Вечерние сумерки – самое странное время суток. Время, когда уходящий день еще цепляется всеми силами за часовые стрелки, выпуская то острый солнечный луч, выплескивающийся из-за облака, то прохладный порыв ветерка, несущего полуденный аромат. День не хочет уступать время ночи, и эта борьба приводит к удивительным обманам. В вечерних сумерках все изменчиво, все не такое, каким кажется. Тени колеблются, делая мелкое значительным, а великое уменьшая до несущественной малости.

Сумерки – время усталости, подготовки к отдыху. Дела одного дня уже завершены, а на начало новых нет времени, и усталые руки складываются в бессилии, а затуманенные глаза сами закрываются. Сумерки обволакивают, уговаривают отдохнуть. Зачем суетиться сейчас? Завтра будет новый день, и тогда все вновь проснется, обновленным и радостным, и можно продолжать начатое.

Вот только день может и не наступить. Тем более что за сумерками с неизбежностью следует ночь.

* * *

Время шло. На стамбульских базарах говорили уже о праведности Хюррем Султан, а вовсе не о ее колдовстве. Не может же быть колдуньей султанша, которая построила столько мечетей, больниц и школ! Ее благие дела известны всем, и сам шейх-уль-ислам с уважением произносит ее имя. К тому же она ведь больше не рабыня, не наложница султана, а его законная жена. После смерти Валиде Султан Сулейман совершил никях со своей любимой. Немыслимое, конечно, дело, такого еще не бывало в Османской империи, но и такой султанши, как Хюррем Султан, тоже не видывал Стамбул. Так что пусть будет единственной женой султана, если это – на благо!

А вот о великом визире, Ибрагиме Паргалы, говорили худое. Теперь его обвиняли в тайном христианстве, во взяточничестве и стяжательстве. О нем говорили, что во время последнего похода в Персию он посмел присвоить себе султанский титул, называл себя Сераскир Султан! А еще говорили, что Искандера Челеби, бывшего дефтердара Османской империи, казнили безвинно, по навету Паргалы, который возжаждал получить богатства казначея. Болтали также, что Ибрагим свел с ума свою жену, Хатидже Султан, и держит ее в темных покоях, чтобы она болела от страха и умерла поскорее. Хатидже Султан и в самом деле не отличалась твердостью рассудка, но был ли в этом виновен ее муж – неизвестно. А народ на стамбульских базарах уверенно обвинял его во всем. В скором времени эти слухи докатились и до Топкапы, постучались в покои султана вместе с его тайными соглядатаями.

* * *

Хюррем Султан рассматривала небольшой макет будущей мечети, представленный ей главным архитектором. Она любовалась чистотой линий, роскошными белыми куполами, просторными оконными проемами… Прикрыв глаза, воображала, как маленькое здание растет, становится огромным, и множество людей входят под прохладу сводов, и гудят негромко голоса, и солнце заглядывает в окна, заливая все внутри чистым золотым светом.

– Мне нравится, – сказала она, и Мимар Синан покраснел от удовольствия.

Бывший воин, он недавно занял должность главного архитектора и был очень чувствителен к похвалам. Мечеть, которую строила Хюррем Султан, стала первым его большим проектом, и Синану хотелось сделать нечто внушительное, великолепное, такое, чего не было больше нигде. Архитектор мечтал построить такие сооружения, о которых будут помнить долгие столетия, он жаждал прославить не себя, но всю империю. Великолепные дворцы и храмы, которые Синан видел во время походов в земли неверных, не давали ему спокойно спать, будоражили воображение, и он хотел превзойти тех архитекторов, что строили подобную красоту.

– Этот макет нужно показать повелителю, – заявила Хюррем Султан. – Но я и так знаю, что он скажет. – Она ободряюще улыбнулась Синану. – Ему наверняка понравится.

– Тут будет очень много света, много солнца, – заговорил Мимар Синаи, справившись с волнением. – Я так расположил окна, что в любое время дня в них будут проникать солнечные лучи. Все помещения будут просторными, удобными. Это будет прекрасное здание, и ваше имя, султанша, прославится на весь мир!

– Прославить имя несложно, – заметила Хюррем Султан, и улыбка ее стала надменной, но эта надменность относилась не к архитектору. Султанша думала обо всех тех, кто сейчас кланяется ей до земли, превозносит ее до небес, но за пазухой держит пузырек с ядом или острый кинжал. – Прославить несложно, – повторила она. – Я не славы ищу, но хочу сделать что-то действительно нужное людям. Смотри, Синаи, вот здесь будут бани, а тут – торговые лавки, тут – столовая для бедняков… Это здание будет не только величественным, в нем будет все, в чем нуждаются жители Стамбула.

– Вы правы, госпожа! – Мимар Синаи низко поклонился. Он действительно уважал Хюррем Султан, несмотря на все слухи о кровавых делах, которые ходили о ней. Архитектор понимал, что недоброжелателей много, очень много. К тому же, не было никаких доказательств, что Хюррем Султан действительно замешана в чем-то неподобающем, а тем более жестоком. А вот о ее благих делах Синан знал очень хорошо, и доказательств им было предостаточно. Как умный человек, архитектор предпочитал верить собственным глазам, чем рыночным сплетням.

– Не скупись на расходы, Синан-ага, – сказала султанша. – Здание должно быть не только надежным, но и красивым. Лучшие материалы, лучшие мастера… Все, что тебе потребуется – я предоставлю. Обращайся прямо ко мне, если будешь испытывать нужду хоть в чем-либо.

