы подождите у ворот. Я к вам пришлю кого-нибудь с яичным порошком.

– Спасибо. – Оланна обрадовалась, что он предложил, и все же было неловко. У ворот она притаилась в укромном уголке, чувствуя себя воровкой.

– Я от Окоромаду, – сказала ей в ухо молодая женщина, и Оланна подскочила на месте. Сунув ей в руку пакет, женщина повернула вглубь двора.

– Передайте от меня спасибо!

Если женщина и услышала, то виду не подала. Пакет приятно оттягивал руку, пока Оланна дожидалась миссис Муокелу. Дома Малышка съела все, оставив на тарелке только жир, и Оланна диву давалась, как не противен ребенку пластмассовый вкус сухого желтка.

Когда Оланна снова пришла в центр помощи, Окоромаду у ворот разговаривал с людьми. Некоторые из женщин держали под мышками свернутые циновки; они провели ночь у школы.

– Сегодня ничего нет. Грузовик, который вез нам продукты из Авомамы, ограбили по дороге, – говорил Окоромаду. Таким сдержанным тоном политические деятели обращаются к своим сторонникам. Окоромаду знал, что от него зависит жизнь людей, и явно наслаждался властью. – У нас вооруженная охрана, но грабят нас солдаты. Перекрывают дороги и обчищают грузовики, даже бьют водителей. Приходите в понедельник – может быть, мы откроемся.

К Окоромаду подскочила женщина и сунула ему в руки младенца:

– Тогда забирайте моего сына! Кормите, пока не откроетесь! – И двинулась прочь. Малыш был худенький, желтушный и вопил во все горло.

– Вернись, женщина! – Окоромаду держал ребенка на вытянутых руках, подальше от себя.

Остальные женщины накинулись на мать: «Родное дитя бросаешь? Побойся Бога!» – но не кто-нибудь, а миссис Муокелу подбежала к Окоромаду, забрала малыша и отдала матери.

– Берите ребенка, – сказала она. – Он не виноват, что продуктов сегодня нет.

Толпа разошлась. Оланна и миссис Муокелу тоже медленно пошли прочь.

– Неизвестно, вправду ли солдаты ограбили грузовик, – говорила миссис Муокелу. – Откуда нам знать, сколько эти самые инспекторы припрятали? Соли здесь никогда не дают – вся идет на продажу.

Вспомнив, как миссис Муокелу вернула матери младенца, Оланна сказала:

– Вы мне напоминаете мою сестру.

– Чем?

– Она очень сильная. Ничего не боится.

– На фотографии, что вы мне показывали, она курит. Как проститутка.

Оланна, застыв на месте, уставилась на миссис Муокелу.

– Я не говорю, что она проститутка. Я просто хочу сказать, что курить нехорошо, потому что курят проститутки.

Оланне показалось, что щетина на подбородке и руках у миссис Муокелу злобно топорщится. Оланна молча прибавила шагу, обогнала миссис Муокелу и даже не простилась с ней у поворота на свою улицу. Малышка ждала ее на крыльце рядом с Угву.

– Мама Ола!

Оланна обняла девочку, пригладила ей волосы. Малышка держала ее за руку, заглядывала в глаза.

– Ты принесла желток, мама Ола?

– Нет, детка. Но скоро принесу, – пообещала Оланна.

– Здравствуйте, мэм. Ничего нет? – спросил Угву.

– Не видишь, корзина пустая? – огрызнулась Оланна. – Ты что, ослеп?

В понедельник Оланна отправилась в центр помощи одна. Миссис Муокелу не зашла за ней с утра, не увидела ее Оланна и среди толпы. Ворота оказались на замке, во дворе – ни души, и Оланна прождала час, пока люди не начали расходиться. Во вторник ворота были заперты. В среду на них повесили новый замок. Только в субботу ворота открылись, и Оланна сама удивилась, до чего легко она влилась в толпу, как проворно переходила из очереди в очередь, увертывалась от свистевших в воздухе палок охраны, толкалась в ответ на тычки. Оланна собиралась домой с мешочками кукурузной муки, сухого желтка и двумя вялеными рыбинами, когда появился Окоромаду.

Он помахал ей и окликнул:

– Nwanyi oma! Красавица!

Окоромаду до сих пор не знал ее имени. Он подошел, положил ей в корзину банку говяжьей солонины и убежал, будто и не сделал ничего. При виде длинной красной жестянки Оланна чуть не рассмеялась от нечаянной радости. Она достала банку, оглядела со всех сторон, провела рукой по прохладному металлу, а когда подняла взгляд, на нее в упор смотрел контуженный солдат. Оланна спрятала жестянку в корзину, прикрыла сверху сумкой, довольная, что миссис Муокелу нет рядом и не надо с ней делиться. Дома она попросит Угву приготовить мясное рагу, но часть мяса прибережет на бутерброды, и они с Оденигбо и Малышкой устроят настоящее чаепитие по-английски.

Контуженный солдат вышел следом за ней из ворот. На пыльной дороге, что вела к шоссе, Оланна ускорила шаг, но ее обступили сразу пятеро таких же, все в изодранной военной форме. Все тыкали пальцами в ее корзину, бормотали что-то бессвязное, Оланна разбирала лишь отдельные слова: «Женщина!», «Сестрица!», «Дай!», «Мы умирать голодный смерть!».

Оланна крепче сжала корзину. Еще чуть-чуть – и она разревелась бы от страха и бессилия.

– Прочь отсюда! А ну убирайтесь!

Не ожидав такого отпора, солдаты на миг притихли, но тут же двинулись на нее все разом, точно ведомые внутренним голосом. Они подступали все ближе. Они были способны на все, что-то преступное, беззаконное чувствовалось в них и их оглушенных взрывами мозгах. Страх пополам с яростью придал Оланне сил, она представила, как бросается на них, душит, убивает. Говяжью солонину она никому не отдаст. Никому. Она отступила на пару шагов. И вдруг – все произошло так быстро, что Оланна не сразу поняла, в чем дело, – солдат в синем берете рванул у нее из руки корзину, выхватил банку мяса и бросился наутек. Остальные за ним. Лишь один застыл на месте, разинув рот глядя на Оланну, но вскоре тоже пустился бежать, но не вдогонку за всеми, а в противоположную сторону. Корзина валялась на земле. Оставшись посреди дороги, Оланна зарыдала беззвучно, в бессильном отчаянии. Говяжья солонина и не принадлежала ей по праву. Она подняла корзину, стряхнула песок с мешочка кукурузной муки и поплелась домой.

Оланна и миссис Муокелу почти две недели избегали друг друга в школе, и потому Оланна удивилась, вернувшись однажды домой и застав на крыльце миссис Муокелу с ведерком серой древесной золы.

Миссис Муокелу встала:

– Я пришла научить вас делать мыло. Знаете, как оно вздорожало?

Оланна помолчала, глядя на ветхую хлопчатобумажную блузу с сердитым лицом Его Превосходительства. Своим добровольным уроком миссис Муокелу явно пыталась загладить вину. Взяв ведерко с золой, Оланна провела миссис Муокелу на задний двор и, когда та рассказала и показала, как делать мыло, припрятала ведерко возле груды бетонных плит.

Оденигбо, услышав рассказ Оланны, только головой покачал. Они сидели под тростниковой крышей веранды, на деревянной скамейке у стены.

– Бессмысленная затея. Ну какой из тебя мыловар?

– Думаешь, не смогу?

– Лучше бы она извинилась перед тобой.

– Вообще-то я тоже хороша, слишком близко к сердцу приняла. Потому что Кайнене оскорбили. – Оланна заерзала на скамейке. – Не знаю, дошли ли до Кайнене мои письма.

Оденигбо ничего не сказал, просто молча взял ее за руку; Оланне было приятно, что они понимают друг друга без слов.

– А грудь у миссис Муокелу тоже волосатая? – поинтересовался Оденигбо. – Ты не в курсе?

То ли он сам не выдержал, то ли Оланна рассмеялась первой, но оба зашлись хохотом, чуть не упали со скамейки. Потом их от каждого пустяка разбирал смех. Оденигбо заметил, что на небе ни облачка, Оланна добавила: отличная погодка для бомбардировщиков – и оба расхохотались. С ними поздоровался соседский мальчонка в дырявых шортах, обветренная попка наружу, – ответив на приветствие, они загоготали еще пуще. Чудо-Джулиус застал их на скамейке, рука в руке, с влажными от смеха глазами. Его расшитый блестками китель сверкал на солнце.

– Я вас угощу самым лучшим пальмовым вином в Умуахии! Пусть Угву принесет бокалы. – Чудо-Джулиус поставил на стол небольшую канистру. Весь он, в броском наряде, излучал радостную уверенность, будто ему все нипочем. Когда Угву принес бокалы, он сказал: – Слышали, что в Лагос пожаловал сам Гарольд Вильсон? А с ним – британская армия, нас добивать. Говорят, он прихватил два батальона.

– Садись, дружище, и брось пороть чушь, – сказал Оденигбо.

Чудо-Джулиус хохотнул и шумно глотнул вина.

– Я порю чушь? Ну-ка, где у вас радио? Вряд ли Лагос объявит на весь мир, что британский премьер прибыл на расправу с нами, зато эти придурки в Кадуне уж наверняка скажут.

Вышла Малышка в стареньком, поношенном платье.

– Здравствуйте, дядя Джулиус.

– Малышка-мышка! Как твой кашель? Проходит? – Чудо-Джулиус окунул палец в пальмовое вино и дал Малышке лизнуть. – Вот лучшее средство от кашля.

– Джулиус! – возмутилась Оланна.

Чудо-Джулиус широко взмахнул рукой:

– Вино – великая сила!

– Иди к нам, Малышка, посиди со мной, – позвала Оланна, посадила девочку на колени, обняла. Какая радость, что Малышка меньше кашляет и хоть что-то ест.

Оденигбо достал из-под скамейки приемник. Резкий звук нарушил тишину, и Оланна сперва решила, что это помехи, но тут же поняла: воздушная тревога. Кто-то неподалеку крикнул: «Вражеский самолет!» Чудо-Джулиус скомандовал: «В убежище!» – и спрыгнул с веранды, опрокинув канистру с вином. Соседи бежали, кричали, но Оланна не разбирала слов – в голове гудел сигнал тревоги. Она поскользнулась в луже вина, ушибла колено.

Оденигбо помог ей встать, схватил на руки Малышку и бросился в укрытие. С неба дождем посыпались пули, когда Оденигбо придерживал железный лист у входа в бункер и все забирались внутрь. Оденигбо спустился последним. Угву прилетел прямо из кухни, с ложкой, измазанной супом.

Прогремел первый взрыв. За ним – еще и еще, ближе, громче, содрогнулась земля. Плакали дети, женщины молились в голос. Оланне казалось, что мочевой пузырь у нее вот-вот лопнет и исторгнет не мочу, а молитвы, что переполняют ее. К ней вплотную стояла женщина с ребенком на руках, мальчиком младше Малышки. В полутьме бункера Оланна различила на теле малыша белые струпья: стригущий лишай. Новый взрыв сотряс землю. И вдруг все смолкло. Воздух был так тих, что, когда выбирались из бункера, слышны были крики птиц вдалеке. Пахло гарью.

– Молодцы наши зенитчики! – воскликнул кто-то.

– «Биафра победит!» – запел Чудо-Джулиус, и вскоре вся улица подхватила:

Оланна смотрела на Оденигбо, захваченного песней, и тоже попыталась подпевать, но слова не шли с языка. Болело ушибленное колено. Взяв за руку Малышку, Оланна медленно пошла в дом.

Вечером, когда Оланна купала Малышку, вновь прозвучал сигнал тревоги. Выхватив голенькую девочку из ванны, Оланна побежала на улицу. Мокрая Малышка чуть не выскользнула у нее из рук. Отовсюду несся рев самолетов и треск зениток, и зубы у Оланны выбивали дробь. Она нырнула в бункер.

– Где Оденигбо? – хватилась она чуть погодя и вцепилась в руку Угву: – Где твой хозяин?

– Где-то здесь, мэм. – Угву крутил головой.

– Оденигбо! – крикнула Оланна.

Он не отозвался. Оланна не помнила, чтобы он заходил в бункер, – значит, до сих пор где-то снаружи. От мощного взрыва у нее заложило ухо, казалось, мозг вытечет, если наклонить голову набок. Оланна протискивалась к выходу из бункера. Угву окликал ее, женщина из соседнего дома звала: «Вернитесь! Вы куда?»

Не обращая на них внимания, Оланна выбралась из бункера и от слепящего солнечного света едва не лишилась чувств. Сердце у нее колотилось, но она бежала и звала Оденигбо, пока не увидела его склонившимся над распростертым на земле человеком. Она смотрела на Оденигбо – волосатая грудь, небритый подбородок, рваные шлепанцы, – и от внезапной мысли о хрупкости всего живого, о том, что и он может умереть, к горлу подступил комок, сердце сжалось. Всхлипнув, Оланна прильнула к нему. Соседний дом был объят пожаром.

– Нкем, ничего страшного, – пробормотал Оденигбо. – Его задело, но рана, похоже, неглубокая. – Отстранив Оланну, он опять склонился над раненым, которому перевязывал руку своей рубашкой.

Утром небо было похоже на море в штиль. Оланна заявила, что не пойдет на работу и Оденигбо не отпустит: надо на весь день спрятаться в бункере.

Оденигбо рассмеялся:

– Глупости.

– Все равно никто не приведет детей в школу.

– И чем ты будешь заниматься? – поинтересовался Оденигбо ровным тоном; так же спокойно он храпел всю ночь, пока Оланна лежала без сна, в поту, и ей слышались взрывы бомб.

– Не знаю.

Оденигбо чмокнул ее.

– В случае тревоги беги в убежище и ничего не бойся. Возможно, я немного задержусь, если поеду с Корпусом в Мбайсе.

Сначала его беспечность разозлила Оланну, но потом, наоборот, успокоила. Она верила его словам, но лишь пока он был рядом. Как только дверь за ним закрылась, Оланна почувствовала себя совершенно беззащитной. Она не стала принимать ванну, не решалась выйти в уборную, ни разу не присела, боясь задремать и не услышать сирену. Она пила воду, чашку за чашкой, уже раздуло живот, а во рту по-прежнему было сухо.

– Мы идем на весь день в бункер, – сказала Оланна Угву.

– В бункер, мэм?

– Ты слышал.

– Нельзя весь день просидеть в бункере, мэм.

– Я сказала, будем сидеть в бункере.

Угву пожал плечами:

– Да, мэм. Взять с собой еду для Малышки?

Оланна не ответила. Она залепила бы ему по физиономии при малейшем намеке на ухмылку. Впрочем, и по глазам видно, что его разбирает смех: надо же – взять тарелку с Малышкиной кашей и заползти на весь день в сырую яму!

– Собирай Малышку, – велела Оланна и включила радио.

– Да, мэм, – отозвался Угву. – О nwere igwu [83]У нее вши ( игбо).
. Я сегодня нашел яйца у нее в волосах. Яйца вшей. Но всего два.

– Вши? Какие вши? Откуда у Малышки вши? Я ее держу в чистоте. Малышка! Малышка! – Оланна притянула девочку к себе и начала расплетать косички. – От соседских детей набралась, от грязнуль, с которыми играешь! – У Оланны тряслись руки, она нечаянно дернула прядку, и Малышка заплакала. – Стой тихо! – шикнула Оланна.

Малышка вывернулась, подбежала к Угву и встала с ним рядом, глядя на Оланну исподлобья, как на чужую. Их молчание разорвал гимн Биафры по радио:

Они дослушали гимн до конца.

– Выведи Малышку на веранду и будь начеку, – устало попросила Оланна.

– В бункер не идем? – уточнил Угву.

– Просто выведи ее на веранду.

– Да, мэм.

Оланна крутила ручку настройки. Жаль, рано еще – не настал час сводок с фронта, огневых речей о мощи Биафры, нужных Оланне как воздух. По Би-би-си передавали военные новости: посланцы от римского папы, от Организации африканского единства, от Содружества прибывали в Нигерию с предложением мира. Оланна слушала рассеянно и выключила, услыхав, что Угву с кем-то разговаривает. Она поспешила на улицу посмотреть, кто пришел. Миссис Муокелу стояла за спиной Малышки и заплетала ей косички, которые распустила Оланна. Волосы у нее на руках лоснились, словно их хорошенько намазали пальмовым маслом.

– Вы тоже не пошли в школу? – спросила Оланна.

– Я знала, что родители не пустят детей на занятия.

– Ну конечно, кто же пустит? Нас бомбят без остановки!

– А все из-за приезда Гарольда Вильсона, – фыркнула миссис Муокелу. – Хотят его поразить, чтобы он привел сюда всю британскую армию.

– Чудо-Джулиус то же говорит, но быть такого не может!

– Быть не может? – Миссис Муокелу улыбнулась, как будто Оланна ляпнула несусветную глупость. – А кстати, насчет этого Чудо-Джулиуса, – вы знаете, что он продает фальшивые пропуска?

– Он армейский интендант.

– Может, он и поставляет армии всякую мелочевку, но еще и торгует поддельными пропусками. Брат у него большой начальник, и они заодно. Из-за таких всякая шушера и бегает с пропусками. – Миссис Муокелу заплела очередную косичку, погладила Малышку по голове. – Его брат – преступник. Говорят, он всем своим родственникам-мужчинам сделал отсрочки от армии. А знали бы вы, что он вытворяет с молоденькими девушками, которые ищут богатых покровителей! Заводит в спальню сразу по пять! Таких мерзавцев, как он, надо расстрелять, когда Биафра победит!

Оланна подскочила:

– Это самолет? Самолет?

– Kwa, откуда? – засмеялась миссис Муокелу. – Дверь у соседей скрипнула, а вы уж сразу – самолет.

Оланна опустилась на пол веранды и вытянула ноги. Страх отнял у нее все силы.

– Слыхали, что наши сбили их бомбардировщик под Икот-Экпене? – продолжала миссис Муокелу. – И сбил не кто-нибудь, а мирный житель, охотничьим ружьем! Видать, нигерийцы такие безмозглые, что всякий, кто с ними свяжется, тоже теряет разум. Россия с Британией дали им самолеты, а эти олухи даже летать на них не умеют, вот и приглашают белых летчиков, но и те в цель не попадают. Ха! Половина их бомб вообще не взрывается!

– Зато другой половины хватит, чтобы всех нас перебить, – вздохнула Оланна.

Миссис Муокелу пропустила ее слова мимо ушей.

– Говорят, перед нашими минами-огбунигве они от страха дрожат! В Афикпо одна такая мина убила несколько сот человек, но целый нигерийский батальон разбежался в ужасе. Ничего подобного они прежде не видали. Нам еще есть чем их удивить! – Миссис Муокелу усмехнулась, покачала головой, дернула половинку желтого солнца на шее. – Говон послал их бомбить рынок Авгу после полудня, когда торговля в разгаре. Он запретил Красному Кресту присылать нам продукты, запретил kpam-kpam [84]Полностью ( игбо ).
, чтобы уморить нас голодом. Да только ничего у него не выйдет. Если бы к нам, как к Нигерии, само шло в руки оружие и самолеты, война давным-давно кончилась бы и все вернулись в родные дома. Но мы все равно победим! Разве Бог спит? Нет!

Взвыла сирена. Оланна так давно ждала сигнала тревоги, что вздрогнула еще до того, как услышала. Она кинулась к Малышке, но Угву уже схватил девочку на руки и помчался к бункеру. Рев самолетов показался Оланне далеким громом, а за ним раздались зенитные очереди. Забираясь в убежище, Оланна подняла голову. Бомбардировщики ястребами неслись над землей, низко-низко, в клубах сизого дыма.

Когда покидали убежище, кто-то крикнул:

– Бомбили начальную школу!

– Нашу школу разбомбили, варвары, – сказала миссис Муокелу.

– Гляньте-ка, еще один бомбардировщик! – Соседский парень со смехом показал на грифа в небе.

Оланна и миссис Муокелу вместе со всеми поспешили к начальной школе Аквакумы. Навстречу им двое мужчин несли обугленный труп. Дорогу к школе разворотила воронка от бомбы, такая огромная, что в нее мог провалиться и грузовик. Крыша учебного корпуса превратилась в груду бревен, железа, мусора: и свой кабинет Оланна не узнала. Все окна в здании выбило взрывом, на школьном дворе, где дети всегда возились в песке, кусок шрапнели оставил в земле изящный след. Помогая выносить немногие уцелевшие стулья, Оланна не переставала удивляться, что смертоносный металл может выписывать на земле такие красивые завитки.

На следующее утро тревогу не объявляли. Оланна разводила кукурузную муку для Малышкиной каши, когда внезапно раздался гул бомбардировщиков – и она похолодела. Пришла чья-то смерть. Возможно, сегодня все они умрут. Смерть казалась единственной реальностью, пока Оланна сидела в убежище, сжавшись в комок, растирала землю в пальцах и ждала, когда бункер взлетит на воздух. Взрывы звучали все ближе и громче, земля дрожала. Оланна ничего не чувствовала, словно душа отделилась от тела. Прогремел еще взрыв, снова содрогнулась земля, захихикал кто-то из голых малышей, поймав сверчка. Взрывы смолкли, народ вокруг зашевелился. Если бы она умерла, а вместе с ней Оденигбо, Малышка, Угву, в бункере все так же пахло бы свежей землей, как на вспаханном поле, и так же всходило бы солнце, и прыгали бы сверчки. Война продолжалась бы, но уже без них. Мысль о собственном ничтожестве заставила позабыть о страхе, привела Оланну в бешенство. Ну уж нет, она не жалкая песчинка. Пока Биафра не победила, нельзя существовать в ожидании смерти, нельзя позволять вандалам диктовать условия твоей жизни.

Оланна первой выбралась из бункера. Рядом с мертвым ребенком каталась по земле женщина. «Говон, что я тебе сделала? Говон, olee ihe m mere gi?» – рыдала она. Несколько женщин поставили ее на ноги. «Тише, хватит плакать, – говорили они. – Подумай о других своих детях!»

Оланна пошла на задний двор, достала ведерко с золой и начала просеивать. Разводя огонь, она закашлялась – от дыма щипало в носу.

Угву наблюдал за ней.

– Давайте я сам, мэм.

– Не надо. – Оланна высыпала золу в таз с холодной водой и размешала с такой силой, что облила ноги. Поставила таз на огонь. Угву молча ушел в дом – наверняка почувствовал ярость, что кипела в ней. Женщина на улице уже охрипла от плача. «Говон, что я тебе сделала? Говон, olee ihe m mere gi?» – повторяла она. Оланна добавила в остывшую смесь пальмового масла и мешала, мешала, покуда руки не онемели от усталости. Все доставляло ей удовольствие: и струйки пота под мышками, и сила в каждом ударе сердца, и пахучее пенящееся месиво, которое у нее получилось. Она сделала мыло.

На другое утро по дороге в школу Оланна не стала перебегать площадь. Осторожность – признак слабости и безверия. Она шла твердой поступью, то и дело вскидывая голову и выискивая в ясном небе бомбардировщики, – покажись они только, она зашвыряет их камнями, осыплет проклятиями. На уроки пришло не больше четверти класса. Ребята сидели на струганых досках, и неяркое утреннее солнце светило в комнату, лишенную крыши. Оланна, развернув полотняный флаг Биафры, который взяла у Оденигбо, объяснила смысл символов. Красный цвет – это кровь наших братьев и сестер, убитых на Севере, черный – скорбь по ним, зеленый – грядущее процветание Биафры и, наконец, половина желтого солнца – славное будущее. Она научила ребят салютовать, как Его Превосходительство, и велела срисовать портреты двух вождей – ее собственные наброски. Его Превосходительство вышел у нее крепким, мускулистым и был обведен толстым контуром, а замухрышка Говон был нарисован тонкими линиями.

Нкирука, ее лучшая ученица, оттенила лица и несколькими штрихами снабдила Говона злобным оскалом, а Его Превосходительству подарила широкую улыбку.

– Я хочу убить всех вандалов, мисс, – сказала Нки-рука, подходя к Оланне, чтобы отдать рисунок. На губах ее играла улыбка отличницы, осознающей свою правоту.

Дома, когда Оденигбо вернулся, Оланна рассказала ему, как легко слетело с уст ребенка слово «убить» и как ее обожгло чувство вины. Они сидели в спальне, тихо бормотало радио, за стеной звонко смеялась Малышка.

– Никого она не собирается убивать, нкем. Просто ты привила ей любовь к родине. – Оденигбо избавился от туфель.

– Не знаю, не знаю…

Однако слова Оденигбо и гордость на его лице воодушевили Оланну. Ему понравилось, что в этот раз она горячо говорила о правом деле, как полноправная его участница.

– Красный Крест сегодня вспомнил о нашем директорате. – Оденигбо кивнул на коробку, что принес с работы.

Оланна открыла коробку и выложила на кровать пузатые банки сгущенки, высокую узкую жестянку молочного коктейля и пачку соли. Настоящее сокровище. Звучный голос сообщил по радио, что доблестные защитники Биафры теснят врага под Абакалики.

– Давай устроим праздник! – воскликнула Оланна.

– Праздник?

– Пусть скромный, но все же праздничный ужин. Ну, знаешь, как когда-то в Нсукке.

– Войне скоро конец, нкем, и мы вволю напразднуемся в свободной Биафре.

– Верно, но и война нам не помешает устроить праздник.

– Нам и для себя едва хватает.

– Для себя у нас более чем достаточно.

Слова ее вдруг обрели иной смысл, она отступила и одним движением сдернула через голову платье. Расстегнула ему брюки, но снять не разрешила. Повернулась спиной, оперлась о стену и направила его внутрь себя; ее волновало его изумление, приятно было чувствовать сильные руки на своих бедрах. Даже зная, что за стенкой Угву с Малышкой, она не могла сдержать стоны. Волна за волной накатывало первобытное удовольствие. Наконец оба в изнеможении откинулись на спину, задыхаясь и смеясь.

 

26

Угву терпеть не мог продукты из центра помощи. Рис мучнистый, совсем не то что длинные узкие зернышки в Нсукке, кукурузная мука слипалась в горячей воде комьями, а сухое молоко оседало на дне чашек. Угву скривился, отмеряя сухой желток. Неужели эта гадость получается из нормального куриного яйца? Угву всыпал порошок в тесто, размешал. Во дворе грелся на огне котел, до середины наполненный белым песком; чуть погодя, когда раскалится, нужно будет поставить в песок тесто. Этому способу печь пироги Оланну научила миссис Муокелу. Угву сперва решил, что ничего путного не выйдет; миссис Муокелу чего только не сочинит, надоумила, к примеру, Оланну варить самодельное мыло – темно-бурую мешанину, по виду как детский понос. К удивлению Угву, первый пирог Оланне удался на славу. Оланна, правда, смеялась. Сказала, что эта смесь муки, пальмового масла и сухого желтка недостойна гордого имени торта, зато хотя бы мука не пропала.

Угву злился на Красный Крест: чем присылать одну муку, спросили бы лучше у биафрийцев, какие им нужны продукты. Когда открылся новый центр помощи – куда Оланна пошла с четками на шее, узнав от миссис Муокелу, что в «Каритас» благоволят к католикам, – Угву надеялся, что продукты будут поприличней. Но Оланна принесла все то же самое, а вяленая рыба оказалась еще солоней. А Оланна все равно радовалась и весело мурлыкала песенку.

Если Оланна возвращалась ни с чем, то не пела. Устроившись на веранде, она смотрела вверх, на тростниковую крышу, и вздыхала:

– Помнишь, Угву, как мы выливали мясной суп уже на второй день?

Угву жаждал сам пойти в центр помощи, уверенный, что Оланна, с ее манерами настоящей леди, дожидалась своей очереди, пока все не разберут. Да только не мог он пойти – Оланна больше не выпускала его из дому до заката. Носились слухи, что молодых парней силком забирают в армию. Соседского мальчишку и вправду средь бела дня увели, забрили в солдаты и тем же вечером отправили необученного на фронт, но все-таки зря Оланна так боялась, зря не пускала его на рынок, а за водой посылала до рассвета.

Угву услышал голоса из гостиной: Чудо-Джулиус едва не перекрикивал Хозяина. Угву прикинул, чем ему заняться. Вынуть пирог, а потом прополоть грядку с чахлой зеленью? Или просто посидеть на бетонных плитах, поглазеть на соседний дом? Вдруг выйдет Эберечи, крикнет: «Как дела, сосед?» Угву махнет в ответ, а про себя представит, как хватает ее за попку. Просто удивительно, до чего хорошо на душе, когда она с ним здоровается. Пирог вышел с хрустящей корочкой, а внутри мягкий, влажный; Угву порезал его тонкими ломтиками и подал на блюдцах. Чудо-Джулиус и Оланна сидели в гостиной, а Хозяин стоял рядом и, размахивая руками, рассказывал, как ездил с агитаторами в деревню, где местные жители принесли в жертву богине Ойе козу, чтобы избежать нападения врага.

– Целую козу! Столько белковой пищи пропало зря! – расхохотался Чудо-Джулиус.

Хозяин даже не улыбнулся.

– Нельзя недооценивать психологического значения подобных обрядов. Мы никогда не уговариваем их съесть козу, вместо того чтобы приносить ее в жертву.

– О, пирог! – Чудо-Джулиусу и вилка не понадобилась – он сунул в рот кусок целиком. – Объеденье, объеденье! Угву, моим домашним надо бы у тебя поучиться, они только и умеют печь, что чин-чин: изо дня в день все чин-чин да чин-чин, к тому же пресный и твердый. Бедные мои зубы!

– Угву у нас мастер, – согласилась Оланна. – Повариху из бара «Восходящее солнце» заткнет за пояс.

Зашел профессор Эквенуго, стукнув в открытую дверь. Руки его были обмотаны грязными бинтами.

– Что с тобой, дружище? – встревожился Хозяин.

– Обжегся слегка. – Профессор растерянно глянул на свои забинтованные руки, словно только сейчас понял, что ему не удастся погладить свой длинный ноготь. – Мы делаем нечто грандиозное.

– Неужто первый биафрийский бомбардировщик? – поддразнила Оланна.

– Нечто грандиозное, со временем оно себя покажет, – загадочно улыбнулся профессор Эквенуго. Ел он неуклюже, крошки осыпались, пока он нес кусок до рта.

Хозяин подхватил шутливый тон:

– Держу пари, это прибор для обнаружения диверсантов.

– Чертовы диверсанты! – Чудо-Джулиус сплюнул. – Продали Энугу! Бросили мирных жителей – пусть, мол, защищают нашу столицу с одними мачете в руках! И Нсукку точно так же сдали – ни с того ни с сего вдруг взяли и отступили. Наверняка у кого-то из командиров жена-хауса. Небось подмешала ему в еду зелья.

– Энугу мы отвоюем, – заверил профессор Эквенуго.

– Как отвоюем, если вандалы там вовсю хозяйничают? Сиденья от унитазов и те тащат. Сиденья от унитазов! Мне один беженец из Уди рассказал. Они занимают лучшие дома, а хозяйских жен и дочерей заставляют стряпать и раздвигать ноги.

Угву представил маму, Анулику, Ннесиначи под грязным, черным от солнца солдатом-хауса, представил так живо, что содрогнулся. Он вышел во двор, сел на бетонные плиты и зажмурился, мечтая попасть домой хоть на минуточку и убедиться, что с ними ничего не случилось. Может быть, враги уже в поселке, заняли тетушкин дом, крытый рифленым железом. А может быть, его семья бежала, прихватив кур и коз, как все те люди, что стекались в Умуахию. Угву видел беженцев, с каждым днем они прибывали – новые лица на улицах, у городского колодца, на рынке. В дверь к ним то и дело стучали женщины, с голыми тощими ребятишками, предлагали работать за еду. Иногда, прежде чем отказать, Оланна приносила им размоченное в холодной воде гарри. Миссис Муокелу приютила у себя родню, восьмерых человек. Детей она приводила поиграть с Малышкой, и после их ухода Оланна каждый раз просила Угву проверять волосы Малышки на вшей. Все соседи брали к себе родственников. К Хозяину тоже приезжали двоюродные братья, жили в гостиной, а через несколько недель уехали на фронт. Напуганных, измученных, бездомных людей было так много, что Угву не удивился, когда однажды Оланна пришла домой и сказала, что начальную школу в Аква-куме превращают в лагерь для беженцев.

– Уже привезли бамбуковые кровати и посуду. На будущей неделе приезжает новый директор по мобилизации. – Голос у Оланны был усталый. Открыв кастрюлю на плите, она уставилась на кусочки вареного ямса.

– А как же дети, мэм?

– Я спросила директрису, не переведут ли школу в другое здание, а она только расхохоталась. Оказывается, мы последние. Все школы давно превратили в лагеря для беженцев или в армейские лагеря. – Оланна накрыла кастрюлю крышкой. – Буду вести занятия здесь, во дворе.

– С миссис Муокелу?

– Да. И с тобой, Угву. Тебе тоже дадим класс.

– Да, мэм! – Радость и гордость переполнили Угву. – Мэм? Как думаете, наш поселок заняли?

– Нет, конечно, – отрезала Оланна. – Слишком он мал. С какой стати им там задерживаться? Нечего им делать в таком захолустье. Скорее уж заняли университетский городок.

Взгляды их встретились; повисло тяжелое, недоброе молчание.

– Продам свои коричневые туфли матушке Ониче, сошью Малышке новое красивое платье, – со вздохом проговорила Оланна.

Угву принялся мыть посуду.

Угву увидел, как по дороге мчится черный «мерседес-бенц», на номерной табличке значилось «Директор». Возле дома Эберечи огромный автомобиль замедлил ход, и Угву понадеялся, что машина остановится и шофер спросит у него дорогу до начальной школы. Тогда он вдоволь налюбовался бы на приборную панель. Машина не просто остановилась, она въехала прямо к ним во двор. Не успел заглохнуть двигатель, выскочил помощник в накрахмаленной форме и отдал честь, когда из машины выбрался директор.

Это был профессор Эзека. Он казался ниже ростом, чем Угву помнил, округлился, шея стала не такая тощая. Угву смотрел на него во все глаза. Профессор Эзека весь лоснился, одет был с иголочки, но надменное лицо и хриплый голос остались прежними.

– Молодой человек, дома ли хозяин?

– Нет, сэр, – ответил Угву. В Нсукке профессор Эзека называл его по имени, а сейчас вроде и не узнал. – Он на работе, сэр.

– А хозяйка?

– Ушла в центр помощи, сэр.

Профессор Эзека знаком велел помощнику принести листок бумаги, нацарапал записку и протянул Угву. Его серебряная ручка сверкала.

– Передай им, что приезжал директор по мобилизации.

– Да, сэр.

Угву вспомнил, как в Нсукке профессор Эзека брезгливо разглядывал бокалы, как сидел, скрестив тощие ноги, и спорил с Хозяином. Когда машина отъехала – медленно-медленно, точно напоказ всей улице, – к Угву подошла Эберечи. Узкая юбочка подчеркивала соблазнительно круглую попку.

– Как дела, сосед?

– Хорошо. А у тебя?

Эберечи передернула плечами: ничего.

– Это сам директор по мобилизации только что от вас уехал?

– Профессор Эзека? – небрежно уточнил Угву. – Да, он наш старый знакомый из Нсукки. Он каждый день к нам заходил, ел мою перцовую похлебку.

– Вот как! – Эберечи засмеялась, широко раскрыв глаза. – Большой Человек! Ihukwara moto, видел его машину?

– Ходовая часть импортная.

Они помолчали. Никогда прежде они не вели таких долгих бесед, и никогда Угву не видел Эберечи так близко. Он старался смотреть не вниз, на ее восхитительные бедра, а на ее лицо, большие глаза, прыщики на лбу, острые косички. Эберечи тоже смотрела на него, и Угву было неловко за свои брюки с дырой на колене.

– Как поживает девочка?

– Малышка? Отлично. Спит.

– Придешь маскировать школьную крышу?

Угву знал, что армейский подрядчик бесплатно прислал рифленое железо, чтобы перекрыть сорванную крышу начальной школы, а добровольцы маскируют ее пальмовыми листьями. Но сам он туда не собирался.

– Приду.

– Тогда до встречи.

– Пока. – Угву дождался, когда Эберечи повернула к дому, чтобы еще раз полюбоваться ее попой.

Вернулась Оланна с пустой корзиной, прочла записку профессора Эзеки, улыбаясь уголком рта.

– Да, мы только вчера узнали, что он и есть новый директор. Записка в его духе.

Записку Угву прочитал: «Оденигбо и Оланна, заскочил поздороваться. На той неделе зайду еще, если позволит нудная должность. Эзека», но все равно спросил: «Почему, мэм?»

– Видишь ли, ему всегда жилось чуточку лучше, чем всем остальным. – Оланна положила записку на стол. – Профессор Ачара обещал достать нам книги, скамейки, классные доски. Многие женщины согласились уже со следующей недели присылать к нам детей на занятия. – Она светилась радостью.

– Это замечательно, мэм. – Угву переминался с ноги на ногу. – Пойду маскировать школьную крышу. Когда вернусь, приготовлю Малышке еду.

Оланна вздохнула – она постоянно боялась, как бы его не угнали в солдаты.

– Думаю, надо помогать в таких делах, мэм, – прибавил Угву.

– Конечно, иди. Только осторожней.

Угву сразу заметил Эберечи среди остальных. Люди разбирали ворох пальмовых листьев, обрезали их, связывали и передавали мужчине, стоявшему на деревянной лестнице.

– Сосед! – обрадовалась Эберечи. – Я тут всем рассказываю, что твои домашние знакомы с самим директором!

Угву с улыбкой поздоровался со всеми. Кругом забормотали: «Добрый день, нно, kedu» – с восхищенным уважением. Знакомство с директором придало ему вес. Кто-то протянул нож для работы. На крыльце женщина толкла дынные семечки, девчонки играли в карты под деревом манго. Сильно воняло тухлятиной.

– Представь, каково жить в таком месте, – прошептала Эберечи, наклонившись к Угву. – А теперь, когда взяли Абакалики, сюда еще больше людей придет. С жильем стало совсем плохо. Те, которые работают в директоратах, и вовсе спят в машинах.

– Верно, – согласился Угву, хотя точно не знал, правда ли это. Ему нравилось, что Эберечи разговаривает с ним запросто, как со старым приятелем. В одном из классов включили радио: доблестные солдаты Биафры завершали операцию по очистке захваченной территории от врага – название сектора Угву не расслышал.

– Наши ребята задали им жару! – улыбнулась женщина, которая толкла дынные семечки.

– Баяфра победит, это написано Богом на небесах, – сказал мужчина с бородой, заплетенной в тощую косицу.

Эберечи, прыснув, шепнула Угву:

– Деревенщина. Даже не знает, как называется его страна. «Баяфра»! – передразнила она.

Угву засмеялся. В пальмовых листьях кишели толстые черные муравьи, Эберечи взвизгнула и глянула на него беспомощно, когда один заполз ей на руку. Угву смахнул его. Кожа у Эберечи была теплая, чуть влажная. Эберечи, видно, хотелось, чтобы Угву до нее дотронулся, – не похожа она на тех, кто вправду боится муравьев.

У одной из женщин к спине был привязан малыш. Поправив перевязь, в которой он сидел, она заговорила:

– По дороге с рынка мы узнали, что враги заняли перекресток и обстреливают деревню. Домой не попасть, мы развернулись и побежали. У меня осталось только это покрывало, блузка да выручка за перец. Я не знаю, что с моими детьми, – у меня еще двое старших, я их оставила дома, когда пошла на рынок. – Она заплакала. Слезы моментально залили лицо, их внезапность потрясла Угву.

– Хватит, женщина, – бросил мужчина с заплетенной бородой.

Беженка не унималась. Вслед за ней заплакал и ребенок.

