1

Шел 1564 год – год-предвестник великой бури. Страшного урагана! Ему суждено будет смести десятки тысяч жизней. Кровавый шторм опричнины только близился, но уже шли казни, словно готовился царь, испытывал себя и подданных своих на силу и волю, и на великое будущее терпение.

На первый план в государственном аппарате царя-мучителя вышел Алексей Данилович Басманов. Боярин, один из первых воевод Иоанна Грозного, о котором Карамзин скажет: «воевода мужественный, но бесстыдный угодник тиранства». Но так и было: и воеводой он был толковым, и сердце имел чернее ночи. Готов был всех похоронить – и первым стать пред государем, не упустив ничего. Что до царя, то Иоанн с радостью и силой подтягивал к себе людей порочных, чтобы не одному губить душу, чтобы было с кем разделить все известные миру грехи.

Алексей Басманов был у царя со своими молодцами. На них, как на самых верных, и возлагались главные приказы: кого казнить, а кого миловать. Царь долго смотрел на верных слуг, а потом протянул руку и указал пальцем на одного из молодых воинов. И все, именно по мановению царской руки, посмотрели на своего товарища.

Им был Антон Кураев. И как и прежде, Антон шагнул вперед, упал на колени и приложился к царственной ледяной руке, на которой и золото казалось кипятком. Сам Басманов не осмелился проронить ни слова.

– Теперь вижу, кто ты, – сказал царь Иоанн. – По глазам узнал. Помню, как в первый раз руку мне поцеловал… До сих пор мне твой песий поцелуй кожу жжет! – усмехнулся Грозный. – Мало кто умеет так руки целовать, а? Пес? Так ведь только от сердца облобызать хозяина можно!

Царь засмеялся, а с ним осторожно засмеялись Басманов и свита.

– Но ведь ты шереметевский холоп, верно? – подозрительно спросил Иоанн Грозный. – Как же так? Отчего здесь? Предо мной? Мне твой хозяин Никита не люб более!

– Был шереметевский, Ваше Величество, был! – воскликнул Антон. – Басмановский я нынче!

– Мой он нынче холоп, – подтвердил Алексей Басманов.

– А не подослал ли его Шереметев к нам? – спросил Иоанн.

Все так и нацелились глазами на Антона.

– Нет, государь, – покачал головой Басманов. – Он уже пять лет верой и правдой мне служит.

Все знали норов царя! Выстрелит душегубу в голову – и на кол хоть безвинного посадит. Раз плюнуть! И страх вдруг сжал сердце Антона Кураева.

– Мне тот поцелуй, Ваше Величество, дорогим вышел, – вдруг признался он.

Решил себя защитить! Обезопасить!

– Объясни, – потребовал царь.

– Боярин Шереметев меня высечь приказал. Нашел предлог. Но я-то знал, за что он со мной так. За любовь и преданность к тебе, государь. Так что нет у меня любви к прежнему хозяину. Забыл я его!

– Не верю, – мрачно процедил Иоанн Грозный.

– Было, – низко склонил голову Антон.

– Ты встань, встань, – потребовал государь.

Антон поднялся с колен.

– Как же так? – нахмурился Иоанн Грозный. – Человек руку царю, помазаннику Бога на земле, целует, а его за это плетьми? – государь даже лицом потемнел. – Нехорошо это, не по-божески, – он обвел глазами свою свиту. – Что скажете, холопы мои?

– Да это что самому царю в его светлую личность плюнуть, – с ухмылкой заметил Басманов.

– Точно! – воскликнул царь. И обратился к Антону: – Как звать тебя?

– Антон Кураев, – выпалил тот.

– Хочешь честь свою вернуть, Антон Кураев? Говори, пес мой верный, не таись!

– Хочу, – кивнул Антон, плохо понимая, куда клонит царь.

– А коли хочешь, тогда возьми полсотни моих людей и скачи к боярину Шереметеву. Скажешь ему: царь тебя вызывает! Ждет тебя самодержец! А я пока бумагу продиктую, да такую, – Грозный взглянул на улыбавшегося Басманова, – что никакой Шереметев отказать не посмеет.

Страшно стало Антону за свои слова. За признание свое! Страшно, да назад слов не вернешь! Отступать поздно было.

– Как скажешь, государь, так и поступлю, – кивнул он.

– А я уже сказал – собирай ватагу, Антон Кураев! А Басманов тебе в том поможет! И вот что, холоп, подойди, – царь прихватил за грудки Антона худой и жилистой рукой, – с коня не сходить и не кланяться. Понял?! Сойдешь, донесут, сам тебя выпорю! Тебе порка шереметевская гостинцами к Пасхе покажется! – Иоанн Васильевич тряхнул сильной костистой рукой Кураева. – Понял?!

– Понял, государь, – кивнул тот.

– Лети, пес мой верный! – оттолкнул он Антона. – Служи хозяину! Мне служи!

И вот уже вылетела ватага в ночь из Кремля и неслась по московской земле в сторону шереметевских угодий. А была зима. Белым-белом занесло Москву. Горели факела, огонь освещал веселые и злые лица! Сколько лихого неистовства было на них! Скоро, скоро этих лиц станет куда больше! Тысячи почувствуют силу, помчатся черными псами по русской земле во всех направлениях: терзать и мучить! Пока только начало было.

Среди ночи отряд в полсотни человек окружил шереметевский терем и пристройки к нему. Лаяли псы, бросались на гостей непрошеных, скоро выбежала челядь и охрана с мечами. Но дерзкий, звонкий голос глашатая заставил всех Шереметевских остудить пыл:

– Грамота от царя Ивана Васильевича боярину Никите Шереметеву! Срочно!

И скоро, в наброшенной наспех шубе, вышел на крыльцо Никита Васильевич. Направил коня и выехал вперед Антон Кураев, выехали с ним и факельщики, и другие кольцом обступили.

– Зачем я среди ночи царю понадобился? – с крыльца спросил боярин.

– Мне то неведомо, – ответил Кураев. – Понадобился, и того достаточно.

– Слезь с коня, человек.

Только на миг смутился Антон.

– Не велено мне.

– Кем не велено?

– Государем.

– Быть такого не может…

Он спросонья еще не признал в госте своего молодого слугу! Да и темно было кругом, что факела – так, искорки во тьме зимней ночи! Да еще шапка, и борода стала густой, и лагерь, откуда прибыли посланцы, чужим и враждебным был всем добрым людям.

– Так и есть. Подойди и возьми.

Все шереметевские замерли. Такого еще не было! Да многого еще не было на Руси! Только подходило к горнилу, в котором в муках переплавляться ему, молодому государству. Только первые языки пламени обжигали его!

Шереметев спустился с крыльца. Кураев направил руку за отворот полушубка, вытащил грамоту и протянул ее бывшему хозяину. Стеной сидели в седлах посланцы царя, и Антон не стал подъезжать.

– Ближе подойди, боярин.

Шереметева обступили его люди, ощетинились копьями и бердышами, но хозяин движением рук заставил их отступить.

– Твой голос знаком мне, – сказал хозяин усадьбы.

Огонь освещал лица гостей порывами. Рдели и золотились бороды. Злые усмешки гуляли по устам. Пар валил изо ртов. А Никита Шереметев, запахнув шубу, всматривался в лицо посланника, хмурился и точно глазам не верил. А по рядам домашних за его спиной уже бежал шепоток. Были те, кто узнали! Да боялись поверить увиденному! Иные из домочадцев отступили в тень.

– Ты?! – вдруг вопросил хозяин терема, как будто обожгло его.

– Я, Никита Василич, – ответил Антон и протянул руку с грамотой. – Собирайся, пресветлый боярин, царь тебя в Москве ждет.

Придя в себя, Шереметев взял грамоту. Пробежав глазами, изменился в лице.

– Стало быть, сейчас прямо?

– Да, Никита Василич, прямо сейчас. И слуг не бери. Мы тебя охранять будем, – заключил Антон Кураев. – Не сыскать тебе лучшей охраны.

Что было думать боярину Шереметеву: за него все царь придумал.

– Одеться дашь время, Антон? – спросил бывший хозяин.

– Дам, но поторопись, – кивнул тот. – Царь ждать не любит.

Уже через полчаса отряд возвращался в Москву. Рядом скакали Антон Кураев и Никита Шереметев. Первый – на черном коне, второй – на пегом.

– Что со мной будет? – спросил на лету боярин. – Какая за мной вина? Скажи мне, в память о прошлом, Антон. Ну же?! К чему готовиться мне?

Пар вырывался изо рта и сглатывался ночью.

– Я – холоп царский, Никита Василич, себе не принадлежу! – бросил ему Кураев. – Что мне сказано, то и выполняю!

Перед самым рассветом они влетели в Кремль. Тут уже с Шереметевым не церемонились. Вышел Басманов, с ледяной улыбкой бросил своим:

– С коня его! На колени! Сейчас царь выйдет!

Шереметев оглянуться не успел, только вспыхнул: «Да ты что же, Лешка, творишь?!» – как его вытащили из седла и на землю повалили. «А что надо, то и творю, – отозвался Басманов. – Ты не думай, Никитка, ничего по своей воле. Я ведь пес царский, только и всего».

– А он верно говорит! – с красного крыльца царских палат сказал первый русский царь. – Ты что же это, Никита, над людьми измываешься?

– Да о чем ты, толком поясни! – с гневом взмолился Шереметев.

– Твой холоп царскую руку поцеловать изволил, да у тебя в доме, а ты его за это плетьми?

Шереметев, хоть и был повержен, но поднял голову: с каким же гневом он взглянул на бывшего своего воина! Сердце сжалось у Антона Кураева, но как тут подать виду? Разве крикнешь: все не так было! Не хотел он ябедничать! В наветах человека топить! И не чужого ему, а когда-то – благодетеля! Теперь и службу отдал бы, только бы не видеть такого унижения Никиты Васильевича. Но заступиться сейчас – самому впору оказаться у красного крыльца на коленях и просить пощады.

– А еще, я слышал, ты братца моего двоюродного Владимира превозносишь, а? – усмехнулся Иоанн Грозный. – Заместо царя?

