1

Поздней весной 1586 года струги Матвея Мещеряка проходили через Волжские ворота. Торжественным молчанием встречали Девьи горы, густо укрытые зеленью, своего атамана. А каким синим было весеннее небо над Волгой! А каким пронзительно свежим был ветер в родных местах! Вот кто радовался их возвращению! Скоро уже, через считанные часы, откроется им и река Самара с её заводями – старый и добрый разбойный притон волжских казаков!

Суровый Урал – Великий Камень – остался давно уже позади! Родные места принимали казаков. Но их, первооткрывателей, было немного – всего полсотни! На трёх всё повидавших стругах разместились они вместе со своим арсеналом и скарбом. Матвей Мещеряк перезимовал с казаками в Москве, так просил их сам Борис Годунов, чтобы по весне отправиться за Камень – повести за собой новых воевод. Перезимовать Матвей перезимовал, но нашёл предлог не пойти вновь в Сибирь. Другие казаки вновь ушли за Камень, с новым московским войском. Но не он! Тяжёлые воспоминания мучили Матвея. Тяготили сердце, терзали душу! И знал он: ничто не спасёт его от этого тягла! Он так и не сумел спасти друга – Ермака, а ведь давал ему клятву, что придёт на помощь в трудную минуту! За Камень в помощь Мансурову отправлялись воеводы Иван Сукин и Иван Мясной. Но Матвей знал: Сибирь он оставил раз и навсегда. Ещё в конце зимы он нашел себе замену – Черкаса Александрова, который тремя годами прежде привёз добрую весть о взятии Сибири. И когда корабли с новым московским войском двинулись от истоков Волги вниз, к Каме, Матвей и самые близкие ему казаки ушли на трёх стругах вниз. И потом, рассудили они, вольные люди, что это за война, когда тобой командуют московские воеводы? Они-то и в Сибирь-то пошли только потому, что повёл их Ермак Тимофеевич!

И теперь возвращавшийся Матвей Мещеряк мечтал о Девьих горах, о речке Самаре, о Каспии! О тёплых краях, восточных базарах, а может, и персидских караванах! О которых он тоже скучал, как скучает серый волк о добром кабанчике! Были ведь времена! Ну, это как Бог даст!..

И вот им открывались родные места. Самый их дом, самое его сердце! Вот и царственная поляна Богдана Барбоши! Но где шатёр атамана? Где шатры его верных казаков? Куда ушёл Богдан? На Яик да на Каспий охотиться? Со всем скарбом? С красавицей Роксаной? Вместо него на этой поляне Матвей рассмотрел отряд всадников в красных мундирах – стрельцы! Они тоже глазели в сторону кораблей: кто там плывёт по Волге-матушке?

– Гляди, Матвей, как у себя дома обретаются, – работая кормовым веслом, кивнул в сторону поляны и стрельцов бывалый казак Тимоха по прозвищу Болтун. – Чего они тут забыли? Опять посольничают? Нарываются опять-таки, дуралеи, а?

Легко подгребая, казаки посмеивались. Течение самое несло струги вперёд!

– Уж больно по-хозяйски глядят, – заметил Матвей. – Точно им эту поляну сам царь подарил…

…Вечером они подходили к Самаре. Но ещё издалека что-то недоброе резануло глаз казацкого атамана. Крепость! Да неужто? Но почему неужто? Вспомнил он! Говорили ему, что пока они были в Сибири, на Волге да на Самаре крепостицу возвели! И вот она – на холмах! Увидев крепость, казаки заговорили громче. Но не такой видел её в своём воображении Матвей Мещеряк! Больно сжалось его сердце. Это был «подарок» вольному краю! Такая крепость порадовала бы его глаз в Сибири – и ещё как порадовала! Но тут, в родном урочище, на родных берегах!

– Ёшкин кот! – заметил всё тот же Болтун. – Рдеет на солнышке! Кремль прямо!

Но и впрямь – кремль! Они уже были рядом. Крепость отстояла на версту от полого песчаного берега, поросшего кустарником. Тут был и огромный детинец, и дозорные башни, и стены высокие! Встав на холмах, крепко врастя в них, крепость была окрашена алым вечерним сиянием: солнце уже пылало над верхушками заволжских лесов. Тимоха Болтун был прав: так и рдели брёвнышки стен и башен! Горела крепость на закатном солнце, пылала! Ближе к Волге стояли срубовые баньки для служивых людей. Потом открылась и река Самара, и Сосновый остров, то место, где казаки то и дело в прятки играли с купцами персидскими. Казаки налегли на вёсла – течение Самары противоборствовало им – и вошли в родную реку. От берега Самары и росла крепость, и сразу казакам открылся целый порт – корабли, струги, лодки – не счесть!

И уже скоро мимо нового порта проплывали три струга Матвея Мещеряка. Со стен и дозорных башен на казаков поглядывали всё те же стрельцы в красных мундирах. Но были тут и казаки, видать, из реестровых, и степняки. Эти возили сюда лошадей да баранов, кумыс и мёд. И мужички-строители делали свою работу – стучали топорами. Было что ещё поправить…

– Стало быть, вот ты какая, Самара, – процедил Матвей. – Хорош городок! Глядь, как улей гудит! С таким соседством Барбоша, волк степной, за всё золото мира не ужился бы!

– Это верно, Богдану волю подавай, – вторил ему Тимоха. – Такие пчёлы, краснокафтанные, да с пищалями и секирами, коли им не угодишь, до смерти покусают!

– Вот-вот, до смерти, – мрачно повторил Матвей.

Недоброе предчувствие теснило его грудь.

– Гляди, – крикнул кто-то из казаков. – Бабы!

И верно, топали бабёнки к реке с коромыслами. Прачки, кухарки, хозяюшки!

– Ишь ты, обживаются! – заметил Тимоха. – Коли бабы тут – это серьёзно! Как они их делют-то – такой толпой! Бабы, должно быть, тут терпеливые!

Но женщины, набиравшие воду, заливисто смеялись.

– Гляди, всё им нипочём, – вздохнул Болтун. – Разохотились, стало быть!

Гребцы заржали. Крепость жила своей полустепной-полуосёдлой жизнью. И, кажется, жила счастливо. Женщины подметили казаков, заулыбались.

– А может, завалимся погостить, атаман? – продолжал Тимоха Болтун. – Может, и нам, удалым, чего перепадёт?

Кажется, всем хотелось того же.

– А нас приглашали? – серьёзно спросил Матвей.

– Нет, а мы с ходу, как татары.

– Незваный гость и татарина хуже, – бросил атаман. А заметив двух казачков, купавших лошадей, добавил: – А ну, ребята, ближе к берегу!

Струг пошёл влево.

– Эй, казачки! – окликнул их Матвей. – А где славный атаман Богдан Барбоша? Скажите, коли знаете?

– А ты друг ему? – крикнул в ответ один из казаков, что постарше.

Тимоха Болтун покачал головой:

– Скажешь: «друг», сейчас тебе, атаман, руки вязать будут, – бросил он. – Откуда ты знаешь, чего он тут натворил, пока мы за Камнем шлялись? А ещё пальнут по нам с тех вон бойниц – и потопят наши скорлупки!

– Типун тебе на язык, – огрызнулся Матвей. – Я из Москвы плыву! – зычно крикнул он казакам. – Атаман Матвей Мещеряк волей казацкой и милостью государевой! А Барбоше мне надо весточку передать! – он подмигнул своим. – От самого пресветлого боярина Годунова!

Казаки зашептались: они слышали имя Мещеряка! Оба поклонились гостям.

– Богдан на Яик ушёл! – крикнул казак помоложе.

– А куда на Яик? Он большой!

Казаки вновь заговорили друг с другом.

– Да, говорят, на острове он! Есть там остров посреди реки!

– Кош-Яик! – кивнул своим Матвей. – Спасибо, казаки! – он кивнул в сторону крепости над Самарой. – Как быстро острог-то срубили?

– Так его под Казанью срубили, – сказал казак постарше. – Там и поставили! А сюда плотами по Волге сплавили. И поставили одним махом! За полтора месяцочка – раз, и стоит!

– Кто ж так лихо придумал?

– Да воевода наш и придумал!

– И как зовут вашего хитреца воеводу?

– Князь Засекин!

– Князь, ух ты! – покачал головой Матвей.

– Сурьёзный мужик! – кивнул казак постарше. – Всю Ливонскую войну прошёл!

Мещеряк поглаживал бороду.

– Бывалый, стало быть! Ну что ж, на этих рубежах другому и делать нечего! Не башкиры придут, так ногайцы объявятся! Прощайте, казаки!

– Прощай, атаман! – крикнул молодой казак.

– Прощай! – поклонился ему вослед казак постарше. – Только помни, атаман, твой Барбоша нынче не в чести! Осторожен будь!

– Спасибо! – махнул рукой Мещеряк.

Молодая крепость Самара с грозными башнями уходила назад по реке. Что-то тревожное вдруг впилось в сердце атамана, когда он провожал ту крепость взглядом. И ведь не проходило, напротив – стало саднить, мучить его! Бывает так: и печалиться вроде не от чего, и всё оно ладно, да не тут-то было! «Что же такое?» – думал Матвей. Отчего он не пожелал даже ступить на берег, который был ему прежде так люб, только ли оттого, что заняли его царёвы люди? Ну так он и сам прежде воевал с ними, и сам был царёвым человеком! Отчего же не пожаловать к воеводе? А ведь его, героя Сибири, встретили бы – и пир ему устроили! Отчего же такой горечью вдруг залилось его сердце? Отчего невзлюбил он эту крепостицу с первого взгляда? Точно судьба должна была привести его сюда ещё раз – и привести не просто так!..

– Да ты чего это пригорюнился, атаман? – весело спросил Болтун. – Точно на чуток смерть свою увидел, а?

– Типун тебе на язык, Болтун, – грозно молвил Мещеряк. – Укоротил бы тебе кто его!

Посмеиваясь в усы, казаки усердно работали вёслами. Три струга Матвея Мещеряка хоть и нелегко, но упрямо двигались против течения на юг…

…Позади было пять дней пути, и вот уже река Самара сужалась на глазах! Корабли Матвея теперь плыли по её истоку, в южной лесостепи, где хозяйничали ногайцы. Хотя что им тут было делать? Не стояло тут русских поселений, некого было грабить! И всё равно надо было оставаться начеку, ведь река становилась совсем узкой: иногда струги задевали дно. Окажись ногайцы на берегу, легко и в упор изрешетили бы стрелами струги ненавистных им казаков!

Когда до истока было рукой подать и наступила ночь, казаки пристали к берегу, вытащили струги и, прикладывая все силы, которые только были у этих матёрых детин, кряхтя и задорно ругаясь, потащили свои корабли волоком. И на рассвете три струга плюхнулись в исток другой речки – Камыш-Самары. А эта река, тайная, извилистая, сплошь поросшая высоченным, точно лес, камышом, уже вела в Яик! Но выбившиеся из сил казаки заплыли в один из камышовых затонов, где их не рассмотрел бы ни один ногайский разъезд, и уснули без задних ног.

Набравшись сил, они перекусили и вновь налегли на вёсла. Но теперь идти было легко – по течению! И уже через сутки три казацких струга входили в широкий и вольготный Яик! В реку то ли ногайскую, то ли казацкую, но точно не московскую, не царскую! В тёплую, южную, вольную речку!..

 

2

Ещё за полверсты казаки Богдана Барбоши, осевшие на острове Кош-Яик, вышли встречать струги. Кто там плывёт? Кто осмелился приблизиться к их вотчине? Только свои могли решиться на такую дерзость, только те, для кого длинный лесистый остров, горбатый, поделивший Яик на два рукава, был не менее родным!

– Да они тут и частокол поставили – молодцы! – когда струг с атаманом приблизился к острову, бросил своим Матвей Мещеряк. – Барбоша предусмотрительным стал, как его с поляны родной выгнали…

Кош-Яик означал «двойной Яик». Для казаков он был редкой природной крепостью. Во-первых, ногайцы никогда не были мастерами плавать по рекам, а во-вторых, остров и впрямь был отчасти горбат и походил на спину дракона, вынырнувшего из речки. На самом верху, за частоколом, и расположился казачий лагерь. Попробуй атакуй! Внизу, в небольшой пологой бухте, стояли Барбошины струги.

– Э-ге-гей! – уже на подходе к острову, вглядываясь в лица казаков, завопил Тимоха Болтун. – Встречай дорогих гостей! Да не дробью встречай! Вином да брагой! Нечай, Шацкой! – вопил он, сорвав шапку и размахивая ею. – Янбулат, косой глаз! Якунька, Павлов, щучий сын! Никита Ус! Первуша, Зезя! Иван Дуда! Всех вижу, всех!

Сам Матвей Мещеряк стоял на носу головного струга. Уперев руки в боки, он улыбался и оглядывал зелёный остров, на берег которого уже вывалило не менее сотни казаков. Едва люди Барбоши распознали, кто плывёт к ним, сами сорвали шапки и заревели такими голосами, что птицы рванули из деревьев в синее небо над Яиком.

Когда головной струг вошёл носом в песок, когда казаки на берегу вцепились в него и подтащили к себе, к гостям вышел и сам атаман-бородач – Богдан Барбоша. С голым торсом, в шароварах, с широким персидским поясом и при сабле.

Матвей Мещеряк и Богдан Барбоша встретились взглядами. Мещеряк спрыгнул на берег. Атаманы крепко обнялись. Поцеловались троекратно. И ещё раз обнялись. И только потом, поглядев товарищу в глаза, Барбоша сказал:

– Всё о вас знаю. И о Ермаке, и о Ваньке Кольце, всё! И о Богдане Брязге знаю, и о других. Дружки ваши по сибирским дорогам, кто раньше добрался, всё рассказали. Поверить не мог! Плакал даже…

– Нет больше нашей четвёрки, – кивнул Матвей. – И никогда уже не будет.

Казаки Барбоши казаков Матвея тоже встречали объятиями.

– Напоишь? Накормишь? – спросил Мещеряк. – Изголодались мы, как сукины дети, за эти дни – гребли-то без устали!

– Все моё – твоё! Всё наше – ваше. Идём в мой шатёр! – он хлопнул товарища по плечу. – Идем, Матюша!

И они двинулись в горку, к лесочку, который укрывал горбатый остров, и лагерю за частоколом. Матвей кивнул:

– Ну, друг мой, коли ты всё обо мне знаешь, то я о тебе и твоих делах ничего не знаю. Рассказывай, как тебя с твоей поляны погнали, как ты здесь оказался!

– Да никто меня не гнал – сам ушёл! – усмехнулся Богдан.