С охапкой пальмовых листьев в руках Угву остановился по пути к лестнице и заглянул в один из бывших классов. Всюду кастрюли, циновки, жестяные ящики, бамбуковые кровати – казалось, комната всегда служила пристанищем для тех, кому некуда больше податься. Женщина с младенцем, привязанным к спине, мыла в кастрюле с грязной водой очищенные клубни маниоки. Личико у ребенка было сморщенное. Угву чуть не задохнулся: вонь стояла ужасная. Несло выгребной ямой, прогорклыми вареными бобами и тухлыми яйцами.

Задержав дыхание, Угву вернулся к вороху пальмовых листьев.

– Наш город никогда не сдался бы, не будь среди нас диверсантов! – заявил мужчина с бородой-косицей. – Я был в народном ополчении и знаю, сколько мы обнаружили. – Он умолк и обернулся на крики мальчишек, игравших посреди школьного двора в войну. Всем лет по десять-одиннадцать, на головах – банановые листья, в руках – бамбуковые стебли вместо винтовок. Самая длинная винтовка принадлежала командиру биафрийцев – рослому скуластому пацану.

– Вперед! – крикнул он.

Мальчишки двинулись ползком.

– Огонь!

Швыряя камни, с винтовками наперевес, бойцы ринулись в атаку.

Бородатый захлопал в ладоши:

– Молодцы, ребята! Дай им в руки оружие – и они прогонят врагов.

Со всех сторон раздались аплодисменты и одобрительные возгласы. О пальмовых листьях на время забыли.

– Знаете, я с самого начала войны рвался в армию, – рассказывал бородатый. – Куда я только не ходил! Но нигде меня не брали из-за ноги.

– А что у вас с ногой? – спросила женщина с дынными семечками.

Он повыше поднял ногу. Половина ступни была отрублена, а то, что осталось, походило на сморщенный клубень ямса.

– Потерял на Севере, – объяснил он.

Воцарилось молчание. Из класса вдруг выскочила маленькая девчонка, за ней гналась женщина, осыпая ее затрещинами.

– Говоришь, всего одну тарелку разбила? Ну же, давай, бей остальные! Kuwa ha, бей! У нас их много, да? Мы ж всю посуду привезли с собой, так? Бей! – кричала она.

Девочка спряталась за деревом манго. Мать постояла, побранилась, предупредила духов, надоумивших дочь перебить все тарелки, что у них ничего не выйдет, и вернулась в класс.

– Ребенок разбил тарелку – подумаешь, велика беда! Есть-то из этих тарелок все равно нечего! – угрюмо сказала одна из женщин, все засмеялись, а Эберечи, наклонившись к Угву, шепнула, что у бородатого воняет изо рта, вот его и не взяли в армию. Угву тянуло прижаться к ней.

Уходили они вместе, и Угву оглянулся, чтобы убедиться, что все заметили. Мимо прошел солдат в форме биафрийской армии и шлеме, выкрикивая невнятицу на ломаном английском. Шел он пошатываясь, чуть не падая. У него была одна рука, вторая обрублена выше локтя. Солдат кричал: «Не промахнись! Один враг – одна пуля, раз – и готово!» Мальчишки, окружив его, смеялись, дразнили, улюлюкали.

Эберечи посмотрела ему вслед.

– Мой брат ушел в армию в самом начале войны.

– Я не знал.

– Да. Домой он приезжал всего однажды. Встречала его вся улица, и все пацаны дрались за то, чтобы потрогать его форму.

И она замолчала до самого дома.

– До завтра, Угву.

– До завтра, – отозвался Угву. И пожалел, что о многом не успел ей сказать.

Угву расставил скамьи: три – на веранде, для класса Оланны, две – у ворот, для учеников миссис Муокелу, а для своих первоклашек – еще две у бетонных плит.

– Математика, английский и граждановедение – каждый день, – объясняла Оланна Угву и миссис Муокелу за день до начала занятий. – Постараемся, чтобы после войны дети легко влились в обычную школу. Научим их говорить на безупречном английском и безупречном игбо, как Его Превосходительство. Научим их гордости за нашу великую родину.

Угву смотрел на Оланну, гадая, откуда блеск в ее глазах – то ли слезы, то ли отсветы солнца? Он хотел перенять как можно больше у нее и миссис Муокелу, стать прекрасным учителем, показать, на что способен. В первый день занятий он пристраивал классную доску у наполовину спиленного дерева, когда пришла родственница Чудо-Джулиуса с дочерью. Женщина смерила Угву взглядом и поинтересовалась у Оланны:

– И это тоже учитель?

– Да.

– Он ведь ваш слуга? – взвизгнула она. – С каких это пор слуги стали учить детей?

– Не хотите, чтобы ваша дочь училась, – ведите ее домой.

Женщина ушла, волоча за руку дочь. Угву приготовился к сочувственному взгляду Оланны, точно зная, что ее жалость расстроит его еще больше, но Оланна дернула плечом:

– Скатертью дорожка. У ее дочери вши. Я сразу увидела яйца у нее в волосах.

Другие родители вели себя иначе. На Оланну, с ее удивительно красивым лицом, скромными расценками и безупречным английским, взирали с почтением. Ей несли пальмовое масло, ямс и гарри. Одна женщина, которая торговала за линией фронта, пришла с курицей. Армейский поставщик явился с двумя детьми и коробкой книг – книги для чтения, «Чике и река», восемь адаптированных изданий «Гордости и предубеждения». Но когда Оланна, открыв коробку, радостно обняла его, Угву стала противна похотливая улыбочка гостя.

Уже через неделю Угву убедился, что миссис Муокелу не хватает знаний. Простенькие примеры она решала с трудом, читала вслух тихо, монотонно, будто боясь запнуться, бранила учеников за ошибки, не объясняя при этом, как правильно. И Угву стал наблюдать только за Оланной. Каждый день она заставляла ребят читать вслух, так же делал и Угву. Лучше всех получалось у Малышки. В классе она была самой младшей – в свои неполные шесть лет училась вместе с семилетками, – но без ошибок читала несложные английские слова, произнося их точь-в-точь как Оланна. Зато она все время забывала, что к нему нужно обращаться «учитель», и в классе звала его по имени.

В конце второй недели, когда дети разошлись по домам, миссис Муокелу попросила Оланну посидеть с ней в гостиной.

– Я кормлю двенадцать ртов, – начала она, зажав между колен полы длинной блузы. – Муж на войне потерял ногу, какой из него работник? Я буду торговать за линией фронта, попробую раздобыть соли. А в школе больше работать не могу.

– Понимаю, – кивнула Оланна. – Но как вы будете добираться туда и возвращаться домой?

– Есть у меня знакомая – поставляет армии гарри и ездит на грузовике с вооруженной охраной. Грузовик нас довезет до Уфумы, а потом пойдем пешком туда, где легче перейти границу.

– Далеко идти?

– Миль пятнадцать-двадцать, смелому не помеха. Возьмем с собой нигерийские деньги, купим соли и гарри и вернемся к грузовику. Многие этим занимаются – и ничего. – Миссис Муокелу поднялась. – Пусть Угву меня замещает. Я точно знаю, он справится.

Угву как раз кормил Малышку супом и сделал вид, что не слышал.

Со следующего дня Угву стал замещать миссис Муокелу. Его радовал блеск в глазах старших детей, когда он объяснял значение слов, нравилось, как Хозяин хвалился Чудо-Джулиусу: «Моя жена и Угву меняют лицо нового поколения биафрийцев своей сократической педагогикой», но особенно – как Эберечи шутя называла его «учитель». Она зауважала его. Если она, стоя возле дома, смотрела, как Угву ведет урок, Угву старался говорить громче, произносил слова отчетливей. Она стала заходить после занятий – посидеть с ним на заднем дворе, поиграть с Малышкой или посмотреть, как Угву пропалывает грядку с зеленью. Иногда Оланна поручала ей отнести кукурузу на молотилку.

Как-то Угву стащил часть молока и сахара, что Хозяин принес из директората, переложил в старые жестянки и отдал Эберечи. Она поблагодарила, но равнодушно. Тогда Угву одним жарким полднем прокрался в комнату Оланны и отсыпал в самодельный бумажный пакетик душистого порошку. Ему хотелось во что бы то ни стало поразить Эберечи. Она понюхала, припудрила шею и сказала:

– Я не просила у тебя порошку.

Угву рассмеялся. Впервые он чувствовал себя с ней совершенно свободно. Она рассказала, как родители втолкнули ее к офицеру в спальню, а Угву сделал вид, будто не знал этой истории.

– У него было толстое брюхо, – продолжала она безразличным тоном. – Он все сделал быстро и велел лечь на него сверху. Когда он уснул, я хотела уйти, но он проснулся и запретил. Я всю ночь не спала, смотрела, как у него текут слюни. – Эберечи помолчала. – Потом он нам помог. Устроил брата в штаб армии.

Угву отвел взгляд. Он злился, что ей пришлось через это пройти, а еще больше был зол на себя за непристойные мысли, за то, что во время ее рассказа представлял ее голой. Позже он не раз воображал себя в постели с Эберечи – для нее все было бы совсем иначе, чем с полковником. Он обращался бы с ней бережно, как она того заслуживает, и делал бы только то, что ей нравится, только то, что она хочет. Показал бы ей позы из «Краткого руководства для пар», которое читал у Хозяина в Нсукке. Тоненькая книжица пылилась на полке в кабинете; наткнувшись на нее во время уборки, Угву второпях пролистал ее, мельком проглядев карандашные наброски, – все на них было ненастоящее и оттого волновало еще больше. Угву позаимствовал брошюру и читал по ночам у себя во флигеле. Он подумывал попробовать позу-другую с Чиньере, но не стал: ее упорное молчание во время их ночных свиданий исключало всякую новизну. Жаль, что книга осталась в Нсукке, неплохо было бы освежить в памяти кое-какие тонкости.

Угву готовил Малышке завтрак, а Хозяин принимал ванну, когда Оланна позвала их из гостиной. Радио орало на весь дом. Оланна кинулась на задний двор, к будке, с приемником в руке:

– Оденигбо! Оденигбо! Танзания нас признала!

Вышел Хозяин с влажным покрывалом вокруг пояса; мокрые волосы у него на груди блестели. Его довольное лицо выглядело непривычно без толстых очков.

– Что?

– Танзания нас признала! – повторила Оланна.

– Да ты что!

Хозяин и Оланна обнялись, прижались губами к губам, будто на двоих у них было одно дыхание.

Хозяин взял приемник и стал крутить ручку:

– Давай-ка послушаем, что другие говорят.

И «Голос Америки», и французское радио – Оланна переводила слова диктора – передавали: Танзания первой признала Биафру как независимое государство. Наконец-то Биафра существует! Угву пощекотал Малышку, та залилась смехом.

– Ньерере войдет в историю как борец за правду, – сказал Хозяин. – Конечно, многие другие страны тоже признали бы нас, но из-за Америки боятся. Америка – камень преткновения!

Угву не совсем понял, почему из-за Америки другие страны не признают Биафру, – он-то считал, что виновата Британия, – но в тот же день повторил слова Хозяина Эберечи, с умным видом, как свои собственные. Был знойный полдень, и, когда Угву пришел, Эберечи спала на циновке в тени веранды. Он окликнул ее.

Эберечи вскочила с красными глазами, обиженная, что разбудили. Но при виде Угву улыбнулась:

– Учитель, вы освободились?

– Слышала, что Танзания нас признала?

– Да, да. – Эберечи потерла глаза и засмеялась, и от ее радостного смеха у Угву потеплело на душе.

– Многие другие страны не признают нас из-за Америки; Америка – камень преткновения!

Они сидели рядом на ступеньках.

– А у нас еще одна хорошая новость, – сказала Эберечи. – Мою тетю назначили местным представителем «Каритас». Она обещала устроить меня на работу в центр помощи при церкви Святого Иоанна. Значит, буду приносить больше вяленой рыбы!

Она протянула руку и игриво ущипнула Угву за шею. Угву мечтал не просто стиснуть ее голую попку, а каждый день засыпать и просыпаться с ней рядом, говорить с ней, слышать ее смех. Она была как вторая Ннесиначи, только настоящая. Ему нравилось все, что она говорила и делала, но уже не в мечтах, а наяву. На него будто снизошло озарение, он готов был повторять снова и снова, что любит ее. Любит. Но вслух он этого не сказал. Они хвалили Танзанию, мечтали о вяленой рыбе, болтали обо всем подряд, когда по улице пронесся «пежо». Дав задний ход с громким визгом шин – водитель явно хотел покрасоваться, – машина остановилась перед домом. На борту алели неровные буквы: «Армия Биафры». Из машины вылез солдат с винтовкой. Эберечи поднялась, когда он подошел к ним.

– Вы Эберечи?

Она кивнула с опаской.

– А вы… насчет моего брата? Что-то случилось с моим братом?

– Нет. – Хитрая усмешка солдата сразу не понравилась Угву. – Вас спрашивает майор Нвогу. Он здесь, в баре.

– Ах! – Эберечи застыла с раскрытым ртом, прижав руку к сердцу. – Иду, иду. – Она бросилась в дом.

Ее внезапную радость Угву счел предательством. Солдат не спускал с него глаз. Угву поздоровался.

– Ты кто такой? – спросил солдат. – Штатский без определенных занятий?

– Я учитель.

– Onye nkuzi? Учитель? – Солдат помахивал винтовкой.

– Да, – отвечал Угву по-английски. – Мы даем уроки местным детям, учим их биафрийской национальной идее. – Он старался говорить по-английски как Оланна и надеялся, что его напыщенный тон отобьет у солдата охоту расспрашивать.

– Что за уроки? – пробубнил солдат. Недоверие на его лице теперь было разбавлено уважением.

– В основном граждановедение, математику и английский. Директор по мобилизации выделил нам деньги.

Солдат продолжал сверлить его взглядом.

Из дверей выбежала Эберечи: лицо напудрено, брови подведены, губы ярко накрашены.

– Едем, – сказала она солдату и добавила шепотом Угву на ухо: – Если меня будут искать – скажи, я ушла к Нгози.

– Что ж, господин учитель, до скорого, – попрощался солдат, и Угву почудился в глазах этого болвана-недоучки злорадный блеск. Не в силах смотреть вслед Эберечи, Угву разглядывал свои ногти. Обида, смятение и стыд лишили его сил. Не верилось, что Эберечи только что попросила его солгать, а сама убежала на свидание с мужчиной, о котором он прежде не слышал от нее ни слова. Угву пересек улицу на дрожащих ногах. Весь остаток дня был омрачен, и Угву не раз подумывал пойти в бар – посмотреть, что там творится.

Уже стемнело, когда Эберечи постучалась в заднюю дверь.

– Знаешь, что бар «Восходящее солнце» переименовали? – спросила она смеясь. – Теперь он называется «Танзания»!

Угву молчал, глядя на нее.

– Сегодня там играли танзанийскую музыку, танцевали, а какой-то богатей угостил всех пивом и курицей за свой счет, – тараторила Эберечи.

Он все молчал. Ревность поднималась в нем из самого нутра, сжимала горло, душила.

– А где тетя Оланна?

– Читает с Малышкой, – процедил Угву. Хотелось схватить ее и вытрясти всю правду об этом дне, что она делала с этим типом, куда девалась помада с губ.

Эберечи вздохнула:

– Водички бы попить. Во рту пересохло от пива.

Угву был поражен, что она ведет себя естественно, совершенно как всегда. Он налил ей полную чашку воды, Эберечи махом выпила.

– С майором я познакомилась несколько недель назад, он меня подвозил по дороге в Орлу, но я и не думала, что он меня помнит. Он милый. Я ему сказала, что ты мой брат. Он обещал позаботиться, чтобы тебя не забрали в армию. – Эберечи как будто гордилась своим поступком, а Угву было нестерпимо больно, словно ему вырывали зубы, один за другим.

– Пойду уберу со стола, – сказал он холодно. Он не нуждался в опеке ее любовника.

Эберечи выпила еще чашку воды и попрощалась.

Угву перестал заходить к Эберечи. Он не отвечал на ее приветствия, его выводили из себя ее непрестанные расспросы: «Что с тобой, Угву? Чем я тебя обидела?» Мало-помалу она перестала обращаться к нему. Ну и ладно. И все-таки Угву выбегал на каждый шорох колес – не «пежо» ли это с надписью «Армия Биафры»? Он видел, как Эберечи куда-то уходит по утрам, и думал, что на свидания к майору, пока однажды вечером она не зашла к ним с вяленой рыбой для Оланны. Угву отворил дверь и взял сверток без единого слова.

– Такая славная девочка, ezigbo nwa, – сказала Оланна. – В центре помощи она на своем месте.

Угву не ответил. Восхищение Оланны задело его, как и расспросы Малышки, когда тетя Эберечи снова придет с ней поиграть. Лучше бы они тоже возмущались ее предательством, думал Угву, надо рассказать обо всем Оланне. Вообще-то Угву никогда еще не говорил с ней о чем-то интимном, но чувствовал, что мог бы. В пятницу Хозяин после работы отправился с Чудо-Джулиусом в бар «Танзания», Оланна с Малышкой пошли проведать миссис Муокелу, а Угву, поджидая их, полол грядку и мучился тревогой, что история его пустяковая. Вдруг Оланна только посмеется над ним снисходительно? Эберечи ведь ничего ему, Угву, не обещала. Впрочем, ей ли не знать о его чувствах? Даже если она не может ответить взаимностью, какой надо быть бессердечной, чтобы ткнуть ему в физиономию своим любовником-офицером!

Услыхав голос Оланны, он собрался с духом и зашел в дом. Они были в гостиной, Малышка сидела на полу и разворачивала какой-то газетный сверток.

– Здравствуйте, мэм, – сказал Угву.

Оланна обернулась, остановила на нем невидящий взгляд, и Угву похолодел. Что-то случилось. Может, она узнала, что он стащил для Эберечи сгущенку? Но глаза Оланны были совсем пустые – значит, дело не в мелкой краже месячной давности. Случилась большая беда. Неужто Малышка опять больна? Угву глянул на Малышку, та возилась с газетной оберткой. Сердце у него сжалось от дурного предчувствия.

– Мэм! Что-нибудь случилось?

– Погибла мать твоего хозяина.

Слова ее будто застыли, повисли в воздухе. До Угву не сразу дошел их смысл.

– Нам сообщил двоюродный брат Хозяина, – продолжала Оланна. – Ее застрелили в Аббе.

– Ох… – Угву попытался вспомнить Матушку, какой он видел ее в последний раз, когда она стояла под деревом кола и ни в какую не хотела бросать дом. Не получалось. Вспоминался лишь смутный образ – Матушка в Нсукке, на кухне, со стручком перца в руках. На глаза Угву навернулись слезы. О каких еще бедах предстоит узнать? А вдруг вандалы-хауса заняли и его родной поселок? Вдруг его маму тоже убили?

Вернулся Хозяин и ушел к себе в спальню, а Угву задумался, как быть – постучаться к нему или подождать, пока он выйдет сам? Решил подождать. Зажег керосинку, стал мешать Малышкину кашу. Сейчас он жалел, что злился на Матушку за ее пахучие супы.

В кухню зашла Оланна.

– Зачем ты включил керосинку? – закричала она. – I па ezuzu-ezuzu? [87]Ты что, глупый? ( игбо )
Совсем спятил? Я велела не жечь зря керосин!

– Но, мэм… – изумился Угву, – вы просили готовить Малышке еду на керосинке.

– Ничего я такого не говорила! Ступай во двор, разжигай костер!

– Простите, мэм.

Нет, он ничего не перепутал, это были ее собственные слова. Теперь одну Малышку кормили три раза в день, остальные только завтракали и ужинали, и Оланна просила Угву готовить Малышке обед на керосинке, потому что от дыма костра Малышка кашляла.

– Знаешь, сколько стоит керосин? Раз ты живешь на всем готовом, значит, можешь все транжирить? У вас в поселке даже дрова роскошь, разве нет?

– Простите, мэм.

Оланна опустилась на бетонную плиту. Угву развел огонь, доварил Малышкину кашу. Он чувствовал на себе взгляд Оланны.

– Твой хозяин со мной не разговаривает, – прошептала она и снова умолкла.

Угву сделалось неуютно: никогда еще Оланна не говорила с ним о Хозяине так откровенно.

– Очень жаль, мэм. – Угву присел с ней рядом, хотел положить ей на плечо руку, чтобы утешить, но не смог, рука повисла в воздухе.

Оланна со вздохом поднялась и ушла. Из дома вышел Хозяин.

– Мадам сказала мне, что случилось, – проговорил Угву. – Ндо. Соболезную.

– Да, да, – ответил Хозяин и быстро зашагал к ветхой постройке с душем и уборной.

Угву растерялся: что это за разговор? Смерть Матушки требовала совсем иных слов и гораздо больше времени. А Хозяин едва взглянул на него. Позже, когда зашел Чудо-Джулиус выразить соболезнования, Хозяин был столь же краток и сух.

– Без жертв не обойтись. Смерть – цена нашей свободы, – сказал он, резко встал и скрылся в спальне, оставив Оланну в слезах наедине с Чудо-Джулиусом.

Угву думал, что на другой день Хозяин не пойдет на работу, но тот с утра принял душ даже раньше обычного. Он не притронулся ни к чаю, ни к вчерашнему ямсу, что разогрел Угву. И рубашку в брюки не заправил.

– Туда не попасть, Оденигбо, – твердила Оланна, торопясь за Хозяином, пока тот шел к машине.

Хозяин убрал с крыши автомобиля пальмовые листья. Оланна говорила без остановки, но слов было не разобрать. Хозяин молча склонился над открытым капотом. Потом он сел в машину и тронулся, коротко махнув на прощанье. Оланна пустилась следом. У Угву мелькнула шальная мысль, что она помчалась вдогонку за машиной Хозяина, но Оланна вскоре вернулась.

– Он сказал, что должен похоронить ее. Но ведь все дороги захвачены, все дороги захвачены… – твердила Оланна. Она не сводила глаз с ворот. При каждом звуке, будь то грохот грузовика, птичий щебет, детский плач, она вскакивала со скамьи на веранде, летела к воротам и глядела на дорогу. Мимо прошагал с песней отряд добровольцев, вооруженных мачете. Вел их однорукий….

– Госпожа учительница! Так держать! – крикнул один из них, завидев Оланну. – Мы идем на вылазку! Идем бить диверсантов!

Оланна встрепенулась:

– Поищите моего мужа на синем «опеле»!

Однорукий обернулся и помахал ей с озадаченным видом.

Полуденное солнце жгло даже сквозь тростниковую крышу веранды. Малышка резвилась босиком во дворе. В ворота въехала длинная американская машина Чудо-Джулиуса, и Оланна вскочила:

– Вы его не видели?

– Ну кто сказал Оденигбо, что можно прорваться через дороги, захваченные врагом? Кто? – обеспокоенно спросил Чудо-Джулиус, не выходя из машины.

Угву хотелось заткнуть Чудо-Джулиусу рот. Не ему судить Хозяина. Чем щеголять тут в своем дурацком кителе, отправлялся бы искать Хозяина.

Когда Чудо-Джулиус уехал, Оланна опустилась на пол веранды, уронив голову на руки.

– Принести воды, мэм?

Оланна мотнула головой. Угву смотрел на закат. Тьма наползла быстро, внезапно, без постепенного перехода от дня к ночи.

– Что же мне делать? – всхлипнула Оланна. – Что делать?

– Хозяин вернется, мэм.

Но Хозяин не возвращался. Оланна просидела на веранде до полуночи, прислонившись лицом к стене.

 

27

В дверь позвонили. Ричард приглушил радио, сложил листы бумаги в стопку и пошел открывать. На пороге стоял Харрисон: голова, шея, руки, ноги ниже шорт цвета хаки – все было в кровавых бинтах.

От вида крови Ричарду сделалось дурно.

– Боже, Харрисон! Что с вами?! На вас напали?

– Здравствуйте, хозяин.

Харрисон вошел в дом, поставил на пол потрепанную сумку и расхохотался. Ричард смотрел на него в изумлении. Харрисон принялся снимать окровавленный бинт с головы, но Ричард воскликнул:

– Что вы, не надо! Я сейчас вызову шофера, отвезем вас в больницу.

Харрисон сдернул повязку. Голова была цела – ни раны, ни царапины.

– Это свекла, сэр. – Харрисон снова рассмеялся.

– Свекла?

– Да, сэр.

– То есть… не кровь?

– Нет, сэр.

Харрисон шагнул в гостиную и хотел встать в уголке, но Ричард предложил ему сесть, и Харрисон примостился на краешке стула. Улыбка сошла с его лица, когда он заговорил.

– Я бежать из моя поселка, сэр. Я никому не сказать, что наша поселка скоро захватить. А то люди подумать, что моя диверсант. Но все уже знать, что враг не сильно далека. Два дня назад мы слыхать огонь, но городской совет говорить, что это наша войска учится. И я увозить мой семья и коза на далека-дале-ка ферма. А сам начать бежать в Порт-Харкорт, потому что не знай, что случилось с хозяин. Многа неделя назад я вам передать письмо с шофером профессора Блайден.

– Никакого письма я не получал.

– Он глупец, – буркнул Харрисон и продолжал: – Я намокать тряпка в свекольна сок, повязать как бинт и всем говорить, что я попадать под бомба. Только так ополченцы меня пустить в грузовика. Они пускать только женщина, дети и раненый.

– И что там в Нсукке? Как вы бежали?

– Прошло уже многа месяц, сэр. Когда с неба начинать падать бомба, я услыхать бах-бах и собрать ваша вещи, а рукписон прятать в коробка и зарывать в саду, рядом с тот маленький цветочка, который Джомо садить в прошла раз.

– Вы закопали рукопись?

– Да, сэр, чтобы на дорога никто не отнять.

– Правильно, – кивнул Ричард. Глупо было надеяться, что Харрисон привезет с собой «В век оплетенных сосудов». – Как же вы жили все это время?

– Голодать, сэр. Моя семья смотрят на коз.

– Зачем?

– Смотрят, что козы кушать, а потом заваривать этот самый травка и поить детей. Чтобы не было квашиоркора.

– Ясно, – кивнул Ричард. – Ступайте во флигель для слуг, примите душ.

– Да, сэр. – Харрисон поднялся.

– И что вы теперь собираетесь делать?

– Что, сэр?

– Хотите вернуться домой?

Харрисон теребил повязку на руке, пропитанную свекольным соком.

– Нет, сэр. Я ждать, пока война кончится, а пока стряпать для хозяин.

– Хорошо, – отозвался Ричард. Это к лучшему, что двое из слуг Кайнене ушли в армию и остался один Икеджиде.

– Но, сэр… Люди говорить, Порт-Харкорт скоро возьмут. Враг наступать, у них многа британский корабля. Они вести огонь рядом с город.

– Примите душ, Харрисон.

– Да, сэр.

Ричард сделал погромче радио. Ему нравился мелодичный, с арабским акцентом, голос ведущего Радио Кадуна, но была противна злорадная уверенность, с которой он повторял: «Порт-Харкорт освобожден! Порт-Харкорт освобожден!» О падении Порт-Харкорта твердили уже два дня. То же сообщало и Радио Лагос, хотя и с меньшей долей злорадства. Би-би-си тоже утверждала, что неизбежное падение Порт-Харкорта – это конец Биафры; Биафра потеряет жизненно важный морской порт и аэропорт, лишится контроля над нефтью.

Ричард выдернул бамбуковую затычку из бутылки на столе и наполнил бокал. От розового вина по телу разлилось приятное тепло. Его переполняли противоречивые чувства – радость, что Харрисон жив, горечь, что рукопись осталась в Нсукке, тревога за судьбу Порт-Харкорта. Прежде чем налить второй бокал, он прочел надпись на бутылке: «Республика Биафра, Научно-Производственный директорат, херес, 45 %». Ричард не спеша потягивал вино. Маду в прошлый раз принес два ящика, пошутив, что спиртное местного разлива в бутылках из-под пива – тоже часть кампании «Все для победы».

– Говорят, сам Оджукву пьет эту бурду, хотя я сомневаюсь, – сказал Маду. – Лично я пью только белое – розовое неизвестно чем подкрашивают.

Ричарда злила фамильярность Маду, называвшего Его Превосходительство «Оджукву», но он молчал, не желая видеть ухмылку Маду. С той же ухмылкой Маду говорил Кайнене: «Мы заправляем машины керосином пополам с пальмовым маслом», «Мы усовершенствовали наши мины», «Мы сделали броневик из металлолома». Его «мы» носило оттенок исключительности. Маду сознательно подчеркивал это слово, понижал голос, намекая, что Ричард – не часть этого «мы».

Поэтому несколько недель назад Ричард растерялся, услышав от Кайнене:

– Маду предлагает тебе писать статьи для Директората пропаганды. Он достанет тебе особый пропуск и бензин, чтобы ты мог всюду ездить. Твои статьи будут отправлять за границу, нашим представителям.

– Почему я?

Кайнене пожала плечами:

– А почему нет?

– Он меня ненавидит.

– Так уж и ненавидит. Не преувеличивай. Думаю, им нужны свои люди с опытом, знающие ситуацию изнутри, чтобы писать статьи, где фигурирует не только число убитых.

«Свои люди». Ричард был вдохновлен, но вскоре его одолели сомнения. Свой человек он для Кайнене, а не для Маду. Маду считает его чужаком – возможно, именно поэтому и выбрал его. Когда Маду позвонил и спросил, согласен ли он, Ричард ответил отказом.

– Хорошо подумали? – спросил Маду.

– Вы бы мне не предложили, не будь я белый.

– Разумеется, я предлагаю, потому что вы белый. Статьи белого будут воспринимать всерьез. Видите ли, если уж начистоту, это не ваша война, не ваша идея. Ваше правительство эвакуирует вас по первому зову. Чтобы поддержать Биафру, мало размахивать чахлыми веточками и кричать «ура». Если и вправду хотите помочь – помогите делом. Расскажите миру правду – мир не может молчать, когда мы умираем. Белому, живущему в Биафре, к тому же не профессиональному журналисту, должны поверить. Расскажите о том, как мы держимся и побеждаем, хотя нас каждый день бомбят нигерийские МиГ-17, ИЛ-28 и Л-29 «Дельфин» с русскими и египетскими пилотами; расскажите, как нас бомбят даже гражданские самолеты, убивая женщин и детей; как союз нечестивых – СССР и Британия – снабжает Нигерию оружием; как американцы отказались нам помогать; как наши самолеты с гуманитарной помощью летают по ночам без огней, потому что днем их сбивают нигерийцы…

Маду остановился перевести дух, и Ричард воспользовался паузой:

– Я согласен.

«Мир не может молчать, когда мы умираем». Эта фраза Маду с тех пор преследовала его.

В первой статье Ричард рассказал о взятии Оничи. Писал, что нигерийцы не раз пытались захватить этот древний город, но биафрийцы стояли насмерть; что дым от пылающего моста через Нигер заволок небо. Он описал католическую церковь Святой Троицы, где солдаты Второй нигерийской дивизии испражнялись на алтарь, перед тем как перебить двести мирных жителей.

Работая над статьей, Ричард словно вернулся в детство, когда писал письма тете Элизабет под присмотром директора школы. Директора Ричард помнил как сейчас – и его веснушчатое лицо, и как он называл естествознание дрянью, и как ел в столовой овсянку на ходу, считая, что так подобает джентльмену. Ричард так и не разобрался, что ему в то время было противней – писать домой из-под палки или постоянно быть под надзором. И теперь он до конца не понимал, что хуже – представлять Маду своим надзирателем или сознавать, что мнение Маду ему небезразлично. Через несколько дней от Маду пришла записка: «Отличная работа (разве что в следующий раз поменьше цветистых фраз), отправили в Европу». Почерк у Маду был неразборчивый, надпись «Армия Нигерии» на почтовой бумаге была зачеркнута чернилами, а вместо нее коряво, печатными буквами написано: «Армия Биафры». Как бы то ни было, похвала Маду убедила Ричарда в правильности принятого решения. Он вообразил себя молодым Уинстоном Черчиллем, пишущим о битве Китченера при Омдурмане, где силы изначально были неравны, – только, в отличие от Черчилля, он сочувствовал тем, на чьей стороне было моральное превосходство.

Написав не одну статью, Ричард чувствовал себя полноправным участником событий. Его радовало, что шофер стал с некоторых пор смотреть на него с уважением и выскакивал из машины, спеша открыть ему дверь, хотя Ричард всячески отнекивался от этой почести. Радовало, что подозрительные взгляды ополченцев на его пропуск сменялись широкими улыбками, стоило ему обратиться к ним на игбо. Радовало, что люди охотно отвечали на его вопросы. Приятно было смотреть свысока на иностранных журналистов, вскользь упоминать о причинах войны – всеобщая забастовка, перепись, беспорядки в Западной области, – твердо зная, что они в неведении.

И все-таки самой большой радостью стало для него знакомство с Его Превосходительством. Дело было на спектакле в Оверри. В театре во время бомбежки сорвало жалюзи, и ночной ветер уносил слова актеров. Ричард сидел чуть позади Его Превосходительства, и после спектакля важный чиновник из Директората мобилизации представил их друг другу. Крепкое рукопожатие, благодарность «за отличную работу» преисполнили Ричарда гордостью. И хотя он нашел пьесу на злободневную политическую тему слишком незатейливой, вслух он этого не сказал. Он согласился с Его Превосходительством: «Великолепно, просто великолепно!»

Слышно было, как хлопочет на кухне Харрисон. Ричард поймал Радио Биафра, дослушал конец сообщения, что враг под Обой отброшен, и выключил приемник. Подлил в бокал еще вина и перечитал последнее предложение. Он писал о коммандос, народных любимцах, но из-за его личной неприязни к командиру, немецкому наемнику, фразы выходили сухими. Вино не притупило его тревогу, а, напротив, усилило. Ричард позвонил Маду:

– Есть новости о Порт-Харкорте? Город в опасности? Умуоквуруси обстреливают, ведь так?

– По сообщению надежных источников, это просто кучка диверсантов дорвалась до снарядов. По-вашему, если бы вандалы были близко, они ограничились бы стрельбой вполсилы?

Насмешливый тон Маду смутил Ричарда.

– Простите за беспокойство. Я просто подумал… – Ричард осекся.

– Ничего. Привет Кайнене, когда вернется. – Маду повесил трубку.

Ричард осушил бокал, хотел налить еще, но решил, что хватит, и вышел на веранду. На море был штиль. Ричард провел рукой по волосам, будто смахивая дурное предчувствие. Если Порт-Харкорт возьмут, он потеряет город, который полюбил, город, где он любил. Лишится частички себя. Но Маду наверняка сказал правду. Маду не стал бы скрывать, если бы городу грозила опасность, тем более городу, где живет Кайнене. Раз он сказал, что Порт-Харкорту ничто не угрожает, значит, так и есть.

Ричард глянул на свое размытое отражение в стеклянной двери. Лицо было покрыто загаром, слегка взъерошенные волосы казались гуще – и ему припомнились слова Рембо: «Во мне говорит другой».

Кайнене посмеялась над рассказом Ричарда о Харрисоне и свекле.

– Не волнуйся, он спрятал рукопись в коробку, а значит, термиты ей не страшны, – пошутила она.

Скинув рабочую одежду, Кайнене потянулась, и Ричард залюбовался ее грациозно выгнутой спиной. Всколыхнулось желание, но он решил дождаться вечера. Они поужинают, разойдутся гости, ляжет спать Икеджиде. Вот тогда они вдвоем выйдут на веранду, он отодвинет стол, расстелет мягкий коврик и ляжет на него голой спиной. Кайнене оседлает его, а он будет сжимать ее бедра, глядя в ночное небо, и в эти минуты познает высшее блаженство. Этот их ритуал, возникший с начала войны, – единственное, за что Ричард был благодарен войне.

– Колин Уильямсон заходил ко мне на работу, – сказала Кайнене.

– Я не знал, что он вернулся. – Ричарду вспомнилось загорелое лицо Колина, его желтоватые зубы и много раз пересказанная история о том, как он ушел с Би-би-си из-за несогласия с редакторами, поддерживавшими Нигерию.

– Колин привез мне письмо от мамы, – продолжала Кайнене. – Она прочла его статью в «Обсервер», связалась с ним и спросила, не собирается ли он назад в Биафру и не передаст ли письмо ее дочери в Порт-Харкорте. Очень удивилась, что он с нами знаком.

– Как они там?

– Лондон ведь не бомбят. Маме снится в страшных снах, что мы с Оланной погибли, она молится за нас, а еще они приняли участие в кампании «Спасем Биафру» – другими словами, расстались с небольшой суммой. – Кайнене протянула конверт: – Ловко она вклеила британские фунты внутрь открытки, надо ж было додуматься. Она и для Оланны передала письмо.

Ричард пробежал письмо глазами. Его имя упоминалось один-единственный раз – «Привет Ричарду» в самом низу голубой страницы. Он не стал спрашивать, как она собирается передать письмо Оланне. Месяц за месяцем, год за годом имя Оланны обходили молчанием. С начала войны от Оланны пришло три письма, оставшихся без ответа. Ричард вернул ей конверт.

– На будущей неделе пошлю кого-нибудь в Умуахию, чтобы передали письмо.

– Нигерийцы только и говорят, что о Порт-Харкорте, – прервал неловкую паузу Ричард.

– Порт-Харкорт им не взять. Здесь наш лучший батальон.

Голос у Кайнене был спокойный, но в глазах притаилась тревога, та самая, что и несколько месяцев назад, когда она собралась купить недостроенный дом в Орлу. Кайнене объяснила, что безопаснее иметь недвижимость, чем наличные деньги, но Ричард подозревал, что она готовит для них пристанище на случай падения Порт-Харкорта. Ричарду претила сама мысль, что Порт-Харкорт может пасть. По выходным они ездили проверять, как идет стройка, не крадут ли материалы, но Ричард ни разу не заговорил о том, что они будут здесь жить, – это было бы кощунством.

Вдобавок он утратил вкус к разъездам. Он хотел охранять Порт-Харкорт своим присутствием; пока он здесь, казалось ему, ничего не случится. Но представители Биафры в Европе ждали от него статьи о полевом аэродроме в Ули, и он с большой неохотой отправился туда рано утром, чтобы успеть вернуться до полудня, пока нигерийские самолеты не начали обстреливать машины на магистралях. На дороге зияла воронка от бомбы, шофер вильнул, объезжая ее, и в душе Ричарда вновь зашевелилось дурное предчувствие, но на подъезде к Ули он приободрился. Он впервые видел этот единственный мостик от Биафры к внешнему миру, эту чудо-полосу, где самолеты с продуктами и оружием ускользали от нигерийских бомбардировщиков. Ричард выбрался из машины, глянул на бетонированную ленту, по обе стороны которой тянулся густой кустарник, и подумал о тех, кто делал так много, довольствуясь столь малым. На дальнем конце посадочной полосы стоял крохотный реактивный самолет. Утреннее солнце припекало. Трое рабочих, обливаясь потом, маскировали полосу пальмовыми листьями, работали они быстро и слаженно.

Из недостроенного здания аэропорта вышел человек в форме, пожал Ричарду руку.

– Только не пишите слишком много, не выдавайте наших секретов! – пошутил он.

– Не выдам, – отозвался Ричард. – Можно с вами побеседовать?

Человек в форме просиял, расправил плечи.

– Гм, я начальник таможни и миграционной службы.

Ричард сдержал улыбку: его собеседники всегда напускали на себя важность, когда он брал интервью. Они поговорили, не отходя от полосы, потом начальник таможни вернулся в здание, разминувшись в дверях с высоким светловолосым мужчиной. Ричард сразу узнал его: граф фон Розен. Он выглядел старше, чем на снимке, ближе к семидесяти, чем к шестидесяти, но старость его была величественна – твердый подбородок, широкий шаг.

