Девушка в шерстяных носках

Осенним днем, у окна городской квартиры стоял сорокалетний мужчина и смотрел во двор так целеустремленно, словно надеялся получить ответ извне. Взгляд его скользил по пейзажу современного микрорайона – почта с шестью огромными цифрами на фронтоне, разноцветье замусоренной пивными бутылками детской площадки, здание телефонной станции. Слева на возвышенности рябила разноцветьем детская площадка. Справа, поодаль, выступало здание почты, на фронтоне которой было вывешено шесть огромных цифр. И всюду стояли жилые многоэтажные дома, типовые, но разноцветные, в палитре были бело-желтый, бело-коричневый, бело-синий и бело-серый цвета. Белый выступал везде, вероятно, как принадлежность к какому-то строительному братству.

Караев был одет в старые, протертые до дыр джинсы, в красную футболку с надписью СССР на груди, на босых ногах – массажные тапочки. Изрядно сед, роста выше среднего, широк в плечах. За его спиной, посреди кухни, на некрашеном деревянном столе, высилась радующая глаз початая бутылка грузинского коньяка и разные закуски: сыр, колбаса, масло, икра, буженина. Тяжело вздохнув, он, видимо не дождавшись откровения, наконец покинул свой пост и сел за стол. Наполнил рюмку, поднес ее ко рту и остановился, услышав шорох, доносящийся из комнат. Повернул голову в сторону прихожей. Звук усилился, и через пару минут из бокового дверного проема появился женский зад, затянутый в трико синего цвета. Девушка пятилась, наклоняясь вперед, елозя перед собой тряпкой. Выждав, пока она приблизится, произнес:

– Послушай, мне неловко есть, когда ты моешь пол.

Девушка выпрямилась, повернулась к Караеву, вытянув нижнюю губу, сдула волосы, упавшие на лицо и, проведя запястьем по лбу, неожиданно сложно ответила:

– У нас есть два решения этой проблемы: либо вы перестаете пить, я хотела сказать – есть, либо я перестаю мыть.

Маша – высокая, стройная, но, увы, некрасивая девушка, у нее длинные русые волосы, бледная, нездорового вида кожа, светло-серые, почти бесцветные глаза, правильный нос, под которым заметен пробивающийся светлый пушок, длиннющие ноги в толстых шерстяных носках и маленькие холмики грудей, выпирающие из тесной маечки. Ноги и грудь Караеву нравятся, все остальное нет.

– Действительно, – после паузы сказал он, – что-то я замысловатое выдал, вернее, противоречивое, ну ты девушка умная, понимаешь, что это приглашение к столу.

– Догадываюсь, – ответила Маша, – спасибо, только, если вы не возражаете, я хотела бы домыть полы. Вы же мне за это платите деньги.

– Полы надо домыть обязательно, – заметил Караев, – и речи быть не может о том, чтобы бросить их в таком виде.

– Спасибо, – девушка нагнулась, продолжила свое занятие.

– Одного не могу понять, – глядя на нее, произнес Караев, – как ты с твоим острым, едким и даже – не побоюсь этого слова – аналитическим умом решила актрисой стать?

– Я не на актрису учусь, – не прерывая своего занятия, ответила Маша, – я же вам говорила: я на экономическом факультете.

Действительно, говорила, – вспомнив, согласился Караев. – Это, между прочим, правильное решение – актрисам сейчас нелегко приходится. Снимают – не снимают? Зарплата нищенская. Сейчас время экономистов.

Он замолчал. Задумался.

Домработница у него появилась недавно. Машу ему Порекомендовала Лена Воронина, бывшая сокурсница, девушка, с которой у Караева когда-то был длительный роман, и на которой все друзья советовали ему жениться – Лена была дочерью тогдашнего замминистра торговли. Друзья завидовали: его будущее виделось им в радужных перспективах. Но Караев скучал по дому, собирался делать карьеру у себя на родине. К тому же мать была против женитьбы на русской девушке – против русских она ничего не имела, но интернациональные браки не одобряла. «Все добро, что я видела в жизни, – говорила она, объясняя свою позицию, – я видела от русских, в трудную минуту всегда они приходили мне на помощь. Но мы разные, в этом все дело». Тем не менее Караев предложил девушке поехать с ним в Азербайджан. Лена отказалась наотрез и назвала Караева ненормальным: поменять Москву на провинциальный город! После этого все как-то очень быстро стало на свои места. Караев вернулся на родину, а Лена вышла замуж за другого сокурсника. Причем еще до того, как он уехал. Через несколько лет Воронина развелась, однако однокурсник карьеру действительно сделал.

Когда Караев вновь появился в Москве, Лена узнала об этом очень быстро и с тех пор периодически пыталась восстановить статус-кво, окружая Караева заботой и лаской. Заботу Караев еще кое-как принимал, но вот от ласки всячески отнекивался.

– Понимаешь, – заговорил он после паузы, – есть такие навязчивые понятия; у нас в школе на уроке труда учитель спрашивал: «Скажите дети, где в СССР находится самое крупное месторождение магнитной руды?», и мы в один голос, довольные, отвечали: «В Магнитогорске». «Неверно, – говорил учитель – в Курске. Это знаменитая Курская магнитная аномалия». На следующем уроке он повторял свой вопрос, и мы в один голос вновь отвечали: «В Магнитогорске». Поэтому, как в партийной считалке: мы говорим «партия», подразумеваем – Ленин. Говорим «театральный вуз», подразумеваем – актеры.

Караев ждал от девушки какой-нибудь реакции на свои слова, но та продолжала сосредоточенно мыть пол, тогда он поднял рюмку, выпил, зацепил ломтик лимона, положил его в рот, затем встал и вновь подошел к окну.

– Дождь начался, – заметил он, – а мы тут с тобой в неведении.

Маша гремела железным ведром и не слышала его слов, но Караев, не замечая этого, продолжал говорить.

– Моя мама была скрупулезным человеком и всегда сетовала на то, что в редких письмах к ней я не указывал индекса, из-за этого письма шли очень долго. Но я не писал индекс, потому что никогда не запоминал его. А сейчас помню, потому что смотрю из окна на эти шесть цифр каждый божий день, они горят перед моими глазами, как небесные письмена, я их вижу, даже когда закрываю глаза и ложусь спать. Правда, письма писать некому – мамы уже нет в живых.

Он обернулся: Маша, закончив с мытьем, вылила грязную воду в унитаз, убрала ведро. Стоя у открытой двери в ванную, спросила:

– Можно я приму душ?

Она стояла, чуть наклонив голову набок, со странной усмешкой на губах.

– Конечно, – ответил Караев в некотором недоумении, – пожалуйста.

– А вы не дадите мне полотенце?

– Там есть.

– Чистое?

Караев принес из комнаты полотенце и протянул Маше. Девушка взяла его и исчезла в ванной. Мужчина некоторое время стоял перед закрытой дверью, слушая шум падающей воды. Затем вслух произнес: «Что бы это значило?» ВЗЯЛСЯ за дверную ручку, осторожно попытался повернуть, но дверь изнутри была заперта. Тогда он прошел в кухню, наполнил рюмку, подошел к окну, поставил рюмку на подоконник и, сунув руки в карманы, вновь стал смотреть во двор. Так он стоял до тех пор, пока Маша со словами: «Я готова», – не вышла из ванной. Теперь она была в длинном цветастом платье. Караев предложил ей стул, поставил перед ней чистую тарелку.

– Накладывай сама. Пить будешь?

– А у вас пиво есть?

– Я пиво не пью.

– Жалко, – сказала Маша.

– Но пиво у меня есть, – вспомнил Караев, – странно, но есть.

Он встал, открыл холодильник и достал оттуда бутылку пива.

– Это в самом деле странно, – улыбаясь, заметила Маша, – прикиньте, я тоже не пью обычно, но почему-то сейчас захотелось пива. А, ну точно: я на обед приготовила себе спагетти с сыром, а сыра кусок оставался, ни туда ни сюда, вот я его весь перетерла в спагетти, видать, переборщила.

– Однако не исключено, что тебя само пиво позвало, – предположил Караев, – помнишь, как у Кэрролла в «Зазеркалье» на бутылочке было написано: «выпей меня».

– Не исключено, – согласилась Маша, – но я материалистка, так что все-таки это спагетти с сыром.

– При старом режиме это называлось макароны по-флотски, – сказал Караев. Он откупорил бутылку и налил в бокал. Сел напротив, потянулся за рюмкой, не обнаружив ее, встал и взял рюмку с подоконника.

– Твое здоровье, – произнес он и выпил.

– Спасибо, – Маша сделала несколько глотков и слизала оставшуюся на губах пену, – не хотите посмотреть?

– Посмотреть? – удивился Караев. – На что посмотреть?

Маша засмеялась.

– На уборку, в смысле проверки. А вы о чем подумали?

– Ни о чем. Поэтому и спросил. Спагетти говоришь… А ты готовишь, наверное, хорошо?

– Да, я очень хорошо готовлю, – несколько вызывающе ответила Маша.

– Молодец, – похвалил Караев, – среди нынешней молодежи это редкость, я девиц имею в виду, – пояснил он.

– Я поняла.

– А ты хозяйственная, это хорошо, значит, повезет кому-то, тому, кто на тебе женится.

– Вот уж не знаю, – скептически сказала Маша.

– А что так?

У меня требования: я хочу добиться в жизни успеха, сделать карьеру, поэтому мой муж должен что-то представлять из себя, мне соответствовать. У меня был молодой человек, я с ним рассталась, потому что он не знал, чего ему нужно, шарахался из стороны в сторону: то одно хотел, то другое. То он режиссером мечтал стать – проучился три года, потом бросил – сказал, что он хочет стать яхтсменом. Не люблю не уверенных в себе людей…

– Человеку свойственно искать, заблуждаться, – это ты зря. Однако, я смотрю, с тобой не очень-то забалуешь.

– Это точно, – подтвердила Маша, – со мной не забалуешь. И никому не советую.

Теперь в ее голосе звучала шутливая угроза.

– Да ты ешь, – предложил Караев.

– Я не хочу, спасибо.

– Я тоже не хочу.

– А почему едите?

– Видишь ли, дорогая, я не ем, я закусываю.

– Ну и че, какая разница, не вижу?

– А ни че, разница в степени: можно есть, а можно заедать, то есть закусывать. В последнем случае это действие вторично, оно дополняет выпивку.

– Какие тонкости, – с усмешкой сказала девушка. – А откуда вы так хорошо знаете русский язык?

– Тебе сколько лет?

– Двадцать три, – помедлив, ответила Маша, – а какое это имеет отношение к моему вопросу?

– Самое непосредственное. Когда мне было девятнадцать, я жил в другой стране.

– Это в какой же? – удивилась девушка.

– В СССР, и государственным языком был русский.

– А-а, дык и я в ней родилась, – разочарованно произнесла Маша, – но забываю все время.

Дык. В этом-то и дело, – повысил голос Караев, – все очень быстро об этом забыли. Семьдесят лет жить в одной стране, а теперь удивляться хорошему знанию русского языка у нерусского и его присутствию в России. А ведь Экзюпери призывал к ответственности за прирученных.

– Я ни в чем не виновата, – неприязненно сказала Маша, – не кричите на меня.

– Ты – нет, но твои бритоголовые ровесники вылавливают одиноких брюнетов и избивают их. И я вовсе не кричу, я просто повысил голос. Знаешь такие слова: «И возвысил он свой голос и заплакал»?

– Нет, не знаю. А вас кто-то избил? Скинхеды? – спросила Маша.

– Ты шутишь, наверное. Разве я похож на человека, которого можно безнаказанно избить? Конечно, нет: но я вчера сломал нос одному из этих ублюдков. Теперь меня совесть мучает. У меня всегда так: если набью кому-нибудь морду – потом жалею, если промолчу, не отвечу – поедом себя ем, в трусости попрекаю. Он был совсем ребенок, лет шестнадцать, не больше, но в нем было столько ненависти, злобы. Это что-то напоминает – прыщавые, фашиствующие юнцы.

– Это же хорошо, если вас мучает жалость, – успокаивающе сказала Маша, – значит, еще не все потеряно.

– Не все, – согласился Караев, – к сожалению, к сорока годам хотелось бы потерять больше.

– Извините, если я вас чем-то обидела, я не хотела.

– Куда ты?

– Мне еще пыль надо вытереть. Спасибо за угощение.

Она встала и ушла с серьезным видом. Караев тоже встал, подошел к плите, включил чайник, вернулся, сел, положил руку на стол, стал барабанить пальцами. Было видно, что он взвинчен. Их было несколько человек, этих юнцов – скинхедов. Он вышел за сигаретами, прогуляться перед сном, это было вчера вечером. Дело происходило на автобусной остановке. Подростки вели себя шумно и вызывающе, видимо вследствие неумеренного потребления клинского «продвинутого» пива. Громко смеялись, отпускали грубые шутки в адрес окружающих, не стесняясь в выражениях.

Затем их внимание привлек чернявый юноша. И они стали задирать его. Юноша не отвечал: видимо, был из интеллигентной семьи, подтверждением чему служила скрипка в футляре, которую он держал в руках, и это еще больше раззадоривало парней. Проходящий мимо Караев остановился и посоветовал: «Что ты смотришь на них, друг, возьми свою балалайку и тресни кого-нибудь по башке». Юноша лишь глянул на него с укором. А скинхеды словно этого и ждали: тут же набросились на советчика. Юноша, как это часто бывает, тут же ретировался, оставив Караева одного. Сначала он дрался вполсилы, защищаясь и понимая, что имеет дело с подростками, но чтобы не быть избитым, ему пришлось драться всерьез. Удары парней, сыпавшиеся на него градом, особого вреда ему не причинили, но зато один подросток, получив удар в лицо, с воплем упал на землю, и, к удивлению Караева, этого оказалось достаточно, чтобы скинхеды разбежались.

Из комнаты донесся грохот, и этот звук вернул Караева в действительность. Он пошел на шум и увидел девушку, поднимающую гладильную доску.

– Извините, – виновато произнесла девушка, – вот, грохнулась.

– Ничего, – успокоил ее Караев, – она часто падает.

– Это потому, что она на проходе стоит, надо убрать ее куда-нибудь. Убрать? – предложила Маша.

– Не надо, имущество мужчины должно всегда находиться у него перед глазами – так говорила моя мама.

– А почему у вас только к гладильной доске такое отношение? – спросила Маша. – А остальное имущество?

– Остальное не мое, – пояснил Караев, – я снимаю эту квартиру. Здесь моего – только эта доска, картины на стенах и кактусы на подоконниках.

– Ничего себе, – поразилась девушка, – снимаете такую большую квартиру, один! А мы в общаге живем вчетвером в одной комнате. Какой смысл платить лишние деньги? Я-то думала – у вас семья.

– Ну почему сразу семья, а не, допустим, клаустрофобия?

– А у вас клаустрофобия? – спросила Маша.

– Ненавижу эту женскую манеру отвечать вопросом на вопрос. Нет, у меня мизантропия.

– Честно говоря, я не знаю, что все эти словечки обозначают, – призналась Маша, – а семья – это первое, что пришло мне в голову.

Маша подошла к висевшей на стене картине и стала протирать раму. Затем перешла к другой. Картины висели на каждой стене, их было около десятка: пейзажи, натюрморты. Протерев раму, Маша некоторое время рассматривала картину, затем бралась за следующую. Караев наблюдал за ней, медля уходить.

– Вы художник? – спросила Маша.

– Нет, – ответил Караев, – я инженер-технолог пищевого производства, специализировался на консервировании продуктов.

– Зачем же вам столько картин? Вы что же, всюду их возите с собой? Странно.

– А ты хотела бы, чтобы я возил с собой консервы?

– Нет, просто вы технарь, я подумала…

Она не договорила, и Караев, не дождавшись окончания фразы, пояснил:

– Видишь ли, дорогая, дело в том, что я не только технарь – я еще и эстет.

– Господи! – шутливо взмолилась девушка, – как же с вами сложно; вы и технарь, и эстет, еще и мизантроп. Чем же, интересно, вы в Москве занимаетесь?

– Торгую на рынке. Помедлив, он добавил:

– Ну вот мы и спустились с небес на землю.

– Как же вы – с такими способностями – и на рынке торгуете?

В голосе девушки звучало плохо скрываемое злорадство.

Караев долго подбирал слова для ответа.

Комбинат, на котором он работал, обанкротился в первый же год перестройки. Некоторое время он торговал на рынке иранским ширпотребом, менял валюту, перепродавал мандарины. Устроиться на работу в городе не было никакой возможности. Все предприятия в скором времени остановились, а в бюджетных организациях вакансий не бывало годами, а если и появлялась, то для поступления на работу требовалась взятка, которую Караев не в силах был заплатить. Приятель, местный судья, будучи как-то раз в подпитии, сказал ему, что для того, чтобы стать судьей в городе, нужно заплатить взятку в пятьдесят тысяч долларов. «Так вот, – продолжал судья, – чтобы человеку окупить свои расходы, нужно невиновного посадить и виновного отпустить, за мзду, естественно. В любом случае, даже если бы кто и ссудил Караева деньгами – а судья предлагал свою помощь – Караев не смог бы работать, так как не располагал таким завидным характером, чтобы вымогать у людей деньги и безмятежно жить после этого. Кроме того, ежемесячно чиновник любого уровня обязан был передать вышестоящему начальству определенную сумму. Почти вся государственная машина Азербайджана работала по такому принципу. Деньги у населения вымогались даже там, где, казалось бы, не за что вымогать. Один из его нынешних работников, молодой азербайджанец, гражданин России, хотел жениться на девушке из Азербайджана. Когда он пришел с ней в тамошний ЗАГС, с него потребовали справку о том, что у него в России нет жены. Он вернулся в Москву, пошел в районный ЗАГС, попросил справку. «Мы не даем таких справок, – плохо скрывая раздражение, сказала заведующая. – И у вас в Азербайджане об этом прекрасно знают, и все равно продолжают гонять сюда людей». Парень вернулся, но убедить работников азербайджанского ЗАГСа в том, что он не женат, не сумел. Документы не принимали до тех пор, пока он не дал взятку.

Караев поездил по России, Украине, Белоруссии, затем вспомнил студенческие годы и подался в Москву. Пытался устроиться по специальности, но государственные предприятия находились в состоянии коллапса, а частные пищевые производства только проходили пирожково-чебуречную стадию. Многие его однокурсники работали в системе Агропрома. Пользуясь связями, стал заниматься посредничеством, купил торговую палатку на окраине города, затем взял в аренду продовольственный рынок.

– Ничего не поделаешь, – наконец сказал Караев, – голод не тетка. Жизнь навязывает нам свои суровые условия существования. В нашем городишке, на юге Азербайджана, в советские времена находился крупнейший в стране консервный комбинат. Я работал на нем начальником лаборатории. Вообще-то я институт в Москве закончил. С большим трудом выправил себе назначение на малую родину, а должен был ехать на Кубань. Десять лет я проработал на комбинате. Потом началась перестройка. Союз развалился, комбинат стал. Это надо было видеть. В воздухе царило ощущение катастрофы: склады переполнены, все дороги на подступах к комбинату забиты многокилометровыми очередями, грузовики, трактора с прицепами, в кузовах помидоры, под палящим солнцем, и запах гниения на всю округу. На этом предприятии работала половина нашего города. Впрочем, что говорить – то же самое происходило во многих городах, во всех республиках бывшего Союза, только в различных вариантах.

– Мои родители тоже часто жалеют о распаде Союза, – сказала Маша, – особенно мама: у нее сестра живет в Риге, тетка моя, безвыездно живет, боится, потому что если она приедет маму навестить – ее обратно могут не впустить. Она прожила там всю жизнь, а теперь их не хотят признавать гражданами Латвии.

– Что характерно, – заметил Караев, – если бы подобное происходило в Азербайджане, сейчас бы вопль стоял на всю Россию, а прибалтам все сходит с рук. Как только они ни гнобят русских – все молчат, словно в рот воды набрали. Когда их долбаную телевышку захватил спецназ, вся российская интеллигенция на уши встала, а сейчас такое ощущение, что она стоит раком.

Маша кашлянула.

– Извини.

– Ничего, мой папа тоже любитель крепких выражений. Нашему поколению, наверное, никогда не понять ваше, я часто спорю с родителями. Как можно жалеть о Советском союзе? Ведь вы жили при коммунистическом строе – железный занавес, отсутствие демократических свобод…

– Мы не жалеем, – мрачно произнес Караев, – мы испытываем ностальгию. Это была прекрасная страна, и ее создавали отнюдь не коммунисты. Советский союз возник не на пустом месте. Была великая Российская империя. Большевики лишь поменяли название. А что сделала эта шпана – пользуясь отсутствием батьки, собралась, быстренько подмахнула бумаги и объявила себя свободными; ели-то от пуза они давно, но хотелось, чтобы об этом весь мир узнал. И ведь какая странная закономерность наблюдается: во всех республиках правят бал оголтелые, в прошлом коммунистические бонзы. Люди, клявшиеся в верности коммунистическим принципам, теперь поборники демократического образа жизни, они теперь президенты, бывшие секретари компартий, стукачи, надзиратели, комитетчики. Оказалось, что в душе они все были демократы и диссиденты, просто время было такое…

– Извините, что перебиваю, – сказала Маша, – но я кончила.

Караев развел руками, потом полез в карман, достал несколько купюр и протянул девушке:

– Спасибо за работу, только лучше говорить – я закончила.

– Почему? – спросила Маша, убирая деньги в сумку.

– Без комментариев.

– Не считайте меня ребенком, я понимаю, что вы имеете в виду, только каждый думает в меру своей испорченности.

– Как ты разговариваешь с работодателем?

– А зачем вы ставите меня в неловкое положение?

– Ну, хорошо, – Караев поднял руки, – я был не прав. Пойдем лучше выпьем.

Маша отказалась:

– Спасибо, мне нужно идти.

– Ну, как знаешь.

– До свидания.

– До свидания.

Девушка ушла.

Караев некоторое время постоял перед закрытой дверью, потом погрозил кому-то пальцем и вслух произнес: «И никаких шашней с домработницей».

Утро следующего дня началось с тяжелого пробуждения и тревожных мыслей по поводу собственного поведения с домработницей. Медленно восстановив в памяти события вчерашнего дня и не найдя в них ничего предосудительного, Караев облегченно вздохнул и отправился в ванную комнату.

Через час он в костюме и галстуке сидел перед письменным столом и пил чай из маленького грушевидного стаканчика. На краю стола в рамке стояла фотография молодой женщины в простеньком ситцевом халате. Караев допил чай и, глядя на фотографию, сказал вслух: «Ну, что же, сынок, пора на работу». После этих слов раздался телефонный звонок. Караев подождал, пока включится автоответчик, и услышал женский голос: «Алло, Ислам, это я, Лена, если ты дома, возьми трубку, пожалуйста».

Караев взял трубку и произнес:

– Тебе же русским языком сказали: «Оставьте сообщение – и вам обязательно перезвонят».

– Может быть, для начала поздороваешься, – спросила Лена, – а уж потом будешь ворчать?

– Ну здравствуй.

– Здравствуй, Ислам, ну, как ты поживаешь?

– Спасибо, хорошо. А ты как поживаешь?

– Я соскучилась.

– А-а.

– Что означает твое а-а?

– Вопрос снимается.

– Почему? – не унималась женщина.

– Ни почему.

– Когда мы встретимся? – спросила Лена.

– Ну, как-нибудь встретимся, – пообещал Караев.

– Мы расстаемся?

– Что значит расстаемся? Если быть точным, мы расстались пятнадцать лет назад.

– Тебя это, я вижу, радует.

– Нет, меня это не радует, я просто констатирую, определяю положение вещей. Знаешь такое сочинение, называется «О природе вещей»? Автор – философ по фамилии Лукреций. В школе не проходили? А в институте? Не надо было лекции пропускать. Я не издеваюсь, я совершенно серьезно говорю.

– Как Маша убирается?

– Чисто. Слушай, а ты по симпатичней никого не могла найти?

– Я это сделала намеренно. А ты полагал, что приведу тебе провинциальную красотку, чтобы она тебя окрутила и вытянула из тебя твои денежки? Нет, мой милый, с Машей я могу быть за тебя спокойна, я знаю твой вкус. На нее ты не позаришься.

– А если она меня соблазнит? Как знать, человек слаб… Ну ладно, мне пора на работу. Я, можно сказать, в дверях стою. Что за манера у тебя звонить с утра пораньше?

– Ну сейчас же не раннее утро, – сказала Лена, – уже одиннадцать, между прочим.

– Ну, правильно, – подтвердил Караев, – одиннадцать. Москва только проснулась. Ты, Елена, на стройке не работала?

– Ты бы еще спросил, не работала ли я в трамвайном депо, – возмутилась Воронина, – конечно, не работала. Я, между прочим, выросла в семье министра.

– Не работала, поэтому ты не знаешь, что раньше отсчет времени начинался с открытия винных магазинов, а открывались они, как ты уже, наверное, в силу своей проницательности догадалась, в одиннадцать утра. Это сейчас водку можно купить в любое время, а в те времена в неурочный час – только у таксистов, ферштейн?

– Иди ты к черту, – вдруг обиделась Воронина и бросила трубку.

 

Хлеб насущный

За прилавками друг против друга стояли два молодых азербайджанца и лениво переговаривались. Перед ними на лотках были выставлены горки экзотических фруктов и овощей. Вдоль рядов медленно шла молодая женщина. Заприметив ее, один торговец заметил: «Хорошая штучка, а, племянник?»

– Неплохая, – согласился племянник, – ты будешь клеить или я?

– К кому подойдет, тот и будет, – ответил дядя.

После этого они замолчали, принялись выжидать, как два суслика в засаде.

«Жертва» приблизилась к прилавку племянника.

– Почем апельсины? – спросила женщина, взяв оранжевый плод в руки.

– Шейсат рублей, – приветливо ответил торговец, добавил: – но тебе бесплатно дам.

– Что это ты вдруг расщедрился? – удивилась женщина.

– Давай вечером встретимся, – предложил торговец, – туда-сюда, погуляем.

– С какой это стати? – она подбросила и поймала апельсин, и у торговца вдруг возникло чувство тревоги.

– Красивый ты, – торопливо сказал он, следя за апельсином, – мне нравишься.

– У нас в России, парень, красивых девок много, если с каждой будешь встречаться, в убыток торговать станешь.

Женщина положила апельсин на место, повернулась и ушла.

– Соскользнула, – с сожалением сказал племянник.

Ала, – возмутился дядя, – да ты ее спугнул, с человеком сначала поговорить надо, потом уже пригласить.

– Ала, ты своим делом занимайся, – огрызнулся племянник, – а то спугнул я ее! Нет, стихи я ей читать должен. Вот смотри, еще один идет, посмотрим, что ты сделаешь.

К прилавку приближалась еще одна молодая женщина. Дядя окликнул ее издали:

– Ко мне подходи, пожалуйста, дорогая, выбирай что хочешь.

Женщина послушно подошла и спросила:

– Почем у вас киви?

– Гиви? Гиви сто двасат рубли.

– Ой-ой-ой, что же так дорого?

– Почему дорого? – искренне удивился торговец, – пока привезешь – тому дай, этому дай, такой цена получается.

– Ага, ты еще скажи, пока вырастишь, – иронически заметила женщина.

– Нет, нет, зачем вырастишь, врать не буду, – добродушно признался торговец, – Занзибар вырастил, у нас тоже можно вырастил, климат позволяет, но никто не сажает. За сто рублей возьми, а если хочешь, бесплатно возьми, я такой чаловек.

– Прямо-таки бесплатно, и все на этом? – лукаво спросила женщина.

Торговец заулыбался, – если захочешь, вечером встретимся, немножко туда-сюда, погуляем.

– Ах вот оно что, – на губах женщины появилась странная улыбка, нельзя было понять, оскорблена она или обрадована. Взяла в руки киви, понюхала. – Значит, ты хочешь, чтобы я с тобой встретилась за сто рублей. Что-то ты, друг, дешево меня оценил. Только зачем вечера ждать – прямо сейчас и пойдем, у меня здесь квартира недалеко. За сто я согласна, только зеленью.

– Какой зелень, – недоуменно спросил продавец, – петрушка, кинза? Бери сколько хочешь.

– Доллары, какая петрушка, что, дорогой, расхотелось?

Улыбка сползла с лица торговца:

– Уйти не могу, – виновато сказал он, – извини, хозяин ругать будет.

– Ну, как знаешь, – произнесла женщина, повернулась и ушла.

– Ну что, дядя, не получилось? – торжествующе заметил торговец, – а то я, я.

Дядя развел руками и, сокрушаясь, сказал:

– А, эти люди совсем испортились, без денег ничего делать не хочет.

Вдруг кто-то раздраженно спросил:

– Вы сюда приехали девочек снимать или деньги зарабатывать?

Оба торговца быстро повернули головы и увидели Караева.

– Конечно, деньги зарабатывать, – быстро сказали торговцы.

– А почему к женщинам пристаете?

– А просто так, пошутили.

– Еще раз увижу – в другом месте шутить будете, понятно?

– Извини, да, начальник, – виновато сказали торговцы.

Раздражение Ислама быстро исчезло, и теперь он едва сдерживал улыбку. Через два ряда он увидел еще одного торговца, разговаривающего с рыжеволосой женщиной и, не торопясь, направился в их сторону.

Когда-то на этом месте был стихийный рынок. Караев взял в аренду этот кусок земли у муниципалитета с обязательством благоустроить его. Установил большой современный ангар, купил фирменные прилавки, провел свет и пустил сюда торговцев, большей частью своих земляков. Бизнес это был довольно хлопотный, нервный, а в последнее время еще и опасный, учитывая прогрессирующую в обществе неприязнь к кавказцам. Москвичи в новейшей истории были известны своей нелюбовью к пришлым людям, даже к представителям своей веры и национальности – вспомнить хотя бы лимитчиков.

В руках у женщины Караев с удивлением заметил диктофон. Словоохотливый торговец при появлении Караева замолчал и поздоровался.

– Салам алейкум, Ислам муэллим.

– Алейкум ас салам, – ответил Караев, – что здесь происходит?

Она интервью берет, йолдаш директор, – радостно сообщил торговец.

Женщина медленно обернулась и смерила Караева взглядом. Ей было, по-видимому, далеко за тридцать, а может, и все сорок. Караев никогда не мог определить возраст по внешности, особенно у женщин. Но в ее случае возраст не имел значения – она была красива.

– Вы директор рынка? – спросила женщина.

– Да.

– Я корреспондент газеты «Свободный Азербайджан», беру интервью у этого молодого человека, если вы не возражаете.

– Нисколько, – сказал Караев, – и, обращаясь к торговцу по-азербайджански, заметил: – Следи за своей речью.

Он повернулся, чтобы уйти, но услышал голос женщины:

– Простите, а вам я могу задать несколько вопросов?

Караев остановился.

– Я пишу статью о положении азербайджанцев в России, – пояснила женщина.

– Честно говоря, сейчас я занят, – сказал Караев, – но мы можем встретиться вечером, если хотите, и я постараюсь ответить на ваши вопросы.

– Странное дело, – насмешливо заметила женщина, – все мужчины на этом рынке предлагают мне встретиться вечером, что бы это значило?

– В моем случае это означает только то, что я сейчас занят, но моя врожденная вежливость не позволяет просто отказать женщине, не предложив чего-либо взамен.

– Благодарю, вы очень любезны, но вечером я не смогу.

