Лондон, 24 октября

Венеция Хавен спешила через Понт-стрит, и руки ее были полны осенних цветов от Харродса, а в голове теснилось множество вопросов.

Цветы предназначались для Лидии Ланкастер, которая – Венеция ни секунды не сомневалась в этом – как всегда, забыла купить их, хотя к обеду ожидалась дюжина гостей. Бесчисленные хрустальные вазы и античные чаши для омовения рук, кувшины, супницы и сосуды, некоторые из которых стоили, вероятно, целое состояние, беспорядочно теснились по всем углам дома, громоздились на каждом столе, выставляя на всеобщее обозрение грустно поникшие головки, уже роняющие лепестки, осыпающиеся пыльцой. Казалось, Лидия замечала цветы лишь пока они оставались свежими, полными красок и аромата. Чуть увядшие, они переставали ее интересовать. Лидия Ланкастер не была бесчувственной. Просто она никогда не задумывалась над тем, что стояло следующим пунктом в ее плотно составленном ежедневном графике до тех пор, пока ей не предстояло столкнуться с этим лицом к лицу. Друзья никогда не были вполне уверены в том, любят ли они Лидию вопреки ее обычной рассеянности, либо же рассеянность ее и являлась причиной их любви к ней. Во всяком случае, эта забавная черта была частью бьющего через край обаяния Лидии: например, если уж она проявила интерес к человеку, который в данный момент был рядом, то это ее захватывало настолько, что такие мелочи, как регулярный прием пищи, прогуливание собак, проводы детей в школу в положенное для этого время для нее просто переставали существовать. И Венеция обожала ее.

Вопросы, что таились без ответа в глубинах сознания Венеции целое лето, сейчас, в серый октябрьский день со сменой времен года, всплыли на поверхность.

Венеция замешкалась у края пешеходного перехода, едва замечая интенсивное движение вечернего транспорта. Внезапный порыв неприветливого ветра взъерошил волны ее густых светлых волос, и она нетерпеливо заправила их за уши. Высокая и стройная, она была одета в просторное кашемировое полупальто кремового цвета, которое Дженни прислала от Алена Остина из Беверли-Хиллз, и носила его на британский манер: с теплой подкладкой и неплотно застегнутым поясом. С охапкой бронзовеющих и желтых цветов, Венеция являла собой совершенный образ хорошо воспитанной английской девушки. Каковой она и была. И добавила со вздохом «почти». Дженни настаивала на том, чтобы она вернулась домой. «Я хочу, чтобы ты ходила в колледж, Венеция, – жестко объявила она по телефону, – я соскучилась по тебе». Самое время объявить об этом через двенадцать лет, с печалью подумала Венеция. Сейчас Лондон стал ее домом, а Лос-Анджелес – чужеземным краем. Здесь ее жизнь, упрямо подумала она, и ее будущее.

Будущее? Девушка поставила в конце большой вопросительный знак. Чем она располагала? Ей девятнадцать лет, она училась в самых лучших английских школах, имеет новенький, солидный поварский диплом. У нее пять футов девять дюймов роста, и все друзья считают ее хорошенькой. Кроме того, она – дочь Дженни Хавен.

Из проезжавшего такси нетерпеливо просигналили, чтобы она переходила дорогу, тем самым побуждая Венецию быстрее подсчитывать свои активы, хотя она не была совершенно уверена, является ли последней в их списке равным образом и последним по значению или же просто помехой. Во всяком случае, всего этого недостаточно, чтобы выстроить солидную карьеру.

Длинные ноги девушки понесли ее, точно на крыльях, когда она свернула на Кадоган-сквер. Сейчас не время застывать на вопросе о будущем. Хорошо еще, подумала она, мельком взглянув на часы, если хозяйка догадалась купить гостям поесть.

Лидия настойчиво требовала от мужчин черные галстуки к вечернему званому обеду, как говорила она, смеясь, по двум соображениям. Во-первых, изысканно одетые люди придают особый шарм всему собранию, и те, кого она удостоила приглашения на сегодняшний вечер, должны были соответствовать торжественности момента, а, во-вторых, обед давался ради важного дела – один из гостей, американец, приехавший в Лондон с кратким визитом, хотел познакомиться с английскими традициями и обычаями, которые она решила продемонстрировать ему сохраненными в Англии на должной высоте. «Я держу свое знамя, – гордо сказала она Венеции, – и Фитцджеральд МакБейн может возблагодарить Господа, что не задержится здесь подольше, ибо ему придется вытерпеть по полной форме уик-энд в загородном доме!» При этой мысли Венеция усмехнулась. Обед в эксцентричном ланкастерском доме – дело достаточно рискованное; уик-энд же в загородной резиденции славился тем, что повергал вновь прибывших гостей в совершеннейшую панику.

Перейдя через площадь и проблуждав по мощеным булыжником дворикам, Венеция наконец повернула ключ в двери беспорядочно выстроенного и окрашенного в белое здания, где со своей подружкой Кэт Ланкастер провела большую часть школьных каникул, окруженная добротой и великодушием Ланкастеров и постепенно становясь частью их большой семьи. Пусть остается, смеясь согласилась Лидия, когда Венеция и после заключительного года в Хескете, задержалась у них, тем более что Дженни настаивала на том, чтобы оплачивать комнату и питание дочери.

Зал с ковром работы Дэвида Хикса в бело-зеленых геометрических узорах, весь уставленный осыпающимися цветами, полнился зловещей тишиной.

«О, Боже мой!» – тяжелый стон вырвался у девушки, когда она оглядела гостиную. Развалившись в неудобной позе на парчовом диване рядом с потухшим камином, Лабрадор лениво вилял хвостом. Два терьера быстро засеменили к ней на коротеньких ножках, радуясь, что видят ее, и зная, что она обязательно их накормит. След от кофе, что пили прошлой ночью, уже засох на низеньком столике рядом с диваном, осталась невытертой пыль на поверхности библиотечных столов в стиле «Чиппендейл» и на георгианских зеркалах.

Венеция быстро прошла через зал – собаки жались к ее ногам – и выглянула из гостиной. Ничего! Длинный красного дерева обеденный стол, который она ожидала найти сверкающим старинными ланкастерскими хрусталями и серебром, зиял пустотой. Маленькие, в стиле модерн, часы на буфете пробили половину седьмого. Гостей ожидали в половине десятого. Ничего не было готово, и не заметно даже следов присутствия Лидии. Венеция мельком подумала об американце, неожиданно свалившемся на обед в английский дом прямехонько из краев, где все дышит покоем и упорядоченностью. Озорная усмешка осветила ее маленькое фарфоровое личико, а серо-голубые глаза хитро прищурились, когда она представила его, учтиво держащего бокал и старающегося не выказать удивления в тот момент, когда пробьют часы, а обед так и не появится. Вероятно, ему около пятидесяти, он женат, у него трое детей, их фотографию он с гордостью показывает, а у жены ровно в семь часов, конечно, тютелька в тютельку, каждый день обед на столе. В таком случае, подумала Венеция, возвращаясь в пустую комнату и следуя на кухню, мне бы лучше помочь Лидии все организовать. Девушка с новеньким дипломом повара, вероятно, в состоянии немедленно подготовить что нужно к банкету, не правда ли?

Хлопнула входная дверь, и послышался мягкий приветливый голосок Кэт:

– Это я. Есть кто-нибудь живой?

Венеция вылетела с кухни, собаки с радостным лаем опередили ее, прыгая у ног Кэт.

– Привет, милашки. – Кэт потрепала одну из них. – Привет, Венни!

Быстрый взгляд, который она бросила в сторону Венеции, уловил неприятности.

– Что случилось? Генри тебя бросил? – Веселые темные глаза Кэт поддразнивали подругу. – Нет, не говори, – добавила она, осознав, что собственно, произошло. – Мама еще не вернулась, на обед нагрянет орда народищу, еды нет, и дома погром. – Она усмехнулась, качая головой. – Типичная ситуация в хозяйстве Ланкастеров! Мама, вероятно, появится не раньше восьми часов, и следует ожидать, что все они придут через пять минут после нее.

– Только не это… Боюсь, мы очень рискуем. Забыли, что миссис Джонс удрала по своим делам на Майорку, а Мария-Терезия, несомненно, решила, что целиком ей нынешнюю затею не осилить, и тоже взяла отгул.

Кэт вздохнула. Мария-Терезия оказалась отъявленной лентяйкой, но Лидию невозможно было убедить избавиться от нее. «Подумайте о том, что у девушки во Франции бедная мать, – возражала она всякий раз, когда ей приводили примеры нерасторопности Марии-Терезии, способной любого довести до бешенства. – Что она подумает, если мы вышвырнем ее дочь на улицу и скажем, что она нехорошо себя вела?» Таким образом, Мария-Терезия осталась и помаленьку, неделя за неделей, разваливала и так не очень хорошо организованное хозяйство.

– Займись свежими цветами, убери со стола, надо прогнать Шаки с дивана в гостиной и прибраться там. – Венеция рванулась к выходу.

– Но куда ты собралась? – завопила Кэт, когда Венеция хлопнула дверью у нее за спиной.

За покупками! Если она сумеет схватить на стоянке такси, то успеет на Слоан-стрит в продовольственный магазин «Европа Фудз» до того, как его закроют. Вопрос о будущем Венеции Хавен вновь оказался вытолкнутым в глубины подсознания.

Париж, 24 октября

Парис Хавен откинулась от захламленного чертежного стола и потянулась, расправляя затекшую спину. Она работала без перерыва с полудня, а сейчас было уже почти темно. Нетерпеливо взъерошив пальцами свои длинные темные волосы, девушка взглянула на часы марки «Ролекс» в стальном корпусе, которые она, будучи левшой – обстоятельство, предопределявшее ее действия, когда она делала наброски или разрезала ткани – всегда носила на правом запястье. Часы были подарком Дженни на день рождения – еще два дня рождения минули с тех пор, и Парис вспомнила, как потряс и удивил ее этот жест матери. Сейчас ей исполнилось двадцать четыре, и она до сих пор переживала этот момент! Да Дженни и не позволила бы ей об этом забыть. «Следи за ними, – всякий раз повторяла она по телефону. – Стремись вперед, всегда старайся хорошо выглядеть и поступай так, чтобы это хорошо смотрелось со стороны. У одной тебя талант, Парис. Я знаю, ты сделаешь все, чтобы реализовать себя.»

Парис виновато спрыгнула с высокого стула, придвинутого к чертежной доске. Она пригласила Амадео Витрацци выпить с ней в восемь. Оставалось лишь пятьдесят минут. О Боже, она не представляла, что уже так поздно!

Она оглядела просторную комнату, погруженную в неприветливые октябрьские сумерки. Вечерняя мгла заволокла и город, чьим именем ее назвали, что являлось одной из эксцентричных идей Дженни – назвать так странно каждую из трех своих дочерей. Все было бы ничего, если бы в детстве они жили в Лос-Анджелесе, но жить в Париже и называться его именем оказалось столь непосильной ношей для ребенка, что воспоминания об этом до сих пор не давали ей покоя. Лишь только когда ей исполнилось шестнадцать и у нее развилось индивидуальное чувство стиля, она ощутила себя в состоянии жить соответственно собственному имени.

Длинная, расположенная в мансарде студия вместе с маленькой ванной и совсем крошечной кухней стала для нее и домом, и рабочей комнатой, обычно безнадежно захламленной множеством незаконченных и отброшенных за ненадобностью набросков и завалами из образчиков тканей. Но, несмотря на беспорядок, на всем лежала здесь – подобно самой Парис – печать манящего очарования.

Укрепив лампу над чертежной доской, девушка пересекла жилище и торопливо принялась укладывать вельветовые подушки цвета жженого сахара на шаткую древнюю кровать, купленную на те деньги, что Дженни подарила ей на последний день рождения, служившую одновременно и кроватью, и диваном в небогатом мебелью ателье. Пара старинных театральных занавесей, хорошо послуживших на своем веку и вылинявших до потери своего первоначального цвета, были разрезаны так, что часть их стала покрывалом на кровати, а другая, подвешенная на богато украшенном медном стержне, отделяла жилое пространство от «кухни» и ванной. Абрикосовый цвет полуистершейся драгоценной ткани придавал особую интимность жилой части на фоне выкрашенных в белое стен. Большую часть комнаты занимали чертежная доска, рабочий стол, груды подрамников и образчики ее собственных рисунков, где цвета полыхали столь же живо, как у Матисса, среди нарочито нейтральной обстановки.

После долгого дня, проведенного за чертежной доской, когда глаза ее уставали от яркого цвета красок, словно заклинаниями вызванных с палитры, Парис находила отдохновение в том, чтобы вечером погрузиться в почти монохромную обстановку «жилой комнаты». Когда я действительно «сделаю это», размышляла она, тогда у меня появится квартира на бульваре Сен-Жермен, вся в белых тонах (лишь чуть-чуть мерцания хрома и стали), и, может быть, несколько прелестных современных вещиц или античное стекло. Так будет! Во всяком случае, подумала она со вздохом, так должно быть.

О, Боже мой, уже пять минут восьмого, она теряла время в мечтах, а ей еще надо принять душ и привести себя в порядок. Амадео Витрацци – итальянец, и оставалась надежда, что, как обычно, он опоздает. Она скользнула за бархатную занавесь, на ходу сбрасывая с себя рабочую одежду, состоящую из джинсов и блузы. Крохотная ванная сияла белым кафелем, которым она сама облицовывала стены, кропотливо подгоняя плитки одну к другой, но раствор цемента оказался недостаточно крепким, так что теперь ей постоянно хотелось поменять местами ту или иную плитку. Когда дело касалось планировки, Парис проявляла бесконечное терпение, чего совершенно не хватало, когда доходило до практического воплощения ее замыслов.

Сегодня вечером вода была почти горячей, и душ подбодрил ее, когда она, намылив свое сухощавое изящное тело, подставила его под ласкающие длинные струи. Слава Богу, она унаследовала ноги от Дженни, и от нее же – глубокие голубые глаза. Но ресницы, густые и темные, а также молочно-белую кожу, наверное, от отца, предположила Парис.

В ателье раздался резкий звонок, заставив ее вздрогнуть. Как, неужели Амадео уже здесь? Ах, нет, это – телефон. Боже, неужели не ясно, что она принимает душ. Кутаясь в полотенце, девушка метнулась, оставляя следы на дощатом полу, к рабочему столу, где стоял телефон. Звонок оборвался. Ох, черт побери, кто бы это мог быть? Амадео предупредил, что звонить не будет… Ох, нет, пусть уж лучше позвонит. Амадео – это очень важно, он ей необходим. Или, на худой конец, ей нужен его шелк – сказочный, мягчайший, самый роскошный шелк в мире с его фабрик близ озера Комо. Атлас и крепдешин, кашмирские шелка, под которыми особенно ощущается цвет тела женщины, одетой по последней парижской моде. Если бы только она могла купить их в кредит! Ох, Амадео Витрацци, думала она, замерев подле телефона и машинально обматывая вокруг тела полотенце, как же ты важен для меня, если бы ты знал!

Сейчас она действительно опоздала. И перенервничала! Ну и черт с ним, с телефоном, надо одеться. Гардероб ее занимал одну из стен, а поскольку позволить себе купить роскошную одежду она еще не могла, то там хранилось все когда-либо ею спроектированное, и собственного пошива. Как удобно для работы, что у нее прекрасная фигура, подумала Парис, надевая сапфирного цвета блузку. Пальцы ее теребили пуговицы, она замялась и во все глаза стала рассматривать себя в зеркало – нет, не то. Блузка сделана не из его шелка, а ей не хотелось, чтобы он думал о том, что когда-то она использовала другие ткани. И цвет не тот; надо, чтобы он оценил одежду с недавно нарисованными ею узорами, от которых не стоит отвлекать внимание тем, во что она сама будет одета. Просторная юбка цвета хаки и черный вязаный жилет, широкий пояс, стройные ноги в холщовых, цвета хаки же, туфлях с завязками на лодыжках. Парис оценила результат. Шик в этом есть, но в целом не совсем сексуально. Чуть тронуть веки желтым, добавить кораллового цвета румян на скулы, слегка подкрасить губы – она готова. Ох, почти готова. Легкие брызги духов «Кристалл» – м-мм, как в раю. Настанет день, когда она сама начнет производство духов, как Шанель. Парис пристально посмотрела на висевший на стене плакат с увеличенной фотографией «мадемуазель»: упрямая улыбка освещала морщинистое старушечье лицо, подбородок надменно приподнят, широкополая шляпа под точно выверенным углом – какое очарование в восемьдесят с лишним. Вот ее идол. В мире моды она обязательно станет такой же, как Шанель, влиятельной королевой. Она это знает. Вот оно, то самое, о чем не догадывалась ни одна живая душа. Пока еще, твердо прибавила Парис.

Ах, неужели звонок? Он здесь. Сделав глубокий вдох и бросив последний беглый взгляд на свое отражение в высоком трельяже, Парис Хавен приподняла подбородок и плавными шагами пошла открывать дверь, ее миловидное личико озарилось улыбкой Дженни Хавен.

Рим, 24 октября

Индия Хавен разбирала полдюжины маленьких акварелей с венецианскими видами и, разложив их на мраморной доске камина, отступила, чтобы оценить. Пристальный взгляд ее принял критическое выражение, складки разбежались от нахмуренных бровей по обычно спокойному лбу. Живопись являлась результатом ее напряженной трехнедельной работы. Ей удалось схватить искусными мазками кисти первые осенние туманы, что спиралями вились над магическим, будто рожденным из морской пены городом и бледным прибоем. Акварели, заключенные в старинные рамки, что Индия разыскала в маленьких римских лавочках, торговавших всяким хламом, были прелестны.

Индия вздохнула. Именно это слово давало полнейшее о них представление. Прелестны. Но недостаточно хороши для крупной галереи. И, тем не менее, если выставить их в лавке Мареллы, на углу Виа Маргутта, в витрине на самом видном месте, их моментально купят.

Конечно же, карточка с гордой надписью «Акварели Индии Хавен (дочери Дженни Хавен)» привлечет толпы туристов; лавочка продаст все, что вздумается написать Индии… Марелла Ринальди – делец проницательный. Если бы Индия пришла к ней в качестве потенциального клиента, то и сама Индия, и живопись ее были бы рассмотрены на предмет торговой сделки, и ей тут же предложили бы пятьдесят процентов от продажи. Большей частью акварели купили бы американцы, чьим кумиром, несомненно, являлась Дженни Хавен. Индия никогда не переставала поражаться, какие интимные вещи знала о ее матери эта публика, частенько рассказывая такие анекдотические подробности из жизни Дженни, о которых дочь совершенно не подозревала. То, как они повстречали в Риме дочь Дженни и приобрели ее акварели, должно было бы надолго стать предметом толков на вечеринках в Иллинойсе или Техасе, когда уже сами отпуска основательно позабудутся.

Постепенно брови Индии разгладились, а настроение улучшилось, пока она собирала с каминной доски акварели, каждую из них обернув папиросной бумагой, а затем уложила в шкатулку. Там они великолепно смотрелись. Теперь перевязать позолоченную шкатулку лимонного цвета ленточкой – и будет чудесный подарок. «Воспоминания об Италии работы Индии Хавен», – с улыбкой вспомнила она слова Фабрицио Пароли. «Упакуй их красиво, Индия. Необходимо добавить последний маленький штрих, и тогда ты сможешь запросить за них на десять процентов больше». И он, конечно, оказался прав, это постоянно срабатывало. Люди так же радовались хорошенькой шкатулке с ленточкой, как и самой живописи. Да, размышляла она, укладывая шесть шкатулочек на дно просторной черной сумки и вешая ее через плечо, конечно же, покупатели останутся довольны. А шесть штук – это двухмесячная квартирная плата.

Индия бросила быстрый взгляд в огромное зеркало, что висело над камином, и моментально извлекла помаду из бокового кармана сумки. Алый блеск ее благородных линий рта сочетался с цветом нового, от Джиноккьетти, свитера; быстрый всплеск рук, чтобы поправить остроконечные локоны на макушке и косу на спине – и она готова. Или она и так хороша? Девушка неохотно повернулась и более внимательно посмотрела на свое отражение. На нее пристально глянули большие карие глаза, голубоватые белки говорили о здоровье. Маленький прямой нос и ослепительная улыбка красивого рта. Хорошенькая, решила она, а временами очаровательная – подобно собственным акварелям. Конечно, они не слишком ценятся в крупных галереях, зато среди ближайшего окружения очень популярно! Черт побери, почему же Фабрицио не влюбился в нее? Неужели потому, что рост у нее всего пять футов с небольшим? Может быть, ему действительно нравятся высокие женщины? Она с сомнением покачалась на высоких каблуках черных туфель. С торчащими вверх заостренными локонами, да на этих каблуках – разве в конце концов она не выглядит чуточку повыше? Проклятием ее жизни было то, что она родилась невысокой, не такой, как Парис и Венеция. Их обеих судьба наградила длинными американскими ногами Дженни и ее изящной фигурой. К такой фигуре подходила почти любая одежда. Развившаяся как женщина к четырнадцати годам, Индия вынуждена была ясно осознать, что, даже если бы большинство мужчин признали ее неотразимо привлекательной, у нее никогда не будет идеальной фигуры сестер.

«Маленькая и круглая, – говорила ей Дженни, – такой ты была, когда родилась. Конечно же, ты сложена, как твой отец, а не как я». Отцов не слишком часто упоминали в семействе Хавен, и Индия знала о них по сообщениям в прессе. Маленькая и круглая – хотя, слава Богу, не толстушка. И она успокоилась. Во всяком случае, на приемах для журналистов, где бывал Фабрицио, она выглядела отлично. «Джиноккьетти» – восхитителен. Итальянские дизайнеры самые лучшие. За исключением, конечно, ее сестры, Парис, хотя Парис никогда не проектировала одежду для людей с такими фигурами, как у нее. Итальянцы же, когда шьют одежду, всегда имеют в виду всамделишных женщин.

Каблуки Индии процокали по мраморным плитам, которые устилали пол Каза д'Арио. На мгновение она остановилась, восхищенная изгибами широкой лестницы с перилами из полированного орехового дерева и филигранными железными балясинами. Старинный дом, где она занимала квартиру на втором этаже, непременно скоро развалится, но его красота никогда не переставала поражать ее. Если бы у нее появились деньги, она вложила бы их сюда, чтобы возвратить этому дому прежнее великолепие, отполировать его прохладный розовый, с молочными прожилками, мрамор, покрыть позолотой железные детали, а разрушающиеся стены тщательно замазать свежей штукатуркой и обязательно убрать из зала при выходе детскую коляску синьоры Фиголи. Синьоре Фиголи вот-вот должно было стукнуть пятьдесят, но она все равно держала там коляску. На всякий случай, улыбаясь, говорила она Индии. И добавляла с намекающим подмигиванием. «Вы никогда не догадаетесь, как и мой муж». В ответ Индия с изумлением улыбалась ей. Синьора Фиголи была кротким, незаметным маленьким созданием, всегда спокойным и вежливым. Ох, ладно, подумала девушка с усмешкой, едва не задев неизменную коляску и уловив звуки, издаваемые шестью маленькими Фиголи, которые, вероятно, опять воевали друг с другом. Наверное, эти долгие итальянские полдники стали причиной демографического взрыва, все эти теплые послеполуденные сиесты с опущенными занавесками и остатками вина в недопитой бутылке.

Огромная дверь гулко захлопнулась у нее за спиной, и вот уже Индия поравнялась на улице со своим маленьким «фиатом», зорко высматривая, не появились ли на его ветровом стекле очередные зловещие желтые квитанции, и с облегчением вздохнула: нет, сегодня повезло.

Забросив сумку на крошечное заднее сиденье, девушка втиснулась в автомобиль и повела его, осторожно лавируя в потоке других машин по римским улицам. В случае удачи она сразу сдаст работы, а потом будет спокойна до того самого времени, когда начнется прием. Ей не хотелось туда опаздывать. Сегодняшний день такой важный для Фабрицио! Принадлежащие ему «Мастерские Пароли» придерживались своего собственного направления в производстве мебели, изготавливая все, от роскошных, пылающих красками обивочных тканей до лоснящихся лакированных столов, от пышных чувственных диванов для лежебок до строгого рисунка стульев, чьи линии заслуживали того, чтобы ими любовались в музее.

Пароли пользовался репутацией лучшего среди современных итальянских дизайнеров, специалистов по обустройству интерьеров. В самом начале своей деятельности он испытал влияние Эрно Сотсасса и его знаменитой «Мемфис дизайн групп», но затем умело привнес авангардистские концепции, правда, без их крайностей, в производство мебели, моментально ставшей неслыханно популярной. Индии всегда хотелось поместить «Мастерские Пароли» в капсулу времени и закопать в землю с тем, чтобы открыть их в году так 2500-м и продемонстрировать как строгий образчик того, каким изысканным был вкус в наши времена.

Высшим признаком профессионализма Фабрицио оказалась способность «гуманизировать» строгие линии, которыми он очерчивал пространство в своих проектах, что придавало его комнатам выгодное сочетание современности и старины. Например, повесил затуманенное венецианское зеркало шестнадцатого века над модерновым столиком цвета бургундского красного вина таким образом, что резная позолоченная рама отражалась в глубоком глянце столешницы, а зеркало повторяло богатый цвет стола. Он разместил единственную в своем роде шкатулку атласового дерева, инкрустированную изящными врезками из палисандра и палуба рядом со стержнем изумительной алой лампы, что парил над столом подобно огненной стреле. Вкус его был безупречен, суждения точны, а случайные причуды старины, контрастирующие с самым новейшим – просто гениальны.

Кроме того, ему исполнилось тридцать семь, и был он неправдоподобно, чисто по-флорентийски, красив, с густыми вьющимися белокурыми волосами и классическим профилем микеланджеловского Давида. Был он также женат на самой привлекательной женщине Милана, наследнице процветающего предприятия, имел двоих детей, которых обожал. А Индия вот уже почти год как стала его любовницей.

Как обычно, движение транспорта на улицах напоминало ад. Ее большущие черные пластиковые часы с серебряными звездами, обозначавшими тот или иной час, купленные за несколько сот лир в Венеции в одной из грязнейших сувенирных лавок просто потому, что ей понравился их ужасный стиль, показывали (если, задержав дыхание, внимательно следить за звездами) почти восемь часов. Индия нетерпеливо крутанула руль, и машина ее на Виа Чезаре Аугусто вылетела из мешанины автомобилей прямо на тротуар, оглашая улицу дикими звуками сигнала. Гудки других машин мгновенно начали вторить сигналу. Казалось, что каждый из участвующих в этой какофонии римских водителей поражен случившимся, а пешеходы отпрянули к стенам, образовав узкий проход и неистово крича в усмехающееся лицо Индии. «Черт бы вас побрал, – завопила она, счастливо возвращаясь к своему отличному американскому, – я опоздала!» Кажется, Индия Хавен становилась настоящей итальянкой.

Лондон

Каждая поверхность на обшитой сосновыми досками кухне в задней стороне дома была уставлена подносами и тарелками для хлеба. Кулинарное искусство требовало, чтобы свежеприготовленный майонез заправили чесноком; над раковиной опасно накренился сочащийся жидкостью дуршлаг с мясистым кальмаром, чьи щупальца должны были разморозиться – скоро, как надеялась Венеция. Пряные половинки плодов авокадо, заполненные сыром, ожидали своей очереди быть пропеченными в сливках, чтобы увенчаться венчиками из икры. Венеция молила судьбу, чтобы гость из Америки не оказался слишком большим знатоком икры. Блюдо с рассыпчатым рисом украшали кусочки красного, желтого и зеленого перца, а хрустящий свежий зеленый салат в высокой стеклянной чаше пребывал в ожидании, чтобы заблестеть наконец под струями великолепного оливкового масла из Прованса и превосходного, с ароматом полыни, уксуса из белого вина.

Венеция отступила на шаг и с удовлетворением все оглядела. Щупальца кальмара, если их потыкать вилкой, уже почти готовы и без варки, равно как плоды авокадо и десерт. А если сделать уступку всем известной привязанности американцев ко всяким там сладостям, то можно напрячься и приготовить шоколадное суфле; смесь уже почти готова, остается разбить единственное яйцо, чтобы добавить туда белок.

Часы показывали без десяти девять, когда Венеция сняла кухонный фартук в голубую и белую полоску, и одновременно дверь в кухню с треском распахнулась. В проеме виднелась рука с длинным бокалом шампанского.

– Это тебе, – сказала Лидия, и в голосе ее слышалось раскаяние. – Я прощена?

Венеция засмеялась.

– Если шампанское хорошее, я прощу тебе все, что угодно.

– Самое лучшее у Роджера, – осторожно показалось лицо Лидии с извиняющимся выражением.

– Когда я его открыла, ему стукнуло шестьдесят девять. – Быстрый взгляд ее зеленых глаз мигом охватил столы. – Все смотрится так, что для тебя любая награда мала. Ох, Венни, дорогая, это же настоящий пир. Ты такая мастерица! Курс поварского искусства не прошел для тебя даром.

– Интересно, Лидия, – сказала Венеция, смакуя шампанское, – а что ты хотела предложить гостям сегодня вечером?

Лидия, смущаясь, достала из сумки сверток и вынула оттуда огромный кусок говядины на реберной косточке.

– Я думала, это сойдет… Американцы ведь любят говядину, правда? Я как-то не подумала об этом проклятом времени, что уйдет на готовку! И, если уж говорить о времени, надо спешить и принарядиться. Оставь это все, Венеция. Иди и расслабься в ванной, наведи красоту. Роджер сам займется винами, а Кэт накроет стол и поставит цветы. Цветы! Ох, Венни, что бы я без тебя делала? Огромное спасибо.

Лидия порывисто обняла ее, и Венеция доверчиво прильнула головой к ее щеке. Это было то подлинное, чем она так дорожила.

Зайдя в ванную комнату, Кэт добавила в воду гардениевое масло, и вот теперь Венеция, потягивая ледяное шампанское, лежала в теплой ароматной воде. Казалось, она никогда не знала никакого другого душевного пристанища с тех самых пор, когда была еще совсем маленькой. Не знала, пока не встретила Кэт. Одинокое дитя, поступив в Хаскет в свои двенадцать лет, Венеция была не новичком в английских закрытых пансионах. В нежном семилетнем возрасте Дженни впервые поместила ее в допотопную, но престижную школу Бёрч-Хау в центре графства Беркшир. До сего дня Венеция помнит, как в первый раз увидела там общую спальню с железными кроватями, накрытыми розовыми покрывалами из линялого хлопка, на каждом из которых резвились нарисованные медвежата и разные другие зверушки; одно из покрывал было очень старым, разграфленным в клеточку, и ткань его казалась истончившейся от постоянных прикосновений нежных маленьких пальчиков. Девушка вспомнила тянущее ощущение в животе, когда глаза ее, скользнув по отлично натертому, но выщербленному полу, остановились на маленькой, с двумя отделениями, тумбочке, одной из тех, что стояли у каждой детской кроватки, и ожидавшей теперь того, чтобы поступить в полное ее распоряжение. На каждой из расставленных с военной методичностью тумбочек лежали щетка для волос и гребень, а также стояло по оправленной в рамочку фотографии с улыбающейся семейной группой.

Венеция в отчаянии вцепилась в руку Дженни. После трех полных свободы и наслаждения лет, проведенных в школе Монтессори в Малибу, это место казалось тюрьмой.

– Смелее, смелее, дорогая, – твердо сказала Дженни. – Помни, что здесь ты потому, что твой отец – британец, и ты должна научиться вести себя, как настоящая леди. Я не хочу, чтобы кто-либо из моих детей кончил так, как кончает лос-анджелесское киношное отродье. Во всяком случае, будет занятно, вот увидишь.

Семилетней девочке предоставили в полное владение пустую кровать, и Венеция заинтересовалась судьбой той счастливицы, что покинула эту спальню, называвшуюся «Нежность».

– Каждая из наших спален носит имя тех качеств, которые школа надеется привить нам, – с важностью объявила юная проводница, подмигнув Венеции. – Нежность, Спокойствие, Симпатия, Доброта и Скромность.

– А что с ней случилось? – спросила Венеция тоненьким голоском, указывая на освободившуюся кровать, теперь принадлежавшую ей.

– Ох, эта Кандия. Она была обманщица. Приехала ее тетя и забрала домой. А ее семья живет в Гонконге. Думаю, мать захочет оставить там Кандию до тех пор, пока та не подрастет, чтобы поступить в школу для больших. Все наши семьи живут за границей.

Высокие, истинно британские интонации девочки, ее протяжные гласные звучали для Венеции подобно неведомой музыке.

– Ну, вот видишь, – воскликнула Дженни с триумфом в голосе, – я же тебе говорила, что ты здесь не единственная малышка без семьи.

– Ты привезла с собой пони? – вдруг поинтересовалась девочка, чье имя было Люси Хоггс-Маллет. – Большинство из нас привезли их с собой.

– Пони? – Лицо Венеции выразило удивление. Она умела плавать, как рыба, получив свой первый урок в голливудской школе плавания, когда ей исполнился всего лишь год. В полтора года она чувствовала себя в воде в большей безопасности, чем когда стояла обеими ногами на суше. Она победоносно махала Дженни, когда та вместе с другими родителями следила через иллюминатор за успехами своего отпрыска. В пять лет она взяла свой первый урок по теннису, уже зная, как правильно держать ракетку. Она обладала жестким ударом левой и умением не спускать глаз с мяча; ни в школе, ни на Побережье никто не играл в бейсбол так, как она. Но пони! В Малибу, в доме на Побережье, не предусматривалось помещения для пони. Случайные «прогулки на пони» на маленькой ярмарке в Беверли-Хиллз перед тем, как ее закрыли, а на этом месте выстроили больницу и торговый центр – вот и все, что она знала о пони, не больше, чем о лошадях.

– В конце недели получишь пони, – пообещала Дженни. – Какой цвет тебе нравится?

Она спросила так, будто речь шла о выборе цвета материала на новое платье.

– Я не знаю – Венеция находилась в сомнении. Она была вовсе не уверена в том, что ей хочется пони.

– Они ведь, кажется, довольно большие и лягаются?

– Хорошо, только серого не надо, – посоветовала мудрая Люси. – Он сразу вываляется в грязи, и годы нужны, чтобы его вычистить. У меня гнедой, – сказала она с гордостью, – самый лучший цвет.

– Значит, будет гнедой – решила Дженни, убирая с тумбочки Венеции щетку и гребень и ставя свою фотографию в серебряной рамочке, снятую Аведоном для журнала «Вог».

– Нет. – Исполненный неподдельного чувства протеста голосок Венеции оборвался, когда она оттолкнула фотографию. – Нам разрешается держать только один снимок, и я хочу другой.

Девочка поставила снимок, сделанный во время ее последнего дня рождения перед домом в Малибу, на Побережье. Он сопровождал ее с тех счастливых времен постоянно. Дюжина малышей с перепачканными лицами, в шляпах смотрели в объектив фотографа, а группа родителей, случайно попавших в кадр, улыбались на заднем плане.

– Это мой дом, – объявила она доверительно английской девочке, – а вот мои друзья.

– О, ты живешь на берегу моря. Какая прелесть!

То высказанное в простоте великодушие, с каким Люси Хоггс-Маллет признала, что мир Венеции достоин того, чтобы его полюбить, вызвал у той улыбку, и Венеция почувствовала себя лучше. Воспользовавшись удобным случаем, Дженни исчезла, чтобы еще раз переговорить с начальницей школы, а потом, после бурных и быстрых прощаний и поцелуев, уехала. Кроме коротких каникул, Венеция с тех пор больше никогда не жила в материнском доме.

Школа Бёрч-Хаус стремилась воплотить в жизнь добродетели, провозглашенные в названиях ее спален, и пятьдесят населявших их малышек находились в мире низеньких деревянных парт и учебников целый день, но с половины четвертого они оказывались свободными. Свободными, чтобы покататься на пони, понаблюдать за пестрыми морскими свинками и потискать кроликов, которых, подобно им самим, выпускали из клеток, дозволяя побегать на широких газонах, пошелестеть молодой травой, следуя за резвыми ножками своих хозяек и повинуясь их нежным ручкам. Земли, принадлежащие школе, простирались до берегов Темзы, и летом иногда разрешали искупаться в ее зеленоватых водах, так непохожих своим холодом на известные Венеции голливудские плавательные бассейны.

Летние каникулы она проводила дома с Дженни, но было проблемой, куда себя деть во время более коротких каникул. Иногда она садилась на самолет в аэропорту Хитроу, и в Женеве, Риме или Ницце лимузин уносил ее, чтобы встретиться со старшими сестрами в одном из больших отелей. Потом туда приезжала Дженни, и они оказывались все вместе. Тогда жизнь становилась совершенно другой. С ней и с Парис, и с Индией обходились словно с принцессами: какие-то господа из кинокомпаний стремились справиться об их самых дорогостоящих желаниях с тем, чтобы всё немедленно оплатить; управляющие гостиниц разрешали везде бегать; горничные в номерах покупали огромные порции мороженого, а очередной приятель Дженни старался использовать все свое обаяние, чтобы ни в чем не вызвать негодование капризниц. Но негодование так или иначе проявлялось, и продолжалось все до тех пор, пока сама Венеция не влюбилась где-то в тринадцать лет и не поняла, что имела в виду Парис, когда говорила: «Мы не должны ревновать Дженни. В конце концов, если бы у нее не было друзей, то и нас никого здесь бы не было».

Парис исполнилось семнадцать, и Венеция с Индией не спорили, внезапно ощутив ее уверенность в том, о чем она говорила. Она казалась им гораздо более старшей и такой умудренной. «Как тебе швейцарская школа?» – завистливо любопытствовала Венеция, восхищаясь сухощавой изящной фигурой Парис, ее маленькой грудью и отливающими глянцем волосами. Во всяком случае, одевалась Парис так, что одежда украшала ее, и если на ней не было школьной формы, то она прибегала к помощи обширного гардероба, где калифорнийский спортивный шик сочетался с французским стилем, а итальянский подбор красок заставлял оборачиваться на нее. Она привила сестре умение различать безвкусицу, и хотя Венеция клялась отказаться от пудингов, когда в школе с наступлением холодных зимних дней продолжатся занятия, но Парис и ее стройная, восхитительная, казалось, излучающая свет фигурка куда-то отдалялась в Англии, а школьная еда становилась необыкновенно привлекательной. Пудинг же был соблазнительнее, чем любые увещевания сестры. Ну, зачем же отказываться, убеждала себя Венеция, и так продолжалось до тех пор, пока у нее не начал пробуждаться интерес к противоположному полу. Вот тогда пудинги и щенки растаяли для нее в дымке любовных грез, а миленькое пухленькое личико утончилось, сделавшись хоть и угловатым, но скромным повторением выразительного лица Дженни Хавен.

Не так уж и плохо было время, проведенное в школе Бёрч-Хаус, где большая часть девочек происходила из семей военных и дипломатов, но когда она переехала в Хескет, то пребывание там и каникулы стали куда как тягостнее.

Половину семестра там она провела в доме начальницы, на первом этаже, и, несмотря на доброту мисс Ловелес, долгий уик-энд казался невыносимым. Кроме того, девочки почему-то думали, что она шпионит в пользу директрисы и с присущей юности жестокостью исключили ее из обычных девчоночьих компаний с их поистине сестринскими привязанностями и крепкой дружбой. Конечно же, они знали и про ее мать. Все разговоры мгновенно замолкали, когда она входила в комнату, а долгие взгляды вместе с шепотом провожали ее, когда она выходила. Только впоследствии узнала она о полуночном пиршестве, устроенном на средства новичков, или о тайне Мелиссы Карр, осмелившейся пронести в школу две бутылки шампанского. Венеция пребывала в отчаянии: ее так надежно изолировали от всех школьных радостей, и если ей невозможно находиться со всеми вместе, то пусть лучше она вернется в Лос-Анджелес, вернется к Дженни. Но на ее отчаянные письма мать отвечала с не поддающимся логике хладнокровием, посылая ей всякий раз коробку с восхитительными калифорнийскими платьями от Теодора или Фреда Сигала, никак не похожими на те, что носили остальные девочки. И Венеция не надевала их, боясь, что либо ее засмеют, либо начнут завидовать.

Кэт Ланкастер буквально спасла ее от всего этого ужаса. Рано вернувшись после уик-энда и обнаружив Венецию в одиночестве среди бестолково выстроенного дома, что служил пристанищем для сорока других соучениц, Кэт ощутила укол жалости и вины. Она не знала, какое чувство заставило ее вернуться пораньше и толкнуло в спальню, где Венеция сидела на кровати одна-одинешенька.

– О, Венни, – неожиданно для себя закричала она. – У меня получился такой замечательный уик-энд, масса вкусной еды, и собаки были, как обычно, просто прелесть, а мама забыла, что мы пригласили этих французов на вечер в субботу, и мы уже в восемь были дома. Я уступила свою комнату, и сама спала на полу в спальном мешке. Вот смеху-то! Мама с ума сошла – позабыла и то, что мы пригласили на ужин епископа, а в кладовке ничегошеньки. А у епископа слабость – хорошо поесть. В холодильнике лишь замороженный кусок. Знаешь, что она сделала? Накачала его лошадиной дозой джина, а сама полетела на кухню, чтобы быстренько приготовить что-нибудь и, конечно, сварила то единственное, что было в холодильнике – мясо, которое мы берем у мясника специально для собак. Добавила травки, полбутылки красного вина, подала, и через сорок минут епископ говорил, что никогда не пробовал мяса, приготовленного настолько замечательно. Представляешь, он ел мясо для собак! – засмеялась Кэт. – Единственное, что беспокоило нас – то, что мы тоже должны были есть, зная, что мы едим!

Незаметно для себя, Венеция стала смеяться вместе с Кэт.

– Ужасный был вкус?

– Да нет, ничего, только эта винная добавка, по-моему, все испортила. Что ты делаешь в следующий уик-энд?

Кэт откинулась на кровать Венеции, рассматривая ее из-под полуприкрытых век. Действительно, хорошенькая, думала Кэт, но с такой матерью, как у нее, кто бы не был таким? Она вспомнила о своей матери, Лидии. Продолговатое, изящной лепки лицо, широкая улыбка, ясные, проницательные зеленоватые глаза и волны рыжеватых волос. Скорее привлекательная, чем красивая, но, хотя казалось, что она никогда над этим не задумывалась, всегда выглядела почти красавицей. Прогуливала ли она собак в зеленых туфлях с высокими каблуками от Веллингтона, одетая в такой же зеленый жилет, или одевалась в тафту и шифон к очередному обеду, она неизменно обладала качеством «подлинности». Тем самым, которого напрочь была лишена Венеция. Она нигде не была своей. Американка ли она? Или же все-таки англичанка? Кэт почувствовала себя еще более виноватой – они не позволили ей стать англичанкой, и все проведенное в школе время та оставалась одна. Раз в году Венеция уезжает к матери в Калифорнию или накоротке встречается с ней и с двумя сестрами в Европе. Вот и все, что Кэт знала о ней.

– Венни, – вдруг сказала она, внезапно поднявшись и обняв колени, – почему бы тебе не поехать ко мне домой, когда будет большой отпуск – это через неделю – сразу после экзаменов? У нас готовится праздник.

Озадаченная Венеция смотрела на нее во все глаза. Та назвала ее «Венни», у нее, кажется, появилась подруга. Кэт пригласила ее домой на каникулы, и у нее изменилась жизнь.

Венеция спокойно нежилась в ванне – вода становилась прохладнее – когда звон дверного колокольчика вторгся в ее воспоминания. Она вскочила, забеспокоившись. Господи, гости уже на пороге, а она даже не одета! И что ей лучше надеть? Девушка быстро вытерлась и подбежала к шкафу. Сегодня вечером все гости—люди старше ее. Кэт ушла в театр, а это значит, что Венеция будет единственной юной особой. Раздумывать некогда, надо бежать на кухню, чтобы там за всем присмотреть. Оставался слабый проблеск надежды, что вернется Мария-Тереза, чтобы помочь. Как не хочется, чтобы почетный гость узнал, что она американка, внезапно решила Венеция. Сегодня вечером ей хотелось бы стать настоящей англичанкой, Ланкастер, а не Хавен. Гофрированные розовые оборки от Лауры Эшли выглядели чересчур уж по-деревенски, да и красный шелк от Джорджо облегал ее так, что одно плечо оголилось слишком уж на манер Беверли-Хиллз. Оставить этот эксцентричный, кремового цвета жилет от Джозефа с шелковыми серыми вставками? Или надеть этот желтый, традиционный, давнишний любимец, в котором она всегда чувствовала себя удобно? Венеция колебалась, который выбрать из двух. Ох, черт с ним, подумала девушка, хватая кремовый, почему бы и не выглядеть эксцентричной, в конце концов, ведь она – одна из Ланкастеров! Венеция провела по векам сверкающие розовые линии, подкрасила розовым резко выступающие угловатые скулы и превратила свой хорошенький ротик в расцветший розовый лепесток. В какой-то момент она заколебалась, не раскрасить ли ей и белокурые волосы розовым, испытывая острое побуждение шокировать гостей, с полнейшим избытком юности, украшающей себя так, как ей хочется и не заботящейся о том, кто что подумает. Лидия внимания не обратит, зато на американца это сможет произвести впечатление, и она решила не делать так. Было самое время, чтобы проскользнуть на кухню и убедиться, что Мария-Тереза все-таки вернулась, и возникла возможность передохнуть. Плоды авокадо покоились в печи, указания о том, что вынимать их надо через пятнадцать минут, даны, и Венеция окончательно освободилась от всех забот.

Гостиная гудела от вежливого щебетания и раздававшихся там и сям истинно английских высокоголосых женских смешков и милых джентльменских комплиментов, в оборотах которых ощущалось, что произносившие их прошли хорошую школу публичных выступлений. Венеция остановилась в дверях, зорко оглядывая сцену. На обедах Лидии никогда не пахло чопорностью, раскованность присутствовала с самого начала. Строгие костюмы не мешали свободному общению, а большинству из гостей, без сомнения, было не более двадцати и одеты они все были тоже «правильно». В своем артистическом жилете Венеция ощутила себя вдруг довольно неловко.

Один из стоящих в стороне мужчин показался ей буквально выходцем с другой планеты. И было это вовсе не потому, что рубашку его покрывали два ряда рюшей, видимых в великолепном разрезе пиджака, нет, притягивало именно его лицо. И, хотя Венеция старательно скользила взглядом по всей комнате, она не могла не отметить его вызывающего обаяния.

– Ах, Венни, дорогая, – Лидия поспешила к ней. – Иди и познакомься с мистером МакБейном. – С улыбкой она повернула ее к блестящему молодому человеку.

– Это Венеция Хавен, наша «постоялица», – мило объявила она, – и также – к счастью для вас – хозяйка сегодняшнего вечера. Венеция, это Морган МакБейн.

– О… – Венеция растерянно улыбнулась, – но я думала… вы же должны быть старше? – озадаченно спросила она. Сильная теплая рука Моргана МакБейна держала ее руку.

– К сожалению, мой отец не смог прибыть и прислал меня в качестве заместителя. Чему я очень рад.

Восхитительный свет его глаз, таких же голубых, как у нее. Венеция непроизвольно улыбается в ответ, душа ее витает где-то в эмпиреях. А какие у него, прямые и светлые волосы, будто выжжены ярким солнцем, а кожа такая загорелая… Он выглядит, думала она, как настоящий американец, что ходит под парусом и на удивление хорошо плавает…

– Так это вы приготовили этот чудный стол? – в его глубоком голосе слышалась озадаченность.

Венеция рассмеялась:

– Да, надеюсь, вы получите удовольствие от обеда.

– Уверен, так оно и будет, но обещайте, что сядете рядом со мной… – Жестом заговорщика он указал на прочих гостей. – Догадываюсь, что мне потребуется здесь некоторая помощь.

Венеция, колеблясь, смотрела на него разрушительным взглядом больших глаз Дженни Хавен.

– Посмотрю, что я смогу сделать, – неопределенно пообещала она. Затем с достоинством прошла в гостиную, чтобы расставить стулья для гостей, и далее – на кухню, где оставленные в печи плоды авокадо были уже почти готовы. Внезапно она ощутила, как хороша жизнь.

Париж

Амадео Витрацци опоздал только на пятнадцать минут. Неплохо для итальянца, подумала Парис, разливая шотландский виски для гостя и кампари с содовой для себя. Она бросила на него взгляд из-под опущенных ресниц, расставляя стаканы на японском подносе, покрытом черным лаком. Амадео прислонился к массивному центральному брусу, что поддерживал потолок ее студии в мансарде, и осматривался вокруг с довольной улыбкой на губах. Это был привлекательный мужчина с ровным загаром, полученным летом на собственной вилле в Сен-Тропезе, густо-темными волосами и острыми зеленоватыми глазами, не упускавшими ни одной мелочи, когда он изучал это место, бывшее для нее одновременно и домом, и работой. Сколько ему лет, хотела бы знать Парис. Но определить было трудно. Он был строен, но не стройностью молодости, а, скорее, как человек, хорошо заботившийся о своей внешности. Может быть, ему сорок, может быть, сорок пять, решила Парис, вновь бросая ему благосклонную улыбку и приближаясь с подносом с напитками.

– Виски со льдом и содовая, синьор. Амадео Витрацци посмотрел на нее оценивающим взглядом. Его радовали хорошенькие женщины, а нынешняя была просто прелесть… но совершенно не в его вкусе. Он предпочитал несколько более округлых, с формами попышнее, с более полной грудью, таких, какой была Джина, когда он женился на ней. Джина, конечно, само совершенство, сочная, почти толстая, молодая девушка-итальянка, но это было двадцать пять лет назад. После рождения пяти детей Джина стала более чем толста, а сейчас уже наметился внук. Первый. Амадео исполнилось сорок девять, и он несколько нервничал, сознавая, что вплотную подошел к пятидесяти. Он улыбнулся Парис улыбкой, выражавшей интимное доверие, когда потянулся за предложенным ему стаканом. Он чувствовал себя неуютно рядом с этой молодой женщиной, даже если она и несколько, на его вкус, худощава, но этот сексуальный улыбающийся рот…

– Мне нравится твой дом, Парис. В нем есть шарм. – Он опять откинулся, прислонившись к черному деревянному брусу, и оглядел комнату. Белые стены, черные брусья, водопроводные трубы, пересекающиеся крест-накрест и покрытые потрясающей изумрудной зеленью. Ничего ценного, если не считать старой кровати. – Миленькое местечко, точно. – Он обвел комнату рукой, в которой держал стакан.

Парис пожала плечами.

– Выбирала моя сестра. Она в этих вещах понимает. Я же знаток только одежды.

Взгляды их встретились, и он уловил в ее голубых глазах напряженность в сочетании с затаенной осторожностью. Она незаметно кусала губы, и Амадео почувствовал во всем этом непонятную ему нервозность. Он удивился. Из-за чего бы могла нервничать дочь Дженни Хавен?

Черная итальянская лампа, изогнутая над чертежным столом, развернута была так, что высвечивала находившееся в тени пространство для работы, и внимание Амадео автоматически переключилось на разбросанные там рисунки.

– Хочешь сейчас посмотреть мои работы? – Рука Парис легонько лежала в его руке, и он снова улыбнулся ей в глаза.

– Почему же нет, cara? Давай посмотрим, что там у тебя. – В его тоне чувствовалось снисхождение, и Парис по голому деревянному полу быстро подбежала к столу. Здесь обретался ее подлинный мир, место ее надежд и мечтаний, полетов воображения и вдохновения, ее фантазий и замыслов. И, конечно, стимул ее честолюбия. Парис знала, что она талантлива. Она знала свои реальные возможности для настоящей, пусть и тяжелой работы. Она бесконечно верила в себя. Все, что ей было сейчас необходимо – это чтобы кто-то еще поверил в нее так же сильно, как она верила в себя.

Амадео почувствовал у себя на щеке ее легкое дыхание, когда они вместе склонились над столом, где она разложила свои наброски. В них, без всякого сомнения, ощущался ум. Они были оригинальны – иногда даже слишком. Он смотрел профессиональным взглядом, невольно прикидывая, за какую цену можно было бы продать такую одежду… вызывающую и волнующую.

– Ты можешь предложить кое-что из этого в дома, где шьют одежду для молодежи. В такие, как на Плас де Виктуар, например. Приготовь образчики и пройдись по домам мод, cara. Уверен, там будут рады попробовать с ними заняться.

Глубокие темно-голубые глаза Парис расширились от ужаса.

– Ой, но это же целое направление в моде. Я должна сделать коллекцию полностью. Разве ты не видишь, Амадео, тут все сочетаемо: цвета, ткани, общее ощущение.

Амадео запрокинул голову и расхохотался:

– Да ты хочешь начать сразу с вершины, Парис Хавен?

Его глаза издевались над ней, и, к своему ужасу, Парис почувствовала смущение. Merde, сердито подумала она, ведь я преодолела стыд и робость, чего же я стыжусь сейчас? Люди и раньше смеялись надо мной. Она угрюмо повернулась к нему.

– Почему бы нет?

Ее голос слегка дрожал, и Амадео мог созерцать точеные линии ее профиля. Ее полный чувственный рот не гармонировал со спортивной стройностью ее тела, придавая чуть больше эротичности ее лицу. Надо ее успокоить, решил он, взглянув на часы. Время еще было, а она казалась ему все более занятной.

– Почему бы нет? – повторила Парис, повернувшись к нему лицом. – А как же еще начинать?

На этот раз Амадео скрыл улыбку. Стало ясно, что дочь Дженни Хавен следует много чему поучить.

– В удобной позе, cara, – сказал он, обнимая ее за плечи и подводя к кровати, преображенной в роскошный диван. – Пойдем, присядем здесь и обсудим все вместе. Скажи мне, чем я могу помочь.

Парис почувствовала, как тяжесть беспокойства и напряжения покинула ее, словно развеянное ветром облако. Ему на самом деле понравились рисунки, значит – он поможет. По какой же иной причине хочет он знать, какая помощь ей нужна? Она великодушно подлила виски в его стакан, а себе добавила доверху кампари, следя за поднимающимся тонким зеленым ломтиком лимона. Медленно пригубила вино, радуясь его горьковатому привкусу.

– Видишь ли, Амадео, – начала она, – я знаю, что могу добиться успеха. Три года я проработала в крупных домах мод. Я делала все. Строчила швы, подгоняла друг к другу детали, обучаясь, как снимать копии с выкроек, я размышляла над умением мастерски кроить и даже приготовила наброски для трех последних коллекций. Мои проекты имели успех! Но, конечно, не потому, что это были мои проекты. Я не могу больше выносить жесткий диктат домов моделей. Мне нужно развивать свой собственный стиль. И сейчас я чувствую, что он у меня есть.

Амадео взял ее руку и осторожно задержал в своей. Кожа была мягкой, пальцы длинные и прекрасно очерченные, он слегка погладил ее. В голосе Парис слышалась страсть, рожденная нетерпением. Когда она говорила, он следил за ее ртом, и возбуждение его росло.

– Продолжай, крошка, расскажи мне все, – прошептал он, поднеся ее руку к своим губам.

Парис едва ощутила этот легкий поцелуй. Ее занимали собственные мысли, собственные желания. Амадео Витрацци сидел здесь, сейчас, у нее, он слушал ее, и она должна была непременно убедить его.

– У юности свои понятия об элегантности, Амадео. Тут требуется одежда с большей свободой выражения, детали, допускающие возможность различных комбинаций с тем, чтобы все вместе еще и смотрелось как целое. На этой концепции я и построила свою коллекцию, и вот почему все должно смотреться вместе. Это невозможно распродать по магазинчикам или выставить порознь по всей стране. Мои вещи будут выглядеть ужасно, если такое случится. Для них нужны молодые подвижные тела, нужна жизнь. Мы с тобой знаем, что главное в искусстве шить хорошую одежду – это линия, ткань и цвет. Я прошла очень жесткую и серьезную школу ученичества, где разгадывала тайны этих составляющих для того, чтобы применить их в моих собственных проектах. Они должны оказывать буквально осязаемое воздействие, а для этого я использую контрасты тканей. Мне просто необходимы мягкие, как масло, замши, настоящее полотно – то, что можно мять, хлопковые нитки, которые кажутся хрустящими при прикосновении к коже. И шелк, Амадео, шелк, мягчайший, эротичнейший, самый роскошный в мире. Тот сорт, который выпускаешь только ты, Амадео.

Амадео облокотился на подушки, снисходительно следя за ней. Какое дитя, такое порывистое, такое увлеченное своими идеями…

– Покажи мне, cara, покажи, что ты имеешь в виду, – предложил он успокаивающе.

Парис легко вскочила на ноги. Сейчас на ее лице сияла счастливая улыбка.

– Подожди, – бросила она через плечо, – подожди минутку, я приготовлю наброски и образцы.

Волны ее длинных черных волос развевались за ней, когда через комнату она пробежала к столу. Они казались столь же мягкими и податливыми, как его собственные шелка.

– Вот, посмотри! – Она наклонилась ниже, чтобы показать ему особо подобранный цвет и изменение фактуры, то самое, почему все должно было быть выполнено именно в шелке, той единственной ткани, которую она сочла возможным использовать.

Амадео обнял девушку за плечи, и волосы ее слегка задевали его. От нее исходил такой нежный, такой трепетный аромат, теплый, но не душный. Его это завораживало, ведь это был запах ее кожи, а не духов. И чем ближе, тем прекраснее казалась ее кожа, тем нежнее аромат…

Парис оторвала взгляд от набросков.

– Ну, как, Амадео, что ты думаешь?

– Роскошно, cara, великолепные проекты и замечательные краски. У тебя действительно талант по части новых идей.

Парис благодарно обняла его за шею и порывисто прижала к себе.

– Конечно, такая я и есть, Амадео; чтобы это понять, необходим именно твой гений! Я собираюсь схватить судьбу за хвост, Амадео Витрацци, – она отстранилась, руки скользнули к нему на плечи, – но мне не обойтись без твоей помощи.

– Моей помощи? – Пристальный взгляд мужчины оставался насмешливым, когда он обеими руками обнял ее. – Чем же я могу тебе помочь, Парис?

Парис почувствовала себя неловко, мгновенно оценив свое положение. Руки его ласкали ей спину, лицо, шею… Нет, слишком близко. Она отстранилась.

– Мне нужен кредит, Амадео. – Она выскользнула из его объятий и, оказавшись на свободе, стала шарить среди разбросанных на полу набросков, что лежали у ее ног, пока не нашла список того, что ей было необходимо. – Мне не обойтись без твоих тканей, но мне также не поднять дела без кредита, месяцев на шесть. Мне нужны хорошие деньги, Амадео. И только твои ткани дадут нужный эффект. Они самые лучшие, я не смогу, повторяю, воспользоваться какими-либо другими.

Амадео знал, что его ткани самые лучшие. Но он также знал, что они чрезвычайно дорогие. Он был бы дураком, предоставив ей кредит; только большие дома мод осмелились бы пойти на такое, да и то не на шесть месяцев. И почему бы дочери Дженни Хавен не попросить кредит еще где-нибудь? Конечно, мать должна будет поручиться за собственное дитя…

– Знаешь, у тебя ведь должно быть готово несколько экземпляров, – начал он уклончиво, – ну, чтобы показать покупателям?.. Разве нет ничего, что бы и я мог посмотреть сейчас?

Парис заколебалась.

– Они не из твоих тканей, – сказала она, наконец, – поэтому ты не сможешь оценить их по достоинству. Обожди минутку.

Она метнулась с дивана, и он неохотно выпустил ее руку, поглощенный зрелищем юного тела, когда она подбежала к бархатной занавеси и открыла одну из прикрытых ею ниш.

– Здесь, вот это… и вот еще. А вот это – мое любимое.

То, что она держала в руках, выставив на его обозрение, смотрелось бесформенно, и это еще больше усложняло ситуацию. Увиденное ничего не говорило ему, и Парис уловила выражение озадаченности на лице Амадео, скрытое за вежливо-любезной миной.

– Ох, я же говорила тебе, – сказала она в отчаянии, – все надо смотреть только когда оно надето.

– Но, дорогая моя Парис, пожалуйста, надень это. Парис без колебаний скользнула за занавес. Она чувствовала, что задыхается от возбуждения. Неужели она сейчас будет показывать свою одежду? Амадео был ее первым зрителем, и ей хотелось услышать его похвалу. Набросив одежду на плечи, она просунула ноги в туфли на высоких каблуках. Осталось поправить юбку, тряхнуть головой, чтобы придать волосам небрежный вид, и – готово.

Амадео смотрел на нее во все глаза, когда она предстала перед ним в серебристом сиянии старой бархатной занавеси абрикосового цвета. Резкая прямая линия разграничивала ее открытые плечи и серый шелк, что едва касался талии, образуя зигзагообразную кайму в двух дюймах от элегантных колен Парис. Ленты и ромбы из мягкой замши делили юбку по диагоналям. Парис медленно повернулась, чтобы он увидел ее спину, где шелк ниспадал вниз, а V-образный разрез тянулся почти до талии. Она права. Это великолепный костюм. Но восторг в глазах Амадео относился к девушке. Он ошибался, полагая что та чересчур худа; все линии ее тела оказались совершенны, во всяком случае, все было так, как надо. Он поднялся и обошел вокруг нее. Ему нужно коснуться ее, ощутить, какая она. Соски проступали под серым шелком, а приоткрытые губы испытующе улыбались.

– Прекрасно, cara, удивительно, – шептал он, взяв ее за руку и привлекая к себе. – Ты права, у тебя есть своя манера.

– В самом деле, Амадео? Тебе правда нравится? Амадео подался вперед и нежно поцеловал ее в губы.

– Я полюбил это, cara, и на тебе оно смотрится восхитительно.

Парис пристально смотрела в его глаза, такие же широко раскрытые, как у нее самой. Дрожь возбуждения пробежала по ее телу. Он полюбил сделанное ею. Руки Амадео лежали на ее голой спине, и он обнимал ее все крепче и все нежнее целовал в шею, легко и нетребовательно, и все же она ощущала трепет страсти, когда он все теснее прижимался к ней.

– Скажи мне, – шептала она, – скажи, Амадео, тебе понравилось платье… это эротично, не правда ли, Амадео? Все, что я задумала, похоже на то, что ты видишь, потому-то моя одежда обязательно будет иметь успех.

Рука Амадео скользнула по ее груди, скрытой под серым шелком. Парис спокойно рассуждала о своих проектах, об этом проклятом платье, когда единственное, чего ему хотелось сейчас, так это разорвать дурацкий наряд. Он давно не испытывал ничего подобного, даже Олимпи не приводила его в подобное состояние.

Его эрекция достигла твердости скалы и пульсации такой силы, что он не мог больше ждать.

Парис засмеялась, когда он прижимал ее к себе; она ощутила пик возбуждения, ведь ослепительное будущее, что открывалось сейчас перед ней, зависело от того, насколько Амадео понравились ее работы и даст ли он ей кредит. Возможно, он сделает больше: вдруг она сможет уговорить его взять ее к себе деловым партнером. Пальцы Амадео слегка сжимали через шелк ее соски, а рот, которым он до этого жестко прижимался к ней, скользнул вниз. Не оставалось сомнения в том, чего ожидал Амадео Витрацци. Парис чуть отклонилась, позволив платью ниспасть с ее плеч, отстраненно ожидая, когда его смуглая рука опустится к ней на грудь, и ощутила первый порыв пронзившего ее чувственного возбуждения, когда его язык коснулся сосков. Почему бы нет? – словно во сне подумала она. Если он этого хочет, он это получит – и это будет самым потрясающим из всего испытанного им в жизни. Ты не забудешь наш вечер, Амадео. Высвободившись из объятий мужчины, она с улыбкой отступила на шаг.

Амадео сорвал с себя пиджак.

– Подожди, – приказала Парис.

Амадео с жадностью смотрел, пока она снимала с себя шелковые бледно-зеленые французские бриджи. Господи, посмотрите на нее, разве она не самая элегантная, не самая желанная из всех женщин мира, нагая, в туфлях на высоких каблуках? Господи, если он сразу же не овладеет ею, то вместо успеха его ждет провал… А сейчас? Боже, она медленно шла к нему, лаская руками собственное тело, чуть подергивая алеющие соски, круговыми движениями легко касаясь темного, манящего треугольника волос внизу живота. Амадео дрожащими руками расстегнул пояс.

– Обожди. – Парис взяла его руку и положила ее туда, на мягкий, упругий, темный треугольник, улыбаясь ему, когда его пальцы скользнули у нее между ног.

Он не мог больше этого выносить, он должен был обладать ею. Амадео еще раз дернул застежку-молнию, завороженный дразнящим смехом девушки. Прильнув к нему, она начала расстегивать его рубашку.

– Не торопись, Амадео, не торопись, – шептала она ему на ухо, – позволь мне сделать все самой.

Сначала рубашка, бережно сложенная и оставленная на стуле, потом брюки, снятые рывком. Она совершенно не прикасалась к нему, ей хотелось растянуть время, помучить его. За всю свою жизнь Амадео не желал женщину так, как ее.

Парис опустилась перед ним на колени, и руки ее медленно-медленно заскользили по его животу.

– Ох, Амадео, – выдохнула она в восхищении, – ох, Амадео… больше ты не можешь ждать. – Ее черные шелковистые волосы мягко коснулись его бедер, когда она прильнула к нему, а рот ее был еще мягче. Пальцы Амадео впились ей в волосы, когда ощущение оргазма сразило его – он не владел собой, он не мог больше сдерживаться.

Теперь он лежал, опустошенный, а далекий голос Парис Хавен мягко уговаривал, пока руки ее гладили его тело. Амадео открыл глаза и встретился с напряженным взглядом ее темно-голубых глаз.

– Подожди, Амадео, подожди немного, все только начинается.

У него приятное тело, думала она, раздвигая ему ноги. Он худой, гладкий и загорелый, и он почти готов для нее… могло быть и хуже.

Дочь Дженни Хавен продавала себя.

Рим

Индии снова повезло. Пространство на углу рядом с «Мастерскими Пароли» оказалось достаточно большим, чтобы втиснуть туда ее крошечный красный фиат, или почти достаточным. Передняя часть машины слегка высовывалась, но не слишком заметно. Индия бодро захлопнула дверцу и перебросила сумку через плечо. Быстренько нагнувшись, она взглянула на себя в автомобильное зеркальце и пригладила волосы. Затем поправила черную юбку и одернула алый свитер, так роскошно смотревшийся на ней в вечерних сумерках. Она была очень мила в этом свитере. Возможно, ей следовало бы, когда акварели будут проданы, потратить деньги только на месячную квартирную плату, а на остальные купить подходящий к свитеру жакет. Посмотрим, если Марелла сможет сделать ей скидку.

Мгновение она размышляла о том, хотелось ли ей выглядеть хорошенькой ради Фабрицио или же потому, что здесь нынче вечером появится его жена. Мариза никогда не выказывала даже малейших проявлений ревности, скорее, она открыто проявляла интерес ко всему, связанному с Индией, давая ей почувствовать, что считает ее слишком незначительной, чтобы нарушить семейный покой Маризы Пароли. И она была права: Индия понимала это.

В фойе, рассевшись на футуристических стульях, казавшихся высеченными из полупрозрачных топазов, скрипичный квартет нежно играл Вивальди, а выставочный зал уже наполняла толпа. Несколько сотен изящно обутых ног топтали пастельных тонов ковер Фабрицио, и Индия смотрела на это с унынием. Брызги шампанского, разорванные бумажки и сигаретный пепел покрывали восхитительную вещь. Накануне сегодняшнего приема Индия буквально умоляла Фабрицио покрыть пол чем-нибудь черным, но он отказался, заметив, что это нарушит его замысел.

– Они должны увидеть и место, и проекты как единое целое, – говорил он ей. – Черное убьет весь эффект. Они вернутся к себе в редакции газет и напишут, что Пароли потерял стиль, или пойдут на очередную вечеринку, где станут рассказывать друг другу, какое я потерпел фиаско и как скверно подобрал цвета.

Стоя в дверях, Индия думала, кто же из них был прав. Многие ли из приглашенных замечали ковер?

Разговор в зале не походил на мягкое воркование, а напоминал настоящий рев, и, прокладывая себе путь к бару сквозь толпу гостей, Индия, прислушиваясь к разговорам, с жадностью ловила те или иные замечания. Едва ли кто-то почувствовал особый интерес к «Мастерским Пароли» и к их удивительному интерьеру; все те обрывки разговоров, что довелось ей услышать, относились то к лету, проведенному на Коста Смеральда, то к планам относительно лыжного спорта – об этом говорила женщина такая же лоснящаяся, как какой-нибудь из лакированных столиков Пароли; о курсе лиры и о сводках с Уолл-стрита взахлеб рассказывал загорелый симпатичный мужчина, выглядевший так, что казалось, будто ни то, ни другое никогда его не беспокоило.

Фабрицио Пароли следил, как она проталкивалась через шумную толпу с непоколебимой уверенностью в том, что американка всегда будет улыбаться только ему.

– Посмотри, как мило наша маленькая Индия выглядит сегодня вечером, – шепнул он Маризе.

Мариза посмотрела. Ее холодный взгляд сопровождал появление Индии Хавен одновременно с мыслями относительно стоимости ее новой одежды и имени портного, а также удивлением, зачем Фабрицио потревожил ее. Все это заняло приблизительно секунд пятнадцать из жизни Маризы и не сопровождалось никакими эмоциями; точно так же отреагировала бы любая итальянская женщина, обладающая тем же богатством и положением, на всякую другую женщину в комнате, автоматически отнеся ее к определенной социальной группе и определив уровень ее доходов. Но Мариза постоянно попадала впросак с американками. Было почти невозможно угадать, какого они поля ягоды, их привязанностями неожиданно могли оказаться то Маркс со Спенсером, то поездки к какому-нибудь местному портному, который так отвратительно кроил невозможно дорогие ткани, что та или иная «линия» в одежде терялась. У некоторых бывали и драгоценности, только зачастую невозможно было разглядеть мелкие, словно пыль, сапфиры и изумруды, чтобы в это поверить, хотя, конечно же, камни относились к наследству колониальных времен, но выглядели бы они более естественно как собственность какого-нибудь сборщика налогов.

Индия Хавен ставила ее в тупик. Разве она достойна сидеть с ними за одним столом сегодня вечером? Если бы Дженни Хавен присутствовала вместе с ней, тогда другое дело. Мариза – всего лишь богачка, имевшая вес в обществе. Дженни Хавен была звездой.

– Я собираюсь представить ее гостям, – сказать Фабрицио, уже начиная пробираться к Индии сквозь толпу, с улыбкой принимая поздравления приглашенных по пути к бару. Ему нравилась Индия. Ему нравился стиль, которого она придерживалась, ее широкое лицо с ослепительной улыбкой, что разливалась ото рта с восхитительными ровными зубами к сверкающим карим глазам. Даже волнистые, бронзового оттенка волосы, собранные на затылке в толстую косу, казалось, излучали энергию. Два года назад, когда Индия наконец-то признала, что не судьба ей стать великим художником, она встретилась с ним и упросила взять ее к нему в ученицы.

– Вы же видите, я должна чему-нибудь выучиться, – кричала она, – а единственное, что я знаю и люблю – это цвет и форма. Дизайн интерьеров – вот, что мне нужно.

Поначалу Фабрицио вел себя довольно жестоко с ней, ошибочно приняв ее энтузиазм за наглость скучающей девицы из богатой семьи.

– Линия и цвет – далеко еще не все, – ворчал он. – Дизайн – это водопровод и цемент, это еще и орать на рабочих и уговаривать мастеров. Это вести дела с недовольными богатыми клиентами, у которых есть все и которые хотят, чтобы все дали им еще больше – и всякий раз все происходит по-разному! Дизайн – тяжелая кровавая работа, она совсем не для таких, как вы.

Его детство прошло в Неаполе и то, с каким трудом он вырвался из бедности, прибавляло злобы его словам, так что Индия сжалась, сидя в кресле. Ее большие карие глаза пристально смотрели на него, укоризненно невинные, безо всякой задней мысли, и внезапно он устыдился своих слов. Не потому, что они были несправедливы, но даже если и трудно представить нечто более бедное, чем детство в неаполитанском многоквартирном доме, то это еще не основание говорить так с девушкой. Едва ли ей больше двадцати или около того. Взглянув на часы, Фабрицио извинился и сказал, что сожалеет, так как собрался сейчас поужинать. Уже уходя, почувствовал, что совсем обидел ее, и, внезапно обернувшись у двери, неожиданно для себя сказал:

– Я не предполагал, что вам понравится поужинать со мной.

Он хорошо помнил ее ответ. Лицо ее осветилось той самой улыбкой, какой она улыбалась сейчас.

– А можно?

Он засмеялся.

– Еще как!

Это был замечательный ужин. И он рассказал ей обо всем. О детстве в Неаполе, где полно узких, кишащих людьми улиц с их беспорядочно застроенными разрушающимися домами, заставившими его с детства мечтать о ясных линиях и открытых пространствах; рассказал об учебе в школе, в университете, о бесконечных упорных занятиях архитектурой, о курсах дизайна и долгом, тяжком пути к успеху. Он рассказал о женитьбе на Маризе, что, естественно, значительно облегчило этот путь.

– Нет, по правде, все случилось так именно потому, что это были вы. – У нее вырвался восхищенный вздох. – Мама всегда говорила, что деньги без таланта не принесут успеха.

– И как же ваша матушка обрела такую мудрость? – спросил он с кривой усмешкой.

– Она Дженни Хавен, – просто заметила девушка.

– Индия.

– Фабрицио. – На его гладко выбритой щеке запечатлелся ее теплый поцелуй.

От него пахло одеколоном и сигаретами «Диск Блё».

– Это успех, – сказала она счастливо. Фабрицио пожал плечами.

– Полагаю, так. Ты выглядишь великолепно в алом. Что, Дженни прислала денег?

Индия усмехнулась.

– Неужели это выглядит как что-то дорогостоящее?

– Совершенно верно. Но лучше бы ты напомнила мне дать тебе взаймы в понедельник. Кто-то помогает тебе придерживаться стиля, столь очевидно тебе идущего, и если это не твоя мать, было бы лучше, если бы именно я помогал тебе по мере возможностей.

– Пожалуй, я соглашусь, Фабрицио. Ну, а как насчет ковра – посмотри-ка на него.

Ее глаза, округлившиеся от отчаяния, заставили его рассмеяться.

– У меня есть такой же другой, чтобы постелить его завтра. Знаю, что этот нынче вечером будет испорчен – как и полагается на праздниках. Я же тебе рассказывал, почему, – сказал он с внезапным вдохновением. – Это могут оказаться несколько сигаретных подпалин, такие пятна после чистки становятся особенно заметными. Для выставочного зала это не годится. Почему бы тебе не забрать ковер к себе? – Он хорошо знал квартиру, где жила Индия, с выщербленными холодными мраморными полами, для которых впору пришлась бы роскошь этого толстого пастельных тонов шерстяного ковра с сигаретными подпалинами…

– Фабрицио Пароли! Ты хоть понял, о чем говоришь?

Ему захотелось, чтобы Мариза выглядела как тогда, когда он подарил Индии на Рождество болгарское рубиновое ожерелье.

– Конечно. Можешь забрать его, разрезать, а куски расстелить там и сям, он будет у тебя хорошо смотреться.

– Ах, – задохнулась Индия. – Как же я люблю тебя, Фабрицио.

Он ясно ощутил, что стоявшие вокруг оборачиваются на ее отчетливый американский акцент, с которым она говорила по-итальянски, и улыбнулся ей.

– И я люблю тебя, – сказал он громко. Пусть их говорят, пусть думают, что хотят. Иногда ему казалось, что он любит по-настоящему только ее. Она оказалась, вероятно, единственной воистину милой женщиной из тех, кого он знал в своей жизни. И она, несомненно, его друг, такой же хороший, как и любовница, хотя они встречались в последнее время из-за его занятости не так часто, как бы ему того хотелось. Да еще Мариза неожиданно при каждой его отлучке начинала ревновать. Но была и своя прелесть в том, что как любовники они редко встречались; зато он думал о ней, подавляя собственный эгоизм, пока Мариза дулась и жаловалась, что он, поглощенный делами, стал невнимателен к ней. Если бы не дети, он потерял бы голову и влюбился бы в Индию бесповоротно, а когда она выглядела так восхитительно, как сегодня вечером, было совершенно очевидно, что он очарован. Индия, соблазнительная и веселая, обладала манящей силой. Но были дети, которых он обожал и ни за что на свете не согласился бы потерять. Семейство Маризы обладало большими связями, и он не имел ни шанса даже обсудить вопрос об опеке над детьми.

– Пойдем, – твердо сказал он, вручив ей бокал с шампанским. – Тебе надо бы потолкаться здесь и поболтать со сливками международного сообщества, которые угваздывают наши ковры и претендуют на высокий вкус, якобы обожая линии моих проектов. Поговори с ними о ценах, задыхаясь от изумления; если цена окажется достаточно дорогой, им обязательно захочется это купить.

Индия рассмеялась. Это не было полностью правдой, но тут заключалась та крупица правды, из которой могла вырасти жемчужина. Почти все из присутствующих гостей были люди, которым надо растолковать, что такое хорошо.

– Публика подобна плохим голливудским агентам, – с горечью говорила ее мать. – В основном это люди с неопределенными пристрастиями, которым другие должны сказать, что вот это – хорошо, прежде чем они в это поверят. А когда они читают об этом в газетах, то утверждают, что всегда знали, что такое хорошо, для них газетные статейки диктуют образчики новизны, навязываемой артистам. Будь таким же, говорят они, и тогда ты – звезда! Копии! Вот все, что им нужно. И с вновь обретенной уверенностью, каждый знает, что именно это – достойно поклонения. Глупцы.

Подобное мнение относилось и к нынешней выставке, отчеты о которой, размноженные газетами, станут читаться повсюду – от Вечного города Рима до солнечного Беверли-Хиллз, от дворцов Ближнего Востока до бульваров Парижа и даже, возможно, на омытых дождями улицах Лондона.

Стоя у колонны из искусственного малахита, Индия медленными глотками пила шампанское, поглядывая на толпу. Либо это клиенты, либо люди, с которыми еще придется иметь дело. Они – единственное, что доставляло ей беспокойство в работе. Потакать прихотям богатых женщин – невелико удовольствие. Но ведь богатые представляют именно тех, кто покупает то, что вы им предлагаете. Ими могли быть как мужья, которые платят, так и женщины, которые нуждаются в том, чтобы им поклонялись. У нее вырвался бурный вздох. Помимо прочего, дело, черт побери, может решиться от одного слова мужчины. Богатые женщины тоже хотят нравиться, им тоже хочется чуточку побольше внимания…

– Неужели возможны такие совпадения?

Звук голоса, который пробудил Индию от размышлений, заставил ее вздрогнуть, и шампанское из ее бокала пролилось на рукав черного пиджака мужчины, который незаметно оказался рядом с ней.

– Ах, я так перед вами виновата! – Боже мой, кажется, она испортила ему пиджак, и Пароли потерял предполагаемого клиента. Напрасно Индия вытирала рукав крохотной салфеткой для коктейля, пятно расползалось основательно.

– Простите, – повторила она. Ее извиняющиеся карие глаза встретились с его глазами, такими же карими.

– Как на снимке, – сказал Альдо Монтефьоре.

Во взгляде Индии отразилась озадаченность; вся она была поглощена своей неловкостью. Кто бы мог подумать, что от стакана с шампанским столько безобразия!

– Я имею в виду ваши глаза. У нас с вами одинаковый цвет.

– Да? Ах, да… – Индия взглянула на него с внезапно пробудившимся интересом. Казалось, его нисколько не заботило происшествие с пиджаком. Он улыбался ей, и он был так привлекателен. Темные волосы, чуть вьющиеся, тщательно расчесанные и слегка влажные после душа. Они ниспадали ему на шею, а кончики были слегка взлохмачены. Ей это нравилось. Карие глаза с загнутыми ресницами затягивали, как в морскую глубину… И мягкая улыбка… Пусть испытующая, словно он не был уверен в том, что Индия ответит на нее. Подобно ей самой, он не отличался высоким ростом. На каблуках, да еще с новой прической, когда волосы вздымались на макушке, она казалась почти одного с ним роста; но для начала все-таки не стоит ей осматривать его с головы до ног, правда, ее промах с шампанским служил для нее оправданием. Ведь когда пристально смотришь на мужчину, у того возникает ощущение, будто он – хозяин, ей же всегда хотелось чувствовать себя ребенком рядом с отцом. И сейчас она переживала нечто подобное. Ей определенно нравилась его улыбка. Господи, он говорил, а она прослушала все, о чем он говорил, разглядывая его.

– Это мой промах, – повторил он мягко. – Но я не ожидал, что так вас напугаю.

– Вовсе нет. Просто мне не стоило настолько отвлекаться… О, боже, посмотрите, какое все мокрое. Вот что я вам скажу – пойдемте на кухню, я достану там полотенце.

Индия лукаво усмехнулась, глядя на него. Ее накрашенные алой помадой губы блестели так же, как и ее глаза.

– Я не гарантирую, что рукав будет, как новый, – объявила она, когда они пошли, – но он станет суше.

В кухне было почти так же не протолкнуться, как в зале: на крошечном пространстве смена официантов суетилась с подносами.

– Подождите здесь, – воскликнула Индия, устремляясь в толчею.

Альдо прислонился к стене коридора, уступая дорогу деловитым официантам. Он заметил Индию еще тогда, когда она припарковывала свой красный «фиат» на углу, а затем проследовал за ней по улице сюда, к Пароли. Если бы она не свернула на выставку, ему пришлось бы идти за ней туда, куда она спешила, но судьба, по счастью, распорядилась так, что оба они явно направлялись в одно и то же место. Он совершенно не представлял, кто она такая, но было очевидно, что она очень хорошо знакома с Фабрицио и привычно ориентируется среди выставочных залов и контор. Значит, она здесь работает. А раз так, то, вероятно, ее не пригласили на обед, что предстоит после открытия выставки, и, в таком случае, улыбаясь, решил он, придется ему пропустить этот обед и пригласить ее отобедать с ним в ресторане. Конечно, если при этом он нарушит порядок, установленный Маризой для гостей за столом, ничего хорошего его не ждет… Девушка появилась из кухни с полотенцем. Он даже не знал, как ее зовут.

– Индия Хавен, – сказала она, вытирая ему рукав. – Снимите пиджак, давайте посмотрим, насколько вымокла рубашка.

Альдо в нетерпении отмахнулся.

– Забудьте про рубашку, – сказал он, – рубашка сухая. Как же могло случиться, что вас назвали Индией?

Она с удивлением посмотрела на него.

– Очень просто. Меня там зачали. В плавучей гостинице «Лунный восход» на озере Шринагар, в Кашмире.

– Но почему не Лунный восход, или Шринагар, или Кашмир?

– Моя мать несколько эксцентричная женщина. Она назвала мою старшую сестру Парис, младшую – Венеция, что, согласитесь, звучит более эстетично, чем итальянское Вениче. Всякий раз благодарю Господа, что я не Ганг или Катманду!

Альдо, запрокинув голову, весело расхохотался.

– Индия Хавен, прошу отобедать со мной сегодня вечером.

Ее колебания выглядели так мило. Он мог читать мысли в этих мерцающих карих глазах. Сначала – интерес, потом, может быть, может быть… и вот – непреклонность. Нет, она не согласна.

– Но почему же нет?

– Меня пригласил на обед Фабрицио. У меня нет возможности пойти с вами.

– Больше ни слова, Золушка, – победоносно воскликнул Альдо. – Значит, нас обоих пригласили на обед.

– Правда? – засмеялась Индия, выходя в коридор. – Тогда мы еще увидимся. Сейчас я, знаете ли, должна идти. Я обещала Маризе присмотреть, все ли готово для того, чтобы впустить гостей, хотя в этом нет особой нужды – ее прислуга разберется во всем, конечно, лучше, чем я.

– Вы работаете у Маризы?

Рука Альдо казалась такой крепкой, когда он взял ее под локоть и они вместе пошли по коридору.

– Нет. У Фабрицио. Я поспешу. Еще увидимся, – Индия побежала по коридору, постукивая высокими каблуками.

– Да, – вдруг вспомнила она, обернувшись, едва лишь достигла двери, – но я не знаю, как вас зовут.

– Альдо, – ответил он. – Альдо Монтефьоре.

Их взгляды встретились.

– Монтефьоре, – прошептала она, мягко произнося каждый слог, – какое чудесное имя. – Она повернулась и вышла, и какое-то мгновение Альдо еще внимал звукам ее голоса, называвшего ее по имени, чтобы потом, буквально сорвавшись с места, проследовать за ней в переполненную залу.

Он вновь отыскал ее – но уже вне дома, на улице, там, где она во все глаза смотрела на пустое пространство, еще недавно занятое крошечным красным «фиатом». Рядом, на стене, виднелась вполне ясная надпись: стоянка запрещена.

– Я полагаю, машину увезли на буксире, – сказал Альдо, и в голосе его слышалось сочувствие. Ее неудача ставила его в выгодное положение. Это означало, что он сможет отвезти ее на виллу… а потом заедет к ней домой.

– Ах, черт! – Слезы ярости полились из глаз девушки. Она так любила свою машину и не переносила, если кто-либо еще прикасался к «фиату». Кто знает, где он сейчас? Дорожная служба славилась «неосторожным» обращением с автомобилями, припаркованными там, где запрещалось. – Что мне теперь делать? – беспомощно спросила она.

– Пойдемте. – Альдо вновь взял ее под руку, и они перешли улицу там, где на другой стороне, прямо под знаком, запрещающим стоянку, был припаркован его черный автомобиль «рэббит».

– Не могу в это поверить! – задохнулась от изумления Индия.

Альдо пожал плечами.

– По вечерам они сначала объезжают левую сторону, – объяснил он. – Позднее вернутся, чтобы проехаться по правой стороне.

– Вот мне везет! Ладно, если бы это не случилось со мной, это случилось бы с вами, что куда хуже. Представьте, оказаться на вечеринке с ног до головы облитым спиртным по вине некой неосторожной женщины, а потом обнаружить, что еще и машину увезли.

– Представляю! И тогда ничего другого не оставалось бы, как скрыться в деревне и зажить отшельником вдали от ужасов большого города.

Индия рассмеялась, он помог ей сесть в автомобиль и захлопнул дверцу. Да, определенно Альдо Монтефьоре нравился ей.

Лондон

Морган МакБейн был доволен собой. Этот вечер, который, как он ожидал, окажется отчаянно скучным или, что еще хуже, скучным и по-британски чопорным, обернулся совсем иначе.

Хозяйка, справа от которой он сидел, обладала очаровательным остроумием, и это развлекало его, а прелестная девушка, сидевшая слева, была по-настоящему загадочна. И даже более того, поскольку его не покидало ощущение, будто он наверняка встречал ее раньше, только не мог припомнить, где. Венни. Милая Венеция.

– Такое дивное имя – Венеция – и такое необычное. Ее мягкие розовые губы, приоткрывшись, сложились в доверительную – и мучительную для него – улыбку, а в огромных серо-голубых глазах сверкнул насмешливый огонек.

– Это моя мать так романтично пошутила… Я названа в честь города, где была зачата, Венеции – то ли в гостинице Чиприани, то ли в гондоле, мама никогда не была в точности уверена, где…

Морган расхохотался на всю комнату.

– Во всяком случае, результат того стоил. Надеюсь, братьев у вас нет?..

– Две сестры… вы не поверите… Парис и Индия.

– А где… с ними это случилось?

– О, с Индией дело обстоит лучше всех – мы всегда знали, что в плавучей гостинице на озере в Кашмире. А Парис – в отеле «Ритц», и она говорит, что, раз зачатие произошло практически в двух шагах от ателье мадам Шанель, сама судьба повелела ей стать великой законодательницей мод.

– …И она стала?

Венеция пожала плечами.

– Это не так-то легко, но Парис упорно работает, а когда у вас таланта и решимости столько, сколько у нее, к вам однажды обязательно придет успех. Вы согласны?

Морган решил задать ей контрвопрос:

– А вы, Венеция, какой у вас талант?

– Ах, я?.. Я ничего особенного не сделала, окончила школу и потом получила диплом повара. У меня нет никакого таланта, правда…

– Но еда очень вкусная, и стол выглядит так красиво! Это не всякому дается, Венеция…

Он хотел добавить, что дыхание захватывает, так она хороша, но это было бы уж слишком.

– А как насчет вас, Морган МакБейн, где спроектировали вас?

Глаза Венеции заблестели в предвкушении забавы. Ей нравилось находиться рядом с Морганом, все происходило так, словно они обедали в одиночестве; прочих, кто сидел за столом, казалось, не занимал их частный разговор, а пристальный взгляд юноши заставлял трепетать ее сердце. Кожа его была такой загорелой и обветренной, а плечи такими широкими. От него исходило ощущение силы и надежности.

– Я зачат и рожден в автомобильном прицепе близ строительного участка на самом бесплодном плоскогорье Техаса. Мой отец занимался тем, что на свой страх и риск пытался найти нефть, а моя мать, которая его обожала, отказалась покинуть эти места, когда я уже должен был появиться на свет, хотя условия там были, как у дикарей. Через две недели после моего рождения она умерла. С самого начала она с ним работала бок о бок, помогала во всем… он всегда говорил, что без нее он никогда бы ничего не достиг. Она верила в него…

– Простите меня, Морган. – Венеция страшно смутилась.

– Ничего. Это было давно. И она оказалась права, мой отец кое-чего добился в жизни. Но в брак больше не вступал никогда, – добавил Морган с кривой усмешкой, – хотя я располагал самым невероятным набором женщин, которые упорно набивались ко мне в матери.

– Подождите-ка минутку. – Венеция не знала, как это такая простая вещь не пришла ей на ум раньше. – Конечно же – Фитц МакБейн! Самый богатый человек в мире. Морган, я потрясена!

– Возможно, еще не самый богатый. – Венеция, несомненно, принадлежала к числу тех немногих девушек, которых когда-либо встречал Морган, для кого тот факт, что он – сын Фитца МакБейна, означал немногим более того, что, узнав об этом, нужно пошире раскрыть глаза. Подобно отцу, сын использовал имя МакБейн, мгновенно производившее магический эффект и действовавшее словно магнит, когда в поле его зрения попадали особо привлекательные женщины. Бесчисленное количество красавиц как Европы, так и Америки пытались препроводить обоих, как сына, так и отца, к алтарю. Но усилия эти пропадали втуне.

– Да не так уж вы и потрясены, – сказал он, слегка пожимая ей руку, – и правильно. Я всего лишь трудяга – сын, чей отец добился успеха. Мы заняты сейчас не только нефтью. Фитц решил провернуть несколько операций с недвижимостью, может быть, потому, что шесть лет ему пришлось прожить в автомобильном прицепе в невообразимой дыре. Во всяком случае, он купил заросшие зеленью участки на островах в Карибском море, есть у него планы и относительно земли в Нью-Йорке, Хьюстоне и Далласе; он учится распознавать вина, так как купил во Франции замок с виноградниками… Есть приобретения и в городе, чьим именем назвали тебя, Венеция. И потом, раз уж он не выносит сидеть без дела, то либо строит отели, либо перестраивает уже существующие дома в отели. Потом, когда проекты выполняются, переключает интересы на строительство судов, танкеров, барж. Отец начал работать с тринадцати лет. Я родился, когда ему было всего двадцать, а сейчас ему сорок четыре. Представляете, что он еще достигнет дальше?

– Вас это пугает?

Она внимательно слушала, явно заинтересованная тем, о чем он говорил. Все преграды между ними рухнули, и Морган вдруг заговорил так, как раньше не позволил бы себе говорить ни с одной другой женщиной.

– Да, иногда пугает. Я не всегда уверен, что в состоянии жить по его меркам, оправдывая те надежды, что он возлагает на меня. – Морган сейчас говорил невероятно серьезно. – Нелегко быть сыном известного и преуспевающего отца.

Венни откинулась на спинку стула. Слова юноши вернули ее к прежним, собственным, размышлениям. Тревожные вопросы сами собой возникли в ее сознании… Ее будущее. Что она собирается делать? Чем она займется, когда карьера Дженни закончится? У матери не было оснований гордиться ею; у нее нет ни талантов, ни достижений, самая обычная девушка – при знаменитой матери.

– Я знаю, Морган, – сказала она так тихо, что это было похоже на вздох, – мне понятно то, что вы имели в виду. Видите ли, моя мать – Дженни Хавен.

Взглянув из-за Моргана, сидевшая рядом с ними Лидия попросила:

– Венеция, думаю, мы пойдем пить кофе в гостиную, а мужчинам оставим их портвейн.

– Конечно, я попрошу Марию-Терезу нам его туда принести.

Слава Богу, с кофе Мария-Тереза уверенно справлялась сама, вероятно, потому, что пила его лошадиными дозами. Венеция с улыбкой извинилась перед Морганом и прочими мужчинами и вместе с Лидией и дамами вышла из комнаты.

Морган обернулся, следя за тем, как уходила девушка. Стройная, с фигурой почти как у ребенка и такая милая… Морган медленно повернулся к столу, в задумчивости принимая предложенный Роджером Ланкастером стакан с янтарно-золотистым портвейном. Значит – она дочь Дженни Хавен. Конечно, вот оно, сходство, что так взволновало его. Случится же такое. Морган всегда считал, что его отец был влюблен в Дженни Хавен, хотя, насколько он знал, они встречались всего лишь раз. Сомнений, однако, не было в том, что Дженни Хавен была идолом Фитца МакБейна в те годы, когда тот был одиноким подростком.

Морган маленькими глоточками пил портвейн, пока Роджер Ланкастер в общих чертах говорил о том, что бы ему хотелось сделать при следующей встрече с Фитцем.

Венеция непринужденно поддерживала беседу с гостьями Лидии, среди которых были и матери ее собственных подруг, в ожидании, когда откроется дверь столовой и Морган МакБейн позовет ее. Как чудовищно долго они говорят. Она взглянула на часы, настоящие «Картье Сантос», подаренные ей Дженни именно тогда, когда больше всего в мире ей хотелось чего-то такого же простого и понятного, как часы. Они снова напомнили ей о Дженни, и Венеция сердито прикусила губу. Что же она все-таки собирается делать? Она и слышать не могла о том, чтобы вернуться в Беверли-Хиллз. Ах, славу Богу, дверь столовой открылась. Она с нетерпением оглядела зал, пока Роджер Ланкастер провожал мужчин в гостиную на кофе.

Звонок телефона пронесся через весь дом.

– Венни, дорогая, ты не можешь подойти? – спросила Лидия, разливая кофе.

– Я возьму трубку в зале, – и Венеция пошла к телефону. Морган МакБейн задержался в дверях и, позволив ей пройти, пошел с ней рядом.

– Мне нужно с вами поговорить, – прошептал он, хватая ее за руку, и она шла дальше, не вынимая пальцев из его ладони.

Он продолжал держать ее за руку и тогда, когда она подняла трубку, чтобы ответить, и с улыбкой обернулась к нему.

– Пожалуйста, мисс Венецию Хавен.

– Да, это я Венеция.

– Соединяю, мисс Хавен, вас вызывает Лос-Анджелес.

Париж

Голова Парис лежала на сгибе его руки. Амадео покосился на плоские золотые часы, которые носил на левом запястье повернутыми циферблатом внутрь. Это был подарок его жены, пусть и не отвечающий его вкусу, но он, уступая ей, носил эти часы с демонстративным удовольствием, только бы сделать ей приятное. Девять сорок пять. Он почти опоздал. Амадео взглянул на копну темных волос Парис, мягко разделенных голубоватой линией пробора. Прелестная девушка! Заниматься любовью с такой молодой энергией, при том, что нельзя сказать, будто это являлось единственной ее целью. Сразу же, как только они закончили, она опять спросила, знает ли он, как сказочно могут смотреться его ткани, если использовать их для ее проектов. Конечно, он знал, и мешок будет элегантно смотреться, если сшить его из шелка Витрацци. Он мог поклясться, что ее Проекты, одежды и ткани, которыми она занималась, просто доводили ее до сексуального возбуждения. Он вспомнил ее соски, проступавшие под серым шелком, и снова положил руку на ее прекрасно очерченную грудь. Черт, уже слишком поздно. И, хотя он поддался соблазну, не было времени на то, чтобы повторить представление. Высвободив руку из-под ее плеча, Амадео сел на край кровати.

Парис приподнялась на локте, озадаченно следя за тем, как он прошел по комнате к стулу, где лежала его одежда. Он собирался одеваться. Конечно, уже почти десять часов, и он должен был проголодаться. Как же она это не продумала? Ведь сама умирала с голоду…

– Caro, – позвала она, воспользовавшись его собственным ласкательным словом, – тут есть чудесное маленькое бистро на углу Рю де Буси, там темно, там полно любовных парочек и кормят замечательно…

Полно любовных парочек! Амадео жестко застегнул молнию на брюках и ступил в мягкие туфли, специально для него пошитые в Лондоне. К чему все эти разговоры о романтических ресторанах и влюбленных? Как же она не поймет, что то, что было – это всего лишь маленькое удовольствие в его заполненной делами жизни? Девушке, подобной ей, надо быть поосторожнее с женатыми мужчинами, раз уж она позволяет заходить чересчур далеко. А ведь такая умная, такая смышленая…

– Прости, cara, но я уже почти опоздал. Я должен был быть у Олимпи Аваллон еще час тому назад. Конечно, я бы не договаривался с ней, если бы знал… – На его лице играла извиняющаяся улыбка, но он избегал встретиться с ней взглядом.

Парис изумленно смотрела на него. Олимпи Аваллон была некогда моделью у Диора, несколько лет назад прославившись и добившись успеха танцами, сексуальный эффект которых достигался большей частью благодаря костюмам со степенью обнаженности, не виданной даже на сцене Фоли Бержер. На пари она обзаводилась богатыми мужьями и только на днях развелась с третьим из них. Олимпия являлась легендой среди моделей Парижа – невозмутимая, она была восхитительно красива и в свои тридцать пять выглядела, по меньшей мере, на десять лет моложе. Благодаря великодушию, проявленному ее бывшими мужьями, она была сказочно богата и славилась постоянными любовными похождениями. Конечно, сейчас Парис вспомнила все эти фотографии в журналах, где Олимпи, представляя костюмы на все случаи жизни, от Сен-Лорана – или от Лагерфельда? – красовалась в обнимку с Амадео. Девушка мгновенно ощутила свою ущербность. Она оказалась всего лишь «приправой» к Олимпи, закуской, чтобы возбудить аппетит Амадео Витрацци перед основным блюдом. Забросив на спину копну волос, Парис закуталась в бархатное постельное покрывало, чтобы прикрыть наготу. На худой конец, ей достанется шестимесячный кредит. Случившееся стоило того, ведь ей так необходимы деньги.

– Конечно, Амадео, – прибавила она, плохо скрывая отчаяние, – глупо с моей стороны ожидать, что ты освободишься специально ради такого короткого разговора. Возможно, позднее, на неделе, мы сможем обсудить детали нашего дела?

Амадео вновь нетерпеливо взглянул на часы. Эта девушка понимает что-нибудь или нет? Он встретился с ней взглядом и внезапно почувствовал себя подавленным. У него была дочь такого же возраста.

– Завтра улетаю в Нью-Йорк, cara, – сказал он отрывисто. – И не вернусь ранее, чем через месяц. Я попрошу, чтобы тебе позвонили из секретариата. Конечно же, ничего не могу тебе сказать определенного насчет кредита. Такие вещи в одиночку не решаются. – Он подошел к ней с сияющей улыбкой и поцеловал. – Творческие люди, такие, как мы с тобой, ничего в подобных вещах не понимают, правда, cara? Но с уверенностью могу сказать, если ты обратишься в какой-нибудь банк или куда-то в этом роде, то, возможно, там согласятся. Ciao, cara. Все было чудесно. – Он опять поцеловал ее и поспешил к входной двери, чья сталь была выкрашена в черный цвет так же, как и деревянные брусья в комнате. «Ciao, ciao». Легкий взмах рукой – и он вышел. Амадео Витрацци никогда не смешивал дела и удовольствия.

Похолодевшая Парис замерла на месте, на губах ее застыла та самая улыбка, которой она улыбалась ему, услышав слова прощания. Но он же обещал ей! Ему так понравились ее проекты, он сказал, что она гениальна, истинная золотая жила по части новых идей. Как же она старалась для него… Озадаченный взгляд ее остановился на сером платье из мягкого шелка, что маленьким комком лежало на полу там, где Амадео раздел ее. Голубовато-зеленые атласные туфли валялись у ее ног. «О, Боже, – подумала она и закричала, – что же я наделала?» Слезы побежали по ее лицу, когда она вспомнила о своем решении, вспомнила, как думала о том, что не должно же это быть настолько плохо, как даже радовалась тому, что произошло. Борясь с отчаянием, она вдруг ощутила приступ дурноты – и вот уже ее охватила ярость. Ярость на Амадео, на себя, на высокую моду и фабрики шелка, и на Дженни, что никогда не давала ей денег, неизменно повторяя, что талантливый человек сможет их заработать сам для себя.

Парис вскочила на ноги и, голая, подбежала к рабочему столу. «Merde!» Она смахнула наброски изысканных платьев. Взмах другой руки – и лампа полетела на пол. «К черту все это!»

С криками ненависти она топтала рисунки. «Выродки!», вопила она, подбегая к полкам и швыряя с них на пол рулоны тканей, а потом, не насытив полностью свою злость, трепала и дергала сброшенные ткани разных цветов, опутавшие ее колени. «К черту все эти ткацкие фабрики!» – стонала она, набрасываясь на серое шелковое платье. Один злобный рывок – и оно разодрано сверху донизу. «Я ненавижу шелк, я ненавижу весь этот проклятый шелк…» Она пнула то, что осталось от платья, и ярость ее достигла предельного напряжения. Лакированный поднос продолжал стоять там, где они оставили его с недопитыми стаканами виски и кампари. Парис на мгновение перевела дыхание и сделала глоток из своего стакана. Вино показалось ей таким гадким и горьким, что с гримасой отвращений она швырнула стакан на пол. «Все к чертям!», взвыла она и побежала в ванную. Яростным пинком она распахнула туда дверь, слишком поздно вспомнив, что была босиком. Боль ушибленного большого пальца мгновенно поглотила все другие чувства, она дула на него, сидя на полу, растирая ногу, и слезы полились вновь.

– Ты дура, Парис Хавен. Какая же ты дура! – выла она. Ей пришла в голову мысль, что, если бы она не отдалась Амадео, он мог бы дать ей денег, и она опять саданула в дверь ванной. – Да, – горько прибавила она, – ты дурочка.

Зазвонил телефон, но она, глядя на черный аппарат, замерла в неподвижности у стены. Кто бы это ни был, у нее нет настроения разговаривать. Через некоторое время он перестанет звонить. Она ждала и ждала. Ну вот, так-то лучше.

Она обязательно примет душ; возможно, это очистит ее, она смоет с себя Амадео Витрацци, она должна снова почувствовать себя человеком. Ох, дьявольщина, опять телефон! Почему бы им всем не убраться и не оставить ее в покое? Колеблясь, она остановилась в дверях ванной комнаты. Телефон звонил настойчиво, бесконечно. Черт бы его побрал, что с ним стряслось? Не стоит спешить, ведь, в конце-концов, должен же он когда-то перестать звонить. Звук был такой пронзительный. Она все-таки сняла трубку.

– Да?

Ее голос был так тих во внезапно наступившей тишине.

– Mademoiselle Paris Haven?

– Oui, c'est mademoiselle Haven. Qui est a l'appareil?

– Ne quitter pas, mademoiselle. Los Angeles vous demande.

Рим

Вилла на Старой Аппиевой дороге была огромна и украшена, конечно же, с присущим Фабрицио безупречным вкусом. Но, вместо того, чтобы почувствовать совершенство виллы, Индия всегда ощущала здесь недостаток уюта. Тут не было вины Фабрицио: он создал декорацию. Но в ней недоставало элемента человечности; не хватало привносимых женщиной мелочей, сделанных на морском побережье семейных снимков со смеющимися детьми, особых атласных подушечек, всегда радующих глаз, детских рисунков, развешанных по стенам кухни, букета цветов, купленного ради буйного изобилия радостных красок или аромата, а вовсе не потому, что цвет их гармонирует с тональностью обстановки. Иногда, виновато подумала Индия, ей неудержимо хочется оставить несколько грязных отпечатков пальцев там и сям на идеально отполированных поверхностях. Это была настоящая выставка. Только выставка не Фабрицио, а Маризы. Каждое произведение искусства, каждая картина, каждая случайно оставленная книга – все было дорогое, исполненное хорошего вкуса и долженствующее понравиться гостям.

Только комнаты детей были настоящими, и здесь, конечно, заслуга Фабрицио. Мариза хотела, чтобы их стены были расписаны сценами из сказок, с простофилями и рыцарями на белых конях, но Фабрицио сделал по-другому. Стены оставили белыми, позволяя детям рисовать на них столько, сколько душе угодно. Алые, из сборных трубок, кровати и деревянные, выкрашенные в красное и белое, шкафы. Просторные шкафы для игрушек и корзины, чтобы собирать в конце дня разбросанное по полу. Снаряды для лазания, баскетбольные обручи, роликовые коньки. Дети, с которыми он держался довольно жестко, росли нормальными малышами. Ничего от «редкостных» фантазий Маризы, никакими «совершенствами» здесь не пахло. А пятилетнему Джорджо и шестилетней Фабиоле нравилось.

– Ты снова размечталась, Индия, – голос Маризы прозвучал нежно и мягко. – Как ты себя чувствуешь? Ты выглядишь немного усталой.

Индия вздохнула. Если Мариза говорит, что вид у вас усталый, значит, у вас что-то не в порядке. Обед продолжался долго. Индия сидела недалеко от двери, за круглым столом рядом с тремя мужчинами, рассуждающими все то время, за какое успело смениться семь блюд, об автомобильной промышленности; тут же находились и две женщины, прекрасно друг друга знавшие и имевшие среди гостей много общих приятелей; зная также, что Индия всего лишь работает у Фабрицио, они сговорились не замечать ее целый вечер. Мольбы Альдо Монтефьоре ни к чему не привели; Мариза не хотела менять приглашенных местами, и он вынужден был подчиниться хозяйке. Индия следила за Альдо, болтая и обмениваясь улыбочками с прелестной девушкой, что сидела слева от него и была кузиной Маризы, а также озадаченно разглядывая того богача, что сидел справа от Альдо.

Мариза проводила ее в комнату для дам, желая узнать, насколько близко Индия знакома с Альдо Монтефьоре. Ей хотелось все разузнать на тот случай, если Индия проявит слишком большой интерес к Альдо. В конце концов, хватит с нее беспокойств с этой маленькой фавориткой Фабрицио, ведь верно?

– Как ты встретилась с Альдо, Инди? – спросила она, доставая украшенную камнями косметичку из маленькой – синей кожи – сумочки. Она мягко попудрила свой безупречный нос и поймала взгляд девушки в зеркале.

Индия рылась в своей огромной кожаной сумке, чувствуя себя – как всегда – такой неуклюжей рядом с Маризой. Приглашенных заранее просили вести себя непринужденно, но есть непринужденность и непринужденность, и алый свитер выглядел нелепо рядом с кашмирской сапфирового цвета шалью Маризы.

– Мы познакомились с ним на приеме, – решительно сказала Индия. – Я облила его шампанским.

– Насчет этого не беспокойся, моя дорогая. – Мариза следила за тем, как Индия подкрашивает губы красной помадой. – Его пиджак ничем не испортишь. Сомневаюсь, попадет ли он в химчистку. Конечно же, бедный мальчик не в состоянии позволить себе такие маленькие радости, как хорошая одежда. Его семья в отчаянном положении. Альдо – их единственная надежда на спасение. Конечно же, он женится ради хороших денег, а с его внешностью и титулом это совсем нетрудно. Такой жених стоит очень больших денег. – Мариза неодобрительно передернула своими почти идеальными плечами. – Ты, конечно же, знаешь, дорогая моя, кто он такой, не так ли?

Граф ди Монтефьоре – это одна из старинных итальянских фамилий. У него обширное поместье в Венеции, рядом с каналом. Думаю, когда-нибудь вместе с Фабрицио вы сделаете там росписи. И еще есть палаццо Монтефьоре на Побережье. Великолепное, но обреченное – если на Альдо внезапно не свалится куча денег. Он так хорошо смотрится с моей кузиной Ренатой, не находишь? – Мариза с жестким щелчком закрыла сумочку на замочек. – Всем нам необходимо трезво оценивать свои возможности, – объявила она, заключая, с медленной улыбкой через плечо и вышла из комнаты.

Щеки Индии пылали от негодования. Она не давала повода Маризе так разговаривать с ней. И вообще, что это за чепуха, достойная девятнадцатого столетия! Нет у нее ни капельки интереса к Альдо Монтефьоре, нисколько! Граф ди Монтефьоре, подумаешь! Она рассматривала в зеркало свои карие глаза и вспомнила улыбчивый голос Альдо, когда он говорил: «Как на снимке». Ладно, это нисколько не интересно. Но он так обворожителен, так мил…

Внезапно Индия встала. Ее охватила усталость. Пора домой. Надо найти Фабрицио, попрощаться и уйти.

Собственно, вечер только начинался. Пианист с лениворасслабленным видом касался клавиш большого белого рояля, выставленного в зале, и напевал что-то из Кола Портера. Гости беседовали, кто сбившись в группы, кто рассевшись на просторных мягких диванах. Официанты в белых перчатках разносили кофе и прелестные маленькие шоколадки на серебряных подносах. Индия искала Фабрицио и обнаружила его у рояля, поглощенного волшебной мелодией Кола Портера, над которой время было не властно.

– Я должна уходить, Фабрицио. Благодарю тебя за чудесный вечер.

– Индия? Так рано? – Он сжал ее руки в своих теплых ладонях, и она затрепетала от этого прикосновения. Чудеса: Мариза предупредила ее относительно видов на Альдо своей богатой кузины Ренаты, но не намекнула ни словом на собственного мужа.

– Я устала, – сказала девушка неубедительным тоном. – Был такой долгий день, а мне ведь рано вставать, чтобы проследить за работой водопроводчиков на квартире у Мондини.

Фабрицио ощутил приступ вины. Иногда он думал о том, что заставляет ее слишком много работать. Он мог бы легко послать кого-нибудь другого присмотреть за строителями, но сейчас как раз тот случай, когда строительство полностью, от проекта до завершения, проходило у нее на глазах, и если ей действительно хотелось выучиться своему делу, то лучшего момента постичь премудрости архитектуры просто не представится. Тем более, что окраска труб в ванной – дело весьма важное.

– Позаботься, cara, – сказал он, склоняясь к ней и нежно целуя в щеку. – Ciao. Увидимся завтра. – Он следил, как она уходила.

– Индия…

Она полуобернулась к нему.

– Да?

– Я доставлю к тебе ковер завтра после полудня. Нынешнему вечеру недоставало лишь ее счастливого смеха.

Индия тупо обозревала «роллс-ройсы», «мерседесы», «феррари», оставленные на стоянке во дворе виллы, припоминая случившуюся неприятность. Конечно же – у нее не было машины! Неуверенно спустилась она по ступеням, пока распорядитель ожидал, что она передаст ему ключ от машины.

– Пожалуйста, черный VW – «рэббит». Альдо улыбался ей.

– Ошибиться он не сможет. Здесь только один такой автомобиль.

– Ой, но ведь вы же должны быть среди гостей? – Вопреки своему настроению Индия была довольна и улыбнулась ему в ответ.

– У меня привычка доставлять домой девушек, с которыми прихожу, – ответил он с доброй иронией, – и, кроме того, каким же образом вы доберетесь до дому, если я не подвезу вас?

Она не в состоянии была постичь, насколько устала, пока не опустилась на сиденье автомобиля, пошевелив пальцами ног, сжатыми черными туфлями. Украдкой она взглянула на профиль Альдо: тот весь был поглощен дорогой. В огнях проезжавших мимо автомобилей он выглядел старше и даже казался немножечко грустным. Ей нравились строгие темные очертания его скул и слегка приплюснутый нос. А темные глаза, так похожие на ее… Лежавшие на руле руки притягивали своей силой… Она мельком взглянула на покрывавшие их легкие, шелковистые волосы, и ответный быстрый импульс пробежал по ее позвоночнику.

На мгновение Альдо тоже отвлекся от потока машин на дороге и посмотрел на девушку, что сидела рядом с ним. Она глядела прямо перед собой, и ее лицо показалось ему побледневшим. Она была так хороша, что защемило сердце. Индия Хавен обладала свойством делать мужчин сентиментальными, но как раз сентиментальность-то он определенно решил не выказывать. Решил, но не мог, как сейчас понял.

– Теперь налево. – Ее очаровательный голос вывел его из состояния мечтательности, и он быстро развернул маленький автомобиль налево, за угол, следуя ее указаниям и вновь сосредоточившись на дорожном движении.

– Поверните направо, за следующим углом, и мы приехали, – сказала Индия. – Вот этот дом, здесь справа.

Машина мягко остановилась.

– Мягко, как «роллс-ройс», – сказала Индия с проказливой улыбкой.

– Я упустил свое призвание. Я должен был бы стать автомехаником.

– Правда? Альдо улыбнулся.

– Нет, нет, конечно. Но я люблю этот маленький автомобиль, для меня это разновидность страсти.

Страсти? Индия удивилась его страсти и переменила, тему разговора.

– Скажите, Альдо, чем вы занимаетесь?

– Веду семейные дела. Пока не слишком хорошо, я ведь только учусь. А чем занимаетесь вы?

– Ассистирую Фабрицио. Пока не слишком хорошо, ведь я тоже только учусь…

Он рассмеялся, голос у него был низкий и бархатный, и, подобно тому, как это случилось в автомобиле, когда она глянула на его руки, она ощутила короткий, захлестнувший ее толчок. Индия решила расслабиться; ее радовало общество Альдо, нравилось то, как он выглядит, то, каким он был. К черту Маризу с ее кузиной, внезапно решила она, довольная собой.

Альдо взглянул на дом, где жила Индия Хавен. Сложенный из камней фасад выглядел неприступной крепостью, а просторные двойные двери – как это было всегда заведено – вели в маленький внутренний дворик и были накрепко закрыты на ночь от незваных гостей. А где же ее комнаты?

– Там, – показала она ему, – на втором этаже. Правда, для одного человека помещение слишком большое, да и обшарпанное к тому же… но я украшаю его в лучших традициях Пароли. Надеюсь, мы не слишком зальем ковер шампанским? – прибавила она с усмешкой. – Завтра мой день. В резиденции Хавен, помимо выщербленного мрамора, прибавится великолепия, комфорта и тепла в предвкушении холодных зимних ночей. Можете представить, как во время римских снегопадов в январе, я хожу на цыпочках по ковру, утопая в роскоши и комфорте.

– Я буду об этом вспоминать, – ответил он, пораженный тем, что она собирается пригласить его к себе.

– Говорят, что вы граф, – внезапно спросила Индия. – Граф ди Монтефьоре.

– А я слышал, что вы дочь Дженни Хавен. – Альдо дружелюбно улыбнулся.

Индия напряглась. Так вот оно что… Он знал, кто она такая, и она мгновенно упала духом. Полагаю, уныло подумалось ей, он решил, что я очередная богатая девушка, созревший плод, который необходимо сорвать. Еще одна кузина Рената. Ладно, он ошибся. У Дженни могут быть деньги, но каждый цент из того, что у нее есть, она заработала сама. Миллионы достались ей тяжким трудом, и едва ли она будет в восторге истратить их на то, чтобы сохранить и отреставрировать итальянские дворцы. Не на ту напали, граф Альдо…

Дверь сердито скрипнула, а на лице Альдо отразилось удивление, когда он понял, что Индия покидает его.

– Спокойной ночи, – жестко сказала она, – благодарю за то, что подвезли меня домой. В самом деле, я это оценила.

– Но, Индия, я хочу вновь увидеть вас. Не могли бы вы отобедать со мной завтра вечером? Скажите «да», пожалуйста. Я знаю маленькую остерию на холмах, мы могли бы поехать туда. Вам понравится там – папа Риццоли готовит замечательную еду. В это время года у них пылает огромный камин – яблоневые дрова, пахнет, как в раю. Огни свечей, вина с его собственных виноградников, и вообще, это мое любимое место. Я буду счастлив показать его вам, Индия.

В голосе его слышалась мольба, но Индия не поддалась на его уговоры.

– Завтрашним вечером у меня уже кое-что намечено, – туманно ответила она.

– Тогда встретимся послезавтра или после-послезавтра. Скажите только, когда?..

– Позвоните мне… – Индия скрылась за большими двойными дверями, с глухим мягким звуком прикрыв их за собой, и прислонилась к косяку, слушая, как удаляются шаги Альдо, как захлопнулась дверца его машины. Сразу же завелся мотор – и маленький автомобиль отъехал. Только тогда прошла она к освещенной лестнице. На что это было бы похоже – пойти с ним в остерию? Так романтично звучит – сидеть вечером с человеком, который тебе нравится, или в которого ты могла бы влюбиться. Аромат яблоневых дров, огонь свечей играет на старых стенах, сложенных из выжженных солнцем добела камней, вино – прямо с виноградника… и Альдо Монтефьоре с его сильными руками и чеканным профилем.

Погруженная в сладостные мечты, она лениво поднималась по ступенькам, когда размышления ее прервал резкий телефонный звонок.

Звонил телефон. Ее телефон. В три прыжка одолев лестницу, Индия воткнула ключ в замок. С грохотом захлопнув за собой дверь, пробежала через комнату, бросив сумку на диван. Может быть, это Фабрицио. Может быть, он решил улизнуть от гостей и украдкой провести с ней несколько часов…

– Да? – испытующе и задыхаясь спросила она.

– Синьора Индия Хавен?

– Si. Pronto.

– Я звоню вам, синьорина, из Лос-Анджелеса.