– Мне сказали, что вы здесь, и я решил поздороваться. – Рукопожатие графа было твердым, как и взгляд зеленых глаз. – Недавно прочитал вашу статью о Детской бригаде Биафры. Великолепная работа.

– Счастлив познакомиться с вами, граф фон Розен.

Ричард не кривил душой. Узнав о шведе-аристократе, бомбившем нигерийские объекты на маленьком личном самолете, он мечтал о встрече с ним.

– Удивительный народ. – Граф бросил взгляд на рабочих, маскировавших черную бетонную полосу, чтобы с высоты она не отличалась от кустарника рядом. – Удивительная страна.

– Да, – кивнул Ричард.

– Любите сыр? – спросил граф.

– Сыр? Да. Люблю, конечно.

Граф сунул руку в карман и достал пакетик:

– Отменный чеддер.

Ричард взял пакетик, стараясь не выдать удивления.

– Спасибо.

Граф опять рылся в кармане – неужели не весь сыр достал? Оказалось – солнечные очки.

– Говорят, жена ваша из богатых игбо, которые остались здесь бороться за правое дело. – Граф нацепил очки.

Ричарду не приходило в голову, что Кайнене осталась бороться за правое дело, и все же слова графа порадовали его, тем более что тот назвал Кайнене его женой. Его переполнила гордость за Кайнене.

– Да. Она необыкновенная женщина.

Такой оригинальный подарок, как сыр, требовал чего-то равноценного, и Ричард, открыв записную книжку, показал графу сначала снимок Кайнене у бассейна, с сигаретой, а затем – фотографию оплетенного сосуда.

– Сначала я влюбился в искусство Игбо-Укву, а потом в Кайнене.

– И жена ваша красавица, и сосуд красивый. – Граф снял очки, чтобы получше разглядеть снимки.

– У вас и сегодня боевой вылет, граф?

– Да.

– Для чего вам это?

Граф снова надел очки.

– Я помогал борцам за свободу Эфиопии, а годы назад доставлял гуманитарную помощь в Варшавское гетто, – сказал он с легкой улыбкой, как будто в этом и заключался ответ. – Ну, мне пора. Так держать!

Глядя вслед фон Розену, шагавшему гордой поступью аристократа, Ричард думал, до чего не похож он на немца-наемника во главе войск особого назначения. «Мне нравятся биафрийцы, – вещал краснолицый немец. – Не то что чертовы дикари в Конго». Он принимал Ричарда у себя в доме посреди буша, хлебал виски из большой бутыли и поглядывал, как его приемный сын, очаровательный биафрийский карапуз, играет на полу с осколками шрапнели. Ричарду было неприятно и его ласково-презрительное обращение с малышом, и то, как он делал исключение для биафрийцев, словно наконец-то нашлись чернокожие, до которых он мог снизойти. Граф совсем другой. Садясь в машину, Ричард еще раз оглянулся на маленький самолет.

На обратном пути, перед самым Порт-Харкортом, Ричард услышал далекую пулеметную очередь. Скоро все стихло, но Ричард встревожился. На другой день Кайнене предложила съездить в Орлу – поискать плотника для нового дома. Ричард согласился неохотно, он предпочел бы остаться дома; два дня вдали от Порт-Харкорта – это слишком долго.

Новый дом был обсажен деревьями кешью. Ричард помнил, каким удручающе унылым выглядело здание, когда Кайнене его купила, – недостроенное, некрашеные стены в зеленой плесени, – и как вид упавших кешью, облепленных мухами и пчелами, вызвал у него тошноту.

Обходя сейчас пустые, только что окрашенные комнаты, Ричард признал, что дом не лишен скромной прелести. Кайнене наняла двух плотников из лагеря беженцев и оставила им наброски на листе бумаги. Уже в машине пожаловалась Ричарду: «Вряд ли они сумеют сделать приличный стол».

На обратном пути из Орлу их застиг вой сирены. Шофер резко затормозил, все выскочили из машины и бросились в густые заросли. Несколько женщин, шедших по дороге, припустили в их сторону, на бегу в ужасе задирая головы к небу. Ричард в первый раз укрывался от бомбежки вместе с Кайнене. Она неподвижно лежала на земле с ним рядом, шофер чуть поодаль. Тишина стояла мертвая. Услыхав над ухом громкий шорох, Ричард вздрогнул, но это оказалась лишь красноголовая ящерица. Они ждали долго и поднялись с земли, заслышав вблизи рев мотора и крики: «Где мои деньги? Деньги пропали!» Рядом был рынок, и одну из торговок обокрали, пока та пряталась. Ричард видел ее и других женщин возле прилавков – все они кричали, махали руками. Не верилось, что всего минуту назад здесь стояла полная тишина: еще труднее было представить, что после бомбежки нигерийцами уличного рынка Авгу биафрийские рынки так легко возродились к жизни, только переместились в буш.

– Ложная тревога бывает хуже настоящей, – вздохнул шофер.

Кайнене долго отряхивалась, но земля была влажная, и на ее голубом платье остался грязный узор. Она злилась, Ричард это чувствовал.

– Я решил написать о наших новых рынках в буше, – сказал он.

Шофер затормозил у поста. У обочины стоял грузовик с диванами, полками, столами, а рядом мужчина что-то доказывал девушке из народного ополчения, в джинсах защитного цвета и парусиновых туфлях. Отойдя от него, она направилась к Ричарду и Кайнене, смерила их взглядом. Велела шоферу открыть багажник, заглянула в бардачок и потянулась к сумочке Кайнене.

– Будь у меня бомба, стала бы я прятать ее в сумочке? – буркнула Кайнене.

Тщательно обыскав сумочку, девушка достала карманный приемник:

– Это что? Передатчик?

– Нет. Это ра-ди-о, – с издевкой процедила Кайнене.

Девушка проверила их паспорта и улыбнулась.

– Извините, мадам. Сейчас, знаете ли, много диверсантов ездят с передатчиками, замаскированными под что угодно. Бдительность – наш девиз.

– А почему вы остановили тот грузовик? – поинтересовалась Кайнене.

– Мы не пропускаем машины с мебелью. Бегство со всеми вещами сеет панику среди мирных жителей, – заученно объяснила девушка. – А для тревоги причин нет.

– А если его родной город вот-вот захватят? Вы знаете, откуда он едет?

Девушка нахмурилась:

– До свидания, мадам.

Когда машина тронулась с места, Кайнене сказала:

– Все это похоже на злую шутку. Страх, который внушают людям. Бомбы в лифчиках у женщин, бомбы в банках из-под детского питания, повсюду диверсанты. Будьте осторожны с вашими детьми – вдруг они нигерийские шпионы?

– Война есть война. – Ричард подумал, что в своем ехидстве Кайнене порой хватает через край. – Люди должны знать, что среди нас есть диверсанты.

– Нет никаких диверсантов, все это выдумки Од-жукву. Диверсантами он объявляет своих противников и тех, у кого уводит жен.

Кайнене постукивала носком туфли по полу машины. О Его Превосходительстве она всегда отзывалась точь-в-точь как Маду. Ее пренебрежение не убеждало Ричарда. Все началось с жалоб Маду, что Его Превосходительство не дал ему повышения и назначил командующим офицера, который был младше по званию. Если бы Его Превосходительство не обошел Маду, может быть, и Кайнене не судила бы его так строго.

– Знаешь, скольких офицеров он бросил в тюрьмы? Он настолько не доверяет своей армии, что даже закупку оружия поручает штатским. Маду говорит, они только что купили в Европе партию дрянных ружей. Когда Биафра победит, Оджукву придется убрать с поста.

– А на его место кого? Маду?

Кайнене рассмеялась. Ричард был удивлен и обрадован, что она оценила его колкость. Когда подъезжали к Порт-Харкорту, дурные предчувствия вновь зашевелились в нем.

Дома Икеджиде успел сказать, что полковник Маду звонил четыре раза, и телефон снова зазвонил. Ричард схватил трубку.

– Как вы там? Все хорошо? – раздался обеспокоенный голос Маду.

– Да, а что?

– Прошел слух, что Британия поставила Нигерии пять военных кораблей, поэтому молодежь поджигает дома англичан и британские магазины по всему Порт-Харкорту. Я хотел убедиться, что вас не тронули. Могу прислать для охраны парочку своих ребят.

Досада Ричарда, что он до сих пор здесь иностранец, на которого могут напасть, сменилась благодарностью Маду за участие.

– Все хорошо, – заверил он. – Мы только что из Орлу, ездили смотреть новый дом.

– Ясно. При малейшей опасности дайте мне знать. – Маду прервался, бросил несколько слов кому-то рядом и продолжал: – Напишите о том, что сказал вчера французский посол. «Мне говорили, что биафрийцы сражаются как герои, но теперь я знаю, что герои сражаются как биафрийцы», – процитировал Маду с гордостью, будто похвала касалась его лично.

– Понял, – сказал Ричард. – В Порт-Харкорте все спокойно?

Маду замешкался с ответом.

– Схватили нескольких диверсантов, все из меньшинств. Не понимаю, почему эти люди так рвутся помогать врагу. Но победа будет за нами. Кайнене рядом?

Несколько дней Ричард провел дома. Писал статью о рынках в буше, часто выходил на веранду и глядел на дорогу, опасаясь увидеть на подступах к дому толпу юнцов с пылающими факелами. Кайнене по пути на работу видела один из пострадавших домов. «Не слишком усердствовали, – сказала она, – только стены закоптили». Ричард тоже хотел взглянуть на дом, написать о нем, а заодно и о том, как недавно на правительственном поле жгли чучела Вильсона и Косыгина. Выждав неделю, чтобы британцу можно было без опаски показаться на дороге, он ранним утром отправился в поездку по городу.

Увидев на Эггри-роуд новый пост, да еще и охраняемый солдатами, он удивился. Очевидно, причина в поджогах. Улица обезлюдела, исчезли торговцы газетами, арахисом, жареной рыбой. Путь машине преградил солдат, взмахнув винтовкой. Шофер затормозил, Ричард показал пропуск. Солдат, не обратив на пропуск внимания, потрясал винтовкой: «Назад! Назад!»

– Доброе утро, – начал Ричард. – Меня зовут Ричард Черчилль, я…

– Назад, стрелять буду! Покидать Порт-Харкорт запрещено. Нечего сеять панику!

Шофер развернул машину. От предчувствия беды Ричард не мог дышать, будто в ноздри набилась галька, но дома, рассказывая обо всем Кайнене, старался говорить спокойно:

– Наверняка ничего страшного. Столько слухов носится по городу – видимо, армия просто решила пресечь панику.

– Хороший способ выбрали, нечего сказать. – Кайнене складывала в папку документы. – Надо позвонить Маду, узнать, в чем дело.

Ричард кивнул.

– Пойду побреюсь. Не успел перед отъездом.

Первый взрыв он услышал из ванной, но продолжал водить бритвой по подбородку. Снова загрохотало, лопнуло оконное стекло, и осколки со звоном полетели на пол.

Дверь ванной распахнулась:

– Я велела Харрисону и Икеджиде уложить в машину самое необходимое. «Форд» оставляем здесь, едем на «пежо».

Ричард оглянулся на нее и чуть не заплакал. Он завидовал ее самообладанию, стыдился, что у него дрожали пальцы, когда он мыл руки. Он взял крем для бритья, мыло Кайнене, пару губок и бросил в сумку.

– Ричард, скорей, огонь совсем близко, – торопила Кайнене, а снаружи опять загрохотало. Кайнене укладывала в чемодан вещи, свои и Ричарда. Ящики с его рубашками и бельем были выдвинуты, ее движения быстры и четки. Ричард с сожалением провел рукой по полке с книгами и занялся поисками своих заметок об огбунигве, необыкновенных наземных минах, изобретенных в Биафре. Должно быть, оставил на столе. Ричард шарил в ящиках.

– Не видела мои бумаги?

– Надо проскочить главную дорогу, пока они не продвинулись вперед. – Кайнене опустила в сумочку два пухлых конверта.

– Что это?

– Деньги на черный день.

Вбежали Харрисон и Икеджиде, потащили к дверям два набитых чемодана. Ричард услышал над головой рев самолетов – и не поверил собственным ушам. Порт-Харкорт до сих пор ни разу не бомбили, так зачем бомбить сейчас, когда город вот-вот падет и вражеский огонь уже так близко? Но звук ни с чем нельзя было спутать.

Ричард бросился к Кайнене, но она уже выбегала из комнаты, и он помчался следом. «Скорей в сад!» – велела Кайнене, пробегая мимо Харрисона и Икеджиде, забравшихся под кухонный стол.

Воздух в саду был влажен. Ричард поднял голову и увидел, как два самолета, два зловещих силуэта, чертят в небе серебристо-белые полосы. От страха он обмяк и растянулся рядом с Кайнене на земле под апельсиновыми деревьями. Из дома выскочили Харрисон и Икеджиде; Харрисон рухнул пластом на землю, а Икеджиде побежал дальше, наклонившись вперед, размахивая руками, мотая головой. В воздухе просвистел снаряд, врезался в землю и взорвался. Ричард прижал к себе Кайнене. Мимо пролетел осколок величиной с кулак. Икеджиде все бежал, Ричард на миг зажмурился, а когда открыл глаза, Икеджиде снесло голову. Он еще бежал, чуть наклонившись вперед, только без головы, осталась одна окровавленная шея. Кайнене закричала. Тело рухнуло возле ее машины, самолеты растаяли вдали, а все трое долго еще лежали, пока Харрисон не поднялся со словами: «Я приносить сумка».

Вернулся он с сумкой из рафии. Ричард отвел взгляд, когда Харрисон пошел за головой Икеджиде, поднял ее и положил в сумку. И пока они вдвоем несли Икеджиде – Харрисон за запястья, Ричард за еще теплые лодыжки – к неглубокой могиле на дальнем краю сада, Ричард так и не поднял глаз.

Кайнене неподвижно сидела на земле.

– Тебе плохо? – спросил ее Ричард.

Кайнене молчала. Взгляд у нее был жуткий, застывший. Ричард встряхнул ее, а она все смотрела перед собой невидящим взглядом. Отчаявшись вывести ее из ступора, Ричард сбегал к крану и окатил ее ледяной водой из ведра.

Она достала из чемодана другое платье и переоделась на кухне. Кайнене уже не торопилась в Орлу – она аккуратно поправила воротник, разгладила мятую юбку. Грохот минометов, частые пулеметные очереди мешали Ричарду вести машину, и всю дорогу он ждал, что из-за угла выскочит нигерийский солдат, остановит их, швырнет гранату. Однако добрались без помех. Дороги были наводнены беженцами, посты исчезли. Харрисон испуганно зашептал с заднего сиденья: «Они бросать все силы, чтоб взять Порт-Харкорт».

Кайнене и двух слов не сказала, когда приехали в Орлу и не увидели ни плотника, ни мебели, оба рабочих исчезли, прихватив аванс. Кайнене, недолго думая, пошла в лагерь беженцев неподалеку и наняла нового плотника, с землистым лицом, – он был готов работать за продукты. Следующие дни она была молчалива, замкнута, часами просиживала с Ричардом возле дома, наблюдая, как плотник пилит, строгает, забивает гвозди.

– Почему вы не берете денег? – как-то спросила его Кайнене.

– А что на деньги купишь? – ответил он вопросом на вопрос.

– Глупости. За деньги можно много чего купить.

– Только не здесь, в Биафре. Уж лучше получать гарри и рис.

Кайнене промолчала. На пол веранды упал птичий помет, Ричард вытер его листом кешью.

– Знаешь, что Оланна видела женщину, которая везла голову своего ребенка? – спросила его Кайнене.

– Да.

На самом деле он не знал, Кайнене никогда не рассказывала ему о том, что пережила Оланна во время погромов.

– Я хочу увидеть сестру.

– Поезжай. – Коротко выдохнув, Ричард остановил взгляд на грубо сколоченном стуле.

– Как мог осколок шрапнели отсечь Икеджиде голову? – Казалось, Кайнене хотела услышать, что ничего подобного не было.

По ночам Кайнене плакала. Она призналась Ричарду, что мечтала увидеть во сне Икеджиде, но, просыпаясь, снова представляла его бегущее обезглавленное тело, а в спокойном, зыбком мире снов курила сигарету в изящном золотом мундштуке.

К ним завезли на фургоне пакеты с гарри, и Кайнене запретила Харрисону их трогать. Она поставляла продукты в лагерь беженцев.

– Я сама раздам еду беженцам, а в Институте сельского хозяйства закажу дерьма, – рассказывала она Ричарду.

– Дерьма?

– Навоза. Устроим в лагере ферму. Будем сами выращивать белковые продукты – сою и бобы акиди. Есть там один человек из Энугу, настоящий самородок – мастерит чудесные корзины и светильники. Пусть учит других. Мы могли бы сами зарабатывать, приносить пользу. А еще я договорюсь с Красным Крестом, чтобы к нам раз в неделю присылали доктора.

Она горела внутренним огнем, когда по утрам уезжала в лагерь и возвращалась в изнеможении, с кругами под глазами. Об Икеджиде она больше не вспоминала. Теперь Кайнене говорила только о том, как двадцать человек ютятся на пятачке, где и одному было бы тесно, о совсем маленьких пацанах, которые уже играют в войну, о кормящих матерях, о самоотверженных священниках отце Марселе и отце Иуде. Но больше всего говорила об Инатими. Он состоял в Союзе освобождения Биафры, потерял всю семью во время погромов и не раз бывал в тылу врага. В лагерь он пришел, чтобы нести просвещение беженцам.

– Он считает, люди должны знать, что наше дело правое, и понимать почему. Я ему говорила, что незачем им рассказывать о федерализме, об абурийских соглашениях и прочей ерунде. Все равно не поймут. Многие из них даже в начальную школу не ходили. Но он меня не слушает.

Кайнене превозносила Инатими, как будто одно то, что он ее ослушался, доказывало его героизм, и Ричард заочно возненавидел его. Инатими представлялся ему безупречным, бестрепетным, закаленным в испытаниях. Когда Ричарду удалось познакомиться с Инатими, он чуть не расхохотался в лицо прыщавому человечку с носом-картошкой. Однако с первого взгляда было видно, что Биафра – единственный бог для Инатими. Он горячо верил в правое дело.

– Потеряв всех родных, всех до единого, я будто заново родился, – рассказывал Инатими Ричарду своим неизменно тихим голосом. – Я стал новым человеком, потому что некому было напоминать мне, кем я был до сих пор.

Священников Ричард тоже представлял совсем иными. Его поразила их тихая бодрость духа. В ответ на их слова: «Удивительно, сколько добра совершает здесь Господь», – Ричард хотел спросить, почему Бог допустил эту войну. Но их вера тронула его. Если во имя Бога они так искренне заботятся о людях, в Бога стоит верить.

Однажды утром в лагерь приехала женщина-врач. На ее запыленном «моррис-миноре» алела надпись: «Красный Крест». Еще до того как она представилась – доктор Иньянг – и непринужденно пожала ему руку, Ричард угадал, что она принадлежала к одному из здешних мелких племен. Он гордился своим умением различать, кто игбо, а кто нет. Внешность была тут ни при чем – в игбо он чувствовал что-то родное.

Кайнене провела доктора Иньянг в классную комнату в конце коридора, Ричард последовал за ними. Он слушал, как Кайнене рассказывает о каждом из больных, что лежали на бамбуковых циновках. Беременная молодая женщина села на постели и закашлялась так, что тяжело было слышать.

Доктор Иньянг склонилась над ней со стетоскопом и участливо спросила на ломаном английском: «Как ваша здоровья? Как вы чувствовать?»

Молодая женщина отшатнулась, а потом плюнула со злостью, собравшей морщинами ее лоб. Плевок пришелся доктору Иньянг в подбородок.

– Лазутчица! – выкрикнула беременная. – Это вы, меньшинства, указываете путь врагу! Это вы открыли врагу путь в мой город!

Доктор Иньянг остолбенела, а Кайнене подскочила к беременной и с размаху ударила ее по щеке раз, другой.

– Все мы здесь биафрийцы! Ясно? Все мы биафрийцы!

Эта вспышка Кайнене потрясла Ричарда. Кайнене такая хрупкая: тронь – и рассыплется, но взялась за новое дело с неистовством, грозившим сокрушить ее.

 

28

Оланне приснился радостный сон. Он тут же забылся, оставив лишь ощущение счастья, и ее согревала мысль, что она все еще способна видеть хорошие сны. Жаль, Оденигбо ушел на работу, она поделилась бы с ним, а он улыбнулся бы ласково, чуть снисходительно. Но эта улыбка не появлялась с тех пор, как погибла его мать, с того дня, как он пытался добраться до Аббы и вернулся мрачный, с тех пор, как он стал уходить на работу ни свет ни заря, а по дороге домой заворачивать в бар «Танзания». Не пытайся он тогда прорваться через занятые дороги, он не сделался бы так сумрачен и нелюдим, к его скорби не примешивалась бы горечь провала. Ни в коем случае нельзя было его отпускать. Но в тогдашней его решимости чувствовалась тихая враждебность, словно он не признавал за Оланной права его удерживать. С его словами «Я должен похоронить то, что оставили грифы» между ними пролегла непреодолимая пропасть.

Когда Оденигбо садился в машину, Оланна сказала: «Наверняка ее уже похоронили». А потом, дожидаясь Оденигбо на веранде, она жестоко корила себя за то, что не нашла нужных слов. «Наверняка ее уже похоронили». Какая холодная фраза. Оланна действительно была уверена, что Аньеквена, двоюродный брат Оденигбо, похоронил Матушку. Послание Аньеквены, переданное через солдата в отпуске, было кратко: Аббу взяли, он пробрался туда, чтобы вывезти кое-что из вещей, и нашел Матушку мертвой, с пулевыми ранами, у стены дома. Больше он ничего не сообщал, но не мог же он оставить труп Матушки стервятникам.

Те часы ожидания Оденигбо изгладились у Оланны из памяти, осталось лишь ощущение слепоты. Ей знаком был страх потерять Малышку, Кайнене или Угву, она смутно предчувствовала будущие утраты, но мысль о смерти Оденигбо не посещала ее никогда. Никогда. Без него она не представляла жизни. Когда он возвратился далеко за полночь, в облепленных грязью башмаках, Оланна поняла, что прежним он уже не станет. Он попросил Угву принести стакан воды и сказал ей очень спокойно: «Меня то и дело разворачивали, и я спрятал машину и пошел пешком. Кончилось тем, что какой-то биафрийский офицер пригрозил, если я не поверну назад, пристрелить меня и избавить вандалов от хлопот».

Оланна прижалась к нему и зарыдала. Радость, что он жив, была отравлена отчуждением.

– Я не пропаду, нкем, – заверил Оденигбо. Однако он больше не ездил с агитаторами по деревням, зато каждый вечер стал наведываться в бар «Танзания», а домой возвращался молчаливый, с плотно сжатыми губами. А когда все-таки говорил, то сокрушался о своих неизданных научных трудах, оставшихся в Нсукке, – их было почти достаточно для профессорского звания, а теперь неизвестно, что сделали с ними вандалы. Оланна понимала глубину его скорби – ведь ему не дано узнать, как погибла Матушка, – но не ощущала себя сопричастной его горю. И может статься, это ее вина. Не хватило у нее внутренней силы, чтобы добиться права скорбеть вместе с ним.

Приехал Океома выразить соболезнования.

– Я узнал, что у вас случилось, – сказал он, когда Оланна отворила дверь. Обнимая его, глядя на неровный, воспаленный шрам, тянувшийся от подбородка к шее, она думала, как все-таки быстро разносятся вести о смерти.

– Мы так и не поговорили с ним по-настоящему, – пожаловалась Оланна. – Он несет всякий вздор.

– Оденигбо всегда боялся выдать свою слабость. Не суди его строго, – успел шепнуть Океома, прежде чем вышел Оденигбо. Они обнялись, похлопали друг друга по спине. Океома заглянул ему в глаза: – Ндо. Соболезную.

– Никак не ожидала она такой смерти, – заговорил Оденигбо. – Мама так и не поняла, что идет настоящая война и жизнь ее в опасности.

– Что было, того не вернешь, – проговорил Океома. – Мужайся.

В комнате повисло хмурое молчание.

– Джулиус принес молодого пальмового вина, – сказал Оденигбо. – Сейчас его везде разбавляют водой, но это отличное.

– Успею попробовать вино. Где тот виски «Уайт Хоре», что вы приберегаете для особых случаев?

– Почти допили.

– Значит, я допью, – сказал Океома.

Оденигбо принес бутылку, и они сели в гостиной, где тихонько работало радио и витал запах супа, что варил Угву.

– Наш командир хлещет его как воду. – Океома тряхнул бутылку, проверяя, сколько осталось.

– Как он тебе, ваш командир, белый наемник? – поинтересовался Оденигбо.

Океома, метнув виноватый взгляд на Оланну, отвечал:

– Опрокидывает девиц прямо на улице, на виду у солдат, не выпуская из рук мешка с деньгами. – Он отхлебнул из горлышка, поморщился. – Мы бы запросто отвоевали Энугу, если бы он нас слушал, но он мнит, что знает нашу страну лучше нас. Начал конфисковывать машины с гуманитарной помощью. А на той неделе грозился Его Превосходительству уйти, если ему не заплатят. – Океома снова хлебнул из бутылки. – Два дня назад я вышел в штатском, так на дороге меня остановил ополченец и назвал дезертиром. Я ему пригрозил: еще раз услышу – узнаешь, чем коммандос отличаются от обычных солдат! Я ушел, а он смеялся мне вдогонку. Представляете? В прежние времена никто бы не посмел потешаться над коммандос. Надо срочно что-то менять, иначе потеряем престиж.

– Зачем платить белым, чтобы сражались за нас? – Оденигбо откинулся в кресле. – Среди нас немало истинных бойцов, готовых отдать жизнь за Биафру.

Оланна встала.

– Давайте поедим, – предложила она. – Ты уж прости, Океома, что суп у нас без мяса.

– «Прости, что суп без мяса», – передразнил Океома. – Я ведь не в мясную лавку пришел.

Угву расставил тарелки с гарри.

– Океома, сними, пожалуйста, гранату, раз уж мы за столом, – попросила Оланна.

Океома отстегнул с пояса гранату и положил в угол.

Сначала ели молча, лепили из гарри шарики, макали в суп.

– Откуда у тебя шрам? – спросила Оланна.

– Пустяки. – Океома тронул бугристый шрам. – С виду страшный, а на самом деле ерунда.

– Тебе надо вступить в Лигу биафрийских писателей. Будешь ездить за границу, рассказывать о нашей борьбе.

Не дослушав, Океома возразил:

– Я солдат.

– Ты все еще пишешь?

Океома снова покачал головой.

– Ну хотя бы одно стихотворение для нас у тебя есть в запасе? – Оланна сама уловила мольбу в своем голосе.

Океома проглотил шарик гарри, кадык его дрогнул.

– Нет.

После обеда Оденигбо ушел в спальню. Океома, прикончив виски, пил бокал за бокалом пальмовое вино, пока не уснул на стуле в гостиной. Дышал он тяжело, что-то бормотал во сне и пару раз взмахивал руками, будто отбиваясь от невидимых противников. Оланна потрясла его за плечо:

– Пойдем в комнату, ляжешь на кровать.

Океома открыл покрасневшие, испуганные глаза.

– Я не сплю. – И подавил зевок. – А стихи у меня в запасе все-таки есть:

– Оденигбо сказал бы: «Голос поколения!» – улыбнулась Оланна.

– А ты что скажешь?

– Голос мужчины.

Океома сконфузился, и Оланна вспомнила, как Оденигбо посмеивался, говоря, что Океома тайно влюблен в нее. Стихи были о ней, и Океома этого не скрывал. Они сидели молча, пока глаза его не стали слипаться. Оланна смотрела на Океому, гадая, что ему снится. Океома все еще спал, что-то бормоча во сне, когда пришел профессор Ачара.

– A-а, ваш друг-коммандо здесь, – сказал он. – Позовите, пожалуйста, Оденигбо. Выйдем на веранду.

Сели на скамью. Профессор Ачара, глядя в пол, сжимал и разжимал кулаки.

– У меня плохие новости, – выдавил он.

Страх сдавил грудь Оланны: что-то случилось с Кайнене, и профессору поручили ей сообщить. Пусть бы он ушел сию минуту, ни слова не говоря.

– В чем дело? – резко спросил Оденигбо.

– Я пытался уговорить домовладельца. Я сделал все, что в моих силах. Но он отказался. Просит вас съехать через две недели.

– Боюсь, я не совсем понял, – сказал Оденигбо.

Но Оланна была уверена, что он все прекрасно понял. Их просят освободить дом, потому что хозяин нашел других жильцов, готовых платить вдвое, а то и втрое больше.

– Мне очень жаль, Оденигбо. Вообще-то он человек здравый, да только время сейчас безумное.

Оденигбо вздохнул.

– Я помогу вам подыскать другое жилье, – сказал профессор Ачара.

Им удалось найти комнату – по нынешним временам, когда Умуахию заполонили беженцы, роскошь. В доме с длинным коридором было девять комнат, двери выходили на узенькую веранду. Кухня располагалась в одном конце, ванная – в другом, рядом с банановой рощицей. Их комната была ближе к ванной. В первый раз увидев ее, Оланна не могла поверить, что ей предстоит жить здесь с Оденигбо, Малышкой и Угву, есть, одеваться, заниматься любовью – и все в одной комнате. Оденигбо взялся отгородить угол для сна занавеской, и позже, глянув на провисшую веревку, привязанную к вбитым в стену гвоздям, Оланна вспомнила комнату дяди Мбези и тети Ифеки в Кано и расплакалась.

– Мы скоро найдем что-нибудь поприличней, – утешал ее Оденигбо, а Оланна молча кивнула, не признавшись, что плачет не только из-за комнаты.

Через стенку жила тетушка Оджи. Лицо у нее было суровое, а от немигающего взгляда Оланне во время их первого разговора сделалось не по себе.

– Добро пожаловать, нно, – сказала тетушка Оджи. – Ваш муж дома?

– На работе.

– Я хотела его повидать прежде всех остальных, поговорить насчет моих детей.

– Насчет детей?

– Домовладелец называл его «доктор».

– Ах, нет, он не врач. Он доктор наук.

Тетушка Оджи сверлила Оланну холодным, непонимающим взглядом.

– Он доктор-ученый. Больных не лечит.

– Вон что. У всех моих детей астма. С начала войны трое умерли. А трое остались.

– Сочувствую вашему горю, ндо, – сказала Оланна.

Тетушка Оджи, пожав плечами, сообщила Оланне, что все соседи – воры со стажем. Оставишь на кухне канистру керосина – найдешь ее пустой. Забудешь в ванной мыло – убежит. Развесишь без присмотра одежду – улетит с веревки.

– Будьте начеку, – наставляла Оланну тетушка Оджи. – И запирайте дверь на ключ, даже когда выходите в туалет.

Оланна поблагодарила ее, жалея, что Оденигбо – доктор наук, а не врач. Благодарила она и других соседей, заходивших познакомиться и посудачить. Здесь было как в муравейнике – через стенку от Оджи жила семья из шестнадцати человек. Пол в ванной был склизким от грязи, смывавшейся с десятков тел, а в туалете стояла вонь. Влажными вечерами, когда острее чувствовались запахи, Оланна мечтала о вентиляторе, об электричестве. В их прежнем доме, в другой части города, электричество отключали в восемь вечера, здесь же, в отдаленном районе, его не было вовсе. Оланна купила самодельные масляные светильники из консервных банок. Когда Угву их зажигал, Малышка с визгом отскакивала от открытого огня. Глядя на нее, Оланна благодарила судьбу, что Малышка восприняла очередной переезд, очередную перемену в жизни как должное, что она день-деньской играет с новой подружкой Аданной, с криком «В убежище!» бросается в банановые заросли, смеясь, прячется от воображаемых самолетов. Правда, Оланна боялась, что Малышка переймет у новой подружки местный говор, или подцепит какую-нибудь заразу от волдырей на руках у Аданны, или нахватается блох от ее шелудивого пса Бинго.

Когда Оланна и Угву в первый раз стряпали на кухне, зашла мать Аданны – Аданна-старшая – и протянула эмалированную миску:

– Отлейте, пожалуйста, чуточку супа.

– Нам самим не хватает, – покачала головой Оланна, но, вспомнив единственное платье Аданны, сшитое из продуктового мешка, с буквами «МУ» на спине («КА» ушло в шов), все-таки плеснула в миску немного жидкого супа. На другой день Аданна-старшая попросила «чуточку гарри», и Оланна дала полстакана. На третий день она опять попросила у Оланны супу.

– Нечего ее подкармливать! – гаркнула тетушка Оджи. – Она у всех новых жильцов выпрашивает! Шла бы лучше растить маниоку, кормила бы семью да оставила людей в покое! Она же местная, а не беженка вроде нас! Как она смеет клянчить у беженки еду? —

Присвистнув, тетушка Оджи продолжила толочь в ступке финики. Оланна загляделась на ее решительное лицо.

– А кто уничтожил все наши запасы? – парировала мать Аданны. – Разве не вы, беженцы?

– Заткни свою гнилую пасть!

И Аданна-старшая послушалась – поняла, что ей не под силу тягаться с Оджи, которая никогда не лезла за словом в карман.

По вечерам, когда тетушка Оджи ругалась с мужем, ее слышал весь двор. «Баран кастрированный! Называешь себя мужчиной, а сам из армии сбежал! Только попробуй еще хоть раз сказать, что ранен в бою! Еще хоть раз откроешь свой гнилой рот – кликну солдат и покажу, где ты хоронишься!»

Без ругани тетушки Оджи невозможно было представить двор. Как и без молитв пастора Амброза, расхаживавшего взад-вперед, и без звуков пианино в комнате рядом с кухней. Оланна была потрясена, в первый раз услышав печальные звуки дивной красоты, музыку столь совершенную, что замирали даже качавшиеся на ветру банановые деревья.

– Это Элис, – объяснила тетушка Оджи. – Она приехала, когда взяли Энугу. Вначале вообще ни с кем не разговаривала, а теперь хотя бы здоровается. Она живет в комнате одна. Никогда не выходит во двор и никогда не стряпает. Никто не знает, что она ест. Когда мы в прошлый раз прочесывали буш, она с нами не пошла – это, мол, ниже ее достоинства. Все соседи искали, не прячутся ли в буше вандалы, а она носа не высунула из дома. Кое-кто из соседок даже грозился заявить на нее ополченцам.

Музыка все лилась из окна – наверное, Бетховен, но Оланна не была уверена. Оденигбо узнал бы. Потом зазвучало что-то быстрое, яростно-настойчивое, набиравшее высоту, – и вдруг музыка оборвалась. Вышла Элис. Хрупкая, миниатюрная. Оланна при взгляде на нее почувствовала себя неуклюжим переростком. В светлой, почти прозрачной коже и тонких пальчиках Элис было что-то детское.

– Добрый вечер, – поздоровалась Оланна. – Меня зовут Оланна. Мы ваши новые соседи.

– Добро пожаловать. Я видела вашу дочку. – Рукопожатие Элис оказалось вялым, словно она берегла себя, не позволяла себе резких движений.

– Вы чудесно играете.

– Что вы, я слабо играю. – Элис покачала головой. – Откуда вы?

– Из университета Нсукки. А вы?

Элис помедлила с ответом.

– Из Энугу.

– У нас там были друзья. Есть у вас знакомые в Нигерийской школе искусств?

– Ой, туалет свободен!

Элис развернулась и торопливо ушла, удивив Оланну своим бегством. Затем она снова скрылась у себя в комнате, и оттуда послышалась музыка, медленная, протяжная.

Оланна часто думала об Элис, о ее хрупком изяществе, о небывалой мощи ее игры. Когда она, собрав во дворе Малышку, Аданну и других ребятишек, читала им вслух, то надеялась, что выйдет Элис и присоединится к ней. Она гадала, любит ли Элис хайлайф, мечтала поговорить с ней о музыке, об искусстве, о политике. Но

Элис почти не покидала своей комнаты, выходила только в туалет, а на стук Оланны не отзывалась.

Однажды они встретились на рынке. Едва рассвело, воздух был напоен росой, и Оланна блуждала в лесной прохладе, под сенью зеленой листвы, обходя толстые корни. Она долго торговалась за маниоку с розовой кожицей – когда-то Оланна считала ее ядовитой, до того ярко-розовыми были клубни, но миссис Муокелу заверила, что их можно есть. В кронах деревьев кричали птицы, изредка в воздухе кружились одинокие листья. Оланна остановилась у прилавка с обветренными, сероватыми кусочками сырой курятины, мечтая схватить их и броситься наутек. Если купить курицу, больше ни на что денег не останется, и Оланна купила четыре улитки среднего размера. Улитки помельче, в витых раковинах, лежавшие горками в корзинах, стоили дешевле, но Оланна не могла представить, что их едят, она всегда воспринимала их как игрушки для деревенской детворы. Перед самым уходом Оланна заметила Элис.

– Здравствуйте, Элис.

– Доброе утро, – отозвалась та.

Оланна хотела было обнять ее по-соседски, но Элис чопорно протянула руку.

– Нигде не могу найти соли, нет ее и в помине, – пожаловалась Элис. – А у тех, кто втянул нас в эту войну, соли хоть отбавляй.

Оланна удивилась ее наивности: разумеется, соли здесь не найдешь. В шерстяном платье с поясом Элис выглядела изящной, подтянутой – такому платью место в витрине лондонского магазина. Посмотреть со стороны – и не скажешь, что это биафрийка, пришедшая на рассвете на лесной рынок.

– Говорят, нигерийцы без остановки бомбят Ули и вот уже неделю ни один самолет с продуктами не может сесть, – сказала Элис.

– Да, я слышала, – отозвалась Оланна. – Вы уже домой?

Элис устремила пристальный взгляд в сторону, в густую лесную чащу.

– Попозже.

– Я могу подождать, пойдем вместе.

– Это ни к чему. До скорого!

Элис повернулась и пошла в сторону прилавков грациозной, но манерной походкой, словно ее ввели в заблуждение, что так ходят настоящие леди. Оланна постояла, глядя ей вслед и гадая, что скрывается за ее внешностью. По дороге домой она завернула в центр помощи, посмотреть, не привезли ли продуктов, – вдруг какому-нибудь самолету все-таки удалось приземлиться? Двор был пуст. Драный плакат на стене здания за запертыми воротами когда-то гласил: «ВСЦ, Всемирный Совет Церквей». Теперь надпись была жирно перечеркнута углем, а ниже нацарапано: «ВСЦ, Все Съела Церковь».

Подходя к молотилке, Оланна увидела, как из дома у дороги выбежала женщина вдогонку за двумя солдатами, тащившими под руки рослого паренька. «Возьмите лучше меня! – кричала женщина. – Берите! Мало вам одного Абучи?»

Оланна отступила в сторону, а дома пришла в ярость, застав Угву у ворот за беседой со стариками-сосе-дями.

– Поди-ка сюда. Ты что, спятил? Я же просила тебя не выходить!

Угву взял у нее из рук корзину и промямлил:

– Простите, мэм.

– Где Малышка?

– В комнате Аданны.

– Дай мне ключ.

– Хозяин дома, мэм.

Оланна глянула на часы, хоть в этом и не было нужды. Оденигбо никогда не возвращался с работы так рано. Он сидел на кровати сгорбившись, неподвижно, только плечи поднимались и опускались.

– Что случилось? – Оланна бросилась к нему.

– Ничего.

– Ну, перестань…

Нет, ей не хотелось, чтобы он перестал. Пусть плачет и плачет, пока не выплачет боль, пока слезы не смоют скорбь, что его гнетет. Оланна обняла его, и мало-помалу он расслабился, приник к ней и зарыдал в голос. Каждый всхлип напоминал Оланне Малышку. Оденигбо плакал, как его дочь.