– Непременно, султанша, непременно! – Мимар Синан вновь поклонился. Сердце его радостно подпрыгнуло: теперь он в самом деле сможет построить нечто выдающееся! Иншалла! И все это – благодаря Хюррем Султан, да будет Аллах благосклонен к ней.

* * *

Великий визирь Ибрагим-паша, прозванный Паргалы по месту рождения, называемый Макбул – Фаворит, военачальник и дипломат, тонкий психолог, ухитрявшийся проскользнуть невредимым там, где другие обдирали не только руки, но и теряли головы, палач, со спокойной душой пытавший и казнивший именем повелителя, гордец и униженный, зять султана Сулеймана и его любимый друг, верный соратник, имеющий власть, равную власти самого повелителя мира, отправлялся во дворец Топкапы на ужин со своим господином и товарищем.

Ибрагим Паргалы шел бестрепетно, подняв голову так, что казалось, будто борода его устремляется прямо к небесам, торопясь встретиться с Аллахом. На него смотрели с завистью, почти не скрываемой за любезными улыбками и низкими поклонами, о нем говорили за спиной мерзости, но в лицо никто не смел выразить даже тень неодобрения. Судьбу Искандера Челеби, могущественного дефтердара – главного казначея Османской империи, не хотел разделить никто. Поэтому вся ненависть к великому визирю ограничивалась шипением ему вслед да редкими выкриками из толпы, когда Ибрагиму-паше доводилось проходить по улицам.

Ибрагим-паша торжественно вышагивал, раскачиваясь на ходу со всей возможной горделивостью. Волчий мех воротника его кафтана смешивался с поседевшей до времени бородой. Ибрагим-паша смотрел пронзительно, замечая все вокруг, каждое движение, тень дыхания, следы слов. И никто не мог прочесть его мысли, в то время как он легко узнавал, о чем думают окружающие.

А в то время как обитатели Топкапы завистливыми взглядами провожали всесильного великого визиря, он размышлял о том, что сказал ему султан неделю назад, и размышления эти были тягостны.

* * *

– Паргалы, я люблю тебя, и ты это знаешь. – Сулейман поднял глаза на Ибрагима и тут же опустил их. Великий визирь почувствовал, как кольнуло в сердце, будто царапнуло острым наконечником копья – под глазами повелителя залегли недобрые тени. – Паргалы, я очень люблю тебя. – Сулейман вздохнул. – И то, что я должен сделать, является результатом не столько твоих действий, сколько моей ошибки. Прости меня, друг мой.

– Я не понимаю вас, повелитель. – Ибрагим-паша склонился в почтительном поклоне. – Ваш недостойный раб совершил что-то неподобающее? Вы разгневаны?

– Что ты, Паргалы… – Сулейман взмахнул рукой, отметая слова визиря. – Я не могу гневаться на тебя. А что до того, что ты совершил… Ты прав, ты совершил многое, что не подобает. Но я всегда готов был простить тебя. Всегда. Вот только одно мешает мне это сделать… Я готов простить тебя как человек, который любит и не в силах отказаться от своей любви. Но ведь я – султан всего мира, моя власть простирается на семь континентов, над моими землями одновременно наступают все четыре сезона года… – Сулейман поморщился, будто слова доставляли ему боль. – Как султан я не могу простить тебя, Паргалы. Я должен казнить тебя. Потому что за проступки твои наказание одно – смерть.

– Я готов отдать жизнь за вас, повелитель. – Ибрагим-паша поднял голову, заглянул в глаза султана. В них были тоска и решимость. Холодный ветер пролетел по террасе, дернув великого визиря за бороду. Паргалы вновь посмотрел в глаза повелителя, разыскивая в них следы былой привязанности. Той привязанности, которая была для него лучшим щитом, лучшим доспехом, оберегающим от всех превратностей судьбы.

Но нет, на пашу смотрели два глубоких колодца, и дна их достичь было невозможно, не потеряв жизнь.

– Послушай меня, Паргалы. – Султан покрутил на пальце драгоценный перстень, сверкнувший алмазными гранями. – Послушай внимательно. Ты умрешь не сегодня, нет. Не сейчас. Но… вскоре. А сегодня ты придешь ко мне на ужин. Если придешь…

Ибрагиму показалось, что повелитель хочет что-то сказать ему, намекает на что-то, не имея возможности произнести свою мысль вслух.

– Конечно приду! – заявил он. – Это великая честь для меня!

– Что ж… Приходи… – Сулейман опустил голову, и взгляд его уткнулся в алмазное сияние перстня.

* * *

Весь день Ибрагим ломал голову – что же хотел сказать ему султан? Что подразумевал, так странно приглашая на ужин? Он даже сделал небывалое: пошел посоветоваться с женой. Все же Хатидже Султан была сестрой повелителя, она знала его характер.

– Да что ж тут думать! – воскликнула Хатидже Султан, когда Ибрагим рассказал ей о беседе. – Беги, великий визирь, беги отсюда. Собирай вещи, которые сможешь унести, бери золото и беги. Мой брат дает тебе возможность избежать казни, он не хочет убивать тебя. Но если ты останешься, то смерти не избежать. Он сделает то, что должен. Он ведь султан всего мира!

Ибрагим задумался. В словах Хатидже Султан был смысл. Становился понятным странный взгляд повелителя, его запинающийся голос.

Побег… Побег мог сохранить жизнь. Но ради чего? Он потерял любовь повелителя. Бежав, он утратит пост великого визиря, несметные богатства, накопленные за долгие годы службы султану. А главное – честь и достоинство. К чему же нужно то, что останется? Жизнь – это такая малость, когда не остается ничего, кроме нее…

Ибрагим Паргалы принял решение. Он не будет бежать от судьбы. Если она такова, если суждено умереть от руки любимого, что ж, он примет эту смерть как избавление от всех страданий, что причиняет ему любовь, не имеющая ответа.

