Как выиграть в лотерею в Зимбабве

Январь 2000 года, Хараре, столица Зимбабве. Распорядителю финальной церемонии Фалло Чававе выпала честь огласить имя победителя в национальной лотерее, которую проводит Банковская корпорация Зимбабве (Zimbank) — финансовая структура с частичным государственным участием. В лотерее мог принять участие любой клиент банка, на счетах которого в течение декабря 1999 года находилось пять и более тысяч зимбабвийских долларов. Вытянув билет, Чавава переменился в лице. В официальном коммюнике Зимбанка происходящее было описано так:

«Распорядитель церемонии Фалло Чавава глазам своим поверить не мог, когда ему передали выигрышный билет на сумму сто тысяч зимбабвийских долларов и он увидел, что на билете стоит имя его превосходительства Р. Г. Мугабе».

Президент Роберт Мугабе, который с 1980 года правит Зимбабве с помощью кнута и пряника (а чаще всего прямого насилия), выиграл сто тысяч зимбабвийских долларов — примерно в пять раз больше среднего ежегодного подушевого дохода в стране.

Zimbank заявил, что г-ну Мугабе — одному из тысяч равноправных участников — просто повезло в ходе честного розыгрыша. Вот так счастливчик! Нет необходимости говорить, что президент и так не испытывал нужды в деньгах: не так давно Мугабе назначил себе и министрам своего кабинета прибавку к зарплате почти в двести процентов.

Лотерейный билет президента — это всего лишь один из примеров крайней экстрактивности институтов Зимбабве. Можно называть такое положение дел коррупцией, но коррупция — это ведь тоже лишь симптом глубокого нездоровья государственного устройства страны. Тот факт, что Мугабе мог, если пожелает, даже выиграть в национальную лотерею, показывает, до какой степени все происходящее в Зимбабве находилось под его полным контролем.

Самая распространенная причина, по которой те или иные государства сегодня оказываются несостоятельными, это наличие экстрактивных институтов. Зимбабве эпохи Мугабе живо иллюстрирует экономические и социальные последствия их воздействия. Хотя национальная статистика в Зимбабве весьма ненадежна, даже по самым оптимистичным оценкам, к 2008 году доход на душу населения в Зимбабве составлял примерно половину от дохода в 1980-м, когда страна обрела независимость. Но как бы драматично это ни звучало, даже эти цифры еще не полностью отражают снижение уровня жизни в Зимбабве. Государство здесь пришло в полный упадок и практически перестало выполнять основные общественные функции. В 2008–2009 годах ухудшение системы здравоохранения привело к вспышке холеры по всей стране. К 10 января 2010 года были зафиксированы 98 741 случай заболевания и 4293 смертельных исхода. Эта вспышка холеры оказалась самой смертоносной в Африке за предшествующие 15 лет. В то же время достигла беспрецедентного уровня массовая безработица: в начале 2009 года представитель Управления по координации гуманитарной помощи ООН называл невероятные цифры — 94 % безработных.

Корни многих экономических и политических институтов Зимбабве, как и большинства стран Черной Африки, берут свое начало в колониальном периоде. В 1890 году «Британская Южно-Африканская компания» под руководством Сесила Родса направила военную экспедицию в Королевство Ндебеле, находившееся на территории современной провинции Матабелеленд, и также в соседнюю провинцию Машоналенд.

Благодаря превосходству в вооружении англичане быстро сломили сопротивление африканцев, и к 1901 году на территории нынешнего Зимбабве была создана колония Южная Родезия, названная в честь Родса. Теперь все эти земли стали частной собственностью (концессией) «Британской Южно-Африканской компании», и Родс собирался начать здесь разведку и добычу полезных ископаемых. Предприятие не осуществилось, однако плодородные земли новой колонии привлекли белых поселенцев, которые вскоре заняли большую часть ее территории. В 1923 году колонисты освободились от власти «Британской Южно-Африканской компании» и убедили британское правительство предоставить им самоуправление. То, что произошло в Родезии после этого, очень похоже на случившееся в Южной Африке десятилетием раньше, когда Земельный акт, принятый в 1913 году (стр. 265–266), узаконил в стране двойственную экономику. В Родезии были изданы подобные же законы, а вскоре после 1923 года было по южноафриканскому образцу создано «государство для белых», основанное на принципах апартеида.

Когда в конце 1950-х — начале 1960-х годов начался распад европейских колониальных империй, белая элита Родезии (примерно 5 % населения) под руководством Яна Смита в 1965 году также провозгласила независимость от Британии. Большинство правительств не признали независимость Родезии, а ООН ввела против нее экономические и политические санкции. Черное большинство начало партизанскую войну против режима Смита, причем партизаны базировались в соседних Мозамбике и Замбии. Международное давление и действия двух основных партизанских группировок — ЗАНУ (Зимбабвийского африканского национального союза) под руководством Мугабе и ЗАПУ (Зимбабвийского африканского народного союза) под командованием Джошуа Нкомо — в конце концов положили конец правлению белого меньшинства. В 1980 году возникло государство Зимбабве.

После установления независимости Мугабе быстро утвердил режим личной власти. Оппонентов он либо уничтожил, либо принудил к тому, чтобы они перешли на его сторону. Самые страшные акты насилия произошли в провинции Матабелеленд, традиционном оплоте ЗАПУ, где в начале 1980-х годов было убито до двадцати тысяч человек. В 1987 году ЗАПУ и ЗАНУ объединились в движение ЗАНУ-ПФ, и Джошуа Нкомо был устранен с политической сцены. Мугабе удалось переписать конституцию, которую он получил в наследство от Родезии, хотя ее сохранение было одним из условий провозглашения независимости. Он объявил себя президентом (а начинал как премьер-министр), отменил для белого населения право голоса, которое также обещал сохранить во время переговоров о независимости, и, наконец, в 1990 году избавился от Сената и учредил в законодательных органах должности, на которые он один имел право назначать людей. Фактически было создано однопартийное государство под руководством Мугабе.

После установления независимости Мугабе перенял набор экстрактивных экономических институтов, созданных белым режимом, — различные меры регулирования цен, международной торговли и определенных отраслей промышленности, управление сбытом в сфере сельского хозяйства. Быстро развилась система государственного найма, причем рабочие места предоставлялись сторонникам ЗАНУ-ПФ. Строгие рамки правительственных ограничений экономики защищали интересы представителей партийной элиты, поскольку не давали сложиться независимому классу африканских бизнесменов, которые могли бы составить конкуренцию прежним монополистам у власти.

Все это очень напоминает ситуацию в Гане 1960-х, которую мы рассматривали в главе 2 (стр. 64–68). При этом, как ни парадоксально, белые оставались в Зимбабве главным предпринимательским классом. Все наиболее сильные отрасли зимбабвийской экономики — прежде всего высокопродуктивный сектор сельскохозяйственного экспорта, — созданные еще в колониальную эпоху, были в руках белых и пока оставались нетронутыми. Но все это могло продолжаться, лишь пока Мугабе сохранял популярность.

Экономическая модель, построенная на регулировании и вмешательстве в работу рынка, быстро доказала свою нежизнеспособность, и в 1991 году, после жестокого налогово-бюджетного кризиса, при поддержке Всемирного банка и Международного валютного фонда начался процесс институциональных изменений. Ухудшение экономических показателей в конце концов привело к появлению серьезной политической оппозиции однопартийной системе: было учреждено Движение за демократические перемены (ДДП). Парламентские выборы 1995 года были совсем не похожи на конкурентные: ЗАНУ-ПФ получила 81 % голосов и 118 из 120 мест в парламенте, причем 55 депутатов вышли на выборы в качестве единственных кандидатов на своих участках.

Президентские выборы следующего году продемонстрировали еще больше признаков нарушений и фальсификаций. Мугабе получил 93 % голосов, а два его соперника, Абель Музорева и Ндаванинги Ситтоле, сняли свои кандидатуры еще до голосования, обвинив правительство в давлении и фальсификациях.

После выборов 2000 года, несмотря на коррупцию, позиции ЗАНУ-ПФ начали ослабевать. На этот раз партия получила только 49 % на парламентских выборах и всего 63 места в парламенте. ДДП составило правящей партии сильную конкуренцию, одержав победу на всех избирательных участках в столице Хараре. На президентских выборах 2002 года Мугабе набрал «всего» 56 % голосов. И парламентские, и президентские выборы закончились в пользу ЗАНУ-ПФ лишь благодаря насилию, запугиванию и обману избирателей.

Мугабе ответил на падение своего политического авторитета усилением репрессий, а одновременно — определенными мерами, призванными вернуть утраченную народную поддержку. Началось полномасштабное наступление на белых землевладельцев. С 2000 года он вдохновлял и поддерживал многочисленные рейды, целью которых был захват и экспроприация земель. Часто эти рейды проходили под руководством объединений ветеранов, очевидно состоявших из бывших участников войны за независимость. Некоторые из экспроприированных участков были розданы членам этих групп, но большая часть отошла представителям руководства ЗАНУ-ПФ. Отсутствие каких-либо гарантий прав собственности при режиме Мугабе привело к упадку сельского хозяйства, и единственным средством купить поддержку избирателей оказалось печатание денег, а это привело к небывалой гиперинфляции. В январе 2009 года в Зимбабве было законодательно разрешено использование иностранной валюты, в частности южноафриканского ранда, а зимбабвийский доллар исчез из обращения, как бесполезный клочок бумаги.

То, что произошло в Зимбабве после 1980 года, было типичным для Черной Африки в эпоху после обретения независимости. Страна унаследовала от колониальной эпохи набор в высшей степени экстрактивных политических и экономических институтов. В течение первых 15 лет независимости они в основном сохранялись без изменений. Несмотря на то, что периодически проводились выборы, политические институты не становились более инклюзивными. Экономические же институты претерпели некоторые изменения, например, ушла в прошлое ярко выраженная дискриминация черного населения, и теперь вместо Яна Смита и белых фермеров национальное богатство оказалось в руках Роберта Мугабе и руководства ЗАНУПФ. Общее благосостояние Зимбабве неуклонно падало.

Экономический и политический крах в Зимбабве — еще одно проявление железного закона олигархии. В данном случае экстрактивный и репрессивный режим Яна Смита был заменен на экстрактивный, репрессивный и к тому же коррумпированный режим Роберта Мугабе. Фальсифицированный выигрыш Мугабе в лотерею — всего лишь абсурдная иллюстрация, вершина исторически сложившегося айсберга коррупции.

Многие государства оказываются несостоятельными, поскольку их экстрактивные экономические институты не создают стимулов к накоплению, инвестициям и внедрению изобретений, а экстрактивные политические институты поддерживают этот статус-кво, укрепляя власть тех, кто получает выгоду от извлечения национального богатства. Экстрактивность институтов, хоть она может принимать разные формы в разных обстоятельствах, всегда оказываются первопричиной этой несостоятельности. Во многих случаях, как мы увидим на примере Аргентины, Колумбии и Египта, несостоятельность государства проявляется в виде отсутствия почти всякой независимой экономической активности, поскольку властные элиты осознают, что изымать в свою пользу национальные ресурсы они смогут лишь в ее отсутствие. Независимая экономическая деятельность всегда несет угрозу экстрактивным элитам.

В некоторых особых случаях, как, например, в Зимбабве и в Сьерра-Леоне (позже мы еще раз поговорим об этих странах), экстрактивные институты ведут государство к полному краху, уничтожая как краеугольные экономические стимулы, так и закон и элементарный порядок. Результатом может быть не только экономическая стагнация, но и, как показывает новейшая история Анголы, Камеруна, Чада, Республики Конго, Гаити, Либерии, Непала, Сьерра-Леоне, Судана и Зимбабве, — гражданская война, массовые депортации, голод и эпидемии. В результате многие из этих стран стали сегодня беднее, чем были в 60-е годы.

 

Крестовый поход детей?

23 марта 1991 года группа вооруженных людей под командованием Фоде Санко пересекла границу Либерии со Сьерра-Леоне и атаковала приграничный город Кайлахун. За двадцать лет до этого, в 1971-м, Фоде Санко, бывший капрал армии Сьерра-Леоне, был посажен в тюрьму за участие в попытке переворота против диктатора Сиаки Стивенса. После освобождения он в конце концов оказался в Ливии, в одном из тренировочных центров для африканских революционеров, созданных полковником Каддафи. Там он познакомился с Чарльзом Тейлором, который замышлял свергнуть правительство Либерии. Под Рождество 1989 года вооруженная группировка Тейлора вторглась в Либерию, и Санко был с ним. Впоследствии именно с людьми Тейлора, среди которых в основном были либерийцы и граждане Буркина-Фасо, Санко начал вторжение в Сьерра-Леоне. Группировка называла себя Объединенным революционным фронтом (ОРФ) и заявляла, что ее цель — свергнуть «коррумпированную и тираническую» власть Партии общенародного конгресса, партии Сиаки Стивенса.

Как мы уже видели в предыдущей главе, Сиака Стивенс и его партия взяли на вооружение и усовершенствовали экстрактивные институты колониальной эпохи. В 1985 году, когда больной раком Стивенс назначил себе в преемники Джозефа Момо, экономика находилась в полном упадке. Стивенс имел обыкновение цитировать поговорку: «Корова пасется там, где она привязана». И там, где когда-то пасся Стивенс, теперь кормился Момо. Дороги разрушались, школы были заброшены, национальное телевидение прекратило вещание в 1987 году, потому что министр информации продал кому-то передатчик, а два года спустя обрушилась и радиобашня, передававшая сигнал за пределы Фритауна, и трансляции из столицы прекратились. Аналитическая статья, напечатанная в 1995 году во фритаунской газете, очень верно описывает ситуацию:

«Под конец своего правления Момо перестал платить государственным служащим, учителям и даже членам высшего руководства. Органы центрального государственного управления пришли в упадок, и как результат начались пограничные инциденты, а повстанцы, вооруженные автоматическим оружием, начали просачиваться через либерийскую границу. Национальный временный правящий совет, повстанцы и солдаты, неотличимые от повстанцев [ rebels and sobels ], — все это создавало хаос, который неизбежен при полном исчезновении правительства. И все это — не причины наших проблем, а их симптомы».

Упадок государства при Момо — еще одно следствие динамики порочного круга, запущенной экстрактивными институтами еще при Стивенсе. Этот упадок означал в том числе, что у ОРФ не могло возникнуть никаких трудностей при вторжении в 1991 году. Государство Сьерра-Леоне просто не было способно к сопротивлению. Стивенс уже давно лишил армию всякой реальной мощи, потому что опасался, что военные могут его свергнуть. В результате относительно небольшой группе вооруженных людей не составляло никакого труда ввергнуть большую часть страны в хаос. У ОРФ имелся манифест под названием «Пути к демократии», который начинался с цитаты из чернокожего революционера и философа Франца Фанона: «Каждое поколение должно среди привычного мрака найти свое предназначение, исполнить его или отречься от него». Раздел «За что мы боремся?» начинается так:

«Мы продолжаем борьбу, потому что устали быть вечными жертвами созданной государством бедности и деградации, навязанной нам годами автократии и милитаризма. Однако мы должны терпеливо идти навстречу миру, где все мы станем победителями. Мы преданы идее мира, который, безусловно, необходим, но мы не брали на себя обязательств стать жертвами мира. Мы знаем, что дело наше — правое, и Бог/Аллах никогда нас не покинет в борьбе за создание новой Сьерра-Леоне».

Хотя Санко и другие лидеры ОРФ выдвигали политические лозунги и недовольство режимом ПОК могло побудить широкие слои жителей Сьерра-Леоне присоединиться к движению на ранней стадии, ситуация быстро вышла из-под контроля. Гражданская война, начатая ОРФ, привела страну к смертельной агонии, как это видно из свидетельства подростка из города Джеома на юге Сьерра-Леоне:

«Они нас собрали… выбрали нескольких из наших друзей и убили их… Их отцы были деревенскими начальниками, и в их домах нашли солдатские ботинки и другие вещи. И их застрелили, и только потому, что обвинили в укрывательстве солдат. Начальников тоже убили — как правительственных чиновников. Они выбрали кого-то, и он стал новым начальником. И они все время говорили, что пришли освободить нас от ПОК. А с какого-то момента вообще перестали выбирать, кого им убить, а просто расстреливали всех подряд».

В первый же год войны некие претензии на интеллектуальность происхождения движения ОРФ были совершенно забыты. Санко безжалостно расправлялся со всеми, кто осмеливался критиковать нарастающий поток жестокости. Уже очень скоро мало кто хотел присоединиться к ОРФ по доброй воле, начался принудительный набор солдат, особенно детей (впрочем, занимались этим все противоборствующие стороны, в том числе и армия). И если гражданская война в Сьерра-Леоне начиналась как крестовый поход за создание лучшего общества, то в конце концов она стала крестовым походом детей. Конфликт сопровождался массовыми убийствами и повсеместными нарушениями прав человека и военными преступлениями, включая похищения и отсечение ушей и конечностей у пленных. Установив контроль над определенной местностью, ОРФ приступал к ее экономической эксплуатации. Это было особенно заметно в районах алмазных россыпей, где на промывку насильно сгоняли людей, но подобная практика применялась и в других областях экономики.

Однако не один только ОРФ совершал массовые убийства и организовывал принудительные работы: правительство занималось ровно тем же самым. Закон и порядок были попраны, военная дисциплина совершенно исчезла, так что мирные жители совершенно не могли отличить солдата от мятежника. К окончанию войны в 2001 году около 80 000 человек было убито и вся страна лежала в руинах: дороги и дома были полностью разрушены. Даже сегодня в городе Койду-Сефаду, административном центре округа Коно, алмазодобывающего района на востоке Сьерра-Леоне, можно увидеть целые улицы сожженных домов, изрешеченных пулями.

Итак, к 1991 году государство в Сьерра-Леоне пришло в полный упадок. Давайте вспомним, с чего в свое время начал Шиам, король бушонгов (стр. 133–136): он установил экстрактивные институты для укрепления своей власти и изъятия продукта, производимого остальными членами общества. Но даже эти экстрактивные институты и централизованная власть, сосредоточенная в руках короля, были улучшением по сравнению с хаосом беззакония и беспорядка, царившими в обществе леле на другом берегу реки Касаи. Подобное отсутствие законного порядка и централизованной власти оказалось в последние десятилетия роковым для многих африканских народов, частично из-за того, что процесс политической централизации был исторически медленным в большей части Черной Африки, но также и благодаря порочному кругу экстрактивных институтов, которые разъедали любую государственную централизацию, открывая дорогу к полному краху государства.

В течение десяти лет кровавой гражданской войны (1991–2001) Сьерра-Леоне была типичным примером несостоятельности государства. Подобные государства терпят крах не по причинам географическим или культурным, а из-за действия экстрактивных институтов, концентрирующих власть и богатство в руках тех, кто контролирует власть. Экстрактивные институты, замедляющие экономическое развитие, эксплуатирующие население и ввергающие его в нищету, весьма распространены в Африке, Азии и Южной Америке. Чарльз Тейлор помог начать гражданскую войну в Сьерра-Леоне, одновременно развязав жестокое противостояние в Либерии, что и там привело к краху государства. Модель, согласно которой действие экстрактивных институтов приводит к гражданской войне и развалу государства, была реализована во многих странах Африки, например в Анголе, Кот-д’Ивуаре, Конго, Мозамбике, Демократической Республике Конго (Заире), Сомали, Судане и Уганде. Схожим образом возник когда-то конфликт, который почти тысячу лет назад привел к крушению городов-государств майя. Таким образом, еще одной причиной того, почему сегодня те или иные страны оказываются несостоятельными, является развал их государственного управления. А это, в свою очередь, оказывается следствием десятилетий существования в рамках экстрактивных экономических и политических институтов.

 

Государство — это кто?

Случаи Зимбабве, Сомали и Сьерра-Леоне, хоть и типичны для бедных стран Африки и, возможно, Азии, все же представляются исключительными. А как насчет Латинской Америки? Можно ли с уверенностью сказать, что в Латинской Америке нет несостоятельных государств? Может быть, их президенты просто недостаточно бесстыдны, чтобы выигрывать в национальную лотерею?

На территории Колумбии предгорья Анд постепенно переходят в большую прибрежную равнину, открывающуюся к Карибскому морю. В Колумбии эту местность называют tierra caliente, «горячая страна» — в противоположность территории Анд, tierra fria, «холодной стране». В течение последних пятидесяти лет большинство политологов в разных странах признавали Колумбию демократической страной. Соединенные Штаты охотно ведут с Колумбией переговоры о возможном заключении соглашения о свободной торговле и оказывают ей все виды помощи, особенно военной. По окончании короткого периода военного правления, который завершился в 1958 году, выборы проводились регулярно, правда, до 1974 года действовало соглашение, согласно которому политическая власть и президентство переходили от одной традиционной политической партии к другой — от консервативной к либеральной. Но сама эта система была санкционирована народом Колумбии в ходе всенародного волеизъявления, и все это кажется достаточно демократичным.

Однако, хотя у Колумбии и имеется долгая история демократических выборов, в этой стране не существует инклюзивных институтов. Напротив, ее история омрачена нарушениями гражданских свобод, внесудебными расправами, насилием над гражданским населением и гражданской войной. Совсем не этого мы ожидаем от демократии. Гражданская война в Колумбии отличается от гражданской войны в Сьерра-Леоне (в последнем случае в стране воцарился полный хаос), однако война в Колумбии повлекла большее число жертв. Правление военных в 50-х годах само по себе было отчасти ответом на гражданскую войну, которую в Колумбии называли просто La Violencia — «Насилие». Различные группы мятежников, в основном революционеры-марксисты, свирепствовали в сельских районах страны, похищая и убивая. Чтобы выжить в колумбийской глубинке, необходимо было платить той или иной группе вооруженных головорезов выкуп, который назывался vacuna, в дословном переводе — «вакцина», то есть нечто, дающее вам «иммунитет» от похищения или убийства.

Однако не все вооруженные партизаны Колумбии были коммунистами. В 1981 году члены коммунистической повстанческой группировки Fuerzas Armadas Revolucionarias de Colombia (ФАРК — Революционные вооруженные силы Колумбии) похитили фермера Хесуса Кастаньо, жившего в маленьком городке Амальфи в «горячей стране» на северо-востоке департамента Антиокия. От семьи потребовали выкуп в размере семи с половиной тысяч долларов — для сельских районов Колумбии это целое состояние. Семье удалось собрать нужную сумму, заложив ферму, однако Кастаньо все равно был убит. Это переполнило чашу терпения троих его сыновей — Карлоса, Фиделя и Висенте. Братья организовали военизированную группировку Los Tangueros, целью которой была охота на членов ФАРК и возмездие. Братья оказались хорошими организаторами, их группировка разрослась и начала устанавливать связи с похожими военизированными группами, образовавшимися по схожим причинам. Жители Колумбии по многих районах страдали как от рук левых повстанцев, так и правых вооруженных формирований, созданных для противодействия левым. Землевладельцы использовали вооруженные формирования для защиты от повстанцев, однако эти группировки занимались также торговлей наркотиками, грабежами, похищениями и убийствами.

К 1997 году братья Кастаньо объединили несколько военизированных групп в национальную организацию под названием Autodefensas Unidas de Colombia (АУК — Объединенные силы самообороны Колумбии). Эти силы самообороны распространили свое влияние на значительную часть Колумбии, особенно на «горячую страну», департаменты Кордова, Сукре, Магдалена и Сесар. К 2001 году в рядах Объединенных сил самообороны состояло до тридцати тысяч боевиков. Организация состояла из нескольких групп — «блоков». В провинции Кордова действовал «Блок Кататумбо», которым командовал Сальваторе Манкузо. По мере роста влияния Объединенных сил самообороны в организации было принято стратегическое решение принять участие в политической жизни страны. Полевые командиры и политики искали расположения друг друга. Несколько руководителей Объединенных сил самообороны организовали в городе Санта-Фе-де-Ралито в департаменте Кордова встречу с известными политиками. Был выпущен документ, призывающий к «восстановлению страны», который подписали, с одной стороны, такие авторитетные лидеры АУК, как Хорхе-40, Адольфо Пас и Диего Весина (боевые клички Родриго Товара Пупо, Диего Фернандо Мурильо и Эдвара Кобо Теллеса соответственно), а с другой — политики, в том числе сенаторы Уильям Монтес и Мигель де ла Эсприелла. К этому моменту Объединенные силы самообороны контролировали обширные территории Колумбии, и им было несложно повлиять на результаты выборов в Конгресс и Сенат в 2002 году. Например, в муниципалитете Сан-Онофре в департаменте Сукре выборы организовал полевой командир по кличке Кадена (по-испански это значит «цепь»). Один из очевидцев описывает это следующим образом:

«Посланные Каденой грузовики ездили по окрестностям Сан-Онофре, собирая людей. Сотни крестьян были привезены в районные центры, чтобы они смогли посмотреть на кандидатов, за которых им предстояло голосовать во время парламентских выборов, — на Хаиро Мерлано, кандидата в Сенат, и Муриэля Бенито Реболло, кандидата в Конгресс.

Кадена сложил в мешок записки с именами членов муниципального совета, вытянул две и сказал, что убьет этих двоих людей и еще других, также выбранных наугад, если Муриэль не победит».

Угроза сработала — каждый кандидат получил по сорок тысяч голосов по департаменту Сукре. Неудивительно, потому что мэр Сан-Онофре также был одним из политиков, что подписали пакт Санта-Фе-де-Ралито. Вероятно, треть избранных в 2002 году конгрессменов и сенаторов обязаны своим избранием поддержке военизированных формирований. Карта 20 (стр. 380) показывает области Колумбии, подконтрольные вооруженным группировкам, хорошо видно, как широко распространилось их влияние. Сам Сальваторе Манкузо в интервью говорил об этом так:

«Тридцать пять процентов членов Конгресса были избраны в областях, где действовали структуры подразделений Самообороны. Это мы собирали там налоги, вершили правосудие, контролировали территорию, и каждый, кто хотел заняться политикой, должен был прийти к нам и иметь дело с нашими местными политическими представителями».

Карта 20. Военизированные группировки Колумбии в 1997–2005 гг.

Несложно представить себе, какие последствия имело подобное вмешательство военизированных формирований в политику для экономических институтов и общественного порядка. Экспансия Объединенных сил самообороны не была мирным процессом. Эта организация не только боролась с ФАРК, но и сама убивала и терроризировала мирных граждан, изгоняла сотни тысяч людей из их домов. По данным Центра мониторинга внутренних перемещений (ЦМВП) норвежского Совета по делам беженцев, в начале 2010 года около 10 % населения Колумбии, почти четыре с половиной миллиона человек, подверглись внутренним депортациям. Кроме того, боевики военизированных группировок, как и говорил Манкузо, взяли на себя функции правительства, правда, налоги, которые они собирали, оседали в их собственных карманах. Примечательный документ, подписанный полевым командиром «Вооруженных крестьян Касанаре» по кличке Мартин Льянос (настоящее имя — Эктор Герман Буитраго) и мэрами муниципалитетов Таурамена, Агуасуль, Мани, Вильянуэва, Монтеррей и Сабаналарга в департаменте Касанаре (Восточная Колумбия), перечисляет правила, которым должны были следовать мэры:

9. Отчислять 50 % муниципального бюджета в распоряжение «Вооруженных крестьян Касанаре».

10. Отчислять 10 % от цены каждого муниципального контракта в пользу «Вооруженных крестьян Касанаре».

11. В обязательном порядке помогать в организации всех собраний, созванных «Вооруженными крестьянами Касанаре».

12. Допустить «Вооруженных крестьян Касанаре» к участию во всех инфраструктурных проектах.

13. Вступить в новую политическую партию, сформированную «Вооруженными крестьянами Касанаре».

14. Выполнять ее политическую программу.

Касанаре — департамент не из бедных. Напротив, уровень дохода на душу населения в нем самый высокий из всех департаментов Колумбии, поскольку здесь имеются значительные запасы нефти — а именно этот ресурс всегда чрезвычайно привлекателен для военизированных группировок. Едва заполучив власть, боевики начинали систематическую экспроприацию собственности. Сам Манкузо стал обладателем городской и сельской недвижимости на общую сумму, предположительно, примерно 25 миллионов долларов. Согласно разным оценкам, военизированные группировки экспроприировали в Колумбии до 10 % от всех сельских земель.

В случае Колумбии несостоятельное государство все же не оказалось на грани полного краха, хотя и утратило контроль над значительной частью своей территории. Хотя государство и в состоянии обеспечить безопасность и выполнение общественных функций в больших муниципалитетах, таких как Богота или Барранкилья, в стране существуют обширные районы, где общественные функции предоставляются не в полном объеме, а закон и порядок практически отсутствуют: политику и ресурсы контролируют здесь альтернативные группы и личности, такие как Манкузо. В некоторых областях страны экономические институты функционируют достаточно хорошо, и заметен высокий уровень образования и предпринимательских навыков. В других областях институты крайне экстрактивны и неспособны обеспечить даже минимальную степень государственного контроля.

Нелегко объяснить, как подобная ситуация может сохраняться десятилетиями, даже веками. Но в реальности такое положение дел имеет свою логику — это одна из разновидностей порочного круга. Насилие и отсутствие достаточной степени централизации у государственных институтов на местах используются политиками на национальном уровне, при этом военизированные формирования предоставлены сами себе. Подобная модель стала особенно явной в двухтысячных годах.

В 2002 году на президентских выборах в Колумбии победил Альваро Урибе. У него было нечто общее с братьями Кастаньо — боевики ФАРК убили его отца. Урибе строил свою кампанию, отвергая попытки предшествующей администрации заключить мир с ФАРК. На избирательных участках, расположенных в районах, подконтрольных военизированным группировкам, за него было подано на 3 % больше голосов, чем в других районах. В 2006 году, когда Урибе баллотировался на второй срок (и был переизбран), в районах, находившихся под контролем боевиков, за него проголосовали уже на 11 % больше, чем в других районах. Если Манкузо и его соратники могли обеспечить голоса на выборах в Конгресс и Сенат, почему бы не сделать то же самое во время президентских выборов — особенно если кандидат разделяет ваши взгляды и, вероятно, собирается быть терпимым по отношению к вам? В сентябре 2005 года Хаиро Ангарита, заместитель Сальваторе Манкузо и один из лидеров «Объединенных сил самообороны», заявил, что «горд тем, что принял участие в работе по переизбранию лучшего президента из всех, что были у Колумбии».

Сенаторы и конгрессмены, избранные от военизированных группировок, послушно голосовали за все, чего хотел Урибе, — в частности, за изменение конституции таким образом, чтобы он мог выставить свою кандидатуру в 2006 году (какового права у него не было в 2002-м, в начале его первого срока). Взамен президент Урибе издал закон, который разрешал участникам военизированных формирований сложить оружие на весьма мягких условиях. Разоружение, впрочем, не означало прекращения деятельности группировки, а лишь легитимизировало эту деятельность в тех (весьма значительных) частях Колумбии и в тех государственных структурах, над которыми военизированные формирования уже установили контроль. Этот контроль им было разрешено сохранить.

С течением времени в Колумбии многие экономические и политические институты становились более инклюзивными. Но определенные (и принципиально важные) экстрактивные элементы сохранялись. Отсутствие законности и гарантий прав собственности стали системными особенностями во многих областях страны, и это было следствием дефицита государственного контроля, особой формой недостатка государственной централизации, характерной для Колумбии. Политические институты этой страны не поощряют политиков как можно лучше исполнять общественные функции и устанавливать закон и порядок на всей ее территории и не налагают на них достаточных ограничений, чтобы помешать им тайно или явно входить в сговор с бандами вооруженных головорезов.

 

El Corralito

В конце 2001 года Аргентина содрогалась в тисках экономического кризиса. В течение трех лет доходы падали, безработица росла, внешний долг достиг огромных размеров. Политические решения, которые впоследствии привели к подобному результату, были приняты еще в 1989 году правительством президента Карлоса Менема, пытавшимся обуздать гиперинфляцию и стабилизировать экономику. В течение некоторого времени эти решения, казалось, приведут к успешному результату.

В 1991 году Менем привязал аргентинский песо к американскому доллару: один песо отныне равнялся одному доллару, обменный курс был объявлен неизменным. Конец истории? Да, почти. Чтобы убедить население, что правительство намерено твердо придерживаться этого подхода, людей всячески поощряли открывать банковские счета в американских долларах. Долларами можно было расплачиваться в магазинах Буэнос-Айреса, их можно было снять в банкоматах по всему городу. Такая политика, пожалуй, помогла стабилизировать экономику, однако имела один большой недостаток: она сделала аргентинский экспорт очень дорогим, а импорт — очень дешевым. Тонкая струйка экспорта иссякла, импорт лился рекой. Единственным способом заплатить за него были заимствования на внешнем рынке.

Такое положение дел оказалось разрушительным. Чем больше недоверия вызывал песо, тем бо́льшую часть своего достояния люди отправляли на долларовые счета в банках. В конце концов, если правительство вдруг решит девальвировать национальную валюту, долларовые счета по-прежнему будут в полном порядке, не так ли? Аргентинцы совершенно справедливо не доверяли своему песо, но слишком доверяли своим долларовым счетам.

Первого декабря 2001 года правительство внезапно заморозило все банковские счета на 90 дней. Разрешалось снимать наличными лишь небольшую сумму еженедельно. Сначала это были 250 песо (то есть 250 долларов), затем 300 песо. Однако снимать наличные разрешалось только со счетов, открытых в песо. С долларовых счетов снимать наличные не давали — кроме тех случаев, когда владелец счета соглашался конвертировать доллары и получить на руки сумму в национальной валюте. Никто не хотел этого делать. Аргентинцы назвали эту ситуацию El Corralito — «загончик для скота»: вкладчики метались, словно коровы в загоне, не видя никакого выхода.

В январе была объявлена девальвация, и курс вместо одного песо за доллар вскоре установился на уровне четырех песо за доллар. Казалось, это должно подтвердить правоту тех, кто полагал, что все сбережения надо держать в долларах. Однако все оказалось не так, потому что вскоре правительство в принудительном порядке конвертировало все долларовые счета в песо — однако по старому курсу, один к одному! Итак, человек, накопивший тысячу долларов, неожиданно обнаруживал, что у него осталось только 250 долларов. Правительство экспроприировало три четверти сбережений граждан.

Аргентина — страна, которая постоянно приводит экономистов в замешательство. Рассуждая о том, как трудно понять Аргентину, лауреат Нобелевской премии экономист Саймон Кузнец однажды произнес знаменитый афоризм о том, что существует четыре вида стран: «развитые, развивающиеся, Япония и Аргентина». Кузнец напомнил, что накануне Первой мировой войны Аргентина была одной из богатейших стран мира. Затем начался неуклонный спад, все большее удаление от других богатых стран Западной Европы и Северной Америки, и этот процесс привел в 1970–1980 годах к полному упадку. На беглый взгляд экономическое развитие Аргентины кажется загадочным, но причины ее упадка становятся яснее, если взглянуть на них сквозь призму инклюзивных и экстрактивных институтов.

В самом деле, хотя к 1914 году Аргентина уже имела пятидесятилетний опыт экономического роста, однако это был классический случай роста при экстрактивных институтах. Аргентиной в то время управляла небольшая группа аристократической элиты, которая серьезно инвестировала в сектор сельскохозяйственного экспорта. Экономика росла благодаря экспорту мяса, шкур и зерна, при том что мировые цены на эти продукты также росли. Как и во всех подобных случаях роста при экстрактивных институтах, в этом случае также не наблюдалось ни созидательного разрушения, ни развития инноваций. Такая ситуация была неустойчивой. Ко времени Первой мировой войны растущая политическая нестабильность и вооруженные протесты заставили элиты Аргентины предпринять попытки расширить политическую систему, что привело к активации сил, контролировать которые они не могли, и в 1930 году произошел первый военный переворот. Начиная с того момента и до 1983 г. Аргентина колебалась между диктатурой и демократией среди различных экстрактивных институтов. При военном правлении осуществлялись массовые репрессии, пик которых пришелся на 70-е годы, когда по меньшей мере девять тысяч жителей, а возможно и гораздо больше, были казнены без суда. Сотни тысяч были брошены в тюрьмы и подвергались пыткам.

В периоды гражданского правления проводились выборы — своего рода демократия. Но политическая система оставалась далеко не инклюзивной. Со времен подъема Перона в 40-х годах в демократической Аргентине основной силой была созданная им партия Partido Justicialista, обычно называемая просто Перонистской партией. Перонисты победили на выборах благодаря огромной политической машине, которая успешно покупала голоса, раздавала посты и должности и участвовала в коррупции, предлагая государственные контракты и работу в обмен на политическую поддержку. В определенном смысле это была демократия, но не плюралистическая. Власть была сконцентрирована в руках Перонистской партии, которая практически не имела никаких ограничений в своих действиях, по крайней мере в тот период, когда военные еще не пытались отстранить ее от управления. Как мы видели ранее (стр. 329–332), если верховный суд пытался оспорить политический курс, то тем хуже для верховного суда.

В 1940-х годах Перон культивировал рабочее движение как основу политической деятельности. Когда оно ослабло под давлением военных репрессий в 70-е и 80-е годы, его партия просто стала покупать голоса у других. Экономическая политика и институты были организованы таким образом, чтобы приносить доход своим сторонникам, а не для создания единых правил игры. Когда президент Менем столкнулся с ограничением количества президентских сроков, которое мешало его переизбранию в 90-х годах, картина оказалась такой же — он мог просто переписать конституцию и избавиться от ограничения. Как показывает El Corralito, даже при наличии выборов и всенародно избранного правительства в Аргентине правительство было в состоянии обойти право собственности и безнаказанно экспроприировать у собственных граждан. Над президентами и политическими элитами Аргентины существует очень мало контроля, и плюрализм совершенно отсутствует.

Что озадачивало Кузнеца и, без сомнения, многих других посещающих Буэнос-Айрес, это тот факт, что город кажется очень непохожим на Лиму, Гватемала-Сити и даже Мехико-Сити. Там не увидишь туземного населения и потомков бывших рабов. В основном видна великолепная архитектура, здания, построенные во время «прекрасной эпохи», годов роста при экстрактивных институтах. Но в Буэнос-Айресе можно видеть лишь часть Аргентины. Менем, к примеру, не был родом из Буэнос-Айреса. Он родился в Анильяко, в провинции Ла-Риоха, в горах далеко на северо-западе от Буэнос-Айреса, и прослужил три срока в качестве губернатора провинции. Во времена завоевания Америк испанцами эта часть Аргентины была удаленной областью империи инков, густо заселенной туземными жителями (см. карту 1 на стр. 17). Испанцы создали там энкомьенды, где развивалась в высшей степени экстрактивная экономика выращивания продуктов питания и разведения мулов для горнодобывающих предприятий в Потоси на севере. На самом деле Ла-Риоха была гораздо больше похожа на область Потоси в Перу и Боливии, чем на Буэнос-Айрес. В XIX веке в Ла-Риохе жил знаменитый военачальник Факундо Квирога, который единолично управлял областью и повел свою армию на Буэнос-Айрес. История развития политических институтов Аргентины — это история того, как внутренние провинции, такие как Ла-Риоха, достигали соглашений с Буэнос-Айресом. Это были соглашения о перемирии: военачальники Ла-Риохи соглашались оставить Буэнос-Айрес в покое, чтобы там продолжали зарабатывать деньги. В ответ элиты Буэнос-Айреса оставляли попытки реформирования институтов «внутренних». И хоть с первого взгляда Аргентина казалась миром, отличным от Перу или Боливии, на самом деле разница была не так велика, стоило лишь оставить элегантные бульвары Буэнос-Айреса. Тот факт, что интересы и политика внутренних провинций оказывались встроенными в аргентинские институты, объясняет, почему страна проходила тот же путь институционального развития, что и другие экстрактивные страны Латинской Америки.

То, что выборы не привносят инклюзивности ни в политические, ни в экономические институты, типично для Латинской Америки. В Колумбии военизированные формирования могут влиять на треть результатов национальных выборов. В сегодняшней Венесуэле, как и в Аргентине, демократически избранное правительство Уго Чавеса борется со своими оппонентами, выталкивает их из сектора государственной занятости, закрывает газеты, чьи публикации ему не нравятся, и экспроприирует собственность. Что бы ни делал Чавес, он гораздо свободнее и менее ограничен в своих действиях, чем сэр Роберт Уорпол в 20-х годах XVIII века в Британии, когда ему не удалось осудить Джона Хантриджа по Черному акту (стр. 302–308). В современной Венесуэле или Аргентине Хантриджу пришлось бы гораздо хуже.

Хотя демократия, развивающаяся в Латинской Америке, по идее диаметрально противоположна правлению элиты и на словах и на деле пытается перераспределить права и возможности, забрав их хотя бы у части элиты, все же она, безусловно, берет начало из экстрактивных режимов в двух смыслах. Во-первых, веками сохраняющееся при экстрактивных режимах неравноправие заставляет избирателей во вновь зарождающихся демократиях голосовать за политиков с экстремальными политическими установками. Дело не в том, что аргентинцы просто наивны и полагают, что Хуан Перон или более современные политики-перонисты, такие как Менем или Киршнеры, совершенно бескорыстны и заботятся об интересах избирателей; и не в том, что венесуэльцы в Чавесе видят свое спасение. Напротив, многие аргентинцы и венесуэльцы сознают, что все прочие политики и партии в течение долгого времени не могли дать им права голоса и обеспечить наличие самых базовых общественных услуг, таких как транспорт и образование, а также защитить от произвола местных элит. Многие венесуэльцы поддерживают сегодня политику Чавеса, даже при условии, что эта политика идет рука об руку с коррупцией и потерями, как многие аргентинцы поддерживали политику Перона в 40-х и 70-х годах ХХ века. Во-вторых, речь опять идет о лежащих в основе экстрактивных институтах, которые делают политическое поприще столь привлекательным и подходящим для авторитарных лидеров, как Перон и Чавес, а не для эффективной партийной системы, которая могла бы создать желаемые обществом альтернативы. Перон, Чавес и дюжины других авторитарных лидеров в Латинской Америке являют собой лишь еще одну грань железного закона олигархии, и, как видно из самого названия, корни этого железного закона растут из лежащих в его основании элитарных режимов.

 

Новый абсолютизм

В ноябре 2009 года правительство Северной Кореи провело денежную реформу. Частым поводом для таких реформ становятся затяжные периоды сильной инфляции. В 1960 году во Франции в результате денежной реформы появился новый франк, равный сотне старых франков. Старые франки оставались в обращении и даже использовались на ценниках, поскольку переход к новым франкам осуществлялся постепенно. Окончательно старые франки перестали быть платежным средством лишь в 2002 году, когда Франция перешла на евро.

На первый взгляд северокорейская реформа выглядела похоже. Как и французы в 1960-м, правительство Северной Кореи решило убрать два ноля со своих купюр. Сотня старых вон, национальной валюты Северной Кореи, отныне равнялась одной новой воне. Гражданам разрешалось обменять старые деньги на вновь напечатанные, правда, сделать это было нужно за неделю, а не за сорок два года, как в случае с Францией. Затем стало ясно, где скрывается подвох: правительство объявило, что можно обменять лишь сумму, не превышающую сто тысяч вон (потом, правда, сумму увеличили до пятисот тысяч). Сто тысяч вон на черном рынке стоили около сорока долларов. Одним махом правительство уничтожило огромную часть личных сбережений северокорейских граждан. Неизвестно точно, о какой именно сумме идет речь, но, вероятно, она больше, чем сумма, которую экспроприировало в 2002 году аргентинское правительство.

Режим Северной Кореи — это коммунистическая диктатура, отрицающая частную собственность и рыночные отношения. Однако черный рынок контролировать сложно, и на этом рынке все сделки совершаются в наличных. Конечно, на черном рынке КНДР используется и иностранная валюта, особенно китайская, но и воны в ходу. Целью валютной реформы было наказать тех, кто пользуется услугами черного рынка, и, более того, помешать им сделаться настолько богатыми и сильными, чтобы стать угрозой режиму. Безопаснее держать людей в бедности. Но дело не только в черном рынке: жители Северной Кореи держат свои сбережения в наличных вонах еще и потому, что в стране мало банков и все они государственные. Таким образом, правительство использовало валютную реформу для экспроприации большей части сбережений граждан.

Хотя правительство и утверждает, что свободный рынок — это зло, однако северокорейская элита весьма любит блага, которые может предоставить этот рынок. В распоряжении лидера КНДР Ким Чен Ына имеется семиэтажный дворец развлечений, оборудованный баром с системой караоке и мини-кинотеатром. На первом этаже располагается огромный бассейн с волновой установкой, где Ким любит плавать на доске, снабженной маленьким мотором. Когда в 2006 году Соединенные Штаты ввели санкции против Северной Кореи, целью этих санкций было как можно больнее ударить элиту. Было запрещено экспортировать в Северную Корею более шестидесяти категорий предметов роскоши, включая яхты, гидроциклы, гоночные автомобили, мотоциклы, DVD-плееры и телевизоры с диагональю более 29 дюймов. Больше никаких шелковых шарфов, дизайнерских авторучек, мехов и кожаных чемоданов. А именно эти вещи особенно любили Ким и элита его коммунистической партии. Согласно статистике продаж французской компании Hennessy, до введения санкций коньячный бюджет Кима мог составлять до 800 тысяч долларов в год.

Невозможно понять происходящее сегодня во многих беднейших регионах мира без понимания коммунизма — этого нового абсолютизма XX столетия. Идеи Маркса помогли создать систему, которая должна была принести человечеству благосостояние, гуманность и всеобщее равенство. Ленин и его коммунистическая партия вдохновлялись идеями Маркса, однако практика оказалась радикально непохожей на теорию. Большевистская революция 1917 году была кровавой драмой, лишенной малейших признаков гуманности. Равенство также было забыто, поскольку первое, что сделали Ленин и его окружение, — это создали новую элиту, во главе с партией большевиков. Они репрессировали и убивали не только политических противников коммунизма, но и других коммунистов, которые могли нести угрозу власти большевистской элиты. А еще более страшные трагедии были впереди, и они пришли сначала с гражданской войной, затем со сталинской коллективизацией и массовым террором, в ходе которого погибло до сорока миллионов человек.

Российский коммунизм был жестоким, репрессивным и кровавым, но не уникальным. Экономическая разруха и небывалые человеческие страдания были вполне типичны и для других коммунистических стран, например для Кампучии при красных кхмерах в 1970-е годы, для Китая и Северной Кореи. Во всех случаях коммунизм приводил к страшной диктатуре и повсеместному нарушению прав человека. Помимо бедствий и массовых убийств, все коммунистические режимы порождали различные виды экстрактивных институтов. Экономические институты, будь то с элементами рынка или без них, создавались для изъятия ресурсов у населения, прокламировали лютую ненависть к праву собственности и обычно приносили нищету вместо процветания. В случае с Советским Союзом, как мы видели в главе 5, коммунистическая система сначала способствовала быстрому росту, а затем дрогнула и привела к стагнации. В Китае при Мао и в Камбодже при красных кхмерах последствия оказались гораздо более разрушительными — там коммунистические экономические институты привели к экономическому краху и голоду.

Коммунистическую экономику поддерживали, в свою очередь, экстрактивные политические институты, которые концентрировали всю полноту власти в руках коммунистической партии и не предусматривали никаких ограничений для осуществления ее полномочий. Хотя по форме эти экстрактивные институты были иными, они все же влияли на жизнь людей примерно так же, как и экстрактивные институты Зимбабве и Сьерра-Леоне.

 

Царь-хлопок

Сорок пять процентов экспорта Узбекистана приходится на хлопок, и это делает последний самой важной сельскохозяйственной культурой страны. Это положение сохраняется с тех самых пор, как при распаде Советского Союза в 1991 году Узбекистан стал независимым государством. При советском коммунистическом режиме все сельскохозяйственные земли Узбекистана пребывали под контролем 2048 хозяйств, находящихся в собственности государства. После 1991 года эти хозяйства перестали существовать, а земля была заново размежевана. Но это не значило, что земледельцы могли теперь вести независимую хозяйственную деятельность — хлопок слишком много значил для правительства Ислама Каримова, первого президента Узбекистана (он до сих пор остается у власти). Напротив, были выпущены указания, определяющие, что именно земледельцы имеют право выращивать и сколько из выращенного они могут продавать. Хлопок был ценным экспортным продуктом, и производители получали за свой продукт лишь небольшую часть мировой рыночной цены, остальное забирало правительство. За такие деньги никто не стал бы добровольно выращивать хлопок, поэтому правительству пришлось прибегнуть к принуждению. Каждый фермер был обязан выделить 35 % своей земли под хлопок. Такой порядок создавал много проблем, и прежде всего сложности с техникой. К моменту обретения независимости около 40 % урожая убиралось при помощи хлопкоуборочных комбайнов. После 1991 года — и это неудивительно, если учесть систему принуждения, созданную режимом президента Каримова, — фермеры оказались совершенно не заинтересованы в том, чтобы покупать и ремонтировать комбайны. И Каримов нашел решение, гораздо более дешевое, чем комбайны: школьники.

Коробочки хлопка созревают и готовы к сбору в начале сентября, как раз в то время, когда узбекские школьники возвращаются с летних каникул. Каримов издал указ, согласно которому власти на местах направляют в школы разнарядку по сборщикам хлопка. В начале сентября школы пустеют, и два миллиона семьсот тысяч школьников (данные 2006 г.) отправляются на поля. Гульназ, мать двоих таких детей, так описывает происходящее:

«В начале каждого учебного года, примерно в начале сентября, занятия в школе прекращаются и вместо классов учеников отправляют на сбор хлопка. Согласия родителей никто не спрашивает. Они работают без выходных [в течение сезона сбора урожая]. Если по какой-то причине ребенка оставляют дома, учитель или классный руководитель приходит к нему домой и ругает родителей. Каждому ребенку устанавливают план сбора, от 20 до 60 килограммов в день, в зависимости от возраста. Если ребенку не удается выполнить план, то на следующее утро его резко критикуют перед всем классом».

Сезон сбора длится два месяца. Ребенку из сельской местности может иногда повезти, если хлопковое хозяйство, куда его направят, находится недалеко от его дома: тогда он может ночевать дома и ходить на работу пешком или ездить на автобусе. Городским детям приходится спать в загонах для скота или в мастерских — вместе с техникой и животными. Там нет ни туалетов, ни кухонь.

Главные бенефициары подобного принудительного труда — это политические элиты во главе с президентом Каримовым, который фактически является собственником всего узбекского хлопка. Предполагается, что детям платят за их труд, но это лишь условность: в 2006 году, когда мировая цена на хлопок составляла примерно 1,4 доллара за килограмм, детям платили около 0,03 доллара за дневную норму (от 20 до 60 кг). Около 75 % урожая хлопка теперь собирают дети. Весной школы закрываются, поскольку начинаются обязательные работы по прополке, очистке почвы и посадке хлопка.

Как такое могло случиться? Узбекистан, как и прочие советские социалистические республики, собирался после распада Советского Союза развивать рыночную экономику и строить демократию. Однако, как и в случае со многими другими советскими республиками, все пошло совсем не так. Президент Каримов, который сделал политическую карьеру в Коммунистической партии Советского Союза, получил пост первого секретаря в Узбекистане в очень удачный момент — в 1989 году, как раз в год падения Берлинской стены. Он быстро превратился в националиста и в декабре 1991 года при решающей поддержке служб безопасности выиграл первые в истории Узбекистана президентские выборы. Получив власть, он сломил независимую политическую оппозицию, и его оппоненты теперь в тюрьме или в эмиграции. В Узбекистане нет независимых средств массовой информации и запрещена деятельность любых неправительственных организаций. Апогей репрессий пришелся на 2005 год, когда 750, а возможно, и больше демонстрантов было расстреляно полицией и армией в Андижане.

При помощи сил безопасности и в условиях тотального контроля над средствами массовой информации Каримов провел референдум и увеличил срок своего президентства на пять лет, а в 2000 году был переизбран на новый семилетний срок, получив 91,2 % голосов. Его единственный конкурент на выборах заявил, что и сам проголосовал за Каримова! На президентских выборах 2007 года, которые во всем мире были признаны фальсифицированными, он получил 88 % голосов. Выборы в Узбекистане похожи на мероприятия, которые организовывал Иосиф Сталин в пору расцвета Советского Союза. Подобные выборы 1937 года были описаны корреспондентом The New York Times Гарольдом Дэнни, который процитировал в своем репортаже перевод из официозной газеты «Правда», дававшей картину напряжения и волнения на советских выборах:

«Пробило полночь. День двенадцатого декабря, день первых всеобщих, равных и прямых выборов в Верховный Совет, завершен. Скоро объявят результаты голосования. В комнате осталась только комиссия. Вокруг спокойно, торжественно горят лампы. Посреди всеобщего внимательного и напряженного ожидания председатель выполняет все необходимые формальности перед началом подсчета голосов — проверяет по списку, сколько было избирателей и сколько из них проголосовало, — результат 100 процентов. Сто процентов! Какие выборы, в какой стране и за какого кандидата показывали стопроцентную явку?

Теперь начинается главное. Волнуясь, председатель проверяет печати на ящиках. Затем их проверяют члены комиссии. Печати нетронуты, и теперь их срезают. Ящики открыты. Все спокойно. Они сидят, внимательные и серьезные, — те, кто наблюдает за выборами и проводит их. Теперь пришло время открывать конверты. Три члена комиссии берут ножницы. Председатель встает. Члены счетной комиссии держат наготове свои тетради. Первый конверт разрезан. Все глаза устремлены на него. Председатель достает два бюллетеня — белый [за кандидата Совета Союза] и голубой [за кандидата Совета национальностей] — и читает громко и четко: «Товарищ Сталин!» Внезапно вся торжественность пропадает. Все в комнате вскакивают и аплодируют радостно и неудержимо первому бюллетеню первых всеобщих тайных выборов в соответствии со сталинской Конституцией — бюллетеню с именем создателя Конституции!»

Подобная картина беспокойного ожидания была характерна и для переизбрания Каримова, способного ученика Сталина в деле репрессий и политического контроля. Выборы, которые он смог организовать, в своем сюрреализме соперничали со сталинскими.

Узбекистан Каримова — страна с крайне экстрактивными политическими и экономическими институтами. Примерно треть населения живет за порогом бедности, и средний годовой подушевой доход составляет около тысячи долларов. Однако не все показатели выглядят плохо. Например, по данным Мирового банка, в школу ходят сто процентов детей… если не считать сезона сбора хлопка. Грамотность также находится на высоком уровне, хотя режим не только контролирует все средства массовой информации, но также запрещает книги и осуществляет цензуру Интернета. И если большинство граждан страны получают лишь несколько центов в день за сбор хлопка, то семья Каримова и его приближенные — бывшие коммунистические функционеры, которые после 1991 года составили экономическую и политическую элиту Узбекистана, — баснословно обогатились. Экономические интересы семьи — зона ответственности дочери президента Гульнары Каримовой, которая, как предполагают некоторые, унаследует пост отца. В такой непрозрачной и закрытой государственной системе, как в Узбекистане, никто не знает точно, какие именно активы контролирует семья Каримова и сколько денег она аккумулировала, однако опыт американской компании Interspan показателен для понимания того, что произошло в узбекской экономике за два последних десятилетия. Хлопок — не единственная сельскохозяйственная культура Узбекистана, часть страны идеально подходит для культивирования чая, и Interspan решилась на инвестиции. К 2005 году компания контролировала свыше 30 % местного рынка чая, но потом у нее начались проблемы. Гульнара Каримова решила, что чайная промышленность выглядит экономически привлекательной. Вскоре сотрудники Interspan из числа местных жителей начали подвергаться преследованиям, арестам и даже пыткам. Работать стало невозможно, и в августе 2006 года компания ушла с рынка. Ее активы были поглощены быстро растущими структурами семьи Каримова, которые к тому моменту занимали 67 % рынка (начав с двух процентов всего двумя годами ранее).

Узбекистан во многом выглядит как реликт из прошлого, из забытых веков. Это страна, изнывающая под деспотической властью одной-единственной семьи и ее ближайшего окружения, с экономикой, построенной на принудительном труде — более того, на детском принудительном труде. Но на самом деле это не реликт, это часть современной мозаики сообществ, которые терпят крах под влиянием экстрактивных институтов, и, к несчастью, у Узбекистана много общего с другими бывшими советскими республиками, начиная с Армении и Азербайджана и до Киргизии, Таджикистана и Туркменистана. Узбекистан напоминает нам, что даже в XXI веке экстрактивные экономические и политические институты могут принимать бескомпромиссно экстрактивную форму.

 

Игровое поле с уклоном

В девяностые годы в Египте проходили реформы. С 1954 года, когда военный переворот сверг монархию, в Египте установился квазисоциалистический общественный строй и главную роль в экономике играло государство. Принадлежащие государству компании доминировали во многих секторах. С течением времени социалистическая риторика утихла, заработал рынок и начал развиваться частный сектор. И все же это был еще не инклюзивный рынок, а рынок, контролируемый государством и горсткой бизнесменов, связанных с Национально-демократической партией (НДП). Эта политическая партия была основана в 1978 году президентом Анваром Садатом, и при его преемнике Хосни Мубараке связь бизнеса с партией все больше укреплялась. Мубарак, который стал президентом в 1981 году после убийства Садата, правил страной вместе с НДП до февраля 2011 года, когда ему пришлось отказаться от власти в результате народных протестов и выступлений военных, что мы обсуждали во вступлении (стр. 1).

Основные представители бизнеса получали в правительстве ключевые должности по направлениям, соответствующим их экономическим интересам. Рашид Мохамед Рашид, бывший президент подразделения компании Unilever по Африке, Ближнему Востоку и Турции, стал министром внешней торговли и экономики; Мохамед Зохейр Вахид Гарана, владелец и исполнительный директор одной из крупнейших в Египте туристических компаний Garana Travel, стал министром по туризму; Амин Ахмед Мохамед Осман Абаза, основатель крупнейшей в Египте компании по экспорту хлопка Nile Cotton Trade Company, был назначен министром сельского хозяйства.

Во многих секторах экономики под давлением бизнесменов правительство ограничивало вход на рынок путем государственного регулирования. Среди таких секторов оказались массовые коммуникации, металлургия, автомобилестроение, производство алкогольных напитков и цементная промышленность. Каждый сектор был монополизирован, и высокие входные барьеры защищали связанных с политикой бизнесменов и компании. Крупные бизнесмены, близкие к политической элите, такие как Ахмед Езз (металлургия), семья Савирис (средства массовой информации, напитки и телекоммуникации) и Мохамед Носсейр (напитки и телекоммуникации), не только пользовались поддержкой государства, но и получали госзаказы и большие банковские кредиты, при этом им не приходилось предоставлять никаких гарантий в обеспечение этих кредитов. Ахмед Езз одновременно был и председателем компании Ezz Steel, крупнейшей в стране металлургической компании, производящей 70 % всей египетской стали, и высокопоставленным функционером НДП, председателем комитета по планированию бюджета. А кроме того, близким приятелем Гамаля Мубарака, одного из сыновей президента.

Египетские экономические реформы 90-х годов, вдохновленные международными финансовыми институтами и экономистами, были нацелены на освобождение рынка и снижение роли государства в экономике. Главной идеей подобных реформ всегда бывает приватизация активов, которыми владеет государство. Приватизация в Мексике (стр. 38–40) вместо того, чтобы увеличить конкуренцию, просто заменила государственные монополии частными, способствовав обогащению близких к политической элите бизнесменов, таких как Карлос Слим. То же самое случилось и в Египте. Бизнесмены, связанные с режимом, имели возможность оказывать значительное влияние на приватизационную программу, и в результате эта программа принесла выгоду только богатой бизнес-элите — «китам», как их называли в Египте. Ко времени начала приватизации экономика находилась под контролем тридцати двух таких «китов».

Одним из них был Ахмед Заят, глава Luxor Group. В 1996 году правительство решило приватизировать компанию Al Ahram (АВС), пивного монополиста в Египте. Предложение поступило от консорциума Египетской финансовой компании, который возглавлял застройщик Фарид Саад вместе с первой венчурной компанией Египта, основанной годом раньше. В консорциум входили Фуад Султан, бывший министр туризма, Мохамед Носсейр и Мохамед Рагаб, еще один видный бизнесмен. Эта группа имела хорошие связи в политических кругах, но, видимо, недостаточно хорошие. Ценовое предложение в 400 миллионов египетских фунтов было отклонено как слишком низкое.

У Заята связи оказались лучше. У него не было денег на покупку АВС, поэтому он выступил с планом, по изобретательности сравнимым со схемами Карлоса Слима. Акции ABC были впервые зарегистрированы на Лондонской фондовой бирже, и Luxor Group приобрела 74,9 % этих акций по цене 68,5 египетских фунтов за акцию. Три месяца спустя был проведено дробление акций в соотношении 2:1, и Luxor Group смогла продать их все по 52,5 фунта за акцию, получив 36 % чистой прибыли. В результате в следующем месяце Заят оказался в состоянии финансировать покупку АВС за 231 миллион фунтов. В это время АВС приносила около 41,3 миллиона египетских фунтов годовой прибыли и имела резерв наличности в сумме 93 миллиона египетских фунтов. Это была неплохая сделка.

В 1999 году ABC распространила свою монополию не только на пиво, но и на вино, купив недавно приватизированную национальную винную компанию-монополиста Gianaclis. Это была очень прибыльная компания, надежно защищенная пошлиной в 3000 %, которой облагались импортные вина; ее прибыль составляла 70 % от продаж. В 2002 г. монополия снова поменяла хозяина: Заят продал АВС компании Heineken за 1,3 миллиарда египетских фунтов. За пять лет — 563 % прибыли.

Но и Мохамед Носсейр не всегда оказывался в проигрыше. В 1993 году он купил приватизированную El Nasr Bottling Company, у которой была монополия на бутилирование и продажу кола-колы в Египте. Связи Носсейра с тогдашним министром государственного бизнеса Атефом Эбейдом позволили ему совершить эту покупку практически в отсутствие конкурентов. Два года спустя Носсейр продал компанию за сумму, более чем в три раза превышавшую стоимость покупки. В конце 90-х был еще один пример попыток привлечь частный сектор: приватизация египетской киноиндустрии. И вновь благодаря политическим связям лишь две семьи смогли участвовать в подаче коммерческих предложений и имели право владеть кинотеатрами — одной из них была семья Савирис.

Египет сегодня — бедная страна. Не столь бедная, как большинство стран к югу от него, в Черной Африке, но все же около 40 % египтян очень бедны и живут меньше чем на два доллара в день. Есть большая ирония в том, что, как мы видели ранее (стр. 61–62), в XIX веке именно в Египте была предпринята поначалу успешная попытка институциональных изменений и экономической модернизации: это было в правление Мухаммеда Али, который запустил процесс экстрактивного экономического роста, продолжавшегося вплоть до аннексии Египта Британской империей. За время британского правления зародился комплекс экстрактивных институтов, которые продолжали действовать и тогда, когда власть в 1954 году перешла к египетским военным. Наблюдался некоторый экономический рост, делались инвестиции в образование, но большинство населения практически не имело экономических возможностей, в то время как новая бизнес-элита получала прибыль благодаря связям с властью.

Эти экстрактивные экономические институты и в этом случае опирались на поддержку институтов политических. Президент Мубарак планировал основать собственную политическую династию и готовил своего сына Гамаля к роли преемника. Этому плану не суждено было осуществиться лишь благодаря падению режима Мубарака в начале 2011 года во время так называемой «арабской весны». Во времена Гамаля Абделя Насера, первого лидера Египта после революции 1952 года, в экономических институтах, казалось, можно было проследить некоторые черты инклюзивности: государство сделало более доступной систему образования и предоставило людям некоторые возможности, которых не было при предшествующем режиме короля Фарука. Но это был всего лишь очередной пример неустойчивости, возникающей при соединении экстрактивных политических институтов с определенной инклюзивностью экономических.

Неизбежным следствием, проявившимся в ходе правлении Мубарака, стало то, что экономические институты сделались более экстрактивными, и это отражало процесс перераспределения политической власти в стране. «Арабская весна» была в определенном смысле реакцией на этот процесс. И это верно не только для Египта, но и для Туниса. Три десятилетия экономического роста в Тунисе при экстрактивных политических институтах обернулись противоположностью, когда президент Бен Али и его семья стали все больше обогащаться за счет экономики страны.

 

Почему бедные страны становятся бедными

Страны терпят экономическую катастрофу в результате действия экстрактивных институтов. Эти институты оставляют бедные страны в бедности и не дают им встать на путь экономического роста. Сегодня это видно на примере Африки (Зимбабве и Сьерра-Леоне), Южной Америки (Колумбия и Аргентина), Азии (Северная Корея и Узбекистан), Ближнего Востока (Египет). Эти страны совсем не похожи одна на другую. Некоторые из них находятся в тропиках, некоторые — в умеренных широтах. Некоторые были британскими колониями, а некоторые — колониями Японии, Испании или России. У них очень разные истории, языки и культуры. Но у них есть одно общее — это экстрактивные институты. Во всех этих случаях причина существования таких институтов — интересы элиты, которая использует их для сохранения власти и собственного обогащения за счет большей части общества. Разная история и различные социальные структуры, сложившиеся в этих странах, приводят к различиям в природе национальных элит и особенностях экстрактивных институтов. Причина долговечности этих экстрактивных институтов всегда заключена в механизме порочного круга, а результат их действия всегда один — процесс обнищания народа идет во всех этих странах, хотя его интенсивность может быть различной.

Например, в Зимбабве элита — это окружение президента Роберта Мугабе и ядро партии ЗАНУ-ПФ, возглавившей некогда антиколониальное движение. Элита Северной Кореи — это клика, собравшаяся вокруг Ким Чен Ына, и коммунистическая партия. В Узбекистане — президент Ислам Каримов, его семья и его оставшиеся с советской эпохи соратники. Эти группы, очевидно, очень разные, и эти различия, наряду с разнообразием государств и экономик, которыми они управляют, приводят к тому, что специфические формы, принимаемые экстрактивными институтами, оказываются разными. Например, поскольку Северная Корея была создана в результате коммунистической революции, в качестве политической модели там принято однопартийное руководство. Хотя Мугабе и пригласил в 80-х годах северокорейскую армию в Зимбабве для расправы со своими оппонентами в Матабелеленде, корейский тип экстрактивных политических институтов неприемлем для Зимбабве: Мугабе, пришедший к власти на волне борьбы с колониализмом, приходится маскировать свою диктатуру выборами, хотя на какое-то время ему и в самом деле удалось выстроить однопартийное государство. Противоположная ситуация сложилась в Колумбии, в которой выборы проводятся на протяжении долгого времени и выборный процесс исторически сложился как способ перераспределения власти между либералами и консерваторами.

Не только природа элит оказывается различной, но и их численность. В Узбекистане Каримов смог поставить под свой контроль остатки советского государства, что дало ему в руки сильный инструмент для подавления и уничтожения альтернативных элит. В Колумбии отсутствие авторитета у центральной власти в регионах естественным образом привело к образованию раздробленной элиты — на самом деле элит так много, что периодически они принимаются уничтожать друг друга.

Как различия истории и социальных структур приводят к различиям в облике элит и особенностей политических институтов разных стран, так же различаются их экономические институты. В Северной Корее инструменты экстракции были позаимствованы из стандартного коммунистического набора: отмена частной собственности, государственное регулирование сельского хозяйства и промышленности.

В Египте полковник Насер, сосредоточивший в своих руках единоличную власть в 1954 году, создал, как его многие называют, социалистический военный режим. Во время холодной войны Насер встал на сторону Советского Союза и начал экспроприировать иностранную собственность — например, национализировал Суэцкий канал, находившийся в то время под управлением Великобритании, а также большую часть экономики. Однако положение дел в Египте в 50-х и 60-х годах существенно отличалось от такового в Северной Корее 1940-х. В КНДР было гораздо проще создать экономику по радикальной коммунистической модели, поскольку Ким Ир Сен мог экспроприировать японские активы, имея перед собой в качестве образца экономическую модель китайской революции.

Египетская революция, напротив, была просто переворотом, совершенным группой военных офицеров. Когда Египет в ходе холодной войны вдруг перешел на другую сторону и занял прозападную позицию, египетские военные относительно легко и комфортно перешли от централизованной командной экономики к коррумпированному капитализму. При этом лучшие по сравнению с Северной Кореей показатели египетской экономики явились следствием ограничения экстрактивной природы египетских институтов. Во-первых, египетский режим, в отличие от северокорейского, не обладал тотальным контролем над экономикой, и это заставляло его в какой-то степени искать поддержку населения, что властям КНДР совершенно не требовалось. Во-вторых, даже коррумпированный капитализм все же создает некоторые стимулы для инвестиций (пусть инвестор при этом обязательно должен быть угоден режиму), а в Северной Корее любые стимулы полностью отсутствуют.

Интенсивность экстракции общественных благ в различных странах, конечно, различная, и эти различия имеют важные последствия для благосостояния. Например, в Аргентине ни конституция, ни демократические выборы не в состоянии обеспечить подлинный политический плюрализм, однако эти институты тем не менее функционируют гораздо эффективнее, чем в Колумбии (по крайней мере, монополия на насилие в Аргентине принадлежит государству). Отчасти благодаря этому и доход на душу населения в Аргентине в два раза выше, чем в Колумбии. А если взглянуть в более широкой перспективе, то политические институты обеих латиноамериканских стран гораздо эффективнее ограничивают произвол элиты, чем институты Зимбабве или Сьерра-Леоне. В результате эти африканские страны значительно беднее, чем Аргентина или Колумбия.

Логика порочного круга также предполагает, что даже при полном развале экстрактивного государства (как это случилось в Сьерра-Леоне и Зимбабве) эти институты продолжают действовать. Мы уже видели, что гражданские войны и революции, даже если они случаются в критических точках перелома, необязательно приводят к институциональным изменениям. События в Сьерра-Леоне, происходившие после окончания гражданской войны (2002), живо иллюстрируют такую возможность.

В 2007 году в результате демократических выборов партия ПОК (старая партия Сиаки Стивенса) вернулась к власти. И если новый президент Эрнест Бай Корома не имел никакого отношения к прежним правительствам ПОК, то многие члены его кабинета имели, и самое прямое. Сыновья диктатора — Бокарие и Йенго Стивенсы — даже были назначены послами в США и Германию. В некотором смысле это своеобразная версия ситуации, которая, как мы видели, сложилась в Колумбии: центральное правительство не пользуется никаким влиянием и не обладает никаким авторитетом в регионах страны, и это положение сохраняется на долгие годы, потому что отвечает интересам части национальной политической элиты. При этом, однако, основные государственные институты все же достаточно сильны, чтобы частичное отсутствие законности и порядка не превратилось все же в полный хаос. В Сьерра-Леоне — частично из-за более экстрактивной природы экономических институтов, частично в силу особенностей развития страны — общество балансирует на грани хаоса.

Во всех этих случаях у экстрактивных институтов была долгая история — по меньшей мере с XIX века. Каждая из упомянутых стран попала в западню порочного круга. В Колумбии и Аргентине институты восходили ко временам испанского колониального правления (стр. 9–19). В Зимбабве и Сьерра-Леоне — к британскому колониальному режиму, установленному в конце XIX века. В Сьерра-Леоне практически не было белых поселенцев, так что этот режим строился на экстрактивных институтах, зародившихся еще в доколониальную эпоху, и еще более усугублял их. В Зимбабве экстрактивные институты были более новым явлением, так как британская Южная Африка насаждала здесь двойственную экономику. Узбекистан заимствовал экстрактивные институты у Советского Союза, а затем, как и Египет, модифицировал их в направлении кланового капитализма. Советские экстрактивные институты и сами были в известной степени продолжением институтов царского режима, заимствованных в соответствии со схемой «железного закона олигархии». Все эти разнообразные варианты порочного круга действовали по всему миру в последние 250 лет, и результатом этого действия стало возникновение и усугубление мирового неравенства.

Рецепт борьбы с экономическим и политическим крахом сегодняшних стран — это трансформация их экстрактивных институтов в инклюзивные. Порочный круг подразумевает, что сделать это будет нелегко. Но ничего невозможного в этом нет, а «железный закон олигархии» — это вовсе не непреложный закон природы. Уже существующие элементы инклюзивности в институтах, или наличие широкой коалиции, готовой бороться с режимом, или просто непредсказуемые повороты истории — все это может сломать порочный круг. Так же как гражданская война в Сьерра-Леоне, Славная революция 1688 года была борьбой за власть. Но эта борьба имела совершенно другую природу, чем африканская гражданская война. Вполне возможно, что кто-то из членов парламента, боровшихся за свержение Якова II в ходе Славной революции, и видел себя в роли нового абсолютного властителя (каким стал Оливер Кромвель после английской гражданской войны). Но дело в том, что парламент представлял собой уже достаточно сильную и организованную широкую коалицию, где были представлены различные экономические интересы и различные точки зрения, и это делало маловероятным проявление «железного закона олигархии» в 1688 году. В следующей главе мы увидим другие примеры стран, которые смогли выйти из привычной колеи и модернизировать свои институты, несмотря на долгую историю экстрактивности последних.