– Я слишком мало делал для мамы, – выдохнул он.

– Ничего, – прошептала Оланна. Она тоже жалела, что не очень-то старалась поладить с его матерью, избрала легкий путь обиды и отчуждения. Жаль, что уже ничего не исправишь.

– Мы никогда по-настоящему не помним о смерти. Мы жили бы совсем иначе, если б помнили, что все умрем. Все мы умрем.

Оланна кивнула: плечи Оденигбо поникли.

– А может, в этом и есть суть жизни? В отрицании смерти?

Оланна крепче прижала его к себе.

– Я подумываю об армии, нкем, – продолжал Оденигбо. – Пожалуй, мне надо вступить в новую бригаду Его Превосходительства.

Оланна долго не отвечала, борясь с желанием вцепиться ему в бороду, выдрать клок с мясом.

– Если уж ты решил покончить с собой, Оденигбо, найди лучше веревку покрепче и дерево потолще.

Не глядя на него, Оланна встала и включила погромче радио, наполнив комнату звуками песни «Битлз».

– Надо построить бункер, – сказал Оденигбо и пошел к дверям. – Здесь необходим бункер.

Его пустые, стеклянные глаза, поникшие плечи тревожили Оланну, но если он рвется что-то сделать, пусть лучше строит бункер, чем уходит в армию.

У ворот дома Оденигбо что-то обсуждал с дядюшкой Оджи и еще несколькими мужчинами.

– Видите банановые заросли? – спрашивал дядюшка Оджи. – Все бомбежки мы в них пережидали – и ничего. Не нужен нам бункер. В банановой роще ни пули, ни бомбы не страшны.

Взгляд Оденигбо был холоден, как и его ответ:

– Что может дезертир смыслить в бункерах?

Оденигбо принялся вместе с Угву размечать площадку за домом и рыть яму. Вскоре подоспела на помощь молодежь, а к закату взялись за работу и старики, в их числе и дядюшка Оджи. Оланна следила за их работой, гадая про себя, что думают они об Оденигбо. Все вокруг смеялись и отпускали шуточки, кроме него. Он говорил только о деле. Его потная майка прилипла к телу, и Оланна впервые заметила, как он исхудал.

В ту ночь они лежали щека к щеке. Оденигбо умолчал о том, что вынудило его сегодня остаться дома и оплакивать мать. Что бы это ни было, Оланна надеялась, что теперь ему станет хоть чуточку легче. Она поцеловала его в шею, в ухо – в те ночи, когда Угву спал на веранде, такие поцелуи неизменно заставляли Оденигбо льнуть к ней. Но на этот раз он отвел ее руку со словами, которых она прежде от него не слышала: «Я устал, нкем». От него пахло несвежим потом, и Оланну пронзила тоска по «Олд Спайс», оставшемуся в Нсукке.

Даже блестящая операция под Абаганой не порадовала Оденигбо. В прежние времена они бы праздновали ее, как его личное достижение, а теперь, услышав объявление по радио, он лишь сказал: «Отлично, отлично» – и безучастно глядел на танцующих соседей.

– Оланна танцует, как белые! – засмеялась тетушка Оджи. – Разучилась крутить задом!

В первый раз за все время Оланна увидела, как она смеется. Мужчины вновь и вновь пересказывали, как все было, – одни говорили, что бойцы Биафры устроили засаду и подожгли колонну из ста машин, другие – что на самом деле уничтожена не сотня, а тысяча броневиков и грузовиков, – но все сходились на том, что если бы колонна достигла цели, это означало бы конец Биафры. На веранде во всю мочь орали приемники. Сообщение передавали снова и снова, и каждый раз многие из соседей повторяли вслед за диктором: «Спасти Биафру для свободного мира – вот задача, которую необходимо выполнить!» Эти слова знала наизусть даже Малышка. Из всех жильцов не вышла во двор одна Элис. Оланне оставалось только гадать, чем та занята.

– Элис гордячка, каких свет не видывал, – ворчала тетушка Оджи. – Вот вы – совсем другое дело. Всем известно, что вы дочь Большого Человека. Но вы к людям относитесь по-людски. Что она о себе мнит?

– Может, она спит?

– Да уж, спит! Лазутчица она, эта Элис. По лицу видно. Она работает на врага.

– С каких это пор у людей на лбу написано, что они лазутчики? – усмехнулась Оланна.

Тетушка Оджи пожала плечами, не считая нужным уверять Оланну в том, что и так ясно.

Спустя несколько часов, когда веселье во дворе поутихло, приехал шофер профессора Эзеки. Протянув Оланне записку, он открыл багажник и достал две коробки. Угву, подхватив их, поспешил в дом.

– Спасибо, – поблагодарила Оланна. – Привет хозяину.

– Да, мэм. – Шофер застыл возле машины.

– Что-нибудь еще?

– Пожалуйста, мэм, проверьте, все ли на месте, а я подожду.

На одной стороне листка каракулями профессора Эзеки был нацарапан список всех его подарков. На обратной стороне приписка: «Проверьте, пожалуйста, не стянул ли чего шофер». Оланна зашла в дом пересчитать банки сухого молока, чая, печенья, молочного коктейля, сардин, пакетики сахара, соли – и ахнула при виде туалетной бумаги. Больше не придется Малышке подтираться старыми газетами. Оланна набросала несколько слов восторга и благодарности и отдала шоферу; даже если Эзека хотел покрасоваться, это нисколько не омрачило ее радости. А Угву радовался еще сильнее, чем она.

– Прямо как в Нсукке, мэм! – ликовал он. – Одни сардины чего стоят!

– Отсыпь, пожалуйста, в мешочек немного соли. Четверть этой пачки.

– Мэм! Для кого? – Во взгляде Угву мелькнуло подозрение.

– Для Элис. И не рассказывай соседям, что нам привезли. Будут расспрашивать – скажи, старый друг передал хозяину книги.

– Да, мэм.

Провожаемая недовольным взглядом Угву, Оланна понесла мешочек Элис. На ее стук не ответили. Оланна уже собралась уходить, когда Элис открыла дверь.

– Друг передал нам продукты. – Оланна протянула мешочек соли.

– Ой! Куда мне столько? – сказала Элис, протягивая руку за солью. – Спасибо. Ах, спасибо большое!

– Мы с ним давно не виделись. И вот пожалуйста, сюрприз!

– Вы и обо мне побеспокоились. Не стоило, право. – Элис прижимала мешочек к груди. Глаза ее были обведены темными кругами, под прозрачной кожей просвечивали вены.

Но вечером, когда Элис вышла на веранду и уселась рядом с Оланной на полу, вытянув ноги с крохотными ступнями, она казалась свежее, здоровее. Лицо было слегка припудрено, от нее пахло знакомым кремом для тела. Аданна-старшая, проходя мимо, удивилась: «Надо же, Элис, в первый раз вижу тебя на веранде», и легкая улыбка тронула губы Элис. Возле банановых зарослей молился пастор Амброз. Его алое одеяние с длинными рукавами пламенело в закатных лучах. «О великий Иегова, порази вандалов священным огнем! О великий Иегова, сражайся за нас!»

– Бог сражается за Нигерию, – неожиданно произнесла Элис. – Бог всегда с теми, кто лучше вооружен.

– Бог на нашей стороне! – Оланна сама удивилась собственной резкости. – Думаю, Бог с теми, на чьей стороне правда, – добавила она уже спокойнее.

Элис отогнала москита.

– Амброз прикинулся пастором, чтобы избежать армии.

– Верно. – Оланна улыбнулась. – Знаете ту диковинную церковь на Огуироуд в Энугу? Он с виду похож на тамошних священников.

– Я на самом деле не из Энугу. – Элис поджала к груди колени. – Я из Асабы. Закончила там педагогический колледж и уехала в Лагос, устроилась на работу перед войной. Познакомилась с полковником, и через несколько месяцев он позвал меня замуж, скрыв, что женат, а жена его за границей. Я забеременела. Он все не ехал в Асабу просить моей руки у родителей. А я верила его сказкам, что он занят, что ему тяжело из-за того, что творится в стране. Когда стали убивать офицеров-игбо, он сбежал, и я вместе с ним приехала в Энугу. Там у меня родился малыш. Мы жили вместе в Энугу, но перед самой войной вернулась его жена, и он меня бросил. Вскоре умер мой малыш. Потом захватили Энугу. И вот я здесь.

– Какой ужас. Мне очень жаль.

– Я дурочка. Верила его небылицам.

– Полно себя ругать.

– Вы счастливица. У вас муж, дочка. Не знаю, как вам все удается – и семья на вас держится, и детей учите. Жаль, что я не такая, как вы.

Оланне была приятна похвала Элис.

– Что вы, я такая же, как все, ничего особенного, – смущенно отозвалась она.

Отец Амброз разошелся не на шутку: «Дьявол, я тебя пристрелю! Сатана, я тебя разбомблю!»

– Как вы эвакуировались из Нсукки? – спросила Элис. – Много потеряли?

– Всё. Мы уезжали в спешке.

– Как и я из Энугу. Не знаю, почему от нас всегда скрывают правду, не дают подготовиться. Люди из Министерства информации разъезжали по городу в фургоне с громкоговорителем и объявляли, что все спокойно, а стрельба – это учения наших войск. Если бы они сказали правду, многие из нас были бы лучше готовы, не остались бы ни с чем.

– Но пианино-то вы привезли. – Оланне не понравилось, как Элис говорила «они», словно сама она по другую сторону.

– Это единственное, что я привезла из Энугу. Он… этот… передал мне денег и прислал за мной фургон в тот день, когда Энугу взяли. Нечистая совесть заставила. Потом я узнала от шофера, что сам он с женой уехал на родину за несколько недель до того. Вы подумайте!

– Вы знаете, где он сейчас?

– Не знаю и знать не хочу. Если встречу его, убью собственными руками. – Элис протянула почти детские ручки. В первый раз она перешла на игбо, и говор выдавал в ней уроженку Асабы. – Страшно подумать, сколько я из-за него вытерпела! Бросила работу в Лагосе, без конца врала родным, перессорилась с друзьями, которые твердили, что он меня водит за нос. – Элис нагнулась, подняла что-то с песка. – И ведь ничего не мог.

– Что?

– Вскарабкается на меня, чуть поблеет козлом – и готово дело. – Элис подняла палец: – С такой-то фитюлькой! А потом расплывался в улыбке, и неважно, поняла ли я хотя бы, когда он начал и кончил. Мужчины все одинаковы, что с них взять?

– Нет, не все. Мой муж свое дело знает, и у него далеко не фитюлька.

Обе засмеялись, и Оланна почувствовала, что их связывает общее женское знание, непристойное и прекрасное.

Оланна ждала, когда вернется Оденигбо, ей не терпелось рассказать, что она подружилась с Элис. Она мечтала, что он придет домой и с силой прижмет ее к себе, как давно уже не прижимал. Но когда Оденигбо вернулся из бара «Танзания», в руке он сжимал ружье.

– Gini bu ife a? [89]Что это? ( игбо )
– всполошилась Оланна, глядя на длинную почерневшую двустволку, которую он положил на кровать.

– Дали в директорате. Старое. Но на всякий случай сгодится.

– Не нужно мне в доме ружье.

– Идет война. У всех ружья. – Оденигбо снял брюки, повязал вокруг пояса покрывало и стал расстегивать рубашку.

– Я говорила с Элис.

– С какой еще Элис?

– С соседкой, которая играет на пианино.

– A-а, с этой. – Оденигбо смотрел на занавеску, отгораживавшую спальный угол.

– Вид у тебя усталый, – сказала Оланна. А про себя подумала: не усталый, а грустный. Если б ему найти достойное занятие, дело по душе, не осталось бы времени грустить.

– Все в порядке, – сказал Оденигбо.

– Надо бы тебе повидаться с Эзекой. Попроси его перевести тебя в другое место. Пусть даже не в своем директорате – у него есть связи повсюду.

Оденигбо повесил брюки на гвоздь.

– Слышишь меня? – спросила Оланна.

– Не пойду я к Эзеке, – отрезал он.

Оланне было хорошо знакомо это выражение лица. Люди принципов не ищут помощи у высокопоставленных друзей.

– Ты принесешь больше пользы Биафре на другой работе, с твоим-то умом и талантом.

– Я и так приношу пользу Биафре в Директорате труда.

Оланна оглядела хаос, в котором они теперь жили, – кровать, матрас у грязной стены, сваленные в углу коробки и сумки, пара ямсовых клубней, керосинка, которую брали на кухню лишь когда готовили, – и ее захлестнуло отвращение, захотелось бежать, бежать, бежать, прочь от этой жизни.

Заснули они спиной друг к другу, а утром Оланна уже не застала Оденигбо. Она тронула его половину постели, погладила теплый след на смятой простыне. И решила

сходить к Эзеке, попросить за Оденигбо. По дороге в ванную Оланна кивала соседям: «Доброе утро! Хорошо спалось?» Малышка, вместе с другими детьми помладше, возле банановых зарослей слушала рассказ дядюшки Оджи, как он в Калабаре сбил из пистолета вражеский самолет. Ребята постарше подметали двор с песней:

Когда песня смолкла, громче зазвучала утренняя молитва пастора Амброза.

– Чем молоть языком, пастор Амброз, шел бы ты лучше в армию. Что толку от твоей тарабарщины для нашего правого дела? – пробурчала тетушка Оджи. Она стояла у дверей своей комнаты рядом с сыном; мальчик, с накрытой полотенцем головой, склонился над дымящейся миской. Когда он поднял голову, чтобы глотнуть воздуху, Оланна взглянула на варево из мочи, масел, трав и еще невесть чего, помогающего, по мнению тетушки Оджи, от астмы.

– Плохо было ночью? – спросила Оланна.

Оджи пожала плечами:

– Бывает и хуже. – И накинулась на сына: – Тебе наподдать, чтоб ты дышал? Остынет ведь, пропадет зря!

Мальчик вновь нагнулся над миской.

– Иегова, разрази Говона! – взревел басом пастор Амброз.

– Кончай вопить, иди в армию! – гаркнула тетушка Оджи.

Из соседней комнаты крикнули:

– Тетушка Оджи, да отстаньте вы от пастора! Пусть сперва ваш муженек-дезертир в армию вернется!

– Мой-то хотя бы воевал! – выпалила тетушка Оджи. – А твой живет жалкой жизнью труса, прячется от солдат в лесах Охафии!

Из-за дома показалась Малышка, следом за ней пес.

– А где Аданна?

– Спит. Она болеет. – Малышка замахала руками, отгоняя мух от Бинго.

Тетушка Оджи буркнула:

– Говорила же я, что у девочки не малярия. А мать пичкает ее листьями мелии, от которых никакого проку. Если больше никто не скажет, так я скажу: у Аданны синдром Гарольда Вильсона, вот так!

– Синдром Гарольда Вильсона?

– Квашиоркор. У девочки квашиоркор.

Оланну разобрал смех. Надо же, квашиоркор окрестили в честь британского премьера! Но когда она зашла проведать Аданну, веселье мигом улетучилось. Девочка лежала на циновке, полузакрыв глаза. Оланна тронула ей лоб, проверяя, нет ли температуры. Разумеется, никакой температуры. Как она раньше не догадалась? Живот у Аданны раздуло, а цвет кожи был нездоровый, намного бледнее, чем каких-нибудь пару недель назад.

– Что-то малярия никак не отступит, – вздохнула ее мать.

– Это квашиоркор, – сказала Оланна тихо.

– Квашиоркор, – повторила та, подняв на Оланну полные страха глаза.

– Нужны креветки или молоко.

– Молоко? Откуда? Где ж его взять? Зато здесь неподалеку растет анти-кваш. Матушка Обике мне на днях рассказала где. Схожу нарву.

– Что?

– Травы нарву, которая лечит квашиоркор, – бросила Аданна-старшая уже на бегу.

Не успела Оланна оглянуться, как та подоткнула подол и исчезла в придорожных кустах. Вскоре соседка вернулась с пучком тонких зеленых листьев.

– Положу их в кашу, – сказала она.

– Аданне нужно молоко, – возразила Оланна. – Листья не помогут.

– Оставьте женщину в покое. Листья помогут, если только их не варить слишком долго, – вмешалась тетушка Оджи. – Все равно в центрах помощи ничего нет. А слышали вы, что в Нневи все дети отравились молоком из центра и умерли? Вандалы подмешали туда яд.

Оланна позвала Малышку, отвела в комнату и раздела. Малышка удивилась:

– Угву меня уже купал!

– Да, да, детка.

Оланна внимательно осматривала ее. Кожа у Малышки по-прежнему была цвета красного дерева, черные волосы не посветлели, и, хотя Малышка похудела, живот у нее не вспух.

На кухне мать Аданны варила листья. Оланна достала из коробки, что прислал Эзека, банку сардин и немного сухого молока и принесла ей:

– Никому ни слова. Давайте Аданне по чуть-чуть.

Та бросилась Оланне на шею:

– Спасибо, спасибо, спасибо! Никому не скажу.

Но все-таки проболталась. Чуть позже, когда Оланна уходила в контору профессора Эзеки, ее окликнула тетушка Оджи:

– У моего сына астма, немного молока ему тоже не помешает.

Оланна сделала вид, что не слышит.

Дойдя до шоссе, Оланна встала под деревом и поднимала руку, едва завидев любую машину. Остановился солдат на ржавом универсале. Усаживаясь с ним рядом, Оланна заметила его похотливый взгляд, поэтому говорила с сильным английским акцентом, чтобы труднее было понять, всю дорогу твердила о борьбе за правое дело и вскользь упомянула, что ее машина и шофер в автомастерской. Солдат высадил ее у здания директората, так и не узнав, кто она и к кому приехала.

Хищная на вид секретарша профессора Эзеки оглядела Оланну от парика до туфель и рявкнула:

– Его нет!

– Тогда позвоните ему немедленно и передайте, что его ждет Оланна Озобиа.

Секретарша удивилась:

– Что?

– Повторить? Наверняка профессору будет интересно узнать о ваших пререканиях. Где мне присесть, пока вы звоните?

Секретарша сверлила ее глазами. Без единого слова указав на стул, секретарша взяла трубку. Через полчаса явился шофер и отвез Оланну в дом профессора, притулившийся в глухом немощеном переулке.

– Я-то думала, важная персона вроде вас, профессор, должна жить в правительственном квартале, – сказала Оланна после приветствий.

– Боже сохрани. Правительственный квартал в первую очередь станут бомбить.

Профессор ничуть не изменился. Впустив Оланну, он с прежним самодовольством в голосе попросил подождать, пока закончит работу.

Супругу профессора, женщину робкую, необразованную, Оланна видела в Нсукке всего раза два и постаралась не выдать изумления, когда госпожа Эзека в просторной гостиной встретила ее с распростертыми объятиями:

– Как приятно видеть старых друзей! Мы нынче общаемся только с деловыми людьми, сплошные приемы в правительстве. – С длинной цепочки на шее госпожи Эзеки свисал золотой кулон. – Памела, поздоровайся с тетей.

Вышла девочка постарше Малышки, лет восьми, с пупсом в руках. Щеки у нее были пухлые, как у матери, в волосах розовые атласные ленты.

– Здравствуйте, – сказала девочка, стягивая с куклы юбку.

– Как дела? – спросила Оланна.

– Спасибо, хорошо.

Оланна опустилась на красный плюшевый диван. На столике посреди комнаты стоял кукольный домик, внутри – крохотные изящные тарелочки и чашечки.

– Что будете пить? – весело спросила госпожа Эзека. – Помнится, Оденигбо любил бренди. У нас есть отличный бренди.

Оланне неоткуда было знать, что у них пил Оденигбо, – муж ни разу не приводил ее к ним на вечера.

– Мне холодной воды, пожалуйста.

– Просто воды? – удивилась госпожа Эзека. – Ладно, что-нибудь покрепче выпьем после обеда. Официант!

Официант возник мгновенно, будто ждал за дверью.

– Холодной воды и колы, – приказала госпожа Эзека.

Памела захныкала – тугая одежка никак не снималась с куклы.

– Давай помогу, – сказала госпожа Эзека. И обратилась к Оланне: – Она сейчас такая капризная! Видите ли, мы еще на прошлой неделе должны были ехать за границу. Двое старших уже там. Его Превосходительство давным-давно выдал нам разрешение. Мы должны были лететь на самолете с гуманитарной помощью, но ни один не смог приземлиться из-за нигерийских бомбардировщиков. Представьте, вчера два с лишним часа прождали в Ули, в недостроенном здании – не аэропорт, одно название, – и ни одного самолета. Надеюсь, в воскресенье все-таки улетим. Сначала в Габон, а оттуда в Англию, – ясное дело, с нигерийскими паспортами. Британия ведь не признала Биафру.

Смех госпожи Эзеки отозвался в душе Оланны острой болью.

Официант принес воду на серебряном подносе.

– Точно холодная? – спросила госпожа Эзека. – Из новой морозилки или из старой?

– Из новой, мэм, как вы просили.

– Торт, Оланна? – предложила госпожа Эзека, когда официант ушел. – Только сегодня испекли.

– Нет, спасибо.

Вошел профессор Эзека с папками в руках:

– Это все, что вы пьете? Воду?

– Дом у вас красоты несказанной, – проронила Оланна.

– Слова-то какие – «красоты несказанной», – хмыкнул профессор.

– Оденигбо очень недоволен службой в директорате. Не могли бы вы помочь ему перевестись в другое место? – с трудом выговорила Оланна, только теперь осознав, до чего ей мерзко просить, как хочется скорей покончить с неприятным делом и бежать прочь из этого дома с красным ковром, красными диванами, телевизором и приторным запахом духов госпожи Эзеки.

– Сейчас все забито, совсем забито, – покачал головой профессор Эзека. – Просьбы сыплются отовсюду. – Он сел нога на ногу, положил папки на колени. – Но я посмотрю, что можно сделать.

– Спасибо. И еще раз спасибо за продукты.

– Попробуйте торт, – вставила госпожа Эзека.

– Спасибо, не хочу.

– Может, после обеда?

Оланна поднялась:

– Я не могу остаться на обед. Надо бежать. Я учу детей, через час урок. Мы собираемся во дворе.

– Ах, какая прелесть! – восхитилась госпожа Эзека, провожая Оланну до дверей. – Если б я не уезжала за границу, мы вместе потрудились бы для победы.

Оланна заставила себя улыбнуться.

– Шофер вас отвезет, – сказал профессор Эзека.

– Спасибо.

Перед тем как распрощаться, госпожа Эзека позвала ее на задний двор посмотреть новый бункер, построенный по распоряжению мужа, – прочный, цементный.

– Подумать только, до чего эти варвары нас довели! Мы с Памелой, бывает, спим прямо здесь, когда нас бомбят. Но мы выстоим.

– Да, – ответила Оланна, разглядывая гладкий пол и две кровати: хоть и под землей, но жилая комната с мебелью.

Вернувшись, Оланна застала Малышку в слезах. Из носа у нее текло.

– Бинго съели, – рыдала Малышка.

– Что?

– Мама Аданны съела Бинго.

– Угву, в чем дело? – спросила Оланна, обняв Малышку.

Угву пожал плечами:

– Так соседи говорят. Мать Аданны куда-то увела собаку и на вопросы, где Бинго, молчит. А суп только что сварила с мясом.

Кайнене приехала знойным днем. Оланна замачивала на кухне маниоку, когда тетушка Оджи крикнула: «Там женщина в машине спрашивает вас!»

Оланна выбежала во двор и застыла, увидев возле банановой рощи сестру. Песочного цвета платье по колено очень ей шло.

– Кайнене! – Оланна протянула руки робко, неуверенно, и Кайнене шагнула к ней; они обнялись коротко, едва коснулись друг друга, и Кайнене отступила.

– Я приехала в ваш бывший дом, а меня послали сюда.

– Хозяин нас вышвырнул – что взять с нищих?

Оланна посмеялась своей неудачной шутке, Кайнене без улыбки заглянула в комнату. Оланна пожалела, что сестра не приехала чуть раньше, пока они жили в отдельном доме, – ей не было бы так стыдно их бедности.

– Проходи, садись.

Оланна притащила с веранды скамью, и Кайнене, глянув на нее с опаской, села, зажав в руках кожаную сумочку, коричневую, под цвет завитого парика. Оланна отодвинула занавеску, отделявшую закуток для сна, села на кровать, одернула подол. Они не смотрели друг на друга.

– Как жизнь? – спросила наконец Оланна.

– До взятия Порт-Харкорта дела шли неплохо. Я поставляла продукты в армию, у меня была лицензия на поставку вяленой рыбы. Сейчас живу в Орлу, заведую лагерем беженцев.

– Вот как.

– Осуждаешь меня за то, что я наживалась на войне? Кто-то же должен ввозить вяленую рыбу. Многие поставщики брали деньги, но заказов не выполняли. Я хотя бы выполняла.

– Я ни о чем таком не думала.

– Думала.

Оланна отвела взгляд. В голове вихрем вертелись мысли.

– Мне было так страшно, когда взяли Порт-Хар-корт. Я тебе писала…

– Я получила твое письмо через Маду. – Кайнене теребила ремешки сумочки. – Ты писала, что учишь детей. А сейчас? Все так же стараешься для победы?

– Школу превратили в лагерь для беженцев. Иногда я учу соседских ребят прямо во дворе.

– А как поживает муженек-революционер?

– Служит все там же, в Директорате труда.

– Где же ваша свадебная фотография?

– В день свадьбы нас бомбили. Фотограф уронил аппарат.

Кайнене кивнула, не посчитав нужным выразить сожаление, и открыла сумочку:

– Вот, привезла тебе. Мама передала через одного англичанина-журналиста.

Оланна взяла конверт, колеблясь, стоит ли открывать при Кайнене.

– А еще я привезла Малышке два платья. – Кайнене указала на сумку возле ног. – Одна женщина из Сан-Томе возит на продажу детские вещи.

– Ты привезла Малышке одежду?

– Чему ты удивляешься? Кстати, давно пора девочку называть Чиамакой. А то все Малышка да Малышка!

Оланна засмеялась. Подумать только – сестра приехала ее навестить, сидит с ней рядом, привезла одежду для ее дочки!

– Хочешь воды? Больше пить нечего.

– Спасибо, не надо. – Кайнене встала, шагнула к стене, где был прислонен матрас, опять села. – Ты знала моего слугу Икеджиде?

– Которого привез с собой Максвелл?

– Да. – Кайнене снова поднялась. – Он погиб в Порт-Харкорте. Нас бомбили, и осколком ему снесло голову, начисто снесло, а он все бежал. Бежал, но уже без головы.

– Господи…

– На моих глазах.

Оланна пересела на скамью рядом с сестрой, обняла ее. От Кайнене пахло домом. Они долго просидели молча.

– Я подумывала поменять твои деньги, – нарушила молчание Кайнене. – Но ты можешь поменять их в банке и положить на счет, так?

– Видела вокруг банка воронки от бомб? Мои деньги лежат под кроватью.

– Смотри, как бы тараканы до них не добрались. Им тоже тяжко живется. – Кайнене усмехнулась, прижалась к Оланне и вдруг, будто опомнившись, подскочила, одернула платье. На Оланну нахлынула смутная грусть – сестра еще не уехала, а она уже скучала по ней. – Совсем забыла о времени! – спохватилась Кайнене.

– Приедешь еще?

Кайнене помедлила, прежде чем ответить:

– Я с утра до вечера в лагере беженцев. Приезжай лучше ты посмотреть, как я живу. – Она порылась в сумочке, достала клочок бумаги и написала, как добраться до ее дома.

– Хорошо, приеду. В следующую среду.

– На машине?

– Нет, ведь всюду посты. Да и бензина у нас мало.

– Привет бунтарю! – Кайнене села в машину, завела мотор.

– У тебя новый номер. – Оланна разглядывала буквы «БДИ» на табличке.

– Я доплатила за патриотический номер. «Бдительность!» – Кайнене подняла брови, махнула и тронулась. «Пежо-404» быстро исчез из виду, но Оланна постояла еще немного; на душе было светло, будто она проглотила солнечный лучик.

Оланна приехала в среду рано утром. Харрисон открыл дверь и вытаращился на нее, от изумления даже позабыв отвесить свой обычный поклон.

– Мадам, с добрым утром! Давно вы у нас не были!

– Как дела, Харрисон?

– Все хорошо, мадам. – Харрисон поклонился.

Оланна примостилась на одном из двух диванов в светлой полупустой гостиной с распахнутыми настежь окнами. Где-то в глубине дома орало радио, и, заслышав шаги, Оланна с трудом сложила губы в улыбку, не зная, что скажет Ричарду. Но к ней вышла Кайнене – в помятом черном платье, с париком в руке.

– Эджимам, – сказала она, обнимая Оланну. – Вовремя ты подоспела – вместе съездим в научный центр, а оттуда в лагерь. Хочешь рису? Мне на прошлой неделе в центре помощи дали пачку – только тогда я поняла, как давно не ела рис.

– Нет, попозже. – Оланне хотелось долго-долго не выпускать сестру из объятий, вдыхать родной запах дома.

– Я на днях слушала нигерийское радио. Лагос передает, что китайские солдаты сражаются за них, а Кадуна – что каждую женщину-игбо следует изнасиловать, – рассказывала Кайнене. – Богатая у них фантазия.

– Я их никогда не слушаю.

– А я слушаю Лагос и Кадуну чаще, чем Радио Биафра. Врага надо знать в лицо.

Вошел Харрисон, снова поклонился:

– Мадам, принести выпить?

– Послушать его, так у нас здесь целый винный погреб, в этом-то недостроенном доме, – буркнула Кайнене, взбивая пальцами парик.

– Мадам?

– Нет, Харрисон, не надо. Мы уезжаем. Не забудь, обед на двоих.

– Да, мадам.

У Оланны мелькнула мысль о Ричарде – где он может быть?

– Харрисон – самая церемонная деревенщина на свете, – сказала Кайнене, заводя машину. – Знаю, ты не любишь слово «деревенщина».

– Не люблю.

– Но ведь он такой и есть.

– Все мы здесь деревенщины.

– Неужели? Слышу голос Ричарда.

У Оланны пересохло в горле.

Кайнене метнула на нее взгляд.

– Ричард сегодня уехал ни свет ни заря. На будущей неделе он собирается в Габон, в центр лечения квашиор-кора, и сказал, что нужно сделать кое-какие приготовления. Но по-моему, он улизнул так рано от тебя.

Оланна поджала губы.

С уверенной беспечностью Кайнене вела машину по рытвинам, мимо пальм со срезанными листьями, мимо крестьянина с козой на веревке – оба кожа да кости.

– Тебе когда-нибудь снится тот калебас с головой ребенка? – спросила Кайнене.

Глядя в окно, Оланна вспоминала узор из косых линий на калебасе, закатившиеся детские глаза.

– Я не помню своих снов.

– Дедушка так говорил об испытаниях, выпавших на его долю: «Что меня не убило, то сделало мудрее».

– Помню.

– Есть вещи настолько непростительные, рядом с которыми все остальное – пустяки, – сказала Кайнене.

В наступившей паузе что-то давно, казалось, окаменевшее ожило в сердце Оланны.

– Ты меня поняла?

– Да.

Возле научного центра Кайнене остановила машину и попросила Оланну обождать. Через минуту вернулась и завела мотор – нужного ей человека на месте не оказалось. Оланна молчала до самого лагеря беженцев, расположенного в бывшей начальной школе. Стены корпусов, некогда белые, теперь облупились. Беженцы во дворе подошли поздороваться с Кайнене и поглазеть на Оланну. К машине приблизился молодой стройный священник в линялой сутане.

– Отец Марсель, это моя сестра-двойняшка, Оланна, – представила Кайнене.

Священник явно был удивлен.

– Добро пожаловать, – сказал он и зачем-то добавил: – Вы совсем не похожи.

Стоя под огненным деревом, он рассказывал Кайнене, что в лагерь прислали мешок креветок, что Красный Крест приостановил доставку продуктов самолетами, что заезжал Инатими с кем-то из Союза освобождения Биафры и обещал вернуться чуть позже. Кайнене что-то отвечала, а Оланна почти не слушала, наблюдая за сестрой, дивясь ее энергии и уверенности.

– Пойдем на экскурсию, – сказала Кайнене, когда ушел отец Марсель. – Начнем, как всегда, с бункера. – Показав Оланне бункер – наспех вырытую яму, крытую бревнами, – Кайнене двинулась к зданию в дальнем конце двора. – А теперь – к точке невозврата.

Оланна последовала за ней. У первой же двери ее сразило зловоние. От смрада затошнило, вареный ямс, что она ела на завтрак, запросился обратно.

– Не хочешь – не заходи, – сказала Кайнене, приглядываясь к ней.

Желания не было, но Оланна чувствовала, что обязана зайти. Смрад шел непонятно откуда, но заполнял все, сделался почти зримым, висел грязно-бурым облаком. Оланна была близка к обмороку. В первой из классных комнат около дюжины человек лежали на бамбуковых кроватях, на циновках, на полу. Ни один даже не пытался отгонять жирных мух, никто не двигался, кроме ребенка у самой двери – он крутил руки то так, то эдак. Он походил на обтянутый кожей скелет, даже скрещенные руки казались плоскими. Кайнене окинула быстрым взглядом комнату и повернула к выходу. За дверью Оланна глотнула воздуху. В следующей комнате ей показалось, что даже воздух у нее в легких загрязнен, хотелось зажать ноздри, чтобы не травиться дальше. На полу сидела женщина, подле нее двое детей. На вид нельзя было угадать их возраст. Они лежали голые: рубашки на раздутых животах не застегнулись бы. Кожа на боках и ягодицах свисала складками, на макушках – пучки рыжеватых волос. Взгляд Оланны встретился с пристальным взглядом матери, и Оланна быстро отвела глаза. Согнав с лица муху, Оланна со злостью подумала, что в отличие от людей здешние мухи откормленные, полные жизни.

– Та женщина умерла, ее надо унести, – сказала Кайнене.

Оланна пришла в ужас: мертвецы так не смотрят. Но Кайнене говорила о другой женщине, лежавшей ничком на полу; к ней льнул истощенный малыш. Кайнене забрала ребенка, вышла на улицу, крикнула отцу Марселю, что еще одного надо хоронить, и села на крыльце с малышом на руках – он даже не заплакал. Кайнене пыталась засунуть ему в рот мягкую желтоватую пилюлю.

– Что это? – спросила Оланна.

– Белковая таблетка, на вкус – та еще гадость. Я тебе дам для Чиамаки. На прошлой неделе дождались от Красного Креста. Не хватает, конечно же, я берегу для детей. Что толку давать всем подряд – все равно большинству не помогут. Но этого малыша, возможно, и удастся спасти, как знать.

– Каждый день умирают?

Кайнене опустила взгляд на ребенка.

– Его мать приехала издалека, из города, который взяли одним из первых. Они сменили около пяти лагерей, прежде чем попали сюда.

– Сколько их в день умирает?

Кайнене не отвечала. Малыш тоненько пискнул, и она ловко сунула в крохотный раскрытый ротик белую пилюлю. Оланна смотрела, как отец Марсель и еще кто-то из мужчин, взяв за лодыжки и запястья, вынесли мертвую женщину из класса и потащили за школьный корпус.

– Иногда я их ненавижу, – обронила Кайнене.

– Вандалов?

– Нет, их. – Кайнене кивнула в сторону класса. – За то, что они умирают.

Кайнене отнесла малыша в комнату и передала другой женщине, родственнице умершей. Та дрожала костлявым телом, глаза у нее были сухие, и Оланна не сразу поняла, что женщина плачет, прижимая ребенка к плоской, пустой груди.

Возвращаясь рядом с сестрой к машине, Оланна почувствовала в своей руке ее ладонь.

 

29

Угву не верил россказням пастора Амброза, что какие-то люди из заграничного фонда поставили столик в конце Сент-Джонс-роуд и даром раздают прохожим вареные яйца и охлажденную воду в бутылках. Вдобавок он помнил, что со двора опасно выходить, – Оланна не уставала это твердить. Но Угву одолела скука. Жара стояла адская, а вода в глиняном горшке за домом была противная на вкус, отдавала золой. Хотелось чего-нибудь прохладного. А вдруг пастор Амброз говорит правду – чего на свете не бывает! Малышка играла с Аданной; если сбегать туда-обратно, то она и не заметит его отсутствия.

Обогнув церковь Святого Иоанна, Угву заметил в глубине улицы нескольких человек. Они стояли в затылок друг другу, руки за голову, а с ними – двое дюжих солдат, один с винтовкой наперевес. Угву застыл, будто на стену наткнулся. Солдат с винтовкой рванул к нему, на ходу что-то выкрикивая. Угву похолодел. Вдоль дороги тянулись жидкие кусты, не спрячешься, позади – пустая улица, негде укрыться от пули. Он нырнул в церковный двор. У главного входа, на верхней ступеньке, стоял старик-священник в белом. Угву подпрыгнул от радости: солдат не побежит за ним в церковь. Угву дернул дверь, но та оказалась заперта.

– Пустите, святой отец, – взмолился он.

Священник покачал головой:

– Те, что снаружи, кого забирают в солдаты, – тоже дети Божьи.

– Biko, пожалуйста! – Угву рванул дверь.

Солдат ворвался в церковный двор.

– Да пребудет с тобой благословение Божие. – Священник, покачав головой, отступил.

– Стой, стрелять буду! Знаешь, как меня прозвали? «Бац-и-готово»! – Драные брюки были коротки этому верзиле, не доходили до черных ботинок. Сплюнув, он потянул Угву за руку: – За мной, чертов штатский!

Угву поплелся следом. Священник крикнул вдогонку:

– Боже, благослови Биафру!

Не глядя на товарищей по несчастью, Угву встал в строй, тоже руки за голову. Это сон, не иначе сон. Где-то невдалеке лаяла собака. Бац-и-готово рявкнул на одного из новобранцев, взвел курок и пальнул в воздух. Чуть поодаль сбились в кучку несколько женщин, одна из них обращалась к напарнику Бац-и-готово. Вначале она говорила тихо, умоляюще, затем сорвалась на крик, замахала руками:

– Разве не видно, он двух слов связать не может! Он же слабоумный! Куда ему винтовку держать!

Бац-и-готово расставил новобранцев попарно, скрутив каждому руки за спиной, а между ними туго натянул веревку. Напарник Угву рванул веревку, словно пробуя на прочность, – Угву едва устоял на ногах.

– Угву! – раздался крик из толпы женщин. Угву обернулся. На него смотрела полными ужаса глазами миссис Муокелу. Не рискнув подать голос, Угву лишь кивнул. Миссис Муокелу пустилась прочь почти бегом, а Угву глядел ей вслед со смесью разочарования и надежды.

– Шагом марш! – заорал Бац-и-готово. Повернув голову, он заметил в глубине улицы парня и погнался за ним. Второй солдат направил винтовку на новобранцев:

– Кто побежит – стреляю.

Вернулся Бац-и-готово, ведя перед собой очередную жертву.

– Молчать! – рявкнул он, связывая парню руки. – Шагом марш! Наш фургон на соседней улице.

Колонна нестройно двинулась вперед, и тут Угву увидел Оланну. Она бежала перепуганная, в наспех нахлобученном парике. Догнав колонну, она улыбнулась, знаком подозвала Бац-и-готово, и тот приказал новобранцам остановиться. Выслушав Оланну, спиной к строю, он повернулся, разрубил веревку, связывавшую Угву руки, и крикнул напарнику:

– Этот уже служит родине. Мы берем только бездельников.

Хмельная радость вскружила Угву голову. Он потер затекшие запястья. По дороге домой Оланна не сказала ему ни слова, и ее молчаливая ярость угадывалась лишь в той силе, с какой она повернула ключ и распахнула дверь.

