Бхишам Сахни

Вступление в жизнь

Уже третий день разбухшие от воды тучи густой массой клубились на небе и разомлевшая земля отдыхала под их защитой от палящих лучей солнца. Все, от мала до велика, с нетерпением ждали дождя. И когда он наконец хлынул, люди радостно высыпали на улицу, подставляя теплым струям полуобнаженные тела. В другое время вместе со всеми радовалась бы и Ганго, но на этот раз с первыми каплями дождя к ней пришла беда.

Первый этаж дома, на строительстве которого она работала, был уже закончен, и каменщики вели работы на втором. Ганго носила цементный раствор — это и была ее работа, и до сих пор она с ней успешно справлялась. Но в это утро, когда Ганго нагнулась, чтобы поднять и поставить на голову тяжелое металлическое блюдо с раствором, она почувствовала резкую боль в пояснице. Она не смогла даже коснуться стоящего у ее ног блюда. Казалось, ей предстояло дотянуться до воды в глубоком колодце.

— Эй, Ганго! — крикнула ей Дуло, она стояла наверху в своем красном сари с двумя кирпичами на голове, — Шла бы ты лучше принимать кирпичи. Скоро родить, а она все цемент таскает…

Ганго ничего не ответила. Она еще раз попыталась поднять блюдо, но поясницу схватила такая боль, что Ганго закусила губу, чтобы не закричать.

Принимать кирпичи, стоя наверху, было нетрудно: рабочий снизу кидает, а ты его ловишь. Но Ганго боялась: а что, если не поймаешь?

Она все еще стояла, раздумывая, как быть, но тут как раз появился тхекедар — человек, от которого зависела судьба каждого. Маленький, в черной топи, выпуская клубы дыма из-под густых усов, он хмуро совершал очередной обход.

— Чем это ты любуешься? Почему не несешь раствор? — крикнул он, взбираясь по стремянке.

Ганго подошла к подрядчику и покорно остановилась. Она никогда никому не перечила: ругался тхекедар — была безответна, шумел муж — молчала. Но сегодня она осмелилась заговорить.

— Я работаю, господин, — сказала она, и неуверенная улыбка осветила ее лицо. — Но разрешите мне принимать кирпичи.

— Это что еще за мэм-сахиб! — визгливо закричал подрядчик. — Не хочешь работать, так нечего зря околачиваться! Ступай в контору, получишь там за полдня, и чтоб ноги твоей больше здесь не было!

— Но разве не все равно? Дуло станет на мое место, а я — на ее…

Но подрядчик ее даже не слушал. Он вытащил записную книжку, и не успела Ганго опомниться, как он уже вычеркнул ее имя.

В эту самую минуту на голову ей упала первая капля дождя. И Ганго поняла, что просить бесполезно: не будь на небе этих тяжелых туч, не прогнали бы ее с работы. Наступал сезон дождей, тхекедары сворачивали работы. Ганго молча вышла на улицу.

В эти дни Дели переживал свою вторую молодость. В окрестностях города расчищались развалины, на пустырях, за чертой старого Дели, вставали ряды красивых домов. Новая столица Индии — Нью-Дели — величественно поднималась к небу.

Когда начиналась очередная крупная стройка, со всей округи тотчас же стекались люди, и вокруг строительной площадки вырастало множество лачуг. А едва стройка заканчивалась, толпа рабочих, взвалив на плечи свой скарб, спешила перебраться на новое место — возводить стены другого квартала. Но с наступлением сезона дождей строительные работы сворачивались, и рабочие, сидя в своих хижинах, изнывали от безделья. Иные расходились по деревням, но большинство оставалось в городе, перебиваясь случайным заработком.

О каждом мавзолее в Дели написаны целые поэмы, каждый памятник имеет свою историю, но от жалких лачуг тех людей, которые создают эти мавзолеи и памятники, не остается никакого следа.

В отстроенных кварталах Нью-Дели ничто уже не напоминает ни об этих убогих хижинах, ни о тех драмах, что разыгрывались под их крышами.

В этот вечер Ганго и ее муж Гхису долго сидели у своей жалкой лачуги.

— Почему же ты сразу пошла домой? Могла бы поискать работу в другом месте, — упрекал жену Гхису.

— Я искала, — тихо отвечала Ганго.

Их единственный сын, шестилетний Риса, давно уже спал, ничего не зная о заботах, волновавших его родителей. Да, едоков в семье по-прежнему трое, работник же остался только один, а впереди — сезон дождей. Гхису возмущенно покосился на жену. Не могла уж потерпеть еще дней пятнадцать-двадцать…

Гхису, невысокий плотный мужчина, был вспыльчив, и когда раздражался, часами не мог успокоиться.

— Поехала бы ты в деревню, что ли… — помолчав, проворчал он, дымя своей бири.

— А кто меня там ждет, в деревне?

— У тебя на все ответ готов… Поезжай, не выгонят…

— Никуда я не поеду, — покачала головой Ганго. — Брат твой на порог меня не пустит. Ведь дважды у вас с ним из-за меня до ножей доходило.

— А здесь что будешь делать? У меня ведь тоже работа не вечная. Говорят, саркар хочет набрать побольше рабочих и в три дня закончить дорогу.

— Но ведь ремонтные работы не прекратятся? — совсем тихо сказала Ганго.

— Да разве на ремонтных втроем прокормишься? — взорвался Гхису. — Да и их-то кот наплакал…

Их горький разговор затянулся до глубокой ночи.

Уволили Ганго в понедельник, а к субботе семья уже едва сводила концы с концами. С утра Ганго уходила на поиски работы и до полудня успевала раза три обойти всю стройку. Но к кому бы она ни обращалась с вопросом, все только смеялись или молча показывали на тучи, заволакивающие небо. По улицам бродили без дела десятки рабочих.

В субботу, возвратившись домой, Гхису сообщил, что и ремонтные работы на дороге закончены… Стало совсем худо. Ели только раз в день, да и то не досыта.

Не унывал только маленький Риса: с утра до ночи носился вокруг хижины на хворостине, погоняя невидимого коня. А отец с матерью сидели у входа — спорили, переругивались и давали друг другу советы.

Однажды вечером, после многодневных поисков и раздумий Гхису наконец нашел способ поправить немного домашние дела.

— Надо пристроить куда-нибудь Рису, — сказал он, потягивая бири, чтобы не сосало под ложечкой.

— Да на что он годится? — возразила Ганго. — Мал он еще, чтобы работать.

— Мал, говоришь? За обедом-то он от взрослого не отстанет. Многие в его годы уже работают.

Ганго ничего не ответила. Она была бы только рада, если б ее сын стал зарабатывать себе на жизнь. Но ведь до сих пор Риса даже по их улице ходил лишь за руку с отцом. Да и что он умеет делать?

— В его возрасте, — продолжал Гхису, — дети чистят ботинки, работают в велосипедных мастерских, продают газеты, да мало ли еще чем занимаются… Завтра же сведу его к Ганёшу: пусть работает чистильщиком.

Ганеш, односельчанин Гхису, жил в крохотной хибарке у моста, за милю от поселка. Закинув за спину маленький ящик с сапожными принадлежностями, Ганеш ходил из переулка в переулок — чистил и чинил обувь.

Наутро, отправляясь на поиски работы, Гхису сказал жене:

— Сейчас загляну к Ганешу, потолкуем, а ты пошли к нему Рису, да пораньше.

Покормив сына скудным завтраком, мать отправила его к Ганешу.

Топая босыми ножками, Рису важно двинулся на работу. Шестилетний худой малыш, с копной нечесаных волос, с большими наивными глазами и в такой длинной рубахе, что она закрывала даже его короткие штанишки.

Но добраться до Ганеша в этот день ему так и не удалось. Сколько соблазнов разбросала жизнь на его пути! Сначала он наткнулся на дерущихся мальчишек — их надо было срочно разнять, а потом и поиграть вместе с ними. Затем Риса поглазел на буйволицу — она купалась в грязном пруду. Пастух орал на нее что есть мочи, а она нежилась, забравшись в воду по самую шею. Потом Риса встретил факира и так засмотрелся на чудесное представление, что совсем забыл, куда и зачем он идет.

Когда солнце уже клонилось к закату, Риса прискакал домой на своей хворостине — промокший под проливным дождем, изголодавшийся, но очень веселый.

Да, нелегко было начинать трудовую жизнь! Все равно что молодому буйволу привыкнуть к ярму. Но делать нечего: семью ожидал голод.

На другой день Гхису сам отвел Рису к Ганешу и ушел, оставив сыну несколько ан, чтобы он купил себе банку ваксы и щетку.

Этот день Риса прожил словно в сказке. Они шли с Ганешем совершенно новыми для Рисы местами. Сколько интересного было на каждом шагу! И Риса не мог понять, почему мать, провожая его, утирала слезы. Повсюду лавки, полные невиданных разноцветных товаров, а людей столько, что у Рисы даже голова закружилась. Все это очень интересно и ничуть не тяжело!

Поджидая сына, мать все глаза проглядела. Наконец появился Риса, едва волоча усталые ноги. Ему казалось, что за всю свою шестилетнюю жизнь он не исходил столько, сколько сегодня. Но при виде матери Риса тут же забыл про усталость и принялся рассказывать обо всем, что увидел за день. А когда вернулся отец, Риса, подхватив щетку и банку с кремом, бросился к нему.

— Папочка, почистить тебе ботинки?

При виде бравого чистильщика скупая улыбка скользнула по лицу отца, всегда такому хмурому и неприветливому.

— Зачем мне чистить, сынок, я ведь не какой-нибудь бабу… Да мне и заплатить нечем… Ну, рассказывай, кормилец ты наш.

И Риса снова принялся рассказывать о своих приключениях.

Наутро отец и сын вышли из дому вместе: отец — на поиски работы, сын — к дяде Ганешу. Две лепешки, завернутые в тряпицу, — под мышкой у отца, одна лепешка — у сына. Вскоре они расстались, и каждый направился своей дорогой.

С замиранием сердца перебежав широкую улицу, Риса добрался до хижины Ганеша, но, к своему удивлению, увидел на двери внушительный замок.

Подумав немного, Риса пустился на поиски Ганеша. Он долго бродил по кривым, запутанным переулкам, переходя из одного в другой, но все это были не те переулки, по которым они проходили вчера. Голоса дяди Ганеша тоже не было слышно. Что же делать?

Наконец Риса решился: усевшись на перекрестке, он положил перед собой банку с кремом и щетку и стал поджидать своего первого клиента. Подражая Ганешу, Риса скривил рот и крикнул что было силы:

— Чищу! Чищу-у-у…

Услыхав собственный голос, он немного смутился, но вскоре обрел уверенность и стал выкрикивать свой призыв все громче и громче. К Рисе подошел какой-то толстый бабу.

— Что возьмешь за чистку?

— Сколько соблаговолите дать! — бойко ответил Риса, как это делал Ганеш.

Бабу оставил ему свои туфли, а сам важно прошел в лавку напротив.

Впервые в жизни Риса открыл банку с кремом. Повторить слова Ганеша он смог, но с чего начинать работу, куда накладывать крем, как действовать щеткой, этого он не запомнил. Однако он смело взялся за дело… Через пять минут и руки, и ноги, и лицо Рисы были перепачканы кремом. На одну туфлю ушло ровно полбанки. Он уже подумывал, не положить ли крема и на подметку, как опять появился толстый бабу. Увидев, что стало с его туфлей, бабу побагровел и изо всех сил ударил Рису по лицу, так, что у малыша искры из глаз посыпались. Риса замер со щеткой в руке. Он не мог понять, что же произошло. Ведь дядю Ганеша никто и пальцем не трогал!

— Ах ты подлец!.. Черные туфли желтым кремом намазал! — вопил бабу, осыпая Рису ругательствами.

Прохожие останавливались, с любопытством наблюдая эту сцену.

Одни смеялись, другие утешали бабу, третьи напустились на Рису.

Наконец бабу, чертыхаясь, надел свои разноцветные туфли и ушел под смех окружающих.

Во время скандала Риса только ежился да беспомощно озирался.

Но как только бабу скрылся из виду, он собрал свое имущество и поспешил покинуть несчастный перекресток. Теперь он пугался при виде каждого бабу, встречавшегося ему на пути, и не решался открыть рот, чтобы прокричать: «Чищу! Чищу-у!» Риса думал о своем родном доме, чувствовал на своих плечах ласковые руки матери. Он повернулся и побежал домой.

Он бежал все быстрее и быстрее, но кривым переулкам, казалось, не будет конца. Едва выбирался Риса из одного, перед ним открывалось несколько новых. Что будет, если он не найдет дороги домой?

Испуганный Риса метался, затерянный среди чужих людей, равнодушных к его горю.

Давно перевалило за полдень, а Риса все блуждал по городу. Хоть бы отыскать тот большой мост, возле которого стоит хижина Ганеша!

Лепешку он съел еще утром, его давно мучил голод. Несколько раз принимался он плакать в голос, но тут же испуганно замолкал…

Наступил вечер. Переулки опустели и погрузились во тьму. В полном отчаянии Риса остановился на перекрестке. И тут словно из-под земли перед ним появилась целая ватага мальчишек.

— Эй, ты, сопляк, чего хнычешь? — важно спросил самый маленький, поправляя на голове рваную топи.

Другой схватил Рису за руку и потянул под какой-то навес. Кто-то подтолкнул его сзади, кто-то положил ему руку на плечо и усадил в углу под навесом. Затем мальчишка в рваной топи — видно, вожак — достал из кармана горсть жареных земляных орехов и протянул Рисе.

— Бери-ка, сопляк, и брось плакать. Вместе будем работать. Мы ведь тоже чистильщики…

Скоро маленький Риса уже крепко спал под навесом вместе со своими новыми товарищами, спал, подложив под голову пустую банку из-под крема и какую-то тряпку.

А в это время в хижине, вернувшись домой после бесплодных поисков сына, Гхису утешал Ганго:

— Никуда он не денется. Он ведь сын Гхису. Завтра отыщется! Ведь и меня тоже никто не обучал ремеслу.

Но в душе он и сам был очень встревожен исчезновением сына.

Ганго молчала. Она лежала неподвижно, глядя в низкий потолок хижины.

Полная луна выплыла из-за туч, покрывая нежной позолотой роскошные особняки Нью-Дели и убогие лачуги его строителей. Все было погружено в сон. И в волшебном свете луны казалось, что мир и покой царят на земле.

 

Раджендра Ядав

Сорвиголова

— Эй, Бадруддин, а этот опять не пришел? — доносился до меня знакомый хриплый бас хозяина мастерской.

— Он болен, господин, — слышится в ответ детский голос. — Вся спина, говорит, отнялась — не ворохнуться.

— Тоже мне, «не ворохнуться»! Лодырь! Лоботряс! — недовольно рокочет бас, а у меня невольно возникает мысль, что если бы этот человек мог давать свой голос напрокат, для наших режиссеров он мог бы оказаться настоящей находкой: в индийских фильмах на мифологические темы таким басом обычно говорят только ракшасы.