И он отправился на ужин с султаном, прекрасно зная, что может быть его завершением. Но пусть, пусть так. Иншаллах!

* * *

Еще будучи шахзаде, санджак-беем Манисы, Сулейман встретил Ибрагима Паргалы, и любовь к молодому греку вспыхнула в его сердце, окутав наследника престола сияющим теплом. Но в этой любви не было ничего плотского, никакой страсти, жажды телесного единения. Это была любовь дружеская, желание постоянного присутствия друга рядом, радость от возможности разделить мысли и чувства, счастье от того, что нашелся кто-то, кто думает так же, как и ты, чувствует так же, счастье единомышленника. Менее всего Сулейман помышлял о благе или счастье Ибрагима, и это иногда мучило его. Совесть человека пересиливала долг правителя, и Сулейман страдал, понимая, что Ибрагим – это еще один инструмент для управления государством. Пусть и любимый, ценный, ценимый инструмент. Но и только. Мучения усиливались от осознания того, что любовь Ибрагима к нему куда как более бескорыстна и чиста, несмотря на то, что овеяна бурями плотских желаний. Но эти терзания и радовали Сулеймана, ведь когда они начинались – просыпался Мухибби.

Но вот пришло время отказаться от этой любовной дружбы. Отказаться ради блага государства. И Сулейман страдал куда как глубже и сильнее, чем ранее. Своими руками он должен был убить эту любовь, родившуюся в давние времена в сладостной Манисе. Родившуюся тогда, когда он еще не был султаном и имел право на чувства. Но долг настойчиво требовал: убей! Убей и вырви из сердца даже самое малейшее воспоминание об этой любви. Султан шел по пути долга, в то время как человек корчился в смертных муках.

– Хоть бы он не пришел! – молил Аллаха Сулейман. – Пусть бы бежал, пусть!

Но Ибрагим пришел, и ужин был таким же теплым и дружеским, как в старые добрые времена, когда оба были еще юны и строили планы на будущее.

– А помните, повелитель, как вы хотели завоевать христианский мир, подобно Александру Македонскому? – вдруг вспомнил Ибрагим, отхлебывая приторно-сладкий шербет. Во рту появился неприятный привкус, вызванный то ли чрезмерной сладостью напитка, то ли нежным воспоминанием, и Паргалы бросил в рот виноградину, густо-синюю, почти черную, источающую пряный прохладный сок.

– Что ж, завоевание еще не закончено, – заметил Сулейман. – И много, много походов впереди.

Его лицо на мгновение исказилось, как от боли, но тут же вновь замерло в спокойной маске. Он подумал, что Ибрагиму не суждено больше увидеть эти походы, не командовать армиями. И кто же сможет заменить его в сердце султана и в сердце государства?

Шесть вечеров длились эти мучительносладостные ужины. Паргалы с Сулейманом вспоминали молодость, много смеялись, радуясь обществу друг друга. Недоброжелатели великого визиря, прознав про это, готовили фиалы с ядом – для себя, чтобы не попасть под тяжелые удары мести Ибрагима, не быть ославленными предателями и ворами, сохранить честь семей. Они рассчитывали, что султан казнит своего любимца, но тот, похоже, стал только сильнее.

Но на седьмой день все закончилось. Четыре немых палача гарема поджидали Ибрагима у дверей султанских покоев. Жажда жизни внезапно проснулась в сердце великого визиря, и он боролся как мог. Но их было четверо, а он, хоть и искусный воин, один и без оружия. Его затащили в соседнюю комнату, где он частенько ночевал, когда оставался в Топкапы. Рядом с султанскими покоями, чтобы быть к обожаемому другу и повелителю как можно ближе. Кинжалы пронзали тело Ибрагима, но он почти не замечал боли. Ему удалось отнять один из клинков, и палачи на себе узнали его остроту. Ибрагим кричал, звал на помощь – теперь он хотел жить! В последний момент он понял, что жизнь – куда как большая ценность, чем ему казалось. Любовь приходит и уходит, дружба может оказаться не вечной, но пока человек жив, жива и надежда, и впереди ожидает вовсе не тьма, но свет новой зари. Может, в изгнании он встретил бы новую любовь, новую дружбу, новое счастье… Ничего этого уже не было суждено. Гарем молчал, будто вымер. Никто не желал слышать крики великого визиря, обреченного на смерть самим султаном.

– Повелитель! – воззвал Ибрагим, умирая. – О, Сулейман!

И не получил ответа.

Победа далась палачам нелегко, и все же они победили. Одного из палачей вынесли мертвым – Ибрагим достал его сердце кинжалом. Но и сам погиб, не смог спасти свою жизнь. Израненное тело задушенного визиря погрузили на коня, покрытого черной попоной, и конь направился к Галате, в монастырь дервишей. Там было выбрано место последнего упокоения великого человека, мудрого управителя, верной тени султана Сулеймана, и ни один камень не отметил его могилу.

А что же Сулейман? Сулейман, который клялся Ибрагиму, что никогда не отдаст приказ о его казни.

– Пока я жив, ты не будешь казнен, – так обещал султан своему другу.

Эбусууд Эфенди, хитроумный кади Стамбула, придумал, как обойти клятву, не согрешив. Ведь сон – это малая смерть, и человеку достаточно всего лишь уснуть, чтобы все клятвы, которые он давал бодрствуя, оказались недействительными. Ну а если Сулейману мало такого объяснения, то Эбусууд Эфенди радостно выдаст ему фетву, как и положено по законам ислама. Султан построит мечеть в Стамбуле – это будет благое дело, которое уравновесит грех, совершенный им при нарушении клятвы.