– Простите меня, мэм, – со вздохом пробормотал Угву.

– Ты, глупец, не заслужил счастья, что тебе сегодня выпало, – ответила Оланна. – Я отдала солдату последние деньги – все, что было. Теперь сам корми моего ребенка, слышишь?

– Простите меня, мэм, – повторил Угву.

Оланна почти не разговаривала с ним несколько следующих дней. Сама варила Малышке кашу, словно больше не доверяла ему, на его приветствия отвечала кивками. А Угву вставал раньше обычного, чуть свет мчался за водой, до блеска натирал в комнате пол, стараясь вернуть ее дружбу.

Помогли ему жареные ящерицы. Дело было утром, когда Оланна с Малышкой собирались в Орлу навестить Кайнене. Во двор зашла торговка с эмалированным подносом, накрытым газетами; в руке она держала жареную ящерицу на палочке и кричала во все горло, предлагая свой товар.

– Давай купим, мама Ола, пожалуйста, – попросила Малышка.

Оланна, не обращая на нее внимания, продолжала причесываться. Пастор Амброз вышел из своей комнаты и стал торговаться с разносчицей.

– Мамочка Ола, купи, – канючила Малышка.

– От них один вред, – сказала Оланна.

Пастор Амброз вернулся к себе с небольшим газетным свертком.

– Пастор себе купил, – хныкала Малышка.

– А мы не станем покупать.

Малышка залилась слезами. Оланна метнула отчаянный взгляд на Угву, и вдруг оба заулыбались: подумать только, Малышка плачет оттого, что ей не разрешают съесть ящерицу!

– Что едят ящерицы? – спросил Малышку Угву.

– Муравьев.

– Если ты съешь ящерицу, из нее вылезут муравьи, будут ползать у тебя в животе и кусаться, – невозмутимо сказал Угву.

Малышка заморгала. Посмотрела на Угву, словно раздумывая, верить ему или нет, и утерла слезы.

Когда Оланна с Малышкой уехали на неделю в Орлу, Хозяин в первый же день вернулся с работы раньше обычного, не заходя в бар «Танзания»; Угву надеялся, что с их отъездом Хозяин выберется из трясины, в которой увяз после смерти матери. Хозяин слушал на веранде радио. Угву удивился, когда по дороге в ванную к Хозяину подошла Элис. Он ждал, что Хозяин будет держаться с ней холодно, отвечать односложно, и она вернется к себе за пианино. Однако они беседовали вполголоса, и, хотя слов Угву почти не разбирал, он слышал хихиканье Элис. На другой день она сидела с Хозяином на скамейке. Сидела и на третий, допоздна, пока все соседи не разошлись спать. Еще через пару дней, вернувшись с заднего двора, Угву нашел веранду пустой, а дверь в комнату – закрытой наглухо. У него сжалось сердце, от воспоминаний об Амале к горлу подступил ком. Элис была совсем иной. Ее обманчивая детскость настораживала Угву. Она и без всякого колдовского зелья соблазнит Хозяина, одной светлой кожей и беспомощностью. Угву сходил к банановым зарослям и обратно, вернулся к двери и громко постучал. Надо их остановить, помешать им. За дверью послышался шорох. Угву постучал еще и еще.

– Да? – Голос Хозяина звучал приглушенно.

– Это я, сэр. Я хотел спросить, можно взять керосинку, сэр?

Сначала керосинку, потом чашку гарри, последний кусочек ямса, черпак. Он готов был изобразить судороги, припадок, все что угодно, лишь бы помешать Хозяину и этой женщине. Прошло несколько томительных минут, прежде чем Хозяин впустил его. Он был без очков, с опухшими глазами.

– Сэр! – Угву окинул взглядом комнату. Она была пуста. – Что-нибудь случилось, сэр?

– Еще как случилось, жалкий неуч. – Хозяин смотрел в пол, на шлепанцы. Казалось, он ушел в свои мысли. – Профессор Эквенуго ехал с Отделом науки ставить наземные мины, машина налетела на ухаб, и мины взорвались.

– Взорвались?

– Эквенуго взорвался. Погиб. – Хозяин отступил: – Бери, за чем пришел.

Забирая ненужную керосинку, Угву вспомнил длинный ноготь профессора Эквенуго. В ушах звенело: «Взорвался». Взорвался. Профессор Эквенуго, с его историями о ракетах, горючем и бронемашинах, сделанных из ничего, всегда служил ему живым доказательством, что Биафра победит. Разорвало ли его на куски, которые обуглились, как головешки, или можно понять, где что? Или он рассыпался в пыль, словно иссушенный лист? Взорвался.

Хозяин скоро ушел в бар, а Угву переоделся в свои лучшие брюки и поспешил к Эберечи. Он старался не думать о том, как расстроится Оланна, если узнает от матушки Оджи, что он высунул нос из дому, старался не гадать, как встретит его Эберечи – радостно, или холодно, или руганью.

Эберечи сидела на веранде одна, в знакомой узкой юбочке, только прическу она сменила, остригла косички.

– Угву! – Она подскочила от удивления.

– Ты подстриглась?

– А где терпеть найдешь нитки для косичек? Да и покупать не на что.

– Тебе идет.

Эберечи пожала плечами.

– Прости, что раньше не зашел, – сказал Угву. Зря он перестал с ней разговаривать из-за какого-то офицера, которого знать не знал. – Прости меня.

Эберечи протянула руку и слегка ущипнула его за шею. Угву игриво шлепнул ее по руке, а потом сжал ладонь. Рука в руке они сели рядом на крыльце, и Эберечи стала рассказывать, что вместо его Хозяина дом сняли очень плохие люди, что соседские парни прятались под потолком, когда пришли солдаты угонять их в армию, что во время последней бомбежки в их доме пробило стену и в дыру теперь шмыгают крысы.

А Угву сказал, что профессор Эквенуго погиб.

– Помнишь, я тебе про него рассказывал? Из Отдела науки, тот самый, что изобретал всякие чудесные штуки, – напомнил он.

– Помню, – отозвалась Эберечи. – Это который с длинным ногтем.

– Он его состриг…

Угву заплакал, но слез было мало, от них щипало глаза. Эберечи положила руку ему на плечо, и Угву замер, чтобы не стряхнуть ее ненароком. Эберечи изменилась – или он смотрел на нее другими глазами? Теперь он верил в бесценное.

– Говоришь, он состриг свой длинный ноготь? – переспросила Эберечи.

– Да, – подтвердил Угву. Даже к лучшему, что состриг. Угву не вынес бы мысли, что и замечательный ноготь тоже сгорел в огне. – Мне пора, – спохватился Угву. – Пойду, пока не вернулся Хозяин.

– Завтра загляну к тебе, – пообещала Эберечи. – Я знаю короткую дорожку до вашего дома.

Когда Угву вернулся домой, Хозяина еще не было. Тетушка Оджи ругала мужа: «Стыд и срам! Стыд и срам!»; пастор Амброз молился: «Господи, разнеси Британию небесным динамитом!»; где-то плакал ребенок. Понемногу все стихло. Стемнело. Погасли масляные светильники. Угву сел за дверью комнаты и терпеливо ждал, пока не явился Хозяин с виноватой улыбкой и красными глазами.

– Друг мой, – сказал он.

– Здравствуйте, сэр.

Угву поднялся. Хозяин еле стоял на ногах, его кренило влево. Угву подскочил к нему, обнял за плечи, поддержал. Едва переступили порог комнаты, Хозяин согнулся пополам и его вырвало. Хозяин сел на кровать, а Угву притащил воду, тряпку и стал вытирать пол.

– Хозяйке ни слова, – попросил Хозяин.

– Да, сэр.

Эберечи стала заходить часто, и ее улыбка, прикосновения, игривые щипки за шею сделались для Угву изысканным удовольствием. В первый раз они поцеловались днем, когда Малышка спала. Они сидели в комнате на скамье и играли в карты; Эберечи сказала: «Карты на стол!» – и выложила последнюю. Тут-то Угву наклонился к ней и поцеловал ее за ухом, ощутив пыльный привкус. Он стал целовать ее шею, подбородок, губы, положил ей руку на грудь, Эберечи отстранила его. Угву опустил ладонь пониже, ей на живот, поцеловал ее в губы, и рука его скользнула ей под юбку.

– Дай посмотреть, – сказал Угву – быстро, чтобы она не успела возразить. – Я только гляну – и все.

Эберечи встала. Она не удерживала его, когда он задрал ей юбку, приспустил хлопчатобумажные трусы с дырочкой у резинки и стал разглядывать большие, гладкие ягодицы. Угву натянул трусы, одернул юбку. Он любил ее. Он хотел сказать ей, что любит.

– Я пошла. – Эберечи поправила блузку.

– Как твой дружок-офицер?

– Он в другом секторе.

– У вас что-нибудь было?

Эберечи провела губами по тыльной стороне ладони, как будто что-то стерла, и молча пошла к двери.

– Он тебе нравится! – в отчаянии воскликнул Угву.

– Ты мне нравишься больше.

Ну и пусть она до сих пор встречается с офицером. Главное – кто ей нравится больше. Угву схватил Эберечи, притянул к себе, но она высвободилась.

– Пусти, задушишь, – засмеялась она. – Пусти.

– Провожу тебя немножко, – сказал Угву.

– Не надо. Не бросай Малышку одну.

– Я успею вернуться, пока она спит.

Угву хотел взять Эберечи за руку, но не стал, просто пошел с ней совсем рядом, почти касаясь ее. Пройдя совсем немного, он повернул назад. До дома было рукой подать, когда Угву увидел фургон, а рядом – двух солдат с винтовками.

– Эй, ты! Стой!

Угву пустился бегом, но услышал выстрел, такой оглушительный и так близко, что рухнул наземь, ожидая, что вот-вот его пронзит боль, почти наверняка зная, что ранен. Но боли он так и не почувствовал. Когда подбежал солдат, Угву увидел сначала парусиновые туфли, потом, подняв взгляд, – худую фигуру, хмурое лицо. На шее солдата висели четки. Из дула винтовки тянуло пороховым дымом.

– А ну вставай, чертов штатский! Ступай вон к тем!

Угву поднялся, солдат ударил его по затылку, да так, что из глаз полетели искры. С трудом удержавшись на ногах, Угву двинулся туда, где, подняв руки, уже стояли двое: пожилой, за шестьдесят, и подросток лет пятнадцати. Угву промямлил приветствие, поднял руки и встал рядом с пожилым.

– В фургон, – приказал второй солдат. Густая борода закрывала ему пол-лица.

– Если до того дошло, что вы призываете стариков вроде меня, значит, Биафра погибла, – тихо сказал пожилой.

Второй солдат сверкнул на него глазами.

Первый рявкнул:

– Заткни свою вонючую пасть, agadi [91]Старик ( игбо ).
, – и ударил его.

– Хватит! – сказал второй солдат и обратился к старику: – Иди, отец.

– Что? – недоверчиво переспросил тот.

– Gawa, ступай.

Старик двинулся прочь, сперва медленно, нерешительно, потирая ушибленную щеку, потом засеменил быстрее. Угву провожал его взглядом, мечтая догнать, ухватиться за его руку, спастись.

– В машину! – скомандовал первый солдат и с силой втолкнул в фургон подростка и Угву.

Протискиваясь в дальний конец фургона, подросток упал, но тут же поднялся. Сидений не было; старые мешки из пальмового волокна, сыромятные ремни и пустые бутылки валялись на ржавом полу. Угву был поражен, увидев сидевшего на полу маленького мальчика; тот хлебал из грязной пивной бутылки и что-то напевал под нос. Угву учуял резкий дух местного джина. Может, это и не мальчик вовсе, а взрослый карлик?

– Хай-Тек, – представился мальчишка, дохнув алкоголем на Угву.

– А я Угву.

Он оглядел соседа – рубаха с чужого плеча, драные шорты, ботинки, берет. И вправду совсем ребенок, лет тринадцати от силы. Но холодный, наглый взгляд делал его на вид гораздо старше подростка, сидевшего напротив.

– А тебя как? – спросил Хай-Тек подростка.

Мальчишка рыдал. Лицо его показалось Угву знакомым – наверняка один из соседских ребят, бегавших до рассвета к скважине за водой. Угву было жаль его, но в то же время в нем поднималась злоба, потому что слезы пацана подтверждали безнадежность их положения. Их в самом деле забрали в армию. Их в самом деле пошлют необученными на фронт.

– Ты что, не мужчина? – бросил Хай-Тек. – Что ревешь как девчонка?

Мальчишка плакал, уткнувшись лицом в ладони. Усмешка Хай-Тека сменилась издевательским хохотом.

– Гляньте на него, не хочет драться за правое дело!

Угву молчал; от смеха Хай-Тека и запаха джина его замутило.

– Я провожу реконсервировку! – объявил Хай-Тек, переходя на английский.

Угву тянуло поправить: «рекогносцировку». Малолетке не помешало бы взять пару уроков у Оланны.

– У нас батальон саперов, и мы ставим только мощные огбунигве. – Хай-Тек рыгнул и выдержал паузу, будто ожидая восхищения слушателей.

Подросток рыдал; Угву слушал с напускным безразличием. Ему хотелось заслужить уважение Хай-Тека, а единственный способ – ничем не выдать страха, от которого по спине ползали мурашки.

– Я определяю, где находится враг. Подкрадываюсь поближе, залезаю на дерево, узнаю точное местонахождение, а наш командир решает, где начать операцию. – Хай-Тек смотрел на Угву, тот слушал. – В прошлом батальоне я прикидывался сиротой и пробирался в тыл врага. Меня прозвали Хай-Тек, потому что мой первый командир говорил, что я лучше всякого высоко-тех-но-ло-гичного устройства слежения, – старательно выговорил он, явно пытаясь произвести впечатление на Угву.

– Не реконсервировка, а рекогносцировка, – неожиданно для себя поправил Угву.

Хай-Тек вытаращил на него глаза, хохотнул и протянул бутылку, но Угву мотнул головой. Хай-Тек хлебнул еще и стал напевать «Биафра победит», отбивая такт ногой по полу фургона. Подросток все не успокаивался. Первый солдат вел машину, затягиваясь самокруткой и пуская едкий дым, и ехали так долго, что Угву чуть не обмочился.

– Я в туалет хочу! – крикнул он.

Солдат остановил фургон, махнул винтовкой:

– Вылезай. Побежишь – пристрелю.

Когда приехали в учебный лагерь – здание бывшей начальной школы, укрытое для маскировки пальмовыми листьями, – тот же солдат обрил Угву наголо осколком стекла, поцарапав голову до крови. Циновки и матрасы, разложенные в бывших классах, кишели клопами. Заморыши-солдаты – ни обуви, ни формы, ни половины желтого солнца на рукавах – дрались, пинались и дразнили Угву на учениях. После строевых занятий затекали руки. От бега по полосе препятствий ныли икры. От каната волдыри лопались на ладонях. Жидкий суп, что наливали раз в день из железного таза, и пригоршня гарри не утоляли голода. А от небрежной жестокости этого нового мира, где Угву не имел права голоса, в нем сгустился страх.

Под окном класса свила гнездо пара птиц. По утрам их щебет заглушался пронзительным свистком командира, криком «Стройся!» и топотом солдат всех возрастов. Днем, когда жара иссушала волю и жажду действия, солдаты переругивались, играли в карты и обсуждали, сколько вандалов взорвали в прошлые операции. Когда кто-нибудь говорил, что следующая операция уже совсем скоро, страх Угву мешался с радостью – ведь он боец и сражается за Биафру. Жаль, что не в настоящем батальоне, не разит врагов из винтовки. Он вспомнил, как профессор Эквенуго описывал огбунигве: «мощная наземная мина». Звучало великолепно: гордость Биафры, «ведро Оджукву», чудо, наводившее на вандалов такой ужас, что те, по слухам, гнали впереди себя стада скота, чтобы понять, как огбунигве убивает все живое вокруг. Угву вытаращил глаза на первых учениях, увидев перед собой всего-навсего железный ящик с металлоломом.

Угву жалел, что не может рассказать Эберечи о своем разочаровании. И о командире – единственном в батальоне, у кого была настоящая форма, всегда накрахмаленная и отутюженная, и как он все время рявкал по радиосвязи, а когда один подросток пытался сбежать с учений, поколотил его собственноручно, разбил в кровь нос и отправил на гауптвахту. Особенно живо вспоминалась ему Эберечи, когда приходили деревенские женщины с гарри, водянистым супом и очень редко – с рисом, приготовленным на пальмовом масле, почти без приправ. Бывало, женщины помоложе заходили к командиру в штаб и появлялись оттуда с виноватыми улыбками. Часовые у входа, впуская женщин, всегда поднимали шлагбаум, хоть в этом не было нужды – его можно было обойти. Однажды Угву увидел, как со двора уходила девушка, виляя круглой попкой, и чуть не крикнул: «Эберечи!» – хоть и знал, что это не она. Как-то раз, разыскивая клочки бумаги, чтобы записать подробности своей жизни, а потом рассказать Эберечи, в углу за классной доской он наткнулся на книгу «Повесть о жизни Фредерика Дугласа, американского раба, написанная им самим». На титульном листе синела печать библиотеки Правительственного колледжа. Угву одолел книгу за два дня и начал снова, смакуя каждое слово, запоминая наизусть отрывки: «Рабы стали бояться дегтя не меньше, чем кнута. Тяжело жилось без кроватей, но еще тяжелее – без времени на сон».

Хай-Тек частенько подсаживался к Угву, когда тот читал. Он то напевал нудным голосом биафрийские песни, то болтал о том о сем. Угву не обращал на него внимания. Но однажды женщины не принесли в лагерь ничего съестного, и солдаты хмуро ворчали день напролет. Ночью Хай-Тек растолкал Угву, протянул банку сардин, и Угву вцепился в нее. Хай-Тек прыснул: «Это нам на двоих». Где он ее раздобыл? Угву диву давался, откуда у Хай-Тека, совсем еще пацана, такая сметливость и хватка. Они спрятались за корпусом и вдвоем умяли рыбу в масле.

– Вандалов кормят на убой! – сказал Хай-Тек. – Когда я однажды пробрался в их лагерь, там женщины варили суп с большущими кусками мяса. И даже наших угощали на Пасху. Тогда неделю боев не было.

– На Пасху не было боев? – переспросил Угву.

Хай-Тек был, казалось, польщен вниманием Угву.

– Ага. Они даже в карты с нашими играли и пили виски. Бывает и такое – устраивают перемирие, чтобы все отдохнули. – Хай-Тек глянул на Угву и хихикнул: – Ну и башка у тебя – умора!

Угву дотронулся до макушки: осколком стекла его обрили неровно, тут и там торчали пучки волос.

– Да уж.

– Это оттого, что брили по сухому, – со знанием дела объяснил Хай-Тек. – Давай я побрею бритвой, с мылом.

Хай-Тек достал кусок зеленого мыла, намылил Угву голову и мастерски побрил лезвием. Позже, когда Хай-Тек шепнул ему: «Операция через два дня», Угву вспомнил обычай бриться наголо в знак траура. Бритье как дань скорби. Угву лежал лицом вверх на тонком матрасе, прислушиваясь к противному храпу со всех сторон. Он заслужил уважение товарищей, до конца выкладываясь на учениях, преодолевая полосу препятствий, лазая по грубому канату, но так ни с кем и не сдружился по-настоящему. Говорил он очень мало. Судьбы товарищей по батальону не интересовали его. Лучше никого не расспрашивать – пусть на душе у каждого лежит свой груз. Он мечтал встать тихонько, выпрыгнуть в окно и бежать под луной до самой Умуахии, до своего двора, и снова увидеть Хозяина и Оланну, обнять Малышку! Но часть его души хотела остаться здесь и бороться за правое дело.

Земля в окопе была мягкая, влажная, как размоченный хлеб. Угву лежал неподвижно. По руке пополз паук, но Угву не стал его смахивать. В кромешной, хоть глаз выколи, тьме он представлял мохнатые паучьи лапки, не привыкшие ощущать вместо прохладной почвы теплую живую плоть. Изредка показывалась луна, тускло высвечивая контуры деревьев впереди. Враг где-то там. Хоть бы чуточку побольше света, как вначале, когда Угву зарывал обунигве. Теперь же сгустился мрак. Шнур холодил руку. Рядом с ним солдат бормотал молитвы, так тихо, словно нашептывал в ухо Угву: «Матерь Божия, молись за нас, грешных, и теперь, и в наш последний час». Когда враги открыли огонь, Угву стряхнул паука и выпрямился. Со всех сторон грохотали орудия, пехота вела ответный огонь, чтобы запугать вандалов, этих грязных пастухов, которые знать не знают, что их поджидают шшал-огбунигве.

Угву вспомнилось, как Эберечи щипала его за шею, как он целовал ее влажный рот. Вандалы открыли минометный огонь. С грохотом разорвался снаряд, засвистели осколки. Невдалеке вспыхнула трава, и впереди, возле островка деревьев, Угву заметил хорька – с выгнутой спиной он походил на гигантскую черепаху. И тут Угву увидел их – темные крадущиеся силуэты, целую орду. Они были в зоне действия его мины. Угву даже не ожидал, что они сами придут к нему в руки, что ему так скоро предстоит взорвать свою огбунигве, и разлетится дождем разящий металл. Аккуратно и решительно он соединил провода – и был поражен небывалой силой взрыва, хоть и ждал его. Съежился на миг в страхе: вдруг ошибся в расчетах, вдруг мимо? И услышал возглас совсем рядом: «Есть!» Крик долго еще отдавался в ушах, пока сидели в окопе, прежде чем выбраться и пойти к трупам врагов.

– Раздевай их! Снимай штаны и рубашки! – крикнул кто-то.

– Только башмаки и винтовки! – раздался другой голос. – Некогда. К ним идет подкрепление! Быстро, быстро!

Угву склонился над худым телом, стащил башмаки и сунул руку в карман. Пальцы наткнулись на орех кола в липкой теплой крови. Лежавший рядом солдат дернулся, когда Угву тронул его, и Угву отпрянул. Умирающий протяжно вздохнул и затих. Угву вздрогнул. Недалеко от него парень потрясал винтовками в обеих руках и кричал.

– Пошли! – Угву обтер окровавленную ладонь о штаны.

После этой операции Угву окрестили Меткий Глаз. Собравшиеся возле штаба солдаты одобрительно хлопали

Угву по спине и шутили: «Вычитал в своей книжке, как это делается?» От успеха у него будто отросли крылья. Все дни перед следующей операцией, когда солдаты играли в карты и пили джин, Угву не ходил, а летал по воздуху.

Лежа на спине, он наблюдал, как Хай-Тек скручивает на двоих косяк. Вообще-то Угву больше нравились сигареты «Марс», от травы ноги становились ватными. Курили в открытую, потому что командир ходил довольный, а новость, что Биафра отбила у вандалов Оверри, преисполнила всех надеждой. Дисциплина стала менее строгой, солдат даже отпустили в бар у скоростной автострады.

– Идти далеко, – заметил кто-то, а Хай-Тек расхохотался:

– Конфискуем чью-нибудь машину!

Смех его напомнил Угву, что Хай-Тек еще ребенок. Ему ведь всего тринадцать. Среди девятерых взрослых мужчин он выглядел нелепо. В тишине шаркали по асфальту резиновые шлепанцы. Двое шли босиком. Подождали немного и, завидев пыльный «фольксваген-жук», встали поперек дороги. Машина остановилась, солдаты застучали по капоту:

– Вылезайте, чертовы штатские!

Мужчина за рулем смотрел сурово, давая понять, что запугать его не так просто. Жена заплакала, начала умолять:

– Пропустите нас, пожалуйста, мы ищем сына! Говорят, его видели в лагере беженцев.

– Машина нужна для боевой операции.

Женщина, сдвинув брови, всматривалась в лицо Хай-Тека. Подумала, наверное, что это может быть ее сын.

– Мы за вас жизнь отдаем, а вы раскатываете в свое удовольствие?

Женщину вытащили из машины. Муж ее вылез сам, встал рядом с автомобилем, зажав в кулаке ключ.

– Так нельзя. Вы не имеете права отбирать машину. У меня пропуск. Я правительственный работник.

Один из солдат ударил его по лицу, он покачнулся, солдат ударил еще раз, и еще, и еще, и он рухнул наземь, выронив ключ.

– Хватит! – крикнул Угву.

Другой солдат пощупал у пострадавшего пульс, убедился, что тот жив. Женщина склонилась над мужем, а солдаты набились в машину и покатили в бар.

Девушка за стойкой сказала, что пива нет.

– Точно? Или прячешь? Боишься, что не заплатим?

– Нет-нет, точно. Пива нет, – настаивала худощавая, с резкими чертами, неулыбчивая официантка.

– Мы разгромили врага! – не унимался солдат. – Пива нам сюда!

– Она же сказала, пива нет, – буркнул Угву. Наглость солдата злила его; это был тот самый, что бросил свою огбунигве и дал стрекача, когда враг был еще далеко. – Пусть принесет кай-кай.

Девушка подала местный джин и металлические стаканчики, и солдаты завели речь о нигерийских офицерах, о том, как после победы Биафры повесят за ноги Данджумуи Говона. Хай-Тек сворачивал самокрутку. Бумага показалась Угву знакомой, он разобрал слово «повесть». Нет, не может быть…

– Что за бумага? – спросил он.

– Твоя книга. Первая страница. – Хай-Тек с ухмылкой протянул Угву косяк.

Угву не взял.

– Ты порвал мою книгу?

– Я вырвал только первую страницу. У меня бумага кончилась.

Угву закипел от гнева. Удар был быстрый, яростный, но Хай-Тек в последний миг увернулся, и Угву лишь слегка задел ему щеку. Угву опять замахнулся, но другие удержали его, оттащили прочь: подумаешь, книга – хлебника еще джина!

– Извини, – промямлил Хай-Тек.

У Угву разболелась голова. До чего же быстро все менялось: он больше не распоряжался своей жизнью – жизнь распоряжалась им. Угву глотал джин и наблюдал за остальными, смотрел, как двигаются губы, изрыгая грязные шуточки, тщеславную похвальбу, солдатские байки. Вскоре и бар, и скамьи вокруг стола – все поплыло перед глазами. Официантка едва успевала менять бутылки: джин, должно быть, делали здесь же, на заднем дворе. Угву вышел на улицу по нужде, а потом прислонился к дереву, глотнул свежего воздуху. Он представил, будто снова сидит в палисаднике в Нсукке, глядя на лимонное дерево, на свою грядку с зеленью, на аккуратно подстриженные Джомо кусты. Из бара неслись громкие крики – наверное, кто-то выиграл какой-нибудь дурацкий спор. Он устал от них от всех, устал воевать. Переступив порог бара, Угву замер. Официантка лежала навзничь на полу, один из солдат держал ее за плечи, покрывало на ней было задрано до пояса, ноги разведены широко-широко. Она всхлипывала: «Не надо – не надо – не надо». Между ног ее двигался Хай-Тек. Двигался резкими толчками, тощий зад казался темнее ног. Солдаты подзадоривали:

– Ну же, Хай-Тек! Выпускай заряд!

Хай-Тек со стоном повалился на девушку. Другой солдат оттащил его прочь и взялся за ширинку, но кто-то остановил его:

– Нет! Теперь очередь Меткого Глаза!

Стоявший в дверях Угву попятился.

– Ujo abiala o! [93]Испугался! ( игбо)
Меткий Глаз трусит!

Угву, передернув плечами, шагнул вперед.

– Это я-то трушу? – презрительно бросил он. – Просто не люблю чужие объедки, вот и все.

– Еда еще свежая!

– Меткий Глаз, ты разве не мужчина?

Девушка лежала на полу неподвижно. Угву спустил брюки и сам удивился, что уже готов к действию. Когда он вошел в нее, внутри у нее было сухо и туго. Угву не видел ничего вокруг – ни ее лица, ни державшего ее за плечи солдата; быстрые движения – и разрядка: облегчение и отвращение к себе. Под аплодисменты солдат он застегнул ширинку. Наконец он решился взглянуть на девушку. Та смотрела ему прямо в глаза спокойным, ненавидящим взглядом.

Операции следовали одна за другой. Временами Угву сковывал страх, леденил душу. Угву мысленно пытался отделить разум от тела, когда лежал в окопе, припав к земле, наслаждаясь близостью к ней. Треск пулеметов, крики, запах смерти, взрывы отовсюду – все было где-то далеко. Но когда возвращались в лагерь, голова Угву становилась ясной. Он явственно помнил солдата, стиснувшего обеими руками вспоротый живот, чтобы не выпали кишки, и другого, который прошептал что-то о сыне и затих. И после каждой операции Угву глядел на все как в первый раз. Ежедневная порция гарри казалась чудом. Он снова и снова перечитывал одни и те же страницы книги. Дотрагивался до своей кожи и представлял, как она разлагается после его смерти.

Однажды командирский джип привез в лагерь тощего связанного козла – его реквизировали у местного жителя. Козел жалобно блеял, а вокруг толпились солдаты, радуясь в предвкушении мяса. Двое солдат зарезали козла, разожгли костер, а как только поджарилось накромсанное крупными кусками мясо, командир приказал все отнести в штаб. Он долго глядел в миску, проверяя, все ли на месте: ноги, голова, яйца. Потом из деревни пришли две женщины и их отвели в штаб; много позже, когда они уходили, солдаты швыряли им вслед камни. В ту ночь Угву приснилось, будто командир половину туши отдал солдатам и они съели все без остатка, с костями.

Разбудило его радио и плач Хай-Тека. Умуахия пала. Столица Биафры сдана. Кто-то из солдат всплеснул руками: «А все этот козел, дурной знак! Все пропало, мы отступаем!» Остальные сникли. Даже слова командира о секретном плане контратаки, чтобы отвоевать Умуахию, никого не ободрили. Зато порадовала новость о приезде Его Превосходительства. Солдаты вымели двор, выстирали одежду, расселись на скамейках в ожидании. Когда в лагерь въехала колонна джипов и «понтиаков», все встали с мест и отдали честь.

Угву салютовал вяло – ему не было дела ни до Его Превосходительства, ни до командира, ни до офицеров с их самодовольными ухмылками и неуважением к солдатам. Но капитаном по фамилии Охаэто, сдержанным и собранным, Угву восхищался. И однажды, оказавшись рядом с Охаэто в окопе, Угву решил продемонстрировать ему свою храбрость. В окопе было сухо, он кишел не пауками, а муравьями. По треску орудий и грохоту снарядов Угву понимал, что враг приближается, но точно определить мешала темнота. Угву очень хотелось блеснуть перед капитаном Охаэто; вот досада, что так темно! Угву уже готовился соединить провода, но что-то просвистело над самым ухом, и в тот же миг жгучая боль опалила спину. Капитан Охаэто превратился в кровавую кашу. Угву почувствовал, как его, беспомощного, безвольного, выбросило из окопа, а когда он приземлился, то потерял сознание от боли, пронзавшей все тело.

 

30

Ричард отодвинулся в салоне «пежо» подальше от двух журналистов-американцев, прижался к самой дверце. Надо было сесть рядом с шофером, а ординарца усадить с ними сзади. Но откуда ему было знать, что от обоих так скверно пахнет – и от Чарлза-толстяка в приплюснутой шляпе, и от рыжего Чарлза с жиденькой бородкой.

– Два журналиста приехали в Биафру, один со Среднего Запада, другой из Нью-Йорка, и обоих зовут Чарлз. Вот так совпадение! – засмеялся толстяк, когда оба представились. – И обоих мамы зовут Чаком!

Сколько они прождали рейса в Лиссабоне, Ричард не запомнил, а в Сан-Томе ожидание самолета на Биафру с гуманитарной помощью растянулось на семнадцать часов. Обоим журналистам не мешало бы помыться. А когда толстяк, сидевший рядом с Ричардом, заговорил о своей первой командировке в Биафру в начале войны, Ричард подумал, что и почистить зубы ему не повредило бы.

– Я летел на нормальном самолете, и приземлились мы в аэропорту Порт-Харкорта, – рассказывал толстяк. – А в этот раз сидел на полу в самолете без огней, а рядом – двадцать тонн сухого молока. Летели ниже некуда, из окна было видно, как палят нигерийские зенитки. Я от страха едва не обделался. – Его широкое добродушное лицо расплылось в улыбке.

Рыжему совсем не было смешно.

– Точно неизвестно, нигерийские ли это зенитки. Может, и биафрийские.

– Да ну! – Толстяк бросил взгляд на Ричарда, но тот сделал каменное лицо. – Разумеется, огонь вели нигерийцы.

– Биафрийцы перевозят в самолетах продукты вперемешку с оружием. – Рыжий повернулся к Ричарду: – Правда ведь?

Ричарду он не нравился. Не нравились водянисто-зеленые глаза, лицо в конопушках. Когда Ричард, встретив их в аэропорту, вручил им пропуска и сказал, что будет их гидом и правительство Биафры приветствует их, его насторожила презрительная насмешка на лице рыжего. Казалось, тот ехидничал: это вы-то представляете Биафру?

– Наши самолеты с гуманитарной помощью перевозят только продукты, – сказал Ричард.

– Само собой, – кивнул рыжий. – Исключительно продукты.

Толстяк, перегнувшись через Ричарда, выглянул в открытое окно.

– Надо же, люди гуляют, ездят на машинах. И не подумаешь, что идет война.

– Это до первой воздушной тревоги. – Ричард отвернулся, стараясь не дышать.

– Можно посмотреть, где биафрийские солдаты застрелили итальянца-нефтяника? – спросил рыжий. – Мы писали об этом для «Трибюн», но я бы хотел осветить подробнее.

– Не получится, – отрезал Ричард.

Рыжий сверлил его взглядом.

– Ладно. Как насчет новых подробностей?

Ричард вздохнул. Словно жгучий перец на рану – биафрийцы гибнут тысячами, а рыжему нужны подробности об одном убитом белом. Ричард решил, что напишет об этом: правило западной журналистики – один убитый белый равен сотне мертвых черных.

– Ничего нового, – сказал он. – Эта территория теперь занята.

На посту Ричард заговорил с девушкой из народного ополчения на игбо. Та придирчиво изучила их пропуска, обещающе улыбнулась, и Ричард улыбнулся в ответ; высокая, стройная, плоскогрудая, она чем-то напомнила ему Кайнене.

– А она была бы не против, – хмыкнул толстяк. – Говорят, здесь полно бесплатного секса. Но от здешних девиц можно подцепить какую-то болячку… Болезнь Бонни? Так что, ребята, осторожней, чтоб не привезти домой подарочек.

Теперь и толстяк с его самоуверенностью раздражал Ричарда.

– Лагерем беженцев, куда мы с вами сейчас едем, заведует моя жена.

– Правда? И давно она здесь?

– Она биафрийка.

Рыжий, до этого смотревший в окно, развернулся к Ричарду:

– В колледже у меня был друг-англичанин, ему нравились цветные девушки.

Явно смущенный, толстяк поспешно спросил:

– Вы ведь хорошо говорите на игбо?

Ричард кивнул. Он собирался показать им фотографии Кайнене и оплетенного сосуда, но теперь передумал.

– Буду очень рад с ней познакомиться, – сказал толстяк.

– Она уехала. Пытается выхлопотать побольше продовольствия для лагеря.

Ричард первым выбрался из машины и увидел, что их поджидают два переводчика – вот досада. Идиомы, тонкости и диалекты игбо в самом деле ускользали от него, но директорат уж слишком торопился присылать переводчиков. Беженцы уставились на приезжих белых с рассеянным любопытством. Истощенный человек с кинжалом за поясом расхаживал по двору и разговаривал сам с собой. Пахло гнилью. Мальчишки жарили на костре крыс.

– Бог ты мой! – Толстяк, стянув шляпу, вытаращился на них.

– Черномазые жрут все без разбору, – процедил рыжий.

– Что вы сказали? – ледяным тоном обратился к нему Ричард.

Тот сделал вид, что не услышал, и вслед за одним из переводчиков поспешил к компании, игравшей в шашки.

Толстяк сказал:

– Знаете, что в Сан-Томе на складах пылятся и кишат тараканами продукты, потому что невозможно их сюда доставить?

– Да. – Ричард запнулся. – Можно вам дать пару писем? В Лондон, для родителей жены.

– Без проблем. Как только выберусь отсюда, брошу их в почтовый ящик. – Толстяк достал из рюкзака большую плитку шоколада, развернул, откусил пару раз. – Это ведь такая мелочь, я бы с удовольствием помог чем-нибудь посущественней.

Он подошел к детям, дал им конфет, сделал пару снимков, а ребята столпились вокруг, загалдели, выпрашивая еще конфет. Он сказал о ком-то: «Чудная улыбка!» Когда он отошел, пацаны вернулись к своим крысам.

Примчался рыжий, фотоаппарат у него на шее раскачивался при каждом шаге.

– Хочу посмотреть на настоящих биафрийцев, – сказал он. – Вы поглядите на этих. Два года не ели по-человечески, а еще рассуждают о правом деле, о Биафре, об Оджукву.

– Вы перед каждым интервью заранее решаете, чему верить, а чему нет? – ровным тоном поинтересовался Ричард.

– Я хочу поехать в другой лагерь беженцев.

– Хорошо, поедем.

Другой лагерь беженцев, ближе к центру города, в здании бывшего муниципалитета, был меньше и не так вонял. На крыльце однорукая женщина что-то рассказывала кучке людей. Присев на ступеньку рядом с рассказчицей, рыжий завел с ней разговор через переводчика.

– Вы голодаете?

– Конечно, все мы голодаем.

– Вы знаете причину войны?

– Да, вандалы-хауса хотели нас всех перебить, но Бог не спал.

– Вы хотите, чтобы война кончилась?

– Да, Биафра вот-вот победит.

– А если не победит, что тогда?

Женщина сплюнула на землю, посмотрела сначала на переводчика, потом на рыжего долгим сочувственным взглядом. Поднялась и ушла в корпус.

– Чудеса, – подивился рыжий. – Пропаганда в Биафре налажена на славу!

Ричард знавал таких, как этот Чарлз. Вашингтонских информаторов президента Никсона, лондонских членов комитета премьера Вильсона, приезжавших с твердыми белковыми таблетками и еще более твердыми убеждениями: нигерийцы не бомбят мирных жителей, слухи о голоде раздуты, на войне как на войне.

– Пропаганда здесь ни при чем, – возразил Ричард. – Чем больше бомбят мирных жителей, тем сильнее сопротивление.

– Цитируете Радио Биафра? – спросил рыжий.

Ричард не ответил.

– Они едят что попало, – покачал головой толстяк. – Каждый паршивенький листик для них теперь овощ.

– Если бы Оджукву хотел положить конец голоду, он согласился бы на продуктовый коридор. Дети не должны питаться грызунами, – сказал рыжий.

Толстяк щелкал фотоаппаратом.

– Не так все просто, – возразил он. – О безопасности тоже нельзя забывать. Он же войну ведет, черт ее дери!

– Оджукву придется сдаться. Нигерии осталось лишь чуть поднажать. Биафра уже не отвоюет всю захваченную территорию, – сказал рыжий. – И что теперь Биафре делать с нефтью, если потерян порт?

– Мы и сейчас добываем нефть на месторождениях в Эгбеме, – сказал Ричард, не потрудившись объяснить, где это. – Сырую нефть переправляем на нефтеперегонные заводы по ночам, в танкерах без огней, чтобы не увидели бомбардировщики.

– Вы все время говорите «мы», – заметил рыжий.

– Да, я все время говорю «мы». Вы раньше бывали в Африке?

– Нет, в первый раз. А что?

– Просто любопытно.

– Думаете, я новичок в джунглях? Я три года работал корреспондентом в Азии, – улыбнулся рыжий.