Стена моего дома с той стороны, где находится ванная комната выходит на небольшой пустырь, превращенный хозяином в гараж гордо именуемый автомастерской. У этой импровизированной мае терской постоянно торчат остовы двух-трех грузовиков и обязательно какая-нибудь легковая машина невиданной марки, потерявшая от времени и цвет и форму, а вокруг в беспорядке валяются их «внутренности»: блоки, коробки передач, коленчатые валы, болты, гайки и множество других больших и малых деталей, названия которых я попросту не знаю; так что все принимают мастерскую за свалку металлолома.

У въезда на пустырь возвышается некое подобие ворот — странное сооружение из покрытых ржавчиной пустых канистр и бидонов. Рядом легкий навес из ржавых кусков жести — это «офис», контора. Под навесом то и дело дребезжит телефон, и хозяин мастерской, надрываясь, хрипит что-то в трубку.

В гараже, кроме самого владельца, занято еще человек десять; с раннего утра до позднего вечера здесь стоит такой грохот, что всем, кто живет в нашем доме, приходится, подобно мне, в разговоре с домашними орать во всю глотку, хотя и это не всегда помогает. Поутру, заслышав первые удары металла о металл, я просыпаюсь и начинаю злиться — так и хочется вскочить, усесться за стол и тут же настрочить прошение в полицию, чтобы прекратили наконец это безобразие, ибо закон не разрешает устраивать такие заведения в центре густонаселенных поселков. Нередко, чтобы проверить отремонтированную машину, механик включает мотор на полную мощность и гоняет его минут пятнадцать. Мотор ревет во всю мочь, а все вокруг заволакивает плотной пеленой едкого черного дыма. Вдобавок, перекрывая весь этот шум, рев и грохот, грозно рокочет голос хозяина:

— Посторонись-ка, почтенный, а то как бы ненароком шею тебе не свернуть!.. Ну, а ты чего рот разинул? Бери отвертку да крепи, не то заработаешь по шее! Тогда узнаешь, как надо работать! Что? Обед, говоришь?! Какой еще обед?! Закончим — тогда и обед!

Дело не ограничивается одними угрозами — это мы поняли уже на следующий день после нашего вселения в эту квартиру. Заслышав громкий плач, доносившийся с задворок нашего дома, мы с женой, не сговариваясь, бросились к зарешеченному металлическими прутьями оконцу, выходившему на задний двор. Почти черный от загара долговязый мужчина со всего плеча лупил толстой веревкой какого-то паренька лет двенадцати, приговаривая в такт ударам:

— Я тебя научу, как работать! Ты работать пришел, а не лодыря гонять! Дармоед, бездельник! Я научу тебя, как масло от горючего отличать!

Увертываясь от ударов, у ног хозяина извивался подросток в перепачканном машинным маслом коротком дхоти и старенькой безрукавке, повторяя сквозь рыдания:

— Я больше не буду, господин!.. Не буду!.. Не бу-у-ду-у-у!

Мужчина в длинном добротном дхоти и длинной рубахе, тот, что лупил малыша, был, несомненно, хозяин — мы поняли это с первого взгляда. С длинными спутанными волосами, с налитыми кровью глазами на обезображенном яростью лице, он был страшен. Такими на лубочных картинках обычно изображают ракшасов.

Парнишка корчился и извивался от боли. Наконец хозяин грозно приказал ему встать, а сам, помахивая на ходу веревкой, отошел к стоявшей поблизости чарпаи, взял лежавшую на краешке пачку сигарет и коробок спичек и, неторопливо закурив, с наслаждением затянулся. Выпустив одно за другим несколько колец сизого дыма, он спокойно, может быть слишком спокойно, про говорил, поглядев на все еще лежавшего на земле мальчика:

— А ну, вставай, да поживее, а то хуже будет…

Как видно, он привык пороть зазевавшегося подростка — просто так, для порядка, чтоб не отлынивал от дела. Мы потом не раз наблюдали это. Бил он по-хозяйски, спокойно и неторопливо, словно это была деталь, которую он вынимал из наполненного керосином большого корыта, и, повертев в руках, принимался протирать, старательно очищая от ржавчины и грязи.

Веревка беззвучно и, кажется, мягко опускается на спину подростка — и грохот металла разрывает истошный вопль: «Ой-ой! Больно!»

Рука моя со стаканом чая замирает на полпути, жене становится дурно. Еле сдерживая слезы, она спрашивает:

— Почему же они нанимаются к нему, если он так обращается с ними?

— А что остается делать? Есть-то надо, — отвечаю я. — Не они, так другие, не все ли равно?

— Но ведь бить людей нельзя! Есть, наконец, закон.

— А кому тут нужен твой закон? — невольно раздражаясь, говорю я. — Вот тебе пример: закон гласит, что продолжительность рабочего дня — восемь часов, а что ты видишь здесь? Рабочий день зависит от хозяина, а он заставляет их работать до глубокой ночи, и они работают при фонаре…

— А за сверхурочные ведь он наверняка не платит ни пайсы! — восклицает жена возмущенно. — Да вдобавок еще и бьет их! Не могу я на это без слез смотреть! Помнишь, как он лупил того подростка в безрукавке? Всю спину исполосовал! Разве можно истязать детей?

— А может, тот паренек круглый сирота: ни отца, ни матери?

— Откуда мне знать?

— Есть у него родители или нет, все равно с детьми так обращаться нельзя… А когда я попыталась его урезонить, знаешь, что он ответил? «Эти люди, говорит, только и ищут повод, чтобы бездельничать, А чуть тронешь кого — орут, будто их режут». Как бы он заговорил, если б его самого поучить этой веревкой?.. Неужели никто из них не жаловался в полицию?

Я молчу: на жестокое обращение с людьми у нас жалоб не пишут, жалобы у нас пишут только тогда, когда видят жестокое обращение с животными. Поборники гуманного отношения к обезьянам или бродячим собакам создают союзы и ассоциации для защиты бедных животных. Тем самым, как принято считать, они исполняют свой нравственный долг перед обществом. И кроме того, это модно, это признак хорошего тона. Если же что-либо подобное предпринимается для защиты людей, такое деяние немедленно переводится в разряд политики со всеми вытекающими последствиями.

У меня неоднократно появлялось желание написать в полицию, но всякий раз, представив себе, к чему может привести эта тяжба, я содрогался и откладывал перо.

— Физическое наказание действует на детей отрицательно, — кипятится жена. — Из детей, которых подвергают физическим наказаниям, чаще всего выходят преступники.

Жена моя не только женщина с чувствительной душой, она имеет еще и степень бакалавра богословия.

— Но ты же сама много раз видела, как он избивает детей, — замечаю я. — Он нещадно лупит веревкой подростков, тех, что на побегушках у мастеров…

— Вот на них-то он и отыгрывается, — подхватывает жена. — Тронь взрослого — так тот еще и сдачи даст, а назавтра и вовсе не выйдет на работу.

Жена упоминает о «сдаче» с жестоким удовольствием и, помолчав, продолжает:

— «Хочу — помилую, хочу — накажу», вот ведь как он рассуждает.

Точно ракшас какой, в самом деле! Но всевышний, он все видит! Помяни мое слово. Вот станут разбирать машину — мотор сорвется и отдавит ему ногу… Узнает, как измываться над детьми!

— Но ведь он даже не прикасается к машинам…

— Помяни мое слово: расплаты не избежать. Всевышний глух к стенаниям взрослых, но крик невинного младенца достигнет его слуха, и он накажет жестокосердного… — И, словно пораженная догадкой, жена вдруг спрашивает: — А может, у него просто нет своих детей?

— Откуда мне знать?.. — пожимаю я плечами. — Знаю только, что ночью его в гараже не бывает. На ночь здесь остается только сторож…

Наступил сезон дождей, и чтобы брызги не залетали в контору, хозяин оградил ее бамбуковыми палками и завесил вход старым, перепачканным краской брезентом. Каждый раз, когда поздно вечером я выхожу на берег пруда прогуляться, территория мастерской, тускло освещенная единственной лампой, предстает передо мной похожей на поле битвы, усеянное мертвыми телами и в беспорядке разбросанным оружием, а жалкая при дневном свете контора выглядит в лучах луны величественным шатром поверженного полководца с некогда гордыми, а теперь бессильно поникшими знаменами.

Словно выпуклость шлема или плоскость щита, тускло поблескивает ветровое стекло или небрежно брошенное крыло машины. Разбросанные там и сям рули, колеса, подножки и прочие детали и узлы автомобиля кажутся поломанными и искореженными в жестокой схватке. А в самом центре этой скорбно-величественной картины, на легкой чарпаи мирно похрапывает ночной сторож.

В лунную ночь я не могу отделаться от ощущения, что передо мною раскинулся лагерь Чингисхана: все спят крепким сном, над спящим станом, бодрствуя, витает лишь ужас и призрак смерти… Ужас тех, кому довелось свести знакомство с мечами бесстрашных воинов грозного полководца… И еще я вижу в лунную ночь хозяина мастерской — сопя, расхаживает он по спящему стану, гроза и повелитель запуганных ребятишек…

Однажды я случайно узнал, что паренька, которому больше всех достается от хозяина, зовут Рахимом. Вот как это случилось.

Рано утром — я еще не успел умыться — с заднего двора донеслись глухие звуки ударов и громкий детский плач. Я выглянул в окно.

Спасаясь от преследования, один из мальчиков ловко лавировал меж кузовами грузовиков и легковых машин, а хозяин, размахивая веревкой, старался его поймать. Со стороны могло показаться, что взрослый и ребенок играют в кошки-мышки.

— Стой!.. Стой, тебе говорю! — рычал взрослый. — Полезай наверх, поймаю — пощады не жди!

Неизвестно, куда «наверх» загоняли паренька. Может, это связано с какой-то опасностью, которой хозяин не хотел подвергать себя? Да нет, наверное, что-то другое: я уже заметил, что паренек был не из робкого десятка.

Потом вдруг вижу: парнишка с ловкостью обезьяны взбирается на грузовик, стоящий в нескольких шагах от моей квартиры, а разъяренный хозяин, стоя внизу, подгоняет его, грозно размахивая обрывком веревки:

— Лезь, щенок!.. Лезь выше!.. Выше, тебе говорю!

А когда мальчик, с трудом переводя дыхание, уселся на крыше кабины, хозяин спокойно проговорил:

— Теперь можешь отдыхать целые сутки. Снимать тебя буду завтра, в это же время… И ни куска лепешки тебе, ни глотка воды… Питайся свежим воздухом…

Только теперь до меня дошло, что «наверх» мальчишку загнали в наказание за какую-то провинность. И хотя крыша грузовика была футов на пять ниже окон моей квартиры, парнишка вскарабкался туда за три секунды. Оказавшись в безопасности, он огляделся. На лице его, перепачканном сажей и пылью, четко выделялись грязные полосы от слез.

Из города я возвращался поздно вечером. Пройдя в ванную комнату, чтобы сполоснуть лицо, я увидел в окно того самого мальчика.

Уткнувшись лицом в колени, он горько плакал, повторяя прерывающимся от слез голосом;

— Ну, можно… я спущусь… я больше никогда… не буду оговариваться…

— Нет, нет, сынок, ты посиди, отдохни на досуге, устал, бедняжка, — выразительно помахивая концом веревки, издевательски-ласково отвечал ему снизу хозяин.

Неужели парнишка так и просидел на крыше кабины с самого утра? А ведь полдня лил дождь!

— Это предел жестокости! — возмущенно сказала жена, когда мы садились пить чай. — Сегодня же поговорю со всеми соседями по кварталу. Так продолжаться не может!

Она помолчала. Потом заговорила снова:

— Это же настоящий палач! Сначала мальчик плакал от побоев, а теперь этот садист целый день продержал его под открытым небом! Нет, это не человек, это какой-то зверь в человеческом облике. Сам уже не раз успел заправиться, а мальчишке даже по нужде не разрешил сойти вниз… Слышишь, опять плачет. — И она с возмущением принялась пересказывать мне обо всех событиях прошедшего дня.

— Конечно, он зверь, — поддержал я ее, — Жаль парнишку: с самого утра голодный.

— Дожидайся от этого ракшаса, накормит он, как же! Я уж не стерпела взяла кусок лепешки, завернула в газету и потихоньку бросила ему, а он смотрит на нее голодными глазами и не притрагивается. «Что ж ты, спрашиваю, не ешь?» — «Хозяин, говорит, опять поколотит», — «А откуда он догадается? — говорю. — Снизу-то совсем не видно, чем ты там занимаешься». Ну, кое-как уговорила — поел.

Положил кусок рядом, отщипнет немножко и незаметно в рот… А вот как напоить его — ума не приложу. Целый день просит хоть глоток горло промочить, да ведь это вода, ее в газету не завернешь, — И жена уже спокойнее рассказала мне обо всем, что узнала за сегодняшний день: — Зовут его Рахим Бахш. Живет с родителями. В семье, кроме него, еще две сестры. Отец работаем где-то на фабрике… Я с самого полудня стояла у окна, все расспрашивала.

Через несколько дней, когда с подоконника сдуло ветром мою новую рубаху — она упала прямо посреди гаража, — мне поневоле пришлось спуститься в мастерскую. Хозяина к счастью, не оказалось: поехал осматривать чью-то попавшую в аварию машину. Рахим, сидя прямо на земле, очищал ржавчину с какой-то зубчатой детали.

— Ну как, Рахим, хорошо тебе отдохнулось в тот день на крыше грузовика? — в шутку спросил я.

Его перепачканное маслом лицо расплылось в улыбке.

Не выпуская из рук грязную паклю, он тыльной стороной ладони отбросил волосы и, не говоря ни слова, кивнул.

— Он у нас сорвиголова! — вмешался стоявший неподалеку паренек. — Ему все нипочем! Никого не боится. Даже хозяина. Бывает, даже покрикивает на него. «Эй ты, кричит, любезный, подай-ка вон ту деталь!» За это ему и достается больше всех.

— Ну, а если бы тогда всю ночь пришлось сидеть на крыше? — спросил я.

— Ну и что, всю ночь? — ответил он со смехом. — На крыше еще как спится! На свежем воздухе, под звездами!

— Ишь расхвастался! — покачал головой самый маленький из мальчишек. Можно подумать — ему все нипочем! А как же бхут?

— Какой еще бхут? — удивленно спросил я.

Швырнув на землю промасленную ветошь, Рахим ухватил паренька за шиворот и, подтянув его вплотную к себе, наигранно-добродушно сказал:

— Смотри-ка, разговорился! А что мне бхут?

— О каком еще бхуте вы говорите? — с любопытством переспросил я. В глубине души я решил, что бхутом они называют меж собой своего хозяина.

— О каком бхуте? О самом обыкновенном, — усмехнулся мальчишка. — Рахим боится бхутов… Да, да, господин, сюда по ночам являются бхуты. Не верите — спросите у сторожа. Самого-то бхута не видно, только бубенчики на ногах звенят да изредка плач доносится.

— Может, раньше здесь было кладбище? — высказал я предположение.