– Клевета это, – прохрипел Шереметев. – Злые языки чего только не расскажут!

– А вот мы сейчас и посмотрим, клевета это или истинная правда, – заключил Грозный. – В подвалы его! На дыбу, родимого! Пусть сознается во всех грехах!

– По что мучить велишь?! – возопил Никита Шереметев, еще не веря своей судьбе, так скоро решенной, но псы царские уже подхватили его под локти и потащили в темницу: под царскими палатами был целый подземный город с оружейными, амбарами, пыточными.

Царь оглядел свою армию.

– Кто же будет пытать боярина? – поглаживая козлиную бороду, вопросил он. – Кто дознавателем станет? – и взгляд его остановился на Антоне Кураеве. – Ты будешь, мой пес! Ты начал, ты и заканчивай! А ты, Басманов, – он указал с крыльца перстом на того, – дашь ему доброго палача, да позлее, и писаря – показания записывать! Все, что Шереметев под огнем наговорит! Иди, Кураев, и не разочаруй государя своего!

Уже через пару часов, когда рассвет входил в пределы столицы и снег стал голубым, а небо кроваво-красным над Кремлем и замерзшей Москвой-рекой, боярин Никита Васильевич Шереметев висел в пыточной камере на дыбе. Руки и плечи были выворочены, взбухли жилы, вот-вот лопнут. Кровь сочилась из ран. На столе грозно и страшно красовались разложенные клещи и железные штыри, ножи и длинные спицы. Жарко горел огонь, в котором накалялось железо, чтобы потом вонзиться в тело человека. Рядом ждал приказа похожий на кабана палач, широкоплечий и широкоскулый, в кожаном фартуке, заляпанном кровью. Страшный и веселый видом старательного истязателя, влюбленного в свою работу, он ждал продолжения. Тот работник хорош, кто с душой все делает!

Но когда еще только тащили Шереметева в пыточную, когда сдирали с него по дороге кафтан и рубаху, Алексей Басманов сам решил познакомить молодого воина с царским живодером.

– Коли высок родом боярин, и палач ему полагается настоящий, – сказал Басманов, едва они с Антоном спустились в казематы. – Такого тебе дам, кто свою работу лучше других знает! И любит ее, с душой все делает! И жилы рвет, и кожу ломтями срезает! – рассмеялся царский вельможа. – Ты с ним подружись, Антоша! Такого врага сам черт себе не пожелает!

В кремлевских пыточных подвалах Антон был впервые. Он служил воином, знал хорошо поле битвы, но тут было другое. Сюда свозили врагов государя со всей Руси. Тут им развязывали языки, тут они признавались во всех грехах, а потом прощались с жизнью. В настоящий ад спустился Антон Кураев.

И показал ему Басманов верного служителя адского места – кряжистого палача в окровавленном фартуке. Тот делал свою работу. Ревели белугами двое мучеников на дыбе.

– Вот с ним будешь Шереметева терзать, – сказал Басманов. – Этот – лучший.

В пыточной приторно и мерзко пахло горелой кожей. Несколько ушатов с ледяной водой стояли тут же, и ковш, чтобы, когда занеможет от пытки несчастный, потеряет сознание от боли, охолодить и отрезвить его, привести в чувство для новых мучений.

– А можно мне, Алексей Данилович, избежать участи такой?

– Какой такой? – мрачно спросил Басманов.

– Палача! Ведь воин я! На поле брани привык – лицом к лицу! А не так!..

– Ах ты, щенок! – гневно вспыхнул Басманов. – И думать не смей! Я за тебя царю поручился. И сам царь тебе эту работу дал. Помни об этом, Антошка! Сказал царь: лютуй – исполняй! Иначе сам в миг на дыбе окажешься. Сейчас эти туши снимут, Матвей передохнет, – и за дело! И для меня когда-то это было в новинку! – усмехнулся он. – Попробовал, вкусил – и понравилось! Лютуй, Антошка.

Сказал и ушел. Двух мучеников сняли. Один уже помер к тому времени, другой сил лишился. Палач прихватил ведерко – пил он жадно, вода лилась по шее, бороде и груди, смывала с фартука кровь. Потом поставил ведерко и взглянул на Алексея.

– Ты кто таков будешь? – с колкой усмешкой спросил он. – Новый мой начальник, дознаватель, или тот, кого мне разговорить придется?

– Начальник я твой, – кивнул молодой воин. – Кураев я, Антон Дмитриевич, человек Алексея Даниловича Басманова.

– Все мы его люди. И холопы царские. Давай тогда знакомиться. Я – Матвей Кабанин, сын Дармидонта, – представился палач молодому воину и хитро прищурился: – Смотрю, бледен ты. Впервой, что ли, в таком месте?

– Я на войне был, – зло ответил Кураев. – Ляхов рубал. Десятками!

Палач снисходительно усмехнулся:

– Я не спрашиваю, молодец, где ты свою судьбу пытал. В пыточной ты впервой, говорю?

– В пыточной впервой.

– То-то и оно. Это тебе не с ляхами в чистом поле. Так что смотри и привыкай, – кивнул мясник. – Как говорит благодетель наш Алексей Данилович Басманов, скоро в нас, палачах, большая нужна будет! Когда царь-батюшка выметать сор из избы-то станет! А время то, – он понизил голос, – уже близко! Время уплаты долгов! У меня так руки чешутся до работы!

И скоро на этой дыбе подняли с заломленными назад руками Шереметева. Палач Матвей Кабанин все делал сам, сила у него была медвежья. Стонал боярин, готовился к мукам.

– Кто он таков и почему ты дознаватель? – спросил Матвей Кабанин. – Если не секрет? Не тайна государева?

– Хозяин мой прежний, – негромко ответил Антон. – Боярин Шереметев.

– Дыба, как девка гулящая, всех любит! – усмехнулся палач. – А бояр особенно! Ну а коли он твой прошлый хозяин, то сам бог велел его попотчевать! – рассмеялся Кабанин. – Самое время честь оказать! Правду-матку выведать, кто он таков и почему царь наш батюшка решил слово его проверить!

И взялся мучить ослушника, но пока только для острастки. Плетьми вдоль и поперек, да смоченными в соляной жиже, для услады плоти, как говорил Кабанин, и ледяной водицей сверху, чтоб не сдох, и вновь плетьми, и факелом горемыку по бокам, и кипятком, и вновь солью, и опять ледяной водой, чтобы жив был подоле! «И так много раз будем, – приговаривал Кабанин, – дабы не заленился на дыбе!» Корчился Шереметев. Стонал и ревел. И хоть дознаватель стоял в стороне, боялся подойти близко, Шереметев то и дело встречал его взгляд.

– Как же ты посмел, Антошка, так поступить со мной? – хрипел боярин, тяжело и страшно глядя в глаза бывшему воину. – Не отводи, не отводи глаз! За душу-то свою не боишься?!

Еще как боялся Антон Кураев за свою душу! Цепенел от вида дыбы, на которой пресветлый боярин Шереметев висел, точно бычья туша на крюке. А ведь и впрямь не чужим он ему был, прежний хозяин-то его. И оттого уходил в тень и глаза отводил молодой воин, вдруг, по царской прихоти, ставший палачом.

А ведь ему еще вопросы нужно было задавать! Правду выведывать!

– Говори, что против царя нашего батюшки злоумышлял, боярин? – спрашивал Антон Кураев. – Какую гибель ему готовил?

Но Шереметев только хрипел и тряс головой.

– Верен я был государю, верен! – кричал Никита Шереметев. – Не держал супротив него злого умысла! По что напраслиной меня испоганил?

Матвею Кабанину нравилась эта песня. Он ее слышал много раз! И оттого только веселее ходила плетка по бокам стиснутого путами Никиты Шереметева. Как же хотелось Антону остановить гнусного Кабанина, и каким путем, все равно! Хоть мечом! Но тогда с жизнью пришлось бы прощаться! А Шереметеву, он понимал, все равно гибнуть. Не он бы, Антон, донес, другой бы нашелся! И потому наступил Антон Кураев на совесть свою, заглушил сердце крепким вином, которого, как оказалось, тоже в пыточной было в достатке. И постарался вспомнил всю злость, кипевшую в сердце, когда его отхаживали плетьми в шереметевском имении. И упрашивал уже зло, глядя глаза в глаза, а то и крепко держа за бороду бывшего хозяина:

– Сознавайся, Никита Васильевич! Во всем сознавайся! Хуже ведь будет! Говори, как Старицкому угодить хотел! – требовал он. – Помни, всегда может быть еще страшнее!

Но измученный Шереметев был крепок в своей воле. И только совестил и проклинал палача, бывшего слугу, когда набирался сил. И понимал Антон, разом трезвея, как тот прав! И не смел ответить, попросить прощения, чтобы грех ему отпустил великий, потому что рядом трудился изувер Алексея Басманова.

В кремлевском каземате их было не трое. Четверо! В углу у лампадки сидел молодой писарь. Тенью сидел! Зайцем под кустом! Перед ним лежал развернутый свиток. В руке писарь держал гусиное перо. Он старался не смотреть на корчившегося на дыбе человека, мучившегося и страдавшего. И уши бы заткнул, чтобы криков его не слышать, да записывать должен был все слова погибающего боярина.

– А как тебя звать? – еще прежде спросил у молодого человека Антон.

– Гриша я, – поднявшись, не выпуская перо из руки, быстро ответил он.

– А полное имя как твое? – нахмурился Антон. – Да сиди ты!

– Григорий Павлович Сивцов, – опускаясь, выдохнул тот.

– Это другое дело. Слушай, Гриша, ничего не упускай, но где он меня хулит, того не надо, понял?

– Понял, Антон Степанович, – кивнул щуплый писарь. – Да только велено-то все писать…

– Говорю: молчи о том! Навет это! Понял, писарь?!

Неумолимо приближался срок настоящей пытки. Час откровения! После которого кончают жертву.