Толстяк, пошарив в рюкзаке, выудил бутылку бренди и протянул Ричарду:

– Купил в Сан-Томе, да так и не довелось попробовать. Отличная штука.

Ричард взял бутылку.

Перед отъездом в Ули, на самолет, они пообедали в гостинице тушеным цыпленком с рисом. Ричарду думать было противно, что правительство Биафры оплатило рыжему обед. Машины то подъезжали к зданию аэровокзала, то отъезжали, впереди чернела взлетно-посадочная полоса. Их встретил начальник аэропорта в тесном костюме защитного цвета, пожал им руки и сказал:

– С минуты на минуту ждем самолет.

– Смехота: и в этой дыре блюдут протокол, – ухмыльнулся рыжий. – Когда я сюда прилетел, мне печать в паспорте поставили и спросили, есть ли вещи, подлежащие таможенному сбору.

Громкий взрыв сотряс воздух. Начальник аэропорта крикнул: «За мной!» – и они бросились за ним в недостроенный аэровокзал. Легли на пол. Жалюзи на окнах дребезжали, земля тряслась. Взрывы сменились редкими пулеметными очередями, и начальник аэропорта встал, отряхнулся.

– Все в порядке. Пошли.

– Вы в уме? – взвизгнул рыжий.

– Раз начали стрелять, значит, бомбы кончились, бояться уже нечего, – бросил на ходу начальник аэропорта.

На взлетной полосе грузовик вываливал гравий в воронки от бомб. Вспыхнули посадочные огни – и вновь тьма; в иссиня-черном мраке у Ричарда закружилась голова. Вновь зажглись огни и опять погасли. Снова зажглись и погасли. Шел на посадку самолет, слышно было, как он приземлился и покатил по полосе.

– Приземлился? – спросил толстяк.

– Да, – ответил Ричард.

Снова мигнули огни. Едва успели сесть три самолета, к ним уже подъехали грузовики с потушенными фарами. Рабочие вытаскивали из самолетов мешки. Огни вспыхивали и гасли. Кричали пилоты: «Живей, лежебоки! Сгружайте! Шевелись, черт подери!» Слышался американский, бурский, ирландский говор.

– Вот уроды, могли бы быть и повежливей, – возмутился толстяк. – Им бешеные деньги платят за каждый рейс.

– Они жизнью рискуют, – возразил рыжий.

– Грузчики, черт возьми, тоже.

– Бывало, люди здесь натыкались в темноте на работающие пропеллеры, – невозмутимо сообщил Ричард, сам не зная зачем, возможно, чтобы сбить с рыжего спесь.

– И что с ними было? – спросил толстяк.

– Догадайтесь.

Из темноты показалась машина; ехала она медленно, фары не горели. Машина остановилась неподалеку, открылись и закрылись двери, и вскоре подошли пятеро истощенных детей и монахиня в сине-белой рясе. Ричард поздоровался:

– Добрый вечер. Ke ka I me? [94]Как дела? (игбо)

Монахиня улыбнулась:

– Вы тот самый белый человек, который говорит на игбо. Вы пишете замечательные статьи о нашем правом деле! Молодчина!

– В Габон летите?

Монахиня ответила утвердительно и усадила детей на бревна. В тусклом свете было видно, что у малышей гноятся глаза. На руках монахиня держала самого младшего – сморщенную куколку с ножками-спичками и раздутым животом. Ричард так и не понял, мальчик это или девочка, и это неожиданно привело его в такую ярость, что он даже не ответил на вопрос рыжего: «Как мы узнаем, что пора на самолет?»

Одна из девочек хотела подняться, но упала и осталась лежать ничком, не шевелясь. Монахиня, посадив на землю малыша, подняла упавшую девочку. «Сидите тут. Кто попробует уйти, того отшлепаю», – сказала она остальным и поспешила прочь.

Толстяк спросил:

– Девочка что, уснула?

Ричард снова промолчал.

– Чертова американская политика, – буркнул толстяк.

– Политика как политика, – возразил рыжий.

– Власть означает ответственность. Ваше правительство знает, что люди умирают! – повысил голос Ричард.

– Конечно, наше правительство знает, что люди умирают, – отозвался рыжий. – Умирают в Судане, в Палестине, во Вьетнаме. Умирают везде. – Он сел на землю. – Месяц назад из Вьетнама привезли тело моего младшего брата.

Ричард с толстяком промолчали. В наступившей тишине даже крики пилотов и шум разгрузки звучали приглушенно. Позже, когда рыжего и толстяка в спешке отвезли на взлетную полосу, втолкнули в самолет и тот поднялся при мигающих огнях, Ричарду пришло в голову название для книги: «Мир молчал, когда мы умирали». Он напишет ее после войны – историю трудной победы Биафры, приговор остальному миру.

Вернувшись в Орлу, Ричард рассказал Кайнене о журналистах, о том, как противен был ему рыжий и в то же время как жаль его, как одиноко ему было с ними рядом и как придумалось название книги.

Кайнене подняла брови:

– Мы? Мир молчал, когда МЫ умирали?

– Я непременно отмечу, что нигерийские бомбы тщательно избегали граждан с британскими паспортами, – съязвил Ричард.

Кайнене засмеялась. Последнее время она смеялась часто. Смеялась, рассказывая о том, как оставшийся без матери малыш продолжал бороться за жизнь, рассказывая о молоденькой девушке, в которую влюбился Инатими, о том, как пели женщины по вечерам. Смеялась она и в то утро, когда Ричард наконец-то встретился с Оланной. «Устал придумывать командировки», – со смехом сказала Кайнене.

Ричард всматривался в лицо Кайнене, ища хотя бы намек на отчуждение, тень злобы, хоть что-нибудь. Но ничего не находил. Сам он тоже, против ожидания, не чувствовал неловкости, стыда, груза воспоминаний, снова встретившись при ней с Оланной.

7. Книга: Мир молчал, когда мы умирали

Вместо эпилога он написал стихотворение, подражание стихам Океомы. Называется оно:

МОЛЧАЛ ЛИ ТЫ, КОГДА МЫ УМИРАЛИ?

FB2Library.Elements.Poem.PoemItem

 

31

Оланна увидела четверых оборванных солдат, тащивших на плечах труп. От ужаса у нее закружилась голова. Оланна застыла, уверенная, что несут Угву, и лишь когда солдаты быстро, молча прошли мимо, она поняла, что для Угву он слишком высок. Пятки его, все в трещинах, были облеплены слоем сухой грязи: он сражался босиком. Оланна, глядя вслед удалявшимся солдатам, силилась побороть дурноту, унять недоброе предчувствие, вот уже много дней туманившее ум.

Потом она рассказала Кайнене, как боялась за Угву, как ей казалось, что за каждым углом поджидает беда. Кайнене обняла ее и успокоила: Маду поручил всюду искать Угву. Но когда Малышка спросила: «Угву сегодня вернется, мама Ола?» – Оланне подумалось, что и у Малышки тоже дурное предчувствие. Потом тетушка Оджи передала чью-то посылку, и Оланне пришло в голову, что там весточка об Угву. Трясущимися руками она взяла завернутую в коричневую бумагу коробку, потрепанную, прошедшую через множество рук, – и узнала почерк Мухаммеда, изящный, с красивыми росчерками. Посылка была на ее имя. Внутри оказались носовые платки, тонкое белье, несколько кусочков мыла «Люкс», шоколад. Можно было только удивляться, как эти сокровища дошли нетронутыми, пусть даже через Красный Крест. Письмо Мухаммеда было написано три месяца назад, но до сих пор хранило слабый мускусный аромат.

Я отправил тебе столько писем, но не знаю, какие из них дошли. Моя сестра Хадиза в июне вышла замуж. Я все время о тебе думаю. Я стал намного лучше играть в поло. У меня все хорошо, и не сомневаюсь, что у вас с Оденигбо тоже. Очень прошу, постарайся ответить.

Оланна повертела в руке шоколад, глянула на надпись «Сделано в Швейцарии». И швырнула плитку через комнату. Письмо Мухаммеда оскорбило ее, настолько не вязалось оно с ее жизнью. Впрочем, откуда ему знать, что у них в доме нет ни крупинки соли, что Оденигбо каждый день пьет кай-кай, что Угву забрали в армию, а она продала свой парик? Откуда ему знать? И все-таки Оланну разозлило, что Мухаммед верен своим прежним привычкам, верен настолько, что спокойно пишет об игре в поло.

Постучала тетушка Оджи. Оланна медленно сосчитала про себя до десяти, отворила дверь и протянула ей кусочек мыла.

– Спасибо. – Тетушка Оджи схватила мыло, поднесла к носу, понюхала. – Но посылка-то была немаленькая.

Больше вы ничем со мной не поделитесь? Разве консервов не прислали? Или вы их бережете для своей подружки-диверсантки Элис?

– Ну-ка, верните мне мыло, – возмутилась Оланна. – Отдам матери Аданны, она умеет быть благодарной.

Тетушка Оджи приподняла блузку и сунула мыло в дырявый лифчик.

– Я тоже благодарна.

С улицы донеслись крики, и Оланна с Оджи выбежали во двор. Отряд ополченцев с мачете в руках гнал двух женщин. Те с плачем ковыляли по дороге; одежда их была изодрана, глаза красны от слез. «Чем мы виноваты? Мы не диверсантки! Мы беженки из Ндони, мы ни в чем не виноваты!»

Пастор Амброз выскочил на дорогу с молитвой:

– Господи, изничтожь диверсантов, что указывают путь врагу! Спали их священным огнем!

Выбежали соседи, и вслед женщинам полетели камни, плевки и насмешки.

– Повесить бы им шины на шею да сжечь! – заорала тетушка Оджи. – Сжечь всех диверсантов до единого!

Складывая письмо, Оланна вспомнила дряблые животы женщин в дырявых тряпках и промолчала.

– С этой Элис надо держать ухо востро, – в который раз предупредила тетушка Оджи.

– Да оставьте вы Элис в покое. Никакая она не диверсантка.

– Она из тех, кто уводит чужих мужей. Каждый раз, когда вы уезжаете в Орлу, она сидит на крылечке с вашим мужем. Даже если она не диверсантка, все равно женщина непорядочная. Поосторожнее с ней.

Оланна растерялась. Оденигбо не говорил, что в ее отсутствие проводит время с Элис. При Оланне он вообще ни разу и словом не обменялся с соседкой.

Тетушка Оджи, наблюдая за ней, повторила:

– Поосторожнее с ней. Даже если она не диверсантка, все равно женщина непорядочная.

Оланна растерялась. Она уверила себя, что больше Оденигбо не прикоснется к другой женщине; к тому же тетушка Оджи таит злобу на Элис. Но сама неожиданность слов матушки Оджи не давала ей покоя.

– Ладно, буду осторожнее. – Оланна заставила себя улыбнуться.

Тетушка Оджи будто хотела прибавить что-то еще, но передумала и напустилась на сына:

– Ступай отсюда вон! Совсем сдурел? Ewu awusa! [95]Козел-хауса! ( игбо )
Знаешь ведь, что сейчас начнешь кашлять!

Чуть позже Оланна, взяв кусок мыла, постучалась к Элис условным стуком: три коротких быстрых удара. Глаза у Элис были заспанные, под ними – темные круги.

– Вернулась? – сказала она. – Как там сестра?

– Отлично.

– Видела тех несчастных женщин, над которыми издеваются и зовут диверсантками? – Не дожидаясь ответа, Элис продолжала: – Вчера так же издевались над беженцем из Огоджи. А за что? Нельзя бить людей за то лишь, что Нигерия бьет нас. Взять, к примеру, меня: я уже два года не ела как следует. И сахара в рот не брала. И воды холодной не пила. Откуда у меня силы помогать врагу?

Элис всплеснула тоненькими ручками, и то, что Оланна всегда считала хрупкостью и утонченностью, вдруг показалось надменным самолюбованием, эгоизмом высшей пробы. Послушать Элис, так война коснулась лишь ее одной.

Оланна протянула мыло:

– Мне прислали несколько кусочков.

– Ах! Значит, и я буду среди тех, кто в Биафре моется мылом «Люкс». Спасибо.

Улыбка преобразила лицо Элис, глаза засияли, и Оланна задумалась, находит ли Оденигбо ее хорошенькой. Она смотрела на миниатюрную женщину с золотистой кожей и тонкой талией – все, что прежде ее восхищало, теперь таило угрозу.

– Ну, пойду готовить Малышке обед. – Оланна попрощалась.

В тот вечер она пошла и к миссис Муокелу с кусочком мыла.

– Кого я вижу! Вы ли это? Давно не виделись! – воскликнула миссис Муокелу. На ее блузе, прямо на лице Его Превосходительства, зияла прореха.

– Прекрасно выглядите, – соврала Оланна.

Миссис Муокелу осунулась, и худоба была ей не к лицу, она вся поникла, словно не могла больше нести себя прямо. Даже волоски на руках и те поникли.

– А вы, как всегда, цветете. – Миссис Муокелу обняла Оланну.

Зная, что миссис Муокелу не притронется ни к чему нигерийскому, Оланна сказала, протягивая мыло:

– Мама прислала из Англии.

– Храни вас Господь. Ваш муж и Малышка, как у них дела?

– Все хорошо.

– А Угву?

– Его забрали в армию.

– Все-таки забрали?! Но все будет хорошо. Он обязательно вернется. Кто-то ведь должен воевать за правое дело.

Миссис Муокелу молча теребила половинку желтого солнца на шее.

– Кто-то пустил слух, что Умуахия в опасности. – Миссис Муокелу заглянула Оланне в глаза.

– Да, я тоже слышала.

– Но Умуахия выстоит. Нечего срываться с места.

Оланна пожала плечами, гадая, почему миссис Муокелу так упорно смотрит на нее.

– Говорят, те, у кого есть машины, запасаются бензином. – Миссис Муокелу по-прежнему сверлила ее взглядом. – Им приходится быть очень осторожными, очень, а то спросят: если вы не диверсанты – откуда знали, что Умуахия падет?

Оланна поняла, что миссис Муокелу предупреждает ее, велит готовиться.

– Да, надо быть осторожными, – кивнула она.

Оланна знала: Биафра победит, иначе и быть не может, но то, что даже миссис Муокелу считает падение столицы неизбежным, удручало ее. Оланна обняла миссис Муокелу на прощанье с гнетущим чувством, что видит ее в последний раз. По дороге домой она впервые всерьез задумалась о том, что Умуахия может пасть. Значит, победы ждать дольше, Биафре придется тяжелее, зато они переедут в Орлу к Кайнене и будут жить там до конца войны.

Оланна остановилась у автозаправки возле больницы и ничуть не удивилась, увидев таблички с надписью мелом: «Бензина нет». Биафрийский бензин перестали продавать с тех пор, как поползли слухи о падении Умуахии, чтобы никто не пустился в бегство. Вечером Оланна сказала Оденигбо:

– Надо запастись бензином на черном рынке. Случись что – нашего бензина не хватит.

Оденигбо вяло кивнул, что-то буркнув о Чудо-Джулиусе. Оденигбо только что вернулся из бара и лежал на кровати, слушая радио. За занавеской спала на матрасе Малышка.

– Что ты сказал? – переспросила Оланна.

– У нас нет сейчас денег на бензин. Он стоит фунт за галлон.

– Тебе на прошлой неделе дали зарплату. Надо, чтобы машина была на ходу.

– Я попросил Чудо-Джулиуса обменять чек. Он пока не принес деньги.

Оланна сразу поняла, что он лжет. Чудо-Джулиус постоянно менял им чеки и всегда приносил Оденигбо деньги в тот же день или через день.

– Как же мы купим бензин?

Оденигбо не ответил.

Оланна, не глянув на него, вышла на улицу. Луна скрылась за тучей, и даже здесь, в темном дворе, Оланна чуяла тяжелый запах дешевого местного джина, который шлейфом тянулся за Оденигбо. В Нсукке спиртное – золотистый, изысканный бренди – обостряло его ум, очищало мысли, придавало уверенности, так что он, сидя в гостиной, говорил без умолку, и все не отрываясь слушали. Здесь же пьянство погружало его в безмолвие, заставляло уходить в себя и смотреть на мир воспаленными глазами, а Оланну приводило в ярость.

Оланна обменяла остатки британских фунтов и купила бензин у спекулянта, который завел ее в сырой покосившийся сарай, где на засыпанном опилками полу кишели жирные опарыши, и осторожно отлил бензин из своей металлической канистры в канистру Оланны. Оланна отнесла ее домой в мешке из-под кукурузной муки и едва успела сунуть в багажник «опеля», как подъехал армейский джип. Из машины вышла Кайнене, за ней солдат в шлеме, и сердце Оланны упало: что-то случилось с Угву. Что-то случилось с Угву. Солнце припекало, кружилась голова, Оланна искала глазами Малышку, но не нашла. Приблизившись, Кайнене взяла ее за плечи и сказала: «Ejiima т, крепись. Угву погиб». Оланна не нуждалась в словах, она все поняла по той силе, с которой худые пальцы Кайнене стиснули ей плечи.

– Нет. – Она мотнула головой. Все вокруг казалось ненастоящим, как перед пробуждением.

– Маду прислал вестового с письмом. Угву служил в батальоне саперов. На прошлой неделе во время операции они понесли большие потери. Вернулись немногие, и Угву среди них не было. Тело не нашли, но точно так же не нашли и тела других. – Кайнене вздохнула: – Всех разорвало на куски.

Оланна все мотала головой и ждала пробуждения.

– Поехали со мной, Оланна. Бери Чиамаку и едем к нам в Орлу.

Кайнене обнимала ее, Малышка что-то говорила, и все вокруг было подернуто дымкой, пока Оланна, подняв глаза, не увидела небо. Синее, чистое. Значит, это не сон – небо ей никогда не снится. Оланна повернулась и зашагала по дороге. Войдя в бар «Танзания», отдернула грязную занавеску у входа и смахнула со стола

Оденигбо стакан; светлая жидкость разлилась по цементному полу.

– Выпил достаточно? – спросила Оланна тихо. – Ugwu anwugo. Слышал? Угву погиб.

Оденигбо поднялся и уставился на нее из-под набрякших век.

– Можешь продолжать. Давай, пей дальше, не останавливайся! Угву погиб.

Подошла хозяйка бара, воскликнула: «Ах, соболезную, ндо» – и попыталась обнять, но Оланна оттолкнула ее.

– Оставьте меня! – выкрикнула она. – Оставьте!

Ошарашенная хозяйка пятилась назад, Оланна кричала, не сразу заметив, что Кайнене молча удерживает ее за плечи.

Дни потянулись мрачные, пустые. Оденигбо не ходил в бар. Он рано возвращался с работы, купал Малышку, готовил гарри. Однажды он обнял, поцеловал Оланну, но от его прикосновения у нее по коже побежали мурашки, она отстранилась и ушла спать на веранду, на циновку Угву. Слез не было. Оланна заплакала только один раз, когда пошла к Эберечи сказать о смерти Угву и девушка накричала на нее, назвала лгуньей. Оденигбо известил родных Угву о его гибели через трех женщин, ездивших торговать за линию фронта. Он же устроил во дворе отпевание. Соседи вынесли во двор пианино Элис и поставили под бананами. «Вы пойте, а я вам подыграю», – сказала Элис, но едва кто-нибудь запевал, тетушка Оджи начинала хлопать в такт, громко и настойчиво, а следом за ней и все соседи, так что Элис не могла играть. Она безучастно сидела за пианино с Малышкой на коленях.

Начали с быстрых песен, а потом раздался голос Аданны-старшей, печальный, с хрипотцой:

Они еще пели, когда Оденигбо, спотыкаясь, выскочил за ворота, окинув всех подозрительным взглядом, словно не верил словам: «Покойся с миром, да пребудет с тобой благодать». Оланна проводила его глазами. Непонятная злоба душила ее. Не в его силах было уберечь Угву от гибели, но пьянство, беспробудное пьянство делало его невольным соучастником. Оланне было противно с ним разговаривать, спать с ним рядом. Она спала на циновке на веранде, и даже укусы вездесущих москитов служили ей утешением. С Оденигбо она говорила лишь о самом насущном: чем кормить Малышку, что делать, если падет Умуахия.

– Поживем у Кайнене, но недолго, пока не подыщем угол, – сказал Оденигбо, будто у них был выбор. В прежние времена он сказал бы, что Умуахия не падет.

Оланна объяснила Малышке, что Угву отправился на небо.

– Но ведь он скоро вернется, мама Ола? – спросила Малышка.

И Оланна сказала: да. Не для того, чтобы утешить Малышку, а потому что сама до конца не верила в смерть Угву. Она твердила про себя, что Угву жив, – возможно, был на волосок от смерти, но не умер. Мечтала получить о нем весточку. Теперь она мылась прямо во дворе – ванна осклизла от плесени и мочи, – и ей приходилось вставать чуть свет и с ведром воды идти за дом. Однажды утром она уловила движение у самого угла дома: оказалось, за ней следит пастор Амброз. «Пастор Амброз! – крикнула Оланна, и его как ветром сдуло. – Не стыдно вам? Лучше бы молились, чтобы мне принесли весточку об Угву, чем подсматривать, как замужняя женщина моется!»

Оланна пошла к миссис Муокелу в надежде услышать о каком-нибудь видении, означавшем, что Угву цел и невредим, но узнала от соседа, что вся семья миссис Муокелу уехала, никого не предупредив. Оланна стала внимательнее слушать сводки с фронта по Радио Биафра, словно бодрый голос, сообщавший об отступлении врага и победах славной биафрийской армии, мог сообщить ей судьбу Угву. Однажды в субботу во дворе появился человек в испачканном белом кафтане, и Оланна кинулась к нему, решив, что он принес вести об Угву.

– Скажите! – взмолилась она. – Скажите, где Угву!

Незнакомец смешался.

– Я ищу Элис Нджокамма из Асабы.

– Элис? – Оланна прищурилась на незнакомца, будто ожидая, что он передумает. – Элис?

– Да, Элис из Асабы. Я ее родич. Наши семьи живут в соседних домах.

Оланна указала на дверь Элис. Гость подошел, стукнул раз, другой.

– Она дома? – спросил он.

Оланна мрачно кивнула, расстроенная, что он не привез новостей об Угву.

Гость постучал снова и сказал:

– Я из Асабы, из семьи Исиома.

Элис открыла дверь, впустила родственника, но уже через миг выскочила, упала ничком и стала кататься по песку: в лучах заката прилипшие к коже песчинки вспыхивали золотом.

«O gini mere? Что стряслось?» – Соседи обступили Элис.

– Я из Асабы, и сегодня утром до меня дошли вести о нашем городе, – начал гость. Акцент у него был сильнее, чем у Элис, и Оланна с трудом его понимала. – Несколько недель назад враги взяли наш город. Всем жителям велели выходить и говорить: «Единая Нигерия». За это обещали дать риса. И люди послушались. Они вышли из укрытий, сказали «Единая Нигерия», а вандалы всех расстреляли – мужчин, женщин, детей. Всех до единого. – Он помолчал. – Из семьи Нджокамма никого не осталось. Никого.

Элис билась о землю головой и стонала, волосы были полны песка. Вдруг она вскочила и пустилась бежать в сторону дороги. Пастор Амброз догнал ее, привел назад, а Элис вырвалась и снова бросилась на землю – оскалившись, с перекошенным лицом.

– Почему я до сих пор жива? Пусть схватят меня и убьют! Пусть убьют!

Соседи охали и качали головами. Элис каталась по земле, царапая кожу камешками, пока не подошел Оденигбо. Он помог Элис подняться, и, уронив голову на его плечо, она горько заплакала. Оланна наблюдала за ними. Было что-то привычное в изгибе рук Оденигбо. Он обнимал Элис так, словно уже обнимал ее прежде.

Опустошенная, убитая горем, Элис то и дело вскакивала и с криком хваталась за голову. Оденигбо, пристроившись рядом, упрашивал ее выпить воды. Гость из Асабы и Оденигбо переговаривались вполголоса, будто лишь они вдвоем отвечали за Элис, а немного спустя Оденигбо подошел к Оланне, сидевшей на веранде.

– Поможешь уложить ее вещи, нкем? Родич Элис сказал, что живет вместе с земляками из Асабы и они готовы приютить ее на время.

Оланна подняла на него холодный взгляд:

– Нет.

– Что?

– Нет, – повторила Оланна громче. – Нет.

Она встала и ушла в комнату. Не будет она укладывать чужое белье. Оланна не знала, кто собирал вещи Элис – возможно, сам Оденигбо, – но слышала голоса соседей: «Ije oma, в добрый путь», когда Элис с родственником уезжали поздно вечером. Спала Оланна на веранде и видела во сне Оденигбо с Элис в постели в Нсукке, на ее, Оланны, свежем постельном белье. Разбудили ее жгучее подозрение в сердце и грохот снарядов в ушах.

– Враг близко! – крикнул пастор Амброз, первым выбегая со двора с набитым вещмешком.

Поднялась суета: все кричали, собирались, уезжали. Пальба продолжалась, как приступ жестокого, надрывного кашля, а машина никак не заводилась. Оденигбо пробовал раз за разом, вдоль дороги уже потянулись беженцы, взрывы гремели совсем рядом, на Сент-Джонс-роуд. Тетушка Оджи осыпала бранью мужа, мать Аданны умоляла Оланну пустить ее в машину вместе с несколькими детьми.

– Нет, – отрезала Оланна. – Берите детей и уходите, скорее.

Оденигбо снова попытался завести машину, но двигатель взвыл и заглох. Двор почти опустел. Женщина тащила по дороге козу, та упиралась, ее хозяйка, не выдержав, бросила упрямое животное и двинулась дальше. Оденигбо повернул ключ, но машина опять не завелась. Земля под ногами ходила ходуном при каждом взрыве.

Оденигбо вновь и вновь безуспешно поворачивал ключ.

– Бери Малышку, идите пешком. – Оденигбо вытер взмокший лоб. – Я вас нагоню, когда заведется машина.

– Если уж идти, так всем вместе.

Оденигбо снова попытался завести мотор. Оланна оглянулась, дивясь спокойствию Малышки. Она сидела на заднем сиденье рядом со скатанными матрасами и внимательно смотрела на Оденигбо, словно умоляла взглядом и его, и машину.

Оденигбо выбрался наружу, открыл капот. Оланна тоже вышла и выпустила Малышку, прикидывая, что из багажника взять с собой, а что оставить. Двор обезлюдел, поредел и поток беженцев на дороге. Пулеметы строчили совсем рядом. От ужаса у Оланны тряслись руки.

– Пойдем пешком. Никого не осталось во всей Умуахии!

Оденигбо сел за руль, со вздохом повернул ключ, и мотор заработал. Ехали быстро, а на выезде из Умуахии Оланна спросила:

– У тебя что-нибудь было с Элис?

Оденигбо молчал, глядя перед собой.

– Я тебя спрашиваю, Оденигбо.

– Нет! Ничего у нас с ней не было. – Он мельком посмотрел на Оланну и опять стал глядеть на дорогу.

Они ехали молча до самого Орлу, где их встретили Харрисон с Кайнене. Харрисон стал выносить скарб из машины.

Кайнене обняла Оланну, взяла на руки Малышку и повернулась к Оденигбо.

– Занятная бородка, – усмехнулась она. – Подражание Его Превосходительству?

– Я никогда не стремлюсь кому-либо подражать.

– Ах, прости, совсем забыла. Ты ведь у нас единственный и неповторимый.

Голос Кайнене отражал сгустившееся напряжение. Оланна кожей ощущала его влажную тяжесть и когда пришел Ричард и неловко обменялся рукопожатием с Оденигбо, и позже, когда все расселись вокруг стола и принялись за ямс, поданный Харрисоном в эмалированных тарелках.

– Поживем здесь, пока не найдем квартиру. – Оденигбо поднял глаза на Кайнене.

Кайнене повела бровью, крикнула:

– Харрисон! Еще пальмового масла для Чиамаки!

Когда Харрисон, поставив перед Малышкой миску с маслом, ушел, Кайнене сказала:

– На прошлой неделе он нас потчевал жареной крысой – пальчики оближешь! А с каким видом подавал – можно подумать, седло барашка!

Оланна засмеялась. Смеялся и Ричард, но осторожно. Смеялась даже Малышка, будто поняла, о чем речь.

Лишь Оденигбо без улыбки уставился в тарелку. По радио повторяли Ахиарскую декларацию, звучал решительный голос Его Превосходительства:

Биафра не предаст чернокожих. Даже если все против нас, мы будем сражаться из последних сил, и все чернокожие мира смогут с гордостью указать на нашу Республику во всем ее величии, торжество национальной идеи в Африке…

Извинившись, Ричард вышел из-за стола и вернулся с бутылкой бренди.

– Один журналист подарил, – обратился он к Оденигбо. – Американец.

Оденигбо уставился на бутылку.

– Бренди, – неизвестно зачем добавил Ричард.

Он не общался с мужем Оланны несколько лет, с того самого дня, когда Оденигбо заехал к нему во двор и наорал на него. И сегодня после рукопожатия они не обменялись ни словом.

Оденигбо не взял бутылку.

– Как насчет биафрийского хереса? – предложила Кайнене. – Наверняка лучше подойдет для печени стойкого революционера.

Оденигбо посмотрел на нее с кривой усмешкой, словно Кайнене и позабавила, и разозлила его. Потом встал из-за стола:

– Не надо бренди, спасибо. Мне бы выспаться. Завтра меня ждет долгая дорога – директорат переехал в буш.

Оланна проводила его глазами. На Ричарде она ни разу не остановила взгляд.

– Пора спать, Малышка, – сказала она.

– Не хочу, – заупрямилась та и набычилась, глядя в пустую тарелку.

– Марш в постель, – велела Оланна, и Малышка спрыгнула со стула.

В спальне Оденигбо повязывал вокруг пояса покрывало.

– Я как раз собирался уложить Малышку, – сказал он Оланне, но та будто и не слышала. – Спи сладко, Малышка, ka chi fo.

– Спокойной ночи, папочка.

Оланна уложила Малышку, укрыла, поцеловала в лоб и чуть не разрыдалась, вдруг вспомнив об Угву. Он спал бы на циновке в гостиной.

Оденигбо подошел и остановился вплотную к ней. Оланна отступила, не зная, чего он хочет. А он коснулся ее ключицы:

– Кожа да кости…

Оланне стало не по себе от его прикосновения. Она опустила голову – ключицы и вправду торчали, она и не заметила, что так сильно похудела. Не говоря ни слова, Оланна вышла из спальни.

Ричарда в гостиной уже не было, Кайнене сидела за столом одна.

– Решили, значит, искать угол? Мое скромное жилище вам с Оденигбо не по вкусу?

– Кого ты слушаешь? Ничего мы не решили. Если он хочет искать квартиру – пожалуйста, пусть живет там один.

Кайнене свела брови:

– Что у вас случилось?

Оланна покачала головой.

Кайнене обмакнула в пальмовое масло палец, поднесла ко рту.

– Что случилось? – с нажимом повторила она.

– Да так, ничего особенного. – Оланна покосилась на бутылку бренди на столе. – Скорей бы кончилась эта война, тогда он снова станет прежним. Он совсем не тот, что раньше.

– Война идет для всех, и каждый решает для себя, меняться ему или нет.

– Он пьет и пьет кай-кай. Каждый вечер наливается. Только получит зарплату – и деньги мигом улетели. Похоже, он спал с нашей соседкой, Элис из Асабы. Он мне противен. Мне противно с ним рядом.

– Вот и замечательно.

– Замечательно?

– Именно. Твоя любовь к нему слепа и безвольна – ты столько лет им восхищалась, не видя недостатков. Даже не замечала, какое он страшилище!

Легкая улыбка тронула губы Кайнене, и через миг она залилась смехом, а вслед за ней и Оланна. Сестра сказала совсем не то, что ей хотелось услышать, и все-таки от ее слов на душе стало легче.

Утром Кайнене показала Оланне пузатую баночку крема для лица:

– Глянь-ка! Привезли из-за границы. Все мои кремы давным-давно кончились, и я мазалась жутким биафрийским маслом.

Оланна повертела в руках розовую баночку, и они по очереди макали в нее пальцы и втирали в кожу крем не спеша, с удовольствием. Затем поехали в лагерь беженцев. Каждое утро они ездили туда. Начался сезон харматана, ветер носил пыль, и Малышка играла с тощими голопузыми ребятишками. Они собирали кусочки шрапнели, хвастались ими, менялись. Когда Малышка принесла домой два осколка, Оланна накричала на нее, оттаскала за уши и отобрала шрапнель. Ее передергивало при мысли, что Малышка играет со смертоносным металлом, но Кайнене попросила Оланну вернуть девочке осколки, а Малышке дала банку, чтобы хранить шрапнель. Кайнене велела ей учиться у ребят постарше ставить ловушки на ящериц и плести из пальмовых листьев коконы для муравьев-иддо. Кайнене позволила Малышке потрогать кинжал беженца, который расхаживал по лагерю и бормотал: «Пусть, пусть придут вандалы, пусть придут хоть сейчас». А еще Кайнене разрешила Малышке съесть лапку ящерицы.

– Чиамака должна видеть жизнь такой, как есть, эджимам, – говорила Кайнене, намазываясь кремом. – Ты слишком оберегаешь ее от жизни.

– Просто хочу, чтобы с моим ребенком ничего не случилось плохого. – Взяв чуть-чуть крема, Оланна стала втирать его в кожу подушечками пальцев.

– Нас оберегали сверх меры.

– Родители? – спросила Оланна, хотя и так все поняла.

– Да. – Кайнене похлопывала ладонями по лицу. – Вовремя мама сбежала – как она обходилась бы без кремов и прочей ерунды? Только представь нашу маму с бутылкой косточкового пальмового масла!

Оланна засмеялась, но ей больно было смотреть, как Кайнене расходует крем. Если брать так много, надолго не хватит.

– Почему ты всегда так старалась угодить родителям? – спросила Кайнене.

Оланна задумалась, подперев лицо руками.

– Не знаю. Жалела их, наверное.

– Ты всегда жалела тех, кому твоя жалость не нужна.

Оланна промолчала – просто не знала, что сказать. В первый раз Кайнене пожаловалась на нее и родителей. В былые времена Оланна обязательно обсудила бы это с Оденигбо, но теперь они почти перестали разговаривать. Он проторил дорожку в бар по соседству; на прошлой неделе заходил хозяин бара и спрашивал Оденигбо – тот сильно задолжал. Оланна ни слова не сказала Оденигбо о визите владельца бара. Она уже не знала, когда муж ходил на работу, а когда сразу заворачивал в бар. Ей было не до него.

У нее хватало других проблем: месячные скудные, и кровь не алая, а грязно-коричневого цвета; у Малышки выпадают волосы; ученики от голода совсем ничего не запоминают. Оланна старалась развивать их ум (как-никак они – будущее Биафры) и потому каждый день вела уроки под огненным деревом, подальше от смрада лагерных корпусов. Она учила с ними стихи, по строчке в день, а наутро дети все забывали. Они охотились на ящериц. Теперь они ели гарри с водой всего раз в день: поставщики Кайнене не могли больше ездить за гарри в Мбоси, за линию фронта, все дороги были перекрыты. Кайнене объявила кампанию «Вырастим еду сами», и когда она вместе с мужчинами, женщинами и детьми стала рыхлить землю, Оланна только удивлялась про себя, где Кайнене научилась обращаться с мотыгой. Но земля была сухая, от харматана трескались губы и подошвы. В один из дней умерло сразу трое детей, отец Марсель служил по ним мессу без святого причастия. У молоденькой девушки Уренвы стал расти живот, и Кайнене гадала, квашиоркор это или беременность, пока мать не отвесила дочери оплеуху со словами: «Кто? Кто тебя так? Где ты встретила того подлеца?» Докторша больше не приезжала: бензина мало, а умирающих солдат слишком много. Колодец высох. Кайнене много раз ездила в Ахиару, в директорат, чтобы выхлопотать цистерну с водой, но каждый раз привозила лишь неопределенные обещания. Вонь немытых тел и запах разложения из мелких могил на окраине делались все сильнее. Мухи облепляли болячки на телах детей. Всюду кишели клопы, под покрывалами у женщин, вокруг пояса, краснела сыпь – воспаленные следы укусов с запекшейся кровью. Настала пора апельсинов, и Кайнене велела всем есть плоды прямо с веток, хоть от них и был понос, а кожурой натираться, чтобы отбить запах пота.

По вечерам Оланна и Кайнене вместе возвращались пешком домой. Говорили о людях в лагере, о своих школьных годах в Хитгроув, о родителях, об Оденигбо.

– Ты поговорила с ним о той женщине из Асабы? – спросила Кайнене.

– Пока нет.

– Для начала влепи пощечину. Если он посмеет дать тебе сдачи, я брошусь на него с кухонным ножом Харрисона. Оплеуха точно выбьет из него правду.

Оланна, рассмеявшись в ответ, заметила, что шагают они с Кайнене в ногу, одновременно взметая шлепанцами коричневую пыль.

– Дедушка говорил: если хуже некуда, дальше будет только лучше. O dikata njo, o dikwa mma, – сказала Кайнене.

– Помню.

– Скоро в мире все изменится и Нигерия сдастся. Мы победим.

Сестра укрепляла веру Оланны в победу.

Бывали вечера, когда Кайнене подолгу молчала, погружалась в себя. Однажды сказала: «Я почти не замечала Икеджиде», и Оланна молча положила ей руку на плечо. Но чаще Кайнене бывала в хорошем настроении, и они сидели на веранде, болтали, слушали радио и летучих мышей, порхавших вокруг деревьев кешью. Иногда им составлял компанию Ричард, и никогда – Оденигбо.

Однажды вечером полил дождь, хлесткий, с ветром – странный ливень в разгар сухого сезона. Возможно, потому Оденигбо не пошел в бар и в тот вечер, наконец, принял от Ричарда бренди. Перед каждым глотком он вдыхал аромат напитка и по-прежнему не разговаривал с Ричардом. В тот же вечер приехал доктор Нвалу с сообщением: убит Океома. Перед самым его приездом полыхнула молния, грянул гром, и Кайнене засмеялась:

– Как из миномета!

– Давненько нас не бомбили – не к добру это, – заметила Оланна. – Интересно, что они затевают.

– Неужто ядерный удар? – Кайнене вскочила, услышав мотор въехавшей во двор машины. – Кого это принесло на ночь глядя в такой ливень?

Она открыла дверь, и вошел доктор Нвалу, насквозь промокший. Оланне вспомнилось, как в день свадьбы после бомбежки он протянул ей руку и помог встать. С тех пор он похудел, осунулся, казалось, сядет – переломится. Он не стал ни садиться, ни тратить время на приветствия. Оттянул полы широкой рубахи, стряхнул воду и сказал:

– Океома убит, Океомы больше нет. Погиб на задании, когда пытались отбить Умуахию. Мы с ним виделись с месяц назад. Он сказал, что пишет стихи и Оланна – его муза; попросил, если с ним что-нибудь случится, постараться, чтобы стихи дошли до нее. Но я не могу их найти. Его товарищи, от которых я узнал о его гибели, сказали, что при них он никогда ничего не писал. Я пообещал им, что сообщу вам о его гибели и о том, что стихи так и не нашлись.

Оланна кивала, не вполне понимая, о чем речь, – слишком быстро говорил доктор Нвалу, слишком сбивчиво. И вдруг замерла. Океома убит. Льет дождь в сухой сезон, и Океома убит.

– Океома? – переспросил Оденигбо надтреснутым шепотом. – Вы про Океому?