– Вот сейчас и расскажешь. А потом и я тебе расскажу, как Ермака потерял…

Они подошли к шатрам атамана. В одном атаман собирал своих разбойников-полководцев, в другом отдыхал от забот, когда хотел остаться один, в третьем… Матвей кивнул на яркий и пёстрый шатер, расшитый павлинами и цветами:

– Тебя всё Роксана тешит… или?..

Он не договорил: полог отвела женская рука, и вышла хозяйка разбойного лагеря в пёстром подпоясанном халате.

– А ты ещё кого-то хотел увидеть, Матвей? – ответила вопросом наложница и жена атамана.

Барбоша усмехнулся в густую чёрную бороду и усы:

– Мне другой не надо.

За эти несколько лет Роксана чуть округлилась в бёдрах и груди и стала ещё привлекательнее. Диковатый блеск ушёл из её чёрных глаз. Она смотрела так, как смотрят только ведуньи: пронзительно, глубоко, страстно…

– Доброго тебе здравия, хозяюшка, – низко поклонился гость. – По-прежнему хороша!

– Такой Бог меня слепил, – откликнулась женщина.

– Или дьявол, – в глаза ей рассмеялся Мещеряк.

Улыбнулся и Барбоша. Все знали, что атаманы недолюбливали Роксану. Она умела так сказать и так сделать, что даже такой весёлый душегуб, как Богдан, ни пред кем головы не склонявший, таял в её руках. Это была страсть! А страсть – опасная хворь! И не лечится ничем. Разве что смертью, и то не всегда…

– Без тебя мы жили спокойно, Матвей, – мягко подбоченившись, сказала Роксана. – Не беду ли там нам привёз из дальнего далека? С другого-то конца света? С лютых холодов?

– Да что ж вы все каркаете-то! – возмутился Матвей. – Скажи спасибо, что ты баба друга моего!

– А вот мы и увидим теперь, – сказала Роксана. – Уберегла я от беды Богдашу, – она с вызовом кивнула гостю. – Не пустила с вами на смерть верную. Где теперь Ваня Кольцо, задира превеликий? А Ермак где? – она точно вызов бросала Матвею. – Посмотрим, как оно теперь будет…

И скрылась за пологом своего шатра. Матвей даже зубами заскрипел ей вослед:

– Ведьма она у тебя!

За вином и доброй едой они говорили уже не один час. Богдан рассказал, что снялся с Царской поляны вскоре после того, как застучали топоры на берегу Самары. Сотни топоров! Ему предлагали и дружбу, и службу – княжескую, и государеву даже. Ведь такое войско, как у него, Богдана, в две с половиной сотни, пригодилось бы московитам на чужом волжском берегу! Да только ушёл он прежде, чем встала крепость. Сказал: «Не мой это край более – чужой!» – и ушёл на Яик. И решил обживать их казацкий остров, так долго дававший им приют в разные годы. А ещё рассказал он о том, что ногайцы уже прознали про новый лагерь казаков, и только вечная междоусобица среди ногайских мурз не даёт им собраться и дойти до Кош-Яика. Они, казаки-разбойники, только на короткие вылазки теперь и способны, а вот далеко от стана уйти не могут – опасаются вернуться на пепелище. Хорошо ещё, давняя игра с русским царём отвлекает ногайцев. И новая крепость на Самаре кстати! Мозолит ногайцам глаза, бередит степную кровь! Сожгли бы они её, коли бы силы на то имели! Но казачий стан в самом сердце Ногайской Орды подманит ещё степняков! И рано или поздно ногайцы окажутся у разбойничьего острова, и тогда им, казакам, придётся несладко. И коли ногайцы рассвирепеют, даже частокол вряд ли спасёт казаков!

– Вот об этом я хочу поговорить, – сказал Матвей. – Когда я проплывал мимо Самары, то удивился этой крепости! Сильная! – атаман сжал кулак. – Строгая! Был бы таким Кашлык в Сибири и запрись в нём татары Кучума, не взяли бы мы его! Ни в жисть бы не взяли той горсткой! А вот Пелым был именно таким – и мы ушли из-под него. Мало нас было для взятия!

– Что же ты предлагаешь, Матвей?

– Нам здесь надобно свой острог построить…

– Крепость? – нахмурился Барбоша.

– Да, – кивнул Матвей. – Стены, бойницы, башенки. Любой казак – плотник что надо! Да хоть меня взять! Я и кораблестроитель, и дом поставлю, коли захочу! Вот мы свою крепость и поставим. Лес у тебя над головой хороший, – кивнул он на купол шатра. – Мы его с краёв острова срубим – и сюда. И сам островок откроется, будет как на ладони, коли враг пожалует, и сами в остроге будем сидеть. Вместо рва у нас – Кош-Яик. Песка и земли – вдоволь! Валы насыплем! Я на крепости ещё у поляков и литовцев насмотрелся, и в Сибири мы топорами наработались. Всё разумею! И рук свободных – три сотни! А ведь дождутся ногайцы зимы – и что? Пролетят речку и перед самым частоколом окажутся! И лето сейчас – самое время топорами стучать! Через два месяца крепость стоять будет, а то и раньше! У наших товарищей-запорожцев – Сечь Запорожская! У донцев – Раздоры! А у нас – городок Яицкий будет! Что скажешь? Врастём в землю, да таким корнем, чтобы нас ни одной мотыгой не выкорчевали! Ну?..

Чёрные глаза Богдана Барбоши уже светились злым и ясным огнём, точно он к налету готовился.

– Врастём, Матвей! С корнем врастём! Глубоко! Назло ногайцам! Назло сучьему племени! Костью поперёк горла у них встанем! – Барбоша кивнул. – К зиме и встанем!

И застучали казаки топорами, и охотно застучали, потому что знали: в зиму пришлось бы уходить с острова. Но куда? Какие дали звали казаков? Кругом – ногайцы, башкиры, татары, марийцы. А теперь ещё и московские стрельцы. А эти очень ревностные служаки! Противники любой вольной жизни. Хоть и русские, да псы цепные! Куда пришли – оттуда не уйдут! И уж коли русским царям хватило упорства расправиться и с Казанским ханством, и с черемисскими ордами, и другими кочевниками, они и казаков вольных подвинут. Но Москва на Яик придёт ещё не скоро: не до того ей! На Волге бы укрепиться! Черемисов уняли уже два года назад. Что до ногайцев – сам Господь велел помериться с ними силами!

Вот и застучали топоры на острове, но звонкий перестук пошёл по всему Яику и скоро докатился до Сарайчика. За его стенами по-прежнему сидел князь Урус, первый господин Ногайской Орды. До него уже дошли слухи о взятии Сибири. Ногайцы, служившие Кучуму, но разуверившиеся в силе хана, и принесли их, когда вернулись в родные степи. В 1579 году волжские казаки – Иван Кольцо и Богдан Барбоша – разорили столицу ногайцев Сарайчик, разгромили могилы предков. Спустя три года всё те же волжские казаки захватили столицу Сибири – Кашлык. И хотя пока что и ногайцы, и сибирские татары вернули себе и Сарайчик, и Кашлык, но в растущем и крепнущем казачьем племени они давно видели для себя великую опасность.

– Это наша река! Мы её хозяева! – кричал князь Урус на своих придворных. – Неужто, маловерные, так казаков страшитесь? Этих волков без роду и племени? А может, и воды боитесь?! Трусы! Мы не будем ждать, пока лёд встанет! Надо сейчас же напасть на них – и всех перебить! До единого перебить!

Ногайцы никак не могли смириться с возвышающимся Русским государством. В 1571 году хан Урус присоединился к крымскому хану Девлет-Гирею и пошёл громить русские земли и жечь Москву. Тогда казалось: конец Руси. Но в 1572 году Москва внезапно дала такой отпор Крыму, с такой яростью разметала стотысячную армию – и куда меньшим числом! – что до смерти перепугала всех татар и других степняков. Среди перепуганных врагов Руси были и ногайцы. Позже удалые волжские атаманы разграбили Сарайчик и надругались над могилами ханских предков, что было особенно обидно и чего ногайцы простить никак не могли. Победы хана Кучума и Маметкула, их набеги на Пермь и желание идти хоть с чёртом, но на Москву, очередное восстание народов Поволжья и обещание Крыма помочь собратьям по крови и вере вновь вдохнули надежду в сердца ногайцев. Но Кучуму дали по шапке, Маметкула пленили, народы Поволжья усмирили, и всё больше кнутом и без пряников. А тут ещё в Крыму началась большая замятня: правящие Гиреи решили воспротивиться желанию турецкого султана увлечь их в большую и ненужную им войну против Ирана. Если принять во внимание подоплёку будущей войны, то решение Крыма становилось понятно и оправданно. Мурад Третий, благополучный турецкий султан, не ведавший печалей, оказался большим честолюбцем. Однажды он спросил у своих командиров: «Какую самую сложную войну вёл мой дед Сулейман Великолепный?» И ему ответили: «Войну с Ираном». Решив превзойти деда и войти в историю самым могущественным владыкой Османской империи, султан Мурад вторгся на территорию Ирана и оккупировал для начала территории Грузии, Азербайджана и западное побережье Каспия. Крыму эта война была не нужна! После первых поражений султана Мурада, в 1584 году крымский хан Мехмед Второй Гирей поднял бунт против османов и даже осадил турецкую крепость Кафу! Султан проклял и сверг Мехмеда и посадил на крымский трон его младшего брата Селямета. Мехмед бежал к ногаям, но его по дороге убили, а вот его сыновья – Саадет, Сафа и Мурад – добрались до ногайцев. И Ногайская Орда оказалась вовлечена в эту постороннюю и опасную для неё войну, где десятки Гиреев, родные братья, дядья и племянники, кузены и зятья рвали друг друга на куски, душили друг друга в спальнях дворцов и резали тайком после пиршеств, как это любят делать все восточные владыки. Саадет собрал огромное ногайское войско, двинулся на дядю и захватил Бахчисарай. Сафа и Мурад помогали ему. Москва хотела сделать ставку на Сафу, но тот отказался от помощи русских, а вот Мурад, меньшенький, которому и перепало меньше всех, решил стать другом Москвы. Ему, Мураду, Борис Годунов руками Фёдора Иоанновича и отдал в княжение Астрахань.

Что и говорить, ни о каком масштабном нападении на Москву, о чём так мечтали ногайцы, даже не шло и речи! Два года назад князь Урус, только для вида ведший дипломатические переговоры с Москвой, вовсю списывался с Бахчисараем и Стамбулом. Он просил крымского хана и османского владыку вновь послать войска на Русь – захватить для начала Астрахань, укрепиться там и готовиться к продвижению в глубь русских территорий. А теперь в Астрахани сидел свой – московский! – Гирей! И вновь, на фоне междоусобиц, возвышалась Москва и, как заговорённая, ставила свои крепости супротив степи.

Ногайцы, и в первую очередь князь Урус, локти кусали от этой несправедливости! А тут ещё казаки на Яицком острове под самым носом у ногайцев построили свою крепость!

В конце лета, когда на Кош-Яике стучали казацкие топоры, в Большие Ногаи приехал посол из Москвы, боярский сын Иван Хлопов. Он привёл князю Урусу не что-нибудь, а жалованье от царя Фёдора Иоанновича! Ведь формально Урус, несмотря на все свои грабежи и заговоры, попытки поквитаться с Москвой, числился на службе у русского царя. Это был прямой и наглый подхалимаж Москвы: Борис Годунов боялся, что Большие Ногаи примут сторону Крыма и двинутся вновь на Русь.

А это было бы очень некстати!

– Ты мне не подарки давай и не серебро московское! – Урус грозил пальцем московскому послу. – И зубы мне изъявлениями в дружбе не заговаривай! Ты скажи, зачем крепость на реке Самаре вы, московиты, поставили, а? Ваша разве это земля?! И была разве ваша?! Да вы прежде боялись в эти земли нос свой сунуть! – Он так и пылал злобой. – А теперь крепости ставите!

Но посол знал, как ему отвечать!

– Так крепостицу ту царь-батюшка поставил ради наших добрых отношений, – отпивая чай, доходчиво объяснял Хлопов, – чтобы, коли что, от разбойников защитить персидские караваны, идущие по Волге. И чтобы обид каких не наносили разбойники твоим людям. Вот и всё!

– Значит, ради меня твой царь-батюшка старается?

– А ради кого же ещё? – отправляя в рот кусок рахат-лукума, недоумевал Хлопов. – Хороши у тебя сладости, пресветлый князь! В Москве таких днём с огнём не сыщешь!

– Опять зубы мне заговариваешь, Иван Хлопов?! – Урус вновь грозил пальцем московиту, но так грозил он всей Руси. – А ещё тебе скажу: ваши казаки у меня перед носом крепость возводят!

– Да ну? – с набитым ртом удивился Хлопов. – Вот мерзавцы! Знал бы Фёдор Иоаннович – осерчал бы!

Но Иван Хлопов и впрямь о том мало что ведал! Что говорить о царе!

– Вот ты и скажи царю: пусть он сведёт своих казаков прочь с моей земли! Тогда и подарки твои добрыми покажутся, и серебро твоё ласково зазвенит, и словам твоим льстивым я поверю!

Но у посла Ивана Хлопова был на этот счёт заготовленный ответ, какой держали все московские послы, когда речь заходила о казаках.

– Милостивый хан, так то те казаки, что Москву не слушают! Мы властны над служивыми казаками, а эти – воровские! Они нас самих не слушают! От них-то царь-батюшка тебя, как брата своего, сам уберечь желает! Всей душой!

Хотелось князю Урусу язык вырвать у этого посла, а то и на кол посадить или привязать к четырём степным лошадкам и порвать на части, но нельзя было! И потому слушал он сладкие посольские речи и скрипел зубами.

Уезжая, Иван Хлопов пообещал всё передать царю: все жалобы и просьбы.

Несолоно хлебавши остался князь Урус после разговора с московским послом Иваном Хлоповым. Разве что с подарками, жалованьем и заверениями в любви и дружбе.

 

3

А казаки тем временем стучали топорами – валили лес! И мириться с этим фактом никак было нельзя!

– Будь я проклят, если оставлю им хоть пядь моей земли! – сказал князь Урус. – Сами уничтожим казаков – в пепел обратим их городок!

Сказано князем Урусом – великим ненавистников русских – сделано! Урус обратился к своим братьям-мурзам с воззванием отомстить казакам за разорения Сарайчика и смести с лица земли их нарождавшуюся крепостушку. Первым откликнулся брат Уруса – мурза Сеид-Ахмед. Это был один из тех мурз, что шастали на русские территории за полоном, грабили и оставляли за собой пепелища.

– Позволь мне истребить наших врагов! – самоуверенно сказал он старшему брату. – Я один справлюсь с казаками!