– Хватит уже присказок, Антон Дмитриевич, – сказал дюжий палач. – Размялся я! Царь-батюшка особо любит, когда они кричат, – пытка шла уже более трех часов. Истерзанное тело боярина Шереметева сочилось кровью, как свежий кусок мяса. Да еще было опалено. – Будет нам жалеть его! У меня и клещики для ноготков есть, и шило раскаленное для седалища. Должен он понять, что говорить-то придется!

Кабанин одел рукавицы и вытащил из печи раскаленный штырь.

– Ты же в аду гореть будешь, Антон, – видя это, с дыбы прохрипел Шереметев. – Вечно гореть будешь! Убей меня просто!

– Ишь ты, убей! – искренне удивился Кабанин. – Это что ж за пытка такая? Я тебе еще ноздри не рвал и язык не резал, а ты – убей! Смерть должна воистину сладка быть!

– Теперь как получится, Никита Васильевич, – кивнул Антон. – Ты лучше оговори себя, – тихо попросил он. – Во всем оговори! Тогда, глядишь, просто казнят. А, Никита Васильевич? Будет тебе всех нас мучить!

– А что с семьей моей станется? – спросил боярин.

– А что станется, – усмехнулся Кабанин. – Сына твоего царь голодом заморит в темнице, а девок твоих для потехи отдаст басмановским. Может, и мне от какой кусочек достанется! – вдруг искренне весело расхохотался он. – Бочок али ляжка!

– Откупиться хочу, – вдруг сказал Шереметев.

Кураев и Кабанин переглянулись.

– Слышите?!

– Как это, откупиться? – спросил Антон.

– Сокровища у меня есть несметные!

– Вот царь их и возьмет, – молвил Кураев.

– О них никто не знает! Даже родня моя!

– И каковы твои сокровища?

– Таковы, что пол-Москвы купить на них можно.

– Брешешь! – бросил палач Кабанин.

– Не брешу я, душегубцы, правду говорю.

И вновь встретились взглядами Кураев и палач Кабанин.

– И откуда же они, Никита Васильевич?

– После крымских походов остались. Никто о них не знает! Я их у Кирим-мурзы, знатного князя, в улусе взял, а он их сам от Бахчисарая укрыл! Никто их никогда не найдет и даже искать не станет! Эти сокровища – тайна великая!

Антон никак не ожидал такого поворота в пытке боярина Шереметева. Не ожидал его и палач Кабанин. Но Кураев все прочитал в глазах Кабанина! Там уже засверкали яркие отсветы злата-серебра, каменьев дорогих, даже дыхание перехватило у палача.

– Ну?! – вдруг прохрипел Матвей.

Это был вопрос и к замученному Шереметеву, и к нему, Антону Кураеву. И значил он одно: дальше-то что? А ничего! Молчание! Шереметев испустил тяжелой выдох. И вновь Антон увидел в глазах палача: «Только бы не преставился раньше времени! Ну? Ну?! Что делать-то будем?»

– Отойдем, – тяжело проглотив слюну, вымолвил Антон Кураев.

– Ага, – кивнул палач.

Они отошли в угол темницы.

– Что думаешь, правду он говорит? – спросил Антон.

– Откуда ж мне знать, ты был его слугой! – горячо выдохнул тот.

И то верно. Все так.

– Ничего я об этом не слышал.

– Ну так он и сказал: тайна! – желваки ходили по скулам Матвея Кабанина. – А в походы он ходил? До Крыму-то?

– И в походы ходил, и в Крыму был, – кивнул Антон.

– Так ты как считаешь, дознаватель? – многозначительно спросил палач. – Будем его слушать? Али как?

– А сам как думаешь, Кабанин?

– А ты, Кураев?

Боялись они принять решение! И друг друга боялись!

– А если будем, что тогда? – ждал ответа от подельщика Антон.

– А что тогда? – вспыхнули глаза Кабанина; понял палач: соработник его готов пойти на сделку! – Яснее говори, дознаватель!

– Что он взамен попросит? – не унимался неискушенный Кураев.

– А вот и спросим! Да я и так знаю: смерть скорую и защиту своему выводку.

Кураев кивнул:

– Я спрошу.

Они вернулись к дыбе.

– Что ты хочешь взамен, Никита Васильевич? – спросил Антон.

Превращенный в израненный кусок мяса, но все еще живой, с целыми костями, Шереметев поднял голову:

– Смерть быструю. Поклянись, Антон, что не дашь больше мне мучиться, и все сделаешь, чтобы родные мои не пострадали за меня. Ведь они любили тебя, Антон…

Кабанин кивнул: мол, я же говорил!

– Что сказать царю? – спросил Антон.

– Скажи, что жена моя, Марфа, против была твоей порки, защищала тебя и что она всегда Ивана вперед Владимира Старицкого ставила. И не просто скажи: а убеди его! Убеди, Антоша…

И Кабанин, и Кураев – оба оглянулись на писаря. Палач шагнул к тому и погрозил пальцем:

– Брось перо!

И тот бросил его, точно перо было пропитано ядом.

– На чем остановился, Гришка? – спросил у писаря Антон.

– Н-на том, что девок боярина Шереметева для потехи Басмановым отдать, – заикаясь промолвил писарь, – а тот, – он кивнул на измученного заключенного, – г-говрит: откуплюсь, мол…

– Этот листок в огонь брось или буквы вымарай, – приказал Антон. – Или кляксу поставь, понял?

– Ага, – кивнул Гришка.

– И не бери более перышка своего, – сладко вымолвил Кабанин, – пока мы тебе не скажем. А то я сам возьму перышко это и тебе его туда засуну, откуда ни один лекарь не вытащит!

Писарь оторопел и затих. Кураев вновь устремил взгляд на мученика-боярина.

– А что про тебя сказать? – обратился он к Шереметеву. – Когда тебя в живых не будет?

Тот едва держал голову.

– Скажи, что сознался я. Во всем сознался. Что Старицкого хвалил. И убей немедля.

– Где схоронил ты свое сокровище? – спросил Кабанин.

Но глаза измученного пыткой боярина смотрели только на Антона Кураева.

– Обещай мне, Антон…

Кураев мучился сомнениями.

– Обещай, и сам себе царем станешь!

– Да пообещай же ты ему! – взорвался палач Кабанин.

– А вдруг не получится? – спросил Антон.

Кабанин даже кулаки сжал:

– Ну?!

Но Кураев даже не услышал палача.

– Вдруг не смогу уговорить царя-батюшку?

– А ты смоги. Поклянись, Антон, жизнью своей и своих потомков, что выполнишь мою волю, – прошептал Шереметев. – Среди тех сокровищ корона последнего византийского императора имеется, Константина, ее турки в Константинополе взяли более века назад, а потом она в Крым попала… Украшения императриц есть… – голос его срывался. – Много там чего еще! Не тяни только… Коли Иван заявится, худо будет.

– Хорошо, – кивнул Антон. – Клянусь тебе. И помни, не со зла я сказал про ту порку. По глупости… Веришь?

– Верю. Так что, договор у нас?

– Договор, – кивнул Кураев.

– Есть у меня имение под Тверью, а там есть заброшенный колодец, камнями он завален, потому что слух пущен, будто мертвецы там схоронены. Там оно, сокровище, в двух сундуках лежит. Золото и самоцветы, не счесть их! А теперь выполни то, что обещал! Убей и спаси.

– Стало быть, готов?

– Готов, – прошептал тот.

– Тогда прощай, пресветлый боярин.

Антон Кураев взглянул на своего подручного палача.

– Делай, – кивнул он.

Кабанин подошел к несчастному Шереметеву и широченной пятерней закрыл ему и нос, и рот. Как ни был силен духом боярин, но задергался, забился, и скоро глаза его, до того раскрытые широко, погасли.

И только потом оба – и Кураев, и Кабанин – направились к писарю. А на того страшно было смотреть! Он дрожал, как осиновый лист, не зная, кого бояться больше: царя или двух палачей-заговорщиков.

– Ты вот что, Гриша, – тихо сказал Кураев, – ты не бойся…

– А ты мне за мой страх заплати! – вдруг выдавил тот.

И смело у него так получилось! Матвей Кабанин даже рассмеялся.

– Теперь ты с нами, – кивнул Кураев, – и мы с тобой поделимся. Верно, Матвей? – взглянул он на подельника.

– Конечно, поделимся, – широко улыбнулся тот. – Может, равной доли я тебе и не пообещаю, Гриша-писарь, но частью поделимся точно.

– Слово даю: так и будет, – вновь кивнул Антон Кураев.

– Но ты и Шереметеву слово дал, что его семью выручишь, – вдруг весь собрался Григорий. – А?

– А так и будет, – кивнул Антон. – Как сказал, так и сделаю.

Короткой смешок палача Кабанина уколол Антона.

– Ты что же, и впрямь надумал заступаться за его выводок?

– Я обещание дал. И потом, не ты клялся жизнью своих детей и внуков. Я выполню обещание…

– Дело твое, – пожал плечами тот. – Да как исполнишь-то?

– Знаю, как.

И едва он договорил, как лязгнули замки кованой двери, и скоро в каменный подземный мешок вошел сам царь. Его сопровождал Алексей Басманов.

– Ну что, псы мои верные, признался Шереметев-подлец?

– Во всем признался, – кивнул Антон Кураев. – Только вот…

– Что?

Царь уставился на безжизненно повисшее на дыбе тело боярина.

– Не сдюжил Никита Васильевич.

– Что? Помер?! – шагнув вперед, воскликнул Иван Грозный.

– Помер, Ваше Величество, – склонил голову Антон. – Прости! Тебе угодить хотели, да слаб оказался боярин, сердце не сдюжило…

– А-а, перестарались! – зло зарычал царь. – Хотел я, чтобы он на моих глазах издох! А не так, – он схватил Шереметева за бороду, вздернул голову и заглянул в широко открытые мертвые глаза. И вдруг рассмеялся: – Подумать только, нет больше баламута. Ну да ладно, – вновь посуровел Иоанн, – вышло-то все как надо. А ты, Кураев, – взглянул он на своего молодого работника, – оказался еще крепче, чем я думал. Хозяина своего хорошо руками Кабанина, зверюги моего, обработал. Крепко – и плетью, и огнем…

– Только вот еще какое дело, государь…

– Ну?

