Ночь – время тайн и страхов. В ночной темноте вершатся дела, которые приходится скрывать от дневного света. Эти дела могут быть мелкими, а могут великими, но их отличают скрытность и незаметность – все окутывает ночная тьма, прячет в себе. Ночью может быть ясное небо, полное звезд, или звезды закроют тяжелые тучи, бухнущие дождем, прорезаемые молниями с треском рвущейся ткани, – и то, и другое мало кто видит, ночью не спят лишь влюбленные да те, у кого нечиста совесть. Остальные мирно дремлют в ожидании рассвета. И лишь совсем немногие с беспокойством смотрят на огни, изредка загорающиеся в непроглядной темноте ночи, пытаясь угадать – каким же будет следующий день? Что предвещает именно эта ночь?

* * *

Душное марево висело над Топкапы. Кисейные занавески уныло обвисали, ожидая хоть малейшего движения воздуха. Пахло ленивым потом, сладкими духами и жирными кремами, которыми от нечего делать умащали себя гаремные обитательницы. Калфы, одурев от томной жары, сидели недвижно, не обращая внимания на бездельничающих женщин. Надо бы, конечно, подняться, прикрикнуть, найти каждой занятие – известно ведь, что демоны любят праздность, так и норовят вскочить на плечи да понукать ленивыми руками, а тем пуще – умами. Но в такую жару не хотелось шевелиться, разве что затеется какая-нибудь свара. Даже евнухи утратили всегдашнее ехидство и прятались по углам, ища тени погуще и попрохладнее, чтобы, затаившись, в них помечтать об утраченном – в жару воображение разыгрывалось и представлялись небывалые картины, заставляющие томно вздыхать.

Ярко намазанные губы растянулись улыбкою, обнажая редкие, почернелые уже, зубные пеньки. Хюррем чуть не скривилась, но удержала-таки на лице спокойную и даже равнодушную маску. Но гнилые зубы гадалки не давали ей покоя, и взгляд против воли все время возвращался к этим уродливым обломкам. Хюррем была безразлична к чужому уродству, но щербатость считала чем-то вроде заразной болезни, мерзкой и противной. Там, где она родилась, нехватка зубов у женщины считалась огромным недостатком.

Хюррем прикрыла глаза, мохнатые ресницы коснулись щек, смахивая жемчужную пудру. Вместо покалеченных зубов она представила себе лесную поляну, затененную от кружева солнечных лучей густыми еловыми лапами, и низко срезанные грибные ножки, оставленные более удачливым сборщиком, уже напитанные влагой, разваливающиеся и чернеющие среди блестящего зеленого великолепия мха. Ей почудилось далекое ауканье, и голос был смутно знаком, казался родным…

Гадалка с любопытством наблюдала за женщиной. Застывшая маска лица султанши вдруг распустилась, размякла, провисла складками. Сразу стал виден возраст и все невзгоды и печали прорисовались на этом лице, не отличающемся красотой, но обладающим некой странной дикой прелестью.

– Что ты хочешь узнать, моя госпожа? – спросила гадалка.

– Будущее, – ответила Хюррем Султан. – Конечно же будущее. Прошлое мне известно, а настоящее вполне понятно.

– Будущее тоже открыто для тебя, – ухмыльнулась гадалка. – Мне не нужно даже рассыпать песок или лить воду на горячий воск. И так все ясно, ты знаешь это не хуже меня. Огонь, огонь поглотит все, что ты строила с такими трудами, разрушит все, созданное тобой. Дети твои разожгут это пламя, и ты не сможешь их остановить…

– Уходи, – спокойно сказала Хюррем. Она не гневалась на гадалку, в душе были пустота и какой-то странный хрустальный звон. – Уходи.

– Подумай, султанша, как следует подумай! – Гадалка подхватила полотняную торбу, полную колдовских принадлежностей, и скользнула за дверь.

* * *

Михримах Султан перекатила леденец справа налево, обсасывая его, наслаждаясь вкусом. Почувствовав липкое пятно на пальцах, поморщилась, окунула кисть в чашу с прохладной водой. Дочь султана любила сладости, но с брезгливостью относилась ко всему грязному, а липкие пальцы казались ей эталоном грязи. Смыв пятно, она успокоилась, глотнула немного лимонного шербета, что так замечательно оттенял кисловатым вкусом приторную сладость леденцов, улыбнулась – довольная.

– Ты не слушаешь меня, Михримах, а напрасно! – Хюррем укоризненно покачала головой. Дочь была умна, хитра, но ее непоседливость и игривость часто приводили любимую жену султана в отчаяние. Как сможет она выжить в этом жестоком мире, который с ненавистью относится к женщинам? Тут недостаточно одного ума, нужен опыт. Хюррем вспомнила, какой болью и унижениями достался ей ее собственный опыт, и печальное облачко набежало на все еще прекрасное и гладкое лицо хасеки. Нет, ее дочь не должна повторить этих ошибок! Она все же вдолбит в эту хорошенькую головку все, что необходимо, пусть даже Михримах и будет недовольна.

– Я – дочь великого султана! – с гордостью возразила Михримах. – Зачем мне что-то еще?

– Даже дочери великого султана не избежать опасности, если она будет вести себя глупо, – отозвалась Хюррем. – Почему ты не захотела строить медресе? Я объявила муфтиям, что ты желаешь оплатить строительство.

– Зачем? – удивилась Михримах. – Мне это не нужно, матушка.

– Глупая! – Хюррем переставила миску с леденцами подальше от дочери. – Ты проведешь жизнь в гареме, такова участь всех женщин в нашем государстве. Но лишь от тебя зависит, какова будет эта жизнь. Запомни, девочка моя, гарем – то место, где плакать могут лишь те, что внизу. Им позволено многое, и я им даже иногда завидую. Если же ты карабкаешься наверх, то учти, что каждая твоя слезинка будет замечена и учтена, а потом – поставлена тебе в вину. О, всегда найдется, в чем обвинить! Чем выше ты стоишь, тем больше желающих столкнуть тебя вниз. Чтобы выжить, чтобы смеяться в лицо всем врагам, нужно оказаться на вершине власти. Когда ты на вершине, на тебя направлены все взоры. Это опасно, так как приходится выверять каждый шаг. Но это и безопасно, так как на глазах у многих невозможно тебя уничтожить, если ты не делаешь слишком больших ошибок. Посмотри – в толпе, что клубится на улицах, в давке праздников и шествий могут легко ткнуть ножом в спину, и никто не заметит убийцу. Но к тому, на кого смотрит толпа, убийце почти невозможно подобраться. На вершине власти свет, Михримах, а все дурные дела делаются в темноте. Посмотри – убитых находят в темных углах, а не под факелами! Если на тебя направлен свет, то ты в безопасности! Чем больше тебя знают, чем больше людей любят тебя, благословляют твое имя – тем больше света на тебе, тем сложнее спихнуть тебя с дороги в канаву.

– Но я – дочь султана! – Михримах уже не была так уверена в себе, слова матери затронули что-то внутри, заставив трепетать от затаенного страха. – Разве с дочерью султана может случиться что-то плохое?

– Твой отец не вечен, – вздохнула хасеки. – Когда-нибудь ты станешь не только дочерью, но и сестрой султана. А это – совсем другое дело.

– Да… совсем другое… – эхом отозвалась Михримах. – Но если я буду на свету, мне ничего не грозит?

– Конечно нет, моя сладкая! – засмеялась Хюррем. Она была довольна: дочь слушала и, кажется, начинала что-то понимать.

– Темные дела вершатся во мраке, – сказала Михримах. – Матушка, а как же тогда сумерки? Когда еще нет света, но еще нет и тьмы? Или когда тьма уже отступает, но свет еще слаб и далек?

– Это самое опасное время. Злые люди таятся в сумерках, опасаясь выходить на свет, цепляются за клочья тьмы, маскируясь под тех, кто жаждет рассвета. В сумерках можно принять друга за врага, а врага – за друга.

– Что же тогда делать?

– Вот для этого и нужны факелы. И еще: не нужно доверять сумеркам, они обманчивы.

– Похоже, матушка, ты хочешь отдать меня замуж, – заметила Михримах. – Что ж, только избери мне достойного мужа.

* * *

Мустафа, ближайший к престолу по праву рождения сын султана Сулеймана, пребывал в задумчивости. Румейса Султан, любимица шах-заде, мать двоих его детей, старалась как могла. Она пыталась развлечь наследника всеми силами: играла на джуре, напевая нежным голосом протяжные боснийские мотивы, танцевала, извиваясь стройным телом, пыталась даже расспрашивать о государственных делах. Ничего не помогало.

Румейса сердито нахмурилась, продолжая перебирать струны джуры. Пальцы двигались быстро, привычно, мелодия звучала тихо, вплетаясь в мысли молодой султанши. Румейса подняла голову, бросила искоса взгляд в зеркало, оплетенное серебряными цветами. Блестящая поверхность вернула ей изображение молодой женщины в расцвете красоты и силы: изящная фигура, искусно подчеркнутая платьем, глаза с поволокой, обещающие все наслаждения рая на земле, пухлые губы, которые так хочется целовать…

Румейса обладала природной грацией и изысканностью, ошибочно приписываемыми француженкам, но на самом деле не имеющими к ним никакого отношения – грациозность француженок существует лишь в воображении их пылких возлюбленных. Но Румейса искренне считала, что эти качества достались ей от матери – уроженки Франции. Однако от нее девушка получила лишь умение шить да безупречный вкус в нарядах и украшениях – мать ее была портнихой. Все же остальное являлось заслугой отца, бывшего художником в Боснии. Правда, он не блистал особым талантом, но обладал широтой души и чувством собственного достоинства, которые передал и дочери.

Увидев в зеркале обольстительную красавицу, Румейса довольно кивнула и тут же поморщилась. Что толку от этой красоты, если шахзаде даже не смотрит на нее? А ведь она родила ему четверых детей, трое из которых живы! Машалла! Иншалла, у них могут быть еще дети, она может родить еще маленького шахзаде для наследника. В конце концов, Хюррем Султан подарила повелителю пятерых сыновей, четверо из которых достигли возраста мужей. Но откуда возьмутся дети, если наследник Мустафа отворачивает свое лицо? Может, ему приглянулась какая-нибудь наложница?

Румейса перебрала мысленно всех наложниц в гареме, вспоминала – не посмотрел ли шахзаде на какую-нибудь из них с интересом. Но нет, ничего не приходило на ум. Может, он и в самом деле занят государственными делами?