— Нет, кладбища здесь не было, а был пруд, — понизив голос, заговорил Рахим. — Много людей потонуло в том пруду. Потому, видно, и повадились бхуты летать сюда. — Вот и вчера явился один, весь в белом, и стал тормошить сторожа. «Я, говорит, ужин принес тебе. Ступай поешь», А знаешь, что стало бы со сторожем, если б он хоть крошку в рот положил?..

— А ты сам видел бхута? — перебил я Рахима.

— Конечно! Своими глазами… Задержался я вчера допоздна: работа срочная была. Закончил — на дворе глухая полночь. Домой идти поздно. Вот и решил я заночевать здесь. Уснул. Вдруг среди ночи просыпаюсь, гляжу — большой грузовик трогается с места, а в кабине никого нет. У меня сердце в пятки от страха. Как же, думаю, так? Ведь только вчера сняли с него мотор и коробку передач, один остов остался. А тут вдруг, слышу, мотор заработал. Потом грузовик то вперед тронется, то назад сдаст, вперед-назад, точно буксует… Гляжу я — глазам не верю.

Оттянув грязными пальцами нижние веки, Рахим живо изобразил, как он в ту ночь наблюдал за грузовиком.

— Вдруг вижу — из кабины выходит какой-то человек, с головы до ног весь в белом. На меня даже икота напала от страха…

— Вот интересно! А нам можно поглядеть?

— Да осыпь меня золотом, ни за что больше не останусь тут на ночь, — замахал руками Рахим и снова принялся за отложенную работу, всем своим видом показывая, что тратить время на всякие пустяки он не намерен.

Я забрал свою рубаху и двинулся было к выходу, но напоследок решил все же задать еще один вопрос:

— Ну, ночью — это понятно, а вот как днем? Хозяина-то не боишься?

— А чего его бояться? — пожал плечами Рахим, — Работа стоит, вот он и злит… — И он осекся на полуслове, весь обратившись в слух.

— Эй ты! Очистил ржавчину? — еще с улицы донесся хриплый бас хозяина. — Или, может…

Чтобы избежать встречи с неприятным соседом, я, не дослушав, поспешил побыстрее убраться домой.

 

А. Педнекар

Спутник

Из города А вышел путешественник и двинулся прямо на восток. Пройдя 25 миль, он свернул на северо-восток и прошел еще 25 миль. Затем он повернул прямо на запад и прошел еще 20 миль. На каком расстоянии от города А находится путешественник?»

Это была последняя задача по геометрии. Ранга попытался представить себя на месте путешественника. Но разве может быть дорога абсолютно прямой целых двадцать пять миль? Ведь на пути попадаются всякие там холмы, реки, заборы, канавы, колодцы…

«А что, если на пути встанет дом? Как пройти через него насквозь? Тогда надо, чтобы в доме было две двери — на запад и на восток. У нас же в доме никогда не было задней двери.

А если встретится колодец? Спускаться в него, что ли?

А вдруг река? Ведь через нее не перепрыгнешь, наверняка поплывешь. Когда же плывешь, никогда прямо на другой берег не выберешься — обязательно отнесет течением. Вот сосед нашей тети уж какой пловец, и то в разлив река снесла его далеко-далеко.

Как это понимать — прямо на восток? Да и сколько дней придется идти? Семьдесят миль! Ого! И все пешком? Здорово устанешь! Я вот позавчера прошел только от Билваса до Малвана, и то ноги словно отнялись… В последние два дня мы все пишем и пишем на экзаменах — пальцы у меня совсем онемели. Да еще приходится сидеть за партой. У себя в деревне мы в школе сидим на полу. И буквы в сто раз лучше получаются».

Ранга огляделся по сторонам. В комнате сидели все незнакомые ребята. Вон девочка в голубой юбке точит карандаш бритвой. Перед ней сидит мальчик в шапочке и пишет быстро-быстро. И почему он так много пишет? Наверное, доказательство. Вчера его провожала какая-то толстая женщина.

«О! Сегодня на экзамене хороший учитель. Сидит себе спокойно за столом. А до него была учительница такая тощая, очкастая. И все по классу ходила, запугивала нас и смотрела, кто что пишет».

Ранга снова прочитал задачу и провел на листке прямую линию в пять дюймов. Поглядел на нее. «Вот красота, если б такая дорога была. Тогда пешеходам были бы видны издалека все машины. И машины, могли бы ездить на бешеной скорости. Если же на такой дороге выстрелишь из ружья, то всех, кто идет по ней, уложишь одной пулей. Бах… бах… бах…»

Дзинь-дзинь-дзинь!!!

Ой! Уже звонок! Ранга заторопился.

— Заканчивайте, дети, — сказал учитель и стал собирать листки, расхаживая между партами.

Когда он взял листок у Ранги, тот сразу же вскочил и хотел было выйти. Но учитель остановил его:

— Подожди. Нельзя выходить, пока все не сдадут работы.

Лишь когда учитель вышел за дверь, все встали.

Ранга первым выбежал из класса, но тут же вернулся. Испуганно заглянул в парту и облегченно вздохнул: его готовальня была на месте. Он сунул ее в карман и вышел из школы. Ашок уже поджидал его.

— Ну как? Все решил? — спросил он.

— По арифметике все. А по геометрии последняя задача не получилась.

— Да ну? Совсем легкая. Ладно, пойдем выпьем лимонаду или содовой.

Мальчики направились к навесу под манговым деревом, где за столиками уже сидели школьники и пили холодный лимонад.

Был тут и мальчик в шапочке, была и та девочка в голубой юбке, только сидела поодаль.

Ранга и Ашок тоже сели. Перед ними поставили два стакана лимонада. В лимонаде плавали льдинки. Ранга помешал пальцем в стакане, и льдинки закружились в водовороте. А потом стал их топить.

Повертел стакан — льдинки закружились быстрее — и поднес его к пересохшим губам. Ашок уже успел выпить свой лимонад и теперь разглядывал влажный круг на столе — след стакана.

— Какой вкусный! Холодный! — заметил Ранга.

Ашок провел четыре линии на мокром круге и стал объяснять приятелю задачу:

— Смотри, эта линия — пять дюймов, а эта — четыре. Здесь угол в 135 градусов. Вот еще пять дюймов. Здесь угол 45 градусов. Вот запад…

Ранга внимательно смотрел, но им помешали какие-то мальчишки.

Они подошли и заорали:

— Вставайте! Другие тоже пить хотят!

Положив на стол по две аны, Ранга и Ашок встали.

В половине третьего должен был начаться экзамен по литературе.

Оставался еще целый час.

— Слушай, а про что можно написать прошение? — спросил Ранга.

— Ну хотя бы про то, что по карточкам дают плохой рис. Вот и напишешь начальнику.

— Какому?

— Начальнику округа, наверное.

— Ашок, а нельзя написать прошение, чтоб в лавке нам выдавали по чашке чая и сладких лепешек за три пайсы?

— Не знаю, не пробовал. Я могу написать прошение, чтобы построили мост через реку. Этому нас учили.

— Это я тоже умею. Чтобы построили мост, и общественный колодец, и школу, — все это я могу написать.

— Самое трудное — диалог.

— И чего трудного? Пожалуйста. Например, мальчишки ссорятся. Один говорит: «Я умный, я красивый, я такой хороший. А ты урод, глупый и дерзкий». Подходит взрослый: «Разве можно ссориться, дети? Это нехорошо»… Что, не годится? Тогда про другое: про автомобиль и телегу или про лимонад и содовую. Лимонад говорит: «Пошла прочь, содовая! Я такой красивый, я такой сладкий!» А содовая отвечает: «Зато я дешевая. Меня бедняки любят. От меня живот не болит…»

— Хватит тебе! Вот умора! — засмеялся Ашок.

И тут Ранга вспомнил про авторучку. Ведь им придется много писать: и прошение, и диалог, и сочинение… А с ручкой что-то стряслось. Еще когда прозвенел звонок, Ранга, испугавшись, что ничего не написал и провалится из-за этой задачи по геометрии, заспешил и уронил ручку на пол.

Теперь Ранга вытащил ее и принялся рассматривать.

— Что, сломал? — спросил Ашок.

Ранга провел пером по пальцу, потом по бумаге — не пишет. Попробовал еще раз.

— Перо испортилось. Что делать?

Другой ручки у него не было. И Ашок не мог дать ему свою. Ну, а кроме Ашока, Ранга больше никого здесь не знал.

— Пойдем на базар, купишь новую, — предложил Ашок.

— Дорого. Отец рассердится.

— Ну, вставишь другое перо. Оно и стоит-то пять-шесть ан.

— Идем.

И они побежали. До базара было минут восемь ходьбы, и они добрались до него в два счета. Ранга хотел было сразу свернуть направо, но Ашок удержал его:

— Стой! Куда ты? Гляди, кино. Иди за мной, — и потащил приятеля в другую сторону.

Перед афишей кинотеатра они остановились. Раскинув крылья, парила в голубом небе сказочная красавица. Внизу же под ней виднелись крыши дворцов и минареты мечетей. Фильм назывался «Небесная пери». В углу афиши было написано: «Начало в 6 и 9 часов вечера».

— Вот бы поглядеть! Пойдем вечером. К шести мы наверняка кончим.

— Пойдем. Завтра экзаменов уже не будет. А в деревне такого не увидишь, — кивнул Ашок.

Справившись о цене, они решили купить билеты за четыре аны и пошли дальше. По дороге читали вывески: «Столовая Шриканта», «Берем вещи в чистку», «Сегодня картофель — 3,5 аны, патока — 5 ан», «Мука высшего качества», «Покупайте орехи», «Продажа медикаментов», «Изделия из кожи», «Магазин велосипедов — поезжай в Дели».

Возле велосипедов они остановились.

— Ты мог бы увести велосипед с базара? — спросил Ранга.

— Запросто.

— Ну да-а! Тебе такое покажут!..

— Когда никого на базаре не будет, уведу!

— Ага! Давай придем вечером. Все с базара уже уйдут. Возьмем два велосипеда и покатим на них к себе в деревню. Вот все удивятся-то!

— Погоди!.. Сейчас мы починим твое перо. — И Ашок подвел Рангу к усатому человеку, который возился с керосинкой, вставляя в нее новый фитиль. Рядом ждал заказчик.

Из-под густых бровей усач сверкнул на мальчиков круглыми стеклами очков, привязанных ниткой к ушам, и буркнул:

— Что, батарейки чинить?

— Нет. Не батарейки. Перо сломалось, — сказал Ранга, нерешительно протягивая ручку. Станет ли усач возиться с такой мелочью?

— Сделайте, пожалуйста, побыстрее. У нас сегодня экзамен, — попросил Ашок.

Усач повертел-повертел ручку и вернул ее мальчику:

— Держи.

— Сколько? — Ранга сунул руку в карман.

Усач рассмеялся:

— Я не беру денег за поломанные перья.

Ашок отвинтил колпачок ручки. В самом деле, перо было сломано.

— Что же делать?

Усач посоветовал им зайти в магазин игрушек и письменных принадлежностей, благо он был рядом. Приятели отправились туда.

За стеклом висело, лежало, пестрело всеми цветами радуги множество игрушек. У мальчиков просто глаза разбежались. Они стояли перед витриной и никак не могли оторваться от нее.

— Эй, заходите! Что вам нужно? — окликнул их хозяин, приветливо улыбаясь.

— Моя авторучка… — нерешительно начал Ранга.

А торговец уже положил перед ними несколько авторучек, попутно объясняя, какой фирмы каждая из них, сколько стоит и какие имеет достоинства.

— Ему перо нужно. Недорогое, — робко положив руку на прилавок, сказал Ашок.

Ранга вытащил ручку. Приятели опасались, что хозяин рассердится.

Однако тот спокойно отодвинул авторучки, высыпал на прилавок груду перьев и стал их расхваливать на все лады. Мальчики выбрали перо. Ашок вздумал еще торговаться и предложил шесть ан вместо восьми. Ранга наступил ему на ногу: замолчи, мол. Но торговец уступил, вставил перо, набрал чернил, вытащил лист бумаги и провел по нему пером. Потом написал несколько слов Ашок, потом Ранга…

— Здорово пишет!

В лавку вошел мальчик — ровесник приятелей.

— Что угодно? — спросил его хозяин…

— Какую-нибудь игру-загадку.

Ашок сразу же навострил уши и скосил глаза на прилавок, куда хозяин выложил несколько коробок.

— Какую хочешь? Вот буква «М», буква «Ц», «Спутник», «Звезда», буква «Д».

— Покажите букву «М».

Хозяин достал маленькую бумажную коробку и вынул из нее несколько красных кусочков бумаги.

— Покажите мне, чтоб дома я мог сам сделать, — попросил мальчик.

Быстро сложив из этих кусочков букву «М», хозяин взглянул на мальчика. Тот кивнул: мол, понял. Хозяин снова разобрал букву.

Теперь мальчик попробовал сложить ее сам. Ашок и Ранга смотрели, что у него получится.

Но как ни бился паренек, у него так ничего и не вышло.

— Теперь ты попробуй, — кивнул хозяин Ашоку.

У Ашока буква вышла очень скоро.

— Ты, верно, уже раньше знал эту игру? — удивился хозяин.

Ашок побожился, что первый раз видит ее. Тогда хозяин достал пластмассовые кусочки для буквы «Ц». Внимательно осмотрев их, Ашок снова быстро сложил букву. Хозяин удивился еще больше.

Других покупателей в лавке не было. Хозяин скучал и решил позабавить мальчиков. Он достал еще одну игру. Это был пестрый шарик, составленный из зеленых, розовых, синих, красных, желтых кусочков дерева разной формы.

— Это «Спутник». Новая игра. Только сегодня получил. Сможешь сложить вот такой шарик?

Хозяин разобрал шарик и высыпал перед Ашоком разноцветные кубики, пирамидки, конусы, цилиндрики.

Ашок стал их соединять. Примерял, прикладывал один к другому.

Ранга и другой мальчик помогали ему.

— Э, нет. Ты сам сделай. Даю тебе десять минут. Сложишь — подарю тебе эту игру. Не выйдет — купишь.

Ашок стал складывать медленно и осторожно. Мальчики следили за ним затаив дыхание. Хозяин тем временем убирал с прилавка авторучки и перья. Ашок уже сложил половину шара, как вдруг неловким движением все рассыпал.

— Все. Время вышло. Уже двадцать пять минут третьего.

— Как? Двадцать пять?.. — Ранга даже поперхнулся от неожиданности.

— Часы у меня спешат минут на пять, — успокоил его хозяин.

До чего же незаметно пробежало время!

Ранга поспешил уплатить шесть ан за перо. Ашок растерянно положил игру на прилавок.

— Пусть так и лежит пока. Приходи вечером. Еще раз попытайся. Ты способный парень, у тебя выйдет. Приходи обязательно, — одобрительно кивнул ему хозяин.

Мальчики выскочили на раскаленный солнцем асфальт. Теперь они уже не глазели по сторонам, не замечали вывесок. Им было ни до кино, ни до велосипедов.