– Родные Шереметева были против моей порки.

– О чем ты?

– Не сказал я тебе сразу об этом…

– Как так – против? – нахмурил и без того изломленные брови государь.

– А вот так. Знаю, уговаривали они Никиту Васильевича не бить меня.

– И ты сам слышал, что они о том говорили?

– Точно так, Ваше Величество. Когда мне руки скрутили.

Грозный прищурил глаза:

– А почему только сейчас вспомнил?

– Решил быть честным до конца, государь. Не хочу оговаривать невинных. Прости. И еще… его жена Марфа…

– Ну?

– Она за тебя молилась…

– Да неужто? – нахмурился Иоанн.

– Еще прежде!

– Сам видел?

– Да!

– Не врешь?

И вот тут Антон Кураев, собравшись духом, перекрестился:

– Истинный крест, так и было, государь! Ни единого слова против тебя родня его не сказала, а я ведь был близко к ним. Ни жена Марфа, ни сын Василий, ни дочки! Все говорили: дай нашему царю здоровья и прости батюшку нашего Никиту Васильевича.

Тишина вошла в каменную могилу под Кремлем.

– Надо же, – покачал головой Иоанн. – Семья этого супостата умнее оказалась. Что ж, хотел я их тоже в расход пустить, да помилую, видать. Я же царь христианский, не Ирод какой-нибудь, – он тяжело вздохнул, – чтобы детей мучить, они за отца не в ответе… А? – обернулся он. – Что скажешь, Лешка?

Басманов поклонился:

– Да тут как рассудить, Ваше Величество, подрастут, злобу затаят.

– Тоже верно, – царь размышлял. – Тебя, Антон Кураев, я награжу. Уж будь в том уверен. Что до Шереметевых, – он посмотрел на мертвого боярина, – деток пугать надобно. С малолетства! Баю-баюшки-баю, не ложися на краю: придет серенький волчок и укусит за бочок, – рассмеялся царь. – Так пугать, чтобы уже об отце и не думали! Только о себе и своих детках! Потому, дабы не раскиснуть мне от твоих благостных рассказов, Антон Кураев, да и мало ли, вдруг семья Шереметевых только затаится, поступим так. Ты, Антоша, вот что, ты ручки и ноженьки нашего боярина отруби, попроси Кабанина, – кивнул царь на палача, – он это любит, оберни гостинец в сукно подороже, в какое только любимым подарки оборачивают, и сам – слышишь, сам? – отвези его к Шереметевым. Женке его дорогой. Будет им на что полюбоваться и что схоронить. А остальное на куски порубить и за кремлевскую стену выбросить. Да голову не трогайте, – выстрелил он огненным взглядом. – Пусть на его лицо другие подивятся, кто еще готов замыслить против меня недоброе. Глядишь, и остудит пыл, – он зыркнул глазами на Кураева и Кабанина: – Поняли, псы?

Оба затрепетали! Такой приказ не нарушишь!

– Будет исполнено, Ваше Величество, – с поклоном ответил за обоих Антон.

 

2

Он все выполнил так, как было велено. А еще через год Иоанн Грозный бросил Москву – обиделся на свой народ! – и уехал в Александровскую слободу. Уехал из столицы в свите государя и Басманова и его слуга Антон Кураев. Скоро москвичи позвали Иоанна назад: как без царя жить? Неправильно это. А царь сказал: хочу полной свободы, кого казнить, а кого миловать. Без суда и следствия, по одной моей воле! Господа принимаете таким, каков Он есть, любящим и карающим, и меня таковым примите. Москвичи ответили: согласны, только вернись! И царь вернулся: сжалился над подданными своими. Но вернулся преображенным! С черной стаей опричников, готовых карать и мучить свой народ люто, с дьявольской силой. И был среди одетых в черный кафтан, да на черном жеребце, да с песьей головой у седла и острым посохом в руке и Антон Кураев. Стал он опричником, но не по своей воле стал, затянуло его туда, как и многих других, смерчем, царской силой и властью затянуло, против которой идти не было никакой возможности. Как бороться с ураганом, с роковой стихией? Убей или будешь убит. Многие именитые роды, боярские и дворянские, стали опричниками и поднялись именно в те годы, чтобы дальше идти по дороге истории в будущее, но с черной тенью за спиной.

Много сотворив бед, в 1569 году Иоанн Грозный двинулся с опричным войском на Новгород. За опричниками тянулся кровавый след, широкая полоса пепелища, вой человеческих голосов. В Твери, старом недруге Москвы, Грозный велел сотни людей посадить на кол и двинулся далее на север. Но многие опричники расходились отрядами и в стороны, наказывая земщину только за то, что она таковой стала по воле царской. Беззащитной, брошенной, обреченной на погибель.

И вот на окраину Твери пожаловал отряд. Им командовал опричный сотник, один из любимцев своего государя, Антон Кураев. Его правой рукой был Матвей Кабанин, левой – Григорий Сивцов. Отряд остановился перед усадьбой боярина Шереметева и ждал приказа своего командира:

– Грабить, но не убивать попусту! – крикнул Антон Кураев. – Просить пощады будут – милуйте! А коли сопротивляться станут – рубите, не жалейте! Два десятка мужиков приведите мне! Вперед, псы государевы!

И отряд налетел на усадьбу. Но ее сторожа, прослышав о страшном нашествии, накануне сбежали. Это было время великого исхода русского народа на окраины смертельно больного государства – уходили на Дон и на Волгу, на Русский Север и в Пермь Великую, бежали в Литву. Страшен был государь со своей волчьей армией, страшны были новые порядки, точно писанные в аду для пыток и мук народных. Долго опричники отлавливали по округе мужичков, но спустя пару часов привели к хозяину два десятка до смерти напуганных пахарей, плакавших, крестившихся и готовившихся в лютой смерти. Привели и старожила усадьбы – бородатого старика.

– Как звать? – спросил Кураев.

– Федором, – ответил тот.

– Есть у вас тут колодец, Федор, камнями заваленный? – спросил Антон Кураев.

– Есть такой, боярин, – ответил тот.

– Где он – показывай.

– А почто тебе, боярин? Дурное место там…

– Да ты, старик, дерзок, – прорычал Кабанин.

– Я не боярин, – усмехнулся Кураев. – Слуга я царев, его пес цепной. А почто, не твоего ума дело.

– Там, я слышал, кладбище, в колодце том…

– Веди, старик! – прикрикнул Антон.

И старожил привел их к колодцу на самом краю имения. Привели сюда и связанных мужиков. Колодец был и впрямь завален камнями.

– Ну что, мужички, – кивнул Кабанин, – откопаете нам колодец? Водицы напиться хочется.

– А что ж другие колодцы? – спросил один из мужиков.

– А ну, подойди сюда, – кивнул Кабанин.

Тот боязливо подошел. Матвей Кабанин вытащил из-за пояса плеть, мужик сжался, закрылся рукой. Плеть разрезала воздух и с щелчком ударила мужика по спине. Тот взвыл.

– А вот чего, – усмехнулся Кабанин. – Теперь всем ясно? За каждый новый вопрос буду прибавлять по удару. Самого любопытного до смерти засеку! – повысил голос он. – Даю слово царского живодера!

Григорий Сивцов рассмеялся:

– Не шутите с ним, мужички, до смерти запорет! Сам видел, он умеет!

И мужики стали таскать из колодца камни. Двое нехотя полезли вниз. Другие сбрасывали сетку на веревке и тащили камень наружу. Работа шла быстро. Близился закат того дня, которому суждено было изменить многое в жизни многих – и вперед на столетия!

– Тут бревнышки какие-то! – крикнул один из мужичков.

– Пора нам самим браться за дело, – глядя в глаза Кураеву, сказал Кабанин. – Слышишь, Антон Дмитрич?

– Слышу, – кивнул тот.

Когда камни были вытащены и горой лежали на поверхности, мужиков выгнали из колодца.

– Вот что, – сказал Кураев немногим своим людям, оставшимся с ним. – У меня поручение от самого царя найти тайные документы боярина Шереметева. Дело государственной важности. Разъезжайтесь и смотрите, чтобы сюда никто не подобрался. Если пропустите хоть одного, государь с живого кожу снимет. Верите?

– Верим! – быстро откликнулись опричники.

– Молодцы, а теперь прочь отсюда и стерегите меня, как дитя свое стерегли бы от татей! И мужичков гоните подальше!

– Может, их лучше того, – шепотком спросил Кабанин и чиркнул большим пальцем по шее. – Мужичков-то?

– Не надо, – ответил Кураев. – Они ни сном ни духом, что тут есть. Прочь пошли! – крикнул он своим.

Воины Антона Кураева поспешно разъехались, подгоняя плетками улепетывающих мужиков. Те были рады-радехоньки, что остались живы.

Веревочная лестница уходила в колодец.

– Мы вниз полезем, Григорий, а ты в оба смотри, – сказал Антон.

– Уже смотрю, Антон Дмитрич! – горячо откликнулся тот.

Взяв факела, Кураев и Кабанин осторожно полезли вниз.

– За ночь надо управиться, Антоша! – шептал Кабанин. – Неужто не соврал Шереметев?

Тут, в тьме кромешной и в сырости, и впрямь вкривь и вкось лежали бревна. Оказавшись внизу, устроив факела, Кураев и Кабанин стали разбирать сложенные бревна и скоро обнаружили, что и под ними есть что-то.

– Сундук, сундук! – скоро захрипел Кабанин. – Ей-богу, так!

И впрямь, скоро их руки наткнулись на крышку кованого сундука и на ручку.

– А вот и второй! – возбужденно выговорил Антон.

– Ну как?! Ну как?! – сверху покрикивал Григорий Сивцов. – Братцы?! Антон Дмитрич?!

– Да заткнись ты, леший! – гулко вырвался из колодца, точно из могилы, гневный голос бывшего палача. – Всю округу скличешь!

Сивцов замолчал.

– Ставь бревна по краю колодца, так место освободим!

Идея была отличная – они расставили бревна вдоль каменной кладки и скоро освободили пространство.

– Какой первый откроем?

– Любой открывай! – кивнул Антон.