И Сулейман спал. Спал все то время, пока Ибрагим сражался за стеной, спал, когда друг звал на помощь. Спал в ожидании утра, когда придет главный архитектор, чтобы обсудить проект будущей мечети. Той мечети, что явится памятью любимого друга, разделившего с султаном мечты юности.

Наутро султан распахнул двери и вошел в покои, где погиб Ибрагим. На стенах были кровавые отпечатки, в которых можно было узнать следы ладоней. Сулейман, увидев их, не повел и бровью, лишь приказал, чтобы стены вымыли начисто.

Хатидже Султан недолго радовалась смерти мужа и своему освобождению от постылого брака. Обычная простуда оказалась непосильной ношей для ее слабого тела, и воспаление легких доконало султаншу.

* * *

Дамат Челеби Лютфи-паша взял из чаши яблоко, повертел его немного в пальцах и положил обратно. Яблоко было великолепным – краснобокое с мелкими золотыми брызгами, с плотной глянцевой кожицей. Одна беда – с возрастом к Лютфи-паше пришел не только чин великого визиря Османской империи и седина, украсившая густую бороду, но и слабость зубов. Твердая пища вызывала острые боли десен, и Лютфи-паша тщательно избегал есть что-либо слишком жесткое. Ему очень хотелось съесть это красивое яблоко, но мысль о будущих страданиях останавливала.

Лютфи-паша тяжко вздохнул. Какой смысл быть зятем султана и супругом очаровательной молодой султанши, великим визирем громадного государства, если ты не можешь даже яблоко съесть? Не можешь того, что может любой нищий сопляк, побирающийся на базаре! Ты слишком стар для яблок! И никакие титулы, звания и богатства не изменят этого факта.

Легкий ветерок донес к беседке сладкий аромат роз, цветущих в саду. Лютфи-паша поморщился. Суровость его нрава не позволяла радоваться красоте цветов или очаровываться летним днем. Светило ли солнце, лил ли дождь, Лютфи-паша всегда держал свои мысли в подобающей строгости. Улыбка редко появлялась на его лице, разве что когда он беседовал с дочерьми.

– Доро-оо-гу! – донесся до паши протяжный крик. – До-ро-о-гу-у!

Лютфи-паша выглянул из беседки. Его жена, Шах-и Хубан Султан, сестра султана Сулеймана, направлялась прямо к нему. Паша поскреб бороду. Ему не слишком хотелось беседовать с женой. Он и так знал все, что хочет сказать Шах Султан.

– Сегодня хороший день, Лютфи-паша, – сказала Шах Султан, усаживаясь среди подушек. Она сделала едва уловимый жест, и невольницы и аги, сопровождавшие ее, выстроились полукругом в некотором отдалении от беседки. Султанша не желала, чтобы кто-то посторонний, пусть даже из слуг собственного дворца, слышал то, что она будет говорить.

Лютфи-паша вновь поскреб бороду. Рядом с молодой женой он всегда чувствовал себя неловким и неумелым. К примеру, этот легкий жест, которым она отдала приказ слугам, – у него никогда так не получалось. Сын крестьянина, Лютфи-паша был лишен природной грации и изящества, которыми обладали многие представители богатых семейств. И это вызывало у него острое чувство зависти. Ему казалось, что, глядя на его неловкость, все эти урожденные богачи смеются про себя, обсуждают за его спиной. Он был уверен, что даже его жена смеется над ним, стоит ему отвернуться. Тем более что она была так молода! Белокурая красавица была младше мужа на двадцать один год, но Лютфи-паша вовсе не гордился этим. Наоборот, он вечно ощущал неловкость и неуместность своей седины рядом с красотой юной султанши. Лютфи-паша предпочел бы женщину постарше да и попроще. Правда, вместе с молодостью и красотой Шах Султан принесла ему власть, какая и не снилась крестьянскому сыну, богатство, о котором можно только мечтать. А ему во сне виделись непотребные девки, танцующие в кабаках, подающие в глиняных чашах тягучее сладкое вино… После таких снов Лютфи-паша просыпался в холодном поту, и гнев тлел в его душе – правоверному мусульманину не следует мечтать о таких женщинах! Лютфи-паша обвинял в своих греховных снах жену.

– Что же ты молчишь? – нетерпеливо сказала Шах Султан. – Разве ты не рад меня видеть?

– Конечно же рад! – немедленно отозвался Лютфи-паша, стряхивая задумчивость. Он уже давно привык скрывать свои мысли и чувства, пряча их в густой бороде, суровом взгляде и вечно нахмуренных бровях. – Сегодня, глядя на красоту сада, я только и думал, что о вашей красоте, султанша.

– Ты еще скажи, что соскучился, – фыркнула Шах Султан.

– Почему бы и нет, – пожал плечами Лютфи-паша. – Разве не положено мужу скучать по своей жене, если он долго лишен ее общества? В последнее время государственные дела отдалили меня от семьи.

– Мы заметили ваше отсутствие, – небрежно ответила Шах Султан. – Дочери спрашивали о вас.

– С тех пор как султан облагодетельствовал меня должностью великого визиря, у меня совсем нет свободного времени. – Лютфи-паша взял из вазы приглянувшееся ранее яблоко и надкусил его с громким хрустом. Десна немедленно отозвалась болью, и паша спрятал в бороде гримасу. – Это очень важная должность.