– Награжу тебя особенно, если приведёшь ко мне их атамана Барбошу, – не менее самоуверенно ответил ему князь Урус. – Хочу с живого содрать кожу! Хочу посмотреть в его глаза, услышать его крик и мольбу о пощаде! Хочу увидеть, как сдохнет эта собака! Ступай, Сеид-Ахмед!

В самом начале осени 1586 года мурза Сеид-Ахмед подошёл со своим войском к берегу Яика и встал напротив острова. Его поразило то, что он увидел. А увидел Сеид-Ахмед высокий деревянный частокол с башенками, а перед частоколом – земляной вал, а перед валом – ров! А за частоколом уже поднимались и другие башни! Целый город разрастался на острове, на его холме, среди леса! Разумеется, казаки, везде державшие посты, знали о приближении небольшой орды ногайского мурзы. Прошло шесть дней осады. Надо было что-то предпринимать Сеид-Ахмеду. На седьмой день нагнали лодок. Ногайцы решили первыми атаковать остров – высадиться на его окраинах, а затем напасть на растущую крепость. Когда лодки были частью заполнены, когда другие ногайцы толпились по берегу, тут же сновали всадники, из-за острова вышли с десяток стругов и стремительно направились к берегу, заполненному ногайцами.

Вначале громыхнули пушечки, а за ними около сотни казаков разрядили свои первые пищали в ногайцев. Ряды на берегу разом поредели, ногайцы бросились из лодок и те стали переворачиваться, конники заметались по берегу, давя своих же. Степняков охватила паника. Крики и вопли понеслись над Яиком. Ногайцы даже не успели выпустить в нападавших стрелы.

Матвей Мещеряк командовал отпором-атакой.

– В степь ходи! Кумыс пей! – разряжая одну пищаль и перехватывая другую, кричал в сторону обескураженных и погибающих ногайцев Тимоха Болтун. – Не твоё это место, узкий глаз!

Казаки дали второй залп по ногайцам – точно ураганом смело степняков с берега. Только сотни полторы убитых и раненых корчилось на песке да в тёплой воде под сентябрьским солнышком. Сами казаки не потеряли ни одного человека. Едва ноги унёс и сам Сеид-Ахмед. Побитой собакой приехал он в Сарайчик и упал в ноги к брату, требуя мести.

Князь Урус продолжал скрипеть зубами. Только ещё громче. А казацкая крепостица росла на острове день ото дня – и становилась всё более грозной.

В конце сентября на острове Кош-Яик уже стояла настоящая крепость.

Весть о победе над Сеид-Ахмедом разнеслась быстро по Яику, достигла Волги. К Яику отовсюду потянулись казаки. Атаманы с ватагами и ватажками просились к Барбоше и Мещеряку. Стекались и вольные казаки, ищущие битв и приключений, готовые в любую минуту выйти против ногайцев. Прав оказался Матвей: у днепровцев была Запорожская Сечь, у донцев – раздоры, а у волжан и яицких казаков – своя родная пристань. Яицкий городок! Пиратский остров!

Крепость ещё достраивалась, а под крылом атамана Матвея Мещеряка, легендарного покорителя Сибири, уже собралось более полутысячи бойцов. Столько же было и у Богдана Барбоши.

Но с таким войском казаки могли уже и сами нападать на врага…

 

1

Налёт на улус мурзы Хозина заставил вздрогнуть всех ногайцев. Да не просто вздрогнуть, а впервые испугаться за своё будущее на Волге и Яике. Вихревой налёт возглавил сам Матвей Мещеряк. Как атаман, он быстро выровнялся с Богданом Барбошей, а то, что он ходил с Ермаком в Сибирь и был правой рукой великого человека, придавало ему ещё больший авторитет. А потом, Матвей не был просто удалым разбойником и во главу угла ставил не разбойное ограбление степняков, чем занимался Богдан. В Матвее жило неодолимое желание разделаться с опасной нерусью, сжить её с лица земли. Казаки Матвея мстили и за походы ногайцев на Русь, за вековые унижения, и за убитых товарищей, конечно. Но и просто пограбить и побить степняков казакам было одно удовольствие! Три дня казаки Матвея Мещеряка колесили по улусу мурзы Хозина. Двести человек посекли, как позже ногайцы написали в жалобной грамоте в Москву, триста человек увели в плен, дабы потом продать, как ногайцы продавали русских, и увели с собой три тысячи голов скота!

Это был настоящий военный поход!

Но этим он не закончился. Матвей Мещеряк пошёл дальше. Он зацепил и другие улусы и увёл из одного, принадлежавшего мурзе Измаилу, его жену, которая к тому же оказалась сестрой самого князя Уруса. Разумеется, это было не простое оскорбление – смертельная обида! А такие обиды не прощаются, и такой позор смывается только кровью…

Сразу после казацкого налёта на Кош-Яик выкатилось войско двух ногайских вождей – Хана-Мурзы, сына Уруса, и брата князя – Яраслана-мурзы. Они только подошли и разглядывали крепость на острове. Плана у них не было. И не могло быть!

– Надо подождать до зимы, – разумно сказал умудрённый опытом и осторожный Яраслан-мурза.

– Нет, мы атакует их теперь же! – воскликнул молодой и пылкий Хан-Мурза. – Дождёмся других мурз и нападём!

Печальный опыт Сеид-Ахмеда ничем не помог юноше. У ногайских полководцев было только шестьсот всадников и ни одной лодки. Они могли только мечтать о битве с казаками в чистом поле! Но эта мечта была невыполнима, нужен был план, а утро, как известно, вечера мудренее. И войско улеглось на ночлег. Полководцы решили ждать: в ближайшие дни к ним должны были присоединиться и другие степные вожди.

Ночью Хан-Мурза проснулся от выстрелов и страшных воплей. Кричали свои! Он понял всё разом: на них напали! Тайком, под покровом ночи! Хан-Мурза выскочил из шатра: кругом метались его полуголые воины, кто с саблей, кто без. Уже пылали десятки шатров. Метались и кони, сшибая зазевавшихся ногайцев. События развивались по старому казацкому плану. Казаки переправились на лодках через один из рукавов Кош-Яика, аккуратно вырезали охрану и подступили к лагерю. Их не ждали! Не ожидали от них такой наглости! Они бросали факела на купола шатров, и когда те вспыхивали и ногайцы вылетали наружу, казаки палили в них их пищалей в упор! А раненых или перепуганных добивали саблями.

Ногайцы не смогли противостоять казакам – они разбежались кто куда. Они прыгали в сёдла и, бросив лагерь, неслись на три стороны. Четвёртой стороной был Яик – там их ждала верная смерть. В эту ночь казаки перебили многих ногайцев, завладели походным добром, оружием и лошадьми.

Забрав всё, что можно, казаки уплыли на свой остров. И вновь потерь у казаков почти не было.

Этот погром заставил ногайцев трепетать.

 

2

В последние дни октября 1586 года в Сарайчик съехались все первые князья и мурзы Ногайской Орды. Столицу к тому времени укрепили. Теперь тут находился большой гарнизон. Две тысячи лучших воинов всегда были рядом с князем Урусом. Вокруг Сарайчика на много вёрст колесили ногайские разъезды, следили за Яиком: а вдруг нагрянут казаки?! Ведь Сарайчик стоял на самом берегу, и если казачья армия решится атаковать, то ей на стругах будет доплыть до столицы – раз плюнуть! Тем более что опыт у казачков был. Разбойники уже похозяйничали в столице ногаев, пока Урус кочевал по степям. И кто был живой, того посекли, а что было дорогого душе ногайской в Сарайчике, то порушили.

К хозяину Сарайчика и первому князю Ногайской Орды приехали его братья: Сеид-Ахмед и Яраслан-мурза, уже рискнувшие схлестнуться с казаками, Урмагмет-мурза, сын Уруса – Хан-мурза, тоже отведавший казацкого гнева, и другие знатные мурзы.

– Горе нам, братья, если мы не сотрём казачий городок с лица нашей земли, – грозно и спокойно сказал князь Урус своим вассалам. – Мы будем последними собаками, если не отомстим за наших убитых братьев, за поруганных жён и украденных детей!.. Сколько казаков на острове, Урмагмет-мурза? Что говорят наши разведчики?

– Меньше тысячи, великий князь, – сказал знатный мурза.

– У нас должно быть людей в пять раз больше! И никто не должен бояться за свою жизнь! Мы должны вернуться с победой, иначе предки проклянут нас, и не будет нам места под солнцем! – Урус поглядел на свою породистую степную родню с прокопчёнными злыми лицами, которая уже сполна получила от казаков. – Теперь я сам поведу войско! Летите в свои улусы – собирайте богатуров! Великая битва ждёт нас!

И все мурзы полетели по своим улусам, понимая, что теперь им придётся сделать только одно – победить! И любой ценой!..

…И скоро на Яицкий берег вышло многотысячное ногайское войско. Хана Уруса окружали его лучшие нукеры – гвардия, вооружённая пищалями. У каждого мурзы тоже были свои гвардейцы, готовые умереть и за хозяина, и за честь Больших Ногаев. Но не сплоховать, не сдаться! Новые сотни конных и пеших всё подходили к берегу Яика. На такую армию ночью уже не нападёшь. Проглотит такая армия! Сюда же ногайцы привели и сотни пленных русских мужиков: у них была своя роль в будущей битве.

В окружении мурз князь Урус выехал на берег реки. Луна золотилась и в чёрном небе, и в рукаве Кош-Яика, разделявшем ногайцев и казаков. Вода уже была холодна: ноябрь входил в свои права! Яицкий городок на острове, светясь редкими огнями, затаился…

– Они же знали, что мы идём, – тихо проговорил князь Урус. – Не могли не знать эти дьяволы! Почему они не ушли? Почему?

Дорого заплатил бы князь Урус, чтобы послушать разговоры казаков за крепостной стеной – высоким, в три человеческих роста, частоколом! И особенно то, о чём толковали атаманы – Матвей Мещеряк и Богдан Барбоша.

Атаманам ещё прежде донесли, что ногайцы собирают воинов со всех улусов. Что вся ногайская орда движется сюда, к Кош-Яику! И через пару дней будет тут как тут.

– Скажи, что не ждал этого, – в одну из поздних ночей сказал в атаманской избе Богдан Барбоша Матвею Мещеряку. – Не ждал всю эту степную стаю…

Оба лежали на подушках, как персидские шахи. Любили казаки, когда не воевали, эту восточную роскошь! Потому что вдоволь насмотрелись на тех, кого резали, как поросят, и оценили их умение жить.

– Ждал, конечно, – кивнул сибирский атаман. – Даже хотел того – потягаться силами! Что ж, судьба сама всё решила. Услышала да позвала за собой…

– А дело того стоит? – спросил Барбоша.

– О чём ты? – нахмурился Матвей.

– Идти за этой судьбой?

– Продолжай…

Барбоша потянулся, напрягся, и мышцы его взбухли узлами, налились сталью.

– Ты знаешь, я ничего не боюсь и готов погибнуть хоть нынче, – выдохнул он. – Но за дело…

– Да говори же – что ты тянешь?! – потребовал Матвей.

– Наше с тобой дело – весёлый разбой, – сказал он. – А мы с тобой точно государевы слуги – ждём ордынцев у засечной черты! Надо ли нам это? Мы как всегда поступали? Если противник невелик – положим на одну ладонь, а другой прихлопнем. Коли враг силён – обхитрим его и всё равно уложим на лопатки, да ещё брюхо вспорем! Коли враг очень силён и опасен – трижды обхитрим его и вонзим нож ему в спину, а потом и глотку перережем, пока он не встрепенулся!.. А коли наш враг так велик, что тягаться с ним силой нет смысла? Коли заранее знаем, что перебьёт он нашего брата три четверти, а то и всех. Так стоит ли совать голову в полымя? Мы не на службе царской – мы сами себе хозяева, и у нас всегда есть запасной ход.

– Вон ты о чём…

– А сам о том не думал разве, едва только узнал, что все ногаи сюда идут?

– Честно сказать? – усмехнулся Мещеряк. – Думал! И стыдился этих дум…

– А чего их стыдиться? – нахмурился Богдан. – Это законные мысли! Мы ведь точно сами в капкан просимся. Нет, скажешь? Когда нас со всех сторон обойдут, поздно уже говорить будет. Татары крымские, сибирские, турки, ногайцы да башкиры, казахи да киргизы, черемисы и прочая степная чудь, на них на всех разве наших казацких жизней напасёшься? Нет, Матвей! А смерти мы никогда сами не искали. Мы жить любим! А ведь они, ногайцы, с каждого, кто жив останется, кто в руки к ним попадёт, шкуру с живого спустят! Огонь лаской покажется в сравнении с тем, что они нам придумают!

– Если я чего и боюсь, так этого, – усмехнулся Матвей. – Живым в будущей битве остаться!

– Вот и думай, – кивнул другу Барбоша. – Ещё не поздно сесть всем в струги – всему острову! – и уплыть хоть вверх, хоть вниз! И ведь ни одного человека не потеряем! Они воды, как огня, боятся! Через два дня в Каспии будем, а там – дорога на все стороны белого света!.. Мы вот круг сейчас соберём и что на нём скажем, то наши браточки и примут. Попросим битвы – кто откажется? Решим уйти – всякий вздохнёт с облегчением превеликим! Жить всем хочется!.. Мы ведь такой городок где угодно отстроить сможем. И так же скоро. Что скажешь, Матвей?

Мещеряк закрыл лицо широкими ладонями и потёр его.

– Я должен подумать, – сказал он. – Дай время…

– Только скорее думай, – вдруг сказал женский голос.

Матвей оторвал руки от лица и поднял голову. В проёме шатра, отвернув полог, стояла Роксана.

– И давно ты нас слушаешь? – спросил Богдан.

– Ровно столько, чтобы понять, что это атаманы вдруг робкими стали.

Богдан усмехнулся: своей возлюбленной он позволял любые дерзости.

– А что бы ты сделала, красавица? – с иронией спросил Мещеряк. – А, ведьмина душа?

– На своём бы месте? На бабьем?

– Ну да, – кивнул Матвей. – На чьём же ещё?

– Уплыла бы подальше – и без оглядки уплыла бы!

– Ясно, – вновь кивнул Мещеряк.

– А вот коли мужиком была бы, атаманом, как вы, никуда бы не ушла! Всю жизнь от них бегать? А стоит ли того жизнь? Думаю – нет! Вот и вы подумайте, атаманы…

Сказала и шагнула назад, и полог вернулся на место.