– Живот аж мутит! Первый раз в жизни! – признался Матвей Кабанин и при свете факелов взялся ломать замок на первом из двух сундуков. – Сколько людей загубил, и все со смехом! А тут, Антошка, тут… Давай же, черт, давай! – приговаривал он, ударяя топориком по замку.

И вскоре сбил его.

– Начал – заканчивай, – кивнул ему Антон. – Тяни крышку.

– Боязно, – сладострастно прошептал Кабанин.

– Тяни ты…

Кабанин наклонился, покрепче ухватился за рукоятку и потянул на себя тяжелую крышку, и впрямь похожую на гробовую. Антон трепетно поднес факел к чреву сундука.

– Что это? – тем же шепотом проговорил Кабанин. – Антон Дмитрич, что это?

– Мать моя родная, – едва выдавил из себя Кураев и нервно усмехнулся. – Глазам не верю, Матвей…

– Это ж кирпичи, – прохрипел Кабанин – его тон переменился – гнев и ненависть перехватывали ему глотку. – Где ж золото-серебро? Где ж самоцветы обещанные? – он запустил руки и стал выбрасывать кирпичи наружу. – Это что же, заместо короны императорской?

– Да уж, на корону византийского императора это мало похоже, – при свете факельного пламени разглядывая содержимое сундука, пробормотал Антон Кураев. – Как нехорошо, Никита Василич…

Вышвыривая кирпичи, Кабанин неистово хрипел:

– Надул нас, стало быть, Шереметев?! – он пробирался к днищу. – Так я ж всех его деток отыщу, я всех его слуг и собак, всех, кого он жаловал… А-а! – выдавил из себя палач. – Ненавижу! Что б ему на том свете…

– Ну что там?! – пропищал сверху Сивцов.

– Выберусь, и этого удавлю, – мотнув головой к ночному небу, мрачно процедил Кабанин. – Должен я кого-то удавить. Жаль, мужиков отпустили! Ох, я бы их четвертовал! – И вдруг едва не заплакал: – Антоша, да как же так?!

Кураев оцепенело смотрел на пустой сундук. Удар был силен! Но так ли он надеялся найти сокровище боярина Шереметева? Верил ли в это на все сто? Не сказкой ли казалась ему все это время история с великим сокровищем, похищенным в Бахчисарае?

– У нас еще второй сундук есть, – резонно заметил Кураев.

– А сам не хочешь? – спросил Кабанин. – Дознаться? – пламя порывами освещало его взбешенное и веселое лицо. – Тут, во втором сундуке, бревнышки тесаные, небось уложены рядком, а? Антон Дмитрич?

– Поговори у меня, – зло молвил Антон.

– А что я такого сказал? У тебя с Шереметевым дружба была. Али не так? – Кабанин протянул ему топор: – Хошь сам? Потрудись, дознаватель!

Но Кураев только взглядом выстрелил в его сторону:

– Не дразни меня, Матвей, работай.

– Слушаюсь, – усмехнулся тот. – Какой ты нынче недобрый, Антоша… – Кураев отступил, и Кабанин взялся сбивать топориком второй замок. – Вот выберусь, так я всей округе такую пытку устрою, что они у меня век помнить будут, кто таков Матвей Кабанин. Все деревни перемелю с Шереметевскими холопами, с женкам и детками их малыми! Есть! – выдохнул он, ухватился за кованую рукоятку и потянул вверх. – Ох, как я их пытать буду: одних огнем жечь, других топить, третьих… А-а!..

Кураев как раз поднес факел к чреву второго сундука, и вдруг темный колодец заиграл фантастическим светом, точно ясная ночь открылась им – и тысячи прекрасных звезд разом вспыхнули и ослепили их. Два кладоискателя как зачарованные смотрели на это чудо и молчали – долго молчали! Слова никто не мог произнести, точно с найденным сокровищем у них отняли речь.

– Братцы! – донесся сверху голосок Григория Сивцова. – Ну что там?!

– Да-а, – выдохнул Кабанин. – Оно! Антоша! Антон Дмитрич! Сокровище…

– Да, Матвей, оно самое. И не верил я уже, а вот оно…

И, не сговариваясь, они запустили руки в золотые монеты и драгоценные камни, в браслеты, диадемы, перстни…

И сидели так долго, жадно щупая и перебирая великое богатство, пытаясь напоить себя его волшебной силой.

– Выходит, не соврал боярин Шереметев, – наконец молвил Кураев.

– А как же первый сундук? – спросил Кабанин. – Как же такое могло случиться, Антоша? Кто-то проник в колодец и забрал?

– Не-а. Я знаю, как было, – кивнул Антон.

– Ну?!

– Шереметева самого одурачили. Кто-то из его ближних.

– Как же так?

Кураев пожал плечами:

– А так. Приготовил он сундук к погребению, закупорил его, а кто-то шибко умный, а может, и не один, отпер его, злато-серебро забрал, туда кирпичи сложил, а потом и запер. И опустили в колодец два сундука, и заложили после. Вот как все было.

– А ведь верно. Ой, умно! Ловко и умно, – кивнул Кабанин. – Надо встряхнуть домочадцев!

– Усадьба опустела, – покачал головой Кураев. – Все разбежались при нашем-то приближении. Кого сыщешь?

– Старика, здешнего мудреца, в оборот надо взять, Антоша, Антон Дмитрич. Он должен знать, кто тут и чем ведает!

– Для начала надо вытащить то, что есть, – Кураев кивнул на сокровища. – Тут и нам, и нашим детям и внукам на век вперед!

– Тоже верно, – кивнул Кабанин. Он поднял голову и крикнул вверх: – Сивцо-о-о-ов!

– Аюшки?!

– Мешки бросай, Григорий!

– Да неужто?!

– Бросай, змей!

– Бросаю, Матвей Дармидонтыч!

И скоро на дно колодца упали четыре плотных мешка.

– Поторопимся, – сказал Антон. – Надо все кровь из носу за ночь сделать!

И уже через четверть часа Григорий вытягивал на поверхность первый, крепко перевязанный мешок. Для надежности решили сокровище разделить на две половинки. И так, чтобы мешок в мешок. Чтоб не прощупал никто!

– А короны императора нет, – наполняя второй мешок, сказал Кабанин.

– Сам вижу, – кивнул Антон Кураев. – Стало быть, в другом сундуке была.

– Стало быть, – согласился Кабанин.

– Знали, какой потрошить, а?

– Знали, – согласился Матвей.

Скоро и второй мешок потянулся наверх.

– Я полез, а ты приберись тут, – сказал Кураев.

– Все исполню, начальник мой разлюбезный! – ответил Кабанин. – В счастливый день я тебя встретил, Антоша! На небе звезды не видел?

Антон Кураев не ответил. Молчком полез наверх. Он и сейчас отдал бы все эти богатства только за то, чтобы вернуть Шереметеву жизнь и очистить себя от скверны. Но понимал, что сама судьба требовала от него другого. И если ему давалось великое богатство, то он возьмет его.

– Сколько там, сколько? – спрашивал сияющий Григорий у Антона, хватая того за плечи, помогая выбраться наружу.

– Много, – пылая лицом, ответил Антон. – Всем хватит.

Матвей завалил сундуки бревнами и тоже поднялся.

– А тут, под звездами-то, лучше! – зацепив взглядом мешки, бросил он.

Втроем, они закидали камнями колодец. Управились за час.

– А теперь к старику, – сказал взмыленный Кабанин.

Они вошли в терем усадьбы и скоро подступили к спавшему Федору. Кабанин хлопнул его по плечу:

– Вставай, старче!

Тот всполошился, сбросил ноги со скамьи. Перед ним стояли все те же опричники, увешанные оружием.

– Слушай внимательно, – проговорил Антон Кураев. – У твоего покойного барина Шереметева кто был самым доверенным человечком? Самым-самым? Кто исполнял все его тайные указы? Говори, был такой?

Федор посмотрел на Кабанина, державшего лапу на эфесе кривой сабли, и даже поежился от его взгляда.

– Был управляющий, Захар Зуб. Зубов его фамилия.

– Где он сейчас?

– Так он…

– А этот Зуб с ним и в походы ходил? В Крым, например?

– Точно так, ходил, – кивнул старик.

– А у Захара Зуба были свои люди? Самые доверенные?

– Были: его сыновья. Сашка и Пашка. И младшенький Макарка.

– Где они сейчас? Захар, Сашка и Пашка?

– Так я ж хочу сказать: померли все.

– Как так, померли? – вопросил Кабанин.

– Когда барина нашего Никиту Васильевича в Москве-то казнили, то и сюда, в Тверь, наведались.

– Ну?

– Многих побили, и Зубовых тоже. Как они пощады просили! Так сказывали. Порубили их.

– И где они похоронены?

– Тут и похоронены, за имением.

– Сам видел, как их хоронили?

– Я и хоронил их, – очень просто ответил Федор.

– А откуда ты узнал, что в колодце трупы схоронены?

– Мне об этом Захар и сказал.

– Как все было – расскажи, – потребовал Антон.

– Тот колодец обмелел уже давно, лет двадцать назад, – боязливо и поспешно объяснял старик. – Вода в другие места ушла. Мы его забили. А потом Захар и говорит: вольные людишки, что мимо однажды шли, да с разбоями, туда своих мертвецов сбросили, которые чем-то плохим захворали. И надо колодец камнями забросать. Мы так и сделали.

– А сундуков никаких не припомнишь, которые туда же сбросили, а? – спросил Кабанин. – В колодец ваш волшебный? Сундуков с барахлишком?

– Я помню сундуки, – произнесли от двери.

Кураев и Кабанин разом обернулись. На пороге стоял молодой парень в поддевке и лаптях, немного блаженный видом.

– Это внучок мой, Никола.

– Говори, Никола, – кивнул тому Кураев.

– Я тогда мальчонкой был, по дому бегал. И сундуки те запомнил. Два их было. Они стояли в кладовой, за опочивальней Никиты Васильевича.

– Ну-ну, – поторопил его Антон.

– Сам Никита Васильевич отъехал, а я застал Захара Захарыча у тех сундуков. Один сундук был открыт. А рядом мешки лежали и… кирпичи. Я стою и гляжу. Мне годков семь было…

– Да говори же ты, Никола, не тяни, – хрипло пропел Кабанин.

– Захар Захарыч как увидел меня, так в лице переменился. Встал, поманил пальцем, а когда я подошел, то схватил меня за шиворот и приблизил – лицом к лицу. Помню его глаза, ой, помню! И сказал: «Кому скажешь, что я тут был, и себя погубишь, и тятеньку своего, и матушку, и братишек, и сестренок, и дедка своего», – Никола кивнул на древнего Федора. – Так и сказал. «Всех, кого любишь. Все сгинут! Еще и мучиться будут! А ну повтори, Николка». Я повторил. Мы боялись Захар Захарыча, суров он был! Одного ослушника насмерть запорол.

– И ты все это время молчал? – спросил Федор.

– Боялся за всех вас. Он еще сказал: «А коли помру, из могилы встану и приходить к тебе буду, каждую ночь».

– Ты молодец, Никола, – похвалил его Кабанин. – И впредь о том никому не говори. Целее будешь. Только нам можно.

– А где его собственная земля? Захар Захарыча вашего?

– Так его имение сожгли. Он-то как раз защищать его взялся, его и сожгли. А всех Зубовых перебили. Кроме одного, младшего из сыновей, Макарку. Избили его до полусмерти, поломали и бросили. Глаз у него вытек, думали: сдохнет. А утром смотрят: нет его! Уполз, стало быть. Да куда денешься? Издох, наверное…

– На рассвете, Никола, покажешь нам землю Зубовых.

– Как скажешь, барин, – поклонился тот.

Уже на рассвете, спешившись, они обозревали пепелище. Землица управляющего Зубова! Горько вздохнул Федор. Сгоревшая усадьба, сгоревшие постройки, выжженная земля. В лихие годы опричнины половина русской земли стала такой – выжженной и опустевшей.

Кладоискатели обошли поместьице. В двух колодцах стояла нечистая вода. Запустение было вокруг, точно прокляли эту землю.

– Он где-то здесь, – тихонько молвил Кабанин. – Второй сундук! Слышь, Антон Дмитрич? Зубов утопил его!

– Думаешь? – прошептал Сивцов.

– Жизнью клянусь! – хрипло ответил Матвей Кабанин. – Что скажешь, Антон Дмитрич, ну?

– Нырнуть хочешь, Матвей? – спросил Кураев.

– Сам не хочу, но заставить, кого надо, смогу.

– И кого же?

– Да хоть полдеревни какой.

– Ты еще людей поищи.

– Ради такого дела – найду!

– Колодец глубоким может оказаться: потопнут твои ныряльщики.

– Девять утонут – десятый выплывет.

– А коли откажутся?

– А коли мы их деток малых у колодца-то держать будем, а? Окунем малышат – мигом полезут!

– Никого тебе не жалко, – усмехнулся Антон Кураев.

– А чего жалеть-то? Народишку на Руси много! Да и царь-батюшка сказал, что на себя берет все грехи наши, еще в Александровской слободе сказал, разве нет так? А это все вокруг – земство! – обвел округу движением бородатой головы Кабанин. – Чужой край!

– Не донырнуть туда, – покачал головой Сивцов.

– А мы к веревочке-то мужичка привяжем, и камень к его ногам приспособим, и вниз. Пусть там пощупает все!

– Так воздуху ему не хватит все общупать-то! – возразил Сивцов.

– А пусть бережет наш мужичок воздух-то, пусть порачительнее будет, побережливее…

– Хватит, сказочник! – прервал его Кураев.

– Да чего ж хватит-то?

– А то! Скажу, что надо обойтись тем, что есть. Бог велел делиться.

– Но не таким же сокровищем, Антоша! – скосив взгляд на старика, вспыхнул Кабанин. – И потом, не было в том сундуке короны императора! Не было!..

– Короны не было – верно, – кивнул Антон Кураев.

– Ну?!

– Стало быть, и не принадлежит она нам, – убежденно сказал Антон. – Велика честь корону императоров в руках держать. Честь и гордыня! Сейчас надо свое схоронить, извернуться.

– А мужички нам все-таки понадобятся, – сказал Кабанин.

– И зачем они тебе?

– Сейчас узнаешь, Антон Дмитрич. На кладбище отведи нас, – приказал Кабанин старику, который стоял поодаль. – Где Зубовы лежат.

– Как скажете, господин, – отозвался тот.

Скоро они были на кладбище. Тут и там торчали из земли покосившиеся кресты. И здесь пролетел вихрь гражданской войны, даже костей не пожалел.

– Ты вот что, старик, найди нам пару мужиков, а то мы тебя заставим копать. Скажи, мы их пожалеем, убивать не станем. Да беги скорее, беги, коли жить хотят! Да пусть лопаты прихватят!

Старик заковылял искать подмогу. Вперед послал Николку.

– Умно, – усмехнулся Антон.

– А не кощунство ли это? – спросил Григорий.

– Сегодня жить – уже кощунство, – ответил Кураев.

Скоро прибежали мужички, перепуганные, еще вдалеке сломили шапки, долго кланялись.

– Копайте, – приказал Кабанин.

Мужики перекрестились и взялись рыть могилы. И скоро уже взломали и открыли три гробовые крышки. Три истлевших трупа лежали перед ними. Черепа были изрублены, плечи и ребра, не хватало фаланг пальцев. Видимо, закрывали Зубовы головы и лица, когда их потчевали саблями.

– Отойдите, – сурово бросил Кабанин, нашел палку и спрыгнул в среднюю могилу.

Он рылся долго, затем перешел в другую и в третью… Кураев дивился этому человеку, всю жизнь поделившему с муками и смертью других людей. Из третьей могилы он вылез сияющим.

– Что-нибудь нашел, Матвей? – спросил Антон.

– А, Матвей Дармидонтыч? – эхом вопросил Григорий.

– Отвернись! – рыкнул Кабанин на мужиков. – Пошли вон!

Те отвернулись и поспешно отошли. Кабанин протянул Кураеву руку и разжал кулак. На его перчатке лежал обляпанный гнильем большой золотой крест с камушком. Кабанин дохнул на него, потер крест о рукав кафтана. Прищурился. Зеленым камушком, играющим!

– Каково? – вопросил палач.

– Да-а, – протянул Сивцов.

– Вот тебе и да, – усмехнулся Кабанин. – Изумруд!

– Ну, у тебя и чутье, – покачал головой Антон Кураев.

– Волчье! – сжал руку и погрозил кулаком осеннему полю Кабанин. – Чтоб у какого-то управляющего был такой нательный крест? – разжав пятерню, он жадно проглотил слюну: – Да засеки насмерть – не поверю!

– Из второго сундука, думаешь?

– А почему бы и нет, Антоша? – весело и зло усмехнулся палач. – Кто об заклад побьется, что не так?

– Такая штука могла только из палат царских достаться, – утвердительно кивнул Антон. – Из византийских, скорее всего…

– Я найду ее, корону эту, – азартно молвил Кабанин, оглядывая по-хозяйски пепелище. – Из-под земли достану. Жизнь на то положу, а найду!.. Мне бы еще одну могилку найти, а? Старик? Николка?!

Дед и внук покорно подошли к осквернителю могил. Что от такого ожидать? Зарежет – и глазом не моргнет.

– Мне Макарка Зубов нужен, третий сын Захара Зубова, тот, что сбежал.

Старик пожал плечами:

– Так сказали же, боярин, уполз он! Где ж нам найти его?!

– Могилу его найдите, хочу знать, что его точно нет на белом свете. А если не найдете косточек: искать заставлю. До смертного часа!

Старик и внук бросили клич по округе, но не нашли следов младшего Зубова. Куда делся? Кто помог? Ведь без помощи покалеченный мальчишка вряд ли бы смог выжить? Но молчала земля и молчали люди.

Хотел Кабанин запороть до смерти старика Федора и его внука Николку, да Антон Кураев не дал. Так и уехал Кабанин к Новгороду бесчинствовать с царем, грезя, что однажды вернется под Тверь, в имение Зубовых, и доищется правды.

 

3

Граф Александр Александрович Кураев, хозяин поместья Горбатое, докуривал серебряную трубку с длинным турецким мундштуком.

– Кто бы мог подумать, что история с сокровищем Шереметева только еще начиналась! Что было дальше? Опричники разорили Новгород, людей побили тысяч десять, а то и поболее, «отделали», как писал Малюта Скуратов, и вернулись в Москву. За кровавой расправой никто не заметил в походе недолгого отсутствия отряда Антона Кураева, подумали: мало ли! Многие громили предместья Твери. Грозный только приветствовал эту беду. Три подельщика, одним из которых был мой предок, схоронили сокровище. Нашли такую возможность, Петр Ильич, за что мне винить моего предка никак не пристало. Но Кабанин, – выпустив круг дыма, Александр Александрович поглядел мне в глаза, – поклялся найти младшего Зубова – Макарку – и дознаться у него правды.

– Верю, что так оно и случилось, – кивнул я.

– Еще бы! Да пока не до того им было. Враги наступали на Русь! Вы и сами историю тех набегов, думаю, помните. В 1571 году Девлет Гирей напал на Москву и сжег ее дотла, Грозный прятался в Калуге. Крымский хан вырезал сто тысяч человек и столько же увел в полон. Как мы, русичи, держались, одному богу известно. В 1572 году Девлет Гирей пошел добивать Москву. – Граф усмехнулся: – Опричное войско показало себя обычной бандой, способной лишь на грабежи, насилие и мародерство. Спас Москву князь Воротынский, великий воин. В битве при Молодях он сокрушил крымского хана и разметал его войско земским ополчением. В том же 1572-м Грозный отменил опричнину и стал казнить недавних своих прихвостней из первого круга. Но Антон Кураев был всего лишь исполнителем, в царских оргиях он не участвовал, и поэтому избежал наказания. И профессиональный палач Кабанин вновь понадобился. Особенно «повезло» Басмановым: старшему Алексею, пригревшему моего предка, и младшему – Федору. Последний, известный всей Москве садист и блудник, гомосексуалист к тому же, товарищ царя по оргиям, явился точно с римского пира Калигулы или Нерона! Должны помнить, Петр Ильич, как было по истории? – спросил граф, но ответить мне не дал. – Их-то, отца и сына, царь приказал запереть на ночь в одной камере и сказал: кто утром выйдет, тот и жив будет.

Я хорошо знал эту легендарную историю, но уж больно ярко рассказывал ее граф Кураев, прикладываясь к длинной трубке и выпуская белые облачка дыма. Да я и сам, отпивая малыми глотками крепкую графскую настойку, курил свои папиросы. Славно было сидеть с этим сильным еще стариком в его добром поместье заполночь за крепким добрым вином и слушать былины. Страшные былины своего отечества!

– Федька Басманов удавил ночью отца, – кивнул Кураев. – Но царь обманул и его. Иоанну хотелось превратить всех людей вокруг в зверей – сделать похожими на себя – и ему удалось это сделать. Зря старался Федька: утром Грозный велел отрубить ему голову. Антон Кураев, мой предок, неспроста приглянулся царю. Он и Кабанин стали одними из тех, кто рубили головы первым из царских опричников. Там, в кремлевских подвалах! Грозный всегда позволял холопам убивать своих хозяев, потому что истинным хозяином должен быть только один – царь! Антона наградили поместьем под Москвой. В 1572 году, когда царь отменил опричнину, вновь Русь пыталась зажить прежней жизнь, зализывая страшные раны, но куда там – из них днем и ночью сочилась кровь! Разве такое забудешь? Те, кто выжил, старались не смотреть назад. Пепелища там дымились и кости человеческие белели. И позор был, всем русским позор, что допустили такое. Ведь Господь братоубийства не прощает. Каинова печать лежала на каждом, кто сохранил жизнь. Но и в это смутное время Кабанин сумел вырваться из Москвы и вновь нагрянуть в тверские земли. Спустя лет пять он пришел к Антону Кураеву и, набравшись хмельного, открылся: «Нашел ведь я его, Антоша, – сказал палач, – Макарку-то…» – «Какого еще Макарку?» – «Да такого, Антоша, Макарку Зубова. Калечного. Что наши друзья-товарищи, по Твери прокатившись, поломали, а батьку его, вора, и братцев старших, порубали в лапшу!» – «Того самого?» – «Ага. Страшный он, как леший. Постарались опричные братья!» – «И что ж он сказал тебе?» – спросил Антон Кураев. Не могла его не взволновать эта тема! Столько пережили! Столько передумали! «Сказал, что видел, как батька и старшие братья какой-то сундук на телегу положили и повезли, – ответил Кабанин. – А потом, когда вернулись, оговорились, что, мол, в колодец его опустили…» – «Ну и?» – «Где, говорю, тот колодец? А он: не помню! Помучил я его, калечного, плакал он, просил пожалеть его…» – «Не стоило так…» – «Понял я, что не знает он. А то бы все рассказал: я ведь его угольями и так и сяк». – «Что потом?» – «А что потом? Как и просил, пожалел в конце-то концов я его: удавил калечного Макарку. К тятеньке отправил и к братишкам…» – «Живодер ты, Кабанин…» – покачал тогда головой Кураев. «Есть немного, – пьяный, согласился тот, – а иначе, бывает, с людишками никак нельзя. Вот наш царь-батюшка эту науку хорошо знает! – Кабанин зло прищурил один глаз: – С чего ты вдруг таким добреньким стал, Антоша? Коли бы мы Шереметеву бока-то не опалили, открыл бы он тебе, где его сокровище спрятано? Жил бы ты сейчас с набитой мошной? Да на сто лет вперед, а? То-то и оно, дознаватель, сказать-то нечего!» – «Живи с тем, что получил уже, – посоветовал ему Кураев. – А еще лучше десятину-то церкви отдай. Я – отдам, но не сразу, чтобы заметно не было» – «Вот еще! – вспыхнул Кабанин. – Никому и золотого, и серебряной монеты просто так не отдам. А деткам своим накажу искать второй сундук с короной императорской. И они, коли не найдут, пусть своим деткам заповедуют!» Так они до срока и расстались. Антон дожил до старости, женился на боярской дочке из разоренного рода, вырезанного, она нарожала ему детей. Антон пережил Смуту. Григорий Сивцов служил при нем. В восемьдесят лет, уже вдовцом, Антон оставил наследство детям и внукам и ушел в монастырь. И там продиктовал свою историю. Во время Смуты Кураевы и Кабанины растерялись. Антон знал только одно, что Матвей Кабанин всеми правдами и неправдами добыл поместье под Тверью, именовавшееся Зубово, перерыл его, осушил колодцы, но все впустую. В Смуту Кабанины потеряли все, потому что хотели многого! А вот Кураевы оказались рачительными хозяевами. В семнадцатом веке, при первых Романовых, Кабанины, как и Сивцовы, служили Кураевым, ставшим дворянами. Но и тех, и других, и третьих расплодилось много! В восемнадцатом веке, при Петре Первом, Кураевы получили графский титул. К девятнадцатому веку родовые ветви все трех фамилий разошлись по разным землям. Некоторые ветви нашего рода захирели, иные совсем пресеклись, но вот моя осталась цела. Я веду свое происхождение, Петр Ильич, от старшего сына царского опричника Антона Кураева – Александра, и горжусь этим. Антон не был садистом, он просто пытался выжить в то время, когда выживали все русские люди.

– Все-таки невероятно, – покачал я головой.

– Что именно? – спросил граф.

– Я про историю с колодцами и сокровищем, которое до сих пор ищут Кабанины.

Я хотел добавить: и про души замученных людей. И про то, как сэр Баррет произнес фразу, сказанную – а как еще это объяснить? – духом Захара Зубова: «А ты во всех колодцах ищи, супостат, работы на сто жизней хватит! А я пошлю по твоим следам Макарку, младшего своего, задушенного, он за тобой изо всех колодцев следить станет!» Не захотел я рассказывать этот эпизод старому графу. Чересчур страшен он был!

– Но что Кабанины? – вместо этого спросил я. – Как им удалось так подняться? Из ваших-то слуг?

– Сейчас, сейчас, – выдохнув струю дыма, с улыбкой кивнул Александр Александрович Кураев. – Тут самое интересное. Купечество стало входить в свои права в начале нашего девятнадцатого века. Дед Кабанина, Дармидонт, упросил моего отца дать ему в долг крупную сумму. Получил ее и вложил в торговлю. Выиграл и вложил далее. И пошло. Михаил Дармидонтович перенял у отца эстафету и передал ее своему сыну – названному в честь деда Дармидонтом. А этот, наш с вами знакомец, уже создал свою империю! Всех переплюнул, Кураевых в том числе. Мы – дворяне, денег зарабатывать толком не умеем. Другое дело – купцы. А Дармидонт, кажется, решил завоевать весь мир.

– Простите, а сокровище, от него что-то осталось? – не смог не спросить Петр Ильич. Мучило любопытство!

– Разумеется, нет, – отвел трубку в сторону граф Кураев. – Что вы? Три века прошло! Но то, что оно сыграло решающую роль в жизни нашего рода – это бесспорно! Но вот в чем все дело: Кабанины передавали легенду о втором сундуке из поколения в поколение. Я вам рассказал историю, но так ведь продаю за то, за что купил. Сам верю в нее только наполовину! Уж больно красивая… и страшная, конечно, эта легенда.

– Но если был первый сундук, отчего не быть второму?

– То-то и оно, Петр Ильич! То-то и оно. А теперь то, о чем я вам не сказал прежде, да и не мог сказать. У меня было два верных человека, братья Веригины, люди образованные и с цепким умом, бывшие военные. Было два – остался один. Помните, я говорил вам о человеке, который вел для меня расследование?

– Разумеется.

– Старшего Веригина, нынче покойного, я еще давно определил следить за Кабаниным, зная, что поставил своей целью заполучить Дармидонт. Великую и бесконтрольную власть! Но было еще и другое, – Кураев выдохнул дымок и замолчал.

– Другое – что? – не выдержал я.

Граф Александр Александрович встал, отложил трубку, взял с шеи ключ и подошел к секретеру. Там провернул ключ в замке и достал письмо. Вернулся назад, сел в свое кресло.

– Я попросил Веригина пойти на авантюру, сделать то, что мог сделать и Кабанин в случае чего. Разверните и прочтите вслух тот кусок, который обведен чернилами. Прошу вас, – граф протянул мне письмо.

Я взял его и быстро нашел нужную часть послания.

– Читайте же, но вслух, – попросил Кураев.

– Будь по-вашему, – согласился я, – хоть и не в моих правилах заглядывать в чужие письма. «В Тверской губернии я нашел старую бабку, слепую колдунью по кличке Ворожея. Про нее говорили, что она мертвецов видит, с ними разговаривает и все у них выведать может. Ее боялись. Но немало людей было, которые заверяли меня, что она давала ответы – и кто где голову сложил без покаяния, и кто где что спрятал при жизни, а перед смертью так и не открылся: забыл или не захотел. За тем к ней и ходили отовсюду. Я посулил бабке Ворожее хорошие деньги, и она согласилась поехать со мной. Только взяла внучку, девочку-подростка, которая ухаживала за ней. Через сутки мы добрались до широкого села Расстрельное, на месте которого, как полагают отрывочные летописи, и стояло имение Зубовых, где и разыгралась трагедия в то тревожное столетие и ту зловещую годину. Был поздний вечер. Но чем ближе мы приближались к месту, где по моему разумению могло быть захоронено сокровище, тем сильнее причитала бабка Ворожея, перебирала четки, твердила молитвы и заклинания. И то и дело точно смотрела вдаль – в поле и на дальние дома. Слепая, но смотрела! „Стоит, – вдруг прошептала она, – один стоит… в поле стоит…“ – „Кто стоит?“ – спросил я, вглядываясь, но никого не видя. По сторонам озирался и наш извозчик, давно пожалевший, что согласился на такую поездку. „Он стоит…“ – отвечала бабка Ворожея. А потом как вдруг закричала извозчику: „Стой, стой!“ – „Что такое?“ – спросил я. Но бабка не отвечала, таращась слепыми глазами, только шептала свои молитвы. „Не подходи, слышишь, калечный!“ – вдруг крикнула она. Ворожея словно видела кого-то, и уже вблизи! Внучка вцепилась в руку бабки. Ей-богу, Александр Александрович, мне стало страшно!..»

Я поднял глаза на графа.

– Читайте же, Петр Ильич, – сказал он, затянувшись, а после выпустив облачко дыма. – Читайте же, друг мой.

Мне оставалось только кивнуть и найти глазами нужную строку.

– «Струхнул и наш извозчик. „Чегой она? Чегой?“ – спрашивал он. „Прочь уйди, Рыжий, прочь, – говорила Ворожея, – иди прочь под землю, откуда пришел! Не мани меня!..“ – „Бабушка, бабушка…“ – шептала и плакала внучка. Уже было темно, кровавая полоса зари пылала за полем и лесами. Лошади забеспокоились, точно при приближении волка, и шарахнулись в сторону. Извозчик не выдержал – спрыгнул с козел и рванул в поле. „Дай крест! – вдруг закричала старуха. – Дай крест! Моего не боится!“ Я поспешно снял с груди широкий нательный крест величиной с ладонь, подаренный мне матушкой перед турецкой войной, и протянул ей. Она зажала цепочку в руке и выставила крест вперед – точно под нос кому-то сунула! „Прочь, Рыжий, прочь! – захрипела она. – Сгинь, нечистая!“ Она еще долго тяжело дышала. Только тогда я понял, что от нас отстали. „Езжай подале отсюда, – тихо сказала мне Ворожея. – Плюнь ты на дурака нашего, езжай скорее!“ Я исполнил ее указание, сел на место извозчика, стеганул лошадей, и мы понеслись по проселочной дороге. „Кто это был, Ворожея?“ – спросил я. „Рыжий и косой парень, с увечным лицом, точно изрубленным, да еще хромый, – ответила она. – Знаешь такого, коли меня посылал сюда? Говори, за ним посылал?!“ – зло спросила вещунья. „Если и знаю, Ворожея, то, честное слово, не думал, что он существует!“ – ответил я. „А зря не думал!“ – „Мальчишка, отрок?“ – спросил я. „Да нет, – ответила она. – Уж юноша, годков восемнадцати будет, мил человек! Глазница пустая, все лицо в шрамах, – повторила она, – и не улыбался он – кривился, страшно, точно измывался! – сказала бабка. – И звал, звал…“ – „Да куда ж он звал-то?“ – поинтересовался я. „На край того села он звал, к заброшенному колодцу. Все говорил: золота хотите моего? Так подите и возьмите! Там оно, мол, лежит!“ Я подстегивал лошадь. „А как звать-то его?“ – осторожно поинтересовался я. „Забыла спросить, – усмехнулась Ворожея. – И вот что мне еще почудилось, мил человек…“ – „Ну?“ – „Что за его спиной, подалее, еще трое стояли…“ – „Что за трое?“ – „Один мужик, а с ним два юнца, и у всех лица изрублены, и руки… Не вернусь я туда, мил человек, сколько денег не предлагай, – сказала она. – Хитер тот калечный сторож! Ой, хитер! Подманит и удавит…“ Мне все стало ясно. Ворожея не могла знать, кого я ищу. Кого мы все ищем. Но я-то догадался, кого она видела, и вы это знаете, Александр Александрович… Прискорбно то, что старуха Ворожея после того занемогла и умерла, оставив внучку одну. Я оставил сироте денег ровно столько, сколько смог. Эта трагическая история лишний раз доказала, в какую тьму мы с вами забрели…»

На этом месте была черта, и далее я читать письмо не стал.

– Что скажете, Петр Ильич?

– Об этой чертовщине? Да что сказать, ваше сиятельство? История…

– Именно! Ворожея увидела Макарку Зубова, рыжего, косого, иначе говоря, с выбитым глазом, и хромого, потому что покалечили его. Но увидела она не подростка, а уже взрослого юношу, который выжил после побоев. И погиб лет в восемнадцать, когда к нему заявился опричник Кабанин. Я бы сам не поверил в это, честное слово, если бы не Веригин – капитан разведки, человек трезвого ума, абсолютно преданный мне и честный. Теперь уже – убитый. Как видно, выслеженный Кабаниным. На теле его были обнаружены следы насильственной смерти, как мне передали. В конце письма еще обведен небольшой отрывок, Петр Ильич, прочитайте и его.

Я нашел концовку и еще один абзац, обведенный чернилами.

– «В Петербурге мне стало известно, что по Европе путешествует известный английский спиритуал и скоро он будет в Праге. Этот знаменитый маг, его зовут Баррет, разговаривает с душами покойных, как со своими соседями, его эксперименты и опыты его последователей завоевали умы всей Европы и Америки. После истории с бабкой Ворожеей ко мне пришла мысль посетить этого волшебника и попросить устроить сеанс. Знаю, что маг в конце декабря этого 1998 года намеревается посетить Прагу. Что скажете, Александр Александрович? Искать мне с ним встречи, чтобы утвердиться во мнении, где может быть похоронено сокровище вашего предка? Или бросить все, забыть о нем?»

И тут текст был отчерчен чернилами. Я сложил письмо вдвое, как оно и было сложено ранее, и протянул графу. Тот взял его и положил рядом на стол, пыхнул трубкой.

– Что вы ему ответили? Оставить? Бросить?

Граф Кураев печально улыбнулся мне через легкую завесу рассыпающегося у его лица дымного облачка.

– Я рекомендовал продолжать дело.

– Рекомендовали или… потребовали?

– Это одно и то же, когда воля исходит от хозяина.

– Ясно.

– Очень скоро рассказ Веригина я переписал своими словами и отослал то письмо Павлу Павловичу Сивцову, тоже нынче покойному.

Я кивнул:

– Об этом письме узнал управляющий Зыркин, потому что следил за всей корреспонденцией хозяина, сообщил своему главному работодателю, за этим письмом и приехал Кабанин с казаком Николой в дом Сивцова. Его он и читал, а Марфуша услышала их.

– Думаю, так все и было, – согласился граф.

– Теперь все становится на свои места. Веригина если и пытали, то ничего от него не добились, убили и утопили в Клязьме. В письме Сивцову вы рассказали о призраке Макара Зубова?

– Разумеется, как бы я упустил такую подробность!

– Понятно. Когда Кабанину стало ясно, что бабка Ворожея и Веригин столкнулись на дороге к селу Расстрельному с призраком третьего сына Зубова и тот упомянул о схороненном в безымянном колодце золоте, он уже не сомневался, что все так оно и есть. И колодец есть где-то в этой округе, может, лет двести уже как засыпанный, и золото есть. И корона императора византийского. Только где – поди найди! Сколько акров перерыть надобно?

– Все так, Петр Ильич, все так! Знаю, что Кабанин решил купить всю землю в тех краях, послал своих людей с предложениями и угрозами, но местные жители взялись за вилы. Донесли мне о том! И у меня есть кое-где свои люди.

– И Дармидонт Михалыч плюнул пока на эту затею и решил отправиться в Прагу, к еще одному «волшебнику». А тут уже я стал свидетелем его беседы с призраком Макара Зубова. До сих пор кровь стынет в жилах, когда слышу пророческий голос мистера Баррета! – Я отрицательно покачал головой: – Я не мистик и мистиком никогда не был, будучи сыщиком, за всеми событиями искал и находил реальную подоплеку, но тут… Да уж!

– Хорошо, что вы поверили в реальную подоплеку этой истории.

– Поверил, – согласился я. – Но зачем Кабанину понадобилось убивать Сивцова? Лишний риск быть пойманным?

– Сокровище по договору, которому триста тридцать лет, принадлежит трем людям: Кураевым, Кабаниным и Сивцовым. А значит, и потомкам их.

– Вы думаете, Дармидонт Кабанин хочет избавиться от конкурентов?

– Теперь у меня в этом нет даже сомнений, Петр Ильич. Дармидонт Кабанин верит в легенду о сокровище безоговорочно. А тут еще и бабка Ворожея, и пражский спиритический сеанс! А поскольку корона императора Константина Двенадцатого Византийского так и не была найдена, Кабанин только лишний раз убедил себя, что сокровище до сих пор сокрыто где-то под землей. На московской ли земле, на тверской, на какой еще, и не просто сокрыто, а ждет его, наследника! – Кураев цепко посмотрел мне в глаза. – Я знаю еще и вот что. Почему он так неистово пытается найти второй сундук Шереметева. Возжелав захватить полмира, Дармидонт Кабанин здорово потратился. Это и покупки земель и заводов, и подкупы, и плата целой армии его людей и людишек, включая доносчиков в различных министерствах и просто бандитов с большой дороги. И взятки крупнейшим министерским чинам! Ему нужны новые денежные вливания! Как воздух нужны! Большие – и сразу… Вы не знаете Дармидонта, уважаемый Петр Ильич, а вот я его знаю. Недаром его кличка Вепрь. Он не ведает преград, он ломает и крушит все на своем пути. Он – дикий кабан, жестокий и страшный. Злодей! Вот почему я более не могу чувствовать себя в безопасности и не могу не бояться за своих близких. Всем сердцем прошу вас, Петр Ильич, не бросать меня и мою семью в этот скорбный час.

«Нет, – вновь и вновь думал я, – это судьба направила меня на странный и неведомый путь, а вовсе не случай!» Но не граф Кураев заботил меня в этой истории, если признаться честно, и не его родные и близкие, а совсем другой человек! Лицо Марфуши, Марфы Алексеевны Пряниной, вставало передо мной. Из-за нее, и только из-за нее я готов был вновь встать на этот опасный и грозящий несчастьями путь.

– Так что вы скажете, Петр Ильич? – спросил граф.

– Я закончу это дело, Александр Александрович, – кивнул я. – Доведу его до конца. Плесните еще коньяку, да велите мне баньку растопить. Устал, знаете ли, с дороги!