За несколько минут домчались они до школьной ограды. Через окно они увидели учителя, сидящего за столом, школьников, склонившихся над партами. Значит, экзамен начался. Недаром около школы стояла глубокая тишина.

Когда мальчики подбежали к двери, пробило половину. Теперь сторож может не пустить их в школу! Ранга едва удерживался от слез. Ашок пошел первым.

— Куда идешь? — рявкнул на него сторож.

— На экзамен, — пробормотал Ашок.

— А раньше где шатался? Можете отправляться домой досыпать. Уже пробило половину.

Мальчики растерянно топтались на месте. У Ранги по щекам катились слезы. Ашок хмуро глядел в землю. Сторож снова прикрикнул на них. И приятели молча вышли на улицу.

Шли, не глядя друг на друга, пока не увидели у дороги одинокое манговое дерево. Тогда они сели под ним на землю, и Ранга прошептал:

— Все из-за твоих загадок.

— А зачем мы на базар ходили? Забыл?

Виноваты были оба.

Что толку ссориться? Ранга опустил голову. Как теперь показаться домой? Что сказать родителям?

Ашок смотрел вдаль, а перед глазами у него мелькали, кружились пестрые деревяшки, и он их все складывал, складывал… Сперва синий… Потом зеленый… А куда деть вот этот красный?

 

Чандрагупта Видьяланкар

Праздник Дивали

[37]

Сегодня Раджив проснулся с первыми лучами солнца. Вообще-то он любил понежиться, пока голос матери не поднимал его с постели. Но сегодня он вскочил сам: ведь вчера вечером мать пообещала взять его с собой на базар.

— Если только ты встанешь, — прибавила она. — А то тебя не добудишься…

Утро было тихим и солнечным, хотя, наверно, мать сказала бы, что оно ничем не отличается от вчерашнего. Но для Раджива весь мир, казалось, излучал сияние. Еще бы — шел великий праздник Дивали: его ждут целый год! Раджив до сих пор вспоминает прошлогодний праздник, а ведь ему не было тогда и шести лет. Но он все равно все-все помнит. Помнит женщин в новых, разноцветных сари, мужчин в белых одеждах, горы сластей на подносах. А вечером веселые огоньки по всему городу, гирлянды цветов и треск фейерверка.

Вода в колонке была холодной как лед, но Раджив сам, без обычных понуканий, сунул голову под струю и вытерся чистым полотенцем. Сестра помогла ему облачиться в новую, ни разу не надеванную рубаху, привела в порядок его непослушные вихры. Ох, скорей бы выбраться наконец из дому! Раджив подбежал к матери.

— Смотри, мама! — радостно затараторил он. — Мне бы еще жилетку — и совсем как взрослый! А скоро мы пойдем на базар?

Мать неторопливо отложила веник — она мела двор — и, оглядев сына, сдержанно улыбнулась.

— Как ты спешишь, сынок! — воскликнула она.

— Но ведь ты сама сказала, что мы пойдем на базар!

— Пойдем, пойдем, — успокоила Раджива мать. — Но сейчас еще очень рано, да и с делами надо управиться.

— Всегда у тебя дела, — вздохнул Раджив.

Мать опять улыбнулась.

— Поди скажи отцу, чтобы собирался…

Когда все наконец были готовы, мать заявила, волнуясь:

— Сегодня вечером, сынок, мы установим в доме нового бога. Поэтому мы начнем с того, что пойдем к алтарю и помолимся старому.

Радживу не терпелось поскорее отправиться на базар, но слова матери о новом боге заинтересовали его.

— А разве боги бывают разные — старые и молодые? — спросил он, во все глаза глядя на мать.

— Молодыми и старыми бывают только люди, сынок, — вздохнула мать. — А бог, он всегда один — и новый и старый.

Раджив не понял: как это, и старый и новый — один и тот же бог?

Мать улыбнулась и провела рукой по волосам сына.

— Кто такой бог, об этом, сынок, не спрашивают. Ему поклоняются. А какой он, старый или новый, это не имеет значения…

Нет, Раджив не мог понять этого. Но он внял совету матери и больше уже ни о чем не спрашивал.

Мать подошла к маленькому домашнему алтарю и торжественно зажгла стоявший перед ним светильник. Потом на ярко раскрашенное изваяние Лакшми она возложила гирлянду из живых цветов, нанесла киноварью красное пятнышко — тику на лоб богини и, чтобы привлечь внимание хранительницы очага, позвонила в маленький колокольчик. Раджив не спускал с матери глаз. Когда же она запела благодарственную молитву, стал вполголоса ей подтягивать.

Допев молитву, мать взяла с медной тарелки, полной сластей, самый лакомый кусочек и, протягивая его сыну, тихо спросила:

— Кого ты любишь больше всего на свете, сынок?

Ничего не отвечая — рот был набит печеньем, — Раджив крепко обхватил руками ноги матери, словно хотел сказать ей: «Конечно, тебя, мама!»

— Вся семья наша, сынок, жива и здорова по милости божьей, — тихо сказала мать.

Мать говорила что-то еще про волю и милость всевышнего, но Раджив уже не слушал. Все это было скучно и непонятно, и думать об этом не стоило. Конечно, тому богу, что хранит жизнь и здоровье его матери, он обязательно помолится. А как же иначе? А то бог возьмет и рассердится…

Когда они пришли на базар, мать первым делом купила Радживу кусок халвы. Потом они направились к лавке, где продавались игрушки. Отец с сестренкой тем временем зашли в лавку со светильниками, шутихами и другими заманчивыми вещами, необходимыми всем, кто собирался отмечать праздник Дивали.

Ох, сколько игрушек стояло на полках! Внизу — глиняные, чуть выше — деревянные, потом — заморские целлулоидные. А на самой верхней полке торжественно застыли изваяния богов и богинь. Раджив замер на месте от восторга и изумления. А мать подошла к полкам и принялась выбирать игрушки.

Она отложила одну глиняную и две деревянных. Лавочник сложил игрушки в маленькую плетеную корзину и протянул Радживу. А Раджив все не мог оторвать взгляда от статуэток, стоявших на верхней полке.

— Посмотри, посмотри, мам! — тянул он за руку мать. — Там бог — один, второй, третий…

— Да, да, сынок, — торопливо отвечала мать. — Сейчас мы купим себе нового бога и поставим его в алтаре. Должен же быть у нас новый бог…

Пока лавочник раскладывал перед ними свой товар, у входа плавно притормозил большой черный лимузин. Из машины степенно вышла богато одетая дама и с нею — маленькая девочка в красивом шелковом платье. Подобострастно улыбаясь, лавочник бросился им навстречу, приглашая осчастливить своим присутствием его бедную обитель. Крепко прижимая к груди глиняную фигурку богини Лакшми, Раджив не отрываясь смотрел на девочку. Она была словно сказочная фея, сошедшая прямо с небес.

Дама не спеша отобрала несколько самых красивых и дорогих игрушек. Слуга, неотступно следовавший за ней, тотчас же отнес их в машину. Богатая покупательница пошла было к выходу, но лавочник торопливо достал из картонной коробки большую изящную статуэтку и с поклоном протянул ее даме. Это была богиня Лакшми, только не глиняная, как у Раджива, а из настоящего белого мрамора.

Дама едва не выронила тяжелую статуэтку. Лавочник подхватил беломраморную богиню, осторожно поставил на пол, на специальную подставку, как раз рядом с Радживом.

— Мама, мама, какая она красивая! — в восторге закричал Раджив.

Он отложил в сторону свои игрушки и обеими руками обхватил холодный мрамор. С трудом оторвав Лакшми от каменного пола, Раджив повернулся к матери:

— Хочу этого бога! Давай купим его! Ты только посмотри… — и осекся.

Дама вырвала у него тяжелую статуэтку, сердито бросив:

— Бывают же такие дети! Маленький наглец! Нахал!

Раджив прямо остолбенел от неожиданности. Он не знал, что такое «наглец», но видел, что не только дама и лавочник, но все окружающие смотрят на него с осуждением, и догадался, что это не похвала, а совсем наоборот.

Раджив повернулся к матери. В глазах у него стояли слезы. Мать растерянно смотрела на сына. И вдруг Раджив разрыдался.

Присев на корточки, прижимая к груди голову сына, мать со сдержанной горечью сказала даме:

— Так обидеть ребенка! И когда — в праздник! Можно бы и не вырывать, просто сказать мне…

В ответ дама с презрительным высокомерием бросила:

— Ты видишь этикетку? Или, может, ты ослепла? Видишь, сколько она стоит? Пятьдесят рупий! Пятьдесят, поняла? А у тебя за всю жизнь, наверно, не было в руках таких денег! Чем бы ты стала расплачиваться, если б твой сын разбил ее?

Ничего не сказав больше, мать взяла Раджива за руку и молча вышла из лавки. Потом опустила руку ему на голову и ласково проговорила:

— В праздник не принято плакать, сынок! А всевышний — он всюду, а не только в лавке. И изображение его делают не только из мрамора. А мрамор, он не для нас, сынок, не для бедняков. Нам хватит и того, что из глины.

Чтобы хоть как-то утешить сына, мать купила ему еще две игрушки, а в придачу еще одну статуэтку Лакшми, совсем маленькую, из бронзы.

— Бери, сынок, — сказала она. — Пусть их… У тебя теперь есть своя Лакшми…

Горе Раджива как рукой сняло. Они еще походили по базару, а потом вернулись домой.

Вечером все, и взрослые и дети, принялись украшать дом, расставляя рядами светильники — наполненные маслом глиняные плошки, в которых плавали крохотные язычки пламени. Потом вся семья собралась вокруг домашнего алтаря, чтобы отслужить благодарственный молебен. После молебна началось главное — ребят угощали сластями, это был единственный день в году, когда каждый мог есть до отвала. Подавая Радживу его тарелку, мать тихо сказала:

— Никуда не убегай, сынок. Пойдем смотреть праздник в городе.

У Раджива от счастья даже горло перехватило. Подумать только: посмотреть, как празднуют Дивали в городе! Это же чудо!

Наскоро запихнув в рот кусок побольше, Раджив подбежал к матери. Остатки конфет и фруктов он сложил в коробочку: он возьмет ее с собой в город, чтобы на ходу подкрепиться.

Весь город переливался огнями. Дорогие магазины на главной улице были увешаны гирляндами разноцветных электрических лампочек, на карнизах домов светились бесчисленные трепещущие огоньки светильников. С треском взрывались шутихи, рассыпались огни фейерверков. Раджив шел по городу, крепко держа руку матери, чтобы не потеряться в толпе. Подхваченные людским потоком, они медленно двигались к храму.

Наконец впереди показался словно врезанный в черное небо высокий купол, увитый снизу доверху гирляндами голубых огоньков.

— Смотри, сынок, — сказала мать, — это храм, а голубые огоньки — электрические лампочки. Здесь живет бог. Держись за меня покрепче: мы с тобой попробуем войти внутрь.

— Ага, ага! — радостно закивал Раджив и, нащупав в кармане коробочку, вдруг сказал: — А конфеты я отдам богу…

Мать молча поцеловала сына, и они двинулись к храму. У входа шла бойкая торговля цветами. Мать тоже купила цветы — поднести дар Лакшми.

Люди шли в храм плотной густой толпой, однако внутри был порядок. Ни суеты, ни давки. Люди чинно подходили к алтарю и не задерживаясь шли дальше, уступая место другим.

Раджива окатила теплая волна пропитанного благовониями воздуха.

Высокий голос, славящий бога, точно приветствовал мальчика. И этот голос и аромат сандала и благовонных масел словно слились с тихой праздничной ночью, озаренной огоньками бесчисленных светильников.

На глазах у матери выступили слезы умиления. Царившее вокруг торжественно-радостное настроение передалось и Радживу, переполнив его детскую душу неведомым ему прежде чувством благодарности тому, кто создал всю эту красоту.

Медленно двигаясь вместе с толпой, Раджив приближался к алтарю.

Левой рукой он крепко держался за материнскую руку, а в правой нес подношения богу — цветы и заветную коробочку.

Наконец толпа вынесла их к алтарю. Охваченная благоговейным трепетом, мать низко склонила голову перед изваянием божества. Стараясь не растерять цветы, Раджив стал торопливо вынимать из коробки принесенные сласти, как вдруг, взглянув на то, что стояло в глубине алтаря, застыл ошеломленный: за невысоким барьером возвышалась статуя, высеченная из белого мрамора, точь-в-точь такая же, какую они видели на базаре, только намного больше.

Перед глазами Раджива всплыло сердитое лицо дамы, в ушах прозвучали брошенные ею обидные, злые слова. Пальцы его невольно разжались, сласти с цветами рассыпались по полу.

— Мама, мама! Этот бог не для нас! — испуганно закричал Раджив. — Этот бог для богатых!

Увешанная бесчисленными гирляндами цветов величественная статуя богини Лакшми, высеченная из белого мрамора, бесстрастно взирала на царящую вокруг нее суету, а Раджив, не отводя от богини испуганных глаз, крепко прижимал к груди вылитую из бронзы крохотную фигурку Лакшми, которую они с матерью по дешевке купили на базаре.

 

Бамачороно Митро

Мечта

На столике в спальне Судамо-бабу тускло горит лампа. Кругом тишина, лишь в соседнем доме слышится по временам неуемный детский плач. В комнате, где жена укладывает детей, тоже спокойно: Мими и Тукуна наконец угомонились после яростного спора, закончившегося очередной потасовкой. А спорили они из-за того, к кому лицом должна лежать мать. Слипаются веки и у Прити, хотя сквозь дрему она все еще обмахивает детей опахалом и напевает колыбельную. «Мими, дочка моя золотая…» — сонно звучит ее голос. Под размеренный шорох опахала тихо плывет по воздуху колыбельная. Она кажется волшебной песней, доносящейся из царства сна. Должно быть, в материнской этой колыбельной сокрыта некая чудодейственная сила, если при звуках ее унялись даже такие отчаянные сорванцы, как Мими и Тукуна.

Судамо-бабу облегченно вздыхает, осторожно встает с постели и на цыпочках прокрадывается в другую комнату, где стоит заваленный книгами письменный стол. Судамо-бабу принадлежал к пишущей братии и занимал среди писателей современного толка видное, если не сказать исключительное, положение, которое становилось тем неколебимее, чем непонятнее были его идеи, образы, сравнения, чем удивительнее казались создаваемые им слова. В последнее время он носился с мыслью создать оригинальнейший, ни на что не похожий роман, в котором своеобразно бы преломились все достижения человеческого ума. Но когда в доме стоит такой гвалт, когда между детьми то и дело разыгрываются настоящие сражения, тут не только не напишешь ни строки, а последние мысли и те растеряешь.

Судамо осторожно поставил на стол лампу, вывернул посильнее фитиль, достал бумагу и только было взялся за перо, как вдруг услышал хныканье Мими:

— Ma, смотри, он брыкается!

Судамо-бабу в изнеможении отложил перо. «О Рагхунатх!» — мысленно обратился он к богу — покровителю их семьи.