– Вот и пойми, откуда что берётся, – усмехнулся Матвей. – Ладно, утром будет круг, тогда и решим. Иди к ней, – кивнул он Барбоше, – кто знает, сколько ещё миловаться осталось…

Рано утром атаманы собрали круг. Богдан Барбоша и Матвей Мещеряк в окружении своих малых атаманов и сотников сидели на одном из холмов острова, под городком. Что и говорить, большинству казаков нравился весёлый разбой. Охочи они были до персидских караванов и ногайских улусов, по которым можно нагуляться вволю, напиться крови, а потом уйти с добром и полоном восвояси. Отплатить степнякам сторицей за столетия позора и унижения! И у каждого руки чесались снести ногайскую голову – это ли не радость для истинного казака, хозяина русских окраин! Но чтобы вот так, самим войти в логово зверя, зная почти наверняка, что в этот раз тебя разорвут?.. Для такого решения даже не великое мужество требовалось, а величайшее безрассудство! И хотя и мужества, и безрассудства казакам хватало, но чёрные мысли лезли в голову, не давали покоя в это раннее осеннее утро…

Казаки долго шумели. И всё это время Барбоша пытал свою чёрную бороду крепкой рукой. И думал, думал: как же поступить ему? Он ведь сам себе хозяин! И людям своим хозяин тоже! И коли чего не хотел – того не брал! Но однажды он уже оставил своих товарищей – отправил их в Пермь Великую и Сибирь, на великие подвиги и страшную погибель, а сам решил предаться спокойной и лёгкой жизни, налётам и грабежам, привычному разбою. Восточный караван ограбить на Волге – не с ордой сибирской воевать в чужом и холодном краю! Ничего не захотел менять он тогда! И хоть сейчас он мог снять половину войска и уплыть восвояси – на Каспий! Но поступить так же вновь, как и пять лет назад, было бы скверно. Очень скверно!

Вот о чём думал расчётливый Богдан Барбоша, пока шумели казаки…

А теперь, нагорланившись, они ждали слово двух главных и равнозначных на Кош-Яике атаманов. Более семисот казаков готово было внимать их речам.

– Ну что, Богдан, твоё слово, – уступил первое место товарищу Матвей.

Но бородатый атаман молчал. Тень сомнения лежала на его лице.

– Ждут тебя, – поторопил его Матвей.

Малые атаманы обоих вождей взглянули на бородача.

– Говори ты, – сказал Барбоша. – Я следом.

– Отчего так? – спросил Матвей.

– Оттого, – ответил немного зло Барбоша, резко встал и, что есть силы, крикнул: – Дадим слово Матвею, другу нашему? Атаману прославленному? Ужасу всей Сибири и её татар да прочей нечисти? Это он в первую голову великий мастер и крепости брать, и строить их, и врага с крепостных стен отражать. Ему и учить нас уму-разуму! Ну, братцы?

– Дадим! Дадим! – загудели сотни казачьи голосов. – Говори, Матвей! Говори слово атаманское!

– Что ж, значит, так тому и быть, – Мещеряк поднялся рядом с Барбошей. – Только не кори меня после, Богдан, что вперёд толкнул…

– Да говори ты, леший, не тяни, – садясь, процедил тот.

Матвей Мещеряк посмотрел вниз, на лица казаков, в их глаза. Его слова ждали. Ждали все! Потому что знали: где-то сейчас по лесам и степям, вдоль рек и речушек катится сюда воинство Больших Ногаев. Со всех улусов катится! Где-то соединяются их малые и большие отряды, сливаясь в один поток. Великая мгла двигается на них! И всё ближе она, разозлённая до смерти, как раненый дикий зверь, лютая и беспощадная, всё ближе к их казацкой реке и острову, ставшему для них родной пядью земли. И если скажет он: прыгаем в лодки и плывём подале – прыгнут они и поплывут. Знал он это! А если скажет: остаёмся, братцы, то…

Матвей поднял руку:

– Вот как я думаю, казаки! Мы привыкли жить в степи да в стругах! Коли беда, собираться в мгновение ока и пропадать, как сквозь землю. Нас тому научили наши исконные враги – степняки. Так скажем спасибо учителям – татарам да ногайцам! – грозно усмехнулся он. – Благодаря им мы сильными стали! Но теперь у нас есть дом. Первый раз за всю жизнь у меня, Матвея Мещеряка, вашего атамана, есть дом. И у вас тоже он есть. Это не отнятый шатер у персидского шаха. И не просто поляна или остров! – атаман сжал пудовые кулаки. – Дом! Мы его своими руками поставили. Мы в этот дом, – он кивнул назад, на городок, – сердце и душу вложили. Я – так точно! Что мы будем за люди, коли оставим хоть часть нашего сердца и души на поругание поганым? Сожгут они его, а нас ещё трусами назовут. Скажут: только налетать да грабить и умеете! Так чем мы хуже их тогда? Я так считаю, что отныне остров на Кош-Яике и Яицкий городок – наша вотчина, родина наша! Не царём, Богом нам данная! И уходить с неё – грех великий! Вот как я думаю, братья-казаки!

Пока Мещеряк говорил, бури прокатывались в душе Барбоши. И не хотел соглашаться с ним Богдан, привычный к вольной жизни, противился всем нутром, а сердце говорило: прав Матвей! Всё изменилось! Теперь изменилось! Бросить Яицкий городок – это тебе не поляну оставить, не шатёр! Дом бросить!.. Но ведь поэтому он и передал слово Матвею Мещеряку – и знал: как тот решит, так и будет. Сам свою судьбу отдал Матвею. И знал заранее, как решит его друг.

– Пусть теперь Богдан скажет! – зычно бросил Мещеряк и указал рукой на товарища. – Говори, борода!

И вновь затихли казаки – и особенно казаки Барбоши. Ему они прекословить не решились бы!

Богдан встал, расправил плечи, поправил широкий кожаный пояс с кривой саблей. Пригладил лопатообразную, смоляную, с редкой проседью бороду.

– Я сызмальства по степям летал и дома не имел, – кивнул Барбоша. – Ветер был мне батькой, речка – мамкой! И другого прежде было не надо. Да годы берут своё. Поляну я свою любил над Волгой, это правда, сильно любил! Да Москва нас с Волги подвинула! А царёв град он и есть царёв град. С ним даже Мещеряк не стал бы тягаться, куда уж мне!

Казаки засмеялись.

– Но от ногайцев, этого сучьего племени, я не побегу, – Богдан потряс сжатым кулаком. – Лучше погибну тут, в своём доме! Потому что Яицкий городок и мне домом стал! Это моё последнее слово, братья!

Все решила короткая речь Барбоши. Вольный остров яростно ликовал! Не было никого, кто бы возразил двум головным атаманам. Теперь драться хотелось всем – и старым, и молодым! Встал вопрос: а если долгая осада? Но казаки – народ запасливый! Был порох, были пушки, провианта тоже казаки накопили в достатке. Воды – море! Конечно, если их запрут надолго, тогда хуже. Но были вырыты и колодцы, и вода из Яика поднималась в них. Попробуй тут перекрой такой водопровод! Был прорыт и водный канал для стругов, входящий из Яика в крепость. Казаки нападения с воды не боялись: тут они были цари и боги! А кто попытается засыпать канал, так туда смотрела пушечка и десятки пищалей. Попробуй ещё, подойди! Крепость строилась так, чтобы никто не подступился. Поэтому ногайцы могли рассчитывать только на одно – сжечь Яицкий городок вместе с его защитниками. Это казаки понимали очень хорошо…

Когда Барбоша вернулся в свой теремок, Роксаны в нём не оказалась. Она влетела за ним следом.

– Подслушивала? – спросил он.

– Не могла не подслушать, – честно призналась женщина.

– И что скажешь?

Роксана приблизилась к нему, провела рукой по его обросшей смоляной шерстью щеке, обняла Барбошу.

– Я горжусь тобой, атаман, – с улыбкой вымолвила она и горячо поцеловала его в губы.

 

3

Этой же ночью к Яицкому острову стала подступать вражеская рать. Гудение орды казаки услышали задолго до того, как ногайцы вышли к Яику. Кажется, сама земля дрожала! Ногайцы подходили по обе стороны реки. Ржанье тысяч лошадей, вопли тысяч голосов приближались сюда. Вначале метались по двум берегам меж деревьев огненные точки. А потом эти точки превратились в факела! Сотни ногайцев, жужжа, точно осы, отовсюду косами подходили к берегу. И вот уже лес гудел, как один улей, метались по прибрежному песку всадники, что-то кричали их взволнованные и жаждущие крови казацкой командиры.

И вскоре их были тут многие тысячи! Пришли все, кто умел крепко держать оружие в руках.

– Точно все демоны из ада восстали, – покачал головой Тимоха Болтун, стоя на крепостной стене рядом с Матвеем Мещеряком. – Верно, атаман?

– Так верно, что слова другого не найдёшь, – кивнул тот.

– Вот бы мне сейчас волшебную татарскую дудочку. Говорят, есть такая. Правду говорю, атаман! – уверенно кивнул Тимоха. – Подудеть бы в неё, чтобы пошли они сейчас прямо на нас да потопли бы все! Ой, хорошо было бы!

Матвей покачал головой:

– Видишь, Тимоха, и ты иногда слово правильное сказать умеешь!

– У меня всякое слово – правильное, атаман, – возразил Болтун. – Если бы ты ещё слушал всё не криво, а прямо! Я ж кладезь мудростей! Мне бы царём родиться, а не донцем-голодранцем! Ну уж как судьба распорядилась! Судьба – она как девка с горячим сердцем: кого любит страстно, а кому в рожу плюёт!

– Это верно, – глядя на чёрный лес, горевший факелами, задумчиво сказал Матвей. – Вот сейчас и поглядим, как она, судьба наша: любит нас или только за нос водит!

Тёмной была эта ночь, и оттого тысячи факелов горели ещё более свирепо и устрашающе. Вожди похода против казаков сидели на своих крепких степных лошадках, самых быстрых и лёгких на всей Средней Волге, и жадно смотрели на крепость в середине реки. В раскосых глазах ногайцев играли отсветы огней, охвативших оба берега реки. По правую руку от князя Уруса сидел на коне его сын – Хан-мурза, жаждавший битвы, мечтавший о лютой мести, и брат Урмагмет-мурза, по левую – братья Яраслан-мурза, Сеид-Ахмед и Кочкар-мурза, а далее и другие родовитые мурзы Ногайской Орды, двоюродные братья и прочие степные родственники.

И одна была беда: река отделяла их от крепости! Чёрный рукав Кош-Яика с яркой луной, утонувшей в нем…

– Нам бы следовало подождать зимы, мой брат, – сказал Урмагмет-мурза князю Урусу.

– Мы не будем ждать зимы! – прорычал князь Урус. – Я хочу, чтобы зимой над этим островом были только чёрные угли и вороны! И ничего более! Я хочу, чтобы вы сожгли этот город! Скорее, как можно скорее!

– Мы сожжём этот город, отец! – гневно выдохнул недавно опозоренный Хан-мурза. – Я сожгу этот город!

Он выразил желание большинства. Долгая осада не входила в планы ногайцев. Хватит – они уже хлебнули позора у этой крепости! Такое не должно было повториться. Была и ещё одна причина скорого штурма. Пятнадцать тысяч воинов, рабов и скот по обе стороны реки надо было чем-то кормить. Ногайцы привезли с собой обозы зерна и муки, вяленой рыбы и мяса. Но для такой прорвы людей для долгого стояния этого было всё равно недостаточно. Только скорый штурм и победа могли спасти положение и подарить победу!

– Нам нужны лодки – много лодок! – сказал князь Урус. – Сотни лодок! Пусть их найдут или построят! Но они должны быть завтра же!

В ногайских улусах жили на рабском положении десятки тысяч русских людей – землепашцы и плотники. Вот их и пригнали сюда ногайцы. Они и застучали вскоре топорами, делая те самые лодки, это если понадобится маневр, и огромные плоты для переправки пехоты.

А подступить к Яицкому городку толково ногайцы могли только с двух концов узкого острова – с длинных его сторон. Где можно было разбить лагерь, сделать передышку, куда можно было откатиться в случае неудачного штурма и подготовиться к новой атаке. Следующие сутки русские рабы валили лес по тому берегу, где собрались основные ногайские силы с князем Урусом. Второй берег ногайцы заполнили только на случай преследования казаков. Там были только сторожевые полки. Степняки намеревались атаковать казаков лишь с одного берега. Два долгих дня под неусыпным надзором степняков наиболее искусные в плотницком деле русские пленные ладили судёнышки, другие – обтёсывали брёвна и собирали плоты, третьи – строили лестницы для штурма. Пригнанные женщины всех возрастов собирали хворост и вязали тонкие веники, а затем из них связывали объёмные, большие.

Молчание крепости вызывало ещё большее негодование степняков. Сколько за двое суток стояния было исторгнуто проклятий в сторону Яицкого городка! Как не сгорел он от этих проклятий!

Но крепость молчала…

На третий день десятки плотов были загружены ногайскими солдатами и русскими рабами. В лодки сели степняки-пищальники, овладевшие искусством огненного боя. Князь Урус ни в чём не хотел уступать казакам! Ногайцы предполагали, что казаки могут внезапно напасть на них, хотя ногайцы на другом берегу оповестили бы их, если бы увидели, что казачьи струги готовы к внезапной атаке из-за острова, как это уже было. Тем не менее все плоты двигались осторожно, и с каждого плота за островом следили десятки лучников, держа наготове своё оружие. А впереди живой стеной поставили русских мужиков со связанными руками. Первые пули, если что, должны были достаться им! На их плечи ногайцы и положили свои рушницы, направив стволы в сторону берега и казачьего городка.

Но Яицкий остров не подавал явных признаков жизни. Можно было увидеть разве что казаков на стенах и в бойницах – и только…

В ближайшие часы ударные части Урусова войска переправлялись на казачий остров, на ту его часть, вытянутую вдоль реки, куда бы не долетела ни картечь, ни казацкая пуля. Плотов и лодок было так много, что река почернела от них. Надо было перебросить как минимум две тысячи, а то и поболее бойцов, чтобы казаки внезапным налётом не уничтожили малую часть армии, отрезанной на острове от основных сил.

И вот две тысячи ногайцев ожидали приказа своего командира на Яицком острове. Но до штурма надо было сделать ещё одно важное дело. И теперь ногайцам вновь понадобились пленные русские мужики…

В течение двух дней, пока ногайцы готовились к переправе, казаки нервничали и ждали. Никому не сиделось на месте! Руки чесались что-то предпринять! Бросали шапки оземь и топтали их в доказательство своих слов. Строились разные планы! Самые фантастические! Например, переплыть Кош-Яик, выкрасть ночью князя Уруса и потребовать за него полную и безоговорочную капитуляцию.

Но все планы заранее были провальными и грозили большими потерями.