– А-а, так вы бакинка, то-то я и смотрю, – обрадовался Караев.

– Что вы хотите этим сказать? – настороженно спросила женщина.

– У вас бакинский акцент.

– У вас, между прочим, тоже.

– Своего я не замечаю. Знаете, как-то раз на заправке я обматерил одного увальня, это было здесь, в Москве. Так ко мне подскочил один парень из очереди и спросил: «Брат, ты из Баку?» Я поинтересовался, как он это определил, он сказал, что только в Баку могут так виртуозно ругаться матом, потому что мы в русские слова вкладываем, вернее, вкладывали еще и местный колорит, и собственную экспрессию.

– Но я ведь матом не ругаюсь, – заметила женщина, – я не умею.

– Могу научить, – предложил Караев.

– Спасибо, не надо, – отказалась женщина.

– Ну, ладно, – сказал Караев, – раз вы вечером улетаете, можете задать мне свои вопросы прямо сейчас, только не здесь, пройдемте в мой офис, это недалеко.

 

Интервью

Офис располагался в соседнем доме. Две комнаты на первом этаже. Прошли через большую смежную, где за компьютерами сидели несколько человек, и оказались в кабинете, окна которого выходили на детскую площадку. Караев снял пальто и помог раздеться журналистке.

– Прошу вас, садитесь. Чай, кофе?

– Чай, – женщина села на один из стульев возле письменного стола. На стенах висели несколько фантасмагорических рисунков в духе иллюстраций к сочинениям «фэнтэзи», среди них выделялись репродукции «Девичьей башни» и портрет Алиева. Вошла девушка, держа в руках поднос, на котором были маленький чайник, грушевидные стаканы, небольшая хрустальная ваза с конфетами, блюдечко с нарезанным лимоном. Поставила на стол и стала разливать чай.

– Я не представился, – сказал Караев, – меня зовут Ислам Караев.

– Джафарова Севинч, – в свою очередь произнесла женщина, – спасибо, что уделили мне время.

– Не стоит благодарности, собственно говоря, вам трудно отказать.

Севинч удивленно взглянула.

– В манере разговора, в жестах – непонимание отказа, качество, присущее людям, обладающим властью. Так директор не понимает, почему рабочий отказывается от сверхурочной работы.

– Но я не обладаю властью. Я журналистка.

– Это генетическое, видимо.

Севинч улыбнулась.

– Если вы не против, давайте приступим к интервью, не возражаете, если я включу диктофон? Спасибо.

Она взяла паузу, собираясь с мыслями, затем спросила:

У вас на стене висит портрет нашего президента. Я не могу прийти в себя от удивления: уехать из Азербайджана за три тысячи километров, чтобы встретить поклонника Алиева! Или, может быть, вы член партии «ЕАП»?

– Ни то ни другое, это что-то вроде Ленинграда. – Увидев недоумение, пояснил – город давно уже называется Санкт-Петербургом, но люди определенного поколения упорно продолжают его называть Ленинградом, потому что речь идет о памяти, о граде Китеже. Портрет Алиева на стене неразрывен с моим детством, юностью. Это для меня виртуальная реальность. Видите ли, после сорока начинаешь придавать значение таким мелочам. Я бы и портрет Брежнева повесил, но тогда меня неправильно поймут, сочтут коммунистом. А почему вы так реагируете на портрет Алиева?

– Наша газета находится в оппозиции к правящему режиму, – заявила Севинч, – как, кстати, вы относитесь к политическим процессам, происходящим в Азербайджане?

– No comment, – Караев выставил вперед ладонь, – никакой политики. Я бизнесмен. Но мне нравится ваша гражданская смелость.

Настороженно взметнулись ресницы – пытливый взгляд, выискивающий насмешку, но Караев был серьезен.

– Я не шучу, – добавил он.

– Надеюсь. Ответьте на такой вопрос: почему вы делаете свой бизнес в России, а не в Азербайджане?

– Я думаю, что вы сами знаете ответ.

– Возможно, – улыбнулась Севинч, – но это же интервью, я не могу задавать вопрос и сама же на него отвечать.

– Логично, – согласился Караев, – попробую сформулировать. Вы пейте чай, остыл уже.

– Да, спасибо.

Женщина взяла ложечку, стала помешивать в чашке.

– Вы не положили сахар, – заметил Караев.

– Да, действительно, – рассеянно сказала Севинч, она бросила в чай кусочек сахара, продолжая помешивать.

– Итак?

– Потому что в России есть спрос, причем не во всей России, а в северной ее части. Как сказал поэт: «В северной части мира я отыскал приют, где птицы, слетев со скал, отражаются в рыбах и, падая вниз, клюют с криком поверхность рябых зеркал…»

Поймав ее недоуменный взгляд, Караев остановился:

– Извините, что-то меня не туда понесло. Я занимаюсь овощами, как вы понимаете, в Азербайджане всего этого в избытке. Экономические законы таковы, что спрос – непременное условие реализации товара.

Севинч сдержанно улыбнулась.

– Я обратила внимание, – сказала она, – на прилавках фрукты в основном импортные, а ведь Азербайджан когда-то называли не иначе как «всесоюзный огород». Почему бы вам не доставлять все это из Азербайджана? Ведь в советские времена все так и было.

Совершенно верно, но это было в советские времена, а сейчас фрукты из Азербайджана мне обойдутся дороже, чем из Испании, или, скажем, Марокко. Слишком велики накладные расходы. Надо понимать, что я имею в виду не только таможню и транспорт, но бесчисленные и безудержные поборы, которыми так славится наша республика. Время от времени у меня появляется такое желание – тогда я всеми силами стараюсь от него избавиться. Знаете шутку биржевых маклеров? Если у вас появилось желание играть на бирже, то первое, что вы должны сделать – постараться от него избавиться. В Азербайджане любой чиновник, начиная с участкового милиционера, может прикрыть твой бизнес.

– А разве здесь вы не даете взятки?

– Даю, конечно, но это несоизмеримые цифры, кроме того здесь есть некий честный психологический аспект: в России ты платишь для того, чтобы получить что-то взамен, какие-то уступки, льготы, для облегчения бизнеса. В принципе, можно и не платить – никто с тобой ничего не сделает. Потратишь больше времени, нервов. В Азербайджане не платить нельзя, и платишь только за то, чтобы тебе позволили работать – приходит чиновник и говорит: «Дай мне мою долю». В нашем городишке простаивала чайная фабрика, ее купили турки: вложили деньги, привезли новое оборудование, через два года все бросили и уехали. В числе прочего мэр города требовал от них не платить рабочим высокую зарплату, потому что зарплата всех остальных горожан, в том числе и его собственная, официальная, выглядела просто пособием для нищих.

– Ну что же, понятно. – Она что-то пометила в лежащем перед ней блокноте и задала новый вопрос: – В России на сегодняшний день проживает два миллиона азербайджанцев, вы участвуете в жизни диаспоры?

– Если только самим фактом моего существования здесь, – ответил Караев.

– Я имею в виду активное участие в общественной жизни.

– Нет и, честно говоря, я вообще против всяких общин, коллективных мероприятий еще с пионерских лет. Меня даже это слово ужасно раздражает. В общности по национальному признаку присутствует некий элемент атавизма, стадность какая-то. Цивилизация – это когда люди объединяются по единству культурных ценностей. Но в данном случае я считаю, что до тех пор, пока общность по национальному признаку существует как нечто бесформенное – это нормально, но с того момента, когда это приобретает признаки организации с лидером, публичными заявлениями – она приносит только вред. Я хочу, чтобы вы меня правильно поняли: я за то, чтобы помогать землякам, найти работу, жилье, и я делаю это, но я против того, чтобы устраивать политическое шоу.

– Но община защищает права азербайджанцев в России, – возразила Севинч, – разве это плохо?

– Знаете, мне не нужны права азербайджанца, я вообще не понимаю, что это такое, у меня есть права человека, и этого достаточно. Меня ведь как раз и оскорбляет то, что меня выделяют из толпы по этническому признаку, а они этот признак как раз и усугубляют. Если на рынке убили азербайджанца, то его убили вовсе не потому, что он азербайджанец, а из-за того, что не поделили территории, из-за бизнеса, а все эти непрошеные защитники поднимают шум, раздувают дело, придают ему политическую окраску. Журналисты подхватывают и привлекают внимание обывателя, глядишь – получается как в анекдоте: то ли он украл, то ли и у него украли, но репутация испорчена.

Я понимаю афганцев, покинувших свою страну вместе с советскими войсками, – они не могут вернуться на родину, это угрожает их жизни. Я признаю это право за кубинцами, живущими в Штатах, – Фидель не пускает их обратно. Но всех остальных я не понимаю. Если ты выбираешь для жизни чужую страну, то ты выбираешь язык и культуру этой страны. В России надо интегрироваться, а не обособляться в ней. В Америке, кроме негров, никто не кричит о своих правах этноса, там о национальности вспоминают в последнюю очередь, да и негры больше напирают на то, что их насильно привезли в эту страну из Африки, то есть – обратная ситуация. В царской России не было ни одного национального образования, и это делалось для того, чтобы не сеять национальную рознь. Возвращаясь к вопросу об общине, я хочу сказать вот что: единственное, без чего я не могу обойтись в чужой стране, – это религия, но она всегда со мной. Нужны обряды? В России есть мечети. А если же мне понадобится дым отечества, то я сяду в самолет и получу его в полной мере из первоисточника.

– Я была в Сибири, там азербайджанская диаспора собирается открыть школу на азербайджанском языке, – сказала Севинч.

– Похвально, хотя это все равно что русскому поехать в Англию и учиться на русском языке. Не имеет никакого значения, на каком языке ты получаешь знания. Для того чтобы дети имели представление о собственной культуре, достаточно воскресной школы в арендованном помещении. И ничего не требовать от принимающей стороны – поверьте, это раздражает людей и не приносит нам пользы. Горбачев окончательно утратил расположение народа после того, как издал закон о защите чести и достоинства президента.

Ну что же, ваша позиция мне ясна, большое спасибо за интервью, – Севинч выключила диктофон и убрала его в сумку, – должна признать, что ваше мнение отличается от мнения всех опрошенных мною людей, но, возможно, вы и правы. Еще раз спасибо, я пойду. Она поднялась.

– К сожалению, не могу вас проводить.

– Спасибо, не нужно. До свидания.

– До свидания. Счастливого пути.

 

Вид на жительство

Опорный пункт милиции находился в обшарпанном подъезде жилого дома. На стенах висели листовки – цитаты из инструкций МВД и ксерокопированные портреты, в основном «фотороботы» разыскиваемых преступников. Караев дождался своей очереди и вошел. Прием вели одновременно два участковых, сидевших друг против друга: капитан, примерно одних лет с Караевым, и совсем еще молодой рыжеватый лейтенант. Оба говорили по телефону, не обращая внимания на посетителя. Из двух раций, лежавших на столах, доносились голоса и радиопомехи.

– Здравствуйте, – сказал Караев, – мне нужно оформить свое проживание в Москве, к кому из вас я могу обратиться?

Поскольку никакой реакции не последовало, он положил файл со справками на стол капитана и подсел к нему. Закончив разговор, капитан произнес одно слово: «Паспорт». Караев достал паспорт и протянул ему. Капитан посмотрел паспорт, бумаги и спросил с заметным украинским акцентом:

– Значит, хочешь получить регистрацию.

– Не получить, – ответил Караев, – продлить, только я не заметил, когда мы перешли на ты.

Капитан посмотрел на Караева и сказал иронически:

– Звиняйте, дядько, вырвалось.

– Бог простит, – ответил Караев.

Лейтенант оторвался от телефонной трубки и с ухмылкой произнес:

– Скажите пожалуйста!

Караев обернулся к нему, но тот продолжил говорить в трубку:

– Я же вам сказал, участкового не вызывают на дом, участковый сам приходит, а на дом вызывают наряд милиции. Вот звоните ноль-два, и они вашего мужа заберут, а у нас, тем более, сейчас приемные часы.

– С какой целью вы проживаете в Москве? – спросил капитан.

– Цель у меня одна – хлеб насущный, – ответил Караев.

– Можно ясней и подробней?

– Можно, – согласился Караев, – у меня здесь бизнес.

– На рынке, наверное, торгует, – встрял лейтенант, – они все тут на рынке торгуют.

– Какой бизнес? – спросил капитан. Караев, кивая на лейтенанта, сказал:

– Товарищ прав.

– По вашему виду не скажешь, что на рынке торгуете.

– Ну я же не сам стою за прилавком, – пояснил Караев, – я организатор, а торгуют продавцы.

– Земляки, конечно.

– В основном, но есть и другие.

– Баб, небось, русских нанял, – вновь подал голос лейтенант.

– Ну почему же – смуглянки, хохлушки.

При слове «хохлушки» капитан бросил на Караева быстрый взгляд.

– А смуглянки – это кто, свои, что ли? – с неприязнью спросил лейтенант.

– Нет, уважаемый, смуглянки – это молдаванки. Лейтенант издал смешок. Караев добавил:

– Песня была такая, вот капитан, наверное, помнит? Капитан неопределенно дернул головой и задал новый вопрос:

– Давно в Москве?

– Давно, – сказал Караев, – я могу получить справку?

– Ну, наверное, можете, – будто с сожалением произнес капитан. – Все бумаги имеются: заявление ответственной квартиросъемщицы, копия финансово-лицевого счета, выписка из домовой книги. Только бежать придется, в смысле, поставить надо, за прописку. У нас в России так принято.

– Я знаю, – ответил Караев, – только зачем же бежать, у меня все с собой.

Он открыл стоящий в ногах дипломат, извлек оттуда две бутылки водки и поставил на стол:

– Когда мне зайти за справкой? Лейтенант воскликнул:

– О, да у нас с собой было!

– Порядочного человека за версту видать, – удовлетворенно сказал капитан. – Справку мы прямо сейчас вам нарисуем. Петя, ну-ка глянь, много там народу осталось?

Лейтенант снял трубку надрывавшегося телефона и рявкнул: «Минуту ждать», – затем поднялся, открыл дверь и выглянул в коридор, оглянувшись, сказал, понизив голос: «До такой-то матери!»

Капитан посмотрел на часы.

– А времени у нас сколько осталось? У-у, пять минут восьмого! Объяви, что прием окончен, а то они до ночи переть будут, надоели.

– Граждане, – радостно сообщил лейтенант, – прием окончен, освободите опорный пункт милиции.

Капитан достал из папки бланк справки, протянул его Караеву:

– Сами заполните.

Затем полез в тумбочку и достал три граненых стакана.

– Присаживайтесь с нами.

– Спасибо, – убирая справку, сказал Караев, – я пойду.

– Бог троицу любит, – настаивал капитан, – присаживайтесь, отметим конец трудового дня, вот только закусить, блин, нечем.

Караев недолго сомневался – собственно, дома он собирался заняться тем же – вытащил из кейса батон хлеба, банку шпрот и сверток, в котором оказался круг копченой колбасы.

– «Краковская»? – плотоядно спросил капитан.

– «Одесская», «Краковская» жирная больно.

– А что, жирная – это хорошо.

– Звиняйте, хлопцы, сала нема, – в тон ему произнес Караев.

Капитан засмеялся.

Лейтенант, выпроводив посетителей, запер за ними дверь и вернулся, весело насвистывая.

– Ого, да у вас тут всё по-взрослому.

– Петя, – назидательно сказал капитан, – на будущее, шоб ты знал: порядочные люди приходят не только со своей выпивкой, но и со своей закуской.

Умелой рукой он свернул колпачок на бутылке и наполнил стаканы до половины: «Ну, как говорится, за знакомство».

Сдвинули стаканы, выпили, выдохнули. Караев ослабил галстук и, отщипнув корочку хлеба, положил в рот. Офицеры одновременно расстегнули галстуки, верхние пуговицы форменных рубашек.

– А ты ничего, – одобрительно заметил капитан, – грамотно пьешь, где школу проходил?

– Здесь, в Москве. Я после армии в институте учился, с семьдесят восьмого по восемьдесят третий, по вечерам на стройке подрабатывал.

– Ну тогда все ясно, вопросов больше не имею. И тут же задал новый вопрос:

– Ну а как вообще бизнес идет?

– Да ничего, – ответил Караев, – рентабельный.

– Ну че, по второй, что ли, – предложил молчавший до этого лейтенант, – между первой и второй, как говорится, промежуток небольшой.

– А что ты улыбаешься? – с вызовом спросил он у Караева. – Ничего, что я на ты?

– Ничего, мы же пьем, чего уж тут миндальничать, а улыбаюсь я, потому что первый раз в милиции пью.

– А сидеть не приходилось?

– Бог миловал.

– Ну ладно, по второй, – берясь за бутылку, объявил капитан.

Выпили еще по одной.

– Хорошо идет, – констатировал капитан. Он уложил на ломтик хлеба щедрой рукой пару шпротин и отправил в рот.

– У меня, товарищ капитан, такое ощущение, – сказал Караев, – шо я вас где-то бачив.

Гля, Петро, он на мову перешел, – захохотал капитан, – ну ты, брат, даешь. А кто знает, може и бачив. Только давай на ты перейдем, неудобно как-то, ну хочешь, брудершафту выпьем?

– Ни в коем случае, я брудершафт только с женщинами пью, да и то не со всеми, не люблю я с мужиками целоваться – без брудершафта на ты переходим. И все-таки, ты в Москву не по лимиту случайно приехал?

– В самую точку попал, – удивился капитан.

– А на стройке не работал?

– Не, на стройке не работал, – с сожалением сказал капитан, – я на ЗИЛе работал, меня оттуда в милицию взяли.

– Мимо, – ухмыльнулся лейтенант.

– Хотя подожди-ка, меня в командировку посылали на стройку на месяц, точно!

– ЗИЛовскую больницу строить?

– Точно, – поразился капитан, – вот дает, ну и память у тебя, а я убей не помню – все-таки двадцать лет прошло. Я там, в котельной, помогал отопление монтировать, – обращаясь к лейтенанту, – я же сантехник по гражданской специальности. Слушай, а я тебя не помню.

– Это ничего, – сказал Ислам, – но я там тоже был.

– Так значит, мы с тобой земляки, – заявил капитан.

– Слушай, – вступил лейтенант, – а все-таки объясни, че вас всех сюда в Москву тянет?

– Вас – это кого? – спросил Караев. – Давай уточним.

– Ну азербайджанцев, армян. На рынок войдешь – там одни ваши.

– Ну, на продуктовых рынках армян нет – они на строительных рынках, с другим контингентом работают, а продуктами они торгуют через ларьки, киоски, магазины, опять же – продавцами у них славяне работают, чтобы самим не светиться – это только наши глаза мозолят.

А собственно, что плохого в этом для вас, в частности? Материальную помощь они вам оказывают, труженики рынка.

– Я разобраться хочу, – не унимался лейтенант.

– Ну что же, давай разберемся, – согласился Караев. – На самом деле, азербайджанцев в Москве не больше, чем, скажем, молдаван, украинцев, белорусов. Просто славян не видно в толпе, а кавказцев видно. То, что они на рынке – у каждого своя сфера деятельности, своя ниша: носильщики, например, на вокзалах – все татары. Все сапожники в Москве – айсоры, ассирийцы, вернее. А то, что все сюда едут – не от хорошей жизни, уверяю вас. Людям семьи нечем кормить, жен, детей. Народ у нас чадолюбивый, детей много. Но – что характерно – капитану ты не задаешь таких вопросов, а ведь он тоже не русский.

Капитан взялся за бутылку и стал разливать водку.

– В самом деле, че ты пристал к человеку, бери вон лучше стакан, – обращаясь к Караеву: – Тебя как зовут?

– Ислам.

– Я Василий, а это Петр, вот и познакомились. А по-русски Ислам как будет?

– Так и будет, не переводится. Это только в анекдоте переводится, знаете? Как знакомятся армянин и русский? Русский говорит: «Меня зовут Иван, по-вашему будет Вано». Армянин говорит: «А меня зовут Акоп, по-вашему – траншей будет».

Капитан засмеялся.

– Ну, давай за знакомство.

Все выпили.

– Я не пристаю, – не унимался лейтенант, – я разобраться хочу.

По мере того, как они пили, он все более мрачнел и, в отличие от капитана, становился задиристым.

– А капитану я не задаю таких вопросов, потому что украинцы и белорусы – это те же русские, Белая Русь. А Украина называлась Малороссией, а про Киевскую Русь слышал что-нибудь?

– А ты про Уна-Унсо слышал что-нибудь? – спросил Караев. – Бесплатный совет: будешь в Киеве – не говори там, что украинцы – это те же русские, побить могут, русские там для многих – кляты москали. Это во-первых. Во-вторых, Киевская Русь к Московской Руси если и имела какое-то отношение, то только враждебное.

Караев замолчал, достал из кармана пачку сигарет, закурил и положил на стол, офицеры также взяли по сигарете. Через несколько минут в комнате повисло облако сизого дыма.

– Между прочим, – заметил лейтенант, – премьер-министр сказал, что каждый азербайджанец вывозит ежегодно из страны двести долларов.

– Ну конечно, – иронически сказал капитан, – они у него в тумбочке лежат, а они берут и вывозят.

– С точки зрения экономики это полный абсурд, – заявил Караев, – чтобы вывезти из страны двести долларов, их сначала нужно заработать, что уже предполагает участие в экономике страны – понятно, да, что все эти рыночные торговцы не сидят на бюджетных деньгах. Рентабельность торговли – а мы уже выяснили, что наш брат в основном подвизается в торговле, – составляет в среднем плюс-минус сорок процентов, значит, заработать он должен пятьсот долларов и из них триста оставить в Москве.

– Вот что значит образованный человек, – заметил капитан, – на него, Петро, всех собак не повесишь.

– А я и не собираюсь ничего вешать, – огрызнулся лейтенант.

– Но кроме этого, – продолжал Караев, – следует признать, что злосчастный, так ненавидимый всеми азербайджанец, вольно или невольно создает инфраструктуру: он платит за место на рынке, платит за разрешение на торговлю, платит за комнату, которую он снимает у пенсионерки; я уже не говорю об отчислениях милиции, санэпидемстанции и т. д., и, наконец, эти пресловутые двести баксов он вывозит на самолете Аэрофлота, а билет стоит сто двадцать долларов в один конец. И уж если мы взялись подсчитывать, тогда огласите весь список, пожалуйста: сколько вывозят армяне, грузины, молдаване, украинцы, белорусы, с ними у вас ведь нет таможни! А евреи! Господа, если вам удастся подсчитать, сколько из страны за это время вывезли евреи, я сниму перед вами шляпу, потому что их торговые операции по перекачиванию денег из страны понять сложнее, чем бином Ньютона. Но больше всего меня удивляет мелочность ваших обвинений. Вы, ребята, спокойно наблюдаете за тем, как из страны тащат миллиарды долларов. Ваши же собственные ушлые сограждане приватизировали нефть, газ, аэрофлот, заводы, фабрики, а вы никак не можете пережить эти несчастные двести долларов и смуглую физиономию бывшего соотечественника.

Лейтенант язвительно сказал:

– Тебя послушать, так азербайджанцы всю Москву кормят, без вас она бы пропала.

– Они кормят тех, с кем взаимодействуют, и в первую очередь – московскую милицию.

– А как они себя на рынке ведут нагло, хамят, к женщинам пристают! – не унимался лейтенант.

Это уже вопрос культуры. Знаете такой анекдот? Президент Алиев вызывает к себе министра культуры и спрашивает: «Джанаб министр, вот российские товарищи интересуются, почему у нас в Азербайджане говорят, зелень-мелень, салат-малат»? А министр отвечает: «Что сделаешь, джанаб президент, дикие люди, да, культур-мультур нету».

– А действительно, почему так говорят? Закон парности. Иран-Туран. Отголосок то ли арабской, то ли персидской литературы. Ну а если серьезно – на рынке торгуют не лучшие представители нашего племени. В основном – сельский житель, не отягощенный интеллектом, образованием. Что касается женщин, к ним все пристают, даже менты, но по-разному. Торговцу с рынка кажется, что он ведет себя естественно, что именно так надо клеить девочек.

– Но дома он же себя так не ведет, – запальчиво сказал лейтенант.

– Не ведет, – согласился Караев, – потому что дома за такие вещи убить могут. Другая ментальность. К примеру, если твоя сестра будет встречаться с парнем, а потом парень ее бросит, начнет встречаться с другой, ты его убьешь? Нет? А в нашем городе за это убить могут, поэтому и не пристают к женщинам, явно, во всяком случае. У вас девушка может одна пойти на пляж, взять книжку, позагорать, а у нас не может.

– Почему?

– Во-первых, решат, что она – девушка легкого поведения, во-вторых, могут изнасиловать, если рядом людей не окажется.

– Изнасиловать везде могут, – философски заметил капитан, – в тюрьме, например.

– Могут, спорить не буду, но у нас вероятности больше. Я, когда был пацаном, в смысле маленьким пацаном, лет семи или восьми, пошел на море с теткой одной. То есть для меня она была тетка, а так ей было не больше тридцати. Красивая русская женщина. Она гостила у моих соседей. А сопровождал я ее на море каждый день, чтобы к ней не приставали. Так вот, один раз даже мое присутствие не помогло. К нам подвалила компания взрослых парней. Стали хватать ее, сорвали с нее бюстгальтер. Я кидался на них как щенок, кусал, плевался, но что я мог сделать против них… Меня просто взяли и швырнули в море. Трагедии, к счастью, не произошло, я стал вопить как резаный, ко мне присоединилась женщина, в смысле тоже стала кричать. Неподалеку находился пост пограничной охраны, вышка, огромная прожекторная установка, по ночам шарящая своим лучом по морю. Кто-то из обслуживающего персонала обматерил их по матюгальнику, простите за тавтологию. Не надо быть приверженцем Фрейда, чтобы понять, какой след это оставило в моем сознании. Так что, уважаемый, все зависит не от национальности, а от уровня культуры. Я довольно смутно все это помню, но надеюсь, что эта женщина, ее звали Елена, не возненавидела азербайджанцев, ведь если бы ее попытался изнасиловать русский, она б не стала ненавидеть всех русских.

– Эти интеллигентские рассуждения, конечно, понять можно, – зло сказал лейтенант, – а кроме понимания того, что ваши ребята малокультурные, что ты предлагаешь делать? Одного понимания мало. Если пристает, что делать? Понимать, входить, так сказать, в положение?

– Что делать? По морде бить, что еще можно делать, – развел руками Ислам. – Кто бы спрашивал! Ты кто? Приват-доцент? Ты же милиция, это твоя работа – общественный порядок. Но ты сделать ничего не можешь, потому что деньги с него берешь. А если бы не брал, то он бы тебя боялся и к девушкам не приставал.

– Я взяток на рынке не беру, это вообще не моя территория, – вскипел лейтенант.

– Я не конкретно тебя имею в виду, я говорю о ситуации.

– Прекратить прения! – рявкнул капитан. – Ну что вы, в самом деле, за столом сидим, водку пьем, кончайте базар! Давай, лейтенант, наливай, и меняем тему.

Но Караев встал:

– Пойду я, спасибо за компанию и за справку.

Вместе с ним поднялся и капитан, схватил его за руку и стал трясти.

– Ты заходи если что, – напутствовал он, – если еще кому регистрация понадобится, таксу знаешь.

Караев посмотрел на стол.

– Не-не, – сказал капитан, – мы в день по двадцать справок выдаем, сопьемся к чертовой матери. Сухими, пятьсот рублей с носа, приводи своих архаровцев, наверняка безбилетные есть.

– Не премину, – сказал Караев и ушел.

 

Воронина

Самое скверное, что есть в жизни, – это утро следующего после попойки дня. Осознав свое пробуждение, Караев тихонько застонал и сел на кровати. Выждал, пока утихнут удары в голове, поднялся и, стараясь не делать резких движений, поплелся в кухню. Голова раскалывалась от боли. На столе на видном месте лежала предусмотрительно оставленная им с вечера таблетка шипучего аспирина. Он растворил ее в воде и выпил. Не было никакой необходимости пить вчера с милиционерами, надо было отдать им водку и уйти. Пользы от этого никакой, один только вред здоровью. У мужчин обычно выпивка располагает к дружбе, у ментов все иначе: пить с тобой будут, деньги брать, а случись что – тут же от тебя открестятся. Такое уже бывало: когда принадлежавшую ему торговую палатку обворовали, это было еще до того, как он взял в аренду рынок. Для того чтобы получить справку из местного отделения милиции, ему пришлось прибегать к помощи супрефекта, которому он выплачивал ежемесячный оброк. Все те милиционеры: участковый, оперативники, патрульные, которые брали бесплатно сигареты и алкоголь, вдруг перестали его узнавать. Что он вчера нес, что хотел им доказать? Караев тяжело вздохнул и поплелся в ванну. Сквозь шум, производимый падающими струями воды, он расслышал трель дверного звонка. Ислам вылез из душа, не вытираясь, накинул халат. «Кто бы это мог быть в такую рань?» – недоуменно пробормотал он и приник к дверному глазку. Стоявшая за дверью Елена отсалютовала ему рукой. Не открывать было бесполезно – в целеустремленности Елене не было равных. Как-то раз Караев сделал вид, что его нет дома, так Елена влезла в распределительный щит на лестничной клетке и вырубила свет в квартире. Правда, Ислам, вынужденный выйти из квартиры, все равно ее не впустил, уже из принципа.

– Какого черта… – сказал он, открывая дверь и поворачиваясь к непрошеной гостье спиной.

– Так-то ты встречаешь женщину, – с улыбкой произнесла Елена, входя в квартиру, – а где «Доброе утро, дорогая, ты прекрасно выглядишь»?

Она нисколько не обиделась – она вообще не имела такой глупой привычки.

– Я, кажется, просил не приезжать без приглашения, а тем более без звонка, – раздраженно сказал Караев.

Вошел в ванную, где на него вдруг накатила слабость: еще немного – и он бы упал в обморок. Ислам присел на край ванны, открыл кран и подставил ладонь под струю холодной воды. Умылся и почувствовал некоторое облегчение. Он набросил на голову полотенце и, не обращая внимания на женщину, пошел в спальню и лег на кровать. Чувствовал он себя довольно скверно. Елена сняла плащ и последовала за ним, присела на краешек кровати.

– Если я буду ждать приглашения, то я тебя уже никогда не увижу.

– Так это же хорошо: с глаз долой – из сердца вон, решение проблемы.

– Твоей – возможно, но не моей.

– Почему?

– Потому что я тебя люблю.

Караев тяжело вздохнул и стал смотреть в потолок.

– СКОЛЬКО лет прошло, – голос Елены дрогнул, но она справилась, – ты мог бы меня простить, я просто девчонка была, ничего не понимала в жизни, думала, что любовь – это как одежда, можно другую, оказалось – нет.

– Вот именно, что столько лет прошло – это все равно что реанимировать умершего, то есть зомби мы получим, но чувств прежних в нем не воскресить, как ты этого не можешь понять!

– А я ведь ничего особенного не прошу от тебя.

– Послушай, я плохо себя чувствую, ты хочешь доконать меня?

– Боже упаси, напротив, я хочу помочь тебе, что мне для тебя сделать, скажи.

– Помолчи немного.

– Как мало тебе от меня нужно, – с сарказмом произнесла Елена.

Караев закрыл глаза и тут же открыл. На миг ему показалось, что Лена ничуть не изменилась, и что это то самое февральское утро, когда она пришла навестить его, больного гриппом, в общежитие. Ей тогда едва исполнилось семнадцать лет.