Тем временем хныканье Мими превращалось в громкий рев. Судамо охватило жгучее желание разорвать в клочки бумагу, вонзить перо в стол, швырнуть лампу о стену и бежать вон из дома, пополнив собой племя саньяси. Однако ничего подобного он не сделал, а, обхватив в отчаянии руками голову, все повторял и повторял имя божие, бросая на Прити беспомощные взгляды. А та как ни в чем не бывало по-прежнему, лежа на постели, тянула свою монотонную колыбельную: «Мими, дочка моя золотая…»

— Должно быть, Мими закаливает свои голосовые связки, — с жестким спокойствием заметил Судамо-бабу.

Прити встрепенулась, приподнялась на локте и жалко улыбнулась мужу.

— Тихо, уродинка, молчи! — попыталась она зажать рот дочери.

Но разве можно унять ревущего ребенка?

Послышались глухие удары по постели; это, конечно, Тукуна. Взбешенный обвинением сестры, он колотил кулаками по подушке, демонстрируя тем самым свой боевой пыл. Судамо подозревал, что за этим последуют непосредственные военные действия. Так оно и случилось: Тукуна превратил свои подушки в баллистические снаряды.

— Что за наказание такое, ни минуты не дадут поспать спокойно! Хоть умирай! — в сердцах воскликнула Прити, щедро награждая детей шлепками. Потом, схватив сына за ухо, она спросила: — Ты зачем лягнул Мими?

— А чего она сама протянула ко мне руку? — визгливо ответил вопросом на вопрос Тукуна.

— Как вам не стыдно! Вы оба хорошие задиры… Ну, а ты, Тукуна, вообще негодный мальчишка — без конца ссоришься с сестрой. Ведь она же меньше тебя!

Слова эти — своеобразная характеристика Тукуны — так часто повторялись, что он уже не обращал на них ни малейшего внимания.

Вот и сейчас: вместо того чтобы устыдиться, он со злостью замолотил кулаками по спине сестры. Дать сдачи ему Мими не могла, и тогда с досады она вцепилась зубами в руку матери — та вскрикнула от боли.

Надо сказать, что Тукуна испытывал неприязнь к Мими еще до ее рождения. В то время он, правда, не умел говорить, и точившая его ревность проявилась весьма странным образом: мальчик стал до крайности упрям, раздражителен и ни за что не желал сходить с рук матери. Когда появилась на свет Мими, Тукуна молча подошел к дверям комнаты, где лежала Прити, бросил на новорожденную сердитый взгляд, так же молча отошел от порога и забился в угол. Когда ему случалось видеть, как Прити кормит девочку, он всякий раз норовил столкнуть ее с рук матери, а застав Мими одну, обязательно щипал ее, колотил и убегал прочь. Жестокость Тукуны доставляла отцу глубокие страдания.

— Это же брат и сестра, они родились один за другим, — заметила Прити. — Такие дети всегда ссорятся.

Она уложила их подальше друг от друга, а сама легла на спине посредине, чтобы ублаготворить обоих, и начала рассказывать про тигра.

— Ты, Мими, никогда не видела такого тигра! У него большие-пребольшие уши, большие-пребольшие зубы, большие-пребольшие ноги, большие-пребольшие руки.

— Разве у тигров бывают руки? Вот и неправда! За это бог тебя накажет! — закричал Тукуна, вспомнив слова матери о том, что бог наказывает за ложь.

— Конечно, не бывают, я просто оговорилась.

Но Мими не согласилась с этим.

— Нет, бывают, бывают! Правда, да? А то чем же они будут рис есть?

— Вот тигр пришел и говорит, — продолжала Прити, не ответив Мими на ее вопрос, — «хау-мау-кхау, человечиной пахнет. А ну, кто здесь плачет?» — «Нет, нет, — отвечаю я ему, — Мими не плачет, уходи скорей, уходи отсюда». «Хорошо, говорит, уйду, но если она будет плакать, я заберу ее».

Способность тигра говорить человеческим голосом у Тукуны возражений не вызвала. Он, как и Мими, слушал рассказ матери, широко раскрыв глаза.

— Ма, — вдруг воскликнул Тукуна, — раз Мими грызет мой мел и грифельную доску, пусть тигр и забирает ее!

Мальчик не солгал. В свое время Мими, после некоторых исследований, пришла к глубокому убеждению, что грызть мел и грифельную доску куда приятнее, нежели использовать эти предметы для письма или рисования. Но как бы то ни было, в этот момент она не пожелала согласиться с братом и возразила, прижавшись на всякий случай потеснее к матери:

— Пусть тигр Куну забирает!

Прити оказалась меж двух лагерей, ведущих словесную перепалку.

— Пусть тебя!

— Нет, тебя!

Враждующие стороны схватились врукопашную, сражаясь на груди Прити. Та водворила их на прежние места и села.

— Если вы будете так безобразничать, я уйду из дому. Пусть тигр заберет меня. Меня!

— Я угощу его рисом, и он тебя не тронет, — успокоила Мими.

— А я, — заявил Тукуна, — застрелю его из своего ружья!

Прити встала с постели, собираясь подойти к двери, но Мими и Тукуна вцепились в мать с двух сторон. Она оттолкнула их и скрылась за порогом. Шаги ее замерли где-то на улице.

Брат с сестрой остолбенели. Они не могли произнести ни слова и лишь со слезами на глазах смотрели друг на друга.

Наступила тишина. Судамо-бабу воспользовался благоприятной возможностью и вернулся было к прерванному занятию. Как раз в это время в его романе развертывалась одна исключительно сложная коллизия. Некая страна Лучезария научилась добывать из эфира и хранить импульсы духовной энергии. Лучезария собрала всю духовную энергию, которая вырабатывалась на ее территории в течение многих веков и поколений, что позволило ей подняться до положения духовного наставника всего мира. Теперь Лучезария посылала накопленные импульсы в другие страны…

Но тут Судамо-бабу вздрогнул от душераздирающего крика: «Маа-ма!» Это Мими и Тукуна заливались в один голос Судамо-бабу с тихой яростью отшвырнул перо. «О господи, — восклицал он про себя, — разве в этом доме станешь писателем? Если б жена вдохновляла хоть немного — так нет, от нее одни сплошные помехи!.. Столько было связано надежд с браком по любви, но жена оказалась слишком прозаической натурой. Вечно она занята хозяйством и детьми. Нет, в такой обстановке писать невозможно. Да еще эти дети… О господи!»

Между тем Мими и Тукуна не замолкали. Они орали как оглашенные.

— Куда ты пропала? — истерически окликнул жену Судамо-бабу. — Не слышишь, что здесь творится?

— Что я должна делать? — улыбнулась Прити, выходя из темного угла.

— Если хочешь прославиться как жена знаменитого писателя, угомони их хоть немного. Ну, пожалуйста!

И Судамо-бабу молитвенно сложил руки. Прити усмехнулась, подошла к постели, прижала детей к груди и запела:

— Куда же уйти я смогу от вас, родные Мими и Куна?

Я жить должна, ради вас должна, родные Мими и Куна…

— Сделай одолжение, перестань петь свои стихи, — раздраженно-вежливо буркнул Судамо-бабу.

— Никто не смеет прервать этот стих, родные Мими и Куна… — продолжала петь Прити, не обращая внимания на просьбу мужа.

— О господи! — вскипел Судамо-бабу. — Я не могу больше оставаться в этом доме!

Он вскочил, опрокинул с грохотом стул и шагнул к двери.

— Как, как ты сказала? — в изумлении остановился Судамо-бабу.

Он во все глаза смотрел на жену и без конца повторял про себя неожиданное обращение.

Тут Судамо-бабу взорвался:

— Пленником?! Ну погоди, увидишь, какой я пленник!

Он поднял стул и сел на нем в вызывающей позе. Прити метнула на мужа насмешливый взгляд и легла, обнимая детей.

— Ма, расскажи про красивый дом, — попросила Мими.

Вместо рассказа Прити снова запела:

— А правда, Мими, кто тебя проводит в дом мужа?

— Тукуна, — не задумываясь ответила Мими.

— Вот еще! — выпалил Тукуна и даже присел от возмущения. — Я ни за что не стану провожать ее!

— Ма, мама, пусть он проводит меня, ну вели ему!

Прити растроганно поцеловала дочь и поспешила успокоить ее:

— Он проводит, конечно, проводит. Кто же еще?..

— Нет, — упрямо замотал головой Тукуна, — я ни за что не пойду провожать Мими.

Тукуна ударил сестру кулаком по спине.

— Все равно пойдешь, все равно! — заливаясь слезами, твердила Мими.

Прислушиваясь к этому неожиданному спору сына с дочерью, Судамо-бабу встал из-за стола и подошел к кровати. Ему захотелось провести один любопытный эксперимент. Когда дети решили, что тигр унес мать, их отчаянию не было предела. Интересно, как они будут реагировать, если тем же самым припугнет их отец?

— Предупреждаю, — сказал он, привлекая к себе Мими и Тукуну, — если вы будете безобразничать, я уйду из дому… и меня заберет тигр… Вам не жалко?

Мими и Тукуна уставились на мать и молчали.

— Что же вы не отвечаете? Не жалко? — допытывался Судамо-бабу. — Вот я ухожу…

Прити тихо улыбалась.

— Не жалко? — последовал все тот же горестный вопрос, Мими отмалчивалась, а Тукуна наконец разомкнул губы и ответил:

— Нет.

— Вот она, судьба отцовская! — сокрушенно вздохнул Судамо-бабу. — Надрывайся ради них, а на старости лет тебя же прогонит родной сын. Все мираж, все обман!

На глазах его сверкнули слезы. Он встал и двинулся было к себе, но Прити удержала его:

— Ну что ты расстроился от пустячного детского слова?

— Пусти, пусти…

Судамо-бабу снова сел за стол. Душа его ныла от боли. Он молча глядел на небо, Прити уснула. Рядом посапывают Мими и Тукуна, прижавшись к матери с обеих сторон. Тонкий рот Мими иногда нервно вздрагивал, на губах Тукуны играла улыбка. Вокруг снова воцарилась тишина.

Дон-н-н, дон-н-н… — пробили городские часы.

Время позднее, пора бы идти спать, но Судамо-бабу не до сна, он все думает, думает о Мими и Тукуне. «Откуда у них такая злоба? Кто в этом виноват? Должно быть, я сам», — решает он и тяжело вздыхает. Ведь в детях повторяются их родители. О, этот обезумевший от злобы мир!

Вдруг вскочил Тукуна.

— Где мое ружье? Дай его скорей!

— Зачем оно тебе среди ночи? — встрепенулась Прити.

— Тигр пришел, хочет Мими унести. Я убью его, ма!

Мальчик схватил свое игрушечное ружье и побежал к двери. Прити со смехом бросилась следом, поймала его и уложила на место.

— Вот ты какой! Целыми днями ссоришься и дерешься с Мими, а увидел во сне, что тигр пришел за сестрой, так бежишь убивать его.

— Прити… Прити, — повторял потрясенный Судамо-бабу, — значит, человечное в человеке все-таки сильнее всего. Никакая злоба, никакая зависть не может вытравить в людях мечту о торжестве добра, о мире, о равенстве. И эта мечта все равно сбудется. Обязательно сбудется!

 

Маркандэй

Туфли Манохара

«Непонятно, что это, но не туфли же… — Манохар в растерянности стоял посреди комнаты. — Почему же хозяйка опять велела искать их здесь?»

Он снова оглядел комнату.

«Нет тут никаких туфель, валяются две красные игрушки, и все».

Он поднял их.

«До чего красивые! Только это уж точно не туфли: крошечные какие! Вот у хозяина башмаки так башмаки: толстенная подошва, да еще подковки набиты, а верх смазан ореховым маслом. Это, я понимаю, туфли!»

Манохар мечтательно улыбнулся.

«Вырасту, непременно куплю туфли. Самую тяжелую работу буду делать, а куплю. Говорят, люди и в восемьдесят лет радуются жизни. Если так, то я еще успею на них полюбоваться. Мама говорит, что не всю жизнь я буду гнуть спину на хозяина. «Ты, говорит, еще глупый, ничего не понимаешь. Вот я и определила тебя в услужение, чтобы выучился какому-нибудь делу. Знаешь соседского Раму? Его мать им не нахвалится. А что ж, разве только Раму хороший сын?

Только Раму хорошо зарабатывает? Придет время, и ты тоже будешь работать на джутовой фабрике. А вернешься из Калькутты, будет у тебя шикарная рубашка, дхоти, чалма и настоящие городские туфли…»

Манохар совсем размечтался, но вовремя вспомнил о хозяйке. Он снова с сомнением посмотрел на игрушки, взял их в руки.

«Какие мягкие! Как цветы. А это что за блестящие штучки на ремешках?»

Манохар осторожно потрогал непонятные штучки.

«У этой новой невестки хозяев все не как у других. И одевается не по-здешнему, и говорит не так, как мы».

И тут его осенило:

«Да ведь это же и есть туфли! Я же видел точно такие на ногах у молодой хозяйки! Красные и блестят».

Он слышал, как судачили про невестку деревенские женщины:

«Ну и модница! У самых знатных господ чалма, наверно, не стоит столько, сколько ее туфли! Да… Что и говорить: в городе жить лучше! У наших-то богачей и то в запасе башмаков не найдется. А у нее туфли как новенькие, будто не по земле ходит…»

Манохар вспомнил ярко-красные босоножки невестки хозяина. Ну точно как эти, только побольше. И ремешки такие же: золотые, гладкие-прегладкие.

Он повертел туфельки-игрушки в руках: снизу, правда, грязные, но ни подковок, ни гвоздей — подошва мягкая, из резины. Это его озадачило:

«Чудно! Посмотрю, как они будут у меня на ногах».

Манохар собирался было примерить необыкновенные туфли, но в комнату вошла молодая хозяйка. Манохар покрылся холодным потом.

Он живо представил себе, как старая хозяйка награждает его подзатыльником, а хозяин дерет за уши.

Молодая хозяйка заметила его страх и улыбнулась.

— Хотел примерить, да? — ласково спросила она. — Тебе они не годятся, Манохар. А чего ты так испугался? Наверно, не велели их трогать, да? Надо было позвать меня. — И, спустив дочку с рук, младшая невестка, погладила жесткие, как щетка, торчащие в разные стороны волосы Манохара. — Господи, какие у тебя жесткие волосы! Неужели мама не мажет их маслом? Ну пойдем, я смажу.

Она села и стала надевать туфли на нежные, белые, как лепестки лотоса, ножки девочки.

На глаза Манохара, застилая — взгляд, навернулись слезы, он поспешил смахнуть их с ресниц.

«Интересно, как надевают туфли?»

Но хозяйка уже обула дочку, и для потрясенного Манохара осталось загадкой, каким непостижимым образом туфли пристали к ногам.

«Ничего, они сейчас свалятся, — утешал себя Манохар. — Девочка шевельнет ножкой — и они упадут. Ее, конечно, станут обувать снова, и тогда-то я посмотрю, как это делается». Но девочка болтала ногами, потом встала, потом побежала, а туфли так и не упали. Манохар ни на миг не отрывал от них изумленного взгляда.