– Конечно, я знаю. – Тон султанши был по-прежнему небрежен, и Лютфи-паша вновь скривился. Хоть бы раз эта надменная женщина показала, что пусть немного, но ценит его достижения как государственного деятеля. Но, очевидно, ему нужно стать султаном, чтобы завоевать ее уважение. От этой мысли кожа Лютфи-паши покрылась холодным липким потом, а перед глазами замаячила окровавленная колода, свистнул остро отточенный меч палача.

– Вы хотели что-то сообщить мне, султанша, – спросил Лютфи-паша.

– Да, хотела. – Шах Султан внимательно взглянула на мужа. Стар, о, Аллах, как же он стар! Этот вечно злобный старик съел ее молодость, сделал так, что прямо из рассветной весны она вступила в увядающую осень, наполненную запахом гниющих прелых листьев, а теперь пытается превратить все в кусок льда. И все это только потому, что у него больные зубы, а в бороде куда больше седых волос, чем черных. Шах Султан давно бы развелась с ним, но неизвестно, каким будет следующий муж. Вдруг еще хуже? Лучше уж привычное зло, чем неизвестность. К тому же, этот никчемный старик занимает пост великого визиря. А что остается женщине, которая лишена простого семейного счастья? Только власть… Так пусть он даст ей вожделенную власть, раз не может дать ничего больше!

– Я внимательно слушаю вас, султанша. – Лютфи-паша почтительно склонил голову.

– Хюррем Султан желает, чтобы наследником был назван один из ее сыновей, – заявила Шах Султан без всяких прелюдий.

– Но как же шахзаде Мустафа? – поднял брови Лютфи-паша. – Конечно, он не слишком почтительный сын, сделал множество ошибок, которые расстроили и даже рассердили повелителя, но он – старший и трон будет его по праву.

– Ты великий визирь Османской империи, а не знаешь простых вещей или не желаешь знать, – Шах Султан презрительно скривила губы. – На все воля Аллаха. Не обязательно султаном станет старший сын повелителя. Вспомни, сам он вовсе не был старшим у нашего отца. Право у сильного.

– Иншалла! – Лютфи-паша покивал. Воля Аллаха превыше всего. Если будет Аллаху угодно, то султаном станет сын Махидевран. Но может оказаться и так, что Аллаху больше понравится сын Хюррем. – Иншалла!

– Иншалла! – согласилась Шах Султан. – Мы должны предусмотреть все возможности. Как видишь, надежды Хюррем Султан вовсе не пусты. Ее сын может стать наследником. Шахзаде Мехмед, конечно, очень достойный юноша. Он обладает всеми качествами, которые необходимы правителю такого государства, как наше.

– Так в чем же дело? – удивился Лютфи-паша. – Шахзаде Мехмед действительно очень хорош. Он прекрасно образован, отлично владеет оружием, разбирается в управлении государством и имеет незаурядные способности военачальника.

– Да, все так, – кивнула Шах Султан. – Он и мне очень нравится. Однако его мать… Проблема именно в ней. Если она станет Валиде Султан, никому не будет жизни. Всем придется склониться перед ней. Шахзаде Мехмед будет править государством, а она станет править им.

– Полно, султанша. – Лютфи-паша снисходительно улыбнулся. – Разве такое возможно? Хюррем Султан будет управлять гаремом своего сына, вот и все. Всегда так было. А государственные дела, как обычно, будут вершиться своим путем. С таким султаном, каким обещает стать шахзаде Мехмед, Османская империя обретет новое величие. Он может стать даже более великим султаном, чем наш повелитель, да продлит Аллах его годы!

– Иншалла! – Шах Султан сжала ладони. – Я не против, чтобы шахзаде Мехмед был наследником. Но как же быть с Хюррем Султан? Она – единственное пятно на чистом лике нашего шахзаде.

– Вы напрасно волнуетесь, султанша, – ухмыльнулся в бороду Лютфи-паша. – Наш повелитель находится в добром здравии. Вы помните притчу о Ходже Насреддине?

– Это сказки простолюдинов, – отмахнулась Шах Султан.

– И все же послушайте. – Лютфи-паша оскорблено поджал губы, но султанша, как всегда, этого не заметила. – Однажды Ходжа Насреддин взялся обучать осла грамоте. Обычного осла, вьючное животное, из тех, что вертят жернова на мельницах. С купца, который был хозяином осла, Ходжа Насреддин взял очень большие деньги за обучение. И они подписали договор: если за полтора десятка лет осел не обучится грамоте, Ходжа Насреддин не только вернет деньги, но и распрощается с жизнью. Все смеялись над глупым Насреддином, говоря, что осел никогда ничему не выучится. Это же осел! На что Ходжа Насреддин ответил, что за оговоренное время осел может умереть, или умрет купец, или он сам. То есть незачем волноваться за события, которые предстоит пережить в очень отдаленном будущем.

Шах Султан рассмеялась. Будто серебряные колокольчики зазвенели в садовой беседке, беспокоя цветы. Так, смеясь, она поднялась и ушла, оставив Лютфи-пашу одного.

* * *

Народ на базаре волновался. Люди не столько покупали и продавали, сколько разговаривали, а это всегда опасно. Чем больше разговоров – тем больше вероятность, что вспыхнет бунт. Люди ведь всегда найдут повод для недовольства. Не одно, так другое. То солнце слишком жаркое, то дожди слишком мокрые. Такова уж натура человеческая, не могут люди ценить то, что имеют.