Вцепившись в его руку, Оланна закричала исступленно, будто у нее все разрывалось внутри. Горе раздавило, сокрушило ее. Она не отпускала руки Оденигбо, пока доктор Нвалу не исчез в дожде и они не легли молча на свой матрас на полу. Когда Оденигбо вошел в нее, она удивилась, до чего он невесом. Он замер неподвижно, так неподвижно, что ей пришлось тянуть его за бедра, но он не шевелился. Но когда он начал двигаться в ней, ее наслаждение возросло во много раз, точно из нее высекали искры. Она плакала, рыдала громче и громче. Завозилась Малышка, и Оденигбо накрыл ладонью губы Оланны. Он тоже плакал; лишь когда слезы покатились на Оланну, она увидела его мокрое лицо.

Потом он, приподнявшись на локте, взглянул на нее:

– Ты такая сильная, нкем.

Никогда прежде Оланна не слышала от него ничего подобного. Он постарел: глаза слезились, на лице читалась безнадежность. Оланна хотела спросить, почему он так сказал, что значили его слова, но не стала. Проснулась до рассвета, чувствуя дурной запах изо рта и грустный, тревожный покой на душе.

 

32

Угву сперва хотел умереть. Не из-за невыносимого звона в ушах, липкой крови на спине, боли в ягодицах, не из-за того, что было трудно дышать, а из-за жажды. Горло жгло огнем. Пехотинцы, которые его несли, говорили, что его спасение – хороший повод для них отсюда убраться, что у них кончились патроны, что они просили подкрепления, но никого не прислали, а враг наступает. От жажды у Угву даже уши заложило, и он едва разбирал слова солдат. Он лежал у них на плечах, перевязанный их рубашками, и боль пронзала его насквозь. Он хватал ртом воздух и никак не мог надышаться. Его тошнило от жажды.

– Воды, воды… – хрипел он.

Воды не давали. Будь у него силы, он призвал бы на их голову все мыслимые проклятия. Будь у него винтовка, перестрелял бы всех и сам застрелился.

Теперь, в госпитале, куда его принесли, Угву уже не мечтал о смерти, а страшился ее. Всюду лежали раненые – на циновках, на матрасах, на голом полу, – и всюду столько крови. Угву слышал вопли раненых, когда доктор осматривал их, и понимал, что многим здесь гораздо тяжелее, чем ему, несмотря на его ранение. Вместе с кровью он терял и волю: сестры пробегали мимо, забыв сменить ему повязку, а Угву не подзывал их. Молчал и когда они подходили, поворачивали его набок и грубо, наспех делали уколы. В бреду ему являлась Эберечи в узенькой юбке и делала непонятные знаки. А в минуты просветления его занимали мысли о смерти. Он пытался вообразить рай, Бога на троне, но не мог. Однако не верилось и в то, что смерть – лишь вечное молчание. Какая-то часть его была способна мечтать, едва ли она могла навсегда погрузиться в безмолвие. Вероятно, смерть – абсолютное знание, но страшно не представлять заранее, что именно тебе откроется.

Вечерами приходил священник с двумя помощниками с керосиновыми лампами, они раздавали солдатам молоко и сахар, расспрашивали, кого как зовут и кто откуда родом.

«Из Нсукки», – ответил Угву, когда спросили его. Голос священника показался ему смутно знакомым, – впрочем, все здесь было смутно знакомо: кровь соседа по палате пахла, как его собственная; сестра, приносившая ему миску жидкой кукурузной каши, улыбалась, как Эберечи.

– А как зовут? – спросил священник.

Угву силился сосредоточить взгляд на его круглом лице, очках, грязном воротничке. Это был отец Дамиан.

– Угву. Я приходил с мадам Оланной в благотворительное общество.

– А-а! – Отец Дамиан так стиснул ему руку, что Угву дернулся от боли. – Ты сражался за правое дело? Куда тебя ранило?

Угву молча качнул головой. Ягодицу жгло огнем, боль поглощала его целиком. Отец Дамиан дал ему с ложки сухого молока и оставил для него мешочки с сахаром и с порошковым молоком.

– Оденигбо служит в Директорате труда. Я дам ему знать, – пообещал отец Дамиан. Перед уходом он надел Угву на руку деревянные четки.

С тех пор Угву не снимал четок; ощущал он их приятную прохладу и в тот день, когда приехал мистер Ричард.

– Угву, Угву!

Угву смотрел на светлые волосы, диковинного цвета глаза – и не узнавал, кто это склонился над ним.

– Слышишь меня, Угву? Я за тобой приехал.

Тот же голос когда-то расспрашивал его о празднестве у них в поселке. Мистер Ричард хотел помочь ему встать, но резкая боль прострелила бок и ягодицу, отрикошетила в голову, в глаза. Угву вскрикнул, сжал зубы, до крови прикусил губу.

– Ничего, ничего, – шептал мистер Ричард.

Лежа на заднем сиденье «пежо», подпрыгивавшего на ухабах под палящим солнцем, Угву думал, что в самом деле умер, а смерть – это бесконечная дорога на машине. Наконец остановились у больницы, где пахло не кровью, а хлоркой. Лишь очутившись на настоящей кровати, Угву поверил, что, пожалуй, все-таки не умрет.

– За последнюю неделю бомбежки здесь участились, поэтому мы уедем, как только тебя осмотрит врач. Вообще-то он не совсем врач – учился на четвертом курсе, когда началась война, – но отлично справляется, – говорил мистер Ричард. – Оланна, Оденигбо и Малышка живут у нас в Орлу с тех пор, как Умуахию взяли, и Харрисон, конечно же, с нами. Кайнене очень нужна помощь в лагере беженцев, так что ты уж давай поправляйся скорей.

Угву понимал, что мистер Ричард говорит без умолку только ради него – чтобы он не заснул до прихода врача. И был благодарен мистеру Ричарду за смех и болтовню, за то, что он оживил воспоминания, вернул Угву в те дни, когда записывал его ответы в книжицу в кожаном переплете.

– Мы все чуть с ума не сошли, когда узнали, что ты жив и лежишь в госпитале Эмекуку, – от радости, конечно. Слава богу, не успели устроить символические похороны – только нечто вроде поминальной службы перед самым падением Умуахии.

Веки Угву задрожали.

– Вам сказали, что я умер, сэр?

– Да, так и сказали. В твоем батальоне, видно, решили, что ты погиб во время операции.

Глаза у Угву слипались, как он ни сопротивлялся. Когда он огромным усилием разлепил веки, мистер Ричард смотрел на него.

– Кто такая Эберечи?

– Что, сэр?

– Ты без конца повторял: Эберечи, Эберечи.

– Моя знакомая, сэр.

– Из Умуахии?

– Да, сэр.

Взгляд мистера Ричарда смягчился.

– И ты не знаешь, где она сейчас?

– Не знаю, сэр.

– Ты не менял одежду с тех пор, как тебя ранило?

– Не мог, сэр. Пехотинцы мне дали брюки и рубашку.

– Тебе бы помыться.

Угву улыбнулся:

– Да, сэр.

– Страшно было? – спросил мистер Ричард чуть погодя.

– Бывало, сэр. – Угву ерзал на кровати, но в любом положении было больно. – Я нашел в лагере книгу. Так грустно и обидно за автора…

– Что за книга?

– Автобиография Фредерика Дугласа, черного американца.

– Пригодится для моей книги. – Мистер Ричард что-то записал в блокнот.

– Вы пишете книгу? О чем, сэр?

– О войне, о времени до войны, обо всем том, чего не должно было случиться. Называться она будет «Мир молчал, когда мы умирали».

Потом Угву повторял про себя заглавие: «Мир молчал, когда мы умирали». Оно преследовало его, наполняя стыдом. Ему вспоминалась девушка из бара, ее заостренное лицо и полный ненависти взгляд, когда она лежала навзничь на грязном полу.

Хозяин и Оланна обнимали Угву, но очень осторожно, чтобы не причинить боли. Угву сделалось неловко: никогда прежде они не обнимали его.

– Угву, – повторял Хозяин, качая головой, – Угву.

Малышка повисла на его руке и не отпускала. Угву вдруг вспомнилась вся его жизнь, в горле встал ком, и он зарыдал. Угву злился на себя за слабость, и позже, рассказывая обо всем, что с ним случилось, говорил с небрежным спокойствием. Он утаил правду о том, как попал в армию, – соврал, что пастор Амброз умолял его помочь отвести больную сестру к травнику, а на обратном пути его поймали солдаты.

– А нам сказали, что ты погиб. – Оланна не сводила с него глаз. – Может быть, и Океома жив.

Угву округлил глаза.

– Нам сказали, что он погиб в бою, – объяснила Оланна. – А еще я слышала, что квашиоркор все-таки забрал Аданну. Малышка, конечно, не знает.

– Очень много людей гибнет. – Угву отвел взгляд. Он злился на Оланну за дурные вести.

– Война есть война, – вздохнула Оланна. – Но мы победим. Поправить подушку?

– Спасибо, не надо, мэм.

Он мог сидеть только на одной ягодице, поэтому первые несколько недель в Орлу лежал на боку. Оланна не отходила от него, заставляла есть и бороться за жизнь. Он часто бредил. Вспоминал взрыв своей огбунигве, смех Хай-Тека, смертельную ненависть в глазах официантки из бара. Черты лица ее стерлись из памяти, но взгляд он забыть не мог, как и сухость у нее между ног, когда он сделал то, чего не хотел делать. В смутные минуты между сном и бредом он видел бар, вдыхал запах спиртного, слышал подзуживания солдат: «Давай, Меткий Глаз», только на полу лежала не официантка, а Эберечи. Очнувшись, он ненавидел свой сон и себя самого. Нужно время, чтобы искупить вину. А потом он разыщет Эберечи.

Может быть, она с семьей в деревне в Мбайсе или где-то рядом, в Орлу. Она его дождется; она должна знать, что он за ней приедет. Ее ожидание служило залогом прощения, помогало ему выздоравливать. Ему казалось чудом, что тело вновь становится прежним, а мысли – ясными.

Днем Угву помогал в лагере беженцев, а по вечерам писал. Садился под огненным деревом и писал мелким, четким почерком на полях старых газет, на листках с расчетами Кайнене, на обороте старого календаря. Он сочинил стихотворение про импортные ведра и сыпь на ягодицах, но вышло не так красиво, как у Океомы, и Угву порвал стихи; потом он написал, как девушка с круглой попкой щиплет за шею парня, и тоже порвал.

Стал писать о безвестной гибели тети Аризе в Кано, о том, как у Оланны отнялись ноги, о ладно сидевшей военной форме Океомы и о забинтованных руках профессора Эквенуго.

Писал о детях из лагеря беженцев, как они охотились за ящерицами, как четверо ребят загнали шуструю ящерку на дерево манго и один полез за ней, а ящерка спрыгнула с дерева и упала в раскрытые ладони другого.

– Ящерицы поумнели. Бегают быстрей и прячутся под бетонными плитами, – объяснил Угву пацан, который лазал на дерево.

Ящерицу они зажарили и разделили между собой, отогнав других ребят. Мальчишка предложил Угву кусочек своей доли волокнистого мяса. Угву поблагодарил, но отказался. И понял, что ему никогда не удастся запечатлеть на бумаге этого ребенка, облечь в слова страх, туманивший глаза матерей в лагере при виде бомбардировщиков на ясном небе. Никогда не описать ему, как это жестоко – бомбить голодных людей. Но Угву все равно пытался, и чем больше писал, тем меньше грезил наяву.

Однажды утром, когда Оланна учила детей таблице умножения, к огненному дереву подбежала Кайнене.

– Представляете, от кого беременна малышка Уренва? – Глаза ее, полные слез и гнева, казались огромными. – Не поверите – от отца Марселя! Куда я смотрела? И она не одна такая! Он их трахает, когда раздает креветок, которых я с таким трудом добываю!

Потом Кайнене дубасила кулаками по груди отца Марселя, едва не сбив его с ног, и вопила ему в лицо:

– Amosu! [97]Ведьмак! ( игбо )
Дьявол! – Она развернулась к отцу Иуде: – А вы смотрели спокойно, как он раздвигает ноги голодным девчонкам? Как вы будете оправдываться перед своим Богом? Вон отсюда оба, сию секунду! Я до самого Оджукву дойду, если понадобится!

По лицу ее катились слезы, но было в ее гневе что-то величественное. После ухода священников Угву с тяжелым сердцем приступил к своим новым обязанностям – раздавать гарри, улаживать ссоры, присматривать за сожженными фермами. Он чувствовал себя порочным и ни на что не годным. Что сказала бы Кайнене, что сделала бы, как относилась бы к нему, узнай она о той девушке из бара? Возненавидела бы его. И Оланна тоже. И Эберечи.

По вечерам Угву слушал разговоры, запоминал, а позже переносил на бумагу. Говорили в основном Кайнене и Оланна, как будто они создали свой мир, недоступный до конца ни Хозяину, ни мистеру Ричарду. Иногда приходил Харрисон, садился с ним рядом, но говорил очень мало, словно теперь Угву вызывал у него почтение и трепет. Из простого слуги Угву превратился в одного из «наших ребят», воевавших за правое дело. Каждую ночь луна бывала ослепительно белой, и ветерок порой доносил крики сов и голоса из лагеря беженцев. Малышка спала на циновке, укрытая покрывалом Оланны, чтобы москиты не кусали. Заслышав далекий гул самолетов с гуманитарной помощью, совсем не похожий на свист низко летящих бомбардировщиков, Кайнене всякий раз говорила: «Надеюсь, этот приземлится». А Оланна тихонько смеялась в ответ: «Следующий суп готовим с вяленой рыбой».

Если включали Радио Биафра, Угву поднимался и уходил, отказываясь слушать жалкий спектакль под названием «вести с фронта», голос, бросавший людям крохи призрачной надежды. Как-то раз к огненному дереву подошел Харрисон с приемником, настроенным на Радио Биафра.

– Будь добр, выключи, – попросил Угву. Он смотрел, как дети играют на крохотном пятачке травы. – А то птиц не слышно.

– Птицы и так не поют.

– Выключи.

– Сейчас будет выступать Его Превосходительство.

– Выключи или унеси.

– Не хочешь послушать Его Превосходительство?

– Mba, не хочу.

Харрисон топтался рядом, удивленно разглядывая Угву.

– Это будет великая речь.

– Подумаешь, великая, – фыркнул Угву.

Харрисон обиженно поплелся прочь, и Угву не стал окликать его, а снова устремил взгляд на детей. Они неуклюже бегали по выжженной траве с палками вместо винтовок, гонялись друг за другом, поднимая тучи пыли. Даже пыль и та поднималась будто нехотя. Дети играли в войну. Четверо ребят. Еще вчера их было пятеро. Угву забыл, как звали пятого – Чидиебеле или Чидиебубе, – но помнил, как с недавних пор живот у него распух, будто он проглотил огромный мяч, волосы стали вылезать пучками, а кожа выцвела, из красно-коричневой сделалась болезненно желтой. Ребята дразнили его. Угву хотел объяснить им, что такое квашиор-кор, – может быть, прочесть им, как он сам описал эту болезнь. Но решил, что лучше не надо. К чему им заранее знать то, что всех их неизбежно ожидает? Угву не помнил, чтобы тот малыш хоть раз играл роль биафрийского офицера; он всегда был нигерийцем, а значит, каждый раз проигрывал и в конце игры падал замертво. Может, потому он и выбирал роль врага – чтобы передохнуть, прилечь на траву.

Семья мальчика приехала из Огуты. Они были из тех, кто до последнего не верил, что их родной город может пасть, и мать его первое время смотрела с вызовом: мол, только попробуйте сказать, что это не сон! В день их приезда, на закате, грохот зениток потряс лагерь. Мать выбежала и растерянно прижала к себе единственного сына. Рев самолетов приближался, и женщины трясли ее: «Скорее в бункер! С ума сошла? Бегом в укрытие!»

Женщина упорно отказывалась – так и стояла, дрожа, обнимая сына. Угву сам не понял, почему сделал то, что сделал. Возможно, просто потому, что руки у него были свободны: Оланна сама унесла Малышку в укрытие. Угву выхватил у женщины ребенка и пустился бегом. Малыш тогда еще не был совершенно невесомым, Угву ощущал его тяжесть. Матери ничего не оставалось, как броситься следом. Самолеты атаковали с бреющего полета, и не успел Угву спустить ребенка в бункер, мимо просвистела пуля. Угву даже не увидел ее, а унюхал – почуял запах раскаленного металла.

В бункере, играя на влажной земле, кишевшей муравьями и сверчками, малыш сказал, как его зовут. Наверное, Чидиебеле – это имя чаще встречается. Теперь имя звучало как насмешка. Чидиебеле: «Бог милостив».

Когда четверо ребят, доиграв в войну, ушли в корпус, Угву услышал из класса в дальнем крыле тонкий, задушенный плач. Скоро выйдет тетка Чидиебеле и сообщит о смерти мальчика, а мать будет кататься по земле и кричать, пока не сорвет голос, а потом обреется наголо.

Угву надел майку и пошел вместе с остальными копать могилку.

 

33

Ричард сидел рядом с Кайнене и поглаживал ее плечо, а Кайнене смеялась, слушая Оланну. Ему нравилось, как она смеется, запрокинув голову, выгнув стройную шею. Он любил проводить вечера с ней, Оланной и Оденигбо, ему вспоминался полумрак гостиной Оденигбо в Нсукке, вкус пива и жгучего перца на языке. Кайнене потянулась к эмалированной тарелке с жареными сверчками – новым фирменным блюдом Харрисона. Тот будто чутьем угадывал, где их копать в сухой земле, и умел делить готовых сверчков на кусочки, чтобы хватило надолго. Кайнене положила в рот кусочек. Ричард взял сразу два, захрустел. Темнело, и деревья кешью превратились в безмолвные серые тени. В воздухе дымкой висела пыль.

– Чем вы объясните успех миссии белых в Африке, Ричард? – спросил Оденигбо.

Временами Оденигбо раздражал Ричарда: молчит-молчит, а потом возьмет да и ляпнет что-нибудь.

– Именно. Успех. Мне известно значение этого слова. Английский – мой второй язык.

– Объяснять надо не успех белых, а неудачу черных, – сказала Кайнене.

– А кто виновен в появлении расизма? – рявкнул Оденигбо.

– Не понимаю, при чем тут расизм. – Кайнене дернула плечом.

– Белые использовали расизм как оружие войны. Всегда легче покорить более гуманный народ.

– Значит, если мы покорим нигерийцев, то станем менее гуманными? – спросила Кайнене.

Оденигбо не ответил. Под деревьями кешью послышался шорох, и Харрисон метнулся на звук: вдруг крыса, которую можно поймать.

– У меня есть нигерийские фунты. Инатими дал, – сказала Кайнене. – У них в Союзе освобождения Биафры полно нигерийских денег. Я хочу поехать на Девятую милю – что-нибудь куплю, а если удастся, продам что-нибудь из того, что беженцы в лагере сделали своими руками.

– Это называется торговля с врагом, – заявил Оденигбо.

– Это торговля с неграмотными нигерийками, у которых есть то, что нам нужно.

– Это опасно, Кайнене, – сказал Оденигбо на удивление мягко.

– Тот сектор не занят, – возразила Оланна. – Наши там свободно торгуют.

– И ты тоже собралась? – Оденигбо в изумлении уставился на Оланну.

– Нет. По крайней мере, не завтра. Может, в другой раз.

– Завтра? – Пришел черед Ричарда удивляться. Кайнене упоминала, что хочет торговать за линией фронта, но для него было новостью, что она уже назначила срок.

– Да, – подтвердила Кайнене. – А Оланну не слушайте, она никогда не поедет – всю жизнь как огня боялась торговли.

Кайнене рассмеялась, следом засмеялась Оланна и шлепнула ее по руке. Ричард впервые заметил, что у них один и тот же изгиб рта, форма зубов.

– Девятая миля постоянно переходит из рук в руки, разве не так? – Оденигбо был встревожен. – Не стоит вам ехать.

– Все решено. Мы с Инатими выезжаем завтра с утра и к вечеру вернемся.

Ричард уловил знакомую решимость в голосе Кайнене. Собственно, он был не против поездки, многие его знакомые занимались тем же.

В ту ночь ему приснилось, что Кайнене вернулась с полной корзиной тушеной курятины, пряного риса джоллоф, густого рыбного супа, и он разозлился, когда был разбужен криками под окном. Не хотелось, чтобы сон кончался. Проснулась и Кайнене, и оба выбежали на улицу, Кайнене в покрывале, а Ричард в одних шортах. Было темно, заря едва занималась. Кучка беженцев из лагеря колотила и пинала лежавшего на земле парня, а тот прикрывал руками голову от ударов. Брюки его были изодраны в клочья, воротник почти оторван, но половина желтого солнца все еще болталась на рваном рукаве.

– В чем дело? – выкрикнула Кайнене.

Ричард сразу все понял. Солдата поймали на воровстве с фермы. Теперь это была не редкость: фермы грабили по ночам, уносили молодую кукурузу, еще без ядрышек, и совсем крошечный ямс.

– Видите, почему мы сажаем, а ничего не растет? – спросила женщина, у которой на прошлой неделе умер ребенок. Ее покрывало, повязанное низко, приоткрывало обвислую грудь. – Такие, как он, приходят и тащат, а мы умираем голодной смертью.

– Хватит! – велела Кайнене. – Прекратите сейчас же! Руки прочь от него!

– Руки прочь от вора? Сегодня отпустим – завтра набежит десяток.

– Он не вор, он голодный солдат.

Ее спокойный, властный голос заставил толпу утихнуть. Все понемногу разошлись по классам. Солдат встал, отряхнулся.

– Ты с фронта? – спросила Кайнене.

Солдат кивнул. На вид ему было лет восемнадцать. На лбу вздулись две огромные шишки, из носа шла кровь.

– Бежал? Дезертировал?

Солдат молчал.

– Пойдемте, возьмете гарри на дорогу.

Прикрыв ладонью распухший, слезящийся левый глаз, солдат последовал за Кайнене. За все время он не сказал ни слова, только шепнул: «Dalu – спасибо» – и ушел, сжимая сверток гарри. Кайнене молча оделась, собралась в лагерь, где ждал Инатими.

– Ты сегодня пораньше поедешь, Ричард? – спросила она. – А то не застанешь Больших Людей, ведь они заглянут в контору всего на полчаса.

– Я еду через час. – Ричард собирался в Ахиару, в центр гуманитарной помощи, выбивать продовольствие.

– Скажи им, что я умираю и нам нужно молоко и мясные консервы, чтобы спасти мне жизнь, – сказала Кайнене. В голосе ее сквозили новые, горькие нотки.

– Хорошо, – ответил Ричард. – Удачи тебе. Привези побольше гарри и соли.

Они поцеловались перед ее отъездом, коротко, на ходу. Ричард видел, что встреча с несчастным солдатом расстроила ее. Парнишка ведь ни в чем не виноват. В неурожае повинны бесплодная земля, жестокий хар-матан, отсутствие навоза и семян. Кайнене удалось раздобыть ямса на посадку, но половину съели. Его бы воля, думал Ричард, вывернул бы наизнанку небо, чтобы добыть Биафре победу. Ради Кайнене.

Вечером, когда он приехал из Ахиары, Кайнене еще не вернулась. Из кухни доносился запах разогретого пальмового масла, Малышка, лежа на циновке, листала «Эзе идет в школу».

– Поиграем в лошадки, дядя Ричард!

Малышка подбежала к нему. Ричард, сделав вид, что не в силах ее поднять, упал на стул.

– Какая большая девочка! Тебя уже не поднять.

– А вот и нет!

В дверях кухни стояла Оланна, глядя на них.

– Малышка с начала войны поумнела, но не выросла.

Ричард улыбнулся.

– Лучше ум, чем рост, – ответил он, и Оланна тоже улыбнулась. Ричард подумал, как мало они говорят друг с другом, стараясь не оставаться наедине.

– В Ахиаре ничего не получилось? – спросила Оланна.

– Нет. Куда я только не совался! В центрах помощи пусто. Возле одного из зданий видел мужчину – он сидел на земле и сосал палец.

– А что твои знакомые в директоратах?

– Сказали, что ничем не могут помочь, что наша цель сейчас – самостоятельность, а вся надежда на фермерство.

– Какое фермерство, если нечего сажать? И как может клочок земли, что мы занимаем, прокормить миллионы людей?

Ричард сдвинул брови. Его задевал любой намек на критику Биафры. С тех пор как пала Умуахия, в душу закрались сомнения, но Ричард не высказывал их вслух.

– Кайнене в лагере? – спросил он.

– Наверное. Им с Инатими уже пора бы вернуться.

Ричард вышел во двор поиграть с Малышкой. Посадил ее на плечи, помог сорвать лист кешью высоко над головой и снова поставил на ноги, удивляясь про себя, какая она крохотная и легонькая для своих шести лет. Он начертил на песке линии, попросил ее собрать камешки и стал учить играть в нчоколо. Потом Малышка высыпала из банки и разложила перед ним осколки железа – свою коллекцию шрапнели. Прошел час, а Кайнене все не возвращалась. Взяв с собой Малышку, Ричард отправился в лагерь. Он не увидел Кайнене на крыльце возле «точки невозврата», где она частенько сидела. Не было ее ни в лазарете, ни в одной из бывших классных комнат. Под огненным деревом сидел Угву и что-то царапал на клочке бумаги.

– Тетя Кайнене еще не вернулась, – сказал он, прежде чем Ричард спросил.

– Может быть, она приехала, а потом ушла куда-то еще?

– Нет, сэр. Но, вероятно, скоро будет.

Ричарда позабавило, с каким подчеркнутым старанием Угву выговорил «вероятно»; его восхищало упорство Угву и то, как с недавних пор он без конца что-то писал на любых обрывках бумаги, попадавшихся под руку.

– Что это ты пишешь? – поинтересовался Ричард.

– Да так, небольшой рассказец, сэр, – ответил Угву.

– Я останусь с Угву, – сказала Малышка.

– Хорошо, детка.

Сейчас она пойдет в корпус искать кого-нибудь из ребят, чтобы вместе ловить ящериц или сверчков. Или разыщет добровольца с кинжалом за поясом и попросит потрогать клинок. Ричард пошел домой. Как раз вернулся с работы Оденигбо. Его рубашка была до того заношена, что сквозь ткань просвечивали курчавые волосы на груди.

– Кайнене здесь? – спросил он у Ричарда.

– Нет еще.

Оденигбо глянул на Ричарда с упреком и ушел в дом переодеваться. В покрывале, обмотанном вокруг тела и завязанном на шее, он сел с Ричардом в гостиной. По радио Его Превосходительство объявил, что отправляется за границу искать мира.

В соответствии со своими неоднократными заявлениями о готовности лично отправиться куда угодно ради мира и безопасности для своего народа, я выезжаю за рубеж, чтобы выяснить…

На закате вернулись домой Угву и Малышка.

– Только что умерла маленькая девочка Ннека, а мать не дает ее забрать и похоронить, – сказал Угву, поздоровавшись с Оденигбо и Ричардом.

– Кайнене в лагере? – спросил Ричард.

– Нет, – покачал головой Угву.

Встал Оденигбо, за ним – Ричард, и они вместе пошли в лагерь. За всю дорогу они не обменялись ни словом. В одном из классов рыдала женщина. На их расспросы все отвечали одно: Кайнене уехала с Инатими рано утром. Она сказала, что едет торговать за линию фронта и к вечеру вернется.

Прошел день, другой. Все было по-прежнему: сухой воздух, пыльные ветры, беженцы, пахавшие иссушенную землю, – только Кайнене не возвращалась. Ричарду казалось, что мир вокруг него сузился, а сам он тает с каждым часом. Оденигбо сказал, что Кайнене, наверное, просто задержалась на той стороне и ждет, когда отойдет враг. По словам Оланны, такое сплошь и рядом случалось с женщинами, торговавшими за линией фронта. Но в глазах Оланны притаился страх. Даже Оденигбо казался испуганным, когда отказывался ехать с ними на поиски Кайнене, говоря, что она и так вернется; он как будто боялся того, что они могут узнать. Оланна села в машину рядом с Ричардом, и они отправились на Девятую милю. Ехали молча, но когда Ричард останавливался и расспрашивал встречных, не видели ли они женщину, похожую на Кайнене, Оланна повторяла слова Ричарда: «О tolu ogo, di ezigbo oji – высокая, очень темнокожая», будто взывая к их памяти. Ричард показывал всем фотографию Кайнене. Но никто не видел Кайнене. Никому не попадалась машина как у Инатими. Расспрашивали биафрийских солдат, которые не пропускали их, говоря, что дороги заняты. Качая головой, солдаты отвечали, что не видели ее. По дороге домой Ричард заплакал.

– Что ты плачешь? – напустилась на него Оланна. – Кайнене просто застряла за линией фронта.

Ослепнув от слез, Ричард свернул с дороги, и машина въехала в густой кустарник.

– Стой! – Оланна забрала ключи у Ричарда и сама села за руль. Всю дорогу домой она тихонько напевала.

 

34

Оланна очень бережно провела деревянным гребнем по голове Малышки, и все равно на зубьях осталось очень много волос. Угву что-то писал, сидя на скамейке. Миновала неделя, а Кайнене так и не вернулась. Сухой ветер харматан в тот день чуть поутих и уже не раскачивал деревья кешью, но в воздухе летала пыль и витали слухи, что Его Превосходительство, вместо того чтобы искать мира, сбежал. Оланна знала, что это невозможно, и твердо верила, что Кайнене возвратится домой, а поездка Его Превосходительства будет удачной. Он привезет подписанный документ об окончании войны, объявит Биафру свободной. Он привезет справедливый мир и соль.

Оланна еще раз провела гребнем, и опять выпало много волос. Оланна держала в руке тонкие прядки, изжелта-коричневые, – а от природы волосы у Малышки угольно-черные. Несколько недель назад Кайнене назвала это знаком особой мудрости – девочке всего шесть лет, а у нее уже выпадают волосы – и сразу поехала за белковыми таблетками для Малышки.

Угву оторвался от работы:

– Может, не стоит заплетать ей косички, мэм?

– Верно. Оттого волосы и выпадают – слишком туго мы заплетаем.

– И ничего у меня волосы не выпадают! – Малышка похлопала себя по темечку.

Оланна отложила гребень.

– Никак не могу забыть голову той девочки в поезде, у нее были очень густые волосы. Тяжело, наверное, было матери заплетать ей косички.

– А какая была прическа? – спросил Угву.

Оланну удивил вопрос, но оказалось, она явственно помнила, как были заплетены волосы, и начала описывать прическу, потом – голову, открытые глаза, посеревшую кожу. Угву слушал и записывал, и его внимание, неподдельный интерес вдруг придали ее рассказу важность, наполнили его глубоким смыслом. Оланна рассказала Угву все, что помнила, про поезд, набитый людьми, которые плакали, кричали и мочились под себя.

Не успела она закончить, как вернулись Оденигбо и Ричард. Пришли они пешком, хотя утром уехали на «пежо» в Ахиару, искать Кайнене в больнице.

Оланна вскочила:

– Нашли?

– Нет, – бросил Ричард, входя в дом.

– А машина где? Солдаты забрали?

– Бензин кончился по дороге. Я позже вернусь за ней. – Оденигбо обнял Оланну. – Мы встретили Маду.

Он уверен, что Кайнене все еще на той стороне. Видимо, вандалы заняли дорогу, которой она приехала, и теперь она ждет, когда откроется другая. Так бывает сплошь и рядом.

– Да, конечно. – Оланна взяла гребень и принялась расчесывать свои спутанные волосы.

Оденигбо напомнил ей, что она должна быть рада, ведь если Кайнене нет в больнице, значит, она жива, только на нигерийской стороне. Но слова его не понравились Оланне: она не нуждалась в напоминаниях. Через несколько дней, в ответ на ее уговоры поехать в морг, Оденигбо сказал то же самое: Кайнене жива-здорова, только на другой стороне.

– Я поеду, – настаивала Оланна. Маду передал им гар-ри, сахару и немного бензина. Машину она поведет сама.

– Нет смысла, – пожал плечами Оденигбо.

– Нет смысла? Нет смысла искать тело моей сестры?

– Твоя сестра жива, Оланна. Нет никакого тела.

Оланна направилась к выходу.

– Даже если ее расстреляли, ее не повезли бы в биафрийский морг.

Оденигбо был прав, но Оланну уязвили его слова и то, что он назвал ее по имени вместо привычного «нкем», и она все равно поехала в зловонный морг, где прямо во дворе, разбухая на солнце, свалены были трупы погибших во время недавней бомбежки. У входа толпились люди: «Пустите, пожалуйста, мой отец пропал во время бомбежки», «Пустите, пожалуйста, я не могу найти дочку».

Увидев записку от Маду, смотритель впустил Оланну. Она уговорила его показать все до единого женские трупы, даже, по его словам, слишком старые, а на обратном пути остановила машину, и ее стошнило. «Если солнце не взойдет, мы заставим его взойти». Так называлось стихотворение Океомы. Дальше она забыла – что-то про лестницу в небо, сложенную из глиняных горшков. Когда она вернулась домой, Оденигбо играл с Малышкой, а Ричард сидел, глядя в пустоту. Никто не спросил, нашла ли она тело Кайнене. Угву показал на ее платье и шепотом, будто понял, что это рвота, сказал, что у нее большое пятно. Харрисон пожаловался, что на ужин ничего нет, и Оланна лишь тупо уставилась на него, потому что всем ведала Кайнене. Кайнене знала бы, что делать, если кончились продукты.

– Приляг, нкем, – шепнул Оденигбо.

– Ты помнишь стихи Океомы о том, что если солнце не взойдет, мы заставим его взойти?

– «Из глины горшки обожжем, лестницу в небо из них возведем, под ногами прохладу их ощутим».

– Да, да.

– Это моя любимая строчка. Остальное забыл.

Во двор с криком вбежала женщина из лагеря, размахивая зеленой ветвью. Такая сочная, блестящая зелень – откуда? Все окрестные деревья и кусты были иссушены зноем, оголены пыльными бурями. Земля была желтая, сухая.

– Войне конец! – кричала женщина. – Слушайте! Войне конец!

Оденигбо бросился к приемнику. Мужской голос по радио был им незнаком:

История знает множество случаев, когда угнетенные люди, защищая себя, брались за оружие, если мирные переговоры не имели успеха. Мы не исключение. Мы прибегли к оружию из-за чувства опасности, которое вселили в наш народ погромы. Мы сражались за правое дело.

Оланне нравились честность и спокойный, твердый голос выступавшего по радио. Малышка теребила Оденигбо: «Почему тетя из лагеря так кричит?» Ричард поднялся и подошел ближе к приемнику, и Оденигбо прибавил звук. Женщина из лагеря сказала:

– Говорят, вандалы идут сюда с палками, бить мирных жителей! Мы уходим в буш! – Она повернулась и побежала в сторону лагеря.

Пользуясь случаем, благодарю наших офицеров и солдат за отвагу и доблесть, восхитившие мир. Благодарю мирное население за стойкость и мужество перед лицом великих испытаний и голода. Я считаю, что страданиям нашего народа нужно немедленно положить конец. Поэтому объявляю организованный роспуск войск. От имени всего человечества призываю генерала Говона приостановить боевые действия на время мирных переговоров.

Не веря своим ушам, Оланна опустилась на скамью.

– И что теперь будет, мэм? – спросил тусклым голосом Угву.

Оланна посмотрела в сторону, на запыленные деревья кешью, на безоблачное небо, на далекий горизонт.

– Теперь я найду сестру, – тихо отозвалась она.

Прошла неделя. В лагерь беженцев приехал фургон из Красного Креста, и две женщины раздавали всем молоко в кружках. Многие семьи ушли из лагеря на поиски родных или в буш, прятаться от нигерийских солдат с кнутами. Но когда Оланна впервые увидела на главной дороге нигерийских солдат, никаких кнутов у них не было. Они громко переговаривались на йоруба, смеялись и заигрывали с деревенскими девчонками. «Выходи за меня замуж, дам рису и бобов».

Оланна стояла в толпе, глядя на солдат. Их нарядная отутюженная форма, начищенные черные башмаки, уверенные взгляды рождали в душе пустоту, точно ее ограбили. Солдаты перекрыли дорогу и не пропускали машины: «Движение пока закрыто. Закрыто». Оденигбо рвался в Аббу, узнать, где похоронена мать, и каждый день ходил на главную дорогу спрашивать, не пропускают ли нигерийские солдаты машины.

– Надо собираться, – сказал он Оланне. – Дороги откроются не сегодня-завтра. Выедем с утра пораньше, чтобы успеть остановиться в Аббе и до темноты добраться до Нсукки.

Оланне не хотелось собираться – нечего было собирать – и вообще не хотелось уезжать.

– А как же Кайнене?

– Кайнене без труда нас найдет, нкем. – Оденигбо вышел.

Кайнене найдет их? Хорошо ему говорить. А вдруг она ранена и ей не под силу перенести дальний путь? А вдруг она все же доберется сюда, ожидая, что за ней будут ухаживать, а обнаружит лишь пустой дом?

Во двор кто-то зашел. Оланна не сразу узнала двоюродного брата Одинчезо, а когда узнала, то с криком бросилась ему на шею. Разжав объятия, она заглянула ему в лицо. В последний раз она видела Одинчезо с братом у себя на свадьбе, в форме народных ополченцев.

– Что с Экене? – спросила она со страхом в голосе.

– Он в Умунначи. Я сразу приехал, как только узнал, что ты здесь. Я еду в Окиджу. Мне передали, там мамина родня.

Оланна провела Одинчезо в дом, налила воды.

– Как дела, братишка?

– Мы выжили.

Оланна села с ним рядом, взяла за руку; на его заскорузлых ладонях белели мозоли.

– Как же ты пробирался по дорогам – там ведь нигерийские солдаты?

– Никто меня не тронул. Я говорил с ними на хауса. Один достал портрет Оджукву и велел на него помочиться, я так и сделал. – Губы Одинчезо тронула усталая улыбка, и он стал так похож на тетю Ифеку, что Оланна не сдержала слез.

– Ну-ну. – Одинчезо обнял ее. – Кайнене вернется. Одна женщина из Умудиоки поехала торговать за линию фронта, а вандалы заняли сектор, и она застряла на четыре месяца. Только вчера вернулась к родным.

Оланна кивнула, не признавшись, что горюет не о Кайнене, не об одной Кайнене. Одинчезо посидел еще немного, обняв ее, а перед уходом сунул ей в руку пятифунтовую бумажку.

– Мне пора, – сказал он. – Путь неблизкий.

Оланна уставилась на деньги: хрусткая красная бумажка казалась чудом.

– Одинчезо! Не многовато ли?

– Кое у кого из нас, ополченцев, были нигерийские деньги. У тебя ведь их нет? Говорят, правительство закроет все счета биафрийцев в банках. Надеюсь, это неправда.

Оланна пожала плечами. Откуда ей знать? Какие только слухи не ходили. Сначала говорили, что все сотрудники университетов Биафры должны явиться в военкомат Энугу, потом – в Лагос. И наконец – что обязаны явиться только служившие в армии Биафры.

В тот же день, отправившись с Малышкой и Угву на рынок, Оланна изумленно глядела на горы риса и бобов, на чудесную рыбу, на свежайшее мясо. Вся эта роскошь будто упала с небес. Женщины-биафрийки торговались и отсчитывали сдачу, словно пользовались нигерийскими фунтами всю жизнь. Оланна купила немного риса и вяленой рыбы. Расставалась с деньгами она неохотно: мало ли что ждет впереди.

Вернувшийся домой Оденигбо сообщил, что дороги свободны.

– Завтра мы уезжаем.

Оланна ушла в спальню и заплакала. Малышка растянулась рядом на матрасе:

– Мамочка Ола, не плачь, ebezi па!

Чувствуя на себе ее теплые ладошки, Оланна лишь пуще разрыдалась. Малышка лежала рядом, обняв ее, пока Оланна не успокоилась и не вытерла слезы.

В тот же вечер уехал Ричард.

– Я еду искать Кайнене в городах за Девятой милей, – сказал он.