Ярко светила серебристая луна. Деревенскую улицу покрывал толстый, как ватное одеяло, слой пыли. Раскаленная днем, к вечеру она приятно холодила ноги. Молодая хозяйка с дочкой и Манохаром шли по дороге. Девочка шла, держась за руку Манохара, а он все оглядывался, смотрел на следы туфель — в пыли отпечатывались узоры.

Манохар уже проходил здесь сегодня днем. Идти было трудно: пыль обжигала, как кипящее на сковородке масло. Чтобы подошвам было не так горячо, он привязал к ним большие листья дерева палаш.

Задумавшись, Манохар отпустил руку девочки, и она упала. Манохар бросился ее поднимать, он хотел взять девочку на руки, но не смог: ведь он сам был немногим больше своей подопечной. Тогда Манохар стал стряхивать пыль с платьица. Девочка тоже принялась хлопать себя ручками, но пыль будто въелась и в платье, и в голые ноги, и в туфли.

Как бы не рассердилась молодая хозяйка! Манохар сел прямо в пыль, взял девочку на колени и стал вытирать ее концом дхоти. Пропитанные пылью туфли были уже не такими яркими, как ни трудился над ними Манохар, как ни вытирал их, как ни дул на них.

«И зачем нужно было обувать ее, когда на дороге полно пыли? — в тоске думал Манохар. — Ведь вечер уже, ноги ни капельки не жжет и не холодно — не зима».

Он снова почистил туфли, погладил, подул. Ему было очень жаль их, казалось, что туфлям больно. Манохар нагнулся посмотреть, не поцарапались ли подметки о камешки, но тут раздался голос молодой хозяйки.

— Что это ты делаешь? Брось! Вернемся домой — и почистишь. Туфли чистишь, а у самого вся одежда в грязи. И ребенка посадил себе на колени — тоже силач нашелся!

Манохар растерялся: он не знал, что ответить. Мать взяла девочку за руку, поставила прямо в пыль и сказала:

— Отряхнись-ка, Манохар. Пора возвращаться, мы уже долго гуляем…

Они вернулись домой. Всю дорогу Манохар плелся сзади, не смея приблизиться к госпоже.

Дома мать напоила девочку молоком и уложила спать. Одна ножка в пыльном башмачке свесилась с кровати.

Хозяйка протянула Манохару веер:

— Помаши немного, пусть она уснет, а я пойду поужинаю. — И, уже уходя, добавила: — Я буду спать у себя, а ты сними с нее туфли и ложись тут же, на полу.

Манохар был очень доволен, что все обошлось, но слова «сними туфли» привели его в замешательство. Как же их снять-то? При серебристом свете луны он долго смотрел на девочку, на белое чистое покрывало на постели, на туфли. Потом сел, прислонившись к кровати, и протянул руку к туфлям. Подержал блестящие пряжки, осторожно потянул за тонкие ремешки, но разуть девочку не удалось.

Иногда кто-нибудь из домашних заходил в комнату, и тогда он оставлял туфли и начинал усердно махать веером.

«Сниму, когда все уснут, а пока почищу», — решил он и принялся тереть туфли своей рубашкой. Въевшуюся пыль он соскреб пальцем, а куда палец не доставал — выдул.

— Напрасно хозяйка привезла туфли в деревню, — бормотал он. — Неужто не знала, какая тут пылища? Это ей не город. А если уж привезла, так держала бы в сундуке.

Потом он стал рассматривать свою рубашку, которую ему подарила хозяйка.

— Разве рубашка лучше туфель? Нет, туфли красивее, а их не жалеют, ходят в них по пыли.

Манохар потрогал нежные ножки девочки.

Ночной воздух становился прохладнее. Застывшая в небе луна заливала светом весь двор. Манохар сидел неподвижно и смотрел на красные туфли.

Листья деревьев… горячая пыль… скрипящие ботинки Раму и густо смазанные ореховым маслом башмаки хозяина…

— Нет, нет, — снова забормотал он. — Я куплю себе такие же красные туфли. Только ходить в них ни по пыли, ни по камням, ни по росе, ни по грязи не буду. А когда пойду на чью-нибудь свадьбу, буду в них, пока невесту провожают до дома жениха, а потом сразу сниму. Нет, нет! Еще украдут!..

Голова его склонилась к кровати возле ног девочки. В полусне Манохар обхватил их рукой и погрузился в сладкий сон, мечтая о туфлях, как мечтает о своем возлюбленном юная красавица.

Проснулся он от голоса молодой хозяйки и очень удивился, что уже утро. Он так и проспал сидя всю ночь. С минуту Манохар смотрел на башмачки, болтающиеся возле самого его лица.

«Ой! Ведь хозяйка велела их снять!» — вспомнил он и испугался.

Но хозяйка стояла рядом и, улыбаясь, смотрела на него так, как еще никто никогда не смотрел на Манохара.

— Что же это ты? Всю ночь так с туфлями в руках и просидел! Ох и глупый ты, Манохар! Пойди умойся. А ты поел вечером?

Манохар молчал.

— Что же ты не отвечаешь? Ну ладно, поди умойся, спроси у госпожи лепешки и поешь. Я оставила тебе чай.

Манохар пошел мыться, но вдруг вспомнил, что сейчас будут разувать девочку. Поскорее ополоснув лицо, он прибежал обратно, но хозяйка уже сняла туфельки. Увидев Манохара, она снова засмеялась:

— Ты так привязался к девочке, что даже умываешься кое-как. Ты же прямо ни на шаг от нее не отходишь, дурачок! А ведь завтра мы отправляемся в Дели. Что будешь тогда делать?

Она снова рассмеялась, но сердце ее сжимала печаль: о чем так горюет этот мальчик? Вздохнув, она встала и вышла из комнаты, бросив на ходу Манохару:

— Скажи служанке, пусть переменит девочке платье, а потом приведи ее ко мне. Я дам ей молока и тебя покормлю.

Манохар отвел девочку к служанке. Торопливо одевая ее, та ворчала:

— Обуешь ее сам, у меня и без того хлопот полон рот. Уж эти мне богачи! Всегда на тебя уйму дел взвалят! А как эта появилась, так и вовсе покоя нет. Работаешь, работаешь — хоть разорвись. Сама, что ли, не может переодеть?

Ничего не ответив, Манохар забрал девочку и вернулся в спальню.

Потом снял с себя рубашку, расстелил на полу и посадил девочку лицом к себе. Повертев туфельки в руках, Манохар, хмурясь, принялся надевать их на нежные ножки. Но девочка вырывалась: «Будь лошадкой, Манохар, будь лошадкой!» — и ремешки запутывались у него в руках.

Тогда Манохар уселся поудобнее, взял девочку на колени и, удерживая ее одной рукой, другой попытался надеть туфли. И опять ему это не удалось. Туфли снова и снова выскальзывали у него из рук, и он вытирал их о дхоти. Девочка подпрыгивала и смеялась.

В комнату, держа в одной руке стакан молока, а в другой поднос с чаем и лепешками, вошла молодая хозяйка.

— В чем дело, Манохар? Служанка сказала, что девочка уже давно переодета и что ты пошел ее обувать. Так ты до сих пор только этим и занят? А зачем же ты расстелил на полу рубашку? — Она чуть нахмурилась, но лицо ее оставалось добрым и ласковым, как всегда. — Только вчера надел, а уж всю перепачкал. Разве я ее тебе для того дала?

Манохар молча встал, поднял рубашку и направился к двери, но хозяйка его остановила:

— Погоди, я тебе принесла поесть. Садись, ешь.

Манохар был поражен: есть в доме! Что будет, если увидит старая хозяйка? Ни слова не говоря, он взял поднос и вышел. Молодая женщина обула девочку, напоила ее молоком и, держа за руку, вышла из дому.

Манохар стоял, возле двери и торопливо жевал лепешки: опять он не увидел, как надевают туфли!..

Ночью Манохар долго не мог заснуть. Спала девочка, рядом с ней спала ее мать, у постели стояли туфли. «Завтра они уезжают, — думал Манохар. — И девочка уезжает, а вместе с ней — туфли…» Он смотрел на туфли и мечтал: «Хорошо бы за ночь вырасти. Тогда бы я завтра поехал с хозяйкой в Дели. Заработал бы денег и купил себе красивые красные туфли».

Манохар протянул руку и осторожно придвинул туфли к себе. Потом встал и пошел к окну: при свете луны он рассмотрит их лучше, рассмотрит в последний раз…

Молодая хозяйка вздрогнула и открыла глаза: ее разбудил грохот медного таза. Это Манохар задел накрытый тазом кувшин с водой.

Она открыла глаза и увидела, как мальчик поспешно отошел от окна, как поставил на место туфли, как лег, свернувшись калачиком, на пол. И она поняла наконец, о чем он печалится…

Утром молодая хозяйка долго смотрела на спящего мальчика, на его усталое лицо, на следы слез на щеках. Потом разбудила Манохара.

— Вставай, собирайся, пойдешь с нами на станцию.

Сборы не отняли у Манохара много времени. Он торопливо натянул рубашку, не отходя от девочки. «Сегодня-то я увижу, как надевают туфли!» Но хозяйка вдруг сказала:

— Ну что ты стоишь, Манохар? Поди на кухню да взгляни, как там пури. Они уже, наверно, готовы.

А сама взяла девочку за руку и пошла за туфлями. Так Манохар ничего и не увидел.

До станции было две мили. Они шли к ней рано утром, солнце пекло не очень уж сильно. Но Манохар все посматривал на деревья, стоящие вдоль дороги. Ведь на обратном пути ему понадобятся их листья: солнечные лучи будут обжигать, как кипящее масло, а от раскаленной пыли ноги будут гореть, как от укусов пчел. Он уже не вспоминал о туфельках девочки, о скрипящих туфлях Раму и о башмаках хозяина. Он ни о чем не думал, он думал только о больших листьях дерева палаш. Даже в такой зной они оставались зелеными, как крыло попугая. В их тени могли укрыться животные, а Манохар мог привязать их к подошвам и спокойно шагать по раскаленной пыли. Недаром же он прихватил с собой обрывки веревки, унесенные тайком из дому. Пришлось припрятать их от старой хозяйки: она считала эту выдумку баловством.

— Наряжаешься? — ехидно спросила она как-то. — Твоему отцу и в голову не пришло бы цеплять что-то на ноги, а он, видите ли, не может ходить босиком!

Так думал Манохар, когда шел на станцию. А на станции молодая хозяйка, улыбаясь, зашла вместе с ним в лавку, и вышел он оттуда с большой белой коробкой. А в коробке лежали туфли.

Домой Манохар шел по самой жаре, по огненной, раскаленной пыли. Под мышкой он держал драгоценную коробку. Ведь дорога была пыльной и грязной, на ней попадались камни. Так что туфлям, его собственным, ярко-красным туфлям, лучше всего было лежать в коробке.

 

Мастарам Капур Урмиль

Поездка в цирк

Наступили каникулы — для них это были первые каникулы, — и теперь две сестры, Анджу и Манджу, с утра до позднего вечера носились по двору. Часов семь на сон, минут пятнадцать на еду, на все эти завтраки, обеды и ужины, остальное время уходило на игру.

В конце концов двор им показался тесен, и однажды Манджу — она всегда была заводилой — сказала:

— Хочешь, поедем в цирк? «Каннаут-саркас» называется — цирк Каннаута. Ну как, согласна?

— В цирк без билета, наверно, не пустят, — отвечала осторожная Анджу. — А на билет надо деньги. Где ты их возьмешь?

— Какие еще деньги? — возмутилась Манджу. — Маленьких пускают бесплатно. Я ходила как-то в цирк с папой. Так он покупал билет только для себя. Вот так-то!.. А какие в цирке звери! Тигры, слоны, медведи! И все дрессированные!.. Мы в тот день не досмотрели: отец торопился куда-то… А теперь мы бы сами поехали. Ты ведь никогда еще не была в цирке?

И Манджу принялась объяснять сестре, как добраться до цирка.

От их дома «Каннаут-саркас» очень далеко, поэтому они поедут туда на автобусе, где, конечно, без билетов не обойтись. Но автобусных билетов у нее хоть отбавляй. В доказательство Манджу открыла свою сумочку и показала сестре содержимое. Сумочка действительно была полна билетов: каждый вечер, вернувшись с работы, отец торжественно вручал дочери два автобусных билета, все их Манджу сохранила, ни одного не потеряла, и теперь они могли пригодиться.

Вообще-то сестры были как-то раз с матерью в Дели, месяца полтора назад, но, кроме трех лавок, куда водила их мать, ничего рассмотреть они не успели! А мать не раз говорила им, что Дели — очень красивый город. В Дели есть Красный форт — глаз не отведешь, а еще высоченная кирпичная башня, называется Кутуб-минар, и много-много другого. Но девочки еще ничего не видели: отец с матерью всегда были чем-то заняты…

Теперь-то они все увидят! Девочки незаметно выскользнули за калитку. Не успели они выйти на улицу, как вдали показался автобус.

— Бежим! — крикнула сестре Манджу. Когда-то еще другой придет!

Когда, задыхаясь, они добежали до остановки, там уже стояло три автобуса: два красных, один голубой.

— К «Каннаут-саркасу» идет вот этот, красный, — уверенно сказала Манджу. — В тот раз мы на таком же ездили.

В автобусе почему-то никого, кроме кондуктора, не было. Толкаясь и мешая друг другу, девочки влезли в автобус и, пройдя вперед, уселись на жесткое сиденье. Прямо под ними урчал мотор. К девочкам тут же подошел кондуктор.

— Куда едем, малышки? — спросил он.

— До «Каннаут-саркаса», — храбро отвечала Манджу.

— Тогда вам придется сойти и пересесть в другой автобус, — сказал кондуктор, меняя табличку на ветровом стекле, — Наш автобус отправляется в парк.

Сестры молча вышли из автобуса и бросились к тому, что стоял сзади. Автобус был набит до отказа: в проходах плотной стеной стояли люди. Девочки, ловко, как ящерицы, скользя между людьми, пробрались вперед. Кондуктор громко выкрикивал названия остановок и распахивал двери — люди выходили и входили, автобус катил дальше. Наконец кондуктор выкрикнул:

— Синдхия-хаус, Каннаут-саркас!

Девочки заторопились к выходу: здесь выходило много народу и сестры боялись не успеть. Толпа оттерла Анджу к кондуктору.

— А где твой билет, девочка? — строго спросил кондуктор, пожилой человек в очках и в тюрбане.

— Ее билет у меня! — подала голос Манджу, она уже была у выхода и стала открывать свою сумочку.

— Ладно, ладно, вижу, — устало махнул рукой кондуктор. — Выходите, да поживее!

Сестры выскочили из автобуса и остановились в растерянности. По обеим сторонам улицы возвышались белые здания с нарядными витринами магазинов, гудели машины, шли люди. А цирка не было.

Сестры решили перейти на другую сторону, но их остановил какой-то пожилой человек.

— Разве сейчас можно переходить? — строго спросил он у Манджу. — Видишь, что там написано?