– Я по поручению группы, – сказала она.

– А я решил, что по велению сердца, – слабым голосом произнес Ислам.

Лена его слова приняла всерьез и растерянно оглянулась: в комнате они были одни.

– Ты не закрывай дверь, – посоветовал он.

– Почему? – спросила Лена, хотя подумала именно об этом.

– В американских военных училищах девочки и мальчики живут в одной казарме, но в разных комнатах. Парень совершенно свободно может зайти к девушке и находиться там, но дверь при этом должна быть нараспашку, чтобы даже тень подозрения не могла пасть на них.

– Вот еще глупости, мне плевать, что обо мне подумают, – она пожала плечами и подошла ближе.

– Садись.

Лена, не чинясь, присела на уголок кровати и улыбнулась.

Именно этот момент вдруг возник в памяти Караева. Начало романа. Их отношения так и остались целомудренными. Это было то благословенное время, когда в Москве даже в институте легко можно было встретить девственницу. То, что было дальше, Караеву уже вспоминать не хотелось, но именно эта сцена почему-то наполнила его сердце нежностью.

– Можно я лягу рядом? – словно почувствовав, спросила Лена.

Караев вдруг засмеялся.

– Смеешься – значит, дело на поправку пошло.

– Нет, просто я вспомнил мейхана, у нас есть такая форма народного творчества – куплеты. Вот, послушай:

Ну, и так далее.

– Хорошие куплеты, – оживилась Лена, – главное – актуальные. Так я могу лечь рядом?

– Ну, если хочешь, чтобы я умер на тебе – ложись, мужики моего возраста часто умирают на женщинах.

– Да-а, Караев, умеешь ты разбудить желание в женщине, – протянула Лена.

– Послушай, Воронина, почему наши отношения не могут остаться платоническими? – спросил Караев.

– Потому что мне мужик нужен, понимаешь?

– Ты даже не представляешь, сколько женщин могут подписаться под этими словами, – сказал Караев.

– Ну-ну, продолжай в том же духе, – Воронина поднялась, огляделась. – Ну что ж, не знаю насчет остального, но убирается она у тебя довольно аккуратно, моя совесть чиста.

В дверном проеме Воронина остановилась.

– Ничего не хочешь мне сказать на прощанье?

– Не приезжай без звонка, – попросил Ислам.

Ушла, хлопнув дверью. Караев полежал еще немного, пытаясь заснуть, затем встал, оделся и отправился на встречу с бандитами.

 

Татарва

Магазин, принадлежавший Караеву, находился на окраине, в одном из микрорайонов Москвы. То есть это был не совсем магазин в капитальном здании, а облагороженная торговая палатка. Дни ее были сочтены, так как московские власти в очередном приступе созидания издали указ об упорядочении торговли в коммерческих палатках. Из этого указа следовало, что все нестандартные торговые палатки должны быть снесены. Караев не особенно расстраивался, так как этот период бизнеса им давно был пройден.

Палатка подвернулась Караеву случайно: знакомый грузин предложил ему купить на паях магазинчик в проходном месте. Нодар был человеком осторожным, хотел разделить свой риск, тем более у него уже были две торговые точки, где на ура расходилось дефицитное по тем временам пиво. Если бы Караев в тот момент был трезв, он бы отказался, так как не очень хорошо знал ни Нодара, недавно вышедшего из очередной отсидки, ни того человека, который пришел с этим предложением. Себя Ираклий – так звали человека – предлагал в управляющие. Но дело происходило за столом, выпито было немало, поэтому Караева долго уговаривать не пришлось. Через два месяца убыточной торговли Нодар закатил истерику и стал требовать продажи магазина, желая вернуть свои деньги.

Ислам, не имевший привычки отступаться, выплатил его долю и стал единоличным собственником. Не так давно, во время ревизии, обнаружилась внушительная недостача. Караев потребовал у Ираклия объяснений, затем погашения долга. Ираклий бросился за помощью к Нодару, но, не найдя понимания, обратился к другому земляку, бывшему однокласснику по имени Важа, ныне вору в законе. Стрелка должна была состояться сегодня у метро «Бабушкинская», возле вещевого рынка. Караев приехал вместе с Нодаром, который безоговорочно принял сторону Ислама, видимо, в качестве компенсации за тогдашний малодушный выход из совладельцев магазина. Потом появился напыщенный, страшно важничающий Ираклий в сопровождении двух «быков». «Быки», как ни странно, были русские. Он издалека раскланялся с Нодаром, но подходить не стал. В последний момент, к ужасу Ираклия, Важа не приехал, прислал вместо себя доверенного человека.

Доверенный оказался беспристрастен и внимательно выслушал обе стороны. В разговоре выяснилась любопытная деталь: оказалось, что Ираклий представил себя Важа компаньоном Караева, который по неопытности, не корысти ради, нанес ущерб магазину. В то время как Ислам утверждал, что нанятый им управляющий проворовался и должен возместить ущерб. На вопрос арбитра, почему Ираклий ввел Важа в заблуждение, тот заявил, что это он нашел магазин и приложил усилия для его нормального функционирования, следовательно, считает себя совладельцем. На лицах окружающих при этих словах появились улыбки. «Вернешь человеку деньги, – сказал Ираклию арбитр, – и нам на глаза лучше не попадайся». После этого он кивнул Нодару, сел в поджидавшую его машину и уехал. Вслед за ним разъехались и «быки». Оплеванный Ираклий остался один. Он был похож на побитую собаку, с жалкой улыбкой заглядывал Нодару в глаза, пытаясь увидеть в них угрызения совести. Все же они были оба грузины, хорошо ли было выступать на стороне азербайджанца?

– Надо вернуть человеку деньги, – хмурясь, сказал ему Нодар. Двадцатилетний тюремный стаж давно убедил его в том, что самой большой подлости и предательства как раз следует ожидать от своих, что национальность, полученная при рождении – это условность, она формируется в человеке с течением времени. Некоторые русские, азербайджанцы, евреи, валившие вместе с ними лес в лагере, были в большей мере грузинами, чем некоторые из грузин.

– Нодар, у меня нет столько денег, – воскликнул Ираклий.

– А куда ты дел два с половиной миллиона?

– Клянусь мамой, я не знаю, как это получилось, это ошибка!

– Зато я знаю, – заявил Нодар, – вот кафе «Катюша».

Он простер руку, показывая на новенький «Тонар», припаркованный на противоположной стороне дороги. Перед ним стояло несколько белых пластиковых столов со стульями. Над «Тонаром» была надпись из неоновых букв.

– Это ведь твой кафе «Катюша»?

– Мой, да, – признался Ираклий.

– Товар на два с половиной миллиона ты из магазина взял и здесь продал.

– Я здесь пирожки продаю, какой я товар мог взять! – взмолился Ираклий.

– Откуда я знаю, какой ты товар взял, – пожал плечами Нодар, – вот, человек лучше знает.

– Мое пиво ты здесь продаешь вместе с пирожками, – сказал Ислам, – берешь его из моего магазина, а деньги в кассу не вносишь. Как раз на три машины пива денег не хватает.

– Клянусь мамой, я все вносил, пиво брал, не отказываюсь, но это ошибка.

– Это твоя ошибка, – вмешался Нодар, – надо вернуть деньги.

– У меня столько нет денег, где я возьму?

– Машину продай.

– Машину продам – на чем ездить буду.

– Пешком будешь ходить, жир свой растрясешь.

Понурившись, Ираклий замолчал.

Исламу стало жаль его, и он произнес:

– Я буду давать тебе пиво по себестоимости, будешь продавать и из прибыли со мной рассчитываться, пока не вернешь долг.

– Хорошо, – быстро согласился Ираклий.

– Спасибо скажи, козел, такому человеку! Ты должен остался – дает возможность рассчитаться, другой бы с тебя штаны снял, все бы заставил продать, – и, обращаясь к Исламу, добавил, – пойдем, друг, выпьем чего-нибудь, а то у меня из-за этих разборок в горле пересохло.

У Нодара был подержанный «Мерседес» представительского класса. Ислам сел в машину, потянув за собой дверь, которая закрылась с сочным звуком. Ираклий проводил их взглядом, в котором не было ничего хорошего.

– Поедем ко мне, – сказал Нодар, – вино мне привезли из Грузии.

– Спасибо за то, что пошел со мной, – поблагодарил Ислам.

– Ну что ты, друг, ты для меня столько сделал.

Они познакомились, когда Илам занимался посредничеством. Пиво, которое реализовывалось через торговые точки Нодара, поставлял Ислам, получая с этого десять процентов. На дворе был 1993 год, время пивного дефицита, народ сметал с прилавков все. Нодар продавал в день по две, порой по три машины.

До дома доехали быстро, за десять минут. Нодар снимал комнату в двухкомнатной квартире в одной из «хрущевок». Хозяином был заторможенный малый по имени Гера. Он нигде не работал, любил выпить и довольствовался небольшой арендной платой и регулярными подношениями. Ислам бывал здесь довольно часто: офиса Нодар не имел, поэтому многие вопросы решал в своей квартире.

– Нано нет? – спросил Ислам, когда они поднялись в квартиру.

– В Тбилиси уехала, – ответил Нодар, – сын у нее заболел.

Нано была его гражданской женой. Каждый раз, когда Ислам приходил, она накрывала на стол и уходила на кухню. Высокая, статная, красивая женщина лет сорока. Самому Нодару было пятьдесят восемь, правда, выглядел он значительно моложе, что было удивительно, учитывая то количество лет, которое он провел в лагерях.

Нодар поставил на стол глиняный кувшин с вином, тарелку с сулугуни и достал из серванта два хрустальных бокала.

– Не волнуйся, друг, – сказал Нодар, наполнив бокалы, – куда он денется, отдаст деньги, я присмотрю за ним.

– Что за вино? – спросил Ислам.

– «Изабелла» и «саперави», домашнее.

– Купажированное, – сказал Ислам.

– Да, нет, смешанное, – пояснил Нодар, – хорошее, попробуй.

Ислам выпил вино, взял ломтик сыра.

– Понравилось?

Ислам кивнул:

– Хорошее, только сладковатое – мне больше сухое по нраву.

– Ну что ты, оно совсем не крепленое, это «саперави», сладкий виноград, такой вкус дает. Деньги возьмешь?

Нодар открыл нижний ящик серванта, вытащил оттуда бумажный пакет и вывалил содержимое на край стола. Ислам перебрал пачки, стянутые резинками, две отодвинул:

– Лишнее.

– Это не лишнее, это за тару, – сказал Нодар.

– Нет, так не пойдет, тара сейчас дефицит. Они требуют натуральный обмен, я тебе уже говорил: надо сдавать бутылки из-под пива.

– Где я возьму столько бутылок? – воскликнул Нодар.

– Принимай, – посоветовал Ислам.

– Я принимаю, но не несут.

– Наверное, слишком дешево принимаешь, поэтому не несут, в другом месте сдают.

– По двадцать копеек принимаю, клянусь, куда еще дороже !

– Значит, приемщики твои «химичат». Нодар задумался.

– Надо проверить, это ты правильно говоришь. Он взялся за кувшин, но Ислам остановил его:

– Мне больше не наливай.

– Почему? – удивился Нодар. – Не понравилось?

– Понравилось, только я вино не пью, так, только попробовать, у меня от него голова болит. Я пью только крепкие напитки.

– Коньяк есть, армянский, хочешь?

– Нет, я на машине, пить не буду, тем более армянский.

– Ну, как хочешь, друг, – Нодар налил себе вина, сделал глоток, – как с вина может голова болеть, это же вино! – слово «вино» он произнес с пафосом.

– Это смотря какая голова, – заметил Ислам.

В дверь позвонили, Нодар пошел открывать. Ислам услышал женский голос и приглушенный разговор в прихожей. Затем в комнату вошла высокая стройная женщина лет сорока, у нее были большие серые глаза, длинный вздернутый нос и редкие зубы.

– Познакомься, друг, это Зоя, – представил ее Нодар, – помогает мне бухгалтерию вести. Садись, Зоя, выпей с нами вина.

– А я про вас много слышала от Нодара, – радостно улыбаясь, сказала Зоя.

У нее было приветливое лицо, но смотрела она так пристально, что становилось как-то не по себе. Зоя, ничуть не таясь, во все глаза рассматривала Ислама. «Восторженная идиотка», – почему-то решил он, хотя оснований так думать у него не было – видел он ее впервые. С приходом Зои возникла некоторая неловкость, чтобы разрядить ее, Ислам предложил выпить. Нодар поспешно схватился за кувшин и наполнил бокалы.

– Ну, давай, друг, за твое здоровье, – произнес Нодар. Исламу показалось, что он чем-то смущен. Ислам сделал глоток и поставил бокал на стол.

– Спасибо за угощение, – сказал он, – мне нужно ехать.

– Да подожди, – остановил его Нодар, – Зоя сейчас уходит, а у меня к тебе еще одно дело есть.

При этих словах женщина вскинула на Нодара быстрый взгляд и поджала губы.

– Да-да, я ухожу, – подтвердила она, в ее голосе слышалась обида. Она поднялась, попрощалась и вышла из комнаты. Нодар пошел ее проводить. До Ислама вновь донеслись звуки короткого приглушенного разговора, затем клацнула железная дверь, и Нодар вернулся. Он был раздражен.

– Что-нибудь случилось? – спросил Ислам.

– Достала эта дура меня, – сказал Нодар, – один раз по пьянке влупил ей – теперь отвязаться не могу. Хорошо, Нана не подозревает ничего… В прошлый раз муж ее приперся, дебил, отношения выяснять, чуть с лестницы его не сбросил. Она, оказывается, ему уже призналась, что в меня влюбилась. Так вот: пожалеешь человека, подпустишь к себе, а она уже корни пустить норовит.

Нодар сокрушенно покачал головой. Ислам сказал:

– Жалость – это опасное чувство.

Да знаю я, – согласился Нодар, – в первый раз я из-за жалости сел. В одном месте сейф взяли, сдуру деньгами сорить начали – кто-то стукнул. Деньги у подельника дома спрятали. Когда нас взяли, он меня попросил на себя все взять – мол, у него ребенок маленький. Я как дурак согласился, все в абрагов играл. Тем более срок маленький давали, три года всего, но я из тюрем уже не вышел после этого.

– Почему так получилось? – спросил Ислам.

– Из-за побега. Хоть и не удалось, а срок добавили, а потом – пошло-поехало: то в бунте участвовал, то надзирателя избил, в общем, восемнадцать лет просидел, с небольшими перерывами.

Нодар рассказывал с легким раздражением, но Ислам все равно попросил: «Расскажи про побег». Нодар с грустью усмехнулся.

– Молодой я был, зеленый, домой сильно хотел. План простой был совсем. Котлован рыли на зоне, потом бетонировать стали. Бетон на самосвале привозили, я шофера из машины выкинул, говорю, колесо, спустило, он поверил – дверь открыл, из кабины выглянул. Три ряда колючей проволоки у нас было, я рассчитывал на машине протаранить их: первую сетку пробил, а на второй заглохла машина – надо было на второй передаче все время ехать, а я переключился на третью, перегазовку не сделал, короче, повязали меня.

Нодар отпил вина, спросил:

– Налить тебе?

– Нет, спасибо, – Ислам поднялся, – поеду я.

Нодар тоже поднялся:

– Подожди, вместе пойдем – на точку загляну, посмотрю, как торговля идет.

Торговая палатка Нодара находилась в двух шагах от его дома, но он все равно ездил на машине.

– Садись, подвезу, – сказал Нодар, – все равно тебе в ту сторону.

Ислам сел на переднее сидение, «мерседес» мягко тронулся с места. Дворами выехали на улицу, где между кинотеатром и овощным магазином стояла большая зеленая будка военного образца, в которой бойко торговали пивом. К окошку выстроилась длиннющая очередь. Вокруг, под разноцветными кленами, стояли деревянные зонты со столами посередине, за которыми пили пиво люди самого разного статуса. Над будкой висела художественно исполненная вывеска, на ней была изображена пенящаяся кружка пива, унылая вобла и залихватская надпись: «У Нодара всегда свежее пиво».

– Пойдем, – пригласил Нодар, – посмотришь, что и как. Изнутри будка была загромождена пивными ящиками.

У окошка стояла молодая женщина с тонким шрамом на щеке и принимала деньги, второй продавец отпускал пиво.

– Хорошо идет, – сказал Нодар, – в субботу три машины продали.

Из дальнего угла послышался смех.

– Это кто там? – спросил у продавца Нодар.

– Менты, – шепотом ответил тот.

За штабелями ящиков стояли двое мужчин и пили пиво прямо из горла, завидев Нодара, поздоровались, и один из них сказал:

– Вот, пивом угощаемся, не против?

– Ну что ты, друг, – укоризненно сказал Нодар, – на здоровье, приходи, когда хочешь. Вот, познакомься: мой товарищ.

Ислам обменялся с ними рукопожатиями.

– Кто это? – спросил Ислам, когда они вышли из будки.

– Один – уголовный розыск нашего района, второй – участковый, заколебали уже. Если бы ты знал, сколько пива на халяву выпивает местная милиция, ужас!

– Увы, знаю, – усмехнулся Ислам, – у тебя они пиво пьют, у меня с собой берут: пиво, сигареты, водку. Причем сигареты только «Мальборо», других они не признают, и, что характерно: никаких особых льгот я не имею. В тот день, когда истекает разрешение на торговлю, патрульные экипажи просто курсируют по нашей улице – вывесим мы новое или нет. Если нет, то полмагазина придется им раздать. Ладно, спасибо тебе за помощь, за угощение. Поеду я.

Ислам попрощался с Нодаром и уехал.

 

Адюльтер

Маша, опустившись на корточки, возила перед собой по полу тряпкой, вытесняя Караева. Чтобы не мешать ей, он переходил из комнаты в комнату, пока не оказался в кабинете. Там он сел в кожаное кресло, положил ноги на край письменного стола. Он думал о вчерашнем разговоре с журналисткой.

Азербайджанцы всегда торговали на московских рынках: цветы, зелень, фрукты, но в восьмимиллионном мегаполисе их почти никто не замечал, да и цены в советские времена на рынках были такие, что обыватели были на них редкими гостями. Все отоваривались в универсамах, поэтому, когда Караев в студенческую бытность говорил, что он из Азербайджана, нередко собеседник спрашивал: «Где это?» Массовое нашествие азербайджанцев на Москву случилось в начале девяностых, когда во всей республике остановились предприятия и оставшиеся без зарплаты люди подались на заработки в Россию. В основном это был сельский житель, не отягощенный интеллектом. Вырвавшись из пуританской среды, они вели себя довольно развязно: громко переговариваясь между собой, задирая женщин и девиц, ни во что не ставя окружающих.

В результате сразу восстановили против себя москвичей, которые и до них не отличались особой приветливостью и любовью к гостям столицы. В сознании обывателя прочно закрепился образ эдакого афериста, мошенника и вора. И особенно к созданию такого имиджа приложили руку получившие свободу слова журналисты. Газеты в погоне за тиражами наперебой публиковали сводки криминальных происшествий, в которых подозреваемые были либо «уроженцы Азербайджана», либо «выходцы с Кавказа», либо «лица кавказской национальности». Даже если свидетели утверждали, что преступники были светловолосыми, то обязательно говорили с кавказским акцентом. Караеву особенно запомнился один случай, когда в драке с продавцами арбузов был ранен олимпийский чемпион по плаванию. В половине первого ночи два спортсмена, проезжая на машине, остановились у клетки с арбузами. Спящие в палатке на ящиках продавцы – их было двое – почему-то в час ночи отказались продать им арбуз, при этом одна из девушек, спутниц спортсменов, нечаянно задела ногой гнилой арбуз и он разбился, после этого азербайджанцы напали на спортсменов и ранили чемпиона ножом, к счастью, легко.

Так описывали этот инцидент журналисты. Между строк Караев явственно видел другую картину: двух заспанных тщедушных азербайджанцев, вынужденных спать в сентябре на улице, чтобы охранять арбузы, ничего не понимающих спросонок; ужас, охвативший их перед двухметровыми пловцами с широченными плечами, требующих среди ночи открыть клетку и продать им арбуз. Особенно хороша была фраза про гнилой арбуз, она напоминала цитату из фильма «Мимино», когда свидетель утверждал, что подсудимый пошел в туалет, по дороге нечаянно стулом зацепил люстру и разбил ее.

В кабинет вошла Маша, стала протирать пыль.

– ПОЛЫ Я закончила, – сказала она, – можете ходить.

– Ничего, если я еще немного посижу? – попросил Караев.

– Конечно, – разрешила девушка, – можете сидеть, а если хотите, можете даже лечь.

И усмехнулась.

«Дерзит», – подумал Караев. Несколько дней назад, когда Маша занималась уборкой, он прилег на диван и мгновенно заснул. Уходя, Маша разбудила его со словами: «Проснитесь, спящий человек беззащитен».

– У вас там шахматы, вы играете? – спросила девушка.

– Очень редко.

– Я тоже давно не играла, – заявила Маша.

– Звучит как предложение, – заметил Караев.

– А вы не хотите? – спросила девушка.

– Мы говорим обиняками.

– А вы предпочитаете прямоту, чтобы все говорилось прямым текстом. Но я же девушка, – в ее голосе не было кокетства, скорее утверждение.

– Неужели? В наше время это большая редкость.

– Я хотела сказать, женщина, дама, а дама только дает понять.

– Хорошо, женщина, – согласился Караев, – иди расставляй фигуры.

– А может, вы это сделаете, а я пока закончу здесь и приму душ?

– Может. Кстати, знаешь, как чукча женился на европейской женщине и на вопрос: «Ну, как тебе жена?» ответил: «Хорошая, только грязная больно, каждый день моется»?

Шутка не возымела успеха.

– Вам воды жалко? – спросила Маша.

– Нет, не жалко, неудачно пошутил, извини. Впредь, когда приходишь ко мне, можешь сразу идти в ванную, – сказал Караев.

– Спасибо, но у нас в общежитии с водой все в порядке. Так мы будем играть в шахматы, или вы боитесь проиграть?

Караев встал и пошел в другую комнату, взял шахматную доску, сел на пол и принялся расставлять фигуры. Шахматы ему кто-то подарил, он не был большим любителем. Последний раз ему довелось играть в армии, двадцать лет назад, играл он тогда довольно сносно, даже владел парой комбинаций, конечно, ему было далеко до Остапа Бендера, с ходу разыгравшего защиту Филидора, но индийскую защиту он тоже знал.

Вскоре появилась Маша с капельками воды на шее и на лбу.

– Я готова, мы будем играть на полу?

– Конечно, – сказал Караев, – садись, на чем стоишь.

У Маши на лице вновь появилась странная усмешка.

– Вы думаете, что, сидя на полу, вам удастся меня обыграть?

– Садись, не дерзи старшим, – миролюбиво произнес Караев.

– Прямо вам слова не скажи, – укоризненно заметила девушка, неуклюже пытаясь сложить ноги по-турецки, – а эту ногу куда сувать? Помогите, пожалуйста, вон как вы ловко сидите.

– Караев протянул руку, взял девушку за лодыжку и поправил ее.

– Какие у тебя длинные ноги, – заметил он.

– Это комплимент? – серьезно спросила Маша.

– Нет, констатация факта.

– А что бы вам не сказать мне комплимент? – в голосе наконец прозвучало кокетство.

– Это не входит в программу.

– В какую программу, сегодняшнего вечера? – спросила девушка.

– В программу наших взаимоотношений, – пояснил Караев.

– Я знаю, что я некрасивая.

– Ты белыми играешь или черными? – спросил Караев.

– Надо разыгрывать, а вы не ответили. – Она взяла с шахматной доски две пешки, спрятала за спиной, затем выставила кулачки.

Караев ткнул в один. Белая.

– Вам ходить, – с вздохом говорит Маша, – везет же.

– Попрошу без зависти, – сказал Караев, делая ход, – длинноногая девушка не может быть некрасивой или, вернее, девушка с длинными ногами уже красива.

– Наконец-то выпросила, я знаю, что я некрасивая, но все равно спасибо.

– Мария, уймись, – попросил Караев.

– А может быть, вы надеетесь выиграть, – насмешливо спросила девушка.

– Не без этого, – признался Караев.

– А вот это напрасно. Я хорошо играю, в нашей семье я была чемпионом.

– Тебе мат, – объявил Караев.

Маша ошеломленно смотрела на доску.

– Это неправда.

– Правда, горькая, но правда.

– Это, как его, как у вас получилось? Это нечестно!

– Будешь отыгрываться? – спросил Караев.

– Конечно, буду, это у вас случайно получилось. Расставили фигуры, начали новую партию.

– На этот раз вам не удастся так быстро у меня выиграть, – решительно сказала Маша.

– Хорошо, – согласился Караев, – я выиграю у тебя медленно.

Партия в самом деле затянулась. Маша комментировала ходы Караева словами типа: а вот это вряд ли у вас получится; даже и не думайте; и вы надеялись, что я этого не замечу; рискованный ход; вам в смелости не откажешь.

Это стало раздражать Караева, и он, сделав очередной ход, встал и отправился в кухню. Маша спросила вслед:

– Вы что, сдаетесь?

Караев не оборачиваясь, бросил:

– Коммунисты не сдаются.

Оставшись одна, девушка поднялась, торопливо подошла к лежащей на кресле сумочке, достала из нее зеркальце, поправила волосы, положила его обратно и так же торопливо вернулась на свое место, неловко уселась, пытаясь скрестить ноги, это ей кое-как удалось.

Появился Караев. В одной руке он держал за горлышко большую бутылку, а в другой маленький поднос, на котором были две рюмки, солонка и нарезанный лимон. Сел и спросил:

– Выпить хочешь?

– Послушайте, а вы случайно не алкоголик? – подозрительно спросила Маша.

– Не дерзи, – сказал Караев.

– А я не дерзю, то есть держу, дерзаю, как правильно? Я интересуюсь. Кроме шуток: по-моему, вы всегда пьете, при мне, во всяком случае.

– Ну, что же делать, – опрометчиво заметил Караев, – если мне, как только я тебя увижу, хочется выпить.

Сказал – и тут же пожалел об этом. Повисла пауза. Маша, державшая короля, поставила его на прежнее место.

– Послушайте, я знаю, что я некрасивая, но это не дает вам право меня оскорблять.

– Вообще-то я не собирался тебя оскорблять, просто неудачная фраза.

Маша посмотрела на него долгим взглядом, затем встала, пошла в прихожую, стала одеваться. Караев ей вслед бросил:

– Это скрытая цитата из Омара Хайяма, он сказал:

Так что каждый слышит то, что ему хочется услышать. Маша в нерешительности остановилась.

– Давай, поворачивай обратно, ты не права, я тебе уже все доказал.

Девушка повесила плащ обратно на вешалку, вернулась.

– Прямо у вас, как у Высоцкого: «Я тебе уже все доказал».

– У нас, как у Караева.

– В самомнении вам не откажешь. А вы даже не встали.

– А ты хотела, чтобы я побежал за тобой, стал уговаривать, да?

– Девушки любят, когда их уговаривают.

– Пить будешь? – спросил Караев.

– Вообще-то я не пью, – колеблясь, сказала Маша, – тем более самогон.

– Ты на этикетку посмотри, – предложил Караев, – читать умеешь, или у вас на экономическом только считать учат, ну?

Маша раздельно, по слогам произнесла:

– Си-ерр-а, голд.

– Ниже.

– Те-ки-ла, текила. А с виду – самогон, очень похожа по цвету.

– У меня есть два объяснения на этот счет.

– Ну, не такая уж я глупая, – иронически заметила девушка, – мне и одного хватит.

– …Во-первых, несмотря на все многообразие жизни, в природе существует всего-навсего семь цветов, во-вторых, в вашей деревне, видимо, окромя самогона отродясь ничего не пили, поэтому почем тебе знать.

Маша покачала головой.

– А вы злой, не упустите случая поддеть провинциальную девушку, и, между прочим, я не из деревни, к вашему сведению, а из города.

– Провинция – это не обязательно деревня, – сказал Караев, – я сам тоже провинциал, обидного в этом ничего нет, и вообще, мир держится на провинциалах. Однако прения затянулись, пить будешь?

– Нет, не буду, я не пью, тем более с работодателем.

– Это правильно, – согласился Караев, – мне надо брать с тебя пример, а то я пью с кем попало: с подчиненными, с ментами.

Он налил в рюмку текилу, насыпал соль на основание большого пальца, положил рядом дольку лимона. Маша, наблюдая за его приготовлениями, заметила:

– А чтобы вы не думали, что я ничего в этом не понимаю, знайте, что я все пробовала: и вино, и коньяк, и виски. И в ресторан меня часто приглашали, только я не ходила – знаю я, чем эти рестораны кончаются.

– Ну, это зависит от того, с кем ты идешь.

– Согласна. Вот только текилу я не пробовала, хотя слышала о ней много, модная выпивка… Так интересно вы делаете.

– Налить? – спросил Караев.

– Налейте, только символически, попробовать – больно вкусно у вас получается, – сдалась Маша.

Караев наполнил вторую рюмку, посолил ее большой палец, протянул дольку лимона.

– В общем-то ты права, – запоздало согласился Караев. – Это в самом деле самогон, только мексиканский, и гонят его из кактуса, смешно, да? Остапу и не снилось, – он взял рюмку, – значит так, надо выпить, понюхать лимон, слизнуть соль и съесть лимон. За что пьем?

Маша пожала плечами:

– А вы скажите тост, вы же южный человек, у вас тосты цветистые, длинные, красивые.

– За ацтеков, – сказал Караев и выпил.

– Ничего себе, длинный и цветистый, – насмешливо сказала Маша, – а еще южный человек.

Тост – понятие не ментальное, а географическое, – сказал Караев, – русские, пьющие на юге, тоже говорят долго и красиво, прибегают к притчам и к метафорам, а азербайджанец, пьющий в России, не должен испытывать терпение сотрапезников – побить могут. Хочешь, два анекдота расскажу?

– Целых два! А вы щедрый, ну расскажите.

– Мужики соображают на троих, водка у них есть, а из закуски только сухарик. Первый выпил со словами «Ну, будем», понюхал сухарик, передал второму, второй так же, а третий сказал тост и съел сухарик. «Слушай, – ему говорят, – мало того, что ты болтун, но ты еще и обжора».

– Смешно, – сказала Маша, – а второй?

– Хватит одного, я передумал, пей.

Маша выпила текилу, слизнула соль, съела лимон, сощурив от кислоты глаза.

– Вкусно, – наконец произнесла она, – не ожидала.

– Ты ходить собираешься? – спросил Караев.

– Разве мой ход? – удивилась Маша.

– Твой, ходи.

Маша сосредоточилась на шахматной доске.

– Давно хочу тебя спросить, – начал Караев, – почему ты приносишь с собой шерстяные носки?

– Я в них уборку делаю.

– Я это заметил, но зачем? Я всегда предлагаю тебе тапочки, ты отказываешься и натягиваешь свои нелепые, извини, носки.

– Ничего они не нелепые, я их сама вязала, мне так удобно, чистая шерсть, они меня заряжают энергетикой.

Послушай, ты так молода, – засмеялся Караев, – что тебе рано еще думать о зарядке, скорее тебе надо разряжаться. У нас в школе был один учитель, очень флегматичный человек, который, глядя, как мы скачем и толкаемся, всегда говорил, что в нас столько энергии, что если к нам подключиться, то можно будет осветить небольшой поселок. Кажется, тебе опять мат.