Владельцы таверн и небольших палаток, где подавали только шербет и лукум, возносили хвалу Аллаху – такой был спрос на их нехитрую еду. Ведь известно, что чем больше разговоров, тем больше мучит людей жажда, тем больше им требуется пищи. Те, у кого в кошельках звенели серебряные акче, а то и золотые султани, заходили в таверны, ели жирный рассыпчатый плов, который с утра до ночи готовили повара, обливаясь горячим потом над котлами, суп из молодого барашка, а гурманы заказывали еще и имам баилди – на базаре болтали, что это блюдо, приготовленное из баклажан с рубленым мясом, так понравилось имаму, что он упал в обморок от удовольствия. Ну а те, у кого карманы были пусты и акче долго разыскивали друг друга в ветхих мешочках, присаживались за столы из неструганых досок прямо на улице, под палящим солнцем, пили прохладный шербет, заедая его сладким лукумом. Если же сладости тяжело ложились на желудок или с деньгами было совсем туго, то заказывали плов из дикорастущей фасоли, запивали его айраном, угощались кёфте, приготовленным из чечевицы, смешанной с луком и петрушкой. Аги, обслуживающие посетителей, сбивались с ног, бегая с подносами от стола к столу.

Но главным были не блюда, что подавались на столы, пусть даже самые вкусные, приготовленные из отборного мяса, сочных овощей, политые жгучими, вызывающими жажду, соусами, а разговоры, что велись между глотками пищи. Стамбул гудел от разговоров, как потревоженный пчелиный рой, и так же был готов броситься, жаля в ярости всех подряд, забыв, что за этим последует неизбежная смерть.

– Вчера ночью опять янычары разгромили несколько кабаков, – говорил богатый купец, торгующий венецианскими тканями, отодвинув миску с гранатовым соусом и облизывая деревянную ложку, блестящую от жира. Купец был толст, его щеки отливали алым, и лекари, находя у него излишнее полнокровие, предостерегали от жирной пищи, тяжелой для желудка. Но все без толку, торговец тканями любил поесть. – Говорят, что всех, кто там был, бросили в темницу.

– Это правда, – подтверждал его товарищ, известный в столице ювелир, отправляя в рот очередную порцию сардин, запеченных в виноградных листьях. Крошки рыбы запутались в его курчавой бороде, причудливо разукрасив ее. Ювелир, в противоположность приятелю, был худ, как щепка, и сутул, как кочерга. – Скоро не останется в Стамбуле кабаков, которые открывали бы свои двери ночным гулякам.

– Вот и хорошо! – Торговец тканями окинул взглядом стол и задумчиво подцепил ложкой кусочек баклажанов. – Аллах запретил подобные гульбища. А уж о непотребных девках и вовсе речи нет. Их всех давно пора изгнать из Стамбула, чтоб не соблазняли правоверных, не вводили в грех.

– Хорошо-то оно хорошо, – вздохнул ювелир. – Да вот только не слишком… Ты слышал, эфенди, что делают с теми, кого поймали в этих кабаках с девками?

– Как обычно – пятьдесят ударов палкой, а особо злостных, кто сопротивлялся или оскорбил кого, или пьян был не в меру, на галеры ссылают, – лениво отозвался торговец тканями, тщательно пережевывая баклажан и высматривая на блюде кусочек колбасы порумянее.

– Да если бы! – Ювелир покачал головой и наклонился к приятелю, зашептал жарко, дыша ему в лицо рыбой и тягучим томатным соусом. – Я слышал, что палкой бьют только тех, кого не застали с женщиной. А если видели, что женщина даже за столом сидела, то наказание уже другое, совсем другое!

– И какое же? – Торговец тканями углядел колбасу, жадно отправил в рот, даже зачавкал от удовольствия.

– Кастрируют! – Ювелир изобразил пальцами ножницы. – Причем как есть все напрочь отрезают, чтоб, значит, грешить было нечем!

Торговец тканями подавился куском колбасы, тяжело закашлялся, лицо его налилось багровой синевой, глаза выпучились. Приятель услужливо похлопал его по толстой спине, туго обтянутой полосатым кафтаном.

– А еще говорят, что лекарям запрещено перевязывать раны, потому что дурные мысли должны выйти вместе с дурной кровью, а если перевязать, то дурные мысли так и будут бродить в голове и человек по-прежнему будет нарушать заповеди!

– Да о чем ты говоришь?! – с трудом ответил торговец тканями. Он шумно дышал, глаза его покраснели от прилива крови. – Как он может нарушить заповеди, если все отрежут? Ему ведь и нарушать будет нечем!

Ювелир тоненько засмеялся и налил шербет в две чаши.

– Как ты прав, друг! Как же ты прав! Нечем… – Он продолжал смеяться и в свою очередь закашлялся, разбрызгивая вокруг шербет. Торговец тканями гулко ударил его по спине, да так, что над плотным шерстяным кафтаном даже поднялось облачко пыли.

– Вот именно, – веско сказал торговец тканями и тоже отхлебнул шербет. – Это все болтовня, досужие сплетни тех, кому нечего делать. Неудачники только тем и занимаются, что разносят сплетни по базару.

– Ой, не говори, друг, – покачал головой ювелир. – Так-то оно так, но посмотри вокруг – скольких людей не видно на рынке. Как раз тех, кто любил заглядывать в такие кабаки.

– Значит, в темнице сидят, – твердо ответил торговец тканями. – Где ж это видано, чтоб кастрировали за посещение кабака? Да такого наказания и вовсе нет! Говорить о подобном – значит клеветать на справедливость и законы нашего султана. Как у тебя язык-то повернулся?