– Нам этих чертей лоб в лоб точно не взять: их тьма, – говорил на атаманском совете Барбоша, – только хитростью! А хитрить пока не пришло ещё время! Что скажешь, Матвей?

Малые атаманы и сотники глядели на второго вожака. Как бы он хотел придумать такой план, который, как по волшебству, избавит их от врага, поможет нанести ему смертельную рану, но такого плана не было!

– Богдан прав, – кивал Мещеряк, – будем ждать…

Но на третий день, на заре, когда плоты и лодки ногайцев двинулись в сторону Яицкого острова, казаки уже рвались в бой. Хотели выйти строем и дать зал, потом второй, третий! Пищалей было в достатке! Но один из дозорных казаков вдруг крикнул:

– Да они, сучьи дети, впереди себя мужиков и баб наших поставили!

И скоро все увидели, что несколько сотен пленных русских обоего полу, с путами на руках, закрывали собой вооружённых степняков.

– Вот же скоты! – вырвалось у Тимохи Болтуна. – Как же быть-то? Неужто пустим их на остров?

– Своих мужиков да баб положить, чтобы потом до этих шакалов добраться? Не-ет, – покачал головой Матвей Мещеряк, – это не дело, братцы! Этого нам Бог не простит!

– Никак не простит! – поддакнул Тимоха Болтун. – Ну, хитрые бестии! – посетовал он от всей души. – Мне б такое и в голову не пришло! Что ж будем делать, атаманы?

– Ждать, – ответил Мещеряк. – А, Богдан?

Бородатый атаман, полный скрытого гнева, стоял тут же и наблюдал за ползущими по рукаву Кош-Яика плотами и лодками.

– Да и что мы им сделаем, коли сами открытыми на поле окажемся? – вместо ответа спросил Барбоша. – Их вон – тыщи! И они готовы половину своих людей под наши ружья и сабли бросить, только бы с другой половиной потом нас достать!.. Подождём…

И затаившийся Яицкий остров ждал. А был ноябрь, и смеркалось рано…

Ещё отправляя на казацкий остров своих людей с лучшим своим полководцем Кочкар-мурзой, князь Урус сказал:

– Ночь – время казаков! Но мы опередим их! Бой начнём сегодня – сразу после переправы! – он оглядел своих мурз. – На рассвете я хочу въехать в их город и первым бросить факел на поверженных врагов!

Мурзы хмурились. Легко сказать – сложнее сделать…

В три часа пополудни на Яицком острове собралась армия в две с половиной тысячи ногайцев. Это – не считая русских пленных, которым была отведена своя роль в грядущей битве. Ногайский полководец Кочкар-мурза, любимец князя Уруса, готовил диспозицию для будущей битвы. Когда стало смеркаться, каждый ногайский сотник знал своё место в будущей битве и свой план действий.

Осенняя тьма не заставила ждать себя долго, и скоро первые звезды засияли на ночном небосклоне, и луна заблестела в обоих рукавах Кош– Яика…

И вот Кочкар-мурза дал приказ идти на штурм городка. Под крики ногайских сотников армия двинулась вперёд – к стенам стоявшего на холме казацкого городка. Но уже на подходе к деревянному городку, на расстоянии выстрела из пищали, ногайцы остановились…

Казаки стали швырять факела прямо в толпу нападающих и при свете палить по бегущим. Те вскидывали руки и падали, роняя вязанки. И тут же казаки услышали многие голоса: «Братцы, не стреляйте! Русские мы!..»

Два атамана всё поняли разом: ногайцы вытолкали вперёд несколько сотен русских пленных с вязанками хвороста. Нарезая плетьми по их спинам, ногайцы погнали русских вперёд. Было ясно: мужики бежали заваливать фашинами ров! И, конечно, первыми нарывались на казацкий свинец!

Защитники крепости взволновались. Этого не ожидал никто! Большинство казаков впервые в жизни оказались в такой ситуации: бить по своим или ждать. Но чего? Когда мужики завалят рвы и дадут ногайцам пройти через них и пронести лестницы?..

– Что делать, атаманы?! – кричал Тимоха Болтун, хороший стрелок и командир своего отряда, уже зажёгший фитиль.

Это был не только его вопрос – всех казаков, что сейчас стояли на стене крепости, за острым частоколом, и ждали подхода неприятеля. Мужики ждали выстрелов. Иные – было видно при свете факелов – бухались на колени и крестились, прежде чем бросить вязанку в ров.

– Не стрелять! – переглянувшись с Барбошей, скомандовал Матвей. – Вашка Сиплый! Сюда!

К атаману подлетел дюжий казак.

– Кричи им! – приказал Матвей – и сказал, что кричать.

– Мужики! Бегите сюда! – заревел Вашка Сиплый. – Прыгай в ров – вытянем!

Многие бросали вязанки, так и не добежав до рва, и следом прыгали в ров. Это взбесило ногайцев – выходка рабов и стала началом битвы. Другие сотни мужиков ногайцы уже повели под стрелами вперёд. И тут мужики стали срываться и бежать, но стрелы ногайцев разили их в спины. Иных мужиков ногайцы подбивали стрелами уже у самой преграды – и те падали в ров вместе со своими вязанками. Другие ногайцы, зажигая факелы и отводя руку в сторону, чтобы в темноте одурачить противника, чтобы пуля прошла мимо, сами рванули к крепости. Они бросали факелы – и те горящими метеоритами перелетали через высокий частокол и плюхались на улочки и крыши городка. Пищальники Уруса тоже подошли ближе и старались при свете летающих факелов выбить со стен как можно больше казаков. Но куда им было тягаться в меткости стрельбы с казаками-разбойниками! А сотни других ногайцев уже тащили лестницы!..

И тут заговорили казацкие пушечки. Им и надо было только дождаться серьёзного приближения врага. И чтобы покучнее тот подошёл! Чтобы стрелять, так стрелять! Чтобы ни пороха было не жалко, ни картечи! И вот эти самые пушечки ударили в гущу наступавших ногайцев! И куда летели руки и ноги, куда щепы от лестниц – и не уследишь!

– Да мы точно волки в овчарне! – кричал со стены Тимоха Болтун. – Берегись, косой глаз! Не на того напал!

Но недаром ногайцев пришло много на Яицкий остров. И новые толпы бежали с лестницами на острог. Наступавшие бросали их через наполненный трупами и вязанками первый ров – на верх крепостного вала. И карабкались злыдни вперёд! Казацкий свинец выбивал ногайцев, многие летели вниз, но другие ползли по лестницам на вал. Сотни две забрались на земляной вал, но между валом и крестной стеной был ещё один ров! И преодолеть его было почти невозможно. Ведь ногайцы только поднимали лестницы, чтобы уложить их с вала на стену, как залповый огонь валил их с ног – и они летели, кто в первый ров, кто во второй, под крепостные стены. А вот этим позавидовать было никак нельзя. Котлы с кипятком тотчас нависали над ними – ошпаренные и визжащие, ногайцы метались по дну рва, пытались выбраться, но куда там. На них уже падали другие и получали своё…

Пищалей было много, порох тоже был в достатке. Стрелки послабее перезаряжали пищали, зажигали фитили и передавали оружие лучшим стрелкам. И те валили с ног всё новые десятки нападающих.

Штурм захлебнулся. Часам к восьми вечера у крепости полегло более полутысячи ногайских воинов. Они лежали в крепостных рвах, рядом и далеко за валом, на подходе к острогу. Кто-то уползал к своим. Тут же было много и побитых русских мужиков, которых, как скот, пригнали на остров люди Уруса. Но многие пленные сумели разбежаться по острову, подобраться к крепости и теперь кликали казаков, а те звали их под стены и поднимали или запускали внутрь через лазы.

Фортификация Матвея Мещеряка и Богдана Барбоши оказалась выше всяких похвал. Крепость была неприступна. Пока неприступна! Да и потери в рядах казаков тоже оказались ничтожны – десяток убитыми и человек двадцать ранеными. А ногайцев весёлые разбойники истребили с избытком. Более того, по приказу Барбоши казаки из самых молодых да злых улучили момент, вылетели из крепости и обошли место побоища. Недобитых ногайцев, кто был ранен легко, взяли в плен, кто был тяжело ранен – безжалостно добили, чтобы те не мучились, а главное – собрали всё оружие. В том числе и рушницы. Казачий арсенал заметно увеличился. Пленных посадили в яму.

– А чего мы ждём? – вдруг спросил Матвей у Барбоши. – Когда они завтра новые силы на наш остров перебросят? Да ещё чего хитрого придумают?

– И то верно! – воскликнул бородач. – Я так на месте не могу усидеть!

– Только вначале потолковать с их языком надобно: вдруг чего интересного расскажет?

Потолковали с языком. Запугали вначале. Он и рассказал: кто, что и как. Выслали разведчиков. Ногайцы и впрямь зализывали раны. Думали, как им быть завтра. Кочкар-мурза, как оказалось позже, уплыл совещаться с князем Урусом. Побитое войско осталось без главного вождя. И уже скоро два отряда казаков по двести пятьдесят человек в каждом, вооружённые до зубов, в первую очередь – смертоносными пищалями, под предводительством обоих атаманов тихо вышли из крепости и двумя косами двинулись к лагерю ногайцев.

Более двухсот человек остались сторожить крепость.

Вот же как интересно! Один и тот же казачий приём удавался весёлым разбойникам сотни раз – и тут удался на славу! А всего-то и нужно было: отвага, граничащая с безрассудством, и высочайшее умение воевать!

Ногайцы не ждали нападения сразу после атаки. Редких постовых казаки сняли. Это они умели лучше других! Казаки Матвея Мещеряка и Богдана Барбоши напали на лагерь ногайцев одновременно с двух сторон. И нападение это стало для степняков страшной карой! Их было около полутора тысяч – много! Но внезапность и бой огнём сделали своё дело. Казаки внесли страшную сумятицу в ряды врага, истребив огнём пищалей сразу несколько сотен ногайцев, а затем бросились врукопашную.

Но злодейская отвага этих страшных людей, именуемых казаками, дезорганизовала степняков. Они не сумели оказать достойное сопротивление. Бились только лучшие воины князя Уруса, но их уложили из пищалей, а других сломили стремительным натиском. Остальные ногайцы бросались в лодки, на плоты и скорее уходили от берега. Страх был велик! А перед казаками оказался сильнее самих казаков! Причём многократно…

С обоих берегов Кош-Яика ногайцы с яростью смотрели на избиение своих людей и ничего не могли поделать! Плыть к ним на помощь на оставшихся плотах было бессмысленно – не успели бы! Да и сами бы оказались побиты.

К полуночи на Яицком острове полегло ещё более полутысячи степняков. Триста человек попали в плен. Другие – кто бросился в воду, почти все утонули, потому что плавать не умели, да и вода была уже ледяной, а третьи – побитыми собаками на лодках и плотах добрались до берега…

Собрав всё оружие и пленных, казаки вернулись в крепость. В этой ночной схватке казаков погибло не более двадцати человек.

Матвей Мещеряк и Богдан Барбоша, довольные и счастливые, потирали в атаманской избе руки. Они решили выпить немного вина, да и всем казакам велели дать по чарке. Не упиваться – только жажду утолить!

– Ночью они больше не сунутся, – уверенно сказал Барбоша.

– Мы не только их людишек побили, – кивнул Матвей. – Мы гордыню им усекли и удачу на век подрезали! Ну и злые же они теперь!

– Так, может, уйдут? – прищурил глаз Барбоша. – Оставят нас в покое? Жить-поживать?

– Да добра наживать? – рассмеялся Матвей.

Атаманы поглядели друг другу в глаза и одновременно замотали головами:

– Не-а! – первым сказал Барбоша. – Не уйдут!

– Теперь точно не уйдут! – подтвердил Матвей. – Их всё равно тьма! Тысячей меньше, тысячей больше…

– Когда, думаешь, ждать нам продолжения? – отпивая из чарки, спросил Богдан. – Второго привета от князя Уруса? Поутру?..

– Да кто ж его знает, – пожал плечами Матвей. – Может, и поутру, а может, и к обеду…

И вдруг невероятная мысль пронзила его! Такое озарение бывает разве что у пиита, когда Божий луч безжалостно и сладко пронзает его сердце! Недаром же он про обед вспомнил!..

– Скажи мне, Богдан, думает ли волк о пище, когда его лапа капканом изранена?

По губам Барбоши скользнула вопросительная улыбка: слишком безумно блестели глаза его товарища!

– О чём ты, Матвей?

– Ответь мне!

– Волк с израненной лапой думает, как ему рану зализать да как выжить…

– Вот и я о том же! – он цепко ухватил руку Богдана. – Так как же нам, охотникам, этим не воспользоваться? Потолкуем ещё с одним языком из этих собачьих детей?..

Это была сумасшедшая идея! И такая идея могла прийти в голову только казакам. Богам войны! Сорвиголовам! Просто храбрым до безрассудства людям! Было часа два пополуночи, когда десятки лодок отошли от берега и ушли по чёрной воде к берегу Кош-Яика. Казаки, оставшиеся в крепости, уже вскоре услышали устрашающую пальбу в лесу, где встал лагерем князь Урус.

Нападение пятисот казаков на лагерь, где взволнованно переживали своё поражение более семи тысяч ногайцев, кто наяву, а кто в полузабытьи, оказалось ещё более неожиданным, чем недавняя атака занятой степняками части острова. Эти тысячи ногайцев расположились на огромном пространстве близлежащих лесов. Им нужно было поставить палатки, разжечь костры, на которых они варили пищу, одним словом, обжиться на огромной территории. У них не было никакого плана на случай, если их ждёт нападение. Многие мурзы-полководцы не знали друг друга! В случае ожидаемого боя их должны были собрать, дать им советы и наказы, как кому быть в той или иной ситуации.

А тут – ни советов, ни наказов! Тем более что штаб князя Уруса находился на самом берегу. Он первым хотел увидеть триумф степи над городом! И увидел, только всё наоборот!..

Неизвестно, о чём думал в минуты нападения князь Урус, но он бежал с берегов Яика. Впрочем, о чём могли думать все ногайцы? Да о том, что казаков – тьма! Иначе разве они осмелились бы напасть на них?

Более всего Урус боялся оказаться в казацком плену! Его бы не помиловали! Шкуру бы с живого спустили!.. А двум атаманам шла масть! Это был великий кураж! Звезда удачи ярким солнцем воссияла над головами Матвея Мещеряка и Богдана Барбоши! Потому что весь ногайский лагерь в тот предрассветный час дрогнул, и степняки, бросив всё своё кочевое добро, рассыпались кто куда! Страшную резню устроили казаки двух атаманов в ту предрассветную пору на Яике. Одних они перебили пищальным огнём, как всегда, всполошив и до смерти напугав, других вырезали полусонными, раздетыми, обескураженными! Трепетавшими пред ликом смерти! Был убит Кочкар-мурза, полегли и многие другие родственники князя Уруса – мурзы, приведшие своих людей под его знамя. Сам князь Урус улетел – и улетели его братья. А казаки долго ещё преследовали степняков и добивали раненых. Мстили они! Сторицей платили! За лютую жестокость к русским, за унижение, за чёрную подлость, столь свойственную азиатам-кочевникам!

И за их непомерную, но уже мало чем подкреплённую гордыню!..

…Казаки возвращались на рассвете, трупами ногайцев усеяв окрестные леса. И вновь они тащили полон, а полон тащил оружие и брошенный провиант. Сами казаки потеряли не более трёх десятков человек. И это против многих тысяч ногайцев! Другие ногайцы, на той стороне Яика, оказались отрезанными от своих и не осмелились ладить лодки и переплывать реку. Да и когда бы они успели?

Матвея Мещеряка и Богдана Барбошу встретили как великих триумфаторов. Да так оно и было! Казаки одержали грандиозную победу! Поздней осенью 1586 года Ногайская Орда была разгромлена, и не царскими войсками, а вольными людьми – казаками, как несколькими годами прежде была разгромлена Сибирская Орда! Матвей Мещеряк и ближний круг его казаков оказались героями обоих погромов.

Яицкий остров отныне стал великим оплотом всего вольного казачества от Волги до Яика. Эти степи и леса отныне казаки считали своими. И никакой ногаец уже не посмел бы на них посягнуть! Страшная резня на Кош-Яике каждому степняку была лучшим напоминанием: к нам более не ходи – худо будет!

Но князь Урус не был бы хитрым азиатом, если бы не задумал осуществить коварную и жестокую месть…

 

1

Летом 1587 года Москва планировала идти войной на Крым. Пришло время поквитаться с давним и лютым врагом! Внутренние раздоры в самом Крыму, конфликт с Турцией, ослабление позиций Гиреев – всё это как нельзя лучше способствовало началу военных действий. И ставленник у Москвы был что надо – породистый принц Мурад Гирей, отца которого турецкий султан сверг с престола. Молодого и амбициозного Мурада, которого дальновидная Москва сделала астраханским владыкой, она же хотела посадить и на крымский трон. Конечно, сделать это было предельно сложно. Тем не менее в конце весны в Астрахань стали сходиться рати со всей Руси.

Весной 1587 года приехали и в Яицкой городок царёвы слуги попросить казаков поучаствовать в походе.

Богдан Барбоша сразу сказал на казацком кругу:

– Я Москве не служил и служить не буду! И вам, други мои, не советую. Не для того мы с Волги ушли! Да и не верю я царям! – Он зло погрозил пальцем. – И вам не советую! Нет хитрее лисы, чем Москва: облукавит, вокруг пальца обведёт! Там для этого дела бояре и сидят! С три короба наврут, а потом, коли не так пойдёт, держись! – лицо Барбоши потемнело. – И нет хуже волка, чем Москва. Коли ты ей не приглянешься, чем не угодишь вдруг, так в глотку вцепится – не уйдёшь!

Казаки Богдана Барбоши одобрительно загудели. И вот тут мнения атаманов разделились. По-разному они смотрели на мир! За Богданом встал Матвей Мещеряк.

– А я служил Москве, – молвил он. – Но псом цепным, как те же дворяне или стрельцы, не был. А в походы ходил. И Ермак, друг мой золотой, тоже служил царю. И били мы под царским стягом и татар крымских, и поляков с литовцами! И Сибирь мы тоже для царя завоёвывали! – он усмехнулся. – Как потом оказалось! А что делать нам нынче? Ногайцев мы разогнали, они нам больше не помеха, а кто в Крым пойдёт – великую славу сыщет! Ведь и нам, как и царю, крымцы – враги лютые! Нас, живущих по окраинам Руси, по великой степи и её рекам, они больше других терзали! Но мы платили им сторицей. А тут большая плата видится мне! – Матвей Мещеряк сжал кулачище. – Нынче сторицей крымскому хану платить будем!

Пути двух атаманов и разошлись. Прощались они сухо, каждый считал, что он прав. Но в те дни окончательно разошлись не только дороги Матвея Мещеряка и Богдана Барбоши, но и пути всех вольных казаков Руси. Они разбивались на два лагеря: на казаков служивых и воровских. Для одних было приемлемо послужить царю-батюшке, другие ни на что не променяли бы вольную жизнь.

Но с атаманом Мещеряком на круге решили идти далеко не все – только сто пятьдесят человек. Остальные остались за стенами Яицкой крепости, с Богданом Барбошей.

Ночью, накануне отъезда, казаки устроили великий пир.

– Смотри, Матвеюшка, пожалеешь, – когда все были хмельные, обнимая Барбошу, сказала Роксана. – Я бы своего атамана не отпустила…

– Отчего же пожалею, красавица? – спросил Мещеряк.

Отсветы пламени костра то и дело бросались на лицо Роксаны.

– Когда ты в Сибирь уходил с Ермаком, как вольная птица летел! Полземли тебе открывалось! Хозяином туда плыл! Царём! А тут будешь как медведь на цепи… Твоя ли это доля, Матвей?

– Языкастая ты больно, красавица, – покачал головой атаман и отпил вина. – Шибко языкастая!

– Это потому, что я сердцем говорю, оттого многим и не нравится. Но ты не чужой нам, – Роксана ещё крепче прижалась к Богдану, – мы тебя любим. Не жди от Москвы добра. Коли что не так – уходи!..

– Я был себе хозяином и таким останусь, – кивнул Матвей. – А как там в Астрахани будет: поживём – увидим! Приеду, будет что рассказать!

Утром Матвей Мещеряк уехал со своим отрядом в крепость Самару, где собиралось войско и откуда они и должны были выдвинуться в сторону Астрахани. Через три дня атаман подъезжал к молодому городку на Волге. Но стоило ему ещё издалека увидеть грозную крепостицу с башнями и высокими стенами, как сердце атамана сжалось от ледяной тоски.

Точно так, когда он в первый раз увидел царский городок на слиянии двух родных всем казакам рек…

 

2

В Ногайской Орде вновь гостил посол Иван Хлопов. Миссия на этот раз у него была чрезвычайной важности! Не только дары он привёз ногайскому князю, но и настоятельную просьбу встать на сторону Москвы в войне с Крымом. И в прошлом 1586-м, и в нынешнем 1587 году отдельные ногайские мурзы совершали набеги на Московское царство. И, конечно, набеги эти совершались с ведома князя Уруса: он был рад любой победе ногайцев и поражению московских воевод. Ногайцы даже атаковали крепость Самару, но были отбиты. Они то и дело переправлялись за Волгу, на территории, когда-то, ещё при разделе Золотой Орды, принадлежавшие ногайцам или казанцам, жгли русские деревни и городки и тащили за собой полон. И ещё пуще они мстили за свою катастрофу на Кош-Яике. Как же было отрадно после былого позора напасть на русские поселения и учинить в них расправу! Хлеборобы – не казаки!

Но как долго можно строить добрую мину при плохой игре? Рано или поздно придётся поговорить начистоту, тем более, когда такие события разворачивались на Волге и на Каспии! Судьбоносные! Это знали обе стороны – и русская, и ногайская.

– Царь желает, чтобы ты, князь Урус, принес ему присягу верности, как своему старшему брату, – сказал посол Иван Хлопов, – и вскорости отправил войско на подмогу хану Мураду, князю Астрахани, которого ты и хорошо знаешь и почитаешь за своего младшего брата.

– Мурада я почитаю за своего младшего брата, – кивнул Урус. – Но как же мне почитать за старшего брата русского царя, когда он меня на растерзание волкам отдал? Когда он позволил, чтобы волки эти жгли и разоряли дом мой, а людей моих побивали и резали, как скотов последних? Ответь на этот вопрос, Иван Хлопов…

А вопрос был очень болезненный! Когда в Москве узнали про разгром князя Уруса на Кош-Яике, боярин Борис Годунов весь день ходил с улыбкой от уха до уха.

– Показали степным говнюкам, – повторял он. – Молодцы казаки! – он смеялся и сжимал боярские кулаки в сиявших перстнях. – Постояли и за себя, и за нас весёлые разбойнички…

А теперь всё менялось – и на глазах!

– Что же ты хочешь, князь Урус? – спросил русский посол.

– Я хочу, чтобы с тобой в Москву мой брат поехал и царю слово моё передал. И от этого слова будет зависеть, кто мне отныне будет твой царь – старший брат и друг, защитник мой или враг лютый. Вот что я хочу. От этого посольства будет всё зависеть: на чьей стороне Большие Ногаи встанут – на сторону Руси или Крыма.

Ивану Хлопову оставалось только кивнуть:

– Воля твоя, князь, собирай сына в дорогу: вместе нам в Москву плыть…

Освободилась Волга от казаков! Не смотрели более ногайцы с затаённым ужасом на малые реки, впадающие в реку великую: а вдруг вылетят струги? Вдруг посекут их, степняков, без жалости? Ушли казаки на Дон и Яик. Царской становилась Волга год от года…

Через пару недель вместе с Иваном Хлоповым в Москву прибыл брат князя Уруса – Яраслан-мурза. Его Иван Хлопов и привёл к Борису Годунову.

– Пресветлый боярин, – поклонился Хлопов, уже знавший, каким чёрным вестником он стал, – мурза Яраслан сам хочет передать тебе слова брата своего князя Уруса. От решения престола будет зависеть, останутся с нами Большие Ногаи или врагами нашими станут. Только разреши мне удалиться, пресветлый боярин…

– Ступай, Ваня, – кивнул Борис Годунов. И когда посол откланялся, обратился к ногайцу: – Ну, Яраслан-мурза, слушаю тебя…

– Князь Урус, волей Всевышнего владыка Больших Ногаев, велел передать так: изловите казацких атаманов Матвея Мещеряка да Богдана Барбошу и прочих воровских атаманов и накажите их за то, что они не раз владения младшего брата русского царя – князя Уруса – лютым ограблениям подвергали, людей его побивали жестоко и в полон брали, за разграбленную столицу Ногаев – Сарайчик – накажите, – глаза Яраслан-мурзы превратились в тонкие щёлочки. – И не как-нибудь – смертной казнью накажите! И осудите вначале как разбойников! Как подлых грязных воров осудите! Так сказал князь Урус! Чтобы другим разбойным атаманам неповадно было ногайцев трогать. Вот тогда князь Урус и поверит Москве. Тогда он и присягнёт русскому царю как своему старшему брату и даст ему воинов для похода на Крым. Но это условие, пресветлый боярин, безоговорочное!

– И как я тебе достану этих атаманов? У меня волшебного слова такого нет…

– А ты найди, боярин! – процедил Яраслан-мурза.

– Экий ты прыткий! Да я не такой!

– А ты стань таким! Вымани их! Царским словом вымани!

– Да не слушают они царя, мурза! Они сами себе цари!

– Вы нынче людишек собираете супротив Крыма, в Самаре да Астрахани, так? Вот, пожалуй, и предлог будет позвать ваших казачков.

– Иуду из меня сделать хочешь, Яраслан-мурза?

– Друга в тебе ищу, боярин! – хитро и зло усмехнулся ногаец. – Каким ты обязался нам быть! Я тебе условие князя моего, господина и брата, назвал. Без него князь Урус станет врагом всей Руси – и вовеки вечные!

– Я понял тебя, – кивнул Годунов. – Иди, Яраслан-мурза, отдохни в покоях царских, отбрось тревожные думы. Поживи пока в свою волю, а я покумекаю. И с царём мне должно поговорить…

– Покумекай, боярин, покумекай, – кивнул гость Москвы. – У меня есть время! У тебя его мало!..

Теперь Борис Годунов был единственным советником царя. Богдан Бельский не выдержал натиска придворных интриг и был временно отстранён: еще в 1584 году он был обвинён в измене и сослан в почётную ссылку в Нижний Новгород. И хотя он уже вернулся в Москву, но в больших делах не участвовал. Годунов, и только он один как шурин, имел должный подход к царю. На карту была поставлена великая игра на южных границах Руси. Сбить с престола одного крымского хана и поставить другого, но союзника Москвы, стало бы великим делом на пользу отечеству! И, как всегда, в таких случаях чем-то надо было поступиться…

Годунов позвал писаря и стал диктовать ему грамоту воеводе Самары князю Григорию Засекину.

 

3

Весной из Самары выходили стрелецкие и казачьи части в сторону Астрахани. Вышли полторы сотни на лошадях и под командованием атамана Матвея Мещеряка. Под Увеком, звавшимся ещё Сары-Тау, когда-то окраинным, но цветущим городом Золотой Орды, казаков нагнал гонец из Самары.

– Атаману Мещеряку! – протянул он пакет.

– Читай! – приказал атаман. – Чего от меня понадобилось князю Засекину?

Гонец в стрелецком кафтане открыл пакет и громко прочёл:

– «Повелеваю атаману Мещеряку именем государя срочно вернуться в Самару для дела государственной важности. Объяснение атаман получит лично».

– Что за дела такие, да ещё государевой важности? – спросил Тимоха Болтун. – А, посыльный, не скажешь? Не доверил тебя тайну сию князь Засекин?

– Никак нет, не доверил, – замотал тот головой.

– Такую дорогу проделали! – посетовал Болтун. – Ну так что, атаман?

– А что? – усмехнулся Матвей. – Прав был Барбоша: я теперича – не вольный казак! Я теперь на службе государевой… Вы вот что, в Увеке меня ждите…

– Я, коли что, с тобой поеду! – бойко сказал Болтун.

– А кто тебя отпустит? – усмехнулся Матвей. – Конечно, поедешь! – он отобрал ещё трёх казаков. – Скоро будем!

И вместе с гонцом они быстро ушли вдоль берега вверх по Волге.

Через несколько дней Матвей Мещеряк въехал в ворота Самары. Недобро глядели на него стрелецкие головы, вот что заметил Матвей! И стрельцы отводили глаза. Атамана проводили к Засекину.

– Здорово, князь! – приветствовал хозяина Самары казак. – Зачем звал? Что за государева важность такая?

Князь встретил казака острым, как сталь, взглядом.

– Тебя велено арестовать, Матвей, – сказал Засекин.

– Что?! Шутки шутишь?!

– Не шучу, – покачал тот головой.

– Не верю! – Мещеряк потянулся к сабле. – Чтобы меня, атамана!..

Но двери распахнулись, и в избу самарского воеводы влетели с десяток стрельцов с пищалями и топорами.

– Лучше не противься, Матвей, – сказал Засекин. – И меч отдай…

Мещеряк снял пояс с саблей и бросил на стол.

– Кем велено-то? Скажешь?

– Не мной – царём всея Руси, – только и ответил Засекин.

– Ногайцы меня выторговали, верно?! – вспыхнул атаман и шагнул к князю. Но тот и глазом не моргнул, как стрелецкие топоры сразу оказались у горла казацкого атамана. – И ты с самого начала о том знал?!

– Нет, Матвей, – покачал головой князь. – Бумага из Москвы за тобой пришла.

– А что мои люди?

– Они в остроге с тобой будут.

– А другие, что в Увеке остались? Так и не узнают ни о чём?! Не дождутся, так и уйдут в Астрахань, угадал? Уведут их приказом царским! – свои догадки он читал в глазах Засекина. – Обо всём побеспокоился, князь?!

– А как же иначе, атаман? – он кивнул на казака. – Я ведь знаю, с кем имею дело! Больше ничего сказать не могу. Прости, если что. Но я – слуга своему царю. Верный слуга. А ты суда будешь ждать с казаками.

– Суда за ногайцев побитых?!

– Уведите атамана, – приказал воевода. – Пока это всё.

Гнев и ярость в сердцах казаков были высшего накала! Ошибка исключалась! Москва предельно точно в угоду своим интересам спланировала предательство!

– Прав был Барбоша, тысячу раз прав! – говорил Матвей. – Москва – и хитрая лиса, и лютый волк! Обманет, обведёт вокруг пальца! Дураком выставит перед всем миром! Но чтобы меня, атамана Матвея Мещеряка, вот так?! – он смотрел в глаза своих казаков и читал в них бессильную ярость. – Это уже слишком, братцы! Такое не прощается! За такое платить надобно! И они заплатят!..

Надеяться оставалось только на себя. В ближайшие пару дней Матвей нашёл возможность отправить двух гонцов – одного в Увек, к своим казакам, другого на Яик, к Барбоше. Из Сары-Тау казаков Матвея в спешном порядке увели в Астрахань, и когда гонец много позже окажется в низовьях Волги, он опоздает. А вот Барбоша с казаками подойдёт уже через неделю и в одну из весенних ночей встанет недалеко от Самары, готовя план освобождения друга.

Матвей Мещеряк подговорит охранников из Литвы, разочаровавшихся в московской службе и готовых уйти на волю, освободить их и открыть ворота казакам Барбоши. В Матвее вдруг проснулся вольный казак – свободолюбивый, расчётливый и жестокий! Не умевший и не желавший никому подчиняться!.. Устроить лютую резню пришло на ум взбешенному атаману, опозоренному, незаслуженно посаженному с друзьями за решётку. Перебить стрелецкую охрану, покончить с князем Засекиным и его окружением, других московских солдатиков поставить перед выбором: или с нами, или под нож!

Ожидая назначенного часа, Богдан Барбоша уже кружил у крепости Самара. Но ворота не открывались! Ему говорили: а коли штурмом?!

– Мало нас, мало, чтобы штурмом идти! – говорил атаман свои казакам. – Не возьмём мы эту крепость! Там одних стрельцов более чем нас! Если бы все атаманы сейчас подошли!

И он был прав: это было бы чистым самоубийством. Повторилась бы история с Яицким городком. Самарские стрельцы положили бы казаков ещё на подступах к крепости. А ведь он, Богдан, послал гонцов на все реки, даже на Дон! Он хотел свести сюда всех вольных людей! На что угодно готов был Богдан Барбоша, только бы выручить верного друга из плена!..

Но не вышло. Один из охранников-заговорщиков, испугавшись масштабов готовящегося смертоубийства, выдал планы узников. И в тот же день Матвей Мещеряк и его товарищи из острожной камеры перекочевали в пыточную. Теперь они висели на дыбе: кто стонал от страшных мук, кто от боли и гнева скрипел зубами, но все они, точно звериные туши, висели с вывернутыми руками и умывались собственной кровью.

– Зря ты это удумал, Матвей, против воли царской идти, – сказал в пыточной атаману воевода Засекин. – Заговор против трона – худшее дело!

Атаман, изломанный, с разбитым лицом и в ожогах, висел грудой мускулов перед ним. Истекающей кровью бычьей тушей висел…

– Я бы плюнул тебе в рожу, князь, да сил не имею…

– Не обидишь ты меня, атаман. Я царёв человек. Делаю только то, что должно. Если бы прощал я и мне подобные воеводы такие вот выходки, как твоя, в Московском Кремле давно бы сидели литовцы с поляками или татары. Но этому не бывать. А ты всё равно заговоришь у меня…

И теперь из казаков раскалёнными клещами вытягивали: кого они привлекли к заговору, кто и куда поехал по их наущению и для чего, кого ждать возле самарских стен…

 

4

Борис Годунов направлялся по кремлёвским коридорам к царю Фёдору Иоанновичу. Когда шёл через покои, увидел икону Спасителя на стене. Рядом горела лампадка. Набожным был молодой царь! И слава богу! Отец его тоже набожным был. Бывало, пустит в расход сотню-другую человечков, а то и тысячу, замучает лютой смертью, как новгородцев, а потом вот тебе крестится! И повторяет: «Прости, Господи, супостата! Завтра ещё тыщёнку-другую отделаю! Царь я или не царь? Твой я наместник на земле или как?..» Вспомнив об изверге, Годунов хотел было сплюнуть в гневе, да не посмел перед иконой. Только вздохнул. Федя – нет, не такой! Этот и мухи не обидит! «Как превратно судьба распоряжается, – глядя на лик Спасителя, думал Борис Годунов. – У отца-душегуба сын – чистый ангел! Блаженный! И смешно, и горько…»

Годунов подошёл к царю тихо, точно кот к птице… Фёдор сидел в кресле у окна, одетый как черноризец, и смотрел на весеннее небо над Москвой. Новый царь мог часами так смотреть в окошко и считать галок! Он и впрямь был полной противоположностью своего безумного и жестокого отца. С чертами явного вырождения на лице, простоты, похожей на слабоумие, Фёдор всё же отдалённо походил на Иоанна. Походил он на отца и козлиной бородой, которая в страшном сне снилась многим русским боярам десятки лет! Но вместо одержимости, которая всегда горела к глазах Иоанна, в глазах Фёдора теплилась кротость. И оттого при похожих чертах разница в них, отце и сыне, была ещё более явной! Фёдор Иоаннович и впрямь был блаженным. Сев на трон, сам попросил Бориса править от своего имени. Знал, что не сдюжит такой обузы, как тянуть на себе целое государство. И кровь не хотел иметь на своих руках. Ведь быть государем – хоть добрым, хоть злодеем – стоять по пояс в крови человеческой. За всеми-то палачами-извергами не уследишь! Только отвернись, так топоры и заработают за твоей спиной, так и покатятся головы! Поэтому не хотел он власти. Только великие честолюбцы и способны мечтать о троне!

Фёдор вздрогнул, когда за его плечом встал Борис Годунов.

– Точно тать подкрадываешься всякий раз ко мне, – молвил царь.

А вот у царедворца Годунова это честолюбие было! Борис вздохнул и пригладил бороду:

– О татях и хотел с тобой поговорить, царь мой батюшка…

– Не люблю говорить о татях, – откликнулся Фёдор.

– Знаю. О Боге лучше! Да куда деваться? Не в облаках мы живём! – Он широко перекрестился: – Прости, Господи! На земле грешной существуем! Они, тати-то, как волки, нас обступают!.. И потом, царь ты или не царь, заступник или нет своим подданным?

– Коли хотел – говори, – вздохнул Федор.

– Ногайский посол в Москве – брат самого князя Уруса. Давно уже топчется, просится к тебе.

– Отчего же не пускал прежде?

– Проверить должен был всё! Чего ему зря тебя расстраивать? А печалиться есть отчего. Жалуется ногаец: казаки лютуют на Волге да на Яике!

– А они, ногайцы, разве не лютуют? – резонно спросил Фёдор. – Сколько русских людей поистребили, душегубы проклятые?

– Тоже верно. Но мы с Урусом на мир пошли, – рассудительно продолжал Годунов, – а казаки этот мир рушат…

– Так ты сам ими восхищался не так давно? – вяло поднял брови Фёдор. Все эмоции, возникавшие на его лице, рождались точно с опозданием. – Говорил: вот молодцы какие, как отплатили поганым за погубленные русские души! Разве не так?

– Всё так, царь мой батюшка, – печально закивал головой Годунов. – Но вот сейчас мы двинем войска на Крым, а Большая Ногайская Орда у нас в тылу окажется. Нельзя за спиной такого врага иметь! Разве ты не согласен?

– Пожалуй, что согласен, – ответил Фёдор.

– Вот видишь, а казачки иные нам этот мир заключить не дадут.

– Так если договориться с ними? Ведь они и нам, бывает, служат…

– Тут вот какое дело, царь мой батюшка, есть такие казачки на Волге да на Яике, которые смерть великую в улусах ногайских посеяли. Всё дочиста разорили. Девок ногайских уволокли: кого к себе, кого на продажу. Табуны угнали. Да ещё родню князя Уруса порезали…

– Лихие казачки! – слабо вырвалось у царя Фёдора.

– Такие лихие, что спасу от них нет! Никого не слушают. Всё норовят сами!

– Так что же ты просишь?

– Да не я прошу. – Годунов потянулся к царскому уху. – Князь Урус просит!

– Да чего же он просит?

– Суда твоего, царь мой батюшка!

– Какого же суда он требует?

– Справедливого! И приговора соответственно такого же!

Фёдор Иоаннович оглянулся на Годунова – и козлиная борода царя коснулась лопатообразной бороды дюжего боярина.

– Так что же он хочет, князь Урус?

– Смертного суда хочет он этим казачкам, вот чего! – тихо проговорил Борис Годунов.

Лицо Фёдора болезненно исказилось.

– Вот же каков!

– Именно! И не просто просит или требует, а условия ставит!

– Лиходей…

– Да, сволочь он, конечно…

– А иначе?..

– А иначе, говорит, в спину я вам и ударю, только на Крым пойдёте! – Годунов вынужденно поморщился: – Но ведь его тоже понять можно! Урус говорит: какие вы мне старшие братья, если губителей моей родни не накажете? Старшие братья о младших заботу иметь должны! А так – враги вы мне! Изловите, говорит, атаманов, и казните их! Тогда обещаю служить только вам! В ноги, говорит, царю поклонюсь и слугой его стану на веки вечные!

– Это хорошо бы…

– Очень хорошо! О таком только мечтать можно!

Фёдор размышлял, и по лицу его было видно: мучается царь мыслями государственными!

– Значит, жизни только атаманов он требует?

– Только атаманов, – кивнул Борис Годунов.

– И всё равно – свои, как же можно? Ради ногайцев-то?

Борис Годунов распрямился и вцепился крепкими руками в спинку царёва кресла:

– Мне посол сказал: плакал Урус, когда просил! Слёзы лил по своей родне! По пепелище своему степному! Только воровских атаманов требовал наказать князь Урус!.. А ведь это те самые атаманы, что несколько лет назад, ещё при батюшке твоём, посольство ногайское на Волге побили! – вспомнил Годунов. – Да жестоко побили – и посла царского Пелепелицына не послушали! Его самого чуть жизни не лишили!

– Озорники какие, – покачал головой царь. – И впрямь – разбойники!

– Ой, озорники! Ой, разбойники! – вставил Годунов. – Казачки вольные! Да ведь не всё я ещё сказал. Этих казачков для допроса в острог самарский взяли, а они там бунт решили учинить.

– Это как же?

– А так же, батюшка мой царь! Хотели стрельцов твоих извести, воеводу Засекина в Волге утопить, много чего хотели, да не вышло… Теперь на дыбе висят!

– Ну, это поделом…

– Ещё как поделом!

– А как зовут этих казаков? Атаманов этих?

– Одного Барбошей Богданом, другого – Матвеем Мещеряком. Остальных и не упомню. Изловили только Матвея с его казачками…

– Знакомое имя у атамана…

– Тот, что Матвей-то? Да у них у всех имена и прозвища похожие! Вряд ли ты их слышал!

Боярин Годунов лукавил: пока Матвей Мещеряк оставался в Москве, он не раз был приглашён ко двору. Другое дело, что царь, вялое сознание которого ловило далеко не всё, что он видел и слышал, не запомнил хорошенько этого атамана. А вот Борис Годунов его знал – и знал хорошо. И оттого не хотел принимать на себя великую тяжесть и великий грех. Решение, как им поступить с казаками, ещё недавно – великими героями Русской земли!

– Так что же ты думаешь, Борис? – спросил Фёдор Иоаннович.

– А что я могу думать? Царь я разве? Но коли князь Урус в тылу у нас окажется в степях крымских, многие тыщи людишек потерять можем! И всю битву коту под хвост пустить! Сильно мы рискуем! И крепости наши по Волге да по другими рекам Урус жечь будет! Костьми ляжет, а мстить люто станет!

Царь Фёдор вздохнул так тяжело, точно испускал дух.

– Как же быть-то, Борис?

– Думай, царь мой батюшка, думай!

– Так ты что скажешь, боярин и заступник мой?

Борис ещё крепче вцепился в спинку кресла.

– Думай, повелитель! Разве я решаю судьбу твоих подданных? Разве мне Господь такое дело доверил? Ты скажи сам, а я уже потом слово своё холопское говорить буду!

Птичка пролетела за окном, вернулась, села на подоконник. Стукнула клювом в оконце.

– Глупыха! – вяло улыбнулся Фёдор. – Божья птаха!

– Тварь небесная! Дитя неба! – покачал головой Борис. – У неё-то всё просто! Ей рати водить на ворога не надо! Думать о несчастных подданных не надо! – Птица, по восприятию мира так похожая на царя, ещё раз ударила клювом в стекло, вспорхнула и улетела. – Вся забота – поклевал проса и полетела дальше!

– Ну разве что атаманов только наказать? – с великим трудом исторг из себя Фёдор. – Раз они бунт учинили, а?

– Верно! – кивнул Годунов. – Только атаманов!

– Чтобы другим ослушаться охоты не было, да?

– Очень верно, государь! – ещё раз кивнул шурин царский Фёдор.

– Ну так возьми этого Матвея и накажи, – кивнул царь. – И да простит нам Господь наш грех! – он широко перекрестился длиннопалой дланью. – Не ради себя стараемся, ради Руси стараемся… Так ведь, Борис?

– Так, царь мой батюшка, так, – кивнул боярин. – Я сейчас бумагу-то сочиню и тебе подписать её дам. И пошлю гонцов на Волгу! Пусть состоится суд земной и суд небесный над теми казачками! Других разбойничков устрашим, с ногайцами мир подпишем и на Крым пойдём!

Когда Годунов покидал царские покои, его взгляд вновь остановился на иконе Спасителя на стене и горящей лампадке рядом. Он подошёл к Его лику, тяжко вздохнул.

– Прости меня, Господи, не ради себя стараюсь, – широко перекрестившись, низко поклонился он, – а на благо государства русского! А ради этого блага чего только не сделаешь!..

 

5

Когда Матвея Мещеряка и его товарищей выводили на лобное место в центре Самары, они мало походили на тех героев-казаков, которые меньше года назад проплывали мимо крепости, возвращаясь из Сибири и Москвы… Измученные, истерзанные, многие – лишённые воли.

Но только не Матвей Мещеряк. Он огляделся: вот она, Самара! Вот отчего он невзлюбил эту крепость с первого взгляда! Вот отчего проплыл мимо и даже не захотел ступить на её землю. Предчувствовал беду! Сердце всё раньше знало!..

– Ну что, доволен? – кутаясь в шубу, спросил Иван Хлопов у брата князя Уруса – Яраслан-мурзы. – Видишь, что мы делаем с врагами наших младших братьев? Как младших братьев защищаем?

– Теперь вижу, – злорадно кинул довольный, с горящими глазами, мурза. – Не соврал ты мне, Иван Хлопов!

А по глазам Матвея было видно, что ждал он чуда: вот прилетят его казаки, которых отправили в Астрахань и след которых простыл! Ворвётся в крепость Богдан Барбоша – посечёт лживых московитов и разрежет путы на его руках и руках его друзей! А им и пошевелиться было в тягость: все жилы им изорвали палачи!

Тимоха Болтун, подставляя лицо холодному ветру с Волги, тяжко вздохнул:

– Точно говорят: жить – мучиться, а умирать не хочется! – Тимоха попытался улыбнуться, и лицо его в кровоподтёках и ссадинах смешно и горько исказилось. – Ты готов, атаман, сто раз прощавшийся с жизнью на бранном поле, закончить свою жизнь в петле, как собака? – он спрашивал шепотком. – Только честно скажи!

– Не готов, Болтун, – откликнулся Мещеряк. – Совсем не готов…

– То-то и оно, Матюша, атаман мой разлюбезный. И я не готов!..

У казаков не было сил отбиваться – они покорно взошли на сколоченный эшафот. Их поставили под виселицей со связанными сзади руками. Холодный весенний ветер с Волги студил лица офицеров и стрельцов, взъерошивал писцовые шапки знати. И прощально, и ласково холодил измытаренные лица пяти казаков. На крышах крепости всё ещё лежал снег. И Волга, и Самара всё ещё стояли подо льдом. Матвей нашёл в себе силы поднять голову. Крепкая перекладина была над ними. Пять страшных хвостов спускалось с неё. Качалась петля у каждого казака за левым плечом!

Суровый палач, ещё недавно пытавший казаков, теперь набросил каждому приговорённому на шею петлю.

Тогда глашатай, развернув свиток, и прочитал ставший позже знаменитым приказ:

– «Матюшу Мещеряка да Тимоху Болтуна, да иных их товарищей государь велел казнить смертною казнью, как воров, через повешение»!

Одного из служилых казацких старшин, уже не вольных, а цепных, дёрнули за руку. Он посмотрел вниз. Его за пальцы держал сынишка. Старшина хотел цыкнуть на паренька, прогнать, но потом подхватил его на руки, прижал к себе и прошептал, паром согревая розовое лицо сына:

– Гляди, Ваня, как истинные казаки погибают! – он кивнул на плаху в центре Самары, где стояли пятеро измочаленных, но сохранивших достоинство даже в таком облике людей. – Гордо погибают! Имя запомни атамана: Матвей Мещеряк!

– Они разбойники, тятя? – спросил сын.

– Вольные птицы они! Орлы! Ждёт их, Ваня, казацкий рай!

Воевода окинул взглядом приговорённых.

– Твоё последнее слово, атаман! – крикнул Матвею князь Засекин. – Имеешь право!

– Ну, коли имею право, так скажу! – прохрипел изуродованный палачом Мещеряк. – Жалею я, что пошёл Москве в услужение! Что оставил вольную жизнь казацкую! Теперь жалею! – рваный пар валил из его рта, бешено сверкали глаза. – На острог я променял свою волю да на плаху! На такую вот рабскую жизнь! – атаман кивнул на стрельцов, литовцев и разрядных казаков. – Вы-то истинной вольной жизни не знали – я знал! И трижды глуп поэтому! – Он вперил тяжёлый взор в князя и его офицеров. – А вам скажу: душегубцы вы, холопы царские! Все душегубцы! Невинных казните и знаете это! – он хрипел, как смертельно раненный вепрь, в которого всадили десять рогатин сразу. Служилые казаки и стрельцы отводили и опускали глаза. Никто не мог выдержать взгляд атамана – только один воевода! – Ну так и другое знайте: сторицей вам воздастся за смерть лучших казаков! И тебе, князь, в первую очередь! И боярину Годунову, чей приказ вы исполняете! И царю нашему, коли он попускает такое предательство! Будьте же вы прокляты, волки, и да хранит Господь мою душу и души моих товарищей! Кончайте нас!

Засекин кивнул, и палач потянул за рычаг.

– Вот Барбоша осерчает на извергов этих! Точно, атаман? – успел выкрикнуть Тимоха Болтун, когда под ногами казаков уже заскрипел дощатый пол, готовый провалиться и увлечь казаков за собой в бездну. – Вот он им устроит преисподнюю! – И вдруг возвышенный трепет отразился на его избитом лице: – Господи, помилуй!..

Тут и оборвалась их песня! И не стало пяти вольных казаков во главе с Матвеем Мещеряком! Ещё одним великим волжским атаманом, ставшим разменной картой в большой политике молодого Московского царства!..

А пророчество Тимохи Болтуна сбылось. Ещё как сбылось! Штурмовать крепость Самару атаман Богдан Барбоша не решился. Не настолько он был безрассуден – погубил бы он себя и товарищей! А вот объявить войну Москве на волжских просторах, где когда-то была его ставка, он надумал твёрдо. Случилось это сразу после того, как подошли к нему, хоть и с опозданием, его товарищи и с Яика, и с других волжских рек и просторов, и даже с Дона. И началась одна большая разбойная резня, тем более пришла весна, и весёлые казаки-разбойники вновь смогли сесть на струги. Они били стрелецкие отряды, брали на абордаж царские суда, грабили купеческие караваны, и такие стычки почти всегда заканчивались смертью своих и чужих торговцев, но особенно казаки не жалели ногайцев, чья мстительность стала причиной смерти Мещеряка и его товарищей. Их улусам пощады не было: казаки вырезали всех мужчин, а женщин и детей продавали в рабство. И только после ограбления на Волге большого персидского каравана, посольского, богатого, чья сохранность была крайне важна для Москвы, столица осерчала не на шутку. К тому времени имя Богдана Барбоши, головореза с Волги, летало по Руси от Москвы до Бухары и от Каспия до Урала. Столица снарядила огромное войско для войны с волжскими казаками-разбойниками. Такие войска Москва отправляла только на войну с черемисами или татарами! Но до больших стычек не дошло: едва воеводы вышли на Волгу, казаки точно сквозь землю провалились. Правда, в дипломатических грамотах Москва писала в Персию, что виновные наказаны и повешено четыреста казаков, но это была чистая ложь!

Кто ж проверять-то будет?!

Когда позже царские воеводы дошли с большим стрелецким войском и пушками до Яицкого городка, дабы разметать мятежную крепость в пух и прах, а злыдня атамана повесить, Богдана Барбоши на Кош-Яике уже не было. Собираясь, он сказал яицким атаманам и казакам: «Меня будут искать – не вас! Я теперь вне закона. И на меня Москва всех собак спустит! – Барбоша знал, что воевать со всем остальным казачеством у Москвы не будет ни сил, ни желания. – С вами они на мировую пойдут, – сказал на прощание он. – А я пережду годок, другой, третий. За это время много воды утечёт!» Так и случилось. Воеводам сказали, что Барбоша утёк. Даже пригласили одного из воевод в крепость. Куда утёк? Да Бог его знает! В Китай, говорят! И московские воеводы не стали воевать яицких казаков. Никто бы от того не выиграл.

А людей бы полегло – тьма. Ушли воеводы ни с чем.

Богдан Барбоша решил переждать плохие времена немного южнее – на Тереке. С собой он взял Роксану да самых близких казаков человек пятьдесят, которые жизнь за своего атамана отдали бы, не задумываясь, и кому тоже неминуемо грозила виселица. К тому времени на Кавказе уже обживались казаки, как-то научившись ладить с горцами. К счастью для казачества, горцы всё время враждовали друг с другом.

Великий разбойный атаман уходил с Яика с большой казной и табуном лошадей. Сидя в седле белого татарского жеребца, тогда Роксана сказала своему атаману:

– Я тут счастлива была! А теперь скажу: не вернусь я сюда более.

– Ещё как вернёшься! – успокоил её и себя Барбоша.

– Никогда не вернусь, – замотала она головой, и вдруг отчаяние, никогда прежде не овладевавшее этой женщиной, испытавшей на своём недолгом веку так много, стрелой пролетело в её больших карих глазах. – Ты ведь знаешь, я просто так не скажу!

Поверил бы ей Барбоша – не ушёл бы с Яика!..

…Случилось это спустя пару лет уже на Кавказе. Казаки селились небольшими станицами по рекам Тереку и Куме, Ассе и Сунже, Куре и Малке. Так зарождалось терское казачество. Всю жизнь проведшие в степи, в Диком поле, бок о бок с татарами, казаки знали лошадей лучше всех остальных, умели приручать их, как малых детей, и угонять, если надо. Красть, как строптивых невест! Лучше только цыгане умели! Казаки продавали украденных или добытых другим путём лошадей горцам. В небольшой станице на берегу Терека, под синими горами невиданной красоты, на зелёной равнине Барбоша и поселился со своими казаками. Рядом шумел и волновался бурный Терек. Сюда и приехал горский князёк с бешеными чёрными глазами, с кривым турецким мечом у пояса и длинным в серебряных ножнах кинжалом. Его сопровождали лучники-кунаки. По золотому месяцу на цепочке поверх камзола Барбоша понял: издалека его гость, с мусульманской стороны! Князёк долго разглядывал казацких лошадей. Молча разглядывал! Тщательно выбирал! А когда увидел Роксану, случайно отбросившую покрывало с лица, так его глаза точно разом ослепли.

Ничего уже больше не видел князёк – только её!

– Не нравится он мне, – сказала Роксана своему атаману. – Прогони его!

– Прогоню – врага наживу! – резонно ответил Богдан.

– Ты его уже нажил, – печально улыбнулась женщина.

Князь купил всех лошадей! И уехал все так же, молчком…

Один из казаков в тот же день сказал атаману:

– Говорить даже срамно, Богдан. Князёк-то вроде как через своих кунаков спрашивал у наших, не раба ли твоя эта дивчина? – казак даже поморщился. – Роксана в смысле. Много баранов за неё предлагал. Ему сказали: жена она тебе. После этого он всех лошадей и купил. Не хотел я тебе говорить о том: взбесился бы ты!..

– И правильно, – мрачно усмехнулся Барбоша. – Предложи он мне, я бы его, как барана, и зарезал. Роксане не говори о том – опечалится…

И сам он ей о том не сказал.

В летние дни большинство казаков Барбоши уходили на охоту в северные предгорья Кавказа. Далеко уходили! Ловить иноземные караваны. Ночью Барбоша проснулся от крика: кто-то захлебнулся, точно стрела в грудь ударила! Атаман схватил саблю и нож, горячо шепнул Роксане:

– Тихо сиди! Сейчас вернусь! – И выбежал из шатра.

У второго шатра лежали двое его казаков: в каждом торчало по нескольку стрел.

– Спрячься, атаман! – закричал его есаул. – Их тьма!

А чёрные тени уже крались по лагерю! Два выстрела из пищалей свалили две тени. Другие затрепетали! Но горцев и впрямь было много! Позади зазвенели сабли. Богдан решал, броситься ему в пекло или вернуться в шатёр и убить любого, кто войдёт, но так и не успел ничего решить. В него ударила стрела – и заставила отступить, затем – вторая, и он сделал ещё один шаг назад. И только потом повалился на землю.

– Богдан! Богдан! – через пелену слышал он отчаянные крики Роксаны. – Богданушка, увозят меня! – ее голос срывался на хрип, точно кричала она с петлёй на шее. – Навсегда же увозят! Пропаду я, Богдан!..

А потом пеленой заволокло его разум, и только сердце болело так, точно пронзили его раскалённым ножом и оставили этот нож внутри. Умереть лучше было бы, чем терпеть такую боль! Но он никак не умирал…

Его выходили. Вытащили с того света. Друзья-товарищи, кто жив остался. И едва он вспомнил, как всё было, боль ударила его снова.

– Что Роксана?! – хрипло спросил он.

– Нет её больше, атаман, – ответил один из казаков. – Украли её. Злым ветром унесло зазнобу твою…

Богдан Барбоша закрыл глаза, заскрипел от бессилья зубами. И боль, вновь пронзившая его сердце, уже больше не уходила из него…

…Он поднимется, сядет в седло. Соберёт вокруг себя товарищей. Они поймут его и последуют за ним. Он будет долго икать Роксану, но только для того, чтобы никогда не найти её. Говорят, если Господь хочет наказать человека с особой силой, он отнимает у него самое дорогое и заставляет жить долго! Синие хребты страны гор, растянувшихся на великие пространства от Каспия до Чёрного моря, навсегда разлучат их.

На Яик атаман Богдан Барбоша уже не вернётся.

Где погибнет легендарный разбойник, четвёртый великий атаман Самарской казачьей вольницы, никто не знает. Будут ходить слухи, что похожего атамана-бородача с Волги спустя годы казнят в Москве, но был ли то Богдан по прозвищу Барбоша, кто ответит?

А кто скажет, что стало с телом атамана Ермака? По слухам, его изловили в Вагае татары и долго измывались над ним – сделали мишенью для стрельбы из луков! Но было ли это правдой или того лишь горячо хотелось мстительным сибирским татарам? А в каком овраге схоронили люди Карачи тело атамана Ивана Кольцо и его товарищей, убитых на том же Вагае? Матвея Мещеряка воевода князь Засекин приказал три дня не вынимать из петли, чтобы каждый вольнодумец видел: вот что будет с тем, кто замыслит худое против русского царя и его государства. А потом, как висельника, похоронили знатного атамана где-то за крепостью. Без креста! И кто скажет, куда держал свой последний путь и где оборвалась жизнь Богдана Барбоши…

Одни только ветры Русской земли, обильно политой кровью, и знают о том…