И показал на табличку под козырьком, прикрепленную к столбу. На табличке горела надпись: «Стойте!»

— Ты в каком классе учишься? — продолжал расспрашивать незнакомец.

— Перешла во второй, — несмело отвечала Манджу.

— Ну все равно, пора бы знать: пока на табличке не загорится зеленая надпись «Идите», улицу переходить нельзя. А тех, кто нарушает это правило, забирает полиция.

Услыхав про полицию, Манджу испугалась, но в это самое время зелеными буквами загорелась надпись «Идите», и все, кто стоял на тротуаре, стали переходить улицу. Девочки поспешили вслед за взрослыми.

Похоже, что они оказались в самом центре Дели. В зеркальных витринах магазинов был разложен товар: черные блестящие лаковые туфли, цветные шелковые сари, удивительные игрушки, корзины с фруктами и много-много другого. Но сестрам было некогда. Взглянув на очередную витрину, они спешили дальше. Их влекло совсем другое: они приехали сюда не затем, чтобы любоваться на все эти тряпки, они приехали в цирк «Каннаут-саркас», чтобы посмотреть на дрессированных тигров, львов и медведей…

Но вот, обогнув весь центр, они вновь оказались на том самом месте, где они пересекали улицу. Куда же пропал этот цирк «Каннаут-саркас», где показывают дрессированных зверей? Девочки недоуменно переглянулись. Что делать? Наконец, набравшись смелости, Манджу подошла к одному из пешеходов.

— Скажите, пожалуйста, где здесь показывают дрессированных зверей? — робко спросила она.

— Каких еще зверей? — удивился тот. — Нет тут никаких зверей! Делать им здесь нечего! Зверей показывают только в цирке.

— Мы в цирк и приехали. «Каннаут-саркас» называется — цирк Каннаута!

Пешеход расхохотался.

— Эх вы, глупышки! — наконец проговорил он, утирая слезы, выступившие на глаза. — Каннаут-саркас — это название того самого места, где мы находимся. «Саркас» по-английски обозначает не только «цирк», но и «круг». Видите, все здания в центре стоят кольцом, окружают площадь. И кольцу этому дали название в память человека по имени Каннаут. Вот и получилось Каннаут-саркас. А цирка здесь никогда и в помине не было.

Прохожий смеялся, а девочкам было не до смеха, обескураженные, они молча зашагали дальше. И вдруг Манджу дернула за лямку передника шедшую впереди сестру. Анджу оглянулась. Сестра испуганно показывала ей на большую урну, стоявшую на краю тротуара. На урне большими буквами было написано: «Сплевывайте сюда!»

— Видишь, Анджу? Надо плюнуть, а то заберет полиция. — И сестры по очереди плюнули в урну.

Они устали и проголодались, и сейчас им хотелось одного — побыстрее вернуться домой. И тут, точно по заказу, к остановке подкатил долгожданный красный автобус. Девочки бросились к двери. Народу и в этом автобусе было много, но им уступили место.

Немного погодя к ним подошел кондуктор.

— Приобретайте билеты, — привычно сказал он.

— А у нас есть билеты, — спокойно отвечала Манджу.

— Покажите.

Манджу открыла свою сумочку и, вынув оттуда два билета, протянула кондуктору. Взглянув на билеты, кондуктор улыбнулся.

— Кто вам дал эти билеты?

— Наш папа, — за обеих отвечала Манджу.

Сидевшие рядом пассажиры рассмеялись. Манджу на миг растерялась, но тут же взяла себя в руки.

— Если вам не подходят эти, у меня есть другие, — сказала она. — У меня много билетов.

На этот раз вместе со всеми рассмеялся и строгий кондуктор.

— Ну ладно, куда же вы едете? — спросил он, когда смех немного утих.

— Домой.

— А где ваш дом?

Адреса своего Манджу не знала. Она помнила лишь одно — рядом с их домом лавка, принадлежавшая человеку, которого они называли не иначе как дядюшка Джумман.

— Где наш дом, говорите? — повторила Манджу. — Рядом с лавкой дядюшки Джуммана.

— Ну, а где эта лавка? Я же не знаю.

Девочки изумленно переглянулись.

— Вы куда ездили? — поинтересовался сидевший рядом пассажир.

— В цирк. Смотреть дрессированных зверей. А там нет никакого цирка. Одни только игрушки в витринах. Называется Каннаут-саркас, а цирка нет.

При этих словах автобус, казалось, даже качнуло от взрыва хохота…

На остановках из дверей высыпали люди, автобус принимал новую партию пассажиров и плавно катился дальше. Девочки вертели головами, стараясь не пропустить знакомую вывеску на лавке дядюшки Джуммана, но лавка будто сквозь землю провалилась. На конечной остановке автобус опустел. В салоне остались только они да кондуктор.

— Итак, лавка дядюшки Джуммана по пути нам не попадалась, — заговорил кондуктор. — Что же мы будем делать дальше?

Девочки переглянулись, на глазах у обеих были слезы.

— Ну что ж, пойдемте, — вздохнул кондуктор. — Придется, видно, идти в полицейский участок.

Смена его уже кончилась, но уйти домой он не мог: не бросать же на произвол судьбы двух перепуганных девчушек…

Услышав, что кондуктор собирается сдать их в полицию, сестры расплакались. Кондуктор сунул им по конфетке, взял сестер за руки и привел в ближайший полицейский участок.

При виде красного тюрбана на голове у дежурного, сестры залились пуще прежнего. Дежурный принялся угощать их бананами, но это не помогло — девочки продолжали плакать. Тогда он махнул рукой, вынул лист чистой бумаги и принялся составлять протокол. Когда он спросил, как их зовут, сердце у Манджу екнуло, а по спине пробежали холодные мурашки: теперь-то их непременно отправят в тюрьму!

Девочки разревелись еще громче. Вместо них ответил кондуктор. Он назвал их имена и добавил, что адреса своего девочки не знают.

Дежурный задумчиво почесал в затылке, а потом сказал кондуктору:

— Возьми-ка ты их к себе домой, брат. А я тем временем свяжусь по телефону со всеми полицейскими участками и постараюсь разыскать их родителей.

Кондуктор согласно закивал головой, и слезы на глазах у девочек тотчас же высохли.

Взяв незадачливых путешественниц за руки, кондуктор отправился домой. Все втроем снова сели в красный автобус. Через полчаса они вышли. И вдруг Манджу радостно закричала:

— Эй, да это же лавка дядюшки Джуммана!

— Вот чудеса! Значит, вы тоже из этих мест? — удивился кондуктор. — Ну, показывайте, где живете.

— Вот в том зеленом доме, — показала Анджу. — На втором этаже.

— Вот это да! — еще больше удивился кондуктор. — А я живу вон в том переулке. Только на первом этаже. Знать надо соседей-то, — усмехаясь, добавил он.

Девочки вместе со своим спасителем двинулись к дому. Еще издали они увидели, что у ворот стоит отец и, отчаянно жестикулируя, что-то говорит собравшимся вокруг соседям. Манджу лихорадочно обдумывала, что сказать в оправдание, но кондуктор опередил ее: он окликнул отца и тут же все ему рассказал. Отец слушал и смеялся. Вместе с ним смеялись соседи. А вечером Манджу и Анджу дали честное слово отцу и матери, что никогда больше не будут ездить в город без взрослых.

 

Мальти Джоши

Испытание

Джоти принесла из кухни чайник и, ставя его на стол, взглянула на папу. Он сидел понурив голову.

— Как ты думаешь, маме лучше? — спросила девочка.

— Об этом говорить рано, наверное: после операции прошло несколько часов, — ответил отец. — Но врачи уверяют, что все будет хорошо, и мама скоро вернется домой.

— Тогда почему ты такой печальный? И ничего не ешь?

— Устал я, Джоти. Всю ночь не спал. Да и куда мне столько? Ты же наложила мне целые горы. — Отец кивнул на тарелки с лепешками и фруктами.

— Но у тебя с утра во рту ни крошки! А поэтому отставить разговоры и вмиг очистить посуду! — шутливо скомандовала Джоти и налила отцу чай.

— Настоящий начальник! — засмеялся отец, подвигая к себе чашку. — Совсем как мама.

Джоти улыбнулась, но тотчас же на ее глаза навернулись слезы.

— Что ты, глупышка? Ведь знаешь: операция прошла удачно, бояться больше нечего, — стал успокаивать дочку отец и, ласково похлопав ее по плечу, сказал: — Отнеси-ка лучше в больницу таблетки и ампулы для уколов. А я немного вздремну.

Джоти подпрыгнула от радости: она увидит маму! С той самой ночи, когда маму увезли в больницу, девочка все время видела перед собой ее искаженное болью лицо. И хотя Джоти старалась казаться спокойной, чтобы не тревожить младших братьев, Малая и Винам, сердце у нее разрывалось от страха и жалости.

Когда Джоти, переодевшись, вернулась в столовую, отца уже не было. Осторожно уложив лекарства в корзиночку, она полезла в карман отцовского пиджака, чтобы достать ключ от сарая, где стоял велосипед, и ахнула от неожиданности: рука вылезла наружу.

— Папа, воры разрезали твой пиджак! — крикнула Джоти, влетая в спальню.

Отец, он уже был в постели, отвернулся. Не в силах унять дрожь в коленях, девочка присела на край кровати.

— Так ты знал об этом? Когда это случилось? Сколько было денег? А еще что украли? — сыпала она вопрос за вопросом.

Долго сдерживаемые слезы потоком хлынули из глаз.

Отец сел в кровати и, ласково гладя Джоти по голове сказал:

— Не плачь, детка. Слезами горю не поможешь.

— Почему ты ничего не сказал мне?

— Не хотелось расстраивать. Пятьсот рупий — сумма немалая. — Из груди отца вырвался тяжелый вздох.

— Где ты взял столько денег? В долг?

— Да…

— А как же теперь с лекарствами?

— Не волнуйся, дочка. Я уж их купил и еще достану сколько потребуется. Деньги нужны были не на лекарства, а на другое: я решил пригласить кого-нибудь из тетушек присмотреть за малышами, помочь по хозяйству… Ну, хватит об этом. Отправляйся в больницу да смотри, не проговорись маме.

— Не бойся, папа.

Джоти пошла в больницу пешком: ведь ключ от сарая украли тоже… Всю дорогу ее одолевали тяжелые думы. Мамина болезнь — такое несчастье, а тут еще эта кража! Девочка хорошо понимала, каково сейчас на душе у отца. Денег нет, а родственников положено встречать как следует, да еще, по обычаю, в день расставания, перед самым их отъездом, надо преподнести им подарки.

Конечно, совсем неплохо, если бы приехала тетя Нилу. Но тетушка, увы, никогда не приезжает одна, без своих четверых детей — сущих бесенят, которые в мгновение ока переворачивают весь дом вверх дном. В прошлый раз мама только и делала, что прибирала за ними. Стоит им опять заявиться, как Джоти уже не сможет спокойно сидеть в школе: она будет думать, что там еще натворили эти дьяволята. А шум и гам они учинят такой, что тишина станет казаться недосягаемой мечтой…

Тетя Сародж — добрая, полная и мягкая, как подушка, приезжает она всегда одна, потому что детей у нее нет. Но помощи от нее не дождешься. При одном упоминании о работе ей становится плохо. Даже чай приготовить для нее проблема. Только и слышишь: «Джоти, подай спички!.. Дочка, подбрось дров в печку!.. Принеси сахар!..»

Честное слово, легче все сделать самой.

Есть еще одна тетя, которую все зовут просто «тетушка». У нее, как и у тети Сародж, нет детей, но во всех остальных отношениях она полная ей противоположность. Язык у нее такой острый, что все боятся его. Ни одна служанка не уживается у нее в доме. Покончив с домашними делами, она выскакивает на улицу, чтобы и там повсюду сунуть свой нос. Если не поругается с кем-нибудь, так спать спокойно не сможет! Когда родился Винай, она прожила у них два месяца.

И хотя с того времени минуло несколько лет, воспоминания о тех днях живы еще до сих пор…

Джоти подумала обо всем этом и приняла решение.

Она не раз бывала в больнице. Здесь родилась и она сама, и оба ее братика. Медицинские сестры хорошо знали Джоти и сразу же провели ее в палату, где лежала мать.

Мать спала. Джоти села на табурет и долго смотрела на бледное, осунувшееся лицо, такое усталое и грустное. Потом она встала и отправилась в обратный путь.

Дома Джоти рассказала отцу о своем решении. Они не станут обращаться за помощью к тетушкам. Лучше они поищут домашнюю работницу. А пока она сама присмотрит и за братишками и за домом.

Отец долго возражал, но потом сдался: ведь, помимо всего прочего, стоит приехать гостям, и учеба у Джоти и Малая пойдет прахом.

На следующий день стало ясно, что Джоти не хвалилась, когда говорила, что сможет обойтись без тетушек. Она встала чуть свет, быстро умылась, разожгла печь, приготовила чай, отварила рис с бобами и напекла лепешек. Малай натаскал воды из колодца и сбегал на рынок за овощами. Даже малыш Винай и тот решил не отставать от сестры. Он взял картофель, сваренный «в мундире», и с важным видом принялся его чистить.

Обычно по утрам отец сидел в садике за домом и просматривал свежую газету. Но на этот раз, когда Джоти позвала его к столу, оказалось, что он гладит ее школьную форму. Джоти принялась было объяснять, почему не успела погладить платье, но отец заявил, что отныне следит за одеждой он.

Завтрак прошел весело. Мальчишки за обе щеки уплетали лепешки, отец хвалил бобы, а Джоти смеялась от радости. Правда, потом она вдруг вспомнила, что забыла приготовить лепешки с фруктами для школы, но отец дал денег на буфет, и проблема была решена.

По дороге в школу Джоти отвела Виная в детский сад, а после уроков забрала брата домой.

Вечером было решено: по утрам Джоти будет готовить не полный завтрак, а отдельные блюда: например лепешки с овощами или хлеб с картофельными котлетами.

Так и повелось. Утром в кухне хозяйничала Джоти, а по вечерам ей помогали отец и братья. Навещая мать, четверо с гордостью докладывали ей о своих последних достижениях в области кулинарного искусства.

Как-то раз, оторвав очередной лист календаря, Джоти увидела, что сегодня — день рождения отца.

Джоти решила приготовить по этому случаю его любимое блюдо — сладкую рисовую кашу. Но рис простоял на огне целый час, а мягче так и не стал. Джоти сбегала за соседкой тетушкой Бимлой. Та взглянула на рис и засмеялась.

— Глупышка! — сказала она. — Кто же заранее кладет сахар? Это надо делать только после того, как рис начал развариваться.

И Джоти пришлось начинать все сначала. Конечно, жаль было пропавших продуктов, но зато каша, приготовленная по рецепту тетушки Бимлы, удалась на славу!

Вести хозяйство — дело хитрое.