– Подожди до утра, – посоветовала Оланна.

Ричард покачал головой.

– Бензина хватит? – спросил Оденигбо.

– До Девятой мили хватит, если под горки катиться.

Оланна поделилась с Ричардом нигерийскими фунтами, и он уехал вместе с Харрисоном. Утром, когда все вещи были уже в машине, Оланна спешно набросала записку и оставила в гостиной.

Эджимам, мы едем в Аббу, оттуда в Нсукку. Через неделю вернемся, проверим дом. О.

Хотела добавить: «скучаю» или «надеюсь, ты хорошо добралась», но передумала. Кайнене только посмеется. «Я ведь не в отпуск ездила, – скажет она. – Я была в тылу врага».

Забравшись в машину, Оланна остановила взгляд на деревьях кешью.

– Тетя Кайнене приедет в Нсукку? – спросила Малышка.

Оланна повернулась, вгляделась в ее лицо в поисках знака: вдруг Малышка чувствует, что Кайнене вернется? Вроде бы увидела знак, но усомнилась.

– Конечно, детка. Тетя Кайнене приедет в Нсукку.

– Она еще там… за фронтом?

– Да.

Оденигбо завел мотор. Очки он снял и завернул в лоскуток ткани. Нигерийские солдаты, по слухам, не жаловали интеллигентов.

– Без очков вести сможешь? – спросила Оланна.

– Постараюсь. – Он оглянулся на Угву с Малышкой на заднем сиденье и вырулил со двора.

Миновали несколько нигерийских постов, и всякий раз, когда их пропускали, Оденигбо что-то шептал себе под нос. В Абагане проезжали мимо уничтоженного нигерийского транспорта – длинной-предлинной колонны обугленных машин. Оланна смотрела не отрываясь.

– Они победили, но это наших рук дело.

«Они победили» прозвучало нелепо. И странно было говорить о поражении, в которое она не верила. Оланна чувствовала себя не побежденной, а обманутой. Оденигбо сжал ее руку. Когда подъезжали к Аббе, по его стиснутым губам Оланна поняла, как он волнуется.

– Посмотрим… цел ли мой дом, – пробормотал он.

Все кругом заросло, низенькие лачужки утопали в порыжелой траве. У ворот их усадьбы зеленел кустарник. Оденигбо остановил машину, тяжело дыша. Дом уцелел. Когда пробирались к нему сквозь густую траву, Оланна озиралась, боясь наткнуться на Матушкин скелет. Но двоюродный брат Оденигбо похоронил Матушку – под гуавой они обнаружили холмик с крестом, грубо сколоченным из двух палок. Оденигбо опустился перед холмиком на колени, сорвал пучок травы и зажал в руке.

До Нсукки добирались по дорогам, изрытым, как оспинами, следами пуль и воронками от бомб; машину часто заносило. Дома стояли обугленные, покосившиеся, без крыш. Тут и там чернели остовы сгоревших машин. Веяло странным покоем. На горизонте темнели изогнутые силуэты парящих грифов. Подъехали к посту. Несколько рабочих срезали ножами высокую придорожную траву, другие носили доски к дому со стенами как швейцарский сыр, сплошь в дырах от пуль.

Оденигбо затормозил рядом с нигерийским офицером. Пряжка его ремня поблескивала; он заглянул в машину, сверкнув жемчужными зубами.

– Почему вы до сих пор не сменили биафрийские номера? Сочувствуете разгромленным мятежникам? – Говорил он преувеличенно громко, театрально, словно красовался в роли тирана. Позади него кто-то из солдат покрикивал на рабочих. В кустах лежал труп мужчины.

– Сменим, когда доберемся до Нсукки, – объяснил Оденигбо.

– До Нсукки? – Офицер выпрямился и загоготал. – A-а, университет Нсукки! Так это вы, очкарики, подбили Оджукву на мятеж!

Оденигбо молчал, глядя перед собой. Офицер рванул дверь машины:

– Оуа! [99]Ладно! ( игбо )
Ну-ка вылезайте да потаскайте нам доски! Посмотрим, какая от вас польза единой Нигерии.

Оденигбо взглянул на него:

– Это еще зачем?

– Смеешь вопросы задавать? Говорю, вылезай – значит, вылезай!

Стоявший позади офицера солдат взвел курок.

– Это шутка, – пробормотал Оденигбо. – O-na egwu-egwu [100]Он шутит (игбо).
.

– Выходи! – приказал офицер.

Оланна открыла дверь:

– Оденигбо, Угву, выходите. Малышка, посиди в машине.

Первым вылез Оденигбо, и офицер ударил его по лицу, так неожиданно и сильно, что Оденигбо отлетел к машине. Малышка заплакала.

– Скажите спасибо, что мы вас всех не перебили! Берите по две доски и несите, живо!

– Пусть моя жена останется с дочкой, – попросил Оденигбо.

Вторая пощечина вышла не такой хлесткой, как первая. Оланна старалась не смотреть на Оденигбо, она сосредоточила взгляд на одном из рабочих, тащившем цементный блок, на его худой голой спине в бисеринках пота. Оланна подошла к штабелю досок и взяла две. Покачнувшись под их весом – доски оказались тяжелее, чем выглядели, – Оланна выпрямилась и зашагала в сторону дома. Когда она вернулась, с нее градом лил пот. Всю дорогу за ней следил один из солдат, раздевая взглядом. Пока она несла вторую пару досок, солдат поджидал ее внизу возле штабеля.

Оланна, глянув на него, крикнула:

– Господин офицер!

Офицер как раз пропустил очередную машину. Он обернулся:

– В чем дело?

– Скажите ему, пусть только попробует тронуть меня! – крикнула Оланна.

Угву стоял за ее спиной, и Оланна услышала его резкий выдох, почувствовала его страх. Но офицер засмеялся, изумленный и восхищенный ее смелостью.

– Никто вас не тронет, – заверил он. – У моих ребят дисциплина на высоте. Не то что в вашей так называемой армии, в этой разбойничьей шайке!

Он остановил еще одну машину:

– Ну-ка, вылезай!

Тщедушный человечек встал рядом с машиной. Офицер сорвал с него очки и швырнул в кусты.

– Ага, зрение испортилось? А когда пропаганду для Оджукву писал, хорошо видел? Вот чем вы, штатские, занимались!

Хозяин машины сощурился, потер глаза.

– Ложись! – скомандовал офицер.

Тот лег на асфальт. Офицер взял длинную трость и стал хлестать его по спине и ягодицам; трость свистела в воздухе, а хозяин машины кричал что-то непонятное.

– Скажи: «Спасибо, сэр!» – велел офицер.

– Спасибо, сэр!

– Повтори!

– Спасибо, сэр!

Офицер прервался и сделал знак Оденигбо:

– Ладно, проезжайте, умники. Да не забудьте сменить номера!

Они молча поспешили к машине. У Оланны саднило ладони. Когда они отъезжали, офицер все еще бил владельца «пежо».

 

35

Остановившись у буйно разросшегося куста с белыми цветами, Угву смотрел на груду сгоревших книг. Их свалили в кучу и подожгли, и Угву принялся разгребать руками золу в надежде, что огонь хоть что-то пощадил. Он нашел две нетронутые книги, вытер обложки о рубашку. Несколько книг сгорели не полностью, можно было разобрать слова и цифры.

– Зачем было жечь? – вздохнула Оланна. – Сколько труда погибло!

Хозяин опустился рядом с Угву на корточки и стал рыться в сожженных листках, бормоча: «Все мои черновики здесь. Поглядите, вот работа по ранговым критериям обнаружения сигнала…» Он уселся прямо на голую землю, вытянув ноги, и Угву было стыдно за него, до того жалким и беспомощным казался Хозяин. Оланна, держа за руку Малышку, смотрела на казуарину, иксору и лилии, запущенные, неухоженные. Да и вся Одим-стрит, заросшая густым кустарником, казалась запущенной и неухоженной. Даже у нигерийского броневика, брошенного в конце улицы, из покрышек росла трава.

Угву первым зашел в дом. За ним – Оланна с Малышкой. Углы гостиной затянула белесая паутина. Над головой Угву заметил большого черного паука – он по-хозяйски копошился в паутине. Не было ни диванов, ни занавесок, ни ковра, ни полок. Жалюзи тоже сорваны, выбитые окна зияли, и пыль, принесенная харматаном, осела на стенах бурым слоем. Невесомые пылинки плавали в пустой комнате. В кухне осталась лишь тяжелая деревянная ступка. В прихожей Угву поднял с пола пыльный пузырек, поднес к носу и уловил слабый кокосовый аромат. Духи Оланны.

Когда зашли в ванную, Малышка расплакалась. В ванне бесстыдно темнели окаменевшие кучи дерьма, по полу были разбросаны страницы из журнала «Драм», в темных пятнах – ими подтирались вместо туалетной бумаги. Оланна утешала Малышку, а Угву вспоминал, как в этой самой ванне Малышка играла с желтым пластмассовым утенком. Угву открыл кран, что-то пискнуло, но вода не потекла. Трава за домом оказалась Угву по плечи, сквозь нее было не пробраться, и пришлось поискать палку, чтобы пробивать себе дорогу. Гнезда диких пчел на дереве кешью уже не было. Дверь во флигель болталась на сорванных петлях; толкнув ее, Угву вспомнил, что оставил на гвозде рубашку. Зная наперед, что не найдет ее, он все-таки глянул на стену. То была любимая рубашка Анулики. Сердце замирало от радости и страха, что через несколько часов он увидит Анулику, что он наконец-то вернется домой. Угву не позволял себе думать о том, кого застанет в живых, а кого уже нет на этом свете.

Угву готов был немедленно взяться за работу – мыть, чистить, скрести дом, но он боялся, что одной уборкой не обойтись. Может статься, дом осквернен до самого фундамента, и комнаты навеки пропитались запахом мертвечины, и крысы всегда будут шуршать под потолком. Хозяин нашел веник, сам подмел кабинет, оставив под дверью кучу пыли и помета ящериц. Заглянув в кабинет, Угву увидел Хозяина – тот сидел на единственном трехногом стуле, прислоненном к стене, и разбирал груду полусожженных бумаг и папок.

Отскребывая палкой кучи дерьма в ванне, Угву проклинал вандалов и их отродье. Он уже успел вычистить ванну, когда Оланна попросила его отложить уборку на потом, а сначала навестить родных.

Угву стоял не шевелясь, пока Чиоке, младшая жена отца, осыпала его песком.

– Ты настоящий, Угву? – спрашивала она. – Настоящий?

Чиоке нагибалась, набирала пригоршни песка и швыряла ему на плечи, на руки, на живот. Наконец прекратила и обняла его: не исчез от песка – значит, не призрак. Вышли и остальные, обнимали его, трогали, чтобы лишний раз убедиться, что он не дух. Женщины плакали. Угву вгляделся в лица – все осунулись, на всех печать лишений, даже на лицах детей. Но больше всех изменилась Анулика. Лицо ее было в угрях, и она не смотрела ему в глаза, когда повторяла в слезах: «Ты жив, ты жив». Он помнил сестру красавицей – неужели ошибался? На него смотрела незнакомка, дурнушка, косившая глазом.

– Мне передали, что мой сын убит. – Отец ухватил Угву за плечи.

– А где мама? – спросил Угву. И понял все без слов. Он знал все с той минуты, когда к нему выбежала Чиоке. На ее месте должна была быть мама, она сердцем почуяла бы, что он здесь, и встретила бы его возле рощицы деревьев убе.

– Мамы больше нет, – сказал отец.

Слезы обожгли глаза Угву.

– Бог никогда им не простит.

– Не болтай зря. – Отец с опаской огляделся, хотя они были вдвоем. – Вандалы тут ни при чем. Ее свел в могилу кашель. Пойдем, покажу тебе, где она лежит.

Могила была без креста, над ней зеленел кустик кокоямса.

– Давно? – спросил Угву. – Давно она умерла?

Казалось немыслимым спрашивать такое о маме. Да и неважно, когда она умерла. Пока отец говорил ненужные слова, Угву упал на колени, уткнулся в землю лбом, прикрыл голову руками, словно защищаясь от чего-то невидимого, что может обрушиться на него сверху, словно только так мог он перенести мамину смерть. Отец вернулся в хижину, оставив его одного.

Позже Угву сел с Ануликой под хлебным деревом.

– От чего умерла мама?

– От кашля.

На его вопросы сестра отвечала не так, как он ожидал, – без жестов, без метких словечек. Да, свадьбу отпраздновали как раз перед тем, как вандалы заняли поселок. Оньека жив-здоров, уехал на ферму. Детей у них пока нет. Она часто отводила взгляд, как будто ей было неуютно с ним рядом, и Угву не мог понять, куда девалась их былая близость. Когда ее позвала Чиоке, Анулика ушла с видимым облегчением.

Угву смотрел, как вокруг хлебного дерева носится с визгом детвора, когда пришла Ннесиначи, с малышом в перевязи. Она ничуть не изменилась и, в отличие от других, не похудела. Грудь стала пышнее, глаза блестели. Она обняла Угву, крепко прижалась к нему. Малыш хныкнул.

– Я знала, что ты не погиб, – сказала она. – Знала, что твой чи не дремлет.

Угву погладил малыша по щечке.

– Ты вышла замуж во время войны?

– Я не замужем. – Ннесиначи перевесила малыша на другой бок. – Я жила с солдатом-хауса.

– С вандалом? – Угву был не в силах вообразить подобное.

Ннесиначи кивнула:

– Они жили здесь, в поселке, и он обо мне очень заботился, такой хороший человек. Будь я здесь в тот день, с Ануликой ничего не случилось бы. Но мы с ним поехали в Энугу за покупками.

– А что случилось с Ануликой?

– Тебе разве не сказали?

– Что?

– Ее изнасиловали. Пятеро. – Ннесиначи села, положила малыша на колени.

Угву смотрел вдаль, в небо.

– Где это случилось?

– Больше года назад.

– Я спросил – где.

– А-а. – Голос Ннесиначи дрогнул. – У источника.

– Прямо на улице?

– Да.

Угву нагнулся, подобрал с земли камешек.

– Говорят, первому она прокусила руку. Ее избили до полусмерти. Один глаз у нее с тех пор не открывается до конца.

В тот же день Угву прошелся по поселку и, дойдя до источника, вспомнил, как по утрам сюда вереницей приходили за водой женщины. Он сел на камень и зарыдал.

Вернувшись в Нсукку, Угву не рассказал Оланне о том, что его сестру изнасиловали. Оланна редко бывала дома. Она получала весть за вестью о том, где видели женщин, похожих на Кайнене, ездила в Энугу, Оничу, Бенин и возвращалась, тихонько напевая.

– Я найду сестру, – всякий раз отвечала она на расспросы Угву.

– Конечно, найдете, мэм, – вторил ей Угву: он должен был верить ради нее.

Он делал уборку, бегал на рынок, ходил на площадь Свободы взглянуть на гору почерневших библиотечных книг, сожженных вандалами. Играл с Малышкой, записывал мысли на клочках бумаги, сидя на ступеньках заднего крыльца. В соседнем дворе кудахтали куры. Глянув на живую изгородь, он подумал о Чиньере: жива ли, вспоминает ли о нем? Доктор Океке и его семья не вернулись, в их доме поселился кривоногий профессор химии, который стряпал на открытом огне и держал кур. Однажды, уже в сумерках, Угву поднял голову и увидел, как на соседский двор ворвались трое солдат и вскоре вытащили профессора.

Угву слышал, что нигерийские солдаты обещали перебить пять процентов преподавателей в Нсукке, но лишь теперь по-настоящему почувствовал опасность. И несколько дней спустя, услыхав громкий стук в дверь, решил, что пришли за Хозяином. Он хотел сказать, что Хозяина нет дома или даже что Хозяин умер. Бросившись в кабинет, он закричал шепотом: «Прячьтесь под стол, сэр!» – затем побежал к двери, открыл и обомлел. Вместо зловеще-зеленой военной формы, вместо блеска башмаков и винтовок он увидел коричневый кафтан, шлепанцы на плоской подошве и смутно знакомое лицо, которое вспомнил не сразу. Мисс Адебайо.

– Добрый вечер, – поздоровался Угву. Он был почти разочарован.

Мисс Адебайо смотрела прямо перед собой, в глубину коридора: дикий страх исказил ее лицо до неузнаваемости, сделал похожим на череп с пустыми глазницами.

– Оденигбо? – шептала она. – Оденигбо?

Угву понял, что она больше ничего не в состоянии произнести, что его самого она вряд ли узнала и не решается задать прямой вопрос: «Оденигбо жив?»

– Хозяин жив-здоров, – сказал Угву. – Он в своем кабинете.

Мисс Адебайо впилась в него взглядом.

– A-а, Угву! Да ты совсем взрослый. – Она переступила порог. – Где он? Как он?

– Сейчас позову его, мэм.

Хозяин застыл в дверях кабинета.

– В чем дело, друг мой?

– Там мисс Адебайо, сэр.

– И ты велел мне спрятаться под стол от мисс Адебайо?

– Я думал, это солдаты, сэр.

Мисс Адебайо обняла Хозяина и долго-долго не отпускала.

– Мне сказали, кто-то из вас – или ты, или Океома – не вернулся.

– Океома не вернулся.

Мисс Адебайо зарыдала.

– Видишь ли, мы не представляли до конца, что творилось в Биафре. Жизнь шла своим чередом, в Лагосе женщины рядились в кружева по последней моде. Но потом я поехала в Лондон на конференцию и там услышала доклад о голоде. – Мисс Адебайо помолчала. – А возвратившись, сразу вступила в общество добровольцев, мы возили продукты через Нигер…

Угву была неприятна мисс Адебайо, нигерийка до мозга костей. Однако в глубине души он готов был все ей простить, если вернутся те давние вечера, ее жаркие споры с Хозяином в гостиной, пропахшей бренди и пивом. Теперь к ним никто не приходил, кроме мистера Ричарда. Только он был уже не гость. Он сделался им почти родным и мог сидеть в гостиной с книгой, пока Оланна хлопотала по дому, а Хозяин работал в кабинете.

Как-то под вечер, когда у них гостил мистер Ричард, громкий стук в дверь разозлил Угву. Он положил свои черновики на кухонный стол. Как мисс Адебайо не поймет, что лучше ей убраться в свой Лагос и оставить их в покое? У дверей он отпрянул, увидев сквозь стекло двоих солдат. Они дергали ручку запертой двери. Угву впустил их. Один был в зеленом берете, у другого на подбородке белела родинка с апельсиновое зернышко.

– Всем, кто есть в доме, выйти и лечь на пол!

Хозяин, Оланна, Угву, Малышка и мистер Ричард растянулись на полу в гостиной, пока солдаты обыскивали дом. Малышка закрыла глаза и лежала на животе не шелохнувшись, как взрослая.

У солдата в зеленом берете глаза горели ненавистью, он кричал и рвал бумаги на столе. Наступив ногой мистеру Ричарду на ягодицы, он рявкнул: «Oyinbo, белый! Гляди не обделайся со страху!» Он же приставил к виску Хозяина пистолет и спросил: «Биафрийские деньги точно не прячете?»

Тот, что с родинкой на подбородке, объяснил: «Приказано искать все, что представляет угрозу единству Нигерии». Он прошел на кухню и вынес две тарелки, доверху наполненные рисом джоллоф, который приготовил Угву. Солдаты уничтожили рис, запили водой и, громко рыгая, сели в машину и укатили. Парадная дверь осталась нараспашку. Первой поднялась с пола Оланна. Пошла на кухню и вывалила остатки риса в мусорное ведро. Хозяин запер дверь. Угву помог Малышке встать и увел ее. «Пора купаться», – сказал он, хотя было еще не время.

– Я сама, – сказала Малышка.

Угву стоял рядом и смотрел, как она в первый раз сама купается. Малышка, смеясь, брызнула в него водой, и Угву с грустью понял, что скоро он ей будет не нужен.

На кухне он застал мистера Ричарда – тот читал записи, брошенные Угву на столе.

– Потрясающе, Угву! – удивленно воскликнул мистер Ричард. – Оланна тебе рассказывала о женщине в поезде, которая везла голову девочки?

– Да, сэр. Это войдет в большую книгу. Это работа на много лет. Называться будет «Повесть о жизни страны».

– Ну ты замахнулся…

– Жаль, нет под рукой книги Фредерика Дугласа.

– Сожгли, вероятно, вместе с остальными книгами. – Мистер Ричард покачал головой. – На будущей неделе я еду в Лагос, поищу ее там. Хочу повидать родителей Кайнене. Но сначала съезжу в Порт-Харкорт и в Умуахию.

– В Умуахию, сэр?

Мистер Ричард больше ничего не сказал, он никогда не распространялся о своих поисках Кайнене.

– Если успеете, сэр, сможете разузнать для меня кое о ком?

– Об Эберечи?

Угву расплылся в улыбке, но тут же посерьезнел:

– Да, сэр.

– Конечно.

Угву назвал фамилию и адрес семьи, мистер Ричард записал, а потом, в неловком молчании, Угву напряженно раздумывал, как бы продолжить разговор.

– Вы все еще пишете книгу, сэр?

– Нет.

– «Мир молчал, когда мы умирали». Хорошее название.

– Да, хорошее. Меня на него натолкнули слова полковника Маду. – Ричард запнулся. – Не мое это дело – писать об этой войне.

Угву кивнул. Он с самого начала так думал.

– Если увидите Эберечи, сможете ей передать письмо, сэр?

Угву забрал у мистера Ричарда свои записи и принялся готовить Малышке ужин.

 

36

Ричард пошел в сад, к тому месту, откуда столько раз любовался морем. Его любимое апельсиновое дерево спилили. Многие деревья были вырублены, на их месте разбили газоны. Посмотрев туда, где Кайнене когда-то сожгла его рукопись, Ричард вспомнил, как недавно в Нсукке у него ничто не шевельнулось в душе, когда он застал Харрисона в саду с лопатой. «Простите, сэр. Простите, сэр. Я здесь зарывать рукписон. Я помнить, что здесь зарывать».

Дом Кайнене был перекрашен в бледно-зеленый цвет, бугенвиллею, увивавшую стены, срезали. Ричард подошел к парадному крыльцу, позвонил и представил, что ему откроет Кайнене и скажет, что у нее все хорошо, просто ей хотелось побыть одной. Женщина с тонкими шрамами на лице, по два на каждой щеке, чуть приоткрыла дверь: – Что вам?

– Добрый день, – начал Ричард. – Меня зовут Ричард Черчилль. Я жених Кайнене Озобиа.

– Ну и?..

– Я здесь жил. Это дом Кайнене.

Лицо женщины стало жестким.

– Дом был брошенный. Теперь он мой. – Она хотела закрыть дверь.

– Минуточку. Вы позволите забрать наши фотографии? Могу я взять часть фотографий Кайнене? Альбом на полке в кабинете.

Женщина свистнула.

– У меня злая собака. Если сейчас же не уйдете, натравлю на вас.

– Пожалуйста, только фотографии…

Женщина свистнула еще раз. Где-то в доме зарычала собака. Ричард повернулся. На обратном пути, открыв окна машины и вдыхая запах моря, он вспоминал, как возила его Кайнене по этой глухой дороге. Поездку в Порт-Хар-корт Ричард откладывал до последнего – хотел сначала разыскать Кайнене, а потом приехать с ней вместе, увидеть, что они потеряли. Кайнене, конечно, пыталась бы вернуть дом, писала бы жалобы, ходила по судам и всем объявила, что федеральное правительство украло у нее дом; она никого не побоялась бы, она ведь такая бесстрашная! С тем же бесстрашием защитила она от побоев молодого солдата. Это было последнее воспоминание Ричарда о Кайнене, и его память сама меняла подробности, расшивая ее смятое во сне покрывало то красным, то золотым узором.

Он бы и сейчас не поехал, если бы мать Кайнене не попросила.

– Съезди, пожалуйста, Ричард, – просто съезди взглянуть на дом, – сказала она по телефону тихо, робко.

А вначале, сразу после приезда из Лондона, она говорила совсем иначе, излучала решительность:

– Кайнене, должно быть, где-то ранило. Надо разузнать, да поскорее, чтобы перевезти ее в хорошую больницу. Когда она поправится, спрошу ее, как нам поступить с этим подлецом-йоруба, которого мы считали другом. Представь себе – продает нам наш собственный дом! Подделал документы на него, да еще и говорит – скажите, мол, спасибо, что недорого возьму. Мало того, он и мебель забрал! Отец Кайнене боится ему слово сказать. Рад, что у него остался еще один дом. Кайнене такого не потерпела бы.

Теперь мать переменилась, как будто с течением времени ее покидала надежда. «Просто взгляни на дом, – просила она, – просто взгляни».

У родителей Кайнене в Лагосе гостил Маду. Его долго держали в тюрьме Алагбон, уволили из нигерийской армии и дали двадцать фунтов взамен всех денег, что были у него до и во время войны. Именно Маду получил известие, что в Ониче видели высокую худую женщину, явно не из простых, образованную. Ричард с Оланной поехали в Оничу, где их встретила госпожа Озобиа, но женщина оказалась не Кайнене. Ричард был уверен, что это Кайнене, – она потеряла память, не знает, кто она такая, – и, заглянув в глаза незнакомки, он впервые в жизни ощутил смертельную ненависть к постороннему человеку.

Ричард вспоминал об этом по дороге в Умуахию, в центр для бездомных. В здании не оказалось ни души. Невдалеке зияла воронка от бомбы. Ричард поехал по адресу, который дал Угву, и не сразу нашел нужный дом. Вышедшая из дверей старушка встретила его со спокойным безразличием – можно подумать, к ней каждый день заходили белые и на чистейшем игбо расспрашивали о родственниках. Ричард удивился: он привык, что его, белого, говорящего на игбо, все считают диковинкой. Старушка вынесла ему стул, назвалась сестрой отца Эберечи. Тетушка Эберечи была в белом платке, в засаленном покрывале и говорила так тихо, что Ричард не раз просил ее повторить.

Эберечи убило осколком в тот самый день, когда взяли Умуахию, а спустя всего несколько дней вернулся из армии брат Эберечи, живой и невредимый. Ричард, сам не зная почему, сел рядом со старушкой и рассказал о Кайнене.

– Моя жена поехала торговать за линию фронта за несколько дней до конца войны, и с тех пор мы ее не видели.

Старушка пожала плечами:

– Когда-нибудь вы все узнаете.

На другой день, по дороге в Лагос, Ричард вспомнил ее слова и решил не рассказывать Угву о гибели Эберечи. Когда-нибудь он узнает. А пока не стоит разрушать его мечту.

В Лагос он въехал под дождем. По радио в машине в тысячный раз передавали речь Говона: «Нет ни победителей, ни побежденных». На проезжей части сновали торговцы с газетами, завернутыми в полиэтилен. Газет Ричард больше не читал, потому что в каждой натыкался на объявление, размещенное родителями Кайнене, – с фотографией Кайнене у бассейна, под заголовком «Пропала без вести». Объявление казалось навязчивым, как и слова тети Элизабет: «Мужайся»; голос ее по телефону дрожал, словно ей было известно больше, чем

Ричарду. Незачем мужаться. Кайнене не пропала без вести, она просто медлит с возвращением домой.

Мать Кайнене обняла его. «Ты не голоден, Ричард?» – спросила она просто и ласково, как мать у сына, забывающего о себе позаботиться. Повиснув на Ричарде, она повела его в скудно обставленную гостиную, и Ричард подумал с торжеством и неловкостью, что она держится за него, потому что видит в нем частичку Кайнене.

Отец Кайнене сидел с Маду и еще двумя земляками из Умунначи. Ричард пожал всем руки и подсел к ним. Пили пиво, обсуждали декрет об иностранных инвестициях, безработицу среди государственных служащих. Говорили вполголоса, словно боясь, что у стен есть уши. Ричард встал, поднялся по лестнице в бывшую комнату Кайнене, но там ничто уже не напоминало о ней. Стены были утыканы гвоздями – видно, жилец-йоруба вешал в комнате фотографии.

Подали рагу – сплошные креветки; Кайнене не понравилось бы, и она непременно съязвила бы, наклонившись к его уху. После обеда Ричард и Маду вышли на веранду. Дождь прекратился, и зелень стала ярче.

– За границей говорят о миллионе погибших, – сказал Маду. – Неправда. Миллион – это слишком мало! – Маду тянул пиво. – Ты возвращаешься в Англию?

Вопрос почему-то разозлил Ричарда.

– Нет.

– Остаешься в Нсукке?

– Да. Буду работать в новом Институте африканистики.

– Что-нибудь пишешь?

– Нет.

Капельки воды на бокале Маду сверкали крохотными прозрачными камешками.

– Почему мы так ничего и не узнали о Кайнене? Хоть убей, не пойму, – сказал Маду.

Ричарду не понравилось его «мы». Подойдя к перилам балкона, он глянул вниз, на высохший бассейн; сквозь тонкий слой дождевой воды виднелось дно, выложенное светлым полированным камнем. Ричард повернулся к Маду:

– Ты ее любишь?

– Конечно, люблю.

– Ты с ней спал?

Ответом был короткий, резкий смешок.

– Ты с ней спал? – повторил Ричард, и для него Маду вдруг сделался повинен в исчезновении Кайнене. – Спал?

Маду поднялся. Ричард схватил его за руку. «Иди сюда, – хотелось ему сказать, – иди же и сознайся, касался ты ее хоть раз своей грязной черной лапой?» Маду вырвался. Ричард ударил его по лицу и ощутил, как в ладони пульсирует кровь.

– Болван, – удивленно сказал Маду, слегка пошатнувшись.

Ричард видел, как взвилась в воздух рука Маду. Удар пришелся в нос, и боль отозвалась во всем лице, а тело, став легким-легким, осело на пол. Ричард дотронулся до носа – на пальцах осталась кровь.

– Болван, – повторил Маду.

Ричард не мог подняться. Он вынул носовой платок; руки дрожали, и он испачкал кровью рубашку. Маду, поглядев на него, взял его лицо в широкие ладони и осмотрел нос. Изо рта Маду пахло креветками.

– Перелома нет, – сказал Маду и выпрямился.

Ричард прижал к носу платок. На него навалилась тьма, а когда рассеялась, он понял, что никогда больше не увидит Кайнене, что жить ему отныне в вечном полумраке, словно в тускло освещенной свечами комнате, лишенной всех красок мира.

 

37

Оланна то жила надеждой, что Кайнене вернется домой, то терзалась болью потери; то, воспрянув духом, тихонько напевала, то вновь теряла веру и, рухнув на пол, плакала, плакала. Заходила мисс Адебайо, что-то говорила о горе – красивые, пустые слова: горе – высшее проявление любви, кто способен глубоко скорбеть, тот имел счастье любить по-настоящему. Но не горе испытывала Оланна, а нечто большее. Нечто непонятное. Она не знала, где сестра. И неоткуда было узнать. Она казнила себя за то, что не встала пораньше в то утро, что не заметила, во что была одета Кайнене, что не поехала с ней сама, решив, что Инатими известно, куда ее везти. Она злилась на весь мир, когда садилась в автобус или устраивалась в машине рядом с Оденигбо или Ричардом и ехала искать Кайнене в переполненных больницах, но так и не находила.

Когда она наконец увиделась с родителями, отец назвал ее Олам, «золотце», и Оланне стало стыдно – она чувствовала себя недостойной.

– Я даже не повидалась с Кайнене перед ее отъездом. Проснулась, а ее уже нет, – призналась она родителям.

– Anyi ga-achota уа, мы ее найдем, – сказала мать.

– Мы ее найдем, – эхом отозвался отец.

«Да, найдем», – вторила им Оланна, и ей казалось, будто все они в отчаянии скребут ногтями непробиваемую стену. Они делились историями о тех, кто нашелся, кто вернулся домой спустя долгие месяцы. И молчали о тех, кого до сих пор не нашли, о семьях, хоронивших пустые гробы.

Когда ворвались двое солдат и съели ее рис джоллоф, Оланна кипела от гнева. Лежа на полу в гостиной, она молилась, чтобы не нашли ее биафрийские фунты. После ухода солдат Оланна достала свернутые банкноты из конверта, который прятала в туфле, вышла во двор, под лимонное дерево, и поднесла к ним спичку. Оденигбо следил за ней. Оланна знала, что ему это не по душе – сам он до сих пор хранил в кармане брюк биафрийский флаг.

– Ты сжигаешь память, – упрекнул ее Оденигбо.

– Нет. Память у меня в сердце.

Память – не в вещах, которые могут вынести из дома чужие люди.

Шли недели, снова дали воду, в сад вернулись бабочки, а волосы Малышки стали черными как смоль. Оденигбо получал из-за границы посылки с книгами. «Коллеге, пострадавшему от войны, – говорилось в записках, – от собратьев-математиков, почитателей Дэвида

Блэкуэлла». Оденигбо целые дни проводил над книгами. «Взгляни, а у меня ведь было первое издание», – то и дело повторял он.

Эдна присылала книги, одежду, шоколад. На фотографиях она казалась совсем чужой – американка из Бостона. Не верилось, что Эдна когда-то жила по соседству на Элиас-авеню, и еще больше не верилось, что усадьба на Одим-стрит некогда была средоточием ее жизни. Проходя по улицам университетского городка, мимо теннисных кортов и площади Свободы, Оланна размышляла о том, каким спешным был их отъезд и каким долгим стало возвращение.

Ее банковского счета в Лагосе больше не было. Ее будто раздели, будто кто-то украл всю ее одежду, оставив дрожать на холоде. И все же Оланне виделся здесь добрый знак. Раз она лишилась всех сбережений, то не могла потерять и сестру – вершители судеб не так жестоки.

– Почему тетя Кайнене до сих пор за линией фронта? – без конца спрашивала Малышка, глядя на Оланну с подозрением.

– Отстань от меня, несносный ребенок! – сердилась Оланна. А сама в расспросах Малышки тоже видела знак, хоть пока и не могла понять его смысл. Оденигбо твердил: перестань всюду выискивать знамения. Оланна злилась: как смеет он не соглашаться, если она видит знаки возвращения Кайнене? – но тут же мысленно благодарила его: если бы он и вправду думал, что с Кайнене что-то случилось, то молчал бы.

Когда Оланну навестили родные из Умунначи и предложили обратиться к дибии, Оланна попросила поехать дядю Оситу. Дала ему бутылку виски и денег на козу для оракула. Поехала на Нигер и бросила в реку снимок Кайнене. Съездила в Орлу и трижды обошла вокруг дома сестры. А потом ждала неделю, как велел дибиа, но Кайнене так и не вернулась.

– Может, я где-то ошиблась? – спросила Оланна у Оденигбо. Они сидели у него в кабинете. Пол был усыпан клочками страниц из полусожженных книг.

– Кончилась война, но не голод, нкем. Твой дибиа просто-напросто истосковался по козлятине. Как ты можешь верить в эту чепуху?

– Еще как могу. Чему угодно поверю, лишь бы вернуть сестру. – Оланна подошла к окну. – Все мы возвращаемся, – сказала она.

– Что?

– У нас в народе верят в переселение душ, ведь так? Uwa m, uwa oso [101]В этой жизни и в следующей ( игбо ).
. В следующей жизни Кайнене снова будет мне сестрой.

Оланна тихонько плакала. Оденигбо обнял ее.

8. Книга: Мир молчал, когда мы умирали

Угву заканчивает книгу посвящением: «Хозяину, другу моему».

 

От автора

В основу книги легли события войны 1967–1970 гг. между Нигерией и Биафрой. Прототипами некоторых персонажей послужили реальные люди, но сами персонажи и события их жизни вымышлены. Я не написала бы эту книгу, если бы не мои родители. Мой отец, профессор Нвойе Джеймс Адичи, замечательный, мудрый человек, многие свои рассказы заканчивал словами agha ajoka, что в переводе значит «война отвратительна». Он и моя преданная, любящая мама, миссис Ифеома Грейс Адичи, всегда старались внушить мне, что главное – не испытания, которые им выпали, а то, что они остались в живых. Я благодарна им за их рассказы и за многое, многое другое.

Я посвящаю эту книгу моему дяде Маю, Майклу Э. Н. Адичи, который был ранен, сражаясь в двадцать первом батальоне биафрийской армии, и делился со мной воспоминаниями, с юмором и изяществом. Также посвящаю книгу светлой памяти моего дяди Ки (Киприана Одигве, 1949–1998), сражавшегося в биафрийских войсках особого назначения, моего двоюродного брата Паули (Паулинуса Офили, 1955–2005), который рассказывал мне, как жил в Биафре тринадцатилетним подростком, и моего друга Оклы (Околомы Мадуэвеси, 1972–2005), который уже не сунет эту книгу под мышку, как мою предыдущую.

Спасибо моим родным: Токсу Оремуле и Аринзе Мадука, Чисому и Амаке Сонни-Афоэкелу, Чинедуму и Камеи Адичи, Иджеоме и Обинне Мадука, Уче и Сонни Афоэкелу, Чуквунвике и Тинуке Адичи, Ннеке Адичи Опеке, Окечукву Адичи и особенно Кенечукву Адичи; всем Одигве из Умунначи и Адичи из Аббы; моим «сестрам» Уренне и Уджу Эгону и «братишке» Оджи Кану за веру, что я лучше, чем есть.

Спасибо Иваре Эсеге; спасибо Биньяванге Вайнайна за тонкие замечания; Амечи Авуруму – за то, что научил меня вере; моим друзьям Ике Анья, Мухтару Бакаре, Марен Чамли, Лоре Бремон-Гуд, Мартину Кеньону и Ифеачо Нвоколо – за чтение черновиков; Сьюзен Бушан – за фотографии, снятые в Биафре; Вермонтской студии-центру – за то, что дали мне место и время; профессору Майклу Дж. К. Эчеруо, своими блестящими, умными замечаниями вдохновившему меня на поиски второй половины солнца.

Пусть память навсегда останется в наших сердцах.

ПРОИЗВЕДЕНИЯ, ИСПОЛЬЗОВАННЫЕ АВТОРОМ ПРИ РАБОТЕ НАД ЭТОЙ КНИГОЙ

Чинуа Ачебе, «Девушки на войне» и другие рассказы

Элечи Амади, «Закат в Биафре»

Дж. Л. Брандлер, «Без Нигерии»

Роберт Коллис, «Нигерия в борьбе»

Герберт Экве-Экве, «Война Нигерии и Биафры и ее последствия»

Киприан Эквенси, «Врозь мы выстоим»

Бучи Эмечета, «Пункт назначения – Биафра»

Осей Энекве, «Пусть грянет гром»

Фредерик Форсайт, «История Биафры»

Герберт Голд, «Прощай, Биафра»

Чуквуэмека Ике, «Закат на восходе»

Эдди Иро, «Сирена в ночи»

Дэн Джейкобс, «Жестокость наций»

Антония Кану, «Разбитые жизни» и другие рассказы

Александр Мадьебо, «Нигерийская революция и война в Биафре»

Майкл Мок, «Биафрийский дневник»

Рекс Нивен, «Война за единство Нигерии»

Хилари Нджоку, «Трагедия без героев»

Артур Агвунча Нванкво, «Рождение нации»

Флора Нвапа, «Больше никогда»

Флора Нвапа, «Жены на войне»

Бенард Одогву, «Некуда бежать: кризисы и конфликты в Биафре»

Кристофер Окигбо, «Лабиринты»

Ике Оконта и Оронта Дуглас, «Там, где пируют грифы»

Джозеф Окпаку, «Нигерия: дилемма нации»

Калу Окпи, «Биафрийский завет»

Воле Шойинка, «Человек умер»

Джон Д. Стремлау, «Международная политика гражданской войны в Нигерии»

Ральф Увечуэ, «Размышления о гражданской войне в Нигерии»

Альфред Обиора Узокве, «Выживание в Биафре»