– О нет! – воскликнула девушка.

– О да, – уверил Караев.

– Где мат, я не вижу?

– Ну, конечно, глаза залила, где тебе видеть.

Маша двигала королем в разные стороны, пытаясь найти выход.

– Действительно, мат, – отчаянно сказала девушка, – нет, не верю, так нельзя, это нечестно, я этого не переживу!

– Хочешь, я тебя обматерю, чтобы ты поверила? – предложил Караев.

– Зачем это? – испугалась девушка.

– Ни зачем, игра слов, мат – мат, шутка.

– Ну и шутки у вас. Только все равно это нечестно.

– А что же здесь нечестного?

– Да вы меня заговорили своими разговорами, и я играла невнимательно. Вы мешали мне думать.

– А ты что, не можешь разговаривать и думать одновременно? – поинтересовался Караев.

– Нет, не могу, это вы у нас Цицерон, – в сердцах сказала Маша.

– Ты что имеешь в виду, мой ораторский дар?

– Нет, то, что вы говорите одно и думаете другое.

– Тогда, наверное, Юлий Цезарь, – предложил Караев, – правда, он еще читал и писал, кроме того, что говорил и думал. Спасибо, конечно, за комплимент, но все-таки мне до него далеко.

– Мне от этого не легче, черт знает что такое, даже настроение испортилось, – расстроилась Маша.

– А ты выпей с горя, сразу легче станет, – сказал Караев.

– А-а, наливайте, – махнула рукой девушка. Караев наполнил рюмки.

– Еще партию? Бог любит троицу.

– А я все равно не отыграюсь: даже если выиграю сейчас – будет два-один.

– Ну, до утра времени много, как знать?

– А мы до утра играть будем? Интересно.

– Это как игра пойдет.

– Да нет, мне пора в общежитие, хотя… Давайте еще одну партию.

– За Кецкоалтля, – сказал Караев, подняв рюмку.

– Господи, а это кто еще?

– Это все там же, в Мексике.

Маша протянула сжатый кулачок Караеву.

– Что?

– Соль, лимон, – приказала девушка.

Когда выпили, Караев попросил:

– Слушай, ты не могла бы говорить мне «ты», а то я себя чувствую как-то неловко.

– Мне неудобно, – призналась Маша, – вы меня старше, наверно, в два раза.

– Это делается просто: пьем на брудершафт и переходим на ты.

– Вы уверены?

– Ты не могла бы не употреблять эти словечки? Они меня нервируют.

– Какие словечки?

– Вы уверены, о нет, даже и не думайте…

– Какой же вы чувствительный! Хорошо, я постараюсь.

– Буду тебе признателен. Ну что, пьем на брудершафт?

– Как, опять пьем?

– С пустыми рюмками брудершафт не получится.

Караев вновь наполнил рюмки, они переплели руки, выпили и повторили обряд слизывания соли и поедания лимонных долек.

– Ну вот, – щурясь, сказал Караев, – теперь можешь говорить мне «ты».

– Кажется, там еще полагается целоваться, – неуверенно произнесла девушка.

– Ну вот, все знаешь, а изображаешь провинциалку.

– Я давеча в кино видела, – смущаясь, сказала девушка, – или вы не хотите, потому что я некрасивая?

– Мария, самоунижение хорошо в разумных пределах, просто, как ты знаешь, я нерусский, откуда мне знать ваших немецких обычаев?

Он медленно наклонился к девушке, осторожно прикоснулся к ее губам и отстранился. После недолгой паузы сказала:

– Знаете, а мне понравилось, – она поднялась на колени, взяла Караева руками за голову и приникла к губам долгим поцелуем.

Легкая растерянность и неискушенность – именно эти качества ценил Караев в девицах, они наполняли его благоговением. Испуг в ее широко раскрытых глазах, когда он пытался овладеть ею, а Маша вновь и вновь ускользала из его объятий. На то, чтобы сорвать стон блаженства с девичьих губ, ушло полночи, Караев был почти уверен, что оказался первым мужчиной в ее жизни.

– Только не думайте, что вы лишили меня девственности, – вдруг произнесла Маша. – У меня уже был мужчина. – И пока Караев постигал смысл сказанного, добавила: – Правда, такое со мной впервые, я не знала, что это может быть так хорошо.

– Не думаю, что сейчас самое подходящее время для воспоминаний, – заметил Караев.

Эта особенность некоторых современных девушек убивала его: при первой же близости они торопились вывалить о себе все подробности, словно находились не на свидании, а на явке с повинной.

Но Маша словно не слышала его:

– У нас любовь была, настоящая, мы расставались только на сон, мы целый год встречались, я у него спросила, и оказалось, что он тоже никогда этого не делал, и я сама предложила ему трахнуться…

– О, Господи.

– …И знаете, нам это удалось с большим трудом.

– Умоляю, не надо деталей, – воскликнул Караев.

– Я и не собиралась рассказывать подробности. А знаете, я до сих пор его люблю.

– Я рад за него, – с кривой усмешкой произнес Караев. – Зачем же вы расстались?

– Он вдруг признался, что больше не любит меня, – горько сказала девушка, – и предложил встречаться – просто для секса, а я так не могу.

– Я смотрю, он был парень не промах, – заметил Караев.

– А вы знаете, он тоже был кавказец.

– Что ты хочешь этим сказать?

– Ничего, – Маша пожала плечами, при этом одеяло сползло вниз, обнажив маленькую грудь. Девушка торопливо закрылась.

– Ты питаешь слабость к брюнетам? – спросил Караев.

– Нет, это просто совпадение, опять же: вы не очень-то брюнет.

Караев приподнялся и заглянул в зеркальный шкаф, стоящий у стены.

– Это сейчас у меня серебро в лице появилось, а раньше был жгучим брюнетом.

– И многих вы сожгли? – кокетливо спросила Маша.

– И не сосчитаешь.

– А знаете, мы с Ашотом оба были девственниками.

– Как, – в притворном ужасе воскликнул Караев, – он был армянин?!

– Да, а как вы догадались? – удивленно спросила Маша.

– Это трудно было сделать – такое редкое имя! Неужели мне дорогу перешел армянин? Нет, я не переживу этого!

– Почему? – удивилась Маша.

– Сначала они оттяпали у нас Карабах, а теперь и до девушек добрались! Какой удар! Я должен срочно выпить.

Он поднялся и вышел из спальни. Когда вернулся – с рюмкой в руке – Маша спала, или делала вид. Караев вдруг почувствовал к ней жалость, потому что спящий человек беззащитен. Он тихо присел у изножья, но кровать скрипнула, и девушка открыла глаза.

– Извини, я тебя разбудил.

– Вас так долго не было, что я задремала.

– Знаешь, что я вспомнил? У меня был друг в юности, он был влюблен, и – я сейчас припоминаю – девушка была армянкой.

– Неужели? Бедный, представляю, каково ему было, вы ведь над ним тоже издевались.

– Да нет, представь себе, в то время мы жили дружно с армянами, да и я был добрее.

– Как интересно, расскажите! Пожалуйста.

– Ну, не знаю, это долго.

– А вы куда-то торопитесь? Я – нет, до утра времени много.

– Пожалуй, – задумчиво сказал Караев, – расскажу, только название придумаю.

– А без названия нельзя разве?

– Нет, конечно – что это за рассказ без названия! Никак невозможно. Историю эту мы назовем «Любовь и голуби».

– Что это за плагиат?

– Ну что поделать, в этой истории тоже была любовь, и были голуби. Повесть мы назовем «Любовь и голуби». Или, если хочешь, «Любовь энд голуби». Или, чтобы совсем уже обойти закон об авторском праве, – «Повесть о любовном томлении и голубиной стае». Итак.

 

Повесть о любовном томлении и голубиной стае

– Дело было в Баку весной 1975 года, – начал Караев.

– Какой ужас – меня еще на свете не было.

– Я и мой приятель Али маялись от безделья или, вернее, коротали время, оставшееся до ужина. Разглядывали прохожих…

…Али сказал, указывая куда-то вниз:

– Я бы ее проводил.

Ислам приподнялся на локте, посмотрел в указанном направлении и увидел женщину, переходящую дорогу.

– Старая, – сказал он.

– Ты глупый мальчишка, – снисходительно заметил Али, – и ничего, подчеркиваю, ничего не понимаешь в женщинах: конечно, она старовата, ей лет тридцать, не меньше, но это же самый кайф. Знаешь хохму? Один другому говорит: «Немножко денег – и я достану тебе самую сексуальную женщину на свете». Тот платит и получает семидесятилетнюю бабушку, и при этом слышит: мол, у нее лет тридцать уже не было мужчин, представляешь, сколько страсти в ней накопилось!

Али захохотал и стал двигать плечами, подражая походке женщины.

– Не смешно, к тому же она худая.

– Кто, бабушка? – недоуменно спросил Али.

– Эта тетка внизу, – пояснил Ислам.

Нет, все-таки ты безнадежен, – огорчился Али, – разве ты не знаешь поговорку: «Носить надо чарых, а любить надо худых»?

Ислам достал из кармана пачку «Интер» и протянул Али. Тот щелчком выбил сигарету, закурил и замолчал.

– Может, и мне дашь прикурить? – язвительно спросил Ислам.

– Извини, склероз начинается, – сказал Али и пояснил: – Склероз – это старческое слабоумие, если ты русский плохо знаешь, – и ухмыльнулся, потому что сам говорил по-русски хорошо, но с жутким акцентом и часто путал слова. И вообще, он был даже не азербайджанец, а лезгин.

– Это я-то плохо русский знаю? Да меня, если хочешь знать, везде за русского принимают, даже на нервы действует, – возмутился Ислам.

Али не ответил, откинулся на спину и стал мастерски пускать табачные кольца. Они лежали на крыше трехэтажного здания, в котором размещалось общежитие профтехучилища. Лежать было не очень удобно, поскольку кровля была крыта по-современному, шифером, а не залита киром, и поката. Поэтому, чтобы не свалиться, они упирались ногами в железную ограду, идущую по периметру крыши.

– Только май месяц, а солнце уже печет, что летом будет! – сказал Ислам.

– Летом будет жарко, – уверенно заявил Али. Ислам посмотрел на него и заметил:

– До чего же ты умен, каждый раз удивляюсь.

– А у нас в семье восемь человек детей, – гордо сказал Али, – и все такие.

– Ничего себе, восемь человек, пахан твой маму совсем не жалел! Разве можно такую нагрузку давать?

– Это не нагрузка, это любовь, а от любви бывают дети, чтобы ты знал, – ответил Али. И добавил: – Жрать хочется, умираю уже, а до ужина еще целый час.

– Кури, легче станет.

– Черта с два, мне от сигарет еще больше жрать хочется. Он приподнялся на руках и сел, озирая окрестности, затем воскликнул:

– Смотри, Виталик к чувихе клеится.

Ислам тоже сел и стал смотреть. За небольшим пустырем стоял жилой дом, вдоль которого, держась от девушки на расстоянии, шел Виталик, сосед Али по комнате.

– Он ее уже неделю фалует, – сказал Али, – у нее брат голубятник, его Черемисин знает.

– Сколько времени? – спросил Ислам.

– Полшестого.

– Пойдем на ужин.

– Еще полчаса.

– Погуляем.

– Ну, пойдем, – согласился Али.

Через смотровое окно влезли на чердак, хрустя ракушечником, которым был засыпан пол, пробрались к люку и по железным скобам спустились на лестничную клетку.

В общежитии преобладали два вида запахов: в помещениях пахло соляркой, оттого, что ею часто протирали полы, застеленные линолеумом, для блеска, а на лестничных клетках – мочой, поскольку там находились вечно засоренные туалеты.

Друзья проследовали на первый этаж, прошли мимо комнаты дежурной по общежитию, где сидела Эльза, одинокая бездетная женщина не первой молодости, бывшая предметом вожделения обитателей общежития. Что не замедлил подтвердить Али, который при виде Эльзы тут же застонал, положа руку на сердце. Эльза улыбнулась и погрозила ему пальчиком. Ей, безусловно, было приятно внимание мальчишек, которые как только не называли ее: и пери, и джейран, и мелеке. Она притворно сердилась и говорила: «utanyn», впрочем, Али трудно было причислить к мальчишкам: в семнадцать лет он уже обладал мощным мужским торсом, правда, фигуру несколько портили непропорционально короткие ноги.

– Пойдешь с нами ужинать? – галантно спросил Али. Эльза ослепительно улыбнулась, показав все свои вставные зубы:

– С удовольствием, мальчики, в какой ресторан вы меня поведете?

Али криво улыбнулся и сказал:

– Вопросов больше не имеем.

Повернулся спиной к смеющейся Эльзе и вышел на крыльцо. За ним, ухмыляясь, шел Ислам.

– И ничего смешного, – сказал Али и добавил: – Между прочим, ее сам коротышка харит, а кто я такой рядом с ним!

– Это вряд ли, – заметил Ислам. – Коротышка моложе ее, на что она ему?

Коротышкой называли директора ПТУ, маленького и толстого Ибада Ибадовича.

Али открыл было рот, чтобы возразить, но тут увидел Виталика, сидевшего на скамейке возле крыльца.

– Э-э, – удивленно воскликнул он, – токо что тебя с крыши с телкой видели, а ты уже здесь сидишь.

– Я напрямик, по пустырю, – объяснил Виталик, – и через забор. На ужин идете? Я с вами.

За зданием находилась волейбольная площадка, и рядом – футбольное поле, через которое живым ручейком тянулись учащиеся занимать очередь на ужин. Из группы болельщиков отделился один человек и подошел к ним. Это был второй Виталик, Большой, как окрестил его Ислам, чтобы не путать с другим Виталиком, хотя роста они были одинакового. Виталик Большой, юноша плотного телосложения, уступал в силе только Али, тогда как Виталик Маленький был худ до неприличия, кожа да кости. Но при этом имел длинные мускулистые руки, в драках наносил удары такие сильные и быстрые, что приводил в недоумение противника.

– Кушать идете? – спросил Виталик Большой. – Я с вами.

– А в ресторан не пойдешь? – спросил Али.

– Отвали, – сказал Виталик Большой.

Его родной дядя работал шеф-поваром в ресторане, куда он время от времени ездил. Шеф кормил его человеческой едой, и это обстоятельство вызывало у Али непреходящую зависть, потому что он больше всех страдал от постоянного чувства голода – вследствие скудного казенного питания. Из столовой тащили все, от начальства до поварят.

– Слушай, счастливчик! – воскликнул Али. – У тебя есть шанс поиметь Эльзу.

Виталик, ожидая подвоха, настороженно посмотрел на него.

– Своди ее к дяде, и она будет твоей, она сама так сказала, клянусь твоей жизнью.

Ара, во-первых, клянись лучше своим жирным брюхом, во-вторых, мне твоя Эльза сто лет не нужна, в-третьих, отвали от меня, пока в лоб не получил.

– Ты слышал? – спросил у Ислама Али. – Нет, ты слышал, что эта мелюзга себе позволяет? – И, обращаясь к Виталику: – Во-первых, пацан, чтоб ты знал, это не брюхо, это мышцы, пресс называется, во-вторых, если тебе Эльза не нужна, почему на нее кидаешь по ночам, а в-третьих, до моего лба, сопля, тебе еще достать надо.

– Это твой папа на Эльзу кидает по ночам, – возразил Виталик Большой.

– Вы все слышали? – спокойно сказал Али, – этот щенок оскорбил моего отца, поэтому мне ничего не будет за то, что я его сейчас убью, вы все будете свидетелями.

С этими словами он бросился на Виталика. Противники вошли в клинч и, кряхтя от напряжения, принялись топтаться на месте, пытаясь свалить друг друга.

Ислам и Виталик Маленький, спокойно переговариваясь, пошли дальше, не обращая на них внимания. Запыхавшиеся Виталик и Али догнали их в конце поля и как ни в чем не бывало пошли рядом.

– Твое счастье, что они ждать не стали, – тяжело дыша, объяснил Али, – они же свидетели, я без них тебя замочить не могу, посадят. Считай, что ты в рубашке родился.

В столовой стоял резкий запах жженого сахара – им повара заваривали чай. В котел кидали половину маленькой пачки грузинского чая (для правдоподобия – чтобы плавали чаинки) и выливали половник жженого сахара, который давал прекрасный рубиновый цвет, словно заваривали индийский чай со слоном. Собственно, ужин также не отличался изобилием. На столах было то же, что и всегда: пшенная каша, сдобренная жарким в виде пары косточек, с которых повара заботливо срезали мясо, и ложкой подливы. За три года жизни в училище Ислам так и не смог одолеть ни пшенную, ни перловую кашу: подбирал хлебом подливу, выпивал эрзац-чай и вставал из-за стола с пустым желудком и чистым сердцем.

После ужина они сидели в комнате Ислама и слушали Виталика Маленького, который рассказывал о своих успехах.

– Как думаешь, даст? – спросил Али.

Виталик открыл рот, чтобы ответить, но в этот момент вошел Черемисин. Все замолчали и стали смотреть на него. Никто не знал его имени. Круглолицый, малорослый, он всегда был на побегушках, правда, в свете последних событий, знакомство с братом девушки придало ему значительности, он словно стал выше ростом.

– Сигареты нету? – спросил Черемисин.

Все разом полезли по карманам, но он взял сигарету у Али. Вкусно затянулся и выпустил дым из носа, затем посмотрел на Виталика Маленького и сказал:

– Джульетты брат сказал, что если еще раз тебя увидит с сестрой – ноги переломает.

– Я его маму и так и эдак, – быстро ответил Виталик Маленький, надеясь отвлечь внимание ребят, но сделать это не удалось.

Все стали, ухмыляясь, смотреть на него.

– Что уставились? – разозлился он.

– Ее что же, зовут Джульетта? – спросил Виталик Большой, едва сдерживая смех, – что ж ты молчал, получается, что ты теперь Ромео!

– Поэтому и молчал, знал, что вы смеяться будете, как дикари. А кто назовет меня Ромео – сразу получит в лоб.

Кроме Черемисина, который меньше всех был склонен назвать Виталика Ромео, угрозы никто не испугался, но все же ни один не засмеялся.

– А почему Джульетта, – вновь заговорил Виталик Большой, – она что, итальянка, что ли, а?

– Армянка, – нехотя ответил Виталик Маленький.

– А, ну тогда все ясно.

– Что тебе ясно? – спросил Али.

– Ничего, просто у них очень красивые имена: кого не спроси – обязательно Кармен или Джульетта, Анжелика или Гамлет, очень они любят Шекспира.

– «Кармен» написал не Шекспир, – сказал Ислам. – Мериме.

– Кто?

– Мериме, Проспер Мериме.

– А Джульетту кто написал?

– Самед Вургун, – сказал Ислам, но, увидев, что Виталик Большой схватился за сердце, быстро сказал: – Шучу.

Виталик шумно перевел дух и попросил:

– Не шути так больше.

– Не буду, – пообещал Ислам и спросил у Черемисина: – Так что, ты говоришь, этот козел вякнул?

– Он сказал, что если вот его, – показывая на Виталика Маленького и, видимо, испытывая тайное удовольствие, сказал Черемисин, – еще раз увидит, ноги переломает.

– Я его маму так и эдак, – повторил Виталик Маленький.

– Надо с ним поговорить, – задумчиво сказал Ислам, – по-мужски. Может, поймет.

Он оглядел присутствующих. Вследствие травмы, полученной в недавней драке, у него было повреждено одно веко, от этого один глаз казался больше другого.

– Как по-мужски? – спросил Али. – Мочить будем? Виталик Большой потушил сигарету и спросил:

– Вчетвером одного?

– Ишь ты, какая цаца, – возмутился Али, – вчетвером одного, а когда они наших ловят по одному, целой шоблой, это ничего? Ислама на Кубинке десять человек в кольцо взяли, чуть глаз не выбили, хорошо, да?

– Зачем бить, бить не будем, – вмешался Ислам, – я сказал: поговорим, объясним, что человек влюблен – девушке приятно. Вчетвером даже хорошо. Оценит, что не тронули. Вы согласны? Поднимите руки, кто согласен.

Виталик Маленький и Али подняли руки, Виталик Большой выдержал паузу, давая понять, что он не вполне согласен и что у него есть свое мнение, но все же не стал отрываться от коллектива, взялся за ухо, да так и оставил руку в воздухе. Все посмотрели на Черемисина, который, в свою очередь, посмотрел на дверь. Но между ним и дверью сидел Али, и, хотя вид у него был довольно миролюбивый, Черемисин каким-то необъяснимым чувством понял, что мимо него ему не пройти. Тогда он сказал, запинаясь:

– Рубен мой друг.

– Рубен? – удивился Ислам. – Почему Рубен, почему не Гамлет или Ромео, почему, в конце концов, не Тибальд или Меркуцио, отчего такая непоследовательность?

– Ромео у нас уже есть, – заметил Виталик Большой.

– Попридержи язык, – сказал Виталик Маленький.

Виталик Большой лучезарно улыбнулся, сводя угрозу на нет; обезоруживающе улыбнулся.

– Друг, говоришь? – зловеще спросил Али. – Ах ты двурушник, чай наш пьешь, а он – друг! Когда тебе в столовой карабахские хвост прищемили, ты к кому жаловаться побежал? К своему другу или к нам, а? – рявкнул он.

Черемисин нахохлился и, казалось, стал еще меньше. В качестве последнего довода Али поднес к носу Черемисина огромный кулак.

– Ну хорошо, – чуть не плача, согласился Черемисин.

Исламу стало жаль его, и он сказал:

– Ты не расстраивайся, Черемисин, я же русским языком объяснил: бить мы его не будем, просто поговорим. Ты же передал слова Рубена Виталику, теперь передай пожелание Виталика Рубену. Виталик, что ты хочешь передать Рубику?

– Я его маму так и эдак, – сказал Виталик.

– Слушай, что ты прицепился к его маме? – раздраженно сказал Ислам, – говори по делу.

– В самом деле, – поддержал Ислама Виталик Большой, – ты бы определился, в конце концов, кого ты хочешь, маму или дочку.

– Кого хочу, тебя не касается, – огрызнулся Виталик Маленький, – захочу – ее бабушку хотеть буду, не твое собачье дело.

– Человек ждет твоего пожелания Рубену, – сказал Ислам, показывая на Черемисина.

Виталик Маленький задумался, потом произнес:

– Черемисин, передай Рубену, что я его…

– Нет, я больше не могу этого слышать, – взмолился Виталик Большой.

– Да я не маму, – взорвался Виталик Маленький, – я сестру, Джульетту, ждать буду, пусть передаст братухе.

– Слыхал, Черемис, – сказал Ислам, – передай своему другу, что этот дерзкий мальчишка не испугался его угроз и ждет Джульетту на свидание. Где ты ее ждать будешь?

– Под фонарем, – нехотя пробурчал Виталик Маленький, – напротив общежития политехникума.

Ему эта затея была как-то не очень по душе, но идти на попятный он уже не мог.

– А когда? – спросил Черемисин.

А прямо сейчас, – Ислам взглянул на часы, – скажи, что передал все, как он велел, а этот наглец рассмеялся тебе в лицо, нет – в макушку, и сказал, что у него с Джульеттой свидание в двадцать один ноль-ноль. А то, что он про маму и, тем более, про бабушку говорил – не передавай, ни к чему. Давай, дуй.

Черемисин стрельнул напоследок еще одну сигарету, заложил ее за ухо, тяжело вздохнул и направился к дверям. Когда он взялся за ручку, Виталик Маленький остановил его:

– Тормози, сегодня пятница, она на дачу поехала с родителями.

– А Рубен дома, – сказал Черемисин.

– А кого я, по-твоему, ждать буду, если ее нет?

– А-а, – сказал Черемисин.

– Эх, черт, а я уже настроился, – произнес Али.

– Операция переносится на понедельник, – сказал Ислам.

– Тогда пойдем, к автобусной остановке сходим? – предложил Али.

– Что мы там не видели? – спросил Виталик Большой.

– Пристанем к кому-нибудь, морду набьем.

– Смотри, как бы тебе не набили в понедельник.

– А ты не каркай.

– У него друзей очень много, – сказал Черемисин, – голубятники друг за друга знаете как стоят!

– Черемисин, свободен, – приказал Али, – до понедельника на глаза мне не показывайся, понял?

– Понял, – кротко ответил Черемисин.

– Иди спать.

Черемисин, пожелав всем спокойной ночи, вышел из комнаты.

– Тогда пойдем к женскому общежитию, – предложил Али, – снимем кого-нибудь.

– А деньги у тебя есть? – спросил Виталик Большой.

– Рубль есть.

– За рубль только у вас в деревне телку снять можно. А здесь столица, за рубль тебе никто не даст.

– Это у вас в деревне телки за рубль дают, – вдруг обиделся Али за свою деревню. – А в нашей деревне телок нет. – Помолчав, справедливости ради добавил: – У нас сразу старухами рождаются, поэтому я в Баку и приехал, как лосось, на зов инстинкта.

Утром, в половине восьмого, Ислам был у ворот винзавода. Кроме него вдоль красной кирпичной стены стояли или прохаживались еще с десяток поденщиков, среди которых были и пацаны, и взрослые. Большинство из них работали с постоянными шоферами и были спокойны за хлеб насущный. Ислам же мог приходить сюда лишь по выходным и всякий раз выступал в роли запасного игрока: водители, оставшиеся по какой-либо причине без грузчика, оглядывали их, как рабов на рынке, и манили пальцем счастливчика. Платили хорошо: червонец – пацану, полтора – взрослому, но и труд был рабский, тяжелый – весь день таскать ящики с бутылками. Здесь многое зависело от везения: водка была самым желанным грузом – легкие проволочные ящики с поллитровыми бутылками, а самым ненавистным – тяжеленное шампанское в деревянных неподъемных «гробах».

Ислам посмотрел на часы: после восьми ждать уже не имело смысла. Его шансы умаляло еще и то обстоятельство, что среди оставшихся немногих соискателей он был самым тощим. Еще пять минут.

– Эй, парень.

Из кабины ГАЗ-51 на Ислама смотрел круглолицый, гладко выбритый мужчина лет сорока с короткими пышными усами. Шофер мотнул головой, приглашая в кабину. Ислам не заставил себя ждать: с достоинством подошел, влез и захлопнул за собой дверь. Прямо перед ним, в углу лобового стекла, висел двухсторонний портрет Сталина.

– Игоря выгоню, клянусь мамой, выгоню, – в сердцах произнес шофер, – такого дня нету, чтобы он не опоздал. Зачем он сюда ходит, я не понимаю: весь день работает, вечером пьет – утром на работу опаздывает.

– Театр абсурда, – произнес Ислам.

– Что? Да, абсурд, конечно, абсурд, – согласился шофер.

– Керим, а парень-то грамотный, а? – насмешливо добавил он, обращаясь к напарнику Ислама, коренастому молодому азербайджанцу.

Тот ухмыльнулся и в ответ сказал:

– В нашей работе не образование нужно, сила нужна.

Шофер повернул ключ зажигания, выжал педаль стартера и несколько раз газанул, добиваясь устойчивой работы двигателя.

– Подожди, – сказал Керим, – вон Игорь бежит.

Из-за угла действительно показался торопливо идущий мужчина в очках.

– Выходи, образовонский, – насмешливо сказал напарник.

Шофер взглянул на Ислама: тот вздохнул и, ни слова не говоря, взялся за ручку.

– Сиди на месте, – сказал шофер и добавил: – Керим, занимайся своим делом. Игорь пускай теперь весь день бежит, зад-перед.

Он со скрежетом воткнул передачу и въехал в ворота.

На территории винзавода машина остановилась на небольшой площади перед массивным зданием производственного корпуса, где уже находилось около десятка грузовиков. Дождавшись своей очереди, шофер сдал машину задним ходом к эстакаде, на которой было установлено несколько ленточных транспортеров.

– Давай, разгружай, – сказал шофер и куда-то ушел.

Керим поднялся на эстакаду и, заглянув в проем, в который уходила черная прорезиненная лента, кликнул кого-то. Появился парень, выглянув, удостоверился, что машина стоит под разгрузку, включил рубильник и нажал кнопку выключателя. Тем временем Ислам взобрался в кузов, который был загружен пустой стеклотарой.

– Давай, начинай, – сказал ему Керим. – Аллах, Мухаммад ва Али.

Ислам бережно взял ящик и поставил его на ленту, затем другой, третий. За ним насмешливо наблюдал Керим. Когда в кузове высвободилось достаточно места для двоих, он влез в кузов, стал хватать ящики и швырять их на транспортер яростно и немилосердно, говоря:

– Вот как надо, а так весь день разгружать будем. Ислам пожал плечами:

– Посуда же побьется.

– Не побьется, давай, давай, сейчас придет, орать будет. Ислам последовал его примеру. Вскоре появился шофер и издали стал кричать:

– Ала, что, заснули там? Быстро, быстро, товар разберут, – и, встав на подножку, стал раскуривать папиросу.

Бросив последний ящик на ленту, взмокший Ислам спрыгнул на землю и влез в кабину. Вождь с усмешкой смотрел на него. Шофер завел двигатель, перегнал грузовик к другой стороне здания, к складу готовой продукции, и подал машину к другому транспортеру. Вылез из машины, вынудив Ислама последовать за ним. Шофер поднялся на эстакаду, вручил кладовщику наряд и бросил на Ислама красноречивый взгляд. Едва переведя дух, Ислам полез в кузов. Из стенного проема выплыл первый ящик водки.

– Двести ящиков, – сказал шофер, – ты тоже считай.

Ислам кивнул и принял ящик на живот, сделал три шага, поставил к заднему борту, затем другой, третий; ящики выползали со склада медленно и с равными промежутками, но Исламу казалось, что они появляются с неимоверной быстротой – он едва успевал поставить ящик и вернуться, чтобы подхватить новый. Боковым зрением он увидел, как из-за угла здания показался его напарник Керим: он шел неторопливо, дымя сигаретой. Шофер стоял у ленты с потухшей папиросой в зубах и указательным пальцем совершал короткие движения, ведя счет проплывающему товару. Подойдя к машине, Керим взобрался в кузов, сказав «покури», он отстранил Ислама, успевшего к тому времени выстроить два ряда, стал грузить сам. Ислам прислонился к борту, вытер пот со лба: сердце бешено колотилось в груди, и дрожали колени.

– Вдвоем тесно работать, – сказал Керим, подмигивая, и оскалился в улыбке.

Тяжело дыша, Ислам смотрел, как он, словно играючи, подхватывал ящики с водкой, делал три шага и укладывал их друг на друга. Ислам никогда не считал себя слабаком, но сейчас понял, что по части физической силы ему еще есть к чему стремиться – невысокий и коренастый Керим двигался, не зная усталости.

Поймав взгляд Ислама, он запел мейхана:

Шофер смотрел на них, пряча в усах улыбку. День начинался неплохо: сразу же получил наряд на доставку водки – за такой товар завмаги отстегивают охотно, не скупясь, а ведь могли полдня на заводе проторчать, на внутренних рейсах: склад – вагон, склад – вагон. Транспортер остановился, шофер еще раз пересчитал ряды, перемножил на высоту, дал рубль кладовщику, хлопнул в ладоши и полез в кабину.

Выехав с территории завода, шофер повернул направо, на Московский проспект, и еще раз направо, взяв курс на окраины. Первый гастроном, у которого они остановились, находился в Ахмедлах. Большой магазин с огромными витринами имел, с точки зрения грузчиков, существенный недостаток: склад находился в полуподвальном помещении.

– Так и знал, что сюда приедем, – сказал Керим, – у этого директора все схвачено, в первую очередь сюда везем.

Выбрались из кабины. Керим открыл задний борт и залез в кузов.

– Я буду подавать, а ты принимай, – сказал он, – потом поменяемся.

Специальной металлической кочергой он подцепил два проволочных ящика и подтащил к краю кузова. Ислам взялся двумя руками, примериваясь, затем повернулся, поднял на спину и, наклонясь вперед под тяжестью груза, пошел, осторожно переступая ногами. Делая третью ходку, он боялся, что она окажется последней, что сейчас ноги не выдержат – и он упадет вперед и будет погребен под ненавистными ящиками, но, как ни странно, под взглядами шофера продолжал идти. Керим цеплял кочергой ящики, волок по обитому железом кузову и поджидал у края. Ислам подходил, поворачивался, брал ящики на спину и шел вперед. Тяжелее всего были три ступени, ведущие вниз на склад, – на них ящики словно прибавляли в весе. Когда он в очередной раз подошел к машине, Керим спрыгнул и сказал:

– Теперь я, иди подавай.

Ислам перевел дух и с усилием взобрался в кузов.

– Твое счастье, – сказал ему снизу Керим, – что водку дали, а не шампанское.

– Я счастлив, – тяжело дыша, ответил Ислам.

Керим ухмыльнулся, словно играючи схватил ящики и быстро пошел вперед. Когда он вернулся, Ислам, задумавшись, стоял на том же месте.

– Эй, ты, заснул, что ли? – окликнул его Керим.

Вздрогнув, Ислам схватил железную клюку и быстро подтащил к краю ящики. Керим двигался как робот, не зная усталости, – только пыхтел, словно борец на ковре. Как у профессионала, у него имелась специальная войлочная накидка, которую он надел на спину.

– Хватит, – крикнул шофер, отсчитав положенное количество ящиков, – закрывай борт.

Когда отъехали от магазина, Керим вытащил из-за пазухи бутылку водки и быстро сунул в матерчатую сумку, лежащую в ногах. Это не укрылось от взгляда шофера.

– Ай, Керим, не делай, да, этого, – недовольно сказал он, – я же тебя просил, попадешься – стыда не оберемся.

Весь день они объезжали магазины, последней точкой оказался тарный склад в самом центре Баку, недалеко от кинотеатра им. Низами. Ислам таскал ящики с пустыми бутылками из подвала, на глазах у праздной толпы, стыдясь своей работы, стараясь не смотреть по сторонам. В довершение нравственных мук, до его слуха донеслась фраза, которую в педагогических целях произнесла проходящая мимо женщина, – обращаясь к своему сыну, она сказала: «Видишь, Рафик, этого мальчика? Если не будешь хорошо учиться – будешь работать грузчиком, как он».

Ислам таскал ящики мимо кабинета заведующего. Дверь была открыта, и оттуда доносился запах дорогих американских сигарет. Сам завскладом, хорошо одетый мужчина средних лет, говорил по телефону. Время от времени он подходил к дверной щели и смотрел на грузчика, видимо, для того, чтобы тот не вздумал вынести со склада что-нибудь лишнее, хотя на складе, кроме пустой посуды, ничего не было. Вероятно, он делал это по привычке: натуру не переделаешь.

Получив заработанный червонец, Ислам простился с коллегами, дошел до Сабунчинского вокзала и сел на автобус, идущий в Дарнагюль, где находилось общежитие. Через несколько остановок рядом с ним освободилось место, он сел и тут же задремал. Проспать остановку он не боялся, ехал до конечной. Так и получилось, его растолкал какой-то доброхот из пассажиров. Студенческий городок.

Ислам вышел. Не чуя под собой ног от усталости, побрел в ближайшую столовую. О мясной поджарке он мечтал весь день. Взял вожделенное блюдо и кружку пива, как взрослый, но от боли в ногах даже есть не смог: поковырял в тарелке, сожалея о выброшенных деньгах, поднялся, вышел из столовой и, едва передвигая ноги, пошел к себе в общежитие. Ислам едва не плакал от усталости. Добрался до своей комнаты и рухнул на койку.

И будешь ты добывать хлеб в поте лица своего.

Или как там?

Виталик Маленький видел, как Ислам пошел в общагу, и был рад, что тот не заметил его. Это было Виталику на руку. Как бы он объяснил, что делает на своем посту? Кого ждет, если Джульетта уехала с родителями на дачу? Про дачу он соврал в последний момент, видя, что события принимают нежелательный оборот. Треп – это одно, а избить брата любимой девушки – совсем другое. Не факт, что Джульетта поступит так же, как и ее тезка из пьесы Шекспира. Правда, Ислам обещал не трогать Рубена, но как пойдет разговор – предсказать никто не может. Армяне тоже горячий народ, похитрее, чем азербайджанцы, – про себя любят говорить: мол, где армянин, там еврею делать нечего. Да и грузины люди темпераментные. При чем здесь грузины? А при том: папа Виталика, по свидетельству мамы, тоже был грузином, то есть вспылить мог кто угодно. И как потом показываться ей на глаза, вернее, с каким лицом показываться ей на глаза? А ведь дело на мази. В прошлый раз на вопрос «Нравлюсь я тебе?» – она промолчала, хотя обычно отвечала, что нет. Можно спугнуть робкое чувство. Вот если бы наоборот: братуха с дружками поймает его одного (при этом Виталик поплевал через левое плечо) – тогда да, это могло бы усилить ее чувство.

– Который час? – спросил Виталик у прохожего на чистейшем азербайджанском языке. Получив ответ, двинулся в сторону автобусной остановки, встречать. Вот-вот должна появиться – по субботам она ходит на курсы английского. Солнце скрылось – это хорошо, если немного опоздает – можно будет постоять в ночной тени соседнего с ее домом здания. Не доходя до остановки, Виталик остановился и повернул обратно. Али и Виталик Большой стояли у газетного киоска и веселились, окликая проходящих девушек. Виталик остановился в недосягаемости их взглядов и стал ждать.

Незадолго до этого друзья выпили по кружке пива и потому были слегка под кайфом. Увидев новую девушку, Али схватился за сердце и застонал. На удивленный взгляд девушки Виталик ответил:

– Видишь, милая, что с ним сделала твоя красота. Он ранен в самое сердце.

АЛИ добавил:

– Ахчи ее кес сиранум, цавоттанем.

Девушка, едва сдерживая улыбку, ускорила шаг. Виталик, поглядев ей в след, неуверенно сказал.

– Слушай, кажется, эта та самая чувиха, которую Виталик клеит.

– Джульетта?

– Да.

Али одобрительно промычал, затем произнес:

– Ничего. Мне как раз такие нравятся. Может, у нее сестра есть?

– Насчет сестры не знаю, – насмешливо сказал Виталик, – но брат точно есть, не хочешь за братом приударить, а?

– А он что, педик?

– Откуда я знаю?

– А что болтаешь?

– Да просто пошутил, шутка юмора, ферштейн?

– Нет, после последней помывки в городской бане в ту субботу – нихт форштевень.

– Кто же тебя обидел в бане, сынок? – пробасил Виталик.

– Кто, кто – педики, кто же еще, помыться не дали, козлы! Только шайку в руки возьмешь – какая-нибудь сука подкатывает: «Намыль спинку, сынок». Вроде неудобно дяде отказать: начинаешь намыливать, а он, гад, начинает за конец тебя хватать, еле отбился.

Едва удерживаясь от смеха, Виталик сказал:

– Ну что же ты, Али? Уважил бы дядю, ты же комсомолец.

– А при чем здесь комсомол? – удивился Али.

– Комсомолец должен уважать старших, – назидательно сказал Виталик.

– Ара, пошел ты, – рассвирепел Али, – сам иди, своего дядю уважь.

– Но-но, – взвился Виталик, – я твоих родственников не трогаю.

Ссора нарастала, еще немного – и друзья сошлись бы в боевом клинче, но тут мимо прошел милиционер, и напряжение спало. Некоторое время стояли молча, затем Али при виде двух девушек, идущих мимо них, запел гнусавым голосом:

Девушки прыснули и ускорили шаг.

– О-о, – оживился, толкая локтем приятеля, Виталик, – Меджнун, кажется, ты имеешь успех. Твоя девичья фамилия не Омар Шариф?

– Нет, – сказал довольный Али, – моя фамилия Ален Делон, мистер Дарнагюль. Прошу любить и жаловать.

Друзья снялись с места и пошли за девушками. Через несколько метров они поравнялись с небольшим стеклянным кафе, из которого шел одуряющий запах жарившихся шашлыков. Али тяжело вздохнул и сказал:

– Когда-нибудь на этом месте я упаду в обморок.

– Ты что, голодный?

– Я постоянно голодный.

– Но ты же всегда съедаешь порцию каши Ислама!

– Мне таких порций надо десять, к тому же запах бараньего шашлыка даже сытого человека может свести с ума.

– Старик, я вообще не понимаю, как ты можешь думать о еде, когда мы идем за девицами.

– Хорошо тебе говорить, ты у дяди шашлык каждую неделю лопаешь, а я раз в полгода, когда на каникулы езжу домой.

– Попрошу без зависти.

– Мог бы и меня к дяде сводить.

– Я сам неловкость испытываю, когда к нему езжу, а ты хочешь, чтобы я тебя еще притащил.

– А что же ездишь, раз неловко?

– Голод, брат, не тетка.

– Это верно, в твоем случае, голод – дядька.

– Али, твоя какая, справа или слева? – спросил Виталик, желая сменить тему.

– Справа.

– Али, ты кем будешь работать, когда училище закончишь, штукатуром?

– Это еще почему?

– Ну, ты же на штукатура учишься.

– Штукатуром я не буду – между нами говоря, отец меня сюда отправил, чтобы от лишнего рта избавиться – здесь и кормят, и одевают целых три года. Выгодно.

– Я знаю, кем ты будешь.

– Кем?

– Обрезание будешь детям делать, ты же лезгин.

– Ну и что?

– Этим только лезгины занимаются.

– Ладно, не возражаю, только я с тебя начну, прямо сейчас.

– Опоздал. Я уже мусульманин.

– Как это, у тебя же мама русская, почему она допустила?

Из любви к папе, а он у меня азербайджанец. Правда, когда мы с мамой ездили к бабушке в деревню, на Урал, меня там окрестили в церкви, но папа об этом не знает – мама просила не говорить. А ты знаешь, какая у них любовь была! Я тебе не рассказывал? Они познакомились, когда папа в армии служил. Он сделал ей предложение и поехал на дембель, чтобы родителей подготовить. А ему запретили на ней жениться, потому что она была христианка. Папа сообщил об этом маме – то есть тогда она еще не была мамой – и стал думать, что делать дальше. Пока он думал, мама выучила родной язык отца и написала письмо его родителям на азербайджанском – и этим сразила их наповал, они разрешили.

– Класс, – сказал Али. – Это круче, чем Шекспир. Так ты кто все-таки, мусульманин или христианин?

– Мне до лампочки, я человек. Может, в кино девушек пригласим?

– А у тебя деньги есть?

– Нет, но они все равно откажутся.

Джульетта узнала нелепую фигуру Виталия издали, несмотря на стремительные сумерки. Нелепую потому, что он был худ до безобразия.

– Почему ты такой худой, – спросила она на второй или третий день знакомства, – как будто из концлагеря сбежал? Вас так плохо кормят в училище?

– Нас кормят нормально, не хуже, чем в других местах; дело не в еде, конституция такая.

– СССР или Азербайджана?

Девушка оказалась с юмором, но, взглянув ей в лицо, Виталик сообразил, что она не шутит.

– Да нет же, – озадаченно произнес он, – моя собственная.

– У тебя что же, своя собственная конституция есть? – насмешливо спросила Джульетта.

– Да.

– Ну, молодец. Далеко пойдешь.

Поравнявшись с парнем, Джульетта сдвинула брови и едва кивнула на приветствие, хотя ей было приятно, что он ждет ее каждый день. Держась немного поодаль, Виталик пошел за девушкой.

– Что ты здесь каждый день торчишь, прохода не даешь?

– Не даю, – согласился Виталик.

– Выходной бы себе устроил, что ли.

– Я без выходных работаю, – гордо ответил Виталик.

– Так это для тебя работа? – Да, тяжелая и опасная.

– Почему это она опасная?

– Ну, во-первых, я могу погибнуть из-за твоих прекрасных глаз…

– Неужели?

– Да.

– А во-вторых?

– Во-вторых, твой брат обещал мне ноги переломать, если я еще раз за тобой пойду.

При этих словах Виталик стал ковылять и припадать на обе ноги, как колченогий. Девушка засмеялась:

– Испугался?

– Еще чего! Я ничего не боюсь!

– Ты что, с ним разговаривал?

– Черемисин сказал – он с твоим братом дружит, маленький такой.

– Знаю, видела.

– Давай постоим немного, – сказал Виталик, когда они подошли к ее дому.

– Это еще зачем? Кто-нибудь увидит еще.

– Поговорим немного. Я соскучился по тебе. Сейчас уже темно.

– Ну ладно, пять минут, – Джульетта остановилась в тени, отбрасываемой домом.

– Ну-у, о чем ты хотел поговорить?

– Я хотел сказать тебе… – Виталик замолчал и стал смотреть в сторону.

– Что? – с явным безразличием спросила Джульетта, она смотрела в другую сторону.

Виталик подобрался и подошел поближе: от Джульеты пахло смешанным запахом помады, пудры и пота. Виталик почувствовал головокружение и неожиданно для себя взял девушку за руку.

– Ты что, с ума сошел? – испугалась Джульетта. – Отпусти сейчас же!

– Извини, – утирая со лба испарину, произнес Виталик, – слабость вдруг накатила, чуть не упал.

– Слабость? – удивленно спросила девушка и заглянула ему в лицо.

Несмотря на вечерний сумрак, она различила синий цвет его глаз. Скуластое лицо пыталось изобразить улыбку. Джульетта вдруг почувствовала острую жалость к этому нелепому парню и неожиданно для себя приблизила свое лицо и дотронулась губами до его губ, но то, что произошло дальше, ввергло ее в смятение. Парень не отпустил ее губ, жадно приник к ним, разомкнув сжатый рот, дотронулся своим языком до ее десен. Это ощущение было острым и ошеломительным. Теперь она почувствовала слабость и вынуждена была схватиться за молодого человека, который, прижав ее к себе со всей силой, на которую был только способен, жадно целовал ее запрокинутое лицо.

– Отпусти, умоляю, отпусти, – совладав с собой, жалобно зашептала она, пытаясь вырваться из его объятий.

Наконец ей удалось оттолкнуть его и сделать шаг назад.

– Безумный, ты что, с цепи сорвался? – тяжело дыша, произнесла она. – Не смей подходить ко мне!

Виталик, собравшийся сделать шаг к ней, остановился: он смотрел на нее, не отрываясь.

– Вот и стой там, а ко мне не подходи.

– Хорошо, я буду стоять здесь, только я не думал, что ты такая жестокая.

– Я вовсе не жестокая, а что ты хотел сказать мне?

– Когда?

– До того, как ты на меня накинулся.

– Я хотел сказать, что я люблю тебя.

– Ой, какой ужас, – произнесла девушка, взявшись за грудь, – сердце сейчас разорвется, бьется, как сумасшедшее.

– Можно я послушаю? – сказал Виталик, протягивая руку.

– Размечтался, убери руки!

– Уже убрал. Стою не двигаясь.

Виталик вытянулся, как в строю: ноги вместе, руки по швам.

– Хочешь, до утра так стоять буду? Простишь меня?

– Ладно, прощаю, только не делай больше так.

– Вольно, – скомандовал сам себе Виталик. Джульетта улыбнулась.

– Твой отец был военный? – спросила она.

– Понятия не имею, он свинтил еще до моего рождения.

– Жаль.

Виталик пожал плечами:

– Нормально, я же вырос.

– Ну не скажи: еще не известно, как это отразилось на твоей психике, – серьезно сказала Джульетта.

– Подумаешь, у нас в общаге каждый второй без отца рос. У Ислама, например, моего друга, тоже отец свинтил.

– Какое опасное соседство, – сказала Джульетта.

– Шутишь?

– Нисколько. Мой папа говорит, что австрийский психоаналитик Фрейд утверждал, что это не проходит бесследно для формирующейся личности.

– У этого Фрейда у самого, наверное, не все дома были, поэтому он так и утверждал.

– Ну ладно, я пойду, – сказала Джульетта.

– Давай еще поцелуемся, – предложил Виталик.

– Нет.

– Тогда руку дай.

– Зачем? – подозрительно спросила Джульетта.

– Ну так, пожать на прощание. Девушка с опаской протянула ему руку.

– Только не сильно жми.

Он взял ее руку и прижал к лицу. Затем долго смотрел, как она уходит – до тех пор, пока девушка не повернула за угол дома, – вздохнул и пошел к себе в общежитие. Радость первого поцелуя была отравлена неприятными мыслями: он не представлял, как вести себя с друзьями. Отказаться участвовать в затее Ислама значило выставить себя на посмешище. Принесла же нелегкая Черемисина в тот вечер, будь он неладен! У общежития политехникума стояли двое парней и, запрокинув головы, заигрывали с девицами, стоявшими на балконе третьего этажа. Виталик шел, оставляя их слева. Справа лежал пустырь, боковым зрением он отметил, что молодые люди бросили свое занятие и стали смотреть на него. В наступившей темноте разглядеть их лица не представлялось возможным, в то время как сам он, проходя как раз под светом фонаря, был доступен их взорам.

– А вот и наш Ромео, – услышал он голос Виталика Большого. Следом пробасил Али:

– Ромео, где твоя Джульетта? И снова голос Виталика:

– Разве я сторож Джульетте моей?

– Эй, вы, – сказал им Виталик Маленький, – уймите свою прыть, а не то я вас уйму.

Друзья подошли ближе: он стоял, сжав кулаки.

– Смотри-ка, маленький, а какой дерзкий, – отметил Али.

– Слушай, видели мы сегодня твою армянскую Джули, – сказал Виталик Большой, – ты знаешь, а она ничего!

Неуклюжий комплимент обезоружил влюбленного. Прилагая усилия, чтобы не улыбнуться, он спросил:

– Где видели?

– Мимо нас прошла, Али на нее так засмотрелся, что чуть не упал.

– Это верно, – подтвердил Али, – теперь мое сердце разбито – не знаю, как жить дальше буду. Я не могу мешать счастью друга. Но если будешь настолько благороден, что позволишь мне открыть ей свое сердце, ты настоящий друг. Пусть она сама выберет из нас того, кто ей больше нравится.

– Поздно, – обронил Виталик Маленький, – я с ней только что целовался.

– Иди врать, – недоверчиво сказал Виталик Большой.

– Чтоб ты умер, если я вру, – поклялся Виталик Маленький, – у меня даже помада на губах, наверное, осталась.

Али подошел ближе и, повернув лицо Виталика к свету, стал исследовать губы, потом даже понюхал.

– Похоже, – наконец сказал он и завистливо добавил, – везет же некоторым. Вот не понимаю, что она в нем нашла.

Али пошел рядом с Виталиком Маленьким, то и дело поглядывая на него.

– Эй, – окликнул его Виталик Большой, не двигаясь с места, – ты куда?

– Как куда – в общагу, – ответил Али.

– А девушки как же? – возмутился Виталик Большой. В ответ Али пропел:

– Ну а девушки, а девушки потом.

– Он еще удивляется, почему его девушки не любят, – заметил Виталик Большой и поплелся за друзьями, – девушки любят постоянство в мужчинах, они ценят верность, целеустремленность, ум, искрометный юмор. Еще немного – и они бы вышли. Ромео, между прочим, свою месяц обхаживал.

Ислам проснулся в первом часу ночи и, как ни пытался, не смог больше заснуть – ворочался с боку на бок, немилосердно скрипя пружинами кровати. От давешней боли в ногах осталось тупое, ноющее воспоминание. Поняв, что заснуть не удастся, он оделся и тихой сомнамбулой, на ватных ногах вышел на улицу. Проходя мимо застекленной комнаты дежурной по общежитию, с удивлением обнаружил там Али: оживленно жестикулируя, он что-то рассказывал Эльзе, видимо, что-то неприличное – вахтерша жеманно смеялась и махала на него рукой. Узрев товарища, Али заговорщицки подмигнул ему, но рассказ свой не прервал. Ислам вышел на крыльцо и вдохнул полной грудью ночной воздух. Ветер был со стороны нефтепромыслов (в Баку с любой стороны нефтепромыслы), поэтому отдавал мазутом – несмотря на это, вдохнул с наслаждением – после спертой атмосферы общежития любой воздух для него был хорош. Ислам вырос на море, в городе, лежащем на равнине между Каспийским морем и Талышскими горами, и долго не мог привыкнуть к специфическому бакинскому воздуху, отдающему нефтью. Он постоял немного на крыльце, глядя на ночной город. Повсюду мерцали и переливались огни. Где-то вдали полыхал огромный факел, озаряя неровным светом полнеба. Он постоял так около получаса и вернулся в комнату.

В отличие от Ислама, Виталику часом позже удалось проскользнуть мимо Али незамеченным – для этого ему пришлось опуститься на корточки и таким образом проследовать мимо окон комнаты дежурной, где Али речитативом произносил слова Низами, обращенные к зевающей Эльзе:

На светящемся циферблате наручных часов был час ночи. Несколько секунд он постоял на крыльце в нерешительности – на том же месте, где недавно стоял Ислам, вдыхая ночной воздух, – затем легко сбежал со ступеней и перемахнул через забор. Пересечь пустырь было делом нескольких минут. Джульетта жила на третьем этаже. Виталик встал под ее окнами так, чтобы на него падал свет фонаря.

Он заснул в мечтах о девушке и, засыпая, успел подумать о том, что, поскольку вся семья на даче, то выходит, Джульетта дома одна. И во сне он, видимо, продолжал думать об этом, потому что именно эта мысль разбудила его среди ночи и погнала под окна возлюбленной. Чистейшее безумие! Он простоял примерно час, прежде чем его желание разбудило Джульетту. Скрипнула оконная створка, и на балконе показалась изумленная девушка, – узнав Виталика, она приставила указательный палец к виску и покрутила им. Юноша улыбнулся и направился к телефонной будке, находящейся неподалеку.

– Привет, Джули, – сказал радостно в телефонную трубку, – извини, я тебя разбудил – так хотел тебя увидеть, что проснулся, очень соскучился.

– Ты с ума сошел, – шепотом произнесла девушка, – немедленно уходи!

– Почему ты шепотом говоришь? – спросил Виталик. – Ты же одна, или нет?

– Одна, – шепотом сказала Джульетта и повторила нормальным голосом: – Одна.

– Можно я зайду к тебе? – спросил Виталик и затаил дыхание.

– Зачем?

– Просто побыть с тобой, можешь чаем меня угостить.

– Ты чай не пил вечером?

– Пил, из жженого сахара.

– Не дави на жалость.

– Я не давлю, это вчера было, а сейчас уже новый день.

– Нет, – решительно сказала Джульетта.

– Почему?

– Это неприлично.

– Но ты же одна!

– Тем более, а если кто-нибудь увидит? Мне тогда конец! Уходи!

– Буду стоять здесь до утра.

– Ну и стой себе на здоровье, а я пошла спать.

Джульетта положила трубку, взяла аппарат и пошла в свою комнату, положила его на пол возле кровати и легла. Сказала себе: «Не надо было целоваться с ним – сейчас позвонит». Не успела договорить, как раздался звонок.

– Алло.

– Да.

– Я тебя люблю.

– Нет.

– Что нет? Ты не веришь, что я люблю тебя?

– Верю.

– Но ты же говоришь – нет.

– Нет – чтобы ты сюда пришел, иди спать.

– Утром, как проснешься, посмотри в окно. Спокойной ночи.

Джульетта положила трубку и закрыла глаза. В течение получаса она честно пыталась заснуть, затем поднялась и подошла к окну. Виталик стоял под фонарем, засунув руки в карманы и подняв плечи, ежась от ночной свежести. Джульетту он заметил тотчас, радостно улыбнулся.

– Ненормальный, – ласково и тихо сказала девушка и поманила его.

Юноша неторопливо направился к подъезду. Джульетта прошла в прихожую, посмотрела в глазок: на лестничной клетке было тихо; медленно, стараясь не щелкнуть, она повернула ребристый цилиндрик английского замка и стала ждать. Сердце колотилось так, что девушка приложила руку к груди, чтобы унять его. Виталик поднялся бесшумно, но Джульетта, заглянув в глазок, успела открыть дверь и затащить юношу прежде, чем он нажал на кнопку звонка. В прихожей было тесно и пахло старой одеждой. Они стояли вплотную друг к другу. Джульетта продолжала держать его за руку.

– Ну, что дальше? – спросила девушка.

– Не знаю.

– Кажется, ты хотел чаю.

– Чаю? Нет, то есть да, – сказал Виталик и обнял ее.

– Какой чай? – зашептал он. – Неужели ты думаешь, что я при тебе могу пить чай?

– Я порчу тебе аппетит? – спросила девушка.

– Да, вернее, я забываю о еде, когда держу тебя в объятиях.

– А ты отпусти меня, – лукаво произнесла Джульетта.

– Лучше я останусь без чая, – самоотверженно сказал Виталик, сжимая девушку.

– Отпусти, мне уже дышать нечем, откуда у тебя столько силы? Вроде такой заморыш!

– Кто заморыш?

– Я хотела сказать – худой, то есть очень стройный.

– Пощупай мои бицепсы, – отпуская девушку, подставляя согнутую руку, сказал парень.

– Ого! – воскликнула девушка. – Как камень! А это точно рука? А то я в темноте не вижу.

– Что я могу еще подставить?

– Ногу или голову, – насмешливо сказала Джульетта.

– Нога у меня еще тверже, – ничуть не обидевшись, гордо сказал Виталик.

– Может быть, пройдем в комнату, или так и будем торчать в прихожей? – спросила Джульетта.

– Пойдем.

– Так отпусти меня.

Виталик разжал руки и пошел за девушкой в темноту комнаты.

– Ты точно ничего не хочешь?

– Хочу, тебя.

– А по губам?

– Лучше в губы.

– Я имею в виду чай – или покушать.

– Нет.

– Тогда садись сюда, на стул, а я лягу.

Джульетта легла на диван, где пыталась уснуть до этого, и потянула на себя плед.

– Ты всегда здесь спишь? – спросил Виталик.

– Нет, я смотрела телевизор перед сном – лень было перебираться в свою комнату.

Она лежала на боку, положив голову на подушку, и смотрела на юношу.

– Может, телевизор включим?

– Зачем, на рамку смотреть? Сейчас нет передач.

– А можно свет включить? Я не вижу твое лицо.

– Включи торшер.

– Хорошо, – сказал Виталик, не двигаясь с места.

– Ну, что же ты, включай.

– Я передумал – в темноте лучше.

– Даже и не думай, – помолчав, произнесла девушка.

– Я разве что-то сказал?

– Я и так знаю, что у тебя на уме.

– Ты ошибаешься – у меня в мыслях этого нет.

– Вот как, это что же, я тебе не нравлюсь?

– Пойми вас женщин после этого! Конечно, нравишься, но я ничего не сделаю против твоего желания.

– Ну, тогда сиди спокойно, а я посплю немного, не возражаешь? И между прочим, я девушка, а не женщина.

– Извини. Я об этом всю жизнь мечтал: сидеть рядом со спящей любимой девушкой.

– Очень хорошо, – сказала Джульетта и закрыла глаза.

Виталик глубоко вздохнул и огляделся. Сумрак комнаты был разбавлен светом ночных фонарей, проникавших с улицы. Комната была вся заставлена мебелью: диван с двумя креслами, «стенка», стол со стульями в центре комнаты, телевизор – и от этого казалась еще меньше, чем была на самом деле. Над дверью висели часы. Виталик некоторое время наблюдал за ходом минутной стрелки, затем вздохнул и перевел взгляд на спящую красавицу.

– Отчего ты так тяжело вздыхаешь? – спросила спящая красавица.

– От любви, – подумав, ответил Виталик.

– Долго думал – наверно, еще есть варианты.

– Да нет, просто хочу рядом с тобой сесть.

– Тебя не устраивает твое место?

– Устраивает, но хочется ближе.

– Между прочим, многие парни были бы счастливы оказаться сейчас на твоем месте, а ты недоволен.

– Я доволен, просто мне хочется побольше счастья. Можно я сяду рядом с тобой?

– Нет!

– Спасибо.

– Виталик поднялся и сел на краешек дивана.

– Я сказала – нет.

– Мне послышалось сомнение в твоем голосе. Такое бывает: человек говорит «нет», когда ответ на самом деле – «да». Ведь разница между двумя «да», может быть больше, чем между «да» и «нет».

– Какой ты психолог, однако, но тут ты ошибся: мое «нет» означает – нет.

Виталик соскользнул с дивана и оказался на полу так, что лицо его оказалось вровень с лицом девушки.

– Теперь тебе не в чем меня упрекнуть.

Джульетта улыбнулась и не ответила. Виталик приблизился к ее губам.

– Я чувствую твое дыхание, – едва касаясь губ, сказал он.

– У тебя ничего не выйдет, – еле слышно произнесла девушка и нарочито сжала губы.

– Ты такая красивая, что я не могу удержаться от желания поцеловать тебя, – продолжал юноша.

Джульетта, сжимая губы, хранила молчание.

– Знаешь, о чем я сейчас думаю? – спросил Виталик. Некоторое время девушка молчала, но затем любопытство взяло верх, и она поинтересовалась:

– О чем?

Юноша, преодолевая сопротивление, тут же впился в приоткрытые губы. Поцелуй длился так долго, что Джульетта едва не задохнулась: оттолкнув юношу, прерывистым голосом возмущенно сказала:

– Какой ты хитрец…

Новый поцелуй прервал ее слова, но на этот раз она ответила ему. Когда он оторвался от губ, девушка жалобно сказала:

– Ты обещал вести себя прилично.

– Разве я виду себя неприлично? – тяжело дыша, спросил Виталик.

– И где ты научился целоваться так, у тебя уже была девушка?

– Нет, я в первый раз.

– Врешь. Вот я не умею целоваться, потому что это у меня впервые.

– Честное слово! Наверное, это у меня инстинкт. К тому же, я бы не сказал, что ты не умеешь.

Джульетта слабо ударила его по губам.

– Прости, но я ничего обидного не сказал.

– Я невинна, – заявила Джульетта, – как ангел.

– Я не спорю.

– Но из твоих слов выходит, что я уже целовалась.

– Вовсе не обязательно – это от Бога.

– Во-первых, Бога нет, а во-вторых – не кощунствуй.

– Класс, – восхищенно сказал Виталик, – вот это я понимаю женская логика!

Джульетта хотела еще что-то сказать или возразить, но юноша закрыл ее рот ладонью и провел языком по девичьей шее. Девушка вздрогнула и закрыла глаза. Виталик принял этот знак за согласие, медленно и нежно он стал покрывать шею девушки поцелуями, опускаясь к плавному изгибу плеч, проникая в расстегнутый ворот ночной рубашки, пока не добрался до основания грудей. Джульетта, слабо содрогаясь, стиснула его руки своими с такой силой, что ногти вонзились в кисти. Виталик тихо вскрикнул, поднял голову и встретился губами с ее открытым ртом. И тогда он обнял ее, прижимая одной правой рукой, левую опустив на талию, где наткнулся на оборку трусиков, но тут же отдернул руку, как ужаленный.

– Я опять сделала тебе больно? – шепотом, от которого кружилась голова, спросила девушка.

– Нет, это я боюсь сделать тебе больно, – срывающимся голосом сказал Виталик.

– Тебе, наверное, неудобно на полу, ложись рядом.

– Можно?

– Да.

Он лег рядом, и тут же левое колено оказалось меж ее ног, и сосок ее левой груди у него во рту. Джульетта застонала.

– Я твоя, – через некоторое время сказала девушка, – я отдалась тебе.

– Нет, любимая, – успокоил ее Виталик, – ты мне не отдалась – доверилась, и я клянусь, что не обману твоего доверия! У нас же все будет по правилам: я окончу училище, мы поженимся, и тогда это произойдет.

Джульетта некоторое время молчала, затем произнесла:

– Как скажешь. А ты хочешь на мне жениться?

– Я мечтаю об этом.

– А где мы будем с тобой жить, в общежитии?

– Через год я получу диплом штукатура, начну зарабатывать деньги, куплю квартиру.

– На квартиру нужно много денег.

– Мы поедем на БАМ – там можно быстро заработать.

– На БАМе строят железную дорогу, там нечего штукатурить.

– Но строители живут в домах, а дома надо штукатурить.

– Строители живут в вагончиках – я видела по телевизору.

– Это сейчас, а потом там начнут строить дома.

– Но там же холодно, – жалобно сказала девушка.

– Моя любовь согреет тебя.

– Ты уверен в этом? – с сомнением в голосе сказала Джульетта.

– Абсолютно.

– Давай не будем загадывать.

– Хорошо, но ты мне не сказала самого главного.

– Чего?

– Ты меня любишь?

– А разве ты не видишь?

– Что?

– Как что? Да все, что сейчас происходит! Если хоть одна живая душа об этом узнает – мне конец, я погибла – просто безумие какое-то. Сколько времени? Боже, уже четыре часа! Тебе надо уходить, скоро светать начнет.

– Светать начнет в пять, еще есть время. Можно я еще побуду? Пожалуйста!

– А если мы заснем и проспим рассвет?

– Неужели ты думаешь, что я могу заснуть рядом с тобой?

– Тогда лежи смирно, не приставай ко мне – я уже обезумела от тебя.

– Но в таком случае мы точно можем заснуть.

– Значит, ты все-таки можешь заснуть?

– Надо проверить.

– Не надо ничего проверять, прошу тебя, уходи – я боюсь. Если ты меня любишь, уходи.

– Пообещай мне, что завтра встретимся, вернее, сегодня – тогда я смогу уйти.

– Я постараюсь, вставай.

– Поцелуй меня на прощанье.

Джульетта обвила его голову руками и нежно поцеловала в губы.

– Когда ты меня сама целуешь, у меня ощущение, словно сердце отрывается и падает куда-то.

– Иди, – приказала девушка.

– Иду, – согласился Виталик, он поднялся и сел, – теперь я понимаю, что испытывал Одиссей, покидая остров с сиренами.

– А будешь обзываться – получишь, тоже мне, Одиссей. Дай мне встать.

Виталик встал, вслед за ним поднялась Джульетта. Виталик еще раз страстно поцеловал девушку. С сожалением оторвавшись от ее губ, спросил:

– Почему ты не просишь меня?

– О чем я должна тебя просить?

– Чтобы я не уходил.

Джульетта шутливо хлопнула его по попе:

– Перебьешься. Иди.

Виталик направился в прихожую и, остановившись там, вдруг неожиданно для самого себя сказал:

– Послушай, если Черемисин вызовет твоего брата под предлогом, что я жду тебя, пусть он не ходит, ладно?

– Что это значит?

– Ну, ничего такого – я уже сказал тебе, что твой брат угрожает мне, если я не перестану ходить за тобой, поэтому мои друзья хотят поговорить с ним, просто поговорить.

– А ты что же, пожаловался друзьям? – насмешливо спросила Джульетта.

– Я не жаловался, разговор при них был – короче, пусть не выходит, мало ли что.

– Очень благородно с твоей стороны.

– А я бы сказал, что это очень подло с моей стороны, – тяжело вздохнув, сказал Виталик, – но не нравится мне эта затея.

– Хорошо, спасибо, до свидания.

– До свидания.

– У меня ноги не идут.

Девушка взяла его за руку и вывела в прихожую, поглядела в глазок, шепотом:

– Кажется, никого – иди.

Виталик в последний раз заключил ее в объятия и выскользнул на лестничную клетку. Оказавшись на улице, он глубоко вздохнул и, блаженно улыбаясь, подняв плечи от утреннего холода, пересек пустырь, легко перемахнул через бетонный забор и вошел в общежитие. За стеклом дежурной царила тишина, в полумраке на старом продавленном диванчике угадывались очертания спящей Эльзы, закутанной в казенное одеяло. Виталик невольно поискал глазами Али, но не обнаружил, зато в спальном боксе искать его не пришлось – богатырский храп оглашал все пять комнат и общий коридор. Виталик достал из своей тумбочки прищепку, которую специально хранил для таких случаев. Вошел в комнату Али и надел ее на нос приятелю – храп сразу прекратился. Довольный Виталик вернулся в свою комнату, разделся и лег на кровать. Гнева Али он не опасался: прищепка до утра не удерживалась на носу, слетала, но пока она держалась, Виталик успевал уснуть. Что он и сделал, думая о Джульете, с блаженной улыбкой на губах.

Для Ислама не было ничего хуже, чем выходные, проведенные в общежитии. Несколько месяцев после начала учебы в ПТУ он каждые выходные, а то и чаще, ездил к старшему брату, живущему в пригороде, у родителей своей молодой жены. Наивная мать, собирая сына в дорогу, напутствовала его следующими словами: «Помни, что ты там не один, – одному тяжело в чужом городе, но это не про тебя, в этом смысле у тебя все в порядке: в Баку родной брат, его дом – это продолжение нашего дома, ты всегда можешь поесть там, если будешь голоден, его жена будет стирать твои рубашки, носки стирай сам, это будет неудобно». Но брат оказался человеком строгих правил. Он сказал:

– Запомни раз и навсегда: тебе никто ничего не должен, заботься о себе. Я когда-то сам был на твоем месте. Тебе еще повезло, что ты можешь есть у нас, а я домашнюю пищу видел, только когда на каникулы приезжал.

Против первого пункта возразить было нечего – брат явно преследовал воспитательные цели, но с едой дело обстояло не так просто – совместные трапезы были для Ислама пыткой, поскольку брат провожал взглядом каждый кусок хлеба, взятый из хлебницы. Возможно, он делал это машинально, но мальчику было от этого не легче. А в какой-то момент в раздражении он и вовсе заметил, что, по-видимому, Ислам ездит к ним не навещать брата, а только для того, чтобы поесть. В тот момент, когда он это произнес, Ислам как раз осторожно ел какую-то рыбу, которую именовали «ледяная» (копеечную мелюзгу продавцы откалывали от общей глыбы и продавали на вес). Да и ел-то он ее, чтобы не обидеть хозяйку. С куском во рту он кое-как справился, изобразил жалкое подобие улыбки и встал из-за стола. Молодая жена с плохо скрываемым любопытством наблюдала за его реакцией.

– Пойду пройдусь, – едва сдерживая слезы, сказал Ислам, – спасибо.

– На здоровье, – ответила женщина.

После этого Ислам прекратил свои посещения. Недели через три брат, обеспокоенный отсутствием Ислама, приехал в училище и, узнав, что причиной является обида, с облегчением вздохнул, и, сказав: «Ну, как знаешь», – уехал.

Кроме старшего брата в Баку еще жили родственники жены другого брата и двоюродная сестра, бывшая замужем за инженером-нефтяником. Какое-то время Ислам ездил к ним по выходным, но потом, почувствовав, что становится и там в тягость, прекратил визиты. Теперь по субботам он иногда подрабатывал на винзаводе, а в воскресенье весь день до вечера валялся на койке, потом одевался и ехал в город: когда один, когда с друзьями. Вечерами на приморском бульваре собирался весь город – разодетая в пух и прах публика фланировала вдоль моря. Летом 1975 года в моде были гипюровые рубашки, и мужское население Баку щеголяло в них, расцвечивая ночь во всевозможные оттенки белого, черного, лимонного, голубого цветов. Особо «продвинутые» носили красные и желтые цвета. Тем же летом носили желтые и красные носки. Гипюровой рубашки у Ислама не было по причине бедности, но желтые носки он мог себе позволить.

До вечера, правда, было далеко. Завтрак он проспал, поэтому вставать с койки не торопился. Предстоящий воскресный день тяготил его с самого утра. Человеку, живущему в чужом городе, не нужны выходные – они вызывают в его душе чувство отверженности.

Одиночество чужака.

Перебрав несколько вариантов времяпрепровождения, Ислам решил поехать в библиотеку и сдать книгу, которую он держал у себя уже несколько месяцев – тем более что библиотекарем там, насколько он помнил, была миловидная девушка. Он разыскал книгу, затем извлек из-под кровати чемодан, достал выходные брюки, новую тенниску. Оделся, смочил расческу водой и привел волосы в порядок. Щурясь от яркого солнца, Ислам вышел из общежития и неторопливо зашагал по асфальтированному тротуару краем футбольного поля; через плац, находящийся перед главным учебным корпусом, вышел с территории училища и отправился в библиотеку, которая находилась в трех автобусных остановках от общежития.

Виталик Большой проснулся в одиннадцать часов. С трудом разлепив веки, он с наслаждением потянулся, зевнул, и тут заметил, что Али, приподнявшись на локте, смотрит на него взглядом, не предвещавшим ничего хорошего.

– Что случилось, дорогой друг? – хриплым от сна голосом воскликнул Виталик, – кто обидел эти глазки, почему ты так смотришь на меня?

– А что у меня с глазами? – настороженно спросил Али.

– В них вся скорбь армянского народа, – немедля ответил Виталик. Он уже заметил прищепку в руках Али и все понял: теперь, чтобы не дать развиться гневу приятеля, его надо было заговорить.

– Я не армянин, – грозно сказал Али.

– Тем хуже для них, у них был бы свой Голиаф.

– Голи… что? – переспросил Али.

– Аф-аф, – пролаял Виталик. – Голи-аф – это в древности у иудеев был такой богатырь.

Польщенный Али невольно ухмыльнулся, но тут же состроил сердитую гримасу, хотя было видно, что это удается ему уже с трудом.

– Слушай, ты мне зубы не заговаривай, – сказал он, – Голиаф-шмолиаф, лучше скажи, что это такое? – и он вытянул руку с прищепкой.

– Это приспособление для сушки мокрого белья, для его фиксации. Зачем она тебе, никак, ты постирать собирался?

– Я не стирался собрать, то есть не собирался стирать – эта хреновина была на моем носу, когда я проснулся.

– Не может быть! – ужаснулся Виталик. – Этого не может быть, кто же смеет сушить белье на твоем благородном носе, приятель, носу! Если только кто решил свести счеты с жизнью.

– Я знаю одного такого человека, – сказал Али, в упор глядя на Виталика.

– Нет-нет, прошу на меня не вешать, я здесь ни при чем.

– Как докажешь?

– У меня алиби: я спать лег раньше тебя, я уже третий сон видел, в то время как ты охмурял свою пожилую пассию.

– Действительно, – Али озадаченно почесал прищепкой свой стриженый затылок. Когда он вернулся от Эльзы, было три часа ночи, Виталик спал, и вряд ли он стал бы вставать ради этого.

– Но я этого так не оставлю, – негодовал Виталик, – в твоем лице они оскорбили весь лезгинский народ, это дискриминация малых народов!

– Лезгинскому народу нет никакого дела до моего носа, – сказал Али, – а насчет малых народов полегче, а то сам малым народом станешь.

– Нет, брат, шалишь, русский народ в Баку называют Большим Братом.

– Какой же ты русский, если у тебя папа азербайджанец?

– У меня мама русская.

– А национальность по отцу определяется.

– А у евреев по матери.

– Но ты же не еврей?

– Не еврей, – скрепя сердце согласился Виталик, – но с другой стороны, я дитя двух народов, и в зависимости от обстоятельств я выбираю себе национальность – это как двойное гражданство, понимаешь?

– Понимаю, это как хамелеон.

– Сам ты хамелеон, – вдруг обиделся Виталик.

– А-а, задело! А как меня малым народом обзывать? Я, между прочим, самый большой в нашей общаге.

– Ты-то здесь при чем? Это геополитический факт.

– Иди в задницу, – сказал Али.

– С удовольствием, покажи мне хороший женский зад – и я туда пойду, только не Эльзин. Кстати, как ночь прошла, удачно, только не ври?

Али кивнул.

– Что ты головой трясешь, словами скажи!

– За грудь разрешила взять.

– Иди ты!

– Клянусь.

– Ну, старик, да у тебя, я смотрю, дело на мази. Еще пару лет – глядишь, и в койке у нее окажешься.

АЛИ недоверчиво посмотрел на Виталика, пытаясь определить, смеется тот или говорит серьезно.

– Это же надо было просидеть полночи со старухой, чтобы взять ее за грудь! – продолжил Виталик.

Али нахмурился, некоторое время молчал, затем сел на кровать, свесив на пол мощные волосатые ноги, задумчиво поскреб обширную грудь и вопросительно сказал:

– И все-таки, какая сволочь прищемила мне нос? Тебя, значит, я вычеркиваю…

– Большое спасибо, – поблагодарил Виталик, – никогда не забуду твоей доброты.

– Будем действовать методом исключения, – продолжал Али, – значит, остаются двое: Ислам и Виталик.

– Я хочу тебе напомнить, дорогой друг, – заметил Виталик, – что в нашем боксе пять комнат, в каждой комнате по два человека. Путем нехитрых арифметических действий – если, конечно, ты помнишь, что такое арифметика – можно вычислить, что здесь проживают десять человек. Так что, выходит, любой из десяти человек, не считая меня, конечно, мог сделать это.

– Слышь, ты, умник, – насмешливо сказал Али, – я, в отличие от тебя, давно вышел из того возраста, когда пользуются сложением и вычитанием – я давно оперирую высшей математикой, и по моим расчетам выходит, что только кто-то из вас троих мог это сделать. Все остальные боятся даже здороваться со мной – стараются проскочить мимо, как мышки, а не то что проделать такую смертельную для себя шутку. Только мои сомнительные друзья могли позволить себе такую дурную шутку, к тому же я сейчас припоминаю: я и раньше находил прищепки в своей постели.

– Скажи пожалуйста, – озадаченно произнес Виталик, не ожидавший от приятеля такой мыслительной прыти, – да ты просто гений дедукции, как твоя девичья фамилия, Холмс или Пуаро?

– Мегрэ моя фамилия, и я продолжаю: когда я вернулся, Ислам спал без задних ног, а не было только одного человека: нашего Ромео, нашего Дон Жуана, нашего влюбленного «витязя в тигровой шкуре».

В это самое время «витязь» лежал на диване с Джульеттой и пытался снять с нее трусики, но она сплетала ноги, препятствуя, тогда он вдевал свою коленку меж ее ног, тем самым раздвигая их. Это удавалось, но как только он брался за трусики – Джульетта вновь сплетала ноги. Оставив бесплодные попытки, Виталик потянулся к девичьим губам, но она схватила его за нос. Юноша попытался освободиться и проснулся, держа в руках прищепку: на пороге стоял Али и хохотал, держась за живот.

Из-за его плеча выглядывал улыбающийся Виталик.

– Бумеранг знаешь? – вдоволь насмеявшись, сказал Али. Видя, что Виталик не реагирует, участливо спросил: – По-русски понимаешь? Нет? Извини, по-грузински перевод не знаю, как будет. Бумеранг – такая палка кривая: папуас его в птиц бросает, а она обратно летит.

– Кто, птица? – спросил Виталик Большой.

– Ара, отвали, – сказал ему Али и продолжал: – Этот прищепка – как бумеранг: ты его в меня бросил, а он к тебе обратно пришел, понимаешь?

Виталик Маленький наконец улыбнулся и произнес:

– Один-один, – и протянул Али руку.

Тот шагнул вперед и хлопнул его по ладони.

– Но имей в виду, – дружелюбно улыбаясь, предупредил Али, – еще раз так сделаешь – я уже не по руке хлопну, а по башке.

Не доезжая одной остановки до метро «Гянджлик», Ислам вышел из автобуса. Библиотека находилась в двухэтажном здании. Он поднялся на второй этаж. На лестничной клетке было две двери: на одной висела табличка «Абонемент», на второй – «Читальный зал». Он постучал в первую и, не дождавшись ответа, открыл дверь.

Девушке, сидевшей за столом библиотекаря, было за двадцать, сколько именно – Ислам определить не мог, года двадцать три – двадцать четыре. Определять возраст, особенно женский, очень трудно. Оторвавшись от чтения, она подняла на него взгляд и приветливо улыбнулась. Ислам улыбнулся в ответ, подошел к столу, положил книгу на стол и сказал:

– Здрасьте.

– Здравствуйте, – девушка бросила взгляд на обложку, – наконец-то, мы уже собрались звонить Нелли Тиграновне, нельзя же держать книгу так долго!

– Извините, – сказал Ислам, – я в общежитии живу: кто-то взял из тумбочки почитать – и с концами, насилу разыскал.

– Вот-вот, поэтому наша заведующая никого из общежития не записывает, а за вас поручилась Нелли Тиграновна, – строго сказала девушка, – а вы ее так подводите, хорошо ли это?

– Нехорошо, – согласился Ислам, – я виноват, чем мне искупить свою вину, хотите, пойду повешусь?

– Ну зачем же такие крайности, просто надо возвращать книги в срок; а потом, что нам с того, что вы повеситесь? Мало того, что вы книгу у себя держали столько времени, еще и угрызения совести у нас будут, сплошные убытки библиотеке.

Ислам не стал настаивать.

– Хорошо, – сказал он, – заменим виселицу каторжными работами. Хотите, я вам полы вымою?

Девушка недоверчиво посмотрела на него, затем оглядела полы.

– Знаете, – с сожалением констатировала она, – полы чистые, уборщица недавно мыла.

– А я подожду, – сказал Ислам, – народ же ходит, сейчас опять грязные будут, вот я уже наследил. Вы до скольки работаете?

Девушка приподнялась, наклонилась над столом и посмотрела на его ноги. При этом Исламу удалось заглянуть ей за вырез платья.

– До трех, сегодня суббота, короткий день. А вы что же, так любите полы мыть?

– Ненавижу, просто пока я буду мыть полы, рабочий день кончится, и я вас провожу.

– Вот как? – удивилась девушка. – Зачем?

– А вы мне нравитесь. Девушка удивилась еще больше.

– Довольно-таки неожиданно, – сказала она, – и давно?

– Как вас увидел! С тех пор только о вас думаю.

– Поэтому вы и не ходите в библиотеку? Странная логика.

Ислам наконец вспомнил ее имя.

– Марина, – проникновенным голосом сказал он, – для влюбленного сердца логика – наука чуждая.

Марина взяла тетрадку, лежащую перед ней, и стала махать перед собой.

– Что-то меня от вашей грубой лести даже в жар бросило. А вы брать что-нибудь будете? – сказала она, переводя разговор в более привычное русло.

– Буду, если вы позволите, конечно.

– Ну как же я теперь могу отказать своему поклоннику! Что именно?

– Есенина.

– Какой том?

– Тот, в котором есть такие стихи: «А я в Россию, домой хочу, я так давно не видел маму».

Марина некоторое время смотрела на него, затем поманила его пальцем. Ислам наклонился и услышал запах ее тела.

Марина оглянулась по сторонам и тихо сказала:

– Больше нигде этого не произносите.

– Почему?

– Это к Есенину не имеет никакого отношения, это песня из кинофильма про Великую Отечественную войну.

«Ай-яй-яй, – сказал себе Ислам, – оплошал». И вслух произнес:

– Знаете, видимо, мне все-таки не избежать сегодня веревки, хотя это чертовски похоже на Есенина.

– Ну, тонкая лирика, тихая печаль, какие-то нотки похожие, но там дальше слова: «Мы пол-Европы по-пластунски проползли» и т. д.

Ислам почувствовал, как лицо его заливает краска. Спасти положение могла только удачная шутка, острота, но, как назло, в голову ничего не приходило. К счастью, в библиотеку вошел новый посетитель, и еще один появился из глубины зала. Воспользовавшись этим, Ислам отошел в сторону, к ближайшему книжному шкафу, и стал рассеянно изучать корешки книг, украдкой поглядывая на Марину. Скоро взгляд его наткнулся на роман «Двенадцать стульев», он раскрыл книгу и углубился в чтение. Из этого состояния его вывел голос Марины:

– Вы теперь решили здесь читать?

– Да, раз мне больше не доверяют – другого выхода нет.

– Сами виноваты, а что вы читаете с таким весельем? Ислам показал обложку, закрыл ее и поставил на полку.

– Что же вы, читайте, читайте, я не против!

– Да я уже сто раз ее читал.

– Зачем же вы ее читаете?

– Время тяну, – признался Ислам, – жду, когда вы закончите, чтобы проводить вас.

– Послушайте, вы всегда так действуете, напролом?

– Что-нибудь не так? Девушка пожала плечами.

– Не знаю, от вашей прямоты меня даже оторопь берет.

– Да нет, не всегда, бывает, что и соврешь.

– А кому вы врете?

– В основном мастеру, учителям – бывает, урок прогуляешь, а говоришь, что живот болел, чтобы не расстраивать.

– Понятно, – весело сказала Марина. Ее все это чрезвычайно забавляло – парень был младше ее лет на пять. – Однако до трех еще полтора часа.

– Я подожду вас на трамвайной остановке, – сказал Ислам и, не дожидаясь ответа, вышел.

Девушка некоторое время с улыбкой смотрела на закрывшуюся за ним дверь, затем покачала головой и стала заполнять лежащий перед ней формуляр.

Выйдя на улицу, Ислам с облегчением вздохнул: он не ожидал от себя такой прыти – все произошло спонтанно, как говорится, стих нашел. Чтобы как-то скоротать время, он отправился к ближайшей станции метро, поболтаться в тамошних магазинах.

– Однако, завтрак мы проспали, – мрачно произнес Али, глядя на товарищей.

– А шляться меньше надо по ночам, – иронично заметил Виталик, – кстати, к обоим относится.

– А как же любовь? – спросил Виталик Маленький.

– Любовь приходит и уходит, – ответил Виталик Большой, – а кушать хочется всегда.

– Какой ты циничный все-таки, – сказал Али, – у человека чувство, можно сказать, первое, а ты так говоришь! Сам-то завтракал небось?

– А вот это ты врешь, уважаемый, как раз-таки я не завтракал – когда ты глаза открыл, я еще в койке лежал.

– Ты мог позавтракать, потом прийти опять лечь, с тебя станется!

– Я не завтракал, – твердо сказал Виталик, – это во-первых. Во-вторых, до обеда осталось всего три часа, не помрешь.

– Я без завтрака не могу, – тяжело вздохнул Али, – если я не позавтракаю, мне весь день не по себе.

– Виталик тоже часто не завтракает, и ничего.

– Ну да, поэтому он такой худой, кожа да кости.

– И я часто не завтракаю.

– Ну ты-то вообще! Если бы я раз в неделю люля-кебаб ел, я бы не то что не завтракал – я бы даже не обедал.

– Слушай, как ты меня достал этим люля-кебабом! – в сердцах сказал Виталик.

– А не надо было трепаться, этим самым ты нанес нам моральный ущерб.

– И что мне теперь делать?

– Купи чего-нибудь позавтракать.

– Денег нет.

– Ну, тогда сиди и не возникай. А у тебя? – спросил Али у Виталика Маленького.

Виталик покачал головой.

– Да-а, тяжелый случай, – горестно молвил Али, – я вам, ребятки, одно могу сказать: если я в течение часа не съем что-нибудь, в общежитие может произойти уголовное преступление. Попросту говоря, я кого-нибудь убью.

– Кого? – с любопытством спросил Виталик.

– Не знаю, кто под руку попадется. Смотреть не стану, друг или враг – все равно. Так что в ваших интересах найти мне еду.

Хлопнула дверь бокса, кто-то вошел и, насвистывая, стал приближаться.

– Дичь? – вопросительно произнес Виталик.

– Сейчас посмотрим, – ответил Али.

В дверном проеме появилась фигура невысокого круглолицего паренька, он с любопытством оглядел присутствующих и сказал: «Салам, че сидите здесь?»

– Салам, салам, – ответил Али и добавил, – когда с утра видишь таких людей, как Новруз, сразу на душе становится хорошо, как будто праздник весны наступил, потом весь день настроение повышенное.

Удивленный Новруз от смущения зарделся, у него даже появились ямочки на щеках. Похвала Али была ему вдвойне приятна, потому что он побаивался его.

– Новруз, ты на завтраке был? – спросил Виталик.

– Был, – ответил Новруз.

– Чем кормили? – причиняя себе страдание, спросил Али.

– А-а, чем обычно – пшенная каша, – пренебрежительно сказал Новруз.

– Не наелся, значит, – продолжал Виталик.

– Разве этим наешься?

– А мы вообще на завтрак не ходили.

– Почему?

– Эти двое кобелировали ночью, поэтому завтрак проспали, а я из солидарности не пошел, друзья все-таки, как я им в глаза потом смотрел бы, а? Вот как ты сейчас нам в глаза смотришь, сытый, и нас голодных не разумеешь?

Не ожидавший такого оборота Новруз захлопал глазами, переводя взгляд с одного на другого.

– Ведь ты же нам друг? – с мукой в голосе уточнил Али.

– Д-друг, – запинаясь, подтвердил Новруз.

– Так как же ты можешь с таким спокойствием взирать на все это? – спросил Виталик укоризненно. – Ну мы-то с тезкой потерпим до обеда, в нас мышечной массы мало, а вот этот гигант, этот Геркулес, этот былинный богатырь, Илья Муромец и Алеша Попович в одном лице, гордость нашего общежития, мистер Дарнагюль, он может не дожить до обеда! Ты вообще знаешь, от чего вымерли динозавры?

– Нет, – растерянно ответил Новруз. Он никак не мог понять, чего от него хотят. Красноречие Виталика сбивало его с толку, но он чуял опасность и уже раскаивался в своем визите.

– От голода они вымерли, друг мой, вернее, его друг, – и Виталик показал на Али.

– Ведь ты же мой друг? – голосом, не предвещавшим ничего хорошего, спросил Али.

– Да, конечно, друг, – горячо подтвердил Новруз.

– Нет, ты не друг, – сказал Али с горечью.

– Почему? – в ужасе воскликнул Новруз.

– Потому что ты мой брат, – констатировал Али.

Новруз только дух перевел.

– И все запомните: если кто обидит Новруза – будет иметь дело со мной.

Новруз вновь заулыбался – он был растроган.

– Брат, пойди купи что-нибудь к завтраку, – сказал Али.

Новруз хотел было сослаться на отсутствие денег, как он это обычно делал, но тяжелый взгляд Али не дал ему это сделать, вместо этого загипнотизированный малый сказал:

– А что купить? У меня денег совсем мало.

– Ничего особенного не бери, – небрежно сказал Али, – кусочек колбасы возьми, грамм триста, или лучше полкило, чтобы два раза не бегать, творог возьми, две пачки, сметаны и хлеб, а чай и сахар у нас есть. Иди, брат, мы будем тебя ждать.

Новруз, не веря, что это происходит с ним, жалобно улыбнулся, кивнул и, проклиная себя, ушел.

– Думаете, он вернется? – смеясь, спросил Виталик Маленький.

– Ну, если не вернется – не вернется уже никогда, – ответил АЛИ, – а ведь ему еще учиться полтора года.

Минут через тридцать появился Новруз со свертками в руках.

– А где колбаса? – обозрев покупки, спросил Али.

– Колбасы не было, – жизнерадостно сообщил Новруз.

– Как не было! – возмутился Али. – Там всегда есть колбаса!

– Не было, клянусь мамой, не было!

– Ладно, оставим это на его совести, – миролюбиво сказал Виталик, – к тому же, дареному коню в зубы не смотрят.

– Верно, – поддакнул Новруз.

Виталик Большой достал из тумбочки большую глубокую тарелку, вывалил туда весь творог, залил сметаной, засыпал сахаром и стал все это методично перемешивать. Виталик Маленький взял электрочайник и пошел наполнять его водой. Али достал стаканы, заварку. Когда творожная масса была готова, он ложкой разделил ее на четыре части и сказал:

– Кушать подано, садитесь жрать, пожалуйста.

Новруз есть отказался. Уговаривать не стали.

Ислам стоял в стороне от трамвайной остановки в пятнистой тени акации. Марина вышла из библиотеки в половине четвертого. Подойдя к остановке, повела головой, увидела Ислама и сделала большие глаза. Смущенно улыбаясь, Ислам подошел к ней.

– Что-то я не понимаю, – сказала Марина, – напросились проводить, а сами – в кусты. Или вы думали, что как-то обойдется?

– Не в кусты, – оправдываясь, сказал Ислам, – под дерево, вы же сказали – до трех работаете, а сейчас полчетвертого, поэтому я в тень встал.

– Это как понимать, уже упреки начались? – улыбнулась девушка.

– Ну что вы, – сказал Ислам, – я просто говорю, как было. Констатация факта.

– Вы так мило краснеете, – заметила Марина, – это такая редкость.

Ислам залился краской пуще прежнего и, желая скрыть это, отвернул лицо в сторону.

На его счастье из-за поворота, звеня, выскочил полупустой трамвай и лихо подкатил к остановке. Ислам галантно подал девушке руку и вслед за ней поднялся в вагон. Бросил в кассу шесть копеек, открутил два билета и сел рядом с Мариной. Вагоновожатый закрыл двери, выдал еще одну трель и трамвай стал стремительно набирать скорость.

– Обожаю ездить на трамвае, – сказала Марина, – ко мне домой все виды транспорта идут, а я езжу только на трамваях.

– Их скоро отменят, – сообщил Ислам, – мешают движению, электричества много потребляют, шумят – я в газете читал.

– Спасибо, – язвительно заметила Марина, – вы умеете развлечь девушку.

– Вот я всегда такой, – с досадой произнес Ислам, – ляпну чего-нибудь невпопад, а потом только думаю. Извините.

– Ну, ладно, – сжалилась девушка, – прощаю. Не вы же их собираетесь отменять.

– Не я, – подтвердил Ислам, – честное слово.

Марина засмеялась и в знак того, что она не сердится, погладила его по руке.

От этой неожиданной ласки у юноши так сильно забилось сердце, что он невольно взглянул на девушку – не слышит ли она этих ударов?

Этот взгляд, видимо, не укрылся от ее внимания, потому что она вдруг спросила:

– Сколько тебе лет?

– Двадцать, – смело сказал Ислам.

– Хорошо ли обманывать, – укоризненно сказала Марина, – ты же еще в армии не был.

Тяжело вздохнув, Ислам уточнил:

– Восемнадцать, – немного подумал и добавил, – летом исполнится.

– А мне сколько лет, знаешь?

– Двадцать, – сказал Ислам.

– Спасибо, добрый мальчик, но мне двадцать шесть. Я стара для тебя.

– Вам больше двадцати не дашь, – заявил Ислам. Марина улыбнулась и благодарно кивнула головой.

– А потом, какое это имеет значение?

– Ты думаешь?

– Уверен. История знает немало примеров этому.

– Например? Очень любопытно.

– Ну, например, Дизраэли, знаменитый премьер-министр Англии, его жена была старше на целых пятнадцать лет.

– Неплохо, еще.

– Наш пророк Мухаммад, он был младше своей жены Хадиджи тоже на пятнадцать лет.

– Достаточно, – сказала Марина, – ты меня убедил и полностью реабилитировался в смысле обращения с девушками. Однако я живу недалеко, следующая остановка моя.

– Какая жалость, – сказал Ислам.

– Ну что ты, наоборот очень удобно – два шага от работы. И выходить из трамвая не советую.

– Почему?

– Видишь сапожную будку?

– Да.

– Рядом с сапожником сидит мой брат. Ужасный задира, цепляется ко всем моим поклонникам.

– У вас много поклонников? – спросил Ислам. Марина взглянула на него с улыбкой.

– Уже ревнуешь?

– Да, – честно сознался Ислам и задал новый вопрос, – и никто не выходит из трамвая?

– Почему же, некоторые выходят, потом, правда, больше не провожают.

Понятное дело, после этих слов он не мог не выйти из трамвая. Когда, тренькнув, трамвай остановился, юноша первым спустился из вагона, подал девушке руку и прошел с ней несколько метров, держа в поле зрения сапожную будку, в которой произошло некоторое оживление. Оба – и сапожник, и парень, сидевший напротив, – высунулись из будки, рассматривая парочку.

– Спасибо, – останавливаясь, произнесла Марина, – дальше уже провожать не надо.

Она протянула Исламу руку:

– До свидания, смелый юноша.

– До свидания, – сказал Ислам. Он немного задержал ее руку в своей и выпустил.

Марина сделала несколько шагов и скрылась за углом дома. Ислам пошел обратно, делая вид, что не замечает приближающегося брательника.

– Ара, подожди один минут.

Бакинские русские нарочито коверкали свой язык, чтобы приблизиться к азербайджанцам, говорящим по-русски, в этом была некая форма интернационализма. Ислам обернулся. Сапожник остался в будке, увеличив тем самым шансы Ислама – правда, не намного – и, предвкушая удовольствие, наблюдал за происходящим. Брат Марины был выше на голову, шире в плечах и, видимо, старше своей сестры на пару лет.

– Ара, ты что к моей сеструхе клеишься?

– Я ее проводил, – сказал Ислам, – чтобы не задели по дороге.

– Благородный, что ли? – издевательским тоном спросил парень.

– Есть немного, – сдержанно ответил Ислам, – драться с братом не входило в его планы: неизвестно, как на это отреагирует Марина.

– Откуда знаешь ее?

– Из библиотеки, книги она мне выдает и принимает.

– Читать, значит, любишь?

– Бывает, а ты что, не любишь читать? – Ислам втягивал парня в разговор, тем самым гася его агрессивность.

– Терпеть не могу, – враждебно сказал парень.

– Это понятно.

– Что еще тебе, черт возьми, понятно?

– Твоя сестра тянет эту ношу за двоих, – объяснил Ислам, вскакивая на подножку подкатившего трамвая, – извини, брат, не могу продолжать разговор.

Что за напасть, эти братья хорошеньких девиц!

– Еще раз я тебя… – крикнул брательник, но двери закрылись, и трамвайный грохот поглотил окончание фразы, впрочем, смысл ее был понятен. Ислам улыбнулся и помахал ему рукой, но через несколько минут стал казнить себя за то, что уклонился от драки. Так всегда: врежешь кому-нибудь – потом от жалости с ума сойдешь, сдержишься – со свету себя сживешь, укоряя в трусости. Пока он доехал до метро, настроение испортилось окончательно, тем более что на роман с девушкой надежды не оставалось. Однако времени до вечера было хоть отбавляй. Ислам доехал до метро «28 апреля», поднялся в город, постоял немного, поглядывая на лежащий слева вокзал.

Больше всего на свете он ненавидел железные дороги. Стук колес, запах мазута, гудок паровоза – все это означало, что каникулы кончились и надо возвращаться в ненавистное, пропахшее мочой и соляркой общежитие. Детство кончилось как-то очень резко, без всякого перехода. Первое время он даже ездил на вокзал провожать поезд, который шел в родной город. Поэтому, видимо, и ненавидел. Как-то он рассказал матери об этом. Она заметила: «Зачем же ты мучился, надо было сесть в поезд и приехать». И Ислам удивился тому, как все на самом деле было просто. Но что-то в нем самом не позволяло так поступить, какая-то внутренняя дисциплина. Он попытался возразить, говоря, что все равно не успел бы взять билет. «Это все несущественно, сынок, дал бы пять рублей проводнику и приехал. Запомни: если что-то решил – не останавливайся, иди до конца, принимай все возможные меры. Только в этом случае ты сможешь добиться чего-нибудь в жизни».

Он неторопливо пошел в сторону приморского бульвара, где разыскал свободную лавочку с забытой «Правдой» и просидел на ней до наступления темноты, поглядывая на целующиеся парочки.

Виталик Маленький выговорил еще один день отсрочки, объяснив это тем, что он не хочет навлекать подозрения на девушку, ведь родители, уехав на дачу, оставили ее одну. Если сейчас сообщить брату о том, что ее ждут, у того невольно возникнут подозрения, что она и в выходные встречалась с ним – нельзя бросать на нее тень.

– Слушай, Ромео, у тебя же с ней ничего не было, – возмутился АЛИ, – какие еще подозрения?

– Ну, если ты считаешь, что провести ночь с молодой девушкой – это ничего не было…

– Но ты же ее не…

– Заткнись, – предостерег Виталик.

– Не нервируй ребенка, – одернул Али Виталик.

– Нет, ты представляешь, Ислам, – не успокаивался Али, – она ему сказала: «Ложись рядом, я твоя», а он отказался, идиот!

– Сам идиот, – огрызнулся Виталик, почему-то виновато поглядывая на Ислама.

– Она хотела, чтобы ты ее взял, понимаешь, – кипятился Али, – а ты стал из себя принца изображать.

Досада, которую он испытывал, не поддавалась никакому измерению.

– Мне не надо никого изображать, я такой и есть.

– Такого случая тебе может больше не подвернуться, понимаешь?

– Что ты так переживаешь? – спросил Виталик. – Тебе-то что, какой твой дело?

– Да нет, никакой, – Али изобразил равнодушие.

Понедельник, как и всякий будний день, начался со стука в дверь. Это был мастер производственного обучения Миша Добродеев, долговязый мужчина лет сорока. Раньше он стучал в дверь ногой, пока Ислам не спросил у него, почему он это делает. На такой простой вопрос у Добродеева почему-то не нашлось ответа, поэтому стучать ногой он перестал. Входил он в комнату, держа наготове вместо приветствия какую-нибудь сальность или непристойность вроде: «Пацаны, кончай дрочить, пошли завтракать». И сам же смеялся своей шутке, брызгая слюной и показывая крупные редкие зубы. Раньше он был простым шофером, а потом по знакомству устроился в ПТУ. Пока они одевались, он стоял и непрерывно балагурил. Затем вел их в столовую, во всяком случае, со стороны так выглядело. Завтракал вместе с ними, затем сопровождал на утреннее построение перед главным учебным корпусом, где, куря украдкой, уже переминались городские ребята.

Из группы сварщиков третьего года обучения в общежитии жили только двое, Ислам и Алик, вздорный парень из Али-Байрамлы, который в последнее время в общежитии практически не жил, обитал у брата в Говсанах, пригороде Баку. Отношения Ислама с Аликом были натянутые, особенно после той драки, в которой ему подбили глаз. Произошло это вот как: группе выдали бесплатные билеты для коллективного похода в цирк. После окончания представления на автобусной остановке против цирка началось столпотворение – подходящие троллейбусы и автобусы брались штурмом, тогда Ислам и Алик решили пройти пешком до следующей остановки, но не успели они сделать и десяти шагов, как к ним подошли двое пацанов лет десяти и спросили сигарету. Когда Ислам покачал головой, изъявили желание проверить его карманы. После этого Ислам понял, что дело нечисто и огляделся по сторонам. Их было человек двадцать, таких же малолеток, и в руках они держали доски от деревянных ящиков. Кроме того, в стороне стояла группа взрослых парней, которые с интересом смотрели в их сторону, и это тоже было неспроста. Происходила обычная ловля на «живца». Ислам попробовал договориться с мальцами.

– Мы же мусульмане, – сказал он, – братья, давайте жить дружно.

– Тамбовский волк тебе брат, ара, – ответил один из них – видимо, армянин. В те годы в уличных группировках тусовались все национальности, этнических банд не существовало. Алик, стоящий в стороне, тоже попытался урезонить их.

– Ребята, кончайте, – робко произнес он.

– Со своей мамой кончать будешь, – ответил ему другой малец повыше и замахнулся доской. Алик отпрянул, молча снеся страшное оскорбление. Стоящий перед Исламом паренек достал из кармана тонкий, длинный складной нож, деловито раскрыл его и приставил к животу Ислама.

– Давай, – приказал он, – покажи карман. – Все это происходило на глазах у тысячи людей, на ярко освещенной неоновым светом площади, и поэтому казалось игрой.

– Карман, говоришь, а может, тебе задницу показать? – спросил Ислам.

– А ты что, пидорас?

– Отец твой педераст, – ответил Ислам.

Кто-то, подпрыгнув, ударил сзади, попав ладонью точно в глаз. Словно лампочка взорвалась перед лицом Ислама. Он нагнулся, стоял так, закрыв пораженный глаз рукой, а уцелевшим наблюдая, как улепетывает Алик. Оттого, что он не двигался, медлили и хулиганы, готовые в любой момент обрушить на него свои доски. Тогда он всей массой бросился на стоявшего сбоку пацана – сбив его с ног, выскочил из кольца и рванул вдоль тротуара, вслед поднимавшемуся вверх облепленному людьми троллейбусу. В котором, на счастье, оказался Тофик Ахвердиев, армянин из их группы – он высунулся из троллейбуса и подал Исламу руку, а когда на подножку вскочил один из преследователей, уже взрослый парень, пинком ноги сбросил его на землю и могучим усилием закрыл пневматические двери.

После того случая они разговаривали лишь по необходимости.

На построении выступил, как обычно, директор училища Ибад Ибадович, маленький упитанный человек, и, как обычно, долго говорил о плохой посещаемости занятий – при этом он несколько раз посмотрел в сторону Добродеева, отчего тот стал переминаться на месте. Построение закончилось, и Добродеев, выговаривая упреки старосте, повел группу в учебный корпус.

– Имей в виду, Васька, – сказал он старосте на прощание, – занятия сегодня до половины третьего, приду – проверю, хоть одного человека недосчитаюсь – ответишь по всей строгости военного времени, ты меня понял? – И оскалился: – В расход пущу.

– Я-то понял, – сказал Васька, остролицый, беловолосый, прыщавый юноша, – только районские обедать уйдут и прогуляют пару, а мне отвечать за них. У них уроки с обедом совпадают.

Добродеев укоризненно посмотрел на Ислама с Аликом, – ребятки, меньше есть надо, что же вы за сорок пять минут не управляетесь?

– Едим-то мы как раз мало, там есть нечего – ответил Ислам, – мы в очереди много стоим.

– А я вам говорил уже, что надо подойти к дежурному мастеру и сказать, что Добродеев велел пропустить без очереди.

– Мы говорили.

– Ну, так в чем дело?

– Неудобно говорить, что они просили вам передать.

– К-хм, ну ладно, – Добродеев нимало не смутился, – я разберусь, давай, марш на занятия.

Первой парой был русский язык, вела его Дора Сергеевна, красивая маленькая армянка с тонкой талией и потрясающей величины задом, из-за которого ее все время просили писать все, что она говорила, на доске. Верхом блаженства было, когда она роняла мел и нагибалась за ним, – тогда лица всех учеников принимали одинаково шкодливое выражение. После нее приходила Нелли Тиграновна – учительница литературы, высокая, статная армянка с оспинами на лице – та самая, по чьей рекомендации Ислама приняли в библиотеку.

Третьей парой был урок физики, который вел Васген Акопович, коренастый армянин, который в прошлом году ездил с ними в Барду на уборку хлопка и рассказывал им все время о том, что жизнь человека состоит из удовольствий. Кто-то положил ему в карман пиджака живого пойманного рака – физик, истерично смеясь и отчаянно труся, ходил и просил всех извлечь этого рака. Именно его занятия приходились на обеденное время, после которого учащиеся часто уже не возвращались в класс, но сегодня вернуться нужно было обязательно. Добродеев мог выполнить свою угрозу и, вопреки обыкновению, вместо того чтобы пить пиво, прийти к окончанию занятий.

К тому же последней парой была история – второй после литературы предмет, к которому благоволил Ислам, никогда не готовившийся к занятиям. В силу некоторой начитанности, он чувствовал себя на этих занятиях не совсем идиотом. Историю преподавал Яков Михайлович, маленький, щуплый еврей с пышными квадратными усами, закрывавшими верхнюю губу. Он был интересен тем, что крайне редко доводил свою историческую мысль до конца. Ничего не стоило, задав вопрос, увести его в сторону от школьной программы. Причем он увлекался настолько, что спохватывался лишь при звуках звонка, оповещавшего об окончании урока.

Говорить он мог о чем угодно: о пираньях Южной Америки, о тайнах Хазарского каганата или о растлении Лолиты – последнее живо заинтересовало аудиторию на предыдущем уроке, но рассказать он ничего не успел. Поэтому сегодня, едва преподаватель сел за стол и открыл журнал, руку поднял Никишин, плейбой местного значения, высокий, ладный парень с налетом ржавчины на зубах, красавчик, щеголь и потенциальный прелюбодей.

– Отвечать хочешь? – удивился Яков Михайлович.

– Нет, нет, что вы, – поспешно сказал Никишин.

Все засмеялись. Преподаватель выжидающе смотрел на Никишина.

– Вы в прошлый раз стали говорить про растление девочки, ЛОЛИТЫ, а урок кончился, вы не успели. А где можно достать эту книгу?

– Нигде, она запрещена к продаже, причем не только в Союзе, но и в Америке.

По аудитории прокатился гул одобрения – по лицам студентов было видно, что они готовы променять несколько лет жизни на возможность прочитать эту книгу. Больше всех был расстроен Никишин.

– Яков Михайлович, – трагическим голосом сказал он, – хоть что-нибудь расскажите.

– Хорошо, – согласился преподаватель, – буквально несколько слов, иначе мы опять не освоим тему. Этот роман принадлежит перу некоего Набокова, белогвардейского офицера, карточного шулера. Однако, товарищи, я не могу говорить о романе, которого не читал.

– Но вы уже начали говорить, – не унимался Никишин, – Яков Михайлович, ну пожалуйста.

Просьбу Никишина поддержали все, и в классе некоторое время стоял гул, в котором можно было различить слова: «Пожалуйста, расскажите».

– Ну хорошо, хорошо, – сдался Яков Михайлович, – только имейте в виду, я говорю с чужих слов. Тише, пожалуйста.

В аудитории наступила тишина, и стало слышно, как ветер бьется в окна, видимо, тоже желая послушать, как растлевают девочек. Историк оглядел присутствующих и, едва удерживаясь от улыбки, приступил к рассказу.

– Итак, дорогие мои любители клубнички, некий пятидесятилетний джентльмен по имени Гумберт, холостяк и филолог, путешествуя по Америке…

– Почти как вы, – перебил его Никишин.

– Что – как я? – удивился Яков Михайлович.

– Ну, холостяк и джентльмен, и че там дальше.

– Дальше, Никишин, у нас ничего общего с ним, потому что я историк и мне тридцать пять, и в Америке я не был.

– Ну, все равно похоже.

– Будешь перебивать – перейдем к истории.

Сидящий сзади Никишина атлет Ахвердиев перегнулся через парту и треснул его по спине. Никишин выгнулся и сказал: «Молчу».

– …Остановился в одном провинциальном городке и снял комнату в доме молодой женщины, вдовы, у которой была тринадцатилетняя дочь по имени Лолита – малолетняя бестия, во взгляде которой было нечто демоническое, не поддающееся однозначному определению: кокетство, соблазн, греховность и т. д. Глазами девочки на него смотрела женщина. Точнее, он снял комнату, увидев эту девочку во дворе. Девчонка допускала вольности, сводившие филолога с ума, – ерзала у него на коленях, к примеру. Сам Гумбольдт в сексуальном плане был не совсем нормален – его интересовали только такие ранние несовершеннолетние девочки, нимфетки, как он сам окрестил их, так как в подростковом возрасте его близости с девочкой помешали, и это сказалось на его психике.

Интересно, что Набоков, рассказывая об этом, подтверждает теорию Фрейда, хотя сам всегда высмеивал его, называя его теорию фреидовщинои. Причем между мамой и дочкой возникает тайное соперничество за благосклонность квартиранта, ревность. В самый разгар этого полуприкрытого флирта, взглядов, игр, телесных соприкосновений мать девочки вдруг признается в любви своему жильцу и предлагает ему сердце и руку. Это не входит в его планы, и он очень тактично, насколько это было в его силах, с возможными реверансами отклоняет ее предложение. Поскольку его интересует не мама, а дочка.

– Какой благородный человек, – подал с задней парты голос Кильдяков, двадцатилетний переросток из хорошей семьи, непонятно каким образом оказавшийся в ПТУ. – Вот Никишин бы, например, съел бы и маму, и дочку.

Польщенный Никишин довольно заулыбался, зарделся.

«В таком случае, – говорит Гульберту оскорбленная в лучших чувствах мамаша, – вы должны съехать с квартиры, я не смогу вас видеть, потому что мое сердце разбито».

– Вот змея, – возмутился Никишин, – пользуется своей властью.

– Видя, что дело принимает нежелательный оборот, Груберт принимает ее предложение, рассудив, что в его новом статусе есть свои преимущества: теперь он может легально проводить неограниченное время с девочкой, не вызывая подозрений. Но есть и недостатки: он обязан исполнять супружеский долг, а делать этого он не хочет…

– Вот дурак, – сказал Никишин.

Яков Михайлович оглядел аудиторию: по лицам студентов было ясно, что так думает не один Никишин.

– …Физически возможная близость со зрелой женщиной вызывала у него отвращение. Он пускался на всякого рода ухищрения: работал допоздна, дожидаясь, пока она уснет; если же женщина была настойчива, подсыпал ей в вино – а она любила выпить – снотворное. Таким образом, Хумберт некоторое время дурачил свою немолодую жену. Когда же ему не удавалось избежать выполнения супружеского долга, он прибегал к возбуждающим средствам, начиная от алкоголя, медицинских препаратов, кончая собственным воображением. Лолита в это время находилась в пионерском лагере…

– Как это в пионерском лагере? – спросил подозрительный Васька – Откуда в Америке пионеры?

– В Америке всё есть, – сказал историк, – даже пионеры, только там они называются скаутами.

– А-а, – протянул староста, – так бы и говорили, тогда все ясно.

– Затем Гамберту приходит в голову мысль об устранении своей жены: сначала он просто мечтает об этом, но вскоре понимает, что ничего в этом невозможного нет, и начинает планировать убийство своей жены. Для того, чтобы уже никто не мешал ему заняться девочкой. Сначала он пытается утопить жену, но этот вариант срывается. Его жена ничего не подозревает о его страсти к девочке до тех пор, пока не находит дневник, который ведет филолог, в дневнике он изливает свою маниакальную душу.

Ну, понятное дело: скандал, слезы, истерика. Она угрожает Джумберту судом, полицией, и тогда, чтобы избежать наказания, ему ничего не остается, как организовать автомобильную катастрофу, в которой несчастная погибает. Он едет в лагерь, забирает девочку, и в первой же гостинице у них начинается связь, причем инициатором является не Грумберт, а сама девочка. Впрочем, его это не оправдывает, так как он собирался ее изнасиловать, даже подсыпал ей снотворное в воду. В действиях маньяка есть одна особенность: он не успевает совершать преступление – его тайные желания обладают такой силой, что реализуются сами.

Я сейчас припоминаю, что мать девочки попадает под машину случайно, не с его помощью. Возможно, это объясняется тем, что Набоков, входя в образ своего героя, тем не менее, не может заставить его совершить поступок, на который сам не способен, перелагая часть ответственности на плечи судьбы. О смерти матери Гумбарт объявляет девочке лишь на следующий день. В целях предосторожности он решает не возвращаться в город. В течение долгого времени они колесят по стране, останавливаясь в мотелях, кемпингах и придорожных гостиницах. Развратник очень осторожен: путает следы, ревниво следит за девочкой, внушает ей, что об их связи никто не должен знать, но несмотря на все предосторожности, в один прекрасный день она исчезает.

Пауза, которую выдержал историк после этой фразы, по жестокости вполне могла соперничать с самыми изощренными пытками инквизиции. Сначала он просто молчал с задумчивым выражение на лице, и можно было подумать, что он пытается вспомнить какие-то детали исчезновения девочки, затем долго смотрел на бушующий за окном ветер, потом стал рассеянно перелистывать журнал. Ислам осторожно сказал:

– Яков Михайлович.

– Да?

– Что было дальше?

– Дальше, что дальше? Ах, дальше… А что, вы ждете продолжения? Мне показалось, вам не очень интересно.

– Ничего себе, – возмущенно сказал Никишин, – ну, Яков Михайлович, вы даете, мы ждем, а вы говорите – нам не интересно.

– А как же история? Времени осталось мало.

– Так нельзя, Яков Михайлович, – сердито сказал староста Васька, – это непедагогично: на самом интересном месте остановились и теперь говорите – история.

Теперь уже весь класс хором уговаривал продолжить рассказ о растлении девочки, тем более что подробностей, которых все ждали с нетерпением, пока еще не было. Историк поднял руку жестом римского сенатора.

– Продолжаю, – сказал он, – уймитесь, продолжаю, несмотря на то, что серьезно рискую – могу потерять свою должность. Ведь я рассказываю вам запретное.

– Мы никому не скажем, – заверил преподавателя Рафик Саркисян, которого сильно подозревали в стукачестве.

– Собственно, история подходит к концу. В течение трех лет Гамбург пытался разыскать свою наложницу, но безуспешно. В один прекрасный день он получил письмо, которое заговорило с ним голосом Лолиты. Оно начиналось словами «дорогой папа», что вполне отдавало фарсом, хотя для Гумберга все происходящее, безусловно, было трагедией. Падчерица сообщала, что вышла замуж, что сильно нуждается, и просила денег. Письмо заканчивалось литературной фразой «Я познала много печали и лишений». Видимо, «дочь» вспомнила, что «папа» в некотором роде филолог, решила, что именно этот пассаж дойдет до его сердца. Так, в заявлениях начальству некоторые просители заканчивают категорической фразой: «в просьбе прошу не отказать» или «убедительно прошу».

Гилберт немедленно отправился по адресу, указанному на конверте, чтобы увидеть уже потрепанную, безнадежно увядшую в семнадцать лет, откровенно и неимоверно брюхатую, бывшую свою «нимфетку». Удар был велик, как выразился другой писатель. Теоретически или, как вы говорите, по идее, он должен был от чего-нибудь вылечиться: либо от любви к Лолите, либо от страсти к девочкам. Но, как сказал третий писатель, в жизни все надо только прибавлять, отнимать что-либо – непозволительная роскошь, ибо жизнь – понятие дискретное, мы никогда не знаем, когда она прервется.

Глядя на свою подурневшую возлюбленную – узкие руки с выпирающими жилами, пупырышки на бледной коже предплечий, впалые щеки, оттопыренные уши, он глядел и не мог наглядеться, и теперь твердо знал, что он любит ее больше всего на свете. В безумной надежде он предложил уехать с ним, но Лолита отказалась. Она была замужем, она была беременна. Она отказалась. Собственно, вот и вся история. Какие-то еще детали. Кажется, он выудил у Лолиты имя человека, укравшего ее, – нет, это был не теперешний муж, другой. Кажется, он нашел его и убил, превратившись, таким образом, из рафинированного европейца-филолога в неграмотного арабского пастуха, следующего законам пустыни. То есть он убил человека, игравшего по его же правилам, человека, виновного лишь в том, что посмел лишить его возможности удовлетворять свои животные инстинкты, человека в каком-то смысле более благородного, чем он.

Драматург Куильти – так звали соперника – в отличие от Гамбургера, не воспользовался девочкой как рабыней – он был импотент – ив своих действиях руководствовался лишь интеллектуальным соперничеством. Гомберт же убил его, как первобытный человек, как самец, у которого отняли самку. Таким образом, две из трех составляющих личности Грумберга – маниакальной страсти, любви и ничем не оправданной кровной мести – рисуют нам образ, лишенный симпатии, образ настолько омерзительный, что на его фоне шалавистая девочка кажется нам едва ли не ангелом, оказавшимся заложницей своего похотливого отчима. Все то скудное количество симпатий, накопленное авторской передачей текста, улетучивается, лишь только начинаешь анализировать всю эту грустную историю.

Обвиняя растлителя, историк разошелся не на шутку – было видно, что эта история оскорбляет его нравственность. Рассказывая, он негодующе жестикулировал. Но прозвенел звонок и прервал его страстную речь.

– Ну вот, дорогие мои, – улыбнувшись и разведя руками, сказал преподаватель, – урок истории закончен.

– Тоже мне, история растления девочки, – недовольно пробурчал разочарованный Никишин, поднимаясь из-за парты.

– До свидания, ребятки, – Яков Михайлович подхватил свой портфель и вышел из аудитории.

– До свидания, аналитик, – презрительно глядя ему в след, сказал Никишин, – про самое интересное ничего не сказал, а то – «Растление!» – я, как дурак, на последнюю пару остался. Ребятки, – утончив голос в подражании историку, произнес Никишин, – пойдемте в кино. В «Дружбе» идет «Адам и Ева», хоть на голые сиськи посмотрим.

Ислам откололся от компании, собравшейся в кино, – жалея Лолиту, он пошел в общежитие. Поскольку до вечера еще было далеко, лег на койку и заснул странным, похожим на явь, сном.

Когда он открыл глаза, было семь вечера, а вокруг кровати сидели два Виталика, Али, Черемисин и ждали его пробуждения. Ислам долго смотрел на них, затем, разлепив пересохшие губы, спросил:

– Что надо?

– Вставайте, граф, – сказал Виталик Большой, – нас ждут великие дела.

И, прочитав во взгляде Ислама, который еще не совсем выкарабкался из сна, недоумение, добавил:

– Гражданин начальник, на вечер у нас было назначено мероприятие – если вы не передумали, то вставайте. Народ собрался и ждет указаний.

Скрипя кроватными пружинами, Ислам приподнялся и сел. Сейчас, спросонок, эта идея призвать брательника к порядку не казалась такой забавной – напротив, совершенно ненужной, – но мужчина не может отказаться от своего слова. К тому же, ребята смотрели на него как солдаты на командира, и он был заложником их преданности.

– Где Черемисин? – спросил Ислам, глядя на Черемисина.

– Я здесь, – робко сказал Черемисин, подняв руку.

– Задание помнишь?

– Так точно, товарищ генерал.

– Выполняй.

Черемисин тяжело вздохнул и попросил сигарету. Сигареты оказались только у Виталика Большого, но тот сказал:

– Иди, Черемисин, без сигареты – перед смертью все равно не накуришься.

– Давай сигарету, – угрюмо произнес Черемисин, – мне и так тяжело, я должен предать друга.

– Черемисин, не рви нам сердце, – разозлился Виталик, – у человека всегда есть выбор. Ты можешь не предавать своего городского друга, с которым тебя ничего не связывает, кроме голубей, но тогда ты предашь районского друга, с которым делишь кров, – выбирай.

– Дай сигарету, – твердо сказал Черемисин.

– Не мучай ребенка, – вмешался Ислам, – дай ему сигарету.

Получив сигарету, Черемисин пошел к дверям и оттуда уточнил:

– В девять.

– В девять, – подтвердил Ислам, – пока у людей глаза к темноте не привыкли.

И обращаясь к остальным:

– Встречаемся на волейбольной площадке через пятнадцать минут, а пока освободите помещение.

Оставшись один, извлек из-под кровати дерматиновый чемодан, достал из него новую черную спецовку, оделся, в пояс вместо ремня заправил короткую плеть с рукояткой, сплетенной из толстой изолированной проволоки, – на всякий случай. Снял часы, чтобы не разбить. Задвинул чемодан обратно и вышел из комнаты. Проходя мимо комнаты дежурной, кивнул Али. Тот по обыкновению заигрывал с Эльзой. Увидев Ислама, ловелас заговорщицки подмигнул и сказал:

– Иду, иду.

Черемисин и два Виталика стояли на волейбольной площадке, пуская табачные кольца. Подойдя к ним, Ислам сказал:

– Когда вы только накуритесь?

– Народ нервничает, – сказал Виталик Большой, – курит, сигарет почти не осталось, – он протянул Исламу пачку, в которой была одна единственная сигарета.

Ислам покачал головой:

– Последнюю даже милиционер не берет.

– Но ты же не милиционер!

– Тем более. Даже милиционер. Русский язык хорошо знаешь?

Виталик раздраженно произнес:

– У меня, между прочим, мама русская.

– А ты иди, брат, на позицию, – предложил Ислам Виталику Маленькому.

– А где позиция? – спросил Виталик.

– Там, где ты сказал, – под фонарем, напротив общаги политеха.

Виталик, втянув щеки, затянулся напоследок, затоптал сигарету и пошел, сунув руки в карманы, посвистывая, что должно было выдавать в нем удаль.

Виталик Большой сказал ему вслед:

– Не робей, братуха.

– Сам не робей, – огрызнулся Виталик.

– Где этот жирный боров? – спросил Виталик Большой.

– Ты имеешь в виду Али?

– Кого же еще?

– С Эльзой прощается.

Ислам выждал, когда Виталик Маленький удалился на достаточное расстояние, сказал:

– Черемисин, пошел.

Непроницаемое лицо Черемисина изобразило подобие улыбки. Он также затоптал сигарету. Сделал несколько шагов. Перелез через забор и исчез в темноте пустыря.

– Пошли, – сказал Ислам.

– Али ждать не будем? – удивился Виталик.

– Семеро одного не ждут.

– Вот гад, специально время тянет – думает, обойдется.

– Да ладно, нас и так трое на одного, идем. Черемисин быстро бегает.

Они торопливо пошли по тротуарной дорожке вдоль футбольного поля. Вскоре послышался топот, и тяжело дышащий Али догнал их.

– Ни слова, – предупредил Ислам.

– А я и так молчу, – ответил Виталик, – я с ним после поговорю.

– Ну, время же есть еще, – виновато произнес Али, – еще только без десяти.

Виталик стал напевать вполголоса:

Али молчал, стиснув зубы.

Виталик стоял под фонарем. Стойкий оловянный солдатик. Справа от общежития политехникума находилась котельная. Держа «камикадзе» в поле зрения, тройка подошла к ней и скрылась в ночной тени.

Черемисин перемахнул через забор и очутился на пустыре. В лицо пахнуло холодом и сыростью, на нагретом за день асфальте этого не ощущалось. Торопливо пошел, внимательно глядя под ноги, чтобы не напороться на торчащую местами арматуру. Через несколько минут он остановился у голубятни, которая находилась прямо напротив подъезда. Рубена возле нее не было. Отсрочка. Черемисин присел на лавочку и задумался. Посидеть немного, вернуться и сказать, что не было? Однако рискованно. Можно по шее получить от Али. Его Черемисин боялся больше всего на свете. До десяти досчитать и уйти. Откуда-то сверху раздался голос Рубена: «Чего грустишь, ара»? Голова выглядывала из будки. Ловко спрыгнул, отряхнул руки и хлопнул по подставленной ладони.

– Забыл воду поменять, – объяснил.

– Я слышал, – сказал Черемисин, – он говорил, что у него, ну это, свидание.

– Кто говорил?

– Ну этот, парень, который за сеструхой твоей бегает. Я ему твои слова передал.

Как эти районские обнаглели, – гневно произнес Рубен, – к тебе это не относится. По-человечески предупредил: отвали от девушки – нет, внагляк прет. Асма лоты будто. Ладно, по-другому поговорим. Ты иди, брат, спасибо.

Черемисина не пришлось уговаривать. Легко снялся и побежал. Рубен зашел домой, чтобы убедиться в отсутствии сестры. Джульетта была дома, сидя в кресле, читала журнал «Мода».

– Что уставился, – задиристо спросила сестра, – больше не на что смотреть? Мам, что он на меня смотрит?

Из другой комнаты послышался голос матери:

– Рубик-джан, цавоттанем, не трогай ее.

– А ты никуда не собираешься? – подозрительно спросил Рубен.

– Не твое дело, куда я собираюсь или не собираюсь. А что?

Потер лоб, глядя на сестру. Что-то не сходилось.

– Там этот доходяга, – наконец сказал он, – якобы ждет тебя.

– А ты откуда знаешь?

– Неважно.

Джульетта фыркнула, пожала плечами и уткнулась в журнал.

– Ну ладно, – сказал Рубен, – пойду пройдусь. Не отрываясь от журнала, Джульетта бросила:

– Один не ходи.

Рубен скривился в усмешке.

– Без советчиков обойдусь.

Ислам увидел, как маленькая фигурка пробежала через пустырь и перемахнула через забор. Он почувствовал, как задергалось веко. Сильно потер глаз и посмотрел на товарищей.

– Все в порядке, шеф, – сказал Виталик, – вот только братан немного беспокоит, как бы не сломался.

– Смотри, сам в штаны не наделай, – огрызнулся Али.

– Нам сегодня историк рассказывал про Лолиту, – заговорил Ислам, – душераздирающая история. Как у девочки умерла мать, а ее отчим превратил девочку в свою наложницу и два года употреблял ее в хвост и в гриву, пока она не удрала от него. Душераздирающая история, – повторил он.

– Таким козлам надо повторное обрезание делать, – заметил Виталик, – чтобы неповадно было.

– Почему повторное, – спросил Али, – он что, еврей был?

– Кажется, француз.

– Ну тогда одно, – уточнил Виталик, – но под корень.

Али передернул плечами:

– Слушай, ну что ты такое говоришь, все настроение испортил.

– А ты, небось, про Эльзу думал?

– Нет, про Джульетту.

– Хорошо, – кротко сказал Виталик, – я Виталику передам.

– Передашь, если он сегодня целым останется.

– Не каркай, – оборвал Али Ислам.

– Я не каркаю, я специально так говорю, из суеверия, чтобы он, наоборот, целым остался, – объяснил Али.

– Лучше о себе подумай, – посоветовал Виталик.

– О себе я тоже думаю, – сказал Али и незаметно вздохнул. Опрометчиво было с его стороны напрашиваться сегодня посидеть с Эльзой ночью. Главное, она обычно артачится, а тут сразу согласилась, как назло, он и спросил-то скорее по привычке, зная, что она откажется, а она согласилась. Али потоптался на месте и, дернув за рукав Виталика, спросил сигарету.

– Курить нельзя, – сказал Ислам, – ты на боевом дежурстве.

В этот момент Виталик неестественно спокойным голосом произнес:

– Идут.

– Что значит идут, черт нерусский? Идет, наверное? – переспросил Али.

– Да нет, именно идут, – повторил Виталик.

Их было одиннадцать человек. Ислам снова и снова пересчитывал их, но цифра не уменьшалась. Они шли вдоль дома и шли чрезвычайно эффектно, в рубахах навыпуск, рослые, длинноволосые по тогдашней запрещенной комсомолом моде. Их было хорошо видно в свете фонарей. Ислам оглянулся, в тени котельной лиц было не разобрать, однако о том, что они выражали, можно было не гадать.

– Когда он успел собрать столько народу? – непонятно у кого спросил Ислам.

– Они же голубятники – как голуби собираются, по свисту, – ответил Виталик.

– Может быть, это не они, – предположил Али.

– И может быть, не к нам, – скептически добавил Виталик.

– Но почему их одиннадцать? – изумленно спросил Ислам. – Что ему сказал Черемисин? Что мы его в футбол играть зовем?

– Надо свистнуть этому придурку, чтобы уходил, что он стоит, как баран, ясно ведь уже все, – предложил Али.

– Поздно Дубровский, я уже не девственница, – констатировал Виталик.

Ислам произнес длинное замысловатое ругательство и добавил:

– Пойдем в Иерусалим и умрем вместе с ним.

– Типун тебе на язык, – сказал Виталик.

Ислам выступил из тени, сделал несколько шагов и оглянулся. Товарищи стояли в некотором замешательстве, не двигаясь. Тогда Ислам, не говоря ни слова, медленно, в развалку пошел в сторону Виталика Маленького, пути назад не было. Он двигался не прямо на Виталика, а как бы стороной, как бы случайно здесь прогуливаясь, потому что еще оставалась надежда спустить все это на тормозах. Одиннадцать против одного, это все же слишком. Сами они тоже вчетвером против одного, но о том, чтобы бить, в мыслях не было, может, они тоже бить не собираются – поговорят, и все.

Виталик Маленький стоял невозмутимый, как сфинкс, держа руки в карманах и немного отклонив назад корпус, чтобы удобно было нанести ответный удар, не теряя времени на размах. Он не сразу догадался, что кодла идет к нему: во-первых, потому что, погруженный в свои мысли, был рассеян, во-вторых, потому что не знал Рубена в лицо, впрочем, как и всех остальных. А когда догадался, стал насвистывать сквозь зубы, ему не пришло в голову ретироваться, хотя это было бы разумно.

– Фармазоны, – вполголоса сказал он, перестав насвистывать, потому что шли голубятники, явно подражая беспризорникам из недавно прошедшего фильма «Генералы песчаных карьеров». Когда они были в нескольких шагах, он вполголоса запел мейхана:

Следующей строчки он не знал, поэтому перешел к другому куплету:

Приблизились и окружили, в нос ударил резкий запах мужских тел. Один из них, видимо сам Рубен, протянул ему руку, и Виталик машинально пожал ее.

– Поёшь? – спросил Рубен.

– Поет, – ответил, ухмыляясь, другой парень, – серенаду поет, девушку ждет, – и гнусаво запел – я встретил девушку, полумесяцем бровь, – и не в силах сдержаться ударил Виталика в ухо.

Ислам шел вихляющей походкой, приволакивая ноги, скребя по асфальту тупыми носками своих рабочих ботинок. На нем не было ничего ценного, что могло бы пострадать в драке, он старался беречь одежду. Что поделать, юность семидесятых была бедной. Поэтому ему нечего было терять в предстоящей драке, кроме головы, конечно. И нельзя было сказать, что он о чем-то думал, шагая в точку пересечения с футбольной командой. Когда ватага подошла к Виталику и один из них протянул руку для приветствия, Ислам остановился – может, обойдется, – но, когда Виталик получил оплеуху, он побежал, нащупывая на поясе рукоятку своей короткохвостой плети, именуемой «татар».

Они стояли, сгрудившись вокруг своей жертвы, кучно, как сказал бы отец Ислама (охотник, рыболов и неудачник, который сейчас обретался где-то в холодной и заснеженной Сибири, на очередных заработках), когда подстреливал из своей двустволки сразу двух уток. Легкая добыча вскружила им голову, усыпила бдительность, никто не заметил стремительно приближающуюся черную фигуру, которая с разбегу взлетела в воздух и обрушилась на толпу сверху, раздавая удары плетью налево и направо. Это была именно та бесшабашная, или, как сейчас говорят, безбашенная смелость, которая города берет, потому что результат, который он вызвал своим явлением, превзошел все ожидания.

Ислам, готовясь свалиться на головы, упал в пустоту, больно ударившись коленкой об асфальт. Голубятники ретировались мгновенно – ужас, вызванный появлением черной фигуры с небес, с карающей дланью, погнал их прочь, ибо все как один решили, что попали в западню и противник окружил их превосходящими силами. Эта перемена участи вызвала у Ислама, уже простившегося с жизнью, такой дикий восторг, что он, будучи не в силах сдержать своего чувства, издал нечеловеческий вопль, который вызвал у неприятеля еще больший ужас, – все решили, что кого-то из них зарезали. Он погнался за неприятелем, продолжая работать плетью. Причем бежал он, даже опережая некоторых голубятников, однако вовремя остановился и повернул обратно.

Под фонарем Виталик Маленький молотил Рубена, который, несмотря на то что был намного массивней, едва успевал закрываться от ударов. Али сошелся в клинче с достойным себе противником, таким же могучим, как и он сам. Обхватив руками, он тянул его на себя, пытаясь оторвать от земли и применить прием из греко-римской борьбы под названием «бросок через голову». Виталик Большой метался между ними, не зная, кто более нуждается в помощи, затем, сделав правильный выбор, вцепился в соперника Али. Вдвоем им удалось оторвать его от земли, но бросить неприятеля они не успели. Подбежал Ислам, вытянул здоровяка плетью, отчего тот, охнув и закрыв голову руками, перестал сопротивляться и свалился под ноги Али. В этот момент сзади послышался шум, не предвещавший ничего хорошего. Голубятники разглядели-таки, что их подло обманули и что против них выступает всего-то четыре человека, и дружно побежали обратно.

Русско-азербайджанско-армянский мат вознесся над ристалищем и дошел до слуха тех, кто выступал в качестве зрителей, а их было уже немало, особенно после вопля, когда жители близлежащих зданий, особливо общежитий, высыпали на балконы.

– Уходим, – крикнул Ислам и, вытянув напоследок Рубена по заду, побежал, увлекая за собой остальных.

Сверху с балконов общаги политеха уже свистели и улюлюкали болельщики. Вокруг стали падать камни, и четверка мгновенно унеслась с поля боя. К себе, понятное дело, не побежали. Скрылись в темноте между зданиями студгородка, описали несколько обманных кругов между общежитиями и наконец вбежали в одно из них, поднялись на пятый этаж и вошли в одну из комнат (общежитие было коридорного типа), где сидел парень и читал книгу.

– Брат, посидим здесь немного? – спросил Ислам.

Удивленный парень кивнул.

– Городских отмудохали, – пояснил Али, – теперь они нас ищут, спрячемся у тебя, не возражаешь?

Испуганный парень не возражал.

– Что читаешь? – спросил Виталик Большой.

– «Сопротивление материалов», – ответил хозяин комнаты.

– Молодец, кем будешь?

– Строителем.

– А это что? – Виталик взял тоненькую книгу, лежащую на тумбочке, – «Ромео и Джульетта», – вслух прочитал он, – издательство «Писатель».

– Скажите пожалуйста, – едва сдерживая смех, посмотрел на остальных, – как актуально.

Раскрыл книгу и, уже давясь от смеха, прочитал:

– «Ах, Ромео, ты убил моего брата, негодяй».

Теперь уже захохотали все, в том числе и Виталик Маленький. Только будущий строитель удивленно переводил взгляд с одного на другого.

– Мы тебе мешаем, брат? – спросил у него Ислам.

– Нет, нет, что вы, – торопливо сказал хозяин, – если хотите, я могу чаю заварить.

– Отлично, – воскликнул Али, – это будет очень кстати, дай нам чаю, брат, хотя нет, какой брат, отец родной, твоя щедрость, отец, просто не знает границ. Ты же знаешь, мы, азербайджанцы, не можем без чаю даже часу прожить, а тем более после того, что мы пережили.

Парень достал из тумбочки чайник, пачку заварки и вышел в коридор. Поглядев ему вслед, Виталик Большой сказал:

– Какой приличный человек, сейчас такие редко встречаются.

Али осторожно вышел на балкон и посмотрел вниз.

– Никого, – сказал он оттуда.

– Выходить нельзя сейчас, – сказал Ислам, – будем сидеть, пока не выгонят. Они где-то рядом рыщут. А завтра по одному не ходить, и вообще не светиться. В общагу они не сунутся – побоятся.

Вернулся хозяин комнаты и пригласил их к столу.

Вторник был днем практических занятий, Ислам в этом году заканчивал училище, поэтому практику проходил на стройке, в Ахмедлах. Практиканты должны работать по специальности, но прорабы, пользуясь дармовой рабочей силой, ставили их на самую грязную и тяжелую работу, в частности на бетономешалку. Поэтому Ислам с утра пораньше отправился на винзавод, где за такую же тяжелую работу платили наличными. День был пасмурным, небо вот-вот готово было разразиться дождем. Ислам долго прохаживался вдоль красной кирпичной стены винзавода, пока его не поманили пальцем. В кабине уже сидел белобрысый парень примерно одного с Исламом возраста. Машина въехала на территорию завода. Шофер поставил автомобиль под разгрузку и ушел в диспетчерскую, Ислам вылез из кабины, за ним последовал белобрысый.

– Познакомимся, – предложил Ислам, протягивая руку.

Белобрысый смерил его взглядом, хмыкнул и шлепнул его по ладони.

– Сашка.

И тут же сказал:

– Дай один сигарет.

Ислам протянул пачку «Интер». Сашка прикурил, затянулся, втягивая щеки, выпуская дым из носа. Появился шофер и полез в кабину, приговаривая: «Давай, давай, пацаны, на разгрузку». Из проема, куда уходила лента транспортера, появилась голова, свистнула и сказала: «Включаю». Широкая черная лента, схваченная железными скобами, дрогнула и поплыла, периодически издавая металлический хруст, шедший откуда-то из глубин железных катков. Ислам, а за ним и белобрысый взобрались в кузов и, стараясь не мешать друг другу, поочередно стали ставить проволочные водочные ящики с пустыми бутылками на ленту транспортера. Время от времени шофер вылезал из кабины и, стоя на подножке, подгонял их. Когда кузов грузовика опустел и взмокшие грузчики закурили, он переставил машину к другому транспортеру, под загрузку, и скомандовал:

– Потом курить, потом, сначала дело!

Ислам, жадно глотавший дым, с ужасом увидел, как у кирпичного складского нутра выползают деревянные ящики с шампанским, самый тяжелый товар из всего богатого заводского ассортимента. Но это еще было не все – оказалось, что этот наряд был внутренним. Эту партию надо было перевезти к железнодорожному вагону, стоявшему на территории винзавода, о чем шофер до поры молчал. В вагоне вновь взяли пустую тару. Пока обернулись, попали в обеденный перерыв.

– Идите в столовую, – раздраженно сказал шофер, – что за день сегодня!..

Цены в заводской столовой радовали глаз, все стоило буквально гроши. Суп – двенадцать копеек, люля-кебаб – двадцать четыре. Но, как известно, дармовой сыр бывает только в мышеловке, или, вернее, дешево хорошо не бывает. Доля хлеба в люля-кебабе была высока настолько, что вкус мяса в нем не ощущался вовсе. Ислам осторожно съел одну колбаску, больше не стал. Оставлять оплаченное было жалко, и он, поглядев, как белобрысый уплетает за обе щеки, предложил ему из своей тарелки вторую нетронутую колбаску:

– Съешь, брат, я больше не хочу.

Жест, совершенно естественный для человека, живущего в общежитии, состоящего на казенном коште, но Сашка не жил в общежитии и жеста не оценил.

Недоразумение.

– Ты че, козел, – ощерился он, – я те че, нищий?! Ислам замолчал вырвавшееся было извинение – за козла надо было отвечать.

– Сейчас выйдем, – медленно и раздельно выговорил он, – и я покажу тебе, кто из нас козел.

Но Сашка, ни слова не говоря, опрокинул в себя компот, поднялся и быстро ушел. Ислам не стал его преследовать, сложил всю грязную посуду на поднос, отнес в посудомойку, лишь после этого направился к выходу. На улице покрутил головой, белобрысого нигде не было видно, закурил и поплелся к машине. Больше всего ему сейчас хотелось залечь где-нибудь в тени и вздремнуть часок, но возле машины стоял шофер, облокотясь на стального цвета крыло и в нетерпении барабанил по металлу.

– Быстрее, парень, быстрее. Полезай наверх. Русский где?

Ислам пожал плечами и полез на борт. С другого борта в кузов влезал белобрысый. Ислам хотел сразу же ему врезать, но шофер стал на подножку и принялся подгонять. Начали разгружать. Покомандовав некоторое время, шофер ушел в диспетчерскую, и тут возле машины появился невысокий, плотно сбитый парень, с виду азербайджанец.

– Этот? – спросил он у Саши, кивая на Ислама.

Белобрысый утвердительно кивнул.

– Ладно, – сказал парень, – пока разгрузишь, сейчас подойдем.

У Ислама неприятно заныло сердце – что за напасть, опять численный перевес, а плетки с собой нет. Сколько их там? Шофер бы, что ли, быстрее вернулся, хотя что им шофер. Еще можно было смыться, но уж больно радостно ухмылялся белобрысый, да и денег было жалко. Полдня вкалывал, как каторжный. Вернулся шофер, кляня на чем свет стоит диспетчерскую:

– Всё, пацаны, нарядов больше нет, все разобрали.

– Заканчивайте, поедем еще – в магазине тару пустую возьмем.

– Давай, дядя, перекурим, – сказал белобрысый, видя, что разгрузка идет к концу, а подмога задерживается.

– Много курить вредно, кончайте, потом покурите, – буркнул шофер.

Но Сашка все равно закурил и демонстративно прислонился к борту. Ислам принялся с удвоенной энергией швырять ящики на ленту транспортера.

– Тише, ала, – крикнул приемщик, – посуд побьешь.

Сашка не работал, стоял, кусая губы, и поглядывал по сторонам.

– Все, дядя, – крикнул Ислам, бросая последний ящик, – поехали.

Шофер затоптал сигарету и сел за руль. Ислам, за ним Сашка слезли с кузова.

– Прошу, – сказал взмокший Ислам, пропуская напарника, который, обжигаясь окурком, отчаянно крутил головой.

Дружина безнадежно опаздывала. Сашка поставил ногу на подножку и еще раз оглянулся. Тогда Ислам, дорожащий каждой минутой, буквально впихнул его в машину. Влез следом и захлопнул дверь.

Шофер повернул ключ зажигания и выжал педаль стартера.

– Проститутка, – он никак не мог успокоиться, – просил ее, оставь наряд. Всегда деньги даю, пидораска. День пропал теперь.

Выжал сцепление, врубил сразу вторую передачу и погнал машину к воротам. Ислам, выворачивая шею, все смотрел в окно, пока не увидел троих показавшихся из угла соседнего здания, один из них был давешний азербайджанец.

Ислам вовсе развеселился, хлопнул белобрысого по колену и сказал:

– Жизнь, брат, хороша тем, что она разная.

Но день в самом деле пропал: в магазине, куда они приехали, пустой тары оказалось всего несколько ящиков, которые шофер грузить не стал. Вконец расстроенный, он выдал грузчикам по три рубля и высадил их у ближайшего метро.

– Больше ко мне не подходите, – рявкнул он на прощание, – нога у вас тяжелая. – И уехал.

Ислам ухватил белобрысого за локоть и поволок в ближайшую подворотню. Сашка не сопротивлялся, и от этого бойцовский пыл Ислама стал угасать, а чувство мести куда-то испарилось. Парень стоял перед ним с подрагивающими губами и покорно ожидал своей участи. Как ни старался Ислам возродить в себе злость, ничего не получалось. Всепоглощающая жалость. Он нехотя сунул белобрысому подзатыльник и отпустил его.

Небесный туман рассасывался, сквозь редеющие облака пробились первые лучи солнца. Вдоль шоссе по обе стороны были высажены деревья, и Ислам только сейчас заметил, что они уже давно отцвели и покрылись ярко-зеленой листвой. Лето давно стучалось в двери. Ислам сорвал листок с ближайшего дерева, понюхал, растер в пальцах его клейкую зелень и пошел к станции метро «Азизбекова». Приехав, в общежитие не пошел, хотя и ощущал сильную усталость, пересек футбольное поле и сел на лавочке, в тени акаций.

Виталик Большой и Али сидели в спортзале на третьем этаже главного учебного корпуса, где находилась боксерская секция, и наблюдали учебные бои.

– Видишь, в углу чувак по груше стучит? – показал Виталик. – Это Сейран Кочерян, чемпион Баку.

– Вижу, – отозвался Али, – на той неделе мы с городскими в футбол играли. Пацаны поспорили, считается прижатая рука или нет, короче, подрались. Так этот твой чемпион бежал от Рафика текинского, как заяц. Когда дело до драки доходит, человек все забывает: боксер, борец, дерется как колхозник. А другой человек, который ничем не занимается и с виду доходяга, дерется как зверь – вот Ислам, например. Или тот же Рафик. Это от Бога.

– Как думаешь, – оборвал его Виталик, – почему мы с таким опозданием присоединились к Исламу, струсили?

– Ничего подобного, – невозмутимо заявил Али, – мы команды ждали, а он молча пошел, это у него от страха язык отнялся, а пока мы сообразили, подбежали. Он с людьми не умеет работать, единоличник, поэтому его из Нахичеванского училища поперли. Какой из него командир, я бы ему даже взвод не доверил.

– Как ты излагаешь, а! – восхитился Виталик. – Прямо-таки Цицерон. Почему я тебя раньше об этом не спросил? Ведь со вчерашнего дня мучаюсь.

– Напрасно, хотя что с тебя взять, несмышленыша…

– Но-но, полегче. Подумаешь, раз в жизни что-то толковое выдал.

Али лишь снисходительно хмыкнул. Виталик сказал, переводя разговор:

– Ермаков опять первое место занял без боя, он девяносто килограмм весит.

Али повернул голову и посмотрел на огромного, свирепого вида прыщавого детину, всаживающего пудовые кулаки в боксерский мешок.

– Везет же некоторым, – ревниво сказал он.

Али сам пару раз участвовал в каких-то пустяковых соревнованиях, на первенствах профессиональных технических училищ, и едва жив остался, а Ермаков, такой же дилетант в боксе, как и он, постоянно занимал призовые места без боя, поскольку в его тяжеловесной категории он был один такой, противников не находилось. Выйдет на ринг, потопчется минуту, пока судья для порядка выкликает для него несущественного противника, а затем, под общий смех, уходит чемпионом.

– Пойдем на улицу, – сказал Виталик, – надоело, да и потом здесь воняет.

– Ну пойдем, – согласился Али.

Они вышли из спортзала, спустились по лестнице и, выйдя на плац, не сговариваясь, направились на футбольное поле, где со стороны мастерских стояли лавочки для зрителей.

– Посмотри, – сказал Али, – вон Ислам сидит.

– Вижу, – ответил Виталик, – только я не понимаю, почему он в одиночестве сидит. Где еще две мировые религии? Хотя христианство представлено в моем лице, пусть и половинчатое. А вот где нам еврея взять?

Али кашлянул. Виталик недоуменно посмотрел на него.

– Что ты хочешь этим сказать, сынок?

– Я не совсем лезгин, я тат, горский еврей. Потомок древних хазар.

– Вот так номер, – развеселился Виталик, – значит, у нас полный порядок.

Виталик Маленький стоял на своем посту, держа в поле зрения автобусную остановку, недалеко от стеклянного кафе, которое всегда сводило Али с ума своими запахами, и с замиранием сердца следил за подъезжающими автобусами. Как он ни старался предугадать поведение Джульетты, ничего не получалось. Когда она вышла из автобуса, Виталик подобрался и изобразил жалобную улыбку, как можно жалостливей. Надо было голову бинтом перевязать, мелькнула в голове запоздалая мысль. Джульетта прошла мимо, словно он был пустым местом. Виталик вздохнул и поплелся следом.

– Не надо за мной ходить, – не оборачиваясь, сказала девушка, – видеть тебя не хочу.

– А ты меня не видишь, – резонно ответил Виталик, – я же сзади иду.

– Остряк-самоучка, – все так же не оборачиваясь, констатировала девушка.

– А что я такого сделал? – возмущенно.

– На Рубене живого места нет, вся физиономия синяя. Ты его так избил, будто он не брат мой, а враг. А еще говорил, что ты меня любишь. Врал?

– Почему врал, я же говорил, что тебя люблю, а не его.

– Перестань острить.

– Хорошо, не буду.

– Ты устроил ему западню.

Во-первых, в западню попали мы, нас было четверо, а братуха твой привел целую футбольную команду, одиннадцать человек. Я оказался меж двух огней; если ты помнишь, предупредил, чтобы Рубен не ходил один, из-за тебя я предал своих друзей, мы еле ноги унесли.

– Значит, это я виновата во всем? – раздраженным голосом спросила Джульетта, она даже остановилась и повернулась к нему лицом.

– Нет, – быстро ответил Виталик, – я этого не говорил, во всем виноват я, давай помиримся.

Девушка, сжав губы, сложила кукиш, сунула ему под нос, повернулась и пошла. Виталик тут же последовал за ней.

– С чего ты взяла, что это я отделал твоего брата, я даже его в лицо не знаю.

– Зато он тебя узнал.

– Откуда?

– Под фонарем ты стоял, в качестве живца?

– Ну да, – признался, – только про живца это обидно.

– Как есть, и хватит за мной таскаться. Рубен на голубятне торчит, еще одной драки не хватало. И, кстати говоря, поездка на БАМ в качестве свадебного путешествия меня не устраивает.

Поравнялись с домом Джульетты, и девушка ускорила шаг. Виталик тяжело вздохнул и поплелся в общежитие.

– Вон идет наш Ромео, – сказал Али. Он сунул два пальца в рот и издал короткий свист.

Ромео, то есть Виталик, задумчиво вышагивающий вдоль забора, поднял голову и увидел Али, машущего рукой. Изменил направление и тем же аллюром ступил на футбольное поле. Отсчитав полсотни шагов, остановился у лавочки, на которой сидела вся троица.

– Гамарджоба, – приветствовал он честную компанию.

Салам аллейкум, – ответствовал Виталик Большой.

Барев, – сказал Али.

– Здоровеньки булы, – ответил Ислам. Виталик Большой спросил у Виталика Маленького:

– Чувак, ты случайно не кришнаит, а то нам для комплекта буддизма не хватает?

– У меня мама молоканка, – нехотя ответил Виталик.

– Это ничего, сектанты тоже имеют право на представительство, – добродушно заметил Виталик Большой.

Виталик Маленький сел рядом, поднял прутик, лежавший под ногами, и принялся чертить перед собой геометрические фигуры. Молчали минут десять под гомон воробьев, чирикающих на кронах акаций.

– Как идет процесс примирения? – наконец спросил Ислам.

Виталик пожал плечами, полез в карман, достал пачку «Авроры», закурил и стал сплевывать табачинки, налипшие на губы.

– Понятно, – сказал Ислам, – вопросов больше не имею.

Али, немилосердно фальшивя, стал насвистывать мелодию арии «Сердце красавиц склонно к измене». Виталик Маленький некоторое время поглядывал на него искоса, затем, не выдержал:

– Икар долетался, а ты досвистишься. Обращаясь к Исламу, Али возмущенно сказал:

– Задирается. Кажется, ему жить надоело.

– Джентльмены, – строго обратился к ним Виталик Большой, – глупо ссориться перед лицом общего врага, он только этого и ждет, чтобы схавать нас поодиночке.

– Скажи спасибо общему врагу, – буркнул Али. – Неблагодарный, еще из-за него вчера жизнью рисковал.

– Надежда есть вообще? – спросил Виталик Большой.

Поскольку Виталик Маленький молчал, Ислам ответил за него:

– Надежда всегда есть.

– Я вам расскажу поучительную историю, – изрек Али. – Вот я встречался с девушкой, Надежда ее звали…

– Ладно врать, -• перебил его Виталик Большой, – с девушкой он встречался, с Эльзой, наверное?

Али обиженно замолчал и снова стал насвистывать, на этот раз мотив мейхана.

– Ну и че дальше было? – через минуту спросил Виталик Большой.

– Да пошел ты, – сказал Али и вполголоса, отбивая ладонями по коленке такт, запел:

Оборвав песню, заметил:

– Эльза, к вашему сведению, со мной не здоровается, потому что я обещал прийти к ней вечером и не пришел, из-за вас, между прочим.

Виталик Большой спросил у Ислама сигарету, но тот покачал головой. Виталик Маленький достал пачку «Авроры», но Виталик Большой скривился и предложил Али:

– Пойдем, брат, сходим за сигаретами, у меня есть сорок копеек, как раз на «Интер» хватит.

– Ара, отвали от меня, – огрызнулся Али, – я с тобой даже двух шагов дороги не хочу пройти.

– Обиделся, – констатировал Виталик Большой. АЛИ, не обращая на него внимания, продолжал вполголоса петь, прищелкивая пальцами:

Дальше он не знал слов, поэтому, пощелкав еще некоторое время пальцами, замолчал. Солнце клонилось к закату, было тепло и безветренно. Наискосок, через футбольное поле, прошла группа учащихся занимать очередь на ужин. Проводили их взглядами. Гомон птиц в кроне дерева вдруг затих. Подняли головы и увидели в небе парящего коршуна. Хищник сделал круг над полем и, видимо не увидев ничего достойного внимания, улетел в сторону пустырей. Через несколько минут птичий базар возобновился. Студенты теперь потянулись на ужин муравьиной лентой, друг за другом, небольшими группками, что-то живо обсуждая, споря. Видимо, в этом нескончаемом потоке было что-то рефлексообразующее, так как все почувствовали голод.

– Сколько, ты говоришь, у тебя копеек? – спросил Ислам.

Виталик Большой открыл рот, чтобы ответить, но в этот момент раздался шум крыльев, сильный шум. Над голубятней Рубена вдруг возникло сизо-голубое облако, которое стремительно взмыло вверх, подгоняемое разбойничьим свистом хозяина. Какое-то время они как зачарованные следили за пируэтами голубиной стаи, причем довольно долго, затем Виталик Большой сказал:

– Сорок копеек, но я хотел купить сигарет, у нас курить нету.

– Курить вредно, – сказал Ислам, продолжая смотреть в небо, – «Охотничья» копченая стоит рубль восемьдесят, две бутылки «Агдама» по рубль десять – итого четыре рубля; хлеб возьмем в столовой. У меня есть трешник, не хватает шестьдесят копеек, поройтесь как следует в карманах, дети мои, поскребите по сусекам.

Али толкнул локтем сидевшего рядом Виталика Маленького и, подавшись к нему корпусом, тихо спросил:

– Друг, эти сусекам – что такое?

Ислам замолчал. После долгой паузы Маша спросила:

– А что было дальше?

– Дальше наступило утро, – ответил Караев.

– Какое утро? – недоуменно сказала девушка.

– Обыкновенное, какое после ночи наступает.

– И че?

– И Шехерезада прекратила дозволенные речи.

– Так вы, значит, Шехерезада, – развеселилась Маша.

– В некотором роде.