– Я тоже так сказал, когда впервые услышал. – Ювелир придвинулся к приятелю еще ближе, защекотал бородой его ухо. Две рыбные крошки упали на богатый кафтан торговца тканями, и тот недовольно поморщился. – Да только правда это. Говорят, что делают такое по приказу самой Хюррем Султан. Ты слышал, что она строит новую мечеть? Ну вот… Говорят, что наша султанша желает, чтобы в столице была чистота нравов, как положено истинно мусульманской империи. Говорят, что в Стамбул приезжают множество иностранцев, есть и послы, а есть и лазутчики. И султанша не хочет, чтобы в странах неверных говорили о том, что в нашей столице мусульмане забыли о законах пророка и не чтут Коран. Наша султанша – она ведь очень, очень привержена исламу, истинная мусульманка!

Ювелир даже закатил глаза в восхищении. Но впалые щеки его были покрыты нервными фиолетовыми пятнами, а руки подергивались, выдавая страх. Дело в том, что он тоже изредка заглядывал в заведения с непотребными девицами. Жена его была стара, но ювелир не хотел обижать ее, приведя в дом молодую рабыню. Вот и заходил развлечься иногда, замаливая потом грехи, жертвуя в мечетях большие деньги. Он знал, что нарушает законы ислама, но плоть слаба, а мечетям всегда нужны деньги, где ж их взять, если все вдруг станут белее снега?

* * *

Стамбул волновался, и это обеспокоило Сулеймана. Слухов было множество, но уже не было Ибрагима, который мог бы с легкостью справиться с любым бунтом, а уж тем более волнением. Хуже всего, что говорили о Хюррем Султан, обвиняя хасеки в неоправданной жестокости. Конечно, законы ислама требуют наказывать виновных в их нарушении, но для всего есть предел, в том числе и для наказания. То же, что происходило в Стамбуле, не имело ни пределов, ни прецедентов. Таких наказаний просто не могло быть. Но они – были. И виной этому, если верить рыночным сплетням, была Хюррем Султан.

Сулейман начал подумывать о том, чтобы выслать Хюррем из столицы. Пусть едет со старшим их сыном в провинцию. Народ успокоится, и все наладится постепенно. Однако лишившись Ибрагима, он не мог представить себе жизни еще и без Хюррем. И тогда он сделал немыслимое – задал ей прямой вопрос. Ответ был столь же прямым:

– Я не настолько глупа, мой султан, чтобы позволять себе подобную злобу по отношению к твоим подданным. Даже если бы они того заслуживали. Но они не заслуживают.

И султан поверил жене. Ей не было смысла лгать, ведь никакого наказания ей не грозило. Но что же тогда происходит?

Хюррем Султан, узнав, в чем ее обвиняют и что в эти обвинения был готов поверить сам султан, взволновалась. Эта история с кастрациями была очень некстати. От такой мелочи зависела судьба ее сына, ее обожаемого Мехмеда. Если раньше Хюррем мечтала о мести, жаждала уничтожить саму Османскую империю, чтоб даже памяти о ней не осталось, то теперь желания ее изменились. Она мечтала о троне для своего сына. Мечтала, что когда-нибудь Мехмед унаследует это гигантское государство, станет великим султаном и имя его прославится в веках. Матери всегда забывают о себе, когда речь идет о детях…

* * *

Мягкие вечерние сумерки окутывали султанский сад. Ароматы цветов казались более яркими, чем при свете солнца, – жаркие лучи опаляли, наполняли сад мелкой сухой пылью, а в сумерках скрывалась нежная прохлада, разносящая цветочную сладость окрест.

Султан прогуливался по аллеям вместе с Хюррем и радовался спокойствию, окутывающему сад. Любимая была рядом, ее зеленые глаза светились счастьем, а что еще нужно человеку? Душа Сулеймана успокаивалась, боль, поселившаяся внутри, утихала.

– Ступай тише, мой султан, – вдруг шепнула Хюррем, беря Сулеймана за руку. Она тут же повелительно взмахнула стражникам, неотступно следовавшим за ними, приказывая остановиться.

– Что случилось, мое счастье? – удивился султан.

– Тише, тише, не спугни, – улыбнулась Хюррем. – Мы здесь на охоте. И наша дичь очень чувствительная к малейшему шороху.

Султан послушно замер. Своей супруге он доверял всецело. Из-за пышно разросшихся кустов рододендронов послышались голоса. Сулейман поднял брови – он узнал свою сестру, Шах Султан, и ее мужа, Лютфи-пашу, великого визиря империи.

– Я счастлива, муж мой, что вы послушались меня и поступили как должно, – говорила Шах Султан.

– Не знаю, так ли это, – отвечал великий визирь, вздыхая. – Меня мучат сомнения. Может быть, следовало поступить иначе. В конце концов, какая нам разница, кто из шахзаде займет престол? Тем более что брат ваш находится в добром здравии и смерть ему не грозит.

– Ну мало ли! Сейчас не грозит, а завтра – кто знает! – смеясь, воскликнула Шах Султан. – Поверьте, так будет лучше. Опорочив Хюррем в глазах Стамбула и самого султана, мы только выиграем. А Мустафа будет нам благодарен. Вы же хотите сохранить свой пост? Остаться великим визирем и при следующем султане?

Сулейман услышал достаточно. Он было хотел шагнуть вперед, поднять шум, немедленно повелеть стражникам схватить непокорную сестру и ее мужа, посмевших устраивать заговор, но Хюррем положила ему на плечо ладонь, и султан остановился.

– Не нужно, – сказала султанша. – Не нужно шума. Не нужно, чтобы кто-то знал о подобных настроениях в семье. Все сделаем тихо.