А Мустафа все поглаживал бороду, разделяя непослушные тугие завитки пальцами, все вздыхал, будто на его плечи свалилась вся тяжесть мира, будто роскошный дворец придавил его, и каждый камень дробит кости. Воспоминания душили его, и наследник великой империи, чья власть уступала лишь власти султана, по чьему слову поднимались армии и рушились крепостные стены, чувствовал, что ему тяжело дышать, и эту тяжесть не снять ни женскими ласками, ни военными подвигами.

Еще в колыбели Мустафа знал, что он – не такой, как остальные дети. Не такой, как остальные люди. Он – сын будущего султана и когда-нибудь он будет владеть огромной империей, над землями которой никогда не заходит солнце, где все четыре сезона года властвуют одновременно. Все богатства этой империи будут принадлежать ему, как принадлежали его предкам. Когда-нибудь именно так и будет.

– Спи, сыночек, спи, мой львенок, – пела над ним мать. – Ты будешь султаном… Все живущие в этой империи станут твоими рабами…

– Спите, шахзаде, спите, – пели кормилицы и няньки. – Вы будете султаном… Вы – зеница ока империи…

– Мустафа, львенок мой! – улыбалась Айше Хафса Султан, валиде-султан, гордая дочь Менгли Гирея, крымского хана. – Ты – мой внук, ты – надежда нашей династии…

– Мой маленький лев! – говорил ему отец. – Ты моя отрада, ты придаешь мне силы!

Мустафа верил всему, что пели, всему, что говорили. Дворец в Манисе был его домом, и он был полноправным хозяином там. Все кланялись ему, а он склонял голову лишь перед отцом и бабкой, да еще целовал руку матери.

Но вот отец стал султаном, и жизнь маленького шахзаде изменилась. Вместо уютного дворца в Манисе – подавляющая роскошь Топкапы в Стамбуле, столичный шум, доносящийся даже до высоких мраморных дворцовых террас, бунты и восстания, сотрясающие резные колонны и капители. А главное – слезы матери. Мустафа не понимал, почему его мать – самая красивая женщина в мире! – плачет. Почему сравнивает себя с другими. Он ведь точно знал, что по красоте с ней не может сравниться никто.

У него появились братья и сестра, но мать это почему-то не радовало. Мустафе начало казаться, что отец больше любит младших детей, а о нем частенько забывает.

– Просто они маленькие, – объясняла валиде-султан, обнимая внука. – Маленькие дети всегда требуют больше внимания.

Но Мустафа не верил. Ведь мать каждый день шептала ему совсем другое.

– Хюррем! – шипела красавица Махидевран. – Хюррем и ее дети… Она отняла у меня твоего отца, отняла султана! А ее дети могут отобрать у тебя трон…

– Они же мои братья! – удивлялся Мустафа. – А я – старший.

Но мать плакала, обнимая своего маленького шах заде, и он начал ей верить. К тому же она ведь никогда его не обманывала, это же мама! Как можно не верить собственной матери?

Хюррем Султан никогда не нравилась Мустафе. Ведь именно из-за этой женщины столько плакала мама, да и отец стал уделять сыну куда как меньше внимания. Маленький шахзаде не обижался на отца – ему накрепко внушили, что на повелителя мира, султана Османской империи обижаться нельзя. Зато можно и нужно было обижаться на Хюррем Султан.

У Мустафы была еще одна причина для огорчений: его братья. Целых четыре шахзаде! Ну зачем, зачем империи, даже такой, чьи границы простираются до конца мира, где все четыре сезона одновременно радуют глаз, зачем нужны пять наследников престола? Мустафе казалось, что братья отнимают у него самое главное: исключительность. Он уже не чувствовал себя не таким, как все. Он не был единственным. Из-за Хюррем Султан он стал всего лишь одним из пятерых. А это было совсем обидно.

Чувство исключительности вернулось, когда Мустафа отправился в санджак. Ведь то, что ему выделили Манису, означало, что он по-прежнему является наследником престола. Маниса – санджак престолонаследников, его отец тоже воссел на трон империи, будучи санджак-беем Манисы. К тому же братья были еще слишком малы и могли только мечтать о санджаках.

Он был хорошим санджак-беем. Его любил народ, его любили янычары, все окружающие прочили ему славу великого султана – когда-нибудь в будущем, когда Сулейман Великолепный предстанет перед Аллахом. Правда, всегда маячило где-то на заднем плане маленькое «но» – тень с огненными волосами, сжигающая все на своем пути. Хюррем Султан. Хюррем Султан и ее дети. Братья Мустафы.

Шахзаде Мех мед – вот кому особенно завидовал Мустафа. Мех мед был младше всего на шесть лет, и Мустафа постоянно чувствовал, что брат дышит ему в затылок. Слишком близко. Слишком опасно.

– Он только и ждет, когда ты споткнешься, – говорила Махидевран, поправляя драгоценную брошь на чалме сына. – Он обязательно очернит тебя в глазах повелителя, если вдруг ты сделаешь ошибку.

Махидевран Султан упрямо не желала замечать, что ее сын давно вырос, давно вошел в возраст мужей и борода его курчавится, спускаясь к груди. Она продолжала относиться к нему, как к мальчику, который рос в гареме под ее присмотром. В конце концов, она же его мать! Для нее он всегда останется маленьким мальчиком, пусть даже и станет повелителем Вселенной и все склонятся перед ним. Все, но не она! Даже властитель мира склоняется перед своей валиде.

Мустафа недовольно скривил губы. Ему хотелось быть значительным, как и положено старшему сыну великого султана, но мать все время принижала его, и частенько Мустафа чувствовал себя совсем несмышленышем, и это было неприятно. Как может он стать султаном, если собственная мать не воспринимает его всерьез, если даже для нее он остается малышом, которого нужно водить за руку? Шахзаде Мустафа привык слушаться мать, принимая как должное, что она многое знает и понимает лучше, чем он. Но это ему не нравилось.

Махидевран Султан как обычно не заметила недовольства сына.

Когда Мех мед умер, зависть умерла вместе с ним. Мустафа полюбил мертвого брата так, как никогда не любил живого. Но мать настойчиво вводила в уши, что остались еще трое. Трое наследников там, где должен быть он один!

– Я люблю своих братьев, – заявил Мустафа. – Я не смогу воспользоваться законом Фатиха и казнить их. Как же это возможно? У нас одна кровь!

– Поверь, мой лев, великий султан Мех мед Фатих не зря принял такой закон, – твердо ответила Махидевран Султан. – Любой из твоих братьев сможет претендовать на трон, если будет жив. Ты же знаешь, что не обязательно трон империи достается самому старшему, но всегда – самому сильному.

– Если бы Мехмед был жив, я бы еще мог подумать – Мустафа пожал плечами, вспомнив о брате. – Он мог быть мне конкурентом. Но Баязид… Селим… а уж тем более – Джихангир! Достаточно будет заточить их в гаремах. Джихангир и так практически не покидает Топкапы, а Селиму только понравится такое заточение – он сможет предаваться своим порокам без всяких ограничений: женщины и вино да возможность писать стихи, что ему еще нужно?

– Хорошо, Селим и Джихангир, возможно, и смирятся с заключением. Но как ты сможешь удержать Баязида? – поинтересовалась султанша.

– Баязид любит меня не меньше, чем я его! – воскликнул Мустафа. – Он не предаст меня.

– А будет ли он так же любить тебя, если ты запрешь его в гареме? Лишишь его свободы, которую он так ценит? Баязид очень воинственен… И не забывай, что он пользуется не меньшей любовью янычар, чем ты, да и простой народ его тоже любит.

Мустафа задумался. В словах матери была правда, которую не очень хотелось признавать.

– Ну ладно, я могу согласиться с тобой. – Махидевран Султан кивнула и отбросила в сторону длинные рукава платья. Сверкнули кольца и браслеты, словно на руках зажглись звезды. – Твои братья тебя любят и, возможно, даже будут благодарны, если ты сохранишь им жизнь. Возможно, ты даже сможешь править, пользуясь их опытом и советами. Ведь так делают в странах неверных?

– Именно! В Европе не убивают своих братьев, ведь каждый принц – это надежда династии. – Мустафа сжал руки. Он не слишком любил неверных, считал, что их страны необходимо завоевать, чтобы повсюду был установлен османский закон, чтобы во всем мире каждый человек прославлял имя Аллаха. Но некоторые обычаи чужеземцев все же казались ему привлекательными. Например, вот этот: не убивать братьев, а делать из них визирей, которые верой и правдой служат своему повелителю и государству. Кто может быть ближе и надежнее, чем брат? Но это там, у неверных. А в Османской империи именно от брата ждешь удара ножом в спину, если ты – шахзаде, наследник престола, будущий султан.

– Хорошо, сынок. – Махидевран дотронулась до руки шахзаде, смахнула невидимую пылинку с рукава его кафтана. Борода Мустафы недовольно дернулась. – Так вот, представь, что твои братья живы и у вас все очень хорошо. Ну а как же быть с Хюррем Султан? Ты думаешь, что она позволит, чтобы твои братья жили в заточении?

– Эта Хюррем Султан… – недовольно протянул Мустафа. – Она всегда строит какие-то козни. Не могу понять, почему она нас так ненавидит? Ведь мы не сделали ей ничего плохого. Не сделали, правда ведь, валиде?

Махидевран Султан нежно улыбнулась сыну. Он воображает себя взрослым мужем, а на самом деле еще такой наивный! Ему просто необходимо руководство матери. Кто еще позаботится о нем, если не мать?

– Конечно нет, мой шахзаде! Конечно нет! Это все ее природная злобность и коварство. А еще не забывай, что она – ведьма!

– Это смешно, валиде! – воскликнул Мустафа. – Как не совестно вам повторять то, что болтают на базарах!

– Дыма без огня не бывает, – назидательно произнесла Махидевран. – Не зря ведь болтают. Значит, есть что-то в этом. К тому же, как еще можно объяснить, что повелитель отказался от других женщин? Почему он так ее любит? Она его приворожила, это уж точно!

Мустафа задумался. Мысли его вертелись вокруг братьев, но перед глазами стояло улыбающееся лицо Хюррем Султан. Он помнил эту улыбку, обнажающую острые мелкие зубы, будто оскал хищного и опасного зверя. Тем более опасного, что он совсем не выглядит грозным.

* * *

Ташлыджалы Яхья Бей мучился, глядя на развернутый по низкому столу лист бумаги. Лист был гладок и чист, лишь слегка загибался по краям. Его цвет напоминал благородную слоновую кость, из которой делают рукояти драгоценных кинжалов в далекой стране, – мягкий, чуть желтоватый, нежно сияющий внутренним светом. Этот чистый лист завораживал Ташлыджалы своей изысканной красотой и одновременно раздражал, как раздражает прелестная девушка, обладание которой принесло бы счастье, но является невозможным.

Когда Ташлыджалы пришел в свои покои, у него была мысль – дивная мысль, поющая стихами, которых еще никто не слышал на земле. Эта мысль была так хороша, как распускающийся цветок, нежный и ароматный, вздрагивающий от собственной красоты. Эта мысль была прекрасна, как ласковый перебор струн дутары, вплетающийся в весенний вечер. Эта мысль… В общем, она была. Но стоило только достать лист бумаги, разложить его на столе и взять в руки перо – мысль немедленно пропала, будто испугавшись девственной чистоты листа. А может, ее испугало остро отточенное перо и она бежала, спасая трепетные тонкие крылья, похожие на крылья бабочки.

Ташлыджалы смотрел на бумажный лист и ненавидел себя. Он считал себя бесталанным поэтом, ведь каждая стихотворная строка рождалась в мучениях. А талант, по мнению Ташлыджалы, должен выплескивать стихи легко и свободно, радостно и просто, подобно тому, как дети плещутся в морских волнах, играя с прибоем.

– Прекрасная, как хороша ты, раскачивая бедрами, ты идешь, и камни стонут от счастья, когда к ним прикасаются твои ножки… – пробормотал Ташлыдждалы и тут же скривился. Строка была банальной и неинтересной, в ней не было полета. Поэт представил себе очаровательную девушку, быстро идущую по каменистой тропинке, но вместо девушки перед ним упорно рисовалась толстая бабища, грузно переваливающаяся по базару, а вместо деревьев, обрамляющих тропинку, мерещились торговые палатки и столики, за которыми суетились продавцы, назойливо зазывающие ленивых прохожих. Вот бабища остановилась около лотка с зеленью, и ее пухлая рука с дешевыми аляповатыми кольцами потянулась к пучку петрушки. Ташлыджалы сморщился от отвращения.

Стражник, постучавший в дверь, прекратил мучения несчастного поэта. Ташлыджалы призывал шахзаде, и он поторопился на зов.

Они писали письма всем знатным людям империи, которые только могли поддержать шахзаде в его притязаниях на престол. Мустафа диктовал, и перо Ташлыджалы так и летало по бумаге, куда как резвее, чем когда он воображал прелестную юную деву. Султан стар, очень стар – вот что записывал Ташлыджалы. От него не стоит ожидать новых походов, новых завоеваний, нового блага для империи и ее подданных. Султан устал и нуждается в отдыхе. Но империя не может отдыхать вместе с ним. Империя-то не устала! Нужен новый султан. Молодой и сильный. Тот, кто поведет войска к новым победам, к новым землям. Тот, под рукой которого расцветут знатные дома, ныне живущие в забросе в отдаленных провинциях. Немного денег и солдат – и империя получит нового султана…

Шахзаде Мустафа устал ждать смерти отца. Ему надоело слушать попреки и поучения матери. Он решил поднять бунт – явление обычное в Османской империи. Если отец не хочет отдать трон добровольно, то Мустафа возьмет его силой. Тем более что этот трон – его по праву. А если дожидаться, то можно ведь дождаться и того, что на трон воссядет кто-то из сыновей Хюррем. Селим или Баязид. Мать права. И тогда закон Фатиха применят к нему самому, к Мустафе. Братья колебаться не будут.

Момент для заговора был выбран удачно: шла ту редко-персидская война, Сулейман вновь предпринял поход против ненавистных Сефевидов. Янычары готовы были отказаться от присяги Сулейману и поддержать его сына в притязаниях на трон. И может быть все вышло бы именно так, как задумывал Мустафа, как долгие годы мечтала Махидевран Султан, но несколько писем шахзаде попали в руки Рустема-паши, великого визиря империи и мужа прекрасной золотоволосой Михримах Султан.

Рустем-паша, ознакомившись с письмами, немедленно бросился к султану. Заговор был очевиден, и исход его представлялся ясным. Шахзаде во главе своего войска двигался прямиком в столицу. Но письмо султана остановило его поход. Сулейман приглашал старшего сына присоединиться к походу на Сефевидов. Отказаться Мустафа не мог – янычары не поняли бы подобного, тем более что они больше жаждали не смены султана, но нового похода, новой добычи.

Немые палачи ожидали Мустафу, притаившись в палатке султана, прямо посреди османского войска. Шелковый шнур был предназначен наследнику престола – его, члена династии, не могли убить простой удавкой, а пролить кровь его было немыслимо и незаконно. Борьба была недолгой, и труп Мустафы вынесли из палатки. Янычары стояли в растерянности: у них на глазах был убит престолонаследник, тот, кого они прочили в султаны, а сделать было ничего нельзя. Оставалось лишь найти виновного да еще поднять бунт, устроить беспорядки, показать султану свое недовольство. Но все это уже была просто пыль, которая стелется за проскакавшими лошадьми – табун уже давно исчез, а пыль все еще забивается в горло, запорашивает глаза…

Шахзаде Мустафу похоронили в Бурсе, и Махидевран Султан еще долгие годы жила рядом с его тюрбе, оплакивая единственного сына, свою несбывшуюся надежду. А еще она оплакивала внука, шехзаде Мех меда, казненного после казни Мустафы. Мехмеду было всего семь лет…

* * *

– Ну почему? Почему, почему, почему? – Шахзаде Баязид вышагивал по покоям, разбрасывая вещи. Гнев душил его, сжимал сердце до боли. – Почему так, Яман?

Яман-ага, много лет служивший молодому шахзаде, терпеливо вздохнул и подобрал серебряный кубок, откатившийся в угол. Поставил кубок на столик, смахнул пыль с драгоценных кабошонов.

– Шахзаде, не нужно так волноваться, – улыбнулся ага. – Ну что вы, прямо как маленький. Не пристало вам, сыну великого султана, так себя вести.

– Не говори со мной, как с младенцем! – Баязид швырнул в сторону наставника поднос с фруктами.

Металл яростно загремел по каменному полу, во все стороны раскатилась хурма, пышная виноградная гроздь неприятно шмякнула, налетев на ножку стола. – Все мне говорят, как надо себя вести, все указывают мне мое место! А где мое место, Яман? Я думал, что – рядом с повелителем! Я надеялся на его любовь! А что в результате?

– Наш султан любит вас, шахзаде, – немедленно отозвался слуга. – Как же иначе! Вы – лучший из его сыновей. Вы так похожи на него!

– Разве? – Баязид горько рассмеялся. – Ты говоришь так только для того, чтобы меня успокоить. Но я уже не тот малыш, который верил в сказки. Я вижу то, что вижу. Селим получил Манису, а меня отправили в Конью! Потом меня отправили в Кютахью. Ладно, пока был жив брат Мустафа, это все можно было терпеть. Он – старший сын, тут ничего не поделаешь. Но теперь-то, теперь! Мустафы нет. А я все еще не в Манисе. Теперь я должен управлять Амасьей! Всем известно, чем закончилось для Мустафы пребывание в этом санджаке. А Селим – престолонаследник. Тот самый Селим, который всегда проигрывал мне в бою на мечах. Селим-трус. Селим-пьяница.

– Не стоит так говорить о своем старшем брате, – заметил Яман-ага. – Вы должны относиться к нему с почтением, как это требуют наши традиции.

Баязид зарычал и ударил кулаком подушку. Шитая золотыми цветами ткань лопнула, и в стороны полетели перья.

– Традиции… – зашипел шах заде. – Традиции…

Традиции великой империи османов давно стояли Баязиду поперек горла. Именно они не давали ему дышать, не позволяли занять подобающее его заслугам и талантам место. Традиции требовали, чтобы все лучшее получали старшие братья, а его очередь всегда была последней. Нет, если точно, то предпоследней. Последним был Джихангир, но его Баязид не принимал в расчет – младший брат был калекой, горбуном, и никак не мог претендовать на престол. Такого султана не примет народ, такому султану не подчинятся янычары. Больше всего Баязиду хотелось занять место старших братьев – Мустафы и Мех меда. Но они были недосягаемы, как звезды, и Баязид не мог соревноваться с ними. Кто же соревнуется со звездами? Ими можно только любоваться издали, вздыхая от дивной красоты сияния с ночной небесной ткани. Правда, иногда Баязид думал, что мог бы вполне дотянуться и до этих звезд. Но сначала нужно было устранить одно препятствие – Селима.

Селим был помехой с самого детства. Сколько Баязид себя помнил, Селим был на шаг впереди, отодвигая его на задний план во всем, начиная от ласк матери и заканчивая вниманием отца. Селим первым получил меч, Селима отец брал с собой в военные походы, оставляя Баязида тосковать во дворце, Селима обучали управлению государством, тогда как Баязид должен был играть с Джихангиром, будто совсем маленький…

Все по традиции. Селим старше, значит, он первый.

Но Баязид знал правду. Селим вовсе не был лучшим. Баязид всегда побеждал его. Всегда. Когда они дрались, Селим часто просил пощады – он боялся боли, Баязид же не боялся ничего. Но Селим был хитер. После драк он жаловался матери, демонстрировал свои синяки отцу, и Баязид оказывался виноватым. Это было очень обидно.

Баязид знал, что если бы Селима не было, то и мать, и отец любили бы его больше. Это он был бы рядом с отцом во время походов, ему бы доставались ласки матери. Ну а потом, возможно, ему удалось бы и до звезд дотянуться. Ведь не такие они недоступные, как кажется на первый взгляд.

– Я знаю, что наш отец хотел видеть на своем троне Мех меда! – Баязид топнул ногой, как маленький ребенок, требующий сладости. – Яман, Мехмед давно в могиле, Мустафа казнен, почему же отец даже не смотрит на меня?

– Вы ошибаетесь, шахзаде. – Ага был терпелив, как всегда. – Я думаю, что повелитель видит в вас своего преемника.

– Тогда почему я столько лет гнил в Конье, потом в Кютахье, теперь вот в Амасье, когда санджак престолонаследника столько лет занимал никчемный Селим? Правда, сейчас он не в Манисе, но ведь он объявлен наследником трона!

– Не такой уж он и никчемный, – пробормотал Яман.

– Что ты сказал?! – В глазах Баязида полыхнуло такое бешенство, что слуга попятился.

– Я говорю, что повелитель дает вам возможность доказать свою преданность, поэтому вы и находитесь здесь, в Амасье. Это очень важный санджак, вам должно быть это известно, – сказал наставник. – Вы же знаете, что вас обвиняют в излишней порывистости, вашим решениям зачастую не хватает взвешенной мудрости возраста.

Баязид резко шагнул вперед. Ага втянул голову в плечи, сжимаясь. Нрав шахзаде был крут, и слуга не раз получал оплеухи, о которых предпочитал умалчивать, не признаваясь никому, что молодой наследник настолько не ценил его. Напротив, Ямал всегда утверждал, что шахзаде Баязид слушает его советы, и вообще не принимает никаких решений, не обсудив их предварительно с ним. В свое время это помогло Яману-аге добиться благосклонности Хюррем Султан. Великая султанша заметила скромного агу, дала ему важное поручение, и Яман-ага верой и правдой служил ей, впрочем, отнюдь не бескорыстно. Так что когда на шахзаде находили приступы ярости и он крушил все вокруг, не забывая и о верном старом слуге, тот молчал, но помнил о каждом ударе, о каждом неуважительном слове, о пренебрежении советами. У него была очень хорошая память.

– Что ты там бормочешь о мудрости возраста? – крикнул Баязид. – Посмотри на себя, Яман! Твоя голова уже припорошена снегом, но в ней гуляет ветер. Твои мозги размякли, а глаза утратили зоркость! С возрастом к тебе пришла лишь слабость, но никак не мудрость! Дурак останется дураком, сколько бы лет ему ни было, и ты – пример тому!

– Как скажете, шахзаде. – Ага поклонился с почтением, которого не испытывал. В душе его тлела ненависть, замешанная на презрении. Этот мальчишка, которому так много было дано от рождения, так мало ценил открывающиеся перед ним возможности, не умел ими воспользоваться. Зато всегда требовал, требовал и требовал, будто имел на это право, будто был самим великим повелителем, султаном всего мира!

– Последний раз спрашиваю, Яман, со мной ли ты? Пойдешь ли ты моей дорогой до самого конца, каким бы этот конец ни был? – Баязид гордо выпрямился, упер руку в бок. Золотое шитье кафтана переливалось в лучах солнца, падающих из окна, драгоценная брошь на чалме сверкала, ослепляя глаза. – Что скажешь, старый слуга?

– Ваш путь – мой путь, – ответил Яман-ага, еще раз почтительно кланяясь. – Я пойду с вами, куда бы вы ни шли.

Мысли аги при этих словах были мутными, как вода в заболоченном озерце – подернуты ряской, под которой скрывалась зеленоватая, дурно пахнущая жижа, густо насыщенная тиной и гнилыми водорослями. Яман прикрыл глаза, чтобы шахза-де не смог заглянуть в глубь его души – не зря ведь говорят, что в глазах человека отражается все, о чем он думает. Слуга давно научился скрывать свои мысли ото всех, а иногда даже от самого себя.

– Нас осталось только двое, – рассуждал тем временем Баязид. – Я и Селим. Больше у нашего повелителя нет сыновей, некому претендовать на престол. Если не будет Селима, то я окажусь единственным, кто может занять трон. Других не будет. И не должно быть. Так правильно. Справедливо.

Яман-ага спрятал кривую усмешку. Несмотря на свою храбрость, воинственность, умелое владение оружием, любовь народа и янычар, шахзаде Баязид иногда проявлял поразительную недальновидность, чтобы не сказать глупость. Из такого человека никогда не получится выдающийся государственный деятель. Да разве можно доверить великую Османскую империю тому, кто только и умеет, что мечом махать, но не утруждает себя даже самыми простыми размышлениями? Вот как сейчас. Он думает, что, устранив брата Селима, сможет воссесть на трон отца и к этому не будет никаких препятствий. Но ведь султан жив. Более того, находится в добром здравии. А шахзаде, считая себя единственной надеждой династии, забывает о внуках султана. Ведь у Селима есть дети. Да и у самого Баязида есть сыновья. Любой из этих малышей может стать наследником повелителя – если на то будет его воля. И такой глупец считает себя единственной надеждой династии! Да убережет Аллах династию!

У аги было собственное мнение о достойном претенденте на престол. Конечно, жаль, что уже давно нет шахзаде Мех меда – он был бы хорошим султаном. Хотя кто знает… Мех мед успел проявить себя как неплохой государственный деятель, у него был живой ум и смелый нрав, но вот что касается придворных интриг – шахзаде был так наивен и прост, что с трудом верилось, что его мать – сама Хасеки Хюррем Султан, мастерица хитросплетений. Что касается Мустафы, то этот шахзаде всегда был игрушкой женщин и чиновников, слишком падкий на любовь окружающих, он делал все, чтобы эту любовь заслужить и поддержать. Недопустимо для правителя. Именно излишняя любовь окружающих и нетерпение привели Мустафу к бунту и смерти. Но и его уже нет, так что и эту кандидатуру можно не рассматривать. Выбирать приходится из двух оставшихся: Селима и Баязида…

Яман укоризненно покачал головой. Выбор не слишком хорош. Но уж если так, то лучше остановиться на Селиме. Ага знал, что многое, что говорят о шахзаде Селиме, вовсе не является истиной, а представляет собой лишь досужие сплетни, умело подогреваемые недоброжелателями наследника. Тот же Баязид кричит на всех углах, что брат его – никчемное существо, алкоголик и женолюб. Но на самом деле Селим пьет не больше, чем любой другой мусульманин не слишком праведной жизни, а что касается женщин – так ведь для этого и существуют гаремы. Возможно, было время, когда Селим излишне усердно посещал гарем. Однако это вполне понятно – у шахзаде долго не было детей, не удивительно, что он прилагал все старания для появления наследников.

Правда, был у Селима один недостаток, из-за которого его недолюбливали янычары: шахзаде не отличался воинственностью. Он был обучен приемам боя, как и положено наследнику империи, он мог командовать армиями, но душа его принадлежала не войне. Селим любил писать стихи и самое увлекательное сражение с легкостью променял бы на несколько стихотворных строк. Что ж… для войны есть военачальники.

– Бисмилляхи Рахмани Рахим! – прошептал Яман-ага. – С именем Аллаха Милостивого и Милосердного!

Он принял решение. Уединившись, Яман написал письмо. Как честный человек, он ничего не приукрасил, а изложил лишь все события, разговоры и собственное мнение на этот счет. Закончив, некоторое время подумал – стоит ли подписывать такое письмо. С одной стороны, простая вежливость требовала этого, учитывая, кому было адресовано письмо. Но с другой стороны – вдруг послание попадет в чужие руки, тогда придется положить седую голову на плаху. Яман решил обойтись без подписи. Тот, кому он писал, должен понять… Ну а в нужное время Яман всегда сможет доказать, что именно он – автор этого письма. Если такое время придет. Пока же лучше побыть в тени… Иншалла!

Закончив писать, Яман-ага положил свиток в футляр и направился напоиски гонца. Случайному человеку довериться было невозможно, и отправлять письмо с гонцами, что обычно перевозили письма шахзаде, тоже было нельзя. Но был у аги один человек, который обязательно сделает все, как нужно. Особенно если ему хорошенько заплатить.

Взвесив на ладони тяжелый кошелек, Яман-ага вздохнул. Конечно, золота жалко. Но еще придет время, и это золото вернется к нему, многократно умножившись. Ямал истово верил в это.

После встречи с верным человеком и расставанием с золотом Яман-ага долго сидел в саду в раздумьях. Он все перебирал возможные варианты, раскладывая их перед мысленным взором, как сложную многоцветную мозаику. Но из всего хитросплетения цветов все время выскакивало только одно имя. Только одно…

– А’узубиллях! – Яман-ага кивнул сам себе и направился во дворец. – Прибегаю к защите Аллаха!

У него было много дел, дворец нуждался в управлении, множество слуг требовали строгого руководства, а на шахзаде рассчитывать не приходилось – он ни на что не обращал внимания. Все мысли наследника занимал трон и война. Больше ни до чего ему не было дела. К тому же шахзаде Баязид считал Амасью недостойной своего внимания, ведь это не был санджак престолонаследника. А дворец в Амасье так и не стал ему домом, не стал его дворцом, а лишь временным пристанищем. Единственное, чем нравилась Амасья шахзаде, – была возможность собрать сторонников, ведь в этом санджаке была еще жива память о его брате Мустафе, задушенном по приказу султана. Баязид был уверен, что бывшие сторонники Мустафы примкнут к нему и это поможет избавиться от Селима, откроет путь к трону.

Яман-ага скользящим шагом торопился по дворцовым коридорам, а мысли его были тоскливы и мрачны, как тучи, собирающиеся на низком зимнем небе Амасьи, тучи, беременные бурей.

* * *

Шахзаде Селим смотрел в сторону, его взгляд соскальзывал то на пухлые подушки, украшающие диван, то на венецианскую вазу с фруктами, уютно пристроившуюся на столе, то на высокие подсвечники, увенчанные толстыми белыми свечами. Он смотрел куда угодно, только не в глаза великого визиря. Мехмед Соколлу тонко усмехнулся в бороду. Он знал эту привычку наследника – если тот собирался сказать нечто важное, то всегда избегал прямого взгляда. Впрочем, как и прямых слов. Злые языки приписывали такие манеры врожденному коварству шахзаде, как же, он ведь сын Хюррем Султан, а та славится во всем мире своими ловкими кознями и шутками, которые непременно заканчиваются чьей-то казнью. Но Соколлу знал правду: Селим вовсе не был коварен, а лишь очень неуверен в себе. Принимая тяжелые, кровавые решения, он всегда мучился и сомневался в собственной правоте. Качество не слишком приемлемое для будущего повелителя Вселенной, но в то же время довольно полезное. Кто знает, сколько невинных жизней в будущем сохранится из-за того, что шахзаде Селим способен слышать голос совести.

– Послушай, Соколлу, – наконец заговорил Селим. – До меня дошли неприятные слухи. Я беспокоюсь.

– Что могло огорчить вас, мой шахзаде? – Мехмед-паша высоко приподнял брови, изображая изумление. – Расскажите. Может, это обычная болтовня, ничего не стоящая сплетня и нет никакого повода для беспокойства.

– Не знаю, не уверен. – Селим хрустнул пальцами, покрутил кольцо и уставился в глубь камня, словно то, что он хотел сказать, было начертано внутри драгоценности. – Я слышал, что некие заговорщики пытаются отравить мою валиде. Говорят, что они наняли кого-то из ее ближайшего окружения.

– Да что вы, шахзаде! – воскликнул Соколллу и даже всплеснул руками. – Как это возможно? Слуги Хюррем Султан преданы ей всей душой.

– Ах, Соколлу, деньги могут многое, – печально вздохнул Селим. – Если даже самому преданному человеку щедро заплатить, да еще сдобрить эту плату угрозами, то измена из невероятной становится возможной и даже обязательной.

Например, если пригрозить убийством родственников.

– Для этого нужно, чтобы родственники были дороги человеку, – резонно заметил великий визирь.

– Конечно, Со коллу, но враги умелы и хитры. – Селим заговорил с нажимом, выделяя слова. – Подумай, если валиде умрет… – Он сделал паузу, прерывисто вздохнул и вновь продолжил говорить. – Если моя валиде умрет, что мы будем делать? Она так любит меня и моего брата, так печется о нашем благе…

– Да-да, очень любит… – Соколлу склонил голову. Он понял, что хотел сказать шахзаде Селим. Два брата уже давно пытаются вцепиться друг другу в горло. Они ненавидят друг друга. Закон Фатиха убил братскую любовь, оставив лишь соперничество за трон. Тот, кто станет султаном, – будет жить, и будут жить его сыновья. Неудачник же умрет вместе со своим потомством. Разумеется, можно подождать смерти султана Сулеймана, но два шахзаде с нетерпением молодости жаждут решить вопрос немедленно. Они хотят знать – кому Аллах судил жизнь и великую власть, а кому – смерть и забвение. Соколлу понимал их. Тяжело из года в год жить в неведении, тяжело смотреть на своих детей и знать, что в один момент их жизнь может оборваться. Лучше все решить быстрее, каким бы ни был исход. Но между шахзаде стоит Хюррем Султан. Не удивительно, ведь оба они – ее дети, ее плоть и кровь, каждого она носила под сердцем, слышала их первый крик, кормила своим молоком. Она не может смотреть, как они убивают друг друга. И пока она жива, братья вынуждены лишь рычать друг на друга, как собаки, скованные цепью, которые не в силах дотянуться до противника. Хюррем Султан – цепь, которая удерживает собачью ярость. Не станет ее – и мутная злоба выплеснется, заливая все окрест кровавыми реками.

Великому визирю захотелось рассмеяться. Это не был смех веселья, скорее – нечто истерическое, от рвущихся неожиданностью нервов. О, Аллах, и он еще думал, что шахзаде Селим страдает от угрызений совести! Что он слишком мягок для повелителя Османской империи!

– Я понимаю вас, шахзаде. Ваше беспокойство вполне оправданно. Я пошлю весть. – Впервые Соколлу Мехмед-паша склонился перед шахзаде Селимом с искренним почтением, как и положено кланяться великому визирю государства наследнику престола. Наследнику, который этого престола достоин.

* * *

Шахзаде Баязид барабанил пальцами по поверхности стола. Письменные принадлежности были небрежно сдвинуты в сторону, полупустая чернильница валялась на боку, и из нее лениво вытекала густая черная жидкость, пачкая гладкие доски столешницы. Шахзаде не обращал на это внимания, хотя рукав его кафтана уже испачкался чернилами. Он пристально вглядывался в невозмутимое лицо наставника.

– Лала Мустафа, меня беспокоит положение валиде, – резко сказал Баязид и вновь побарабанил пальцами, выбивая нервическую дробь.

Мустафа-паша придал своему лицу приличествующее скорбное выражение, которое одновременно означало пристальное внимание, с которым он слушает шахзаде. Но Баязид умолк, лишь продолжал стучать пальцами.

– Вы совершенно правы, шахзаде, – мягко произнес Лала, ожидая продолжения разговора.

– Да, прав, – задумчиво отозвался Баязид, и Мустафа-паша отчего-то подумал, что шахзаде говорит о чем-то другом.

– У Хюррем Султан много врагов, – почти прошептал наставник. Шахзаде выглядел странно. Он казался смущенным, а это было на него совсем не похоже. Мустафа-паша никак не мог сообразить – что же смутило самоуверенного шахзаде? Что заставило кровь прилить к его щекам, да так, что кожа прямо горит алым тревожным цветом?

– Очень много врагов. – Шахзаде тоже почти шептал. Затем голос его стал тверже, а взгляд уверенным. – А она, вместо того чтобы заботиться о своем здоровье и здоровье повелителя, занимается нашими с братом проблемами. Это нехорошо. Наша вражда недостойна драгоценного времени и сил валиде.

– Вы желаете помириться с братом? – недоверчиво спросил Мустафа-паша. По его спине пробежал холодок.

– А? Ну… не знаю, я думаю над этим. – Губы шахзаде искривились, и наставник понял, что эта гримаса означает доброжелательную усмешку. – У меня ведь много сторонников, так?

– Разумеется! Вы – любимец янычар. Конечно, они любят вас не так, как любили шахзаде Мустафу, но его казнили, и все их добрые чувства достались вам. Они считают, что вы будете лучшим султаном, чем ваш брат. Он-то вообще готов всю жизнь просидеть в Топкапы, подписывая мирные договора и торговые соглашения. А янычары жаждут походов, которые вы можете им дать. Военные походы, военные трофеи, новые рабы… – Мустафа-паша плотоядно потер руки. Он бы и сам не отказался от новенькой войны, свежего похода. Война – время обогащения. Только глупцы не любят войну. Ну и, разумеется, те, кому приходится рисковать собственной жизнью на поле боя. За свою жизнь наставник не волновался. Ведь он – советник, а не солдат.

– Янычары – это еще недостаточно, – нахмурился Баязид. – Ты сам говоришь, что они любили моего покойного брата. Но это ему не помогло.

– Да, но ваш брат выступил против самого повелителя, а не против своего брата, – заметил Лала. – Ваш брат Селим не может похвастать ни любовью войска, ни такой любовью народа, какая есть у вас. Все именитые граждане Амасьи жаждут видеть вас на престоле.

Баязид довольно кивнул, но затем лицо его вновь исказилось. Мустафа-паша внимательно вглядывался. Смущение? Печаль? Стыд! Маазаллах! Аллах, спаси и помилуй нас! Если шахзаде Баязид испытывает чувство стыда, остальным впору бежать без оглядки.

– До меня дошла весть, что мою валиде хотят отравить, – неохотно произнес Баязид. – Будто бы подкуплен кто-то из ее слуг.

– Невероятно! – воскликнул Мустафа-паша. – Ведь ваша валиде очень осторожна. Много лет при ней состоит невольница, которая пробует все блюда, которые подают Хюррем Султан. О! Хюррем Султан мудра, она знает, что ее враги обладают силой и властью, что они повсюду. Она и кусочка не съест, чтобы рабыня не попробовала.

– И тем не менее тот человек, который прислал мне весть, утверждает, что мою валиде отравят в ближайшем времени, – упрямо повторил Баязид. – Будто бы это делается по приказу Селима, ты же знаешь, что мой брат – человек без принципов и совести. Ему мешает валиде. Пока она жива, он не может убить меня.

– А ты не можешь убить его, – пробормотал в бороду Мустафа-паша.

– Что ты сказал? – взметнулся Баязид.

– Я говорю, что вы совершенно правы, есть повод для беспокойства, – громко сказал Лала Мустафа. – Надо предупредить Хюррем Султан. Я пошлю ей весть.

– Лала… – Баязид заговорил с нажимом, выделяя каждое слово. – Мне написали, что ее непременно отравят. Непременно!

– Не волнуйтесь, шахзаде. С вашей валиде все будет в порядке. – Мустафа-паша поклонился и быстро вышел из покоев.

* * *

Великий визирь Османской империи Соколлу Мехмед-паша получил письмо из Амасьи. Лала Мустафа-паша был как всегда точен, писал без излишней эмоциональности, и его сведениям можно было доверять. Соколлу перечитал письмо несколько раз и сжег его. Задумавшись, он прошелся несколько раз по покоям, потрогал золотые подсвечники, забросил в рот несколько гранатовых зернышек и вдруг расхохотался. Смех его был столь громок и неудержим, что стражники у дверей покрепче перехватили рукояти мечей – великий визирь не отличался смешливостью, обычно был суров и хмур.

Соколлу еще немного побродил по покоям, то поправляя тяжелые занавеси, то переставляя на столике вазы с фруктами и сладостями, затем позвал стражника.

– Пусть придет Беркан-ага, – приказал он.

Стражник поклонился и вышел, не задавая вопросов. Как только за ним закрылись двери, великий визирь вновь расхохотался, да так, что у него закололо сердце.

* * *

Гюльфем Хатун жила одиноко в небольших покоях во дворце Топкапы. У нее были служанки, а как же иначе, ведь когда-то она была женой самого султана Сулеймана и даже матерью его сына. Но счастье оказалось недолгим, и вскоре ребенок ее умер, а султан обратил свой взор на другую женщину. Гюльфем Хатун остались лишь воспоминания, которые с каждым годом становились все горше и горше. Особенно обидно было смотреть на любовь Сулеймана к Хюррем, не проходящую с годами. Гюльфем могла смириться почти со всем, но это было выше ее сил. Когда Сулейман покинул ее саму ради Махидевран, это было правильно – империи нужны наследники, и на ложе повелителя восходят многие женщины. Когда он покинул Махидевран ради Хюррем – это тоже было правильно. Но Хюррем он не покинул никогда! И это было больно и горько. Значит, то, что она, Гюльфем, далекие годы назад считала любовью, было всего лишь животным порывом, назначение которого – рождение ребенка. Вот она, любовь, настоящая любовь – то, что случилось у Сулеймана с Хюррем. А она, Гюльфем, была лишь сосудом, который однажды наполнился, а затем опустел навсегда.

С седыми волосами к Гюльфем Хатун пришло безумие, и она получала удовольствие, пугая служанок странными и страшными рассказами о делах, творившихся во дворце. Она рассказывала о колдунье Хюррем, о злобной, коварной Хюррем, которая очаровала султана с помощью черной магии, сгубила шахзаде Мустафу, и даже горб ее младшего сына Джихангира – тоже ее вина. Служанки слушали безумицу и верили ей, разносили слухи из дворца по всему Стамбулу. А Гюльфем все жила и жила, ожидая сама не зная чего.

В один день ее ожидание закончилось. Беркан-ага постучал в двери покоев бывшей султанши. Он передал ей подарок Соколлу Мехмеда, и сердце Гюльфем Хатун возрадовалось. Крошечный стеклянный флакон с корковой пробкой показался ей дверьми в рай. Скоро, очень скоро Хюррем Султан ответит за все свои прегрешения, за свою любовь к Сулейману!

* * *

Соколлу Мехмед-паша перебирал бумаги, которыми всегда был полон его стол. Должность визиря тяжела, ответственность велика, а опасностей подстерегает множество – тому свидетелями его предшественники. Но вот что веселило великого визиря: оба сына Хюррем Султан дружно желали ей смерти. Они мечтали о том времени, когда их мать умрет и братья смогут сцепиться друг с другом в последнем противостоянии, в борьбе за османское наследие.

Соколлу поставил на Селима – такой султан гораздо лучше, чем взбалмошный и неуправляемый Баязид.

* * *

Хюррем Султан восседала среди подушек, выпрямив спину так, что та казалась деревянной. Подбородок великой султанши был приподнят, тонкие губы крепко сжаты. Всем своим видом она демонстрировала уверенную в себе властность, надменность величия и безупречность настоящей Хасеки Султан. Она знала, как должна выглядеть законная жена правителя Вселенной, которому подвластно все.

На низком столике, украшенном майоликой, стоял высокий кубок с соком. Хюррем Султан взглянула на яркую ароматную смесь и позволила себе крошечную улыбку воспоминания. Такой сок – яблоко, морковь и свекла – частенько пила ее мать, когда роскошная осень женственности сменилась первыми признаками зимы. Мать говорила, что этот сок возвращает здоровье, а иногда даже позволяет почувствовать на увядающем лице нежное дыхание весны. Хюррем Султан не чувствовала весеннего ветерка, но сок был приятен на вкус, взбадривал и облегчал головные боли, которые все чаще и чаще мучили султаншу. Что ж, в жизни каждого человека рано или поздно наступает зима, и роскошную рыжину волос должен был когда-нибудь припорошить иней. Хюррем Султан почти смирилась с этим, вот только головные боли досаждали.

Она взяла кубок, полюбовалась гладкой полированной поверхностью серебра и сделала крошечный глоток. Сегодня ей не хотелось сока. Ей вообще ничего не хотелось. Мысли мучили ее, а сок отдавал неприятной горечью, казалось, что в нем плавают хлопья плесени.

Хюррем Султан скользнула взглядом по рабыне, в чью обязанность входило пробовать всю пищу, вкушаемую султаншей, и вновь уставилась в кубок. Сероватая пена уродовала гладкую поверхность жидкости. Хюррем Султан прикрыла глаза.

Проклятый закон Фатиха! Вот что не давало ей спать по ночам, заставляло вскакивать с широкой постели, обливаясь потом и рыдая от ужаса. Султанше снились кошмары, от которых не было избавления.

Ее любимые дети, ее мальчики ложились под топор палача. Тонко и хищно свистело остро отточенное лезвие, и на сочную зелень травы лилась густая, тягучая кровь, и катились головы, слипались от крови рыжеватые волнистые волосы, закатывались и стекленели глаза…

Хюррем Султан подскакивала среди подушек с криком, на который сбегались рабыни и калфы, аги за дверьми поминали Аллаха и многозначительно переглядывались. Не иначе как султаншу терзает шайтан. Оно и не диво, ведь всем известно, что Хюррем Султан давно продала душу шайтану, обменяв ее на приворот повелителя. Ведьма она, Хюррем Султан, потому и терзается ночными кошмарами.

А султанша дрожащей рукой подхватывала маленький кубок с успокоительным отваром, который в последнее время всегда стоял наготове у ее кровати, выстукивала по краю зубами, стараясь проглотить горькую, резко пахнущую жидкость, вспоминала шахзаде Мустафу и проклятие Махидевран Султан.

Она вспомнила слова отца.

– Милая, старайся не просить ничего у Бога, – говаривал нередко старый священник, поучая свою неразумную дочь. – Ведь Господь может и откликнуться на твою просьбу, и как бы потом тебе об этом не пожалеть.

Тогда юная Настенька не понимала, о чем говорит отец. Считала, что старик уже вовсе выживает из ума, ведь слова его – настоящая глупость. Как можно пожалеть о выполненной просьбе? Ведь она будет просить у Бога только что-то действительно важное, очень нужное! И она просила…

– О, Аллах! – взмолилась Хюррем Султан, сжимая узкие ладони так, что кольца впились в кожу, оставляя алеющие, налитые кровью пятна. – О, Аллах! Почему ты не даровал мне дочерей? Зачем мне сыновья?!

А ведь раньше она умоляла – сначала православного густобородатого Бога, падая по ночам на колени и касаясь лбом каменных плит пола, а затем Аллаха великого и милосердного, чтобы дарованы были сыновья и только сыновья.

– О, Аллах! Да будет воля твоя! Пусть по воле твоей у меня родится сын! Пусть будет шахзаде! Пусть! О, Аллах, я готова на любые муки, но пусть будет сын!

Хюррем молила, и высшие силы благосклонно отзывались на ее просьбы. Рождались сыновья, как она и хотела, как мечтала душными летними ночами в Топкапы.

Сыновья – это власть. Это сила. Это любовь султана. Так думала Хюррем.

Каждая наложница султанского гарема мечтает родить шахзаде. Та, кому это удается, почитает себя счастливицей. Хюррем считала, что Аллах ее очень любит, ведь она родила пятерых сыновей! Правда, Абдулла умер маленьким, но четверо мальчиков были здоровыми и благополучно росли. Только один умерший ребенок из шестерых – это было чудом. И хоть боль от потери сына рвала материнское сердце, Хюррем Султан смирилась с потерей и даже думала иногда, что маленький Абдулла был чем-то вроде необходимой жертвы ради других детей.

Но оказалось, что боги жестоки. Тот, бородатый старик, восседающий на облаках, с кудрявой длинной бородой, о котором рассказывал отец, да и Аллах, которому истово поклонялись все вокруг, а может, и другие боги других людей, – все они только казались добрыми и понимающими, а потом, улучив удобный момент, когда человек уже чувствовал себя в счастливой безопасности, совершали какую-нибудь гнусность, точно указывающую человеку его место.

– Знай свое место! – вспомнила Хюррем Султан.

Сколько раз ей приходилось слышать эти слова, сказанные уничижительным тоном. Знай свое место – это значит, что ты и не человек вовсе, а так, пыль под ногами, комочек грязи, которому не положено не то что разговаривать, но даже чувствовать, любить… Знай свое место! Знай… в грязи! Из грязи создал Бог человека, в грязи ему жить, в грязи умирать, грязью вновь становиться…

А она надеялась. Ах, как она надеялась, как мечтала! Все думалось: вот родится много сыновей, любовь султана будет вечной и жизнь – счастливой, беспечальной и бестревожной.

– О, Аллах! Я же не знала! – взмолилась Хюррем Султан.

Суров закон Фатиха, оберегающий спокойствие великой империи, протянувшейся через все континенты своей властью и силой. Султан, вступающий на престол, казнит своих братьев и все их потомство мужского пола, чтобы не было других претендентов, чтобы не взволновались провинции, не взорвались внезапным бунтом, чтобы все – от великого визиря до самого последнего нищего – были покорны и преданы лишь одному правителю.

– О, Аллах, за что? – Душа Хюррем Султан плакала. – Лучше бы у меня родились дочери, только дочери!

Да, и за дочерей болело бы сердце. Брак для дочери султана – политический шаг, с помощью которого повелитель получает верных слуг для династии, а ведь каждой женщине хочется счастья, простого счастья, но султанше об этом можно только мечтать. Но даже в политическом браке есть утешение – дети. И дочерям не грозит казнь, как сыновьям, смерть на войне и многое, многое другое. Лучше бы родились дочери! Как глупа она была, прося у высших сил сыновей! Прав был отец, сто раз прав, когда предостерегал от необдуманных просьб!

Хюррем Султан взяла кубок с соком, внимательно посмотрела на сероватую пену. Сок был мертв. В нем не чувствовалось, как обычно, ясное биение жизни, которое передавалось ей с каждым глотком. Этот же сок был похож на застывшие мертвые глаза, которые мерещились во сне, пугая своим пристальным, глубоким и неподвижным взглядом. Будто они могли видеть что-то далекое и недоступное, неведомое никому. Великую тайну, в которую дано проникнуть только мертвым.

* * *

Недолго проболев, Хюррем Султан умерла на руках своего возлюбленного мужа. Сулейман, убитый горем, повелел возвести в мечети Сулеймание роскошную усыпальницу, где и упокоилась его обожаемая жена и где было оставлено место для него самого – он желал после смерти, когда бы она ни явилась за ним, лечь рядом с Хюррем, чтобы не расставаться более никогда.

Шахзаде Баязид и Селим выполнили свое намерение – после смерти матери их противостояние стало открытым. Султан поддержал старшего сына, и Баязид бежал в Персию, ища укрытия у извечного врага османов – у персидского шаха. Но персы славились коварством, и предательство было у них в крови: шах продал Баязида и его детей, получив сундук с золотом от Сулеймана. И вскоре у Османской империи остался только один наследник – шахзаде Селим. Оно и спокойнее.

* * *

Синан Ага склонился, крепко сжимая руки. И дело было вовсе не в почтении – он просто пытался удержаться на ногах, волнение прерывало его дыхание, давило на сердце.

– Я счастлив видеть вас, – прошептал архитектор, с трудом выталкивая слова. В этот момент он ненавидел и себя, и ту, перед которой склонялся так низко. Он чувствовал себя дураком, стыдился своей слабости, считал, что прелестная женщина перед ним будет насмехаться над его косноязычием. Он любил ее больше жизни.

– Я тоже рада тебе, Синан Ага, – отозвалась Михримах Султан, ласково кивая. – Ты говорил, что хочешь сказать что-то важное. Что-то случилось настройке?

Архитектор не сразу понял, о чем она говорит. Какая еще стройка? Потом сообразил, что султанша, очевидно, имеет в виду тюрбе ее мужа, Рустема-паши, который недавно предстал перед Аллахом и должен был быть захороненным в мечети Шахзаде, там же, где и ее старший брат Мех мед.

– Нет-нет, султанша, что вы! Какие могут быть проблемы с постройкой тюрбе! – воскликнул Синан. – Это же не мечеть!

– Да, действительно. – По лицу Михримах Султан скользнула недобрая улыбка. Она думала о многочисленных восстаниях янычар, о грозных воинах, столь не любивших ее покойного мужа. Этот наивный архитектор даже не представляет, что захоронение бывшего великого визиря в мечети Шехзаде может вызвать волнения в народе. Что ж, чистота его помыслов делает ему честь.

– И с проектом вашей мечети тоже все в порядке, работы идут должным образом, – поспешил сообщить Синан, предупреждая вопросы. – Я хотел вас видеть по другому поводу.

– Я слушаю. – Михримах Султан удивленно приподняла бровь. Какие еще вопросы, кроме строительства, могли волновать главного зодчего султана? Хотя… Может, он не так чист и наивен, как кажется? И пожелает сейчас, чтобы она повлияла на отца, попросила его о чем-либо… Мало ли что может понадобиться человеку от повелителя всего мира! К любимой дочери султана нередко обращались с различными просьбами.

А Синан Ага растерял все слова, глядя на приподнятую бровь султанши. Как же она была прекрасна! Будто нарисованная искусным художником – ровный изгиб над дивным миндалевидным глазом, чистый лоб, украшенный полумесяцем… Да за одну эту бровь Синан Ага готов был разрушить все свои мечети и мосты, потому что ни одно строение не отличалось подобным совершенством форм и чистотой линий. О, Аллах, как можно создать такое чудо?! Маш аллах! Это о ней писал Хафиз Ширази, предчувствуя за столетия появление этой необычайной красавицы:

О луна! Ты у солнца взяла свой блеск и свет. На виске твоем бьется Ковсар… О весна и цвет! Ты повергла меня в эту ямочку на подбородке, Как в зиндан, и оттуда – из-под амбры – мне выхода нет.

Синан прерывисто вздохнул. Красота султанши давно терзала его сердце, водопад золотистых волос казался мостом в рай, а за один благосклонный взгляд прекрасных очей он готов был отдать вечную жизнь, дарованную ему Аллахом. Как же высказать все, что долго копилось в душе, собиралось в жаркий, душный комок, расцветало розовым садом? Где найти слова, которые смогут передать всю любовь и поклонение?

Как многие, что не находят собственных слов, Синан обратился к поэтам.

– Я скажу вам словами Хафиза, султанша… – прошептал он, а затем произнес, уже окрепшим голосом:

О, ты – луна! Душа моя – цветы, Хор соловьев, их звонкие рыданья — Мои уста! Безумно, страстно, бурно Поют тебе они безумные страданья.

– Что ты такое говоришь, Синан Ага? – Глаза Михримах Султан широко распахнулись, как двери мечети, приглашающие правоверных к спасению. – Я даже и предположить не могла, что ты – поклонник поэзии. Хотя твои строения – это тоже стихи, только в камне…

Твоей прелестью пристыжена, Пред тобою роза склонена. Частицу света ей луна дает, Но у тебя свой блеск берет луна, —

У архитектора мучительно болело сердце, он чувствовал себя, как на горячих углях костра, которые вот-вот поднимут яркое пламя под дыханием ветра. Но остановиться был уже не в силах.

– Михримах Султан, султанша души моей, зеница ока моего, – зашептал он, падая на колени и утыкаясь лицом в край ее кафтана. – Велите казнить меня, пусть голова моя слетит с плеч, мне уже все равно, только выслушайте!

– Да я слушаю тебя, Синаи Ага, – засмеялась султанша, и Синану показалось, что вокруг, нежно звеня, рассыпались серебряные шарики. – Только ведь ты ничего не говоришь!

– Я люблю вас, султанша! – выдохнул архитектор. – Люблю давно и безнадежно, с тех самых пор, как впервые увидел вас!

Михримах изумленно посмотрела на склоненную перед ней фигуру. О, Аллах, как такое могло случиться, откуда это взялось? А Синаи все говорил задыхающимся голосом, и слезы текли по его лицу, путаясь в седой бороде.

– Пока жив был ваш муж, я любил вас издали, со всей безнадежностью страдания, но теперь, когда вы свободны, султан пожелает связать вас узами брака. Пусть он выберет меня своим зятем!

Я не хочу ничего, султанша, ни должностей, ни почестей, ни богатства, ничего. Только сделать вас счастливой! Только чтоб улыбка каждый день расцветала на вашем прелестном личике! Султанша, я знаю, что стар и сед, но разве это препятствие? Я полон сил, а любовь горит в моей душе!..

– Подожди, Синаи Ага, помолчи… – Михримах Султан коснулась легко его плеча, и архитектор беззвучно застонал. Ему показалось, что острое копье пронзило сердце и теплая кровь льет из груди, и это было мукой, но такой сладостной, что хотелось длить ее вечно.

Встрепенись, взмахни крылами, Торжествуй, о сердце мое, пой, Что опутано сетями Ты у розы огневой, Что ты в сети к ней попалось, Ане в сети к мудрецам, Что не им внимать досталось Дивным песням и слезали И хоть слез, с твоей любовью, Ты моря у ней прольешь И из ран горячей кровью Весь по капле изойдешь, Но зато умрешь мгновенно Вместе с песнею своей В самый пыл, как вдохновенный Умирает соловей.

– О, султанша…

– Встань, Синан Ага, – сказала Михримах Султан. Голос ее был нежным, но чувствовалась в нем властная сталь, недаром она была дочерью великого повелителя мира. – Встань…

Синан поднялся, с надеждой глядя в прекрасное лицо султанши.

– Синан Ага, ты говоришь, что седины твои не имеют значения, но это не так. Пролетевшие над тобой зимы оставили в твоих волосах свой след, заморозили твою бороду, покрыв ее снегом и инеем. Да, они не охладили твою душу, и в сердце твоем по-прежнему поет солнечная весна, но тело уж не имеет былой мощи. А я молода…

– Но, султанша… – заговорил было архитектор, но Михримах властным жестом остановила его.

– Подожди, Синан Ага, не перебивай, я еще не закончила. Что предлагаешь ты мне? Стать женой главного зодчего? Множество женщин ухватится за такую возможность, сочтя ее счастьем. Но я – Михримах Султан, единственная дочь султана Сулеймана, повелителя мира! Мне нужно больше.

– Моя любовь! Я отдаю свою любовь, свою душу, всего себя! – воскликнул Синан.

– Да, я поняла это. – Губы Михримах дрогнули, складываясь печальной улыбкой. – Всего себя… Но я хочу не этого, Синан Ага. Я не люблю тебя, и ты это знаешь. Но знай и то, что я вообще никогда не испытывала этого чувства, жар любви не опалял мне душу, ее свет не коснулся моего сердца. И для меня в этой жизни есть только одно… То, чего ты не можешь мне дать.

– Что же, султанша? Ты только скажи, я достану для тебя и звезды с небес! – Синан был готов построить лестницу в небо, чтобы оборвать с одежд самого Аллаха сверкающие камни звезд, если этого захочет его любимая.

– Власть, Синан Ага, власть, – вздохнула Михримах. – Это единственное мое утешение, моя жизнь, моя радость. И этого ты никогда не сможешь мне дать. Жаль…

Архитектор все не мог поверить своим ушам. Когда он пришел, то ожидал чего угодно, даже казни, и уже оставил распоряжения на этот случай – ведь никогда не знаешь, что посчитает оскорблением султан. Но то, что он услышал, не могло уложиться в голове, все существо его отвергало слова Михримах.

– Султанша, я дам вам счастье, – сказал Синан. – Вы узнаете, что такое любовь! Как можно жить, не зная любви?

– Ах, Синан, Синан! – Михримах засмеялась – и вновь посыпались серебряные шарики, смущая умы, заставляя жаждать обладания бесподобной красотой дочери султана. – Ты думаешь, что я внутри такая же, как снаружи, да? Ты видишь красоту, и сердце твое наполняется ею, как наполняются сердца всех тех, кто смотрит на твои здания. В чем-то ты прав, мой глупый старый зодчий. Я действительно внутри похожа на то, что снаружи. Но так же, как похожи стеклянные тюльпаны, что привозят нам из Венеции, на живые цветы, которыми полны луга. Эти стеклянные тюльпаны прекрасны и даже бессмертны, но в них нет биения живого сока. Я – такой тюльпан.

– Этого не может быть, султанша. – Архитектор покачал головой. – Вы смеетесь над своим рабом. Может, я и заслуживаю насмешки.

Это правда, Синан-ага…

* * *

Мельницы богов мелют медленно. И каждое зернышко надеется, что именно ему удастся избежать неумолимых жерновов, упасть в землю и прорасти. Но даже если получилось выпасть из мешка мельника, выпустить колос, то мельница все равно доберется до него и смелет все до последнего зернышка.

Гюльфем Хатун была казнена по приказу Сулеймана через два года после смерти Хюррем. Султан узнал, кто дал яд его жене, но никогда не узнал, кто отдал приказ отравительнице.

* * *

Султан Селим II, прозванный в народе Пьяницей, рассматривал свое отражение в зеркале. Блестящее венецианское стекло, обрамленное роскошными серебряными цветами, показывало султану пухлые щеки, густо поросшие рыжеватым кудрявым волосом, прозрачные, как ранневесеннее небо, глаза, удивленно вздернутые блеклые брови. За светлую рыжину, унаследованную от матери, султана называли еще и Блондином.

Селим попытался грозно нахмуриться, но зеркало продемонстрировало страдальческую гримасу, и султан вздохнул. Ему хотелось быть похожим на отца, а еще больше – на деда, в честь которого его назвали. Вот того Селима не называли Пьяницей! Дед был Селим Грозный, и его боялись все – друзья и враги. Он завоевывал земли, расширял империю, лил кровь направо и налево, и в народе уважали его, испытывая почти мистический страх по отношению к Грозному султану. Внук же предпочитал писать стихи, ублажать себя вкусной пищей и сладкими винами, любоваться танцами наложниц и гулять по дворцовым садам.

– Ну почему же, о Аллах?! – спросил Селим у своего отражения. – Разве я не веду войн? Разве мои армии не захватили Аравию и Кипр? Я расширил империю не хуже, чем это сделали дед и отец. Но надо мной смеются, меня не уважают! Почему?

– Потому что люди считают все твои достижения заслугой Соколлу. – Нурбану, мягко и неслышно подойдя к султану, положила ему на плечи прохладные ладони – она специально смазывала их благовонными маслами и травяными настойками, чтобы сохранить мягкость и прохладу кожи. – Твой визирь мудр, хитер и не имеет известных всему народу слабостей.

– Ты хочешь сказать, что он не пьет вина! – Селим сбросил с плеч ладони жены. Он любил Нурбану, но иногда она обращалась с ним, как с несмышленым младенцем, и это выводило султана из себя.

– Да нет, пьет, – усмехнулась Нурбану. – Вот только делает это тайно, и никто не может ткнуть ему в лицо пороком винопития.

– Но ведь это ложь, – заметил Селим. – Получается, что вся репутация Соколлу построена на лжи. Я по крайней мере честен. И если позволяю себе выпить иногда редкое вино с Кипра, то не скрываю этого.

– Ах, Селим, Селим, – засмеялась Нурбану. – Ты по-прежнему наивен, будто все еще юный шах-заде, впервые принимающий в своих покоях наложницу. Кого интересует правда? Она никому не нужна. А вот пикантные подробности чьей-либо жизни всегда представляли интерес для людей. Ты поставляешь им слишком много поводов для сплетен. И вино, и женщины… А ведь между нами никях! Но ты все равно призываешь наложниц.

– Это мое право, – пожал плечами Селим. – Я ведь султан.

– Да, ты султан, – согласилась Нурбану. – А я – твоя законная жена. Разве не ты написал мне когда-то такие строки:

Земля, по которой ты прошла, становится благоухающим розовым садом. Когда на меня обращаешь ты свой взор, время останавливается…

– Селим опустил глаза. Нурбану позволила себе небольшую усмешку, но тут же прогнала ее, вновь став серьезной. – Оставим этот бесполезный спор. Мы уже не так молоды, как когда-то, и наши розовые сады роняют увядшие лепестки. Мне кажется, что ты хотел бы поговорить о другом. Например, о том, как завоевать расположение народа и янычар.

– Ты хитра, как все венецианцы, – усмехнулся Селим.

– Я – твоя жена, – твердо сказала Нурбану. – Я – мусульманка. Венеция осталась в далеком прошлом. В Венеции не было Нурбану Хасеки Султан. Там была Сесилия Верньер-Баффо, но этой женщины давно нет. Очень, очень давно. С тех самых пор, когда я вошла в твои покои, мой султан. Я разделила твое ложе, твои тяготы и твою веру.

– Хорошо. – Селим кивнул, подошел к столику и небрежно плеснул в кубок темно-красную густую жидкость, от которой по всей комнате расплылся тягучий сладкий аромат, как от перезревших фруктов. Нурбану сделала вид, что ничего не заметила.

– Послушай, Селим, крымский хан собирается завоевать земли московитов. Московский царь Иван только прозывается Грозным, но армия его слаба – Девлет Гирей год назад уже сжег Москву, ты знаешь, ведь твои янычары ходили с ним в этот поход. И добыча была богатой. Наши рынки наполнились товарами и рабами-московитами, в гаремах появились новые славянские красавицы. Народ был доволен. Теперь же хан думает занять царский трон. Московские земли полны богатств. Почему бы и на этот раз не отправить с ним янычар? Тогда слава завоевания достанется не только крымчакам, но и тебе. Ты будешь тем султаном, который присоединит к великой Османской империи совершенно новые земли!

И потом, хоть Московия – это азиатская страна, но до Европы рукой подать. От Москвы мы проползем в Европу подобно змеям, ужалим прямо в их черные сердца!

– Это интересно. – Султан задумался. – Мой отец мечтал распространить веру в Аллаха по всем известным землям. Московиты – православные христиане, но если их земли станут частью Османской империи, то повсюду поднимутся минареты, а под куполами отстроенных мечетей соберутся новые мусульмане, восславляющие Аллаха.

– Подумай. – Нурбану присела рядом с Селимом и будто случайно передвинула подальше кубок с вином. – Девлет Гирей уже выбирает, кто будет мурзой в московитских городах. Не слишком ли много окажется у него власти? Но если твои янычары пойдут с ним в этот поход, то в Московии сядут твои наместники, и Девлет Гирей должен будет с этим смириться.

– Ты права. – Селим резко кивнул и поднялся. Взгляд его скользнул по кубку с вином с сожалением. Не то что ему так хотелось выпить, но вино было привезено недавно, и такого он еще не пробовал. Спасибо сердечному другу Иосифу Наси, он всегда отыскивает удивляющие редкости. Ну да ладно, есть еще одна бутыль. А с этой, конечно, придется распрощаться. Нурбану наверняка унесет ее.

– Куда ты? – Нурбану тоже поднялась, и рукав ее платья накрыл бутыль, будто крыло птицы.

– Нужно созвать Диван, – заявил Селим. – Вопрос о войне с московитами должен быть решен немедленно, пока Девлет Гирей не выступил в поход.

– Иншаллах! – шепнула вслед султану Нурбану. Пальцы султанши цепко держали винную бутыль. Этот поганец Иосиф Наси опять прислал Селиму вино. Давно пора что-то с этим делать. Жаль, конечно, лишиться роскошных подарков, которые хитрый еврей отсылает регулярно султанше, но другого выхода нет. Уж очень много говорят о том, что султан пьет. И все из-за синьора Наси. Так что вопрос решен. А подарки… Что ж, будут другие синьоры, которые с радостью преподнесут дары супруге великого султана Селима…

* * *

Крымский хан Девлет Гирей чувствовал себя на вершине мира. Он только что провел смотр войск, и душа его пела, будто далекая молодость вернулась к нему. Сто двадцать тысяч воинов выкрикивали его имя, над людским морем колыхались конские хвосты бунчуков, пламенными языками всплескивались военные флаги Османской империи – тридцать три тысячи османских солдат и семь тысяч янычар шли вместе с ханом завоевывать новое царство.

Девлет Гирей ухмыльнулся в густую бороду. Этот глупец, московский царь Иван, которого невесть почему назвали Грозным, предлагал ему Астраханское ханство, когда год назад нагайские орды сожгли Москву и разорили московитские земли. Лакомый кусок! Но зачем довольствоваться частью, когда можно получить все? Он, Девлет Гирей, станет царем Московии. Тогда, год назад, сто пятьдесят тысяч рабов тащились на веревках за ногайским войском. Золото рекой лилось в казну крымского хана. Золото, заплаченное за славянских невольников и их добро, увезенное ногайцами. Теперь же все богатства московитов станут принадлежать ему, Девлет Гирею. Конечно, придется поделиться с султаном, но так уж водится. Тем более, что не чужая кровь. Ведь отец Девлет Гирея, Сахиб Гирей, был родным братом Айше Хафсы Султан, бабки нынешнего султана Селима II. Жаль, что султан Селим стал пьяницей, в роду Гиреев такого не бывало, но славяне все привержены винопитию, а мать султана славянской крови.

Девлет Гирей сморщился, вспомнив Хюррем Хасеки Султан. При ней османские владыки не слишком жаловали крымскую родню. И не османское войско помогало крымским ханам завоевывать новые земли, а напротив – ногайцы шли проливать кровь за Османскую империю, умирали в европейских землях, получая лишь малую долю добычи. Так что может и неплохо, что султан Селим слаб. Крымскому ханству это выгодно.

Но Хюррем Султан давно покоится в Сулеймание, и рядом с ней лежит Сулейман Кануни. А Девлет Гирей – вот он, во главе стодвадцатитысячного войска, а против него – всего лишь двадцать тысяч московитов. Почти так же было под Мохачем, когда султан Сулейман разгромил венгерскую армию и уничтожил мальчишку-короля. Девлет Гирей станет новым героем Османской империи!

Честолюбивым мечтам хана не суждено было сбыться. Князь Воротынский оказался куда как более проницательным и искусным военачальником, чем несчастный Людовик, король венгерский. И московитская армия, имея малое число, выказала великое умение, и все турки и татары, что жаждали получить новую землю в Московском царстве, получили ее – ровно столько, сколько нужно на одного человека. И на их крови, на их костях поднялись новые леса Московии, заколыхались рожью и пшеницей новые поля…

А Селим Пьяница умер, едва достигнув сорока двух лет, ровно через два года после великого разгрома армии в московитских землях. Говорят, что его отравили зато, что он лишил Османскую империю военного могущества.

Наступало время женского султаната, которому Хюррем Султан показала пример. Она наглядно продемонстрировала, что женщина может управлять громадной империей, если ухитряется держать в подчинении ее правителей.

* * *

Ночная тьма не вечна. После ночи всегда наступает рассвет – время новых надежд, новых свершений. Вот только неизвестно где именно взойдет солнце. Рыжее, как косы угловатой девчонки, бегавшей по луговым травам, мнущей жесткими пятками васильки да ромашки. Рыжее, как кудри султанской любимицы, что любила изумруды, так шедшие к ее зеленоватым глазам, да родила султану пятерых сыновей и дочь. Женщины, не отличавшейся красотой, но очень любимой. Женщины, столь известной и почитаемой, что когда умер ее супруг – султан! – его гробницу украсили изумрудами, которые очень любила она, не вспомнив, что он предпочитал рубины.

Говорят, что она не умерла, а только спит в своем мавзолее в Сулей мание, рядом с мавзолеем султана Сулеймана I Великолепного, Кануни. И в предрассветные часы, когда солнце уже подбирается к краю неба, чтобы бросить на землю свой первый луч – рыжий, как волосы Хюррем Султан, иногда просыпается, и тогда влюбленные и романтики могут услышать ее голос. Она всегда говорит одно и то же:

– Я лучше медведей! Правда ведь, лучше?! – и смеется.

А когда она смеется, просыпается и Сулейман. Он не может спать, когда его любимая бодрствует.

– Конечно, ты лучше медведей! – говорит султан, не вполне понимая даже, о чем идет речь. Но он не хочет спорить с любимой. Тем более, что она действительно лучше медведей!

И тогда Хюррем Султан вновь смеется, а те, кто подслушивает их разговор, могут услышать и звуки поцелуя – Хюррем целует Сулеймана, и он опять засыпает, убаюканный своим солнечным счастьем.