Джесси-Энн на мгновение задержалась, проходя по зеркальному вестибюлю дома, в котором жила, в последний раз окидывая себя взглядом, прежде чем отправиться на Мэдисон-авеню, в рекламное агентство Николса Маршалла. Ей было важно выглядеть очень хорошо, поскольку работа в фирме «Ройл» была лакомым кусочком, который только изредка достается манекенщицам, а ей отчаянно хотелось получить эту работу.

Накануне звонил ее агент и сообщил, что Харрисон Ройл, владелец и президент целой сети универмагов по всей стране, убежден, что единственной возможностью проникнуть на огромный рынок молодежной одежды было устроить демонстрацию одежды именно для этой возрастной группы и, таким образом, привлечь внимание к их компании. Они решили преодолеть все препятствия на своем пути и прорваться во что бы то ни стало. Кандидатуру Джесси-Энн предложил сам Харрисон, посчитав, что она идеально подходит для этой работы. Ее знали и ею восхищались. Если Джесси-Энн наденет эту одежду на себя, ее примеру с радостью последует вся страна!

Выдернув яркую желтую маргаритку из букета, стоявшего в вестибюле, она прикрепила ее серебряной декоративной булавкой к вороту шерстяной кофточки цвета охры и улыбнулась своему отражению, подумав при этом, что желтый цвет ей к лицу.

Джесси-Энн было двадцать четыре года, рост шесть футов и один дюйм, огромная копна шелковых золотистых волос струилась по плечам. На ней была светло-голубая юбка от Ральфа Лорена с дорогим поясом от Барри Кайсельштейн-Корда с кожаными и серебряными кисточками, бордовые ковбойские сапоги и большая шуба из стриженой ондатры, выкрашенная в темно-синий цвет.

Довольная, что она соответствовала нужному образу, Джесси-Энн быстро прошла через холл, забрав по пути письма на ее имя. Пока швейцар искал ей такси, она просмотрела почту, которая состояла из обычных счетов. Боже! Неужели она истратила в «Блумингдейле» столько денег за прошлый месяц? Было еще письмо от мамы и папы из Спринг-Фоллса. Прекрасно! Она прочтет его в такси. И еще знакомый квадратный белый конверт с ее именем и фамилией, аккуратно напечатанными маленькими красными буквами.

Сердце Джесси-Энн упало, когда она взглянула на него. Прошло уже несколько месяцев с того дня, как она получила последнее анонимное письмо. Она надеялась, что их автор уже забыл о ней или по истечении восьми лет устал от нее и нашел другую знаменитость для своих злых шуток. Не было необходимости вскрывать письмо, ей слишком хорошо было известно его содержание…

Но она расстроилась, что это мерзкое письмо пришло именно сегодня. Если вспомнить, то выходило, что получение писем всегда совпадало с ключевыми моментами в ее жизни, как будто человек, писавший их, знал, что с ней происходит. Она до сих пор хорошо помнила первое. Оно пришло сразу после того, как Джесси-Энн победила на конкурсе манекенщиц и ее лицо появилось в газетах и на телевидении. Местные газеты писали, что она близка к славе и богатству. Естественно, на фотографиях она была в купальнике, но все было в рамках приличия, думала она, но, видимо, не для этого извращенного негодяя. Скотт Паркер был возмущен этим, как он выразился, «трусливым, невежественным, извращенным сумасшедшим, который осмеливался угрожать его дочери-школьнице». Он позвонил в полицию, но там не усмотрели в этом ничего необычного и посоветовали просто забыть об этом, полагая, что это больше не повторится.

Но все повторилось — пришло еще три письма, причем с каждым письмом угрозы становились все страшнее, а язык письма — грязнее. В течение нескольких недель Джесси-Энн никуда не ходила одна. Ее братья провожали ее в школу, а из школы она возвращалась или со своими друзьями, или братья забирали ее. В школе вокруг нее крутились девочки, с которыми она не была близка, из тех, которых она и ее друзья называли «пришлыми». Некоторые специально подходили к ней, чтобы сказать, что считают все это ужасным, и предложить ей свою компанию, если ей нужно задержаться в школе, чтобы закончить уроки.

— Они просто хотят погреться в лучах твоей славы, — сказал ей приятель, звезда футбольной команды старших классов Эйс Маккларен, и хотя Джесси-Энн не отнеслась к его словам серьезно, в душе она чувствовала, что Эйс прав. Случалось, что некоторые люди получали удовольствие от внимания, которого она удостаивалась, больше, чем она сама. Им нравилась таинственность писем с угрозами, незаметное присутствие полицейских машин и нескольких полицейских, круживших около школы, чтобы присматривать за происходящим вокруг. Все это казалось им интересным. Но она так не считала.

Джесси-Энн оставалась в центре внимания в течение нескольких месяцев, затем письма перестали приходить, и все посчитали, что кризис миновал. Она выбросила письма из головы до тех пор, пока не получила первую серьезную работу в Нью-Йорке год спустя. В то время ее фотографии появились в апрельском номере «Глэмора». Везде и всюду она появлялась в окружении репортеров, знаменитых актеров кино и звезд эстрады. Она кружилась в вихре известности, как в танце.

Письмо, отпечатанное красными буквами, было переполнено самыми грязными ругательствами, и на этот раз было следующим:

«Ты развратница. Я слежу за тобой и вижу, как ты, надев маску невинности, под которой скрывается твоя грязная душа, используешь секс, чтобы манипулировать мужчинами, а других заставляешь страдать ради собственного удовольствия, сея вокруг себя зло…»

Остальное она читала, заливаясь слезами.

Еще там был нарисован половой акт, где изображалась она с каким-то неизвестным мужчиной, пронзавшим ее. Слова, сопровождающие рисунок, были мерзкими, непристойными и такими ужасными, что она почувствовала тошноту. Письмо было подписано — «Друг».

На этот раз отец нанял частных детективов, но все закончилось неудачно, а через несколько месяцев письма прекратились. В последующие годы они приходили нерегулярно, иногда по три, по четыре в неделю, потом их могло не быть по нескольку месяцев, и Джесси-Энн жила в постоянном страхе снова увидеть в своем почтовом ящике белый конверт, в котором приходили эти письма.

По мнению детективов и полиции, письма писал какой-то душевнобольной. «Такое часто случается со знаменитостями, — говорили они. — Какой-то чокнутый парень зациклится на ком-то и начинает выливать на него свою извращенность, которую прячет от других. Это может быть какой-нибудь добропорядочный семьянин, работающий в приличном месте, который выбрал вас для своих фантазий. Ему рано или поздно надоест этим заниматься». Однако, думала взволнованная Джесси-Энн, это ему не надоело.

Нет, черт возьми! Она не позволит, чтобы эти письма выбили ее из колеи. Работа в фирме «Ройл» значила для нее слишком много. В ней она видела воплощение всех своих надежд.

Выбросив нераспечатанное письмо в урну, она вышла на улицу, сжавшись под ледяным ветром, гулявшим по Центральному парку, и стала смотреть, как первые снежинки ранней зимы, которые напоминали цветы апельсинового дерева, падают на серую мостовую.

Джесси-Энн почувствовала тоску по уютным, снежным зимам ее детства, которые бывали только на Среднем Западе, по светловолосым братьям, по дому, всегда полному друзей, по тыквам в День Всех Святых и индейке со сладким картофелем на День благодарения, которую умела готовить только ее мама. Она вспомнила, как рождественским утром прокатилась на новых лыжах со снежной горки за домом, как отец вынул припасенную специально на Рождество бутылку отличного портвейна и подержал ее у свечи, чтобы она полюбовалась его рубиновым цветом, а потом, когда вся семья собралась за столом в темный рождественский вечер, дал ей сделать маленький глоточек. Эта церемония, которая повторялась из года в год, много значила для отца, но она предполагала, что такие, как Харрисон Ройл, не усмотрели бы в этом ничего удивительного, поскольку привыкли только к самому лучшему.

— Извините, мисс Паркер, — обратился к ней швейцар. — Но как только начался снег, такси в Нью-Йорке как сквозь землю провалились.

— Ничего страшного, Майкл. Я пойду пешком. Поймаю такси по дороге.

Прогулка пойдет ей на пользу — цвет лица будет лучше, и хватит времени подумать о работе в фирме «Ройл» и о том, что эта работа для нее значит.

До сих пор она считалась «самой молодой моделью года» и «лицом сезона»: она позировала для глянцевых обложек «Глэмора» и «Мадемуазель», колесила по свету в поисках идеального ландшафта, на фоне которого можно было продемонстрировать молодежную моду Америки. Но все это время Джесси-Энн скучала по двум вещам: приземистому дому в краю голубой травы, где она могла отдохнуть от суеты города, вдыхать полной грудью свежий воздух и кормить арабских скакунов; и еще она мечтала о собственном доме моделей, где кипела бы деловая жизнь, а на ее банковский счет капали бы деньги, и главное — ей не надо было бы всегда улыбаться, черт возьми!

У светофора она вытянула руку и попыталась остановить машину. Но такси летели мимо, и она провожала их сердитым взглядом.

Надо отдать должное, она заработала много денег, демонстрируя одежду для тинейджеров. Все прошлые годы были удачными, она сумела по-умному вложить свои деньги. Но ничто не вечно, и ее молодость тоже, да и работа была не из легких, не говоря уже о необходимости постоянно выглядеть наилучшим образом. Она устала от этого постоянного напряжения, тем более что от природы была довольно ленива. Может быть, все сложилось бы по-другому, будь у нее иной стиль, например как у манекенщиц, позирующих для журнала мод «Вог», — они были высокими, узкоплечими, с каким-то отстраненным взглядом. А она была «Мисс молодость Америки» — с густыми, светлыми волосами, которые тяжело падали на плечи и очаровательно покачивались за спиной при ходьбе. У нее были длинные, стройные ноги, широкие плечи и маленькая грудь, как у спортсменки, проводившей много времени на воздухе. Она была всегда загорелой, с широкой и открытой улыбкой. Ну и конечно, с веснушками! Джесси-Энн улыбалась Америке с тысяч рекламных стендов и продавала им косметику, глядя с миллиона реклам.

Но всему когда-нибудь приходит конец. У манекенщицы молодежной моды, которой исполнилось двадцать четыре года, впереди не было ничего хорошего. Она чувствовала, как шестнадцатилетние наступают ей на пятки.

Увидев остановившееся такси, она оттолкнула попавшегося на ее пути мужчину в черном двубортном пальто с зонтиком и быстро села в машину, улыбаясь, когда такси тронулось.

— Угол Мэдисон и Пятьдесят седьмой, — сказала она адрес таксисту и откинулась на спинку потрескавшегося сиденья, поморщившись от застарелого запаха дыма в салоне.

Работа манекенщицы у Ройла даст ей возможность показать все, чему она научилась с тех пор, как пятнадцатилетней девчонкой-заводилой в Монтане победила на конкурсе манекенщиц, устроенном журналом мод, и она наконец сможет заработать те деньги, которых у нее не хватало на ранчо с лошадьми и свое собственное агентство. Если выбор остановится на ней, то, как сказал ее агент, Ройл заплатит большие деньги, и не только за участие в рекламе, но и за то, что использует ее имя в рекламе одежды. Она получит гонорар, комиссионные, деньги от рекламы и оплаченные по высшей категории рекламные поездки. Джесси-Энн станет индустрией! А потом, через пару лет, когда эта работа закончится, она откроет дом моделей «Имиджис».

Джесси-Энн хотела добиться успеха в области, где знала все ходы и выходы, и получить признание не только за хорошенькое личико. Она мечтала о собственном доме моделей и о том, чтобы о нем заговорил мир моды в Нью-Йорке. В конце концов, разве она не была знакома со всеми манекенщицами, фотографами, гримерами, стилистами, модельерами, работающими в сфере моды? Если она получит работу у Ройла, тогда все ее мечты смогут осуществиться.

Расплатившись с таксистом, она прошла через стеклянные двери внутрь красивого административного здания и на лифте поднялась на тринадцатый этаж. Веселая темноволосая секретарша, улыбнувшись, поздоровалась с ней и проводила туда, где ее ожидали мистер Ройл и служащие компании. Выпрямив спину и став еще выше, подняв подбородок, Джесси-Энн сделала глубокий вдох и вошла.

Харрисон Ройл сидел за огромным полированным столом, а по бокам восседали представители высшего эшелона рекламного агентства Николса Маршалла. Около Харрисона стоял поднос с нетронутым кофе. Когда Джесси-Энн шла к столу, он продолжал разговаривать по телефону, бросив лишь мимолетный взгляд в ее сторону. Ответственный за финансы фирмы «Ройл» Стью Стэнсфилд приветствовал ее и предложил стул, напоминавший трон, слева от стола, где свет от высоких зданий, образующих каньон Мэдисон-авеню, падал прямо ей в лицо.

Харрисон повесил трубку и встал из-за стола. Подойдя к ней, он протянул руку.

— Мисс Паркер, — сказал он без улыбки. — Я счастлив, что вы смогли уделить нам время. Я знаю, что вы очень заняты.

Харрисону Ройлу был сорок один год. Это был высокий человек, с проседью на висках, одетый в безукоризненный деловой костюм, который выдавал тот факт, что его обладатель очень богат. У него были темные выразительные глаза, которые, как показалось Джесси-Энн, заглядывали в самую душу. Она тоже смотрела ему в глаза, причем сердце так сильно билось в груди, что она боялась, что это услышат находившиеся в комнате люди. Она не испытывала такого волнения с тех самых пор, когда в шестнадцать лет Эйс Маккларен впервые расстегнул ей блузку не заднем сиденье «форда-мустанга» после футбольного матча старшеклассников, где он трижды добился успеха, вернее, четыре раза, считая и ее тоже… Так думал он, хотя, конечно, это не соответствовало действительности.

Харрисон вернулся к столу.

— Пожалуйста, принесите кофе для мисс Паркер, — распорядился он. — Или, может быть, вы хотите чаю?

Секретарша поспешила выполнить его указание.

— Пожалуй, я выпью кофе без кофеина. Спасибо, — ответила она, когда его глаза вернулись к бумагам, что лежали перед ним на блестящей поверхности стола.

Джесси-Энн продолжала скромно сидеть на своем месте, в то время как в течение получаса Стью Стэнсфилд и его финансисты обсуждали ее фотографии, ее достоинства, ее внешность, ее стиль — как будто ее не было в комнате.

Харрисон Ройл, сидя на большом стуле во главе стола, слушал, как ей показалось, совершенно безучастно.

Потом, взглянув на часы, он поднялся:

— Благодарю вас, джентльмены. Думаю, что услышал от вас достаточно.

Шурша бумагами и фотографиями, присутствующие выжидательно смотрели на него, предвкушая его решение.

— Джесси-Энн, — обратился он к ней, неожиданно нежно произнося ее имя. — Джесси-Энн, кажется, все высказались относительно вашей работы и таланта. Согласитесь ли вы пообедать со мной? Может быть, таким образом я узнаю вас поближе?

Она радостно улыбнулась ему и через секунду была уже на ногах, с сумочкой под мышкой. Она быстро расправила юбку на красивых бедрах и в сопровождении Харрисона Ройла вышла из кабинета, оставив самых влиятельных людей рекламного дела в Нью-Йорке сидеть с открытыми от удивления ртами.

Они обедали в ресторане «Двадцать один». Он ни на минуту не спускал с нее глаз, угощая ее диетическим обедом, состоящим из салата и курицы. Она никогда не страдала отсутствием аппетита и сейчас, под пристальным взглядом карих глаз Харрисона, с удовольствием поглощала пищу. А его вопросы совсем не касались работы Джесси-Энн в его компании — он хотел узнать о ней самой: откуда она родом, как она справлялась с ролью молодежной модели, со своей популярностью, о ее жизни вдали от семьи.

Она впервые поняла, что лишь немногие хотели знать что-либо о ней, — всех всегда интересовало, как она выглядела. Даже ее любовников. Джесси-Энн подозревала, что появление с ней на людях имело большее значение для них, чем удовольствие, которое они получали, лежа с ней в постели. А ведь именно тогда она бывала самой собой, просто Джесси-Энн, жаждущей любви.

После обеда они бродили по холодным серым улицам Манхэттена, которые неожиданно показались ей золотыми и яркими.

Недалеко от отеля «Плаза» Харрисон остановился около выстроившихся в ряд экипажей. Похлопав черную лошадь, он протянул руку Джесси-Энн.

— Прокатимся? — спросил он, смеясь.

Завернувшись в теплый меховой плед, они совершили традиционную прогулку вокруг Центрального парка, которую обычно совершали влюбленные, с той лишь разницей, что они не были любовниками. Но он все-таки держал ее за руку. Джесси-Энн не могла понять, было ли его поведение выражением обычного дружеского расположения, или он вел себя, как полагалось ее боссу, если, конечно, он действительно собирался взять ее на роль модели «Ройл». Но что-то мешало ей именно сейчас заговорить с ним на эту тему.

Вечером они вместе пошли в театр, а потом поужинали в изысканном французском ресторане, и на этот раз задавать вопросы стала Джесси-Энн. Оказалось, что, подобно ей, Харрисон не привык говорить о себе, но тем не менее он рассказал ей, что является внуком основателя компании «Ройл». Сейчас они имели тридцать магазинов по всей стране, а также выпускали каталог, по которому заказы можно сделать по почте. Именно он давал больше прибыли, чем все магазины, вместе взятые.

— Я хорошо помню, как однажды моя мама заказала по вашему каталогу занавески на кухню, — с улыбкой сказала Джесси-Энн Харрисону. — Они назывались занавесками для кафе и были в красно-белую клетку. Они надевались на специальные медные кольца, а сверху был волан. Моя мама очень хорошо готовит, — добавила она. — Я до сих пор вспоминаю, как хорошо пахло у нее на кухне, когда мы возвращались домой из школы, — домашним печеньем и хлебом, а на плите обязательно готовилось что-нибудь вкусное на ужин. А на окнах висели ваши занавески.

В темно-карих глазах Харрисона промелькнуло что-то похожее на грусть.

— Наша кухня была совсем другой. Очень большая, вся в кафеле и всегда чистая. На ней хозяйничал повар из Франции, который готовил прекрасные обеды для гостей моих родителей, но у него никогда не хватало времени испечь печенье для маленьких мальчиков.

Джесси-Энн попробовала представить холодного, влиятельного мистера Ройла маленьким мальчиком, но ей это не удалось.

— Да это и не было нужно, — признался он, когда заметил ее сочувственную улыбку. — Я находился все время в школе, а на лето мы уезжали на Кейп-Код, позднее стали ездить за границу.

Образование он получил вначале в школе, потом в Принстоне, позднее закончил Гарвард.

Он рассказал, что по национальности еврей, что был однажды женат, но его жена умерла совсем молодой, у него остался сын, который практически был ровесником Джесси-Энн (на самом деле Маркусу было восемнадцать лет). За это время у него было несколько знакомых женщин, но ни одна из них не смогла заменить ему Мишель, его возлюбленную с детских лет и мать его сына. Сейчас он живет со своей матерью в огромном пентхаусе на Парк-авеню, а когда Маркус приезжает на каникулы, то останавливается у них.

— Вот, — закончил он, — вы все и узнали.

— Все? — переспросила удивленная Джесси-Энн.

— Все, что касается меня — моего прошлого и настоящего.

— О нет! Я не думаю, что вы рассказали мне все, — задумчиво произнесла она. — Но, может быть, остальное я узнаю сама?

Смакуя маленькими глотками чудесное шампанское, которое он заказал, она ругала себя за то, что с каждой минутой он нравился ей все больше и больше. Он по-настоящему богат, еврей — и живет с матерью! Какие вообще шансы у нее? Она должна была бы думать сейчас о том, чтобы получить работу, а не любоваться карими с поволокой глазами Харрисона и его гладко выбритыми щеками с едва заметной синевой, надменным изгибом губ.

— Мистер Ройл, — смело начала она, хотя называла его по имени незадолго до этого. — Нам следует поговорить о деле. Ведь я пришла в агентство с целью получить работу модели «Ройл». Я полагаю, что должна спросить вас: могу я рассчитывать на эту работу или нет? Для меня это очень важно, понимаете? Очень важно.

— Джесси-Энн, — спокойно сказал Харрисон, беря ее за руку. — А что вы думаете о том, чтобы выйти за меня замуж?

Шампанское выплеснулось из ее бокала на юбку. Наклонившись, он с улыбкой протянул ей салфетку.

— Естественно, спешить с ответом не надо, — успокоил он. — У вас будет много времени подумать над моим предложением и ближе узнать меня.

Его рука сжала ее руку, и она почувствовала, что краснеет, встретившись с ним взглядом.

— И знаете, Джесси-Энн, — продолжал он, — вы получите работу модели, даже если откажетесь стать миссис Ройл.

— А если соглашусь? — завороженно спросила она.

— Тогда никакой работы манекенщицей, никаких моделей «Ройл»… Вы будете только моей женой.

В течение двух недель они встречались каждый вечер. Стоило ему лишь дотронуться до ее руки, или просто молча сесть рядом в машине, или искоса взглянуть на нее в темном зале театра, ноги у нее становились ватными. А от легкого прощального поцелуя с пожеланиями спокойной ночи у порога ее дома — поцелуя, в котором чувствовалась сдерживаемая страсть, — у нее захватывало дыхание и кружилась голова от мыслей, что будет, если он поцелует ее по-настоящему, если он не остановится на этом… если он будет ласкать ее как любовник.

Харрисон Ройл не был человеком, который действовал необдуманно, но в тот пасмурный полдень, когда Джесси-Энн вошла в дверь его кабинета, а ее светлые волосы осветили комнату солнечным светом, он почувствовал, что произошло что-то необыкновенное в его привычной серой жизни. Очарование молодости вошло в его сердце и осталось там. Он смотрел на нее, был рядом, слушал, как она говорила, и чувствовал, что снова становится молодым: таким, каким был, когда была жива Мишель. Последние десять лет он целиком посвятил себя работе. Джесси-Энн была сама жизнь. Он сказал ей, что, несмотря на ее холеную внешность и лоск, она кажется ему такой же свежей и молодой, как если бы никогда не уезжала из Монтаны, — и он любил ее за это.

Харрисон посвятил ее во все подробности своей жизни, рассказал ей о своей работе, о домах на Парк-авеню, Кейп-Коде и Багамских островах. Он рассказал ей о матери и сыне, но ни одного раза ни словом не обмолвился о своей покойной жене Мишель. Он объяснился ей в любви, обещая боготворить ее и что ей никогда не нужно будет работать, потому что он сам будет заботиться о ней. И конечно, у них будут дети.

Каждое утро из агентства, где работала Джесси-Энн, раздавались звонки, а на ее автоответчике скопилось несколько сообщений, на которые она и не думала отвечать, и впервые в жизни она забыла о своей работе. В конце третьей недели, когда она должна была бы находиться в Париже на демонстрации мод, они вылетели во Флориду на его личном самолете, сделав остановку, во время которой зарегистрировали свой брак у местного судьи небольшого городка, где их не знала ни единая душа и они никого не интересовали, не считая одного очень приятного человека и его секретарши, выступивших в роли свидетелей. Затем они отправились в дом Харрисона на Эльютеру, чтобы провести там медовый месяц.

Большая белая вилла на берегу океана была самым подходящим местом для двух влюбленных — это был длинный низкий белый дом на мягком, как шелк, песчаном берегу, откуда открывался вид на бесконечное зелено-голубое море и чистое, без единого облачка, небо. В саду цвели олеандры, гибискусы, бугенвиллеи и жасмин со сладковатым ароматом, а над ними возвышались пальмы ярко-изумрудного цвета. Имелся катер, чтобы добраться через бухту в клуб «Виндмер айленд», где на обед можно было полакомиться лангустами и терпким белым вином, или просто покататься на водных лыжах и исследовать другие небольшие необитаемые бухточки. Была еще пятидесятифутовая яхта, оснащенная всем необходимым для подводного плавания, на которой Харрисон провел немало времени, потягивая виски и ожидая, когда же большая рыба проглотит наживку.

В клетчатой рубашке Харрисона и белой бейсболке, которая защищала ее от солнца, Джесси-Энн училась забрасывать удочку и удерживать добычу на крючке. Она умудрилась даже поймать небольшого тунца, правда, одного, но все равно это был улов.

Тут же находилась и яхта поменьше, в сорок футов, на которой Харрисон демонстрировал Джесси-Энн основы мореходства, крепко прижимая ее к себе в ужасе от того, что ее может задеть парус, который поворачивал на ветру в разные стороны, и читая ей нотации о необходимости быть осторожной. В гараже стояли три автомобиля — белый «астон-мартин» с мягкими голубыми сиденьями, ярко-красный «порш-928 С» и длинный серебристый грузовик «мерседес». Блестящий желтый вертолет стоял на площадке перед домом, а личный восьмиместный самолет ждал команд Харрисона в аэропорту Гавернорз-Харбор.

— Игрушки богачей, — прокомментировал он с детской улыбкой на лице.

Вечера на Эльютере были теплыми и мягкими, и они садились на веранде, наслаждаясь ветерком, дувшим от вентиляторов на потолке, и потягивая прохладительные напитки в рубиновом свете садившегося солнца. Слуга в белой куртке подавал им ужин, а потом они босыми прогуливались по серебристому от лунного света берегу. Они бросали камешки в тихую темную воду океана и останавливались каждые два метра, чтобы поцеловаться.

Позже, лежа обнаженными на широкой, с большим количеством подушек кровати, они утоляли свою страсть друг к другу. Джесси-Энн пришла к выводу, что Харрисон был чудесным любовником, нежным и страстным, с сильным, упругим телом. Он умел сдерживать свои чувства до того самого момента, когда она жаждала взрыва его страсти больше всего на свете. Она молила его об этом, а потом было несколько блаженных мгновений, когда они сливались в одно целое.

Продолжая обнимать друг друга, они засыпали, и прохладный предрассветный воздух проникал в спальню через открытое окно.

Харрисону хотелось узнать о ней все, что только можно, и она рассказывала ему о своем детстве и юношеских годах, о школе и друзьях, но она так и не рассказала о злобных, полных ненависти письмах, которые приходили ей все эти годы. Объяснялось это тем, что, поглощенная счастьем, которое обрушилось на нее, она просто не вспоминала о них. Зато она рассказала ему о своих возлюбленных.

Джесси-Энн, по-своему легкомысленно, ничего не скрывала от него и откровенно рассказала ему о своей детской влюбленности в Эйса Маккларена, а также о более серьезных романах, которые заканчивались или дружбой, или слезами. Она очень удивилась, когда Харрисон отвернулся с потемневшим от гнева лицом.

— Но я тогда не знала тебя! — воскликнула она вдогонку, когда он устремился по дорожке, ведущей к океану.

Она никак не ожидала, что он может ее ревновать. В конце концов, он сам просил ее рассказать ему об этом. Она с беспокойством следила с террасы, как он ходил взад и вперед по кромке белого песка у воды. Он смотрел прямо перед собой, не замечая красоты вокруг, и когда он наконец повернул к дому, она бросилась по песчаной тропинке ему навстречу, страшась, что он больше не любит ее. Он сгреб ее в объятия и с волнением взглянул на нее.

— Я люблю тебя, Джесси-Энн, — страстно проговорил он. — Мне все равно, что было раньше. Я просто очень люблю тебя.

— И я люблю тебя! — закричала она, чувствуя, как тяжесть свалилась с ее сердца. — Именно поэтому я вышла замуж за тебя, а не за другого.

Харрисон поднял ее на руки и понес через веранду в спальню, где осторожно опустил на их большую кровать. Его стройное, загорелое тело трепетало страстью, когда он ласкал ее, подавляя свои желания, стараясь удовлетворить ее. От его прикосновений ее маленькие коралловые соски стали твердыми, а его губы медленно двигались по ее телу, вниз, к ее животу и дальше, по длинным нежным бедрам, пока не коснулись пальцев ее ног, покрытых розовым лаком. Она вскрикивала, желая его, в ожидании, когда же он проникнет в нее. Она изогнулась, чтобы встретить его, а Харрисон наконец вошел в нее и закричал от переполнявшей его страсти, которая выплеснулась в нее.

— Ты моя, Джесси-Энн, — шептал он, когда они лежали в объятиях друг друга, — теперь ты принадлежишь только мне.

О своей первой жене он рассказывал совсем немного, и это тревожило ее, казалось, что связанное с Мишель было каким-то темным секретом.

Не в состоянии сдержать накопившиеся вопросы она попросила его:

— Пожалуйста, расскажи мне о Мишель.

До сих пор Харрисон никому не рассказывал, что случилось тогда, даже своему сыну, пряча свои воспоминания глубоко в душе, поскольку они причиняли ему слишком много боли. Поначалу он думал о Мишель днем и ночью каждую минуту, и несмотря на то что прошло восемнадцать лет, она до сих пор оставалась для него эталоном женщины. Но неожиданно для себя начав рассказывать о ней, он уже не мог остановиться, чувствуя при этом огромное облегчение.

Джесси-Энн завороженно слушала рассказ Харрисона о том, что Мишель была его подружкой с детства. Ее родители жили рядом и дружили с его семьей. Он обожал ее с того самого момента, когда увидел ее, новорожденную, на руках матери. Тогда ему было четыре года. В школе Мишель превратилась в очаровательную, улыбчивую, застенчивую девочку, и получилось так, что Харрисон всегда опекал ее. Именно он приходил ей на помощь в ее детских драках, он помогал делать ей уроки, он приходил к ней на день рождения, и она приходила на день рождения к нему; вдобавок их семьи часто отдыхали вместе. Харрисон отчаянно скучал по ней, когда впервые уехал надолго, сначала в школу, потом в колледж, хотя все это время они переписывались.

Летом, когда ему исполнилось девятнадцать лет и он приехал домой из Принстона на каникулы, он обнаружил, что у Мишель появился мальчик. От ревности он не находил себе места. Хотя сама она училась еще в средних классах, парень был старше — ему было семнадцать и, как догадывался Харрисон, был «не промах». Он играл в бейсбольной команде, занимался бегом, был чемпионом по плаванию — легче было перечислить, чем этот парень не занимался, причем везде он был на высоте.

Единственное, чем мог взять Харрисон, — он был старше его на два года и уже учился в Принстоне. Он срочно пригласил Мишель на футбольной матч в колледж, опередив ее дружка-атлета из старших классов. На вечеринке по случаю Рождества в Принстоне он нашел в своем подарке-сюрпризе маленькое колечко с искусственным изумрудиком и двумя крошечными «бриллиантами». Когда он надел его на палец Мишель, она торжественно посмотрела на него своими темными, как у него, глазами.

— Я навсегда сохраню его, — пообещала она.

Позже Харрисон заказал у Тиффани золотое кольцо с настоящими камнями, которое было точной копией его первого подарка, и с нетерпением стал ждать, когда ей исполнится семнадцать лет, чтобы сделать официальное предложение и подарить уже это кольцо.

— Теперь я буду носить оба, — смеясь, сказала тогда Мишель, — по одному на каждой руке.

Родители с обеих сторон были в восторге — ничего лучшего для своих детей они не могли желать — и с радостью дали согласие на свадьбу, которая состоялась в день восемнадцатилетия Мишель. Харрисону исполнилось уже двадцать два года, он был выпускником Принстона и собирался поступать на курсы бизнесменов в Гарварде. Они сняли небольшую квартирку, окна которой выходили на реку Чарлз, и были бесконечно счастливы. Она стала для него всем, о чем он мог только мечтать: его другом, его любовью, его спутницей, а скоро и матерью его ребенка.

Беременность придала Мишель какую-то неземную красоту. По-девичьи хрупкая, она гордо носила в себе их ребенка. На ее обычно бледном лице появился нежный румянец, а глаза светились счастьем. Их сын Маркус оказался крупным ребенком, весившим девять фунтов и две унции. Но вдруг оказалось, что все силы Мишель как будто перешли в него. Она была счастлива, став матерью, но быстро уставала и становилась безучастной ко всему. Они переехали в дом за городом, с большими газонами, чтобы их ребенку было где резвиться, с тенистыми деревьями вокруг, чтобы защищать его от солнца. Взяли для ребенка и няню, чтобы она делала все необходимое, потому что Мишель продолжала жаловаться на усталость.

— Мне кажется, я просто разленилась, — успокаивала она Харрисона, когда тот стал настаивать на том, чтобы она обратилась к доктору. Но оказалось, что состояние Мишель объяснялось не ленью. Это была лейкемия. Мишель умерла меньше чем через год. Ее похоронили с его двумя кольцами на руках, одним — из коробки с сюрпризом, а другим — от Тиффани.

Сначала Харрисон во всем винил только себя. Он должен был больше заботиться о ней, не допустить беременности, ведь она была еще такой маленькой, такой хрупкой… Затем стал винить Маркуса за то, что тот вытянул из нее все силы так, как он высасывал из нее молоко. Но в конце концов он осознал, что дело было ни в том и ни в другом. Просто Мишель заболела и умерла. Такое случалось с людьми каждый день… Но почему с Мишель? Почему с Мишель — и с ним?

Оставив сына у своей матери, Рашель Ройл, он уехал в Европу в надежде убежать от своего горя. Сначала он без дела шатался по Лондону и Парижу, но через несколько месяцев обнаружил тихий французский замок в лесу, где, к его великому удивлению, читали лекции по европейскому и международному бизнесу. Мирное окружение и занятия вернули его на землю, и он смог вновь начать жить. Вернувшись домой, он погрузился с головой в работу, почувствовав, что сможет забыть прошлое в холодной логике фактов и цифр. А затем он заново обрел своего сына.

Харрисон пренебрегал Маркусом, когда тот был совсем маленьким. Он не хотел его видеть, сын напоминал ему о болезни Мишель и ее смерти. Какое-то время, уже после возвращения Харрисона из Европы, он едва мог выносить его присутствие. В три года Маркус был крупным ребенком с внимательным взглядом и копной светлых волос — хотя почему они были светлыми, так и осталось загадкой, ведь Харрисон и Мишель были темноволосыми. С деловым видом он часто крутился около Харрисона, когда тот работал за письменным столом, сначала около окна, потом осторожно подходил все ближе, пока Харрисон вдруг не поднимал головы и не обнаруживал его рядом с собой. Его сын смотрел на него доверчивыми черными глазами и широко, по-взрослому улыбался, как своему закадычному другу, которому он хотел помочь и в чьей жизни хотел принимать участие. И заледеневшее сердце Харрисона оттаяло. Они стали друзьями, почувствовав наконец себя отцом и сыном.

Джесси-Энн показалось, что рука Харрисона, которую она держала, стала совсем холодной в этот теплый, соленый вечер. Встав с постели, она добежала до гостиной и налила ему в стакан немного бренди. Согрев бокал в руках, она протянула его ему. Черные глаза Харрисона были все еще затуманены воспоминаниями. Он взглянул на нее.

— Я никому не рассказывал о Мишель, — признался он, — того, что рассказал тебе. Всю горькую правду.

— Хорошо, что ты рассказал мне об этом, — прошептала она, почувствовав к нему столько нежности, сколько не чувствовала, даже занимаясь с ним любовью. Она как бы увидела его с другой стороны, он открыл ей душу раненого человека, прятавшегося за бесстрастной маской преуспевающего администратора. Имевший все на свете, он тем не менее знал, что значит потерять дорогого человека. Харрисон испытал горе, которое ей никогда не приходилось испытывать, и ее сердце обливалось кровью от сострадания к нему.

Стоя на коленях у кровати и продолжая держать его за руку, она поцеловала его пальцы, а он, улыбнувшись, взъерошил ей волосы на голове.

— Все это было много лет назад. Мы с Мишель были просто детьми. Сейчас все по-другому. Мы вместе, ты и я, Джесси-Энн. И я хочу, чтобы ты знала, что никогда в жизни я не был так счастлив, как сейчас.

Наутро, когда они, обнаженные, плавали на своем уединенном пляже, Харрисон прижал ее к своему упругому телу, вспенив воду вокруг них, и поцеловал в мокрое, смеющееся лицо.

— Ты такая красивая, — сказал он. — Не могу не любоваться тобой, изгибом твоей шеи, твоей улыбкой, движениями… Ты — как ожившая сказка в моей жизни.

— Если бы ты видел меня в детстве! — рассмеялась она. — До четырнадцати лет я была длиннющим худым ребенком со скобками на зубах. Мне и в голову не могло прийти, что я могу стать красивой. Да я особенно и не думала об этом. Красивыми были мои подружки. Они были маленькими и привлекательными. У них были хорошие фигурки, а у меня кожа да кости. Их зубы не нуждались в скобках, и их волосы были послушными и пышными. Господи! Как нам было весело, несмотря ни на что! Мальчишки звали нас заводилами, хотя я не очень соответствовала этому прозвищу. Думаю, что у нас была просто отличная компания. Мы были вдохновителями и организаторами танцулек и всяких вечеров. Мы решали, кого приглашать на них, а кого нет, хотя для нас это не имело значения, ведь у нас был свой узкий круг избранных, и мы признавали только своих. Мы все делали вместе — оставались ночевать в гостях друг у друга, вместе делали уроки, бегали по субботам на свидания, причем только с самыми симпатичными ребятами. Но знаешь что? Мне всегда было чуточку жаль других — тех детей, у которых, казалось, не было друзей, их никуда не приглашали. В общем, они были изгоями.

— Как я, — сказал он. — Тебе бы стало меня жалко, потому что я был бы в стороне от вашей чудесной компании.

— Все это было провинциальными штучками, — призналась она, с иронией оглядываясь назад. — Даже в семнадцать лет ты был более искушенным в жизни, чем те ребята, которых я знала.

Она взглянула на него:

— Не могу тебя представить изгоем, Харрисон. Ты прирожденный лидер, всегда знаешь, как управлять ситуацией…

— Это не так, — прошептал он, снова целуя ее мокрую щеку, — не так, моя дорогая Джесс. Мне нравятся твои воспоминания о провинциальной жизни. Мне хотелось бы познакомиться с твоей семьей, твоими друзьями… Я завидую твоему детству.

— Завидуешь? Но у тебя всегда было все на свете! — воскликнула она.

— У моей семьи были деньги, но это далеко не все на свете, Джесс. У меня никогда не было того, что имела ты.

— Ну конечно, мы съездим с тобой ко мне домой, — пообещала она. — Но знаешь, каждый раз, когда я приезжаю туда, мне кажется, что я немного отдалилась от дома. Все теперь как-то по-другому.

Она нахмурилась, вспомнив свои ощущения в последний приезд домой. Разве ей не показалось трудным приноровиться к ритму жизни ее семьи и друзей? Может быть, она стала жить в другом, более стремительном ритме? Полагаться только на себя в жизни, полной острых углов? Но сейчас она была замужем, и все должно было измениться. Она постарается быть именно такой женой, какой Харрисон хотел бы ее видеть.

Два месяца спустя Джесси-Энн стояла в безупречной гостиной трехэтажного пентхауса на Манхэттене из двадцати восьми комнат, который с этого момента был ее домом, — с десятью действующими каминами, стенами, отделанными дубом и шелком от Фортуни, спортивным залом и плавательным бассейном, с замечательной коллекцией картин старых мастеров. С волнением она спрашивала себя: неужели они так много разговаривали первые месяцы, что сказали все, что им нужно было высказать друг другу?

Харрисон теперь был на ногах уже в шесть часов утра и допивал кофе, когда она едва успевала открыть глаза. Он торопливо целовал ее в лоб и в черном тренировочном костюме отправлялся на утреннюю пробежку, потом возвращался на разминку в спортивный зал и оттуда уходил на работу. Он звонил ей один раз утром, один раз днем и уже совсем поздно он звонил из своей машины, чтобы сообщить ей, что направляется домой.

Сначала ей нравилось, что он думает о ней, но потом звонки стали ее раздражать. Уж не проверяет ли он ее, спрашивала она себя. Хочет убедиться, что она там, где должна быть, а не занимается тем, чем не следовало. Чем, например? — думала она. Ходила на демонстрацию мод? Принимала любовников? Но ей не нужны были любовники, Харрисон мог быть в этом абсолютно уверен. Их ночи по-прежнему были полны страсти. Просто ее дни проходили впустую, и она не знала, чем себя занять. Теперь ей стало ясно, что имел в виду Харрисон, когда сказал: «У нас были деньги, но это еще не все…»

С тоской она представляла, какой бы могла быть ее жизнь, если бы она стала моделью «Ройл». Она была бы наполнена работой, путешествиями, появлениями в обществе, новыми лицами. Люди! Черт возьми, вот в чем дело! Харрисон считал ее друзей слишком легкомысленными. Она же нашла скучными его друзей. Когда усталый он возвращался поздно с работы, ему хотелось отдохнуть, тихо и спокойно поужинать с ней вместе. А ей хотелось выйти в город, поэтому почти всегда они принимали компромиссное решение и шли ужинать в какой-нибудь хороший ресторан.

В ее душу закралось подозрение, что Харрисон представлял ее жизнь несколько иначе, чем она свою. Конечно, она была миссис Харрисон Ройл, но одевалась она, как Джесси-Энн, в те вещи, которые ей нравились, игнорируя жемчуг и роскошные меха, которые он купил для нее. Ей казалось, что это забавляло Харрисона, но он был смущен, когда на вечере, устроенном им для директоров магазинов компании «Ройл», она вышла к гостям в белом свободном пиджаке с широкими плечами и красных атласных брюках, с огромной красной брошью на груди. Она выглядела потрясающе и знала это, но все другие жены были в натуральных мехах и дорогих платьях, и, конечно, на них был жемчуг.

Она давно не встречала интересных людей. Они с Харрисоном редко приглашали к себе гостей, потому что Харрисон предпочитал быть с ней наедине, — это было замечательно, не считая того, что его дни были заполнены делами и встречами с людьми, а ее — были пусты и одиноки. Они часто ходили в театр, но только вдвоем. Изредка они ужинали с его матерью.

Рашель Ройл была маленькой, похожей на птичку, женщиной, хотя Джесси-Энн считала, что она напоминала, скорее, ворона, чем воробья. У Рашели были иссиня-черные волосы с двумя седыми прядями на висках, которые она собирала в пучок, обычно украшенный шелковым или бархатным бантом от Шанель. Вокруг ее красивых черных глаз, так напоминавших глаза Харрисона, были заметны морщины, которые выдавали ее шестьдесят пять лет, однако лицо у нее было такое же гладкое, как у молоденькой девушки. Благодаря этому странному сочетанию она производила впечатление необыкновенно мудрого человека. Джесси-Энн была уверена, что гладкая кожа Рашели была ее собственной и скальпель хирурга к ней не прикасался, но контраст между глазами женщины, умудренной опытом, и молодым лицом пугал ее.

Рашель Ройл носила одежду от Шанель, как вторую кожу. Ее маленькой фигуре шли костюмы в строгом стиле. Она до сих пор могла носить те костюмы, которые купила еще в пору, когда ей было тридцать лет. За эти годы она приняла «новую внешность» Шанель, предложенную Лагерфельдом, привыкнув к большим плечам и новым приталенным жакетам. Она, вне всякого сомнения, была самая подтянутая и организованная женщина, которую когда-либо видела Джесси-Энн. Она точно знала, что если бы кто-нибудь попытался застать ее врасплох и неожиданно зашел к ней домой, то не увидел бы ее, дремлющую у камина в старом свитере, жующую шоколад и читающую журнал. Рашель была всегда одета в строгую твидовую юбку и шелковую блузку, а на ногах носила двухцветные туфли фирмы «Шанель», которые очень любила. В немолодой Рашели Ройл не было абсолютно никакой небрежности, и после их первой, довольно прохладной встречи Джесси-Энн мрачно сказала Харрисону:

— Спорю, что если бы был пожар и мы стали выбегать из дома, она все равно бы надела свой жемчуг, бант и эти ее знаменитые туфли, а ее жакет был бы застегнут на все пуговицы.

Харрисон только посмеялся.

— Не позволяй ей обижать себя, — ответил он. — Моя мать всегда была такой. Она необыкновенный организатор — работает в полдюжине благотворительных обществ и заставляет их там плясать под свою дудку.

— Могу представить, — вздохнула Джесси-Энн, не забыв, как больно жалили ее слова Рашели.

Их первая встреча прошла внешне вполне прилично. Рашель была вежлива — она просто не могла быть груба с кем-либо, но за ее приятными манерами чувствовалось недовольство.

— Итак… — сказала она, протянув руку Джесси-Энн. (Никакого поцелуя новобрачной, подумала Джесси-Энн). — Итак, вот на ком женился Харрисон! (На ком он женился? Не сказала даже «на девушке…» или даже «прелестной девушке» он женился.)

Джесси-Энн сразу поняла, что очутилась на враждебной территории. Рука Рашели была прохладной и твердой, а ее пронизывающие черные глаза осматривали невестку с ног до головы. Загорелая и светящаяся любовью и солнцем после месячного пребывания на море, в черных льняных брюках, которые помялись на коленях, и в длинной свободной майке Джесси-Энн неожиданно почувствовала, что одета совершенно неподобающим для этой встречи образом.

— Так, вас действительно много, — прокомментировала Рашель с ледяной улыбкой. — Вы очень высокая, моя дорогая. — Отвернувшись от нее, она поцеловала своего сына. — Какой сюрприз ты приготовил своей старой матери, Харрисон!

Харрисон усмехнулся:

— С каких пор ты стала старой?

— Сюрпризы, как этот, иногда способствуют старению, — ответила она, усаживаясь на диван, обитый голубым шелком, и разливая чай из большого серебряного чайника. — С лимоном или с молоком? — спросила она, протягивая Джесси-Энн изящную чашку с голубым рисунком.

Не смея объяснить, что она не пьет ничего, содержащего кофеин, Джесси-Энн взяла чашку и кусочек лимона.

— Ну а теперь, Джесси-Энн, расскажите мне о себе. Загипнотизированная ястребиным взглядом Рашели, она неосторожно пролила чай на блюдце, почувствовав себя провинциалкой из Монтаны в гостях у королевы. «Черт возьми, — выругалась она про себя, быстро взглянув на Харрисона. — Мне двадцать четыре года, я объездила весь свет и добилась настоящего успеха в своем деле. Я даже встречалась с настоящей королевой на одном приеме в Лондоне несколько лет назад. Так какого дьявола я позволяю, чтобы меня унижала эта женщина? Чего такого добилась в жизни Рашель, кроме того, что вышла замуж за отца Харрисона?» Поставив чашку на стол, она сказала:

— Я думаю, что нам следует поставить точки над «i», потому что я понимаю, о чем вы думаете, миссис Ройл. Я вышла замуж за вашего сына не из-за денег. Я сама немало зарабатывала, и Харрисон не первый богатый человек, просивший моей руки. Мне не нужны деньги, даже столько, сколько имеет все семейство Ройл. Кроме того, — добавила она, улыбнувшись Харрисону, — я не собираюсь становиться игрушкой для богатого мужа.

Харрисон расхохотался, и она с благодарностью улыбнулась ему.

Щеки миссис Ройл немного порозовели — единственное, что выдало ее гнев.

— Ах так! — воскликнула она. — Вы очень откровенны, ничего не скажешь, однако нужно еще доказать, что вы говорите правду. Я хочу вас уверить, что за Харрисоном бегало много девушек с тех пор, как умерла несравненная Мишель, но он всегда был верен ее памяти. Мне остается только надеяться, что вы смиритесь с этим.

— Глупости, мама, — возразил Харрисон. — Я люблю Джесс, и она любит меня — все очень просто. Уже пора отбросить свои предрассудки и тревоги. Когда ты узнаешь ее ближе, ты поймешь, почему я на ней женился. — Он взглянул на свою жену, которая возвышалась над маленькой Рашелью на диване. — А главное, я не могу без нее жить, — добавил он просто.

Рашель поняла, что проиграла — на время.

— Ну, тогда я рада, что все прояснилось, — улыбнулась она. — Джесси-Энн, дорогая. Идите и сядьте около меня и расскажите мне о своей работе. Должно быть, это ужасно интересно.

Джесси-Энн не могла бы похвастаться, что их отношения улучшились с того самого момента. Рашель Ройл сохранила за собой право остаться при своем мнении относительно женитьбы сына и выражала его вежливым недовольством. Однако когда Харрисон попросил ее, она немедленно перебралась в отдельную квартиру на нижнем этаже этого же дома, которая тоже принадлежала Харрисону.

Но с Маркусом все было по-другому.

— Мамой я вас, конечно, называть не смогу, — сказал он, когда они впервые увиделись, весело улыбаясь ей. — Я вам сознаюсь, что знаменитый плакат, на котором вы в теннисных шортах, висел у меня в шкафу, когда я учился в школе. Просто здорово! — воскликнул он, обнимая ее и радостно улыбаясь. — Не могу передать, как приятно наконец видеть папу таким счастливым. Я всегда переживал, что он одинок. Знаете, иногда я думаю, что богатые люди чаще других бывают одиноки.

Для девятнадцати лет, думала Джесси-Энн, Маркус оказался на редкость тонким и душевным мальчиком. Он был одного роста с ней, с копной густых, прямых, светлых волос, надменными, как у отца, носом и ртом и темными глазами, которыми отличались все члены семьи Ройлов, но у Маркуса они были немного светлее. На нем была клетчатая рубашка, джинсы «Леви 501», а на ногах кроссовки «Рибок». Он был чемпионом по гребле, отчего его тело было мускулистым, как у настоящего атлета. А его откровенное дружелюбие сразу обезоружило и очаровало ее.

После их знакомства Маркус часто звонил ей из колледжа, просто чтобы узнать, как она поживает и не наладила ли отношения со «старой грымзой» — его бабушкой. Его звонки скрашивали ее одинокие часы. Он советовался с ней относительно своих знакомых девушек, рассказывал ей о школе и о том, как трудно успевать хорошо учиться и находить достаточно времени для тренировок по гребле и занятиями легкой атлетикой, которая ему очень нравилась. Ему одинаково нравились футбол, вечеринки, недолговечные романы с девушками. Ей казалось, что они были друзьями многие годы, а иногда потому, что он был ближе ей по возрасту, ей было легче общаться с Маркусом, чем с Харрисоном.

Великолепная квартира с бесчисленным множеством комнат, наполненных произведениями искусства и цветами, все больше и больше казалась ей похожей на роскошную клетку, где в бархате и шелке томились ее молодость и желание жить. Джесси-Энн тихо сходила с ума, все позднее и позднее вставая по утрам, стараясь убить несколько лишних часов во сне и дреме. Она попросила горничную приносить чай с тостами ей в постель и после оставалась лежать, читая газеты и журналы. Она подолгу плескалась в ванне, а затем медленно одевалась. Потом она или шла в парикмахерскую, или встречалась с подругами за обедом в ресторане, но все они работали и должны были возвращаться на службу, а она оставалась сидеть за столиком, заказав еще одну чашку кофе без кофеина, грустно раздумывая, чем занять себя в оставшуюся часть дня.

День озарялся светом только тогда, когда она наконец слышала шаги Харрисона по мраморному полу холла. Она слышала, как он говорил «Добрый вечер» Уоррену, их дворецкому, протягивая ему свой портфель, а потом, как он легко поднимается по лестнице. Она широко распахивала дверь и кидалась встречать его. Они обнимались, и жизнь снова казалась ей прекрасной и радостной.

Именно Маркус посоветовал ей рассказать Харрисону, что ей тяжело так жить и что она хочет работать. У нее были мозги и талант, и ей просто необходимо было найти им применение.

— Отец — очень ревнивый человек, — предупредил он ее. — Он хочет, чтобы вы принадлежали только ему. Не могу винить его, но это нечестно. Вы не та женщина, которая может проводить все дни напролет у парикмахера или в магазинах.

Наконец она собралась с духом и сказала Харрисону, что хочет работать.

— Но ты обещала мне — никакой демонстрации мод! — воскликнул он с беспокойством. — Кроме того, моделью «Ройл» стала Мередит Макколл.

Джесси-Энн почувствовала укол ревности. Мерри Макколл была моложе ее, высокой и длинноногой девушкой с блестящими каштановыми волосами.

— Хороший выбор, — вынуждена была признать она, стараясь оставаться спокойной и не думать об удовольствии, которое Мерри испытывала, получив это место. — Но я имею в виду, что хотела бы открыть маленький дом моделей — только несколько действительно хороших манекенщиц… Я знаю каждого в этом бизнесе, я работала для всех домов моделей!

Ее голубые глаза горели таким желанием работать, что сердце Харрисона упало, когда он взглянул на нее.

— И я дружила со всеми лучшими моделями — они всегда ворчали, что их агенты не понимают их. Ты видишь, что я одна из них. Я знаю, что они имели в виду, выражая неудовольствие. Все будет по-другому, если они будут работать со мной. Как ты этого не понимаешь? Я разбираюсь в их проблемах, смогу помочь им, потому что понимаю, что им нужно! Естественно, я отдаю отчет, что журналам мод и фотографам нужно что-то новенькое, и я собираюсь найти и новые лица тоже.

Глядя на ее взволнованное лицо, Харрисон уже знал, что не сможет отказать ей.

— Думаю, было бы глупо рассчитывать, что смогу удержать тебя около себя, — сказал он с грустью. — Давай поужинаем и поговорим обо всем.

Джесси-Энн схватила пальто и устремилась к двери.

— Я готова! — воскликнула она.

— Подожди, подожди, ты куда собралась? — остановил он ее.

— Ужинать. Я заказала столик в ресторане «Двадцать один»…

— Но, Джесс, я думал, что мы могли бы поужинать дома. Кроме того, на улице дождь. А в кабинете горит камин. Разве мы не можем поесть дома — ты и я, вдвоем?

Она виновато взглянула на него. Какая она эгоистка, думает только о себе… Харрисон целый день работал, а она забыла обо всем на свете, кроме своих планов…

За ужином она детально объяснила ему, что ей будет нужно.

— Я собираюсь назвать свой дом моделей «Имиджис», — сказала она под конец, — потому что все дело именно в них.

— А ты готова начать дело с нуля, Джесс? — спросил он. — Или ты все-таки предпочитаешь начать его сразу же из пентхауса на Мэдисон-авеню?

Она поняла, что если скажет, что действительно хотела бы иметь пентхаус, Харрисон подарит ей его.

— Я всегда умела трудиться, — гордо ответила она. — «Имиджису» не нужен пентхаус, чтобы получить признание. Мне нужны лица. Но ты самый щедрый человек на свете! — воскликнула она, вскакивая, чтобы обнять его. — Не говоря уже о том, что ты самый красивый и сексуальный муж на всем свете!

В ту ночь, вспоминала она потом, их любовь обрела какую-то новую страсть и нежность. Казалось, Джесси-Энн не могла насытиться им, хотела ласкать его, раствориться в нем; она целовала его тело сверху донизу, открывала ему себя и свои губы и не хотела отпускать от себя.

Через два дня она спешно уехала с Харрисоном в деловую поездку по Дальнему Востоку, и когда они вернулись, она поняла, что беременна. «Имиджис» должен был подождать.