На следующий день Лютфи-паша отправился в ссылку, в далекую Диметоку, а Шах Султан развелась с ним. Две дочери паши, Эсмехан Бахарназ Султан и Неслихан Султан, остались с матерью, и султан обещал лично заняться устройством их судьбы. Шах Султан было строго наказано вести себя тихо, чтобы не последовать в отдаленную провинцию, где дочерей ее отдадут замуж за незначительных чиновников. Больше сестра султана не пыталась заниматься политикой.

* * *

Сулейман покровительствовал искусствам, и как-то в голову ему пришла удивительная мысль: почему бы не поручить какому-нибудь хорошему художнику написать портрет возлюбленной супруги. Ведь это несправедливо, что женщины Европы красуются на многих портретах, а его прекрасная Хюррем не имеет ни одного. Да, такой портрет нельзя было бы показывать, он должен был бы оставаться в стенах гарема. Но для истории…

В последнее время Сулейман нередко задумывался о том, как оценят его правление в далеком будущем. Что скажут о нем потомки?

К его удивлению Хюррем категорически отказалась от портрета. Ее никак не удавалось уговорить. Даже когда султан сказал, что лично испросит разрешение у шейх-уль-ислама и в этом не будет никакого поругания веры, Хюррем стояла на своем.

– Почему ты не хочешь, чтобы художник написал твой портрет, любовь моя? – поинтересовался Сулейман. – Это хороший художник, а я хотел бы иметь перед глазами твое изображение.

– Тебе не нужно мое изображение, ведь у тебя есть я, – ответила Хюррем Султан.

– Да, есть. – Сулейман дотронулся до ярких рыжих волос, поправил ожерелье, отягощавшее нежную шею. – Но все же – почему? Я хотел бы понять.

– Это будет неправда. – Хюррем Султан покачала головой, и массивная подвеска вновь сползла чуть в сторону, что вызвало у Сулеймана улыбку – его любимая жена обожала драгоценности, но так и не научилась носить их. Всегда у нее что-то сбивалось, переворачивалось. Удивительно, но в этом было непередаваемое очарование, куда как большее, чем у других женщин.

– Неправда? – задумчиво переспросил султан.

– Да! Неправда! – Рыжие пряди взметнулись и опали, когдаХюррем Султан кивнула. Сулейман завороженно следил за игрой ее лица, волос, движениями тела. – Конечно, неправда. Как может быть правдой рассвет, изображенный на картине, если он давно сменился днем, вечером, а потом и ночью? Если наступил новый рассвет, множество новых рассветов, и ни один из них не был похож на тот, что мертво застыл на полотне? Как может быть правдой румянец, который исчез годы и годы назад? Нежность кожи, сменившаяся морщинами? Как я смогу жить, глядя на портрет, который убил и приколотил гвоздями к холсту единственный миг моей жизни, украв его у меня?

– А если портрет будет красив?

– Это неважно, – отмахнулась Хюррем Султан. – Это ведь мертвая красота, красота, которой не существует. Есть только одна я, вот тут, перед тобой. Все остальное – ложь, красивая или безобразная – неважно.

– Но художники все равно напишут твои портреты, – улыбнулся Сулейман. – Даже если ты не будешь позировать им, они напишут по описаниям или по воображению. Говорят, Тициан уже сделал это, и существует твой портрет его кисти.

– Пусть. – Хюррем Султан серьезно смотрела на повелителя. – Это не мой портрет. Это портрет Тициана. Знаешь, я долго думала над этим и поняла, что все художники пишут только себя. Так или иначе, но только себя, если не изображение свое, то душу. Даже Синан-ага, который строит для нас такие великолепные мечети и мосты. Он ведь тоже строит – себя!

– Но красота мечети, которую он построил по твоему заказу, говорит о красоте твоей души. – Сулейман внимательно слушал жену. Она часто поражала его своими рассуждениями.

– Нет! – Вновь взлетели и опали рыжие пряди. – О красоте моей души говорит лишь величина этой мечети, а все остальное – это красота Синана-аги.

– А о чем же тогда говорит величина Сулеймание? Ведь это – самая большая мечеть Стамбула. – Сулейману стало любопытно. – Тоже о красоте души Синана-аги и моей щедрости?

– О нет! Сулеймание говорит о твоем величии, о великом султанате, о непобедимости Османской империи! – воскликнула Хюррем Султан. – Твоя щедрость – это совсем другое дело. Хотя и в это величие Синан-ага вложил свою душу, но она является частью, а не целым.

Хюррем Султан вдруг засмеялась – россыпь хрустальных шариков по серебряному подносу.

– Ты знаешь, повелитель души моей, сердце мое, любовь моя, ты знаешь, что я оставлю в наследство? Не драгоценности и золото. Не поместья. Не дворцы. Даже не эти великолепные постройки Синана-аги и другие, за которые я не скупясь отдавала золото. Я оставлю мечту! Художники будут изображать меня красивой и безобразной, значительной и ничтожной, величественной и униженной – и все они будут ошибаться. Но они будут мечтать. И все, кто увидит эти портреты или хотя бы услышит обо мне, тоже будут мечтать. Мечта – вот мое главное наследство!

– Что ж, людям нужны мечты, – согласился Сулейман. – А что же оставлю в наследство я? Империю?

– Нет, повелитель, – покачала головой Хюррем Султан. – Империя была до тебя, будет и после. Ты оставишь потомкам куда как больше. Ты оставишь им – величие.

Она опустилась на колени и почтительно поцеловала руку своего возлюбленного, обожаемого мужа, великого султана Сулеймана Великолепного, прозванного Кануни, повелителя всего мира. А Мухибби написал: