Выше я уже упоминал о том влиянии, которое имел Л. Д. Троцкий на сотрудников ОГПУ. В этой главе рассказ о том, как это влияние выкорчевывалось.

В кабинете секретаря Новогородского комитета ВКП(б) Епанешникова набилось человек тридцать. Дело было в конце 1923 года. За закрытыми окнами валил снег. В комнате стоял густой чад от накуренного табака. Маленькая открытая форточка была не в силах вытянуть густые клубы дыма, и воздух в комнате становился все более нестерпимым.

Однако никто из присутствовавших не обращал на это внимания. Собравшиеся представляли собой партийный актив городского комитета партии, и им сегодня предстояло решить важнейший жизненный вопрос партии. Нужно было решить, кто прав и кто виноват в поднятой Троцким дискуссии перед съездом партии. Его, Троцкого, книга «Уроки Октября» расшевелила всю партийную массу, ибо идеологи Центрального Комитета партии усмотрели в этих «Уроках» новую попытку Троцкого ревизовать ленинизм, новую попытку «протащить» троцкизм, пользуясь безнадежностью положения больного Ленина.

Партийный актив состоял в своем большинстве из секретарей ячеек городских учреждений и предприятий. Среди них присутствовал и я как секретарь объединенного бюро ячеек войск и органов ОГПУ. Все мы с нетерпением ожидали члена Центрального Комитета Межлаука, приехавшего только что из Москвы и назначенного докладчиком на нашем партактиве.

Я, как, вероятно, и большинство из собравшихся, не читал еще книги «Уроки Октября» и знаком с затронутыми в книге вопросами по статьям в московской «Правде». Я заговаривал на эту тему то с одним, то с другим из секретарей, стараясь в беседе с ними выяснить для себя сущность разногласий в Центральном Комитете партии, а также прощупать мнение моих собеседников, но повсюду наталкивался на один и тот же ответ: «Да что голову ломать. Вот Межлаук сделает доклад и даст директивы, по которым будем работать».

Только один из присутствовавших, видимо, не разделял мнений собравшихся. Он сидел в стороне и, смотря на остальных, полупрезрительно улыбался. Это был председатель Хлопкового комитета Мамаев. Изредка к нему подходил секретарь комитета Епанешников и, обменявшись парой фраз, отходил с улыбкой сожаления и превосходства на лице.

Наконец пришел Межлаук. Как всегда свежевыбритый, одетый в новенький, хорошо сшитый костюм Межлаук резко отличался от нас, полурабочих, полувоенных, не знавших, что такое полный комплект новой одежды, и брившихся от случая к случаю.

— Товарищи, заседание партактива объявляю открытым. Слово для доклада предоставляется товарищу Межлауку! — выкрикнул обычную формулу Епанешников, уступая место докладчику.

— Товарищи, — начал Межлаук, — вы все, наверно, читали в «Правде» и «Известиях» о той дискуссии, которая сейчас происходит в Москве. Товарищ Троцкий вновь старается провести в партии свою идею «перманентной» революции, которую так четко раскритиковал в свое время товарищ Ленин. Сейчас в своей книге «Уроки Октября» Троцкий идет еще дальше. Он обвиняет партию во внутрипартийном зажиме, выдвигает теорию разделения партии, противопоставляя молодых старикам… — Межлаук говорил часа два. Говорил красиво, хорошо, связно, но было видно, что он говорил не свое, а повторял слышанное им в Москве.

— Троцкий добился новой дискуссии в коммунистической партии. Еще дискуссию 1921 года Ленин считал роскошью, которую позволила себе партия, а сейчас мы стоим перед новой роскошью. Троцкий, пользуясь временной болезнью Ленина, хочет внести раскол в мощную монолитную пролетарскую партию, но товарищи, верные последователи Ленина, Зиновьев, Каменев, Рыков и все остальные члены ЦК партии, решили еще раз дать с помощью всей партии отпор тенденциям троцкистов и, очистив свои ряды от сомневающихся, идти сомкнутыми рядами к мировой социальной революции, — закончил Межлаук.

Кругом аплодисменты. Повсюду сияют радостные лица, точно троцкизм уже разбит и мировая социальная революция установлена.

— А ведь товарищ Троцкий прав, говоря об отсутствии внутрипартийной демократии, — неожиданно для всех спокойным голосом сказал Мамаев, едва стихли хлопки, — вот хотя бы возьмем сегодняшнее собрание. Товарищ Епанешников собрал секретарей ячеек, то есть тех же аппаратчиков, и хочет…

— Товарищ Мамаев, — прервал его секретарь, — вам не давали слова.

— Ну, так дайте слово. В чем же дело? — спросил, улыбаясь, Мамаев.

— Слово будет даваться в порядке записи желающих. Есть товарищи, желающие высказаться по докладу товарища Межлаука? — обратился Епанешников к собранию.

Желающих говорить было много. Собрание продолжалось около трех часов. Наконец приступили к голосованию резолюции, предложенной Межлауком, осуждавшим позицию Троцкого. Мамаев был против, четверо воздержались. Остальные единогласно голосовали за резолюцию, причем каждый старался, чтобы его высоко поднятую руку заметил член ЦК Межлаук и оценил его правоверность.

— Так вот, товарищ, — инструктировал после заседания каждого из секретарей ячеек Епанешников, — завтра резолюция партактива будет опубликована в «Туркестанской правде», а затем нужно полностью провести эту резолюцию на ближайшем собрании по ячейкам. Копии протоколов собраний срочно пришлите в горком.

Большая церковь, превращенная ныне в клуб войск и органов ОГПУ. Длинное квадратное помещение. Стены обиты длинными полосами красной материи, на которых лозунги. Местами висят плакаты и различные диаграммы. На сцене также плакаты и свернутые знамена. Сейчас там же стоят стол и несколько стульев для президиума собрания. Ниже стоят ряды длинных скамеек, теряющихся в глубине помещения. Все скамьи заняты красноармейцами и сотрудниками ОГПУ, сидящими вперемежку. Идет партийное собрание ячеек войск и органов ОГПУ. Председательское место занимает среднего роста полный мужчина с большим бледным, распухшим лицом и редкими вьющимися светлыми волосами. Это полномочный представитель ОГПУ в Средней Азии Бельский. Он бесконечно вертится на своем стуле, ибо у него ишиас. По сторонам от него сидят члены президиума. Слово для доклада о дискуссии предоставляется мне.

— Товарищи, — начал я свою речь и почти слово в слово повторил то, что я слышал на партактиве у Межлаука, разбавляя все это материалом из последних номеров столичных газет. Говорил я около часу, как и полагается приличному докладчику. Аудитория слушала меня не прерывая. Доклад свой я закончил также по трафарету — победным кличем.

— Кто хочет слово по докладу? — спросил председатель. Гробовое молчание.

— Есть вопросы к докладчику? — опять задал вопрос Бельский.

В дальнем углу поднялся начальник отдела по охране границ Коваленко. Коренастый украинец, с сиплым голосом, злоупотребляющий алкоголем. Он бывший анархист-коммунист из рабочих.

— У меня, собственно, такого рода вопрос. Вот докладчик нам здесь рассказывал целый час о том, что мы уже читали в газетах: что нужно бороться с Троцким и другими. А ни одного слова он не сказал, против чего, собственно, бороться. Какая программа у Троцкого? Чего он хочет? Мы ничего не знаем. Мы только слышали, что в Москве дискуссия с Троцким и с другими товарищами, которых мы хорошо знаем. Обвинять их в контрреволюции — абсурд. Значит, тут что-то другое. Так пусть нам расскажут подробно все «за» и «против», а там и мы выскажемся, — сказал Коваленко.

Собрание сразу загудело. Со всех сторон раздавались голоса: «Правильно, правильно».

После короткого совещания было решено собрать через два дня новое собрание и выставить докладчика, который бы доложил о точке зрения оппозиции.

Через два дня опять собрание в том же клубе. Только больше народу. Помещение набито битком. Много любопытных из беспартийных. Доклад о точке зрения оппозиции я поручил сделать одному из военкомов батальона Гусеву. Он невзрачного вида человек, никогда ничем особенно не интересовавшийся и редко выступавший на собраниях. Ничего особенного от него нельзя было ожидать.

Собрание было объявлено открытым, и слово предоставили Гусеву. Он начал тихо, запинаясь, цитировать мою речь на прошлом собрании. Затем, вытащив из-за пазухи шинели пачку московских газет, стал цитировать из них. Собрание скучало, и многие перестали слушать оратора. Но вдруг что стало с Гусевым? Он перешел на тему о позиции Троцкого. Он весь преобразился. Он, перестав заикаться и жестикулируя на сцене, говорил:

— Вот сейчас на этом собрании я буду говорить то, что думаю, и то, что чувствую, а завтра товарищ Бельский сошлет меня куда-нибудь к черту на кулички. И это вы, товарищи, называете внутрипартийной демократией? — говорил он. — Ведь каждый из вас знает, что если не угодишь начальству, то угодишь куда-нибудь подальше. А как вы это назовете, как не подхалимство? Чекисты — подхалимы! А почему такие завелись у нас? Благодаря тому, что в партийном аппарате укрепились чиновники-бюрократы. Нельзя слово пикнуть — выбросят из партии! — уже кричал он. — Где у нас равенство в единой коммунистической партии? На бумаге, в уставе партии. А на самом деле верхи и низы. Начальники и подчиненные. Верхи обросли на теплых местах и тянут к себе родственников, подхалимов, бюрократов. Везде и повсюду круговая порука. Рука руку моет. Только внутрипартийная демократия даст возможность проявить все недочеты нашей партии и избавиться от них.

Собрание гудело. Кругом шум и выкрики. Каждый хотел говорить. Бельский, побледневший еще больше, старался восстановить порядок. Беспрерывно дребезжал звонок председателя.

Ораторы выступали один за другим. Все упрекали в казенщине партийный аппарат.

— Революция, видно, кончилась! — кричал один из ораторов. — В то время как одни дрались на фронтах, наиболее проворные заняли хлебные места.

— Каждый сидящий на посту в ЦК партии, — говорил другой, — хвастается, что он был членом партии чуть не с Рождества Христова, а на самом деле никто не знает, что он делал и где был во время Октябрьского переворота. Нужно вычистить весь партийный аппарат.

Прения были прекращены. Стали выносить резолюции. Чувствовался перевес оппозиции. Почти все красноармейцы — члены партии — высказывались в пользу Троцкого. В то время как они, выступая единым фронтом, подали одну общую резолюцию, сторонники ЦК были разрозненны и внесли четыре резолюции. Бельский, учтя положение, предложил объединить их в одну, и уже после такого «трюка» стали голосовать.

363 голоса за Центральный Комитет партии, 356 за Троцкого. Почти половина ОГПУ, органа защиты диктатуры ЦК, стояла на стороне Троцкого. Это было почти полным поражением. Но формально ЦК имел большинство в семь голосов, и меньшинству пришлось подчиниться.

Было объявлено, что ОГПУ стоит за Центральный Комитет партии. За Зиновьева и Каменева.

В большом здании театра «Колизей» общегородское партийное собрание. В президиуме сидят местные партийные заправилы и приехавшие из Москвы Рудзутак и Варейкис. Рудзутак в богатой меховой шубе, которую не снимает на собрании, делает доклад. Выступавших ораторов много. Большинство защищали точку зрения Троцкого. Сторонники ЦК старались скомпрометировать троцкистов по личным мотивам. «Это все ущемленные. Это люди, сами метящие на теплые места. Волки в овечьей шкуре» — такие эпитеты троцкистам были бесконечны.

Началось голосование. Счетчики заранее были намечены секретарем горкома Епанешниковым. От них многое зависело. Они могли сотню голосов убавить или прибавить.

— Кто за резолюцию товарища Рудзутака? — крикнул председатель собрания Манжара.

Начался подсчет поднятых рук.

— Кто за резолюцию товарища Мамаева? — Опять подсчет.

— Две тысячи четыреста шестьдесят голосов за Рудзутака и тысяча пятьсот двадцать за Мамаева, — объявил председатель. — Таким образом, большинством голосов принимается резолюция товарища Рудзутака.

— Постойте, — раздался громкий, повелительный голос с галерки, — разрешите спросить у товарища Епанешникова, сколько всех присутствующих членов партии?

Все оглядываются на галерку и смотрят на взобравшегося на доски красноармейца, задавшего вопрос.

— Три тысячи двести, — не соображая, выпалил Епанешников.

— Так как же голосующих оказалось около четырех тысяч? — спросил все тот же красноармеец.

Поднялся ужасный шум, крики. Минут десять в зале стоял страшный гул голосов.

— Вносится предложение переголосовать, — смог наконец объявить председатель.

Снова началось голосование. 1607 голосов за Центральный Комитет и 1593 за Троцкого. Никто не сомневался, что тут не обошлось без махинаций счетчиков, давших победу Центральному Комитету партии.

В Ташкенте к Бельскому приехал погостить полномочный представитель ОГПУ Белоруссии Медведь. Это одинаковой комплекции и, видимо, психологии с Бельским человек. Они большие друзья и старые соратники. Лицо у Медведя жесткое, да и деяния за ним числятся немягкие. Сейчас он вместе с Бельским сидит у меня в бюро ячейки.

— Да, я тебе скажу, было тут дело с этой дискуссией, — рассказывал Бельский, — не знаю, случайно или с намерением товарищ Агабеков подобрал докладчиком оппозиции некоего Гусева. Так я тебе должен сказать, он так и оказался гусем, холера ему в бок. Еле отстояли позицию ЦК. Ведь подумай, что сказали бы в Москве, если бы у меня здесь оппозиция взяла верх. Ну, я этого Гусева отправил отсюда в Семиречье. Пусть он там бузит, сколько ему хочется.

— Что Москва сказала бы, ха, ха, — ответил Медведь. — Там положение почище оказалось. Там выступал не гусь какой-нибудь, а сам товарищ Преображенский. С цифрами в одной руке, с азбукой коммунизма в другой. Одним словом, профессор. Ты знаешь ячейку в Москве, это ведь три тысячи коммунистов. Так вот, после доклада Преображенского большинство оказалось сторонниками Троцкого. Привезли с постели полураздетого Рязанова, чтобы хоть он воздействовал. Не помогло, публика не слушала. Кто-то из ребят обозвал его старым козлом. А Дзержинскому и другим членам коллегии вообще говорить не давали. Требовали немедленно ввести внутрипартийную демократию, разогнать партийный аппарат. «Долой бюрократов, долой аппаратчиков!» — сплошь и рядом кричала ячейка. Пришлось прервать собрание и перенести на следующий день. Ну, а на следующий день были приняты меры. Во-первых, срочно по прямому проводу вызвали из Ленинграда Зиновьева, а затем Феликс особо заядлых крикунов частью изолировал, частью отправил в срочные командировки. На следующий вечер собрание открылось речью Зиновьева. Ну, тот и начал. Говорил четыре часа подряд. Все обалдели, слушая его. Голоснули — и что же? Несмотря на принятые меры, ничтожным большинством прошла резолюция ЦК. Да, жаркая была дискуссия. Почище тысяча девятьсот двадцать первого года, — закончил Медведь.

— Кстати, ты уже получил приказ о расформировании юридического отдела ОГПУ в Москве? — спросил Медведь Бельского. — А знаешь, почему расформировали? Нет? Так я тебе скажу. Весь отдел целиком оказался разложенным и стоял за оппозицию. Ну, Дзержинский и разогнал их, отправив на окраины. Четырех из них он прислал ко мне в Белоруссию.

— Да, — задумчиво ответил Бельский, — хороших коммунистов на окраины не шлют, а все больше бузотеров или провинившихся. Точно здесь тюрьма какая-то.

Такими мерами во время дискуссии вожди партии и отстояли «монолитность и единство» пролетарской партии в рядах коммунистов ОГПУ.

Я девять месяцев был непрерывно избираем секретарем ячеек органов ОГПУ. На этой должности я убедился, что на партийной работе делать нечего. Там думать и решать не нужно. Все заранее обдумано и решено, и эти решения получаешь в виде циркуляров и резолюций, которые обязан неуклонно проводить в жизнь. Иначе — обвинение в уклоне, замена более покладистым членом партии и опала.

Я не мог больше вынести гнилого духа партийной работы и решил вернуться на практическую активную работу.