Надо печь лепешки — в доме, оказывается, нет муки. Пора ужинать — кончилось топленое масло и сахар. Не заквасили вовремя молоко — и оно не скисло. Потом в мыльницу попала вода — и мыло превратилось в жидкую кашицу. Как-то не спрятали вечером сыр в шкафчик, а крысы тут как тут — все утащили. Пора сходить в прачечную за бельем — а квитанция словно сквозь землю провалилась. А тут книги на полках покрылись пылью, их все до одной нужно протереть тряпочкой.

Да еще не забыть пришить пуговицы к папиной рубашке…

А когда, казалось, все переделано, Джоти замечала, что у Виная отросли ногти, а Малаю нужно постричься. С Винаем, конечно, проще: взяла ножницы, чик-чик — и готово! Заставить же Малая сходить в парикмахерскую — целая история: ему страсть как не хочется расставаться со своей шевелюрой.

От забот у Джоти голова шла кругом. Не раз она спрашивала себя: «Как же со всем мама управлялась?»

Рано утром, прежде чем приняться за домашние дела, Джоти садилась за свой стол, чтобы доделать школьные задания. Но она все равно не могла не думать о хозяйстве. А к вечеру так уставала, что глаза слипались сами собой, когда Джоти открывала учебник. И папа отправлял ее спать.

С самого первого класса Джоти была отличницей. Теперь же она все чаще отвечала учителю невпопад. Преподавательница английского даже сделала ей замечание:

— Джоти, тебе не кажется, что ты стала с прохладцей относиться к домашним заданиям?

Джоти ничего не сказала в свое оправдание, но, вернувшись домой, горько плакала.

Наконец нашли домработницу. А через несколько дней, ко всеобщей радости, выписали маму. Но забот у Джоти не убавилось. И прислуге надо было помочь, и за мамой поухаживать. Врачи не разрешали матери вставать с постели, и Джоти приносила ей тазик с водой, чтобы она могла умыться, и, как ребенку, помогала ей переодеться или причесаться. Джоти мерила матери температуру, давала лекарства и собственноручно готовила специальные блюда.

Через две недели врачи разрешили матери ходить по дому. А еще через несколько дней она смогла уже присматривать за хозяйством.

И тогда Джоти засела за учебники, полная решимости наверстать упущенное и сдать экзамены за восьмой класс, как и прежде, на «отлично».

В мае классная руководительница зачитала экзаменационные оценки. Увы, Джоти уже не была отличницей. А ей так хотелось, чтобы и в этом году учительница сказала, что она лучшая в классе! Первое место по успеваемости заняла Кумуд Тамбе, которая давно соревновалась с Джоти, второе — Налини Шастри, а она, Джоти, лишь третье.

Джоти было очень обидно, но она сдержалась и, подойдя к Кумуд и Налини, поздравила их.

Когда Джоти подошла к дому, на нее налетел Малай.

— Ты слышала? — кричал он, размахивая табелем, — Я занял пятое место в классе!

Рядом прыгал Винай, громко верещал, точно кузнечик. Джоти ласково обняла братьев, прошла с ними в дом и сразу же направилась в свою комнату: не хотела огорчать мать.

Отец, вернувшись с работы, первым делом окликнул Джоти, но вместо нее к нему подбежали Малай и Винай. Малай скороговоркой выпалил свои оценки, а Винай начал быстро-быстро что-то рассказывать.

— А где сестренка? — перебил его отец. — Неужели все еще в школе?

Из своей комнаты вышла мама.

— Джоти у себя, — сказала она. — Наверное, переживает из-за отметок. Я подумала: пусть немного побудет одна, успокоится, тогда и зайду к ней.

— Дочка! Доченька! — громко позвал отец и вместе с матерью вошел в комнату дочери.

Джоти сидела грустная, с низко опущенной головой.

Отец надел ей что-то на запястье и взял со стола табель. Джоти взглянула на руку и увидела блестящие, изящные часики.

— Ох, папа! — сказала она и заплакала.

— Что ты, дочка! — произнес отец дрогнувшим голосом. — Стоит ли расстраиваться? Оценки у тебя совсем неплохие, а если немного похуже, чем раньше, то ты в этом не виновата. На твою долю выпало тяжелое испытание. И ты с честью его выдержала. Вот я и решил выполнить наконец свое обещание и купил тебе часы. Ты заслужила этот подарок.

И Джоти вдруг успокоилась, на душе у нее стало радостно и легко, как будто она и на этот раз оказалась лучшей ученицей в классе.

 

Пудумейпиттан

Блаженный сон

Раму восемь лет. Но для своего возраста он слишком слаб. Он маленького роста, худой как щепка и вечно хворает. Дома его излишне опекают: «Не ходи туда, не ходи сюда!» Чтоб он когда-нибудь ослушался? Да ни за что!

Когда матери нездоровится — а это случается довольно часто, — Раму приходится бегать в лавочку, делать кое-что по хозяйству: не отцу же заниматься стряпней — он уходит на службу. А откуда взять время, чтобы выучить урок, приготовить домашнее задание?! Просит отца зайти в школу, объяснить учителям, что и как, а тот отказывается, говорит: «Некогда». Ясное дело, ему-то не влетает от учителя!

Вот и сегодня такая же история. Страх подсказывает Раму, что лучше бы не ходить в школу. Но разве он смеет не пойти?..

Пока учитель углубился в книгу, мальчик осторожно прокрадывается на свое место. Но этот коршун успел заметить его.

— Эй, Рамасами, сколько раз я тебе говорил: не входи, если опоздал! Почему ты сел? Сейчас же становись на скамейку… Домашнее задание принес?

Молчание.

— Ах ты паршивый щенок! Думаешь, это тебе сойдет? Иди сюда!

Раму нерешительно мнется на месте.

— Я же сказал: иди сюда… Ты еще упрямишься? — Учитель тащит его к столу. — Руку!

— Завтра я принесу задание, cap.

— Завтра я тебя и пощажу. А сейчас давай руку! Ну!

— Ой! Больно, cap! Не бейте меня, cap!

— Для того и бьют, чтобы было больно.

Трах! Трах! Трах! Побоище заканчивается.

— Становись на скамью.

А сколько уроков еще впереди! Сколько учителей! И все они, один за другим, пробуют свою силу на Рамасами.

Урок географии. Учитель входит в класс, надевает очки, снимает тюрбан. Боже, какая у него линейка!

— Кришна! Назови северную границу Индии.

— Гималаи, cap.

— Эй ты, Пичча, встань! Южная граница?

— Бенгальский залив, cap.

— Что-о?..

— Нет, нет, cap… Арабское море, cap… Индийский океан, cap.

— Эй, Рамасами, урок учил? Главный город Индии?

Раму тихо выдавливает из себя:

— Дели.

— Как?

— Нет, cap, нет, cap!

— Что глазами хлопаешь? Выучить надо было. Подойди сюда. Покажи столицу.

По карте Индии блуждает тоненький палец. Глаза скошены на палку.

— Ну!

Трах! Линейка опустилась на дрожащие руки.

— Ма-ама!.. Мамочка!

— Я тебе покажу маму. Пошел вон, осел! Стой за дверью и учи урок.

Теперь Раму уже большой. Он сидит на стуле. В руках у него увесистая дубина. На голове тюрбан. Очки… Какое чудесное превращение!

С учебником и грифельной доской, словно маленький мальчик, приближается к нему робкими шажками учитель географии.

«Ах ты шелудивый пес! Опять опоздал! Подойди сюда. Вот тебе, негодяй! Каково? Ты меня линейкой, а я тебя дубиной».

Учитель географии заливается слезами.

«Иди за дверь, учи урок. Пока не ответишь, будешь торчать в школе».

Раму разражается торжествующим хохотом…

Другая картина… Большой класс. На стуле сидит седой наставник с добрым улыбающимся лицом. На коленях у него примостился Раму.

Ласково гладя мальчика по голове, учитель спрашивает: «Почему ты сегодня опоздал? Разве можно так поздно приходить? Это скверная привычка. Ну, поешь ладду, мой хороший! А теперь скажи, какой главный город Индии?» — «Дели». — «Молодец, только не робей, ты славный мальчик. А этого учителя географии, смотри, мы швырнули в яму. Не бойся: я с тобой…»

Трах!

— Я тебе велел учить урок, а ты спать, щенок?

Трах!

— Я не спал, cap. Дели — главный город, cap. Ой-ой-ой! Ай-ай-ай! Бо-о-льно!..

 

Нарайон Гонгопадхай

Футбольный матч

Гол забил я. Даже и сейчас еще слышны ликующие вопли:

— Да здравствует Паларам! Гип-гип-ура!

Эх, а ведь в эти минуты меня бы могли тащить с торжеством на плечах, а потом еще угостить на славу в какой-нибудь лавчонке или в закусочной! Но вместо того меня терзают комары, назойливые и неотвязные. Хотел было убить одного, да так стукнул себя по носу, что искры из глаз посыпались. А ведь заплакать-то нельзя. Вот и сижу в болоте, а вокруг комары трубят в свои трубы.

— Да здравствует Паларам! — снова послышалось вдали.

Какой-то наглец комар вонзил свой острый хоботок в мою правую щеку. Бац! Я с такой силой шлепнул себя по щеке, что голова закружилась. Пожалуй, сам учитель арифметики Гопи-бабу не сумел бы закатить такую оплеуху. Я чуть не взвыл от боли, но вовремя удержался. Еще добрый час придется мне торчать в этих комариных кустах. Нечего и думать, что удастся выбраться отсюда до наступления темноты.

— Да здравствует Паларам! — донеслось до меня в последний раз.

Паларам — это я. Вообще-то я парень здоровый, но временами бывают у меня приступы какой-то странной болезни, и тогда я пью сок из листьев дерева васаки.

Я активный член нашего футбольного клуба «Гром». Правда, сам я не футболист, но зато знаменитый болельщик. Если наша команда забивает гол, я потом целую неделю разговариваю хриплым шепотом.

А уж если мы вдруг выигрываем — чего почти никогда не бывает,— то у меня от радости начинается приступ непонятной болезни.

Все шло хорошо, пока я был только болельщиком. Несчастья начались с той минуты, когда я вышел на футбольное поле.

Нам предстояла встреча с футбольным клубом «Бродяга». Еще за три дня до игры я начал разучивать классическую мелодию, подыгрывая себе на сломанной фисгармонии младшей сестры. Я, конечно, вовсе не собирался стать певцом, а просто хотел научиться вопить без перерыва в течение всего матча. Однако, увы, мои музыкальные занятия продолжались недолго, ибо в комнату, яростно потрясая каким-то толстенным учебником, ворвался старший брат.

Ну ладно… Дальше — больше. Когда мы пришли на стадион, нас ожидало ужасное известие.

Лучшими игроками в нашей команде были два брата — Бхонту и Гхонту. Они великие мастера драться на палках и отлично играют в защите. Если уж ударят по мячу, так заодно и центрального нападающего противника собьют. А сколько ног переломали оба брата, невозможно сосчитать.

Но вот теперь они подставили хорошенькую подножку собственному клубу, и клуб захромал сразу на обе ноги.

Есть у братьев в Бенаресе дядя. Конечно, где он живет, это его личное дело, но неужели он не мог выбрать другого дня для свадьбы?

Телеграмма пришла сегодня в полдень. И предатели Бхонту и Гхонту вприпрыжку понеслись на вокзал. Как говорится, без ножа зарезали.

Капитан команды Тёни-да взревел как тигр:

— Им бы только нажраться на дядюшкиной свадьбе! Подлецы! Обжоры! Предатели!

Но криком делу не поможешь, разве что душу отведешь. Игроки «Грома» скисли, как вчерашний рис. Бхонту и Гхонту с нами нет. Кто теперь спасет нас от поражения?

Центральный нападающий команды «Бродяга» Нэра Миттир на редкость косоглаз. Когда он приближается к воротам, наш вратарь Гобра совершенно теряется: никак не может понять, в какой угол ударит Миттир. Наверняка косоглазый Миттир влепит нам штуки четыре.

Что же нам делать?

Вместе с Тени-да пришел на стадион какой-то парень по имени Бходжуа. Коренастый, широкоплечий. Его позвали на случай драки.

С минуту Тени-да пристально оглядывал его, потом спросил:

— Эй, Бходжуа! Сможешь играть защитником?

Бходжуа в это время растирал бетель с известью. Отправив горсточку в рот, он осведомился:

— А как это?

— Получишь мяч — бей. Сумеешь?

— А почему бы и нет? Еще как! Ударю по мячу, а потом по игроку! — В глазах Бходжуа вспыхнул боевой огонек.

— Нет-нет, по человеку бить не надо. Только по мячу. Уверен, что сумеешь?

— А почему бы и нет? Вчера на дороге прицепилась ко мне бродячая собака. Лает и лает… Вот я и дал ей такого пинка, что она мигом оказалась в кузове проходившего грузовика. Так и укатила на станцию…

— Кончай заливать, — облегченно вздохнул Тени-да. — Один защитник есть. Нужен еще один, еще один… — Он озабоченно посмотрел по сторонам, и вдруг взгляд его остановился на мне: — Все в порядке! Играет Пала.

— Я?

Я чуть не подавился — во рту у меня был арахис.

— Ты ведь сам говорил, что забил три гола в Шимултола. Или ты все наврал?

Конечно, наврал. Все, кому доводилось лакомиться тушеными овощами на веранде у Чаттерджи, — все обычно плели всякие небылицы.

Плел и я. Вот уж не думал, что у Тени-да, который дважды провалился на выпускном экзамене, такая великолепная память!

— И вовсе я не наврал, — пробормотал я, проглотив наконец арахис. — Мне просто нездоровится, а то бы я наверняка играл за «Гром»… Понимаешь, когда я бегаю, у меня селезенка екает…

— На то она и селезенка, чтобы екать. Протряси ее хорошенько — и, уж поверь мне, болезнь твою как рукой снимет. Иди сюда.

Тр… тр… р…

Свисток судьи. Не успел я и слова вымолвить, как Тени-да рывком втащил меня на поле. Я чуть не упал… «Ладно, будь что будет, — подумал я. — Или я, или моя болезнь! Сегодня кому-то из нас несдобровать!»

Игра началась. Я стоял в защите. Сначала я надеялся, что Бходжуа управится и без меня, но оказалось, что, кроме грозной физиономии, других достоинств у него не имеется. Когда мяч подкатился к его ногам, он ударил изо всех сил. Но по мячу почему-то не попал и растянулся во весь рост.

Хорошо еще, что вратарь Гобра был начеку, а то не миновать бы нам гола.

Сильным ударом Гобра послал мяч в центр поля. Правый крайний Хабул Сен принял мяч и устремился к воротам противника. На этот раз обошлось.

Но в футболе на одном везении далеко не уедешь! И вот уже мяч стремительно катится в нашу сторону, и ведет его не кто иной, как косоглазый Нэра Миттир.

Бходжуа спешит ему навстречу, но тот ловко обводит его, а Бходжуа налетает с разбегу на бокового судью. Но какое мне дело до Бходжуа, если у меня и без него своих хлопот хватает. Теперь между Нэра Миттиром и вратарем Гоброй остаюсь только я один! А Гобру я знаю. Уставившись в косые глаза Нэры, он разинет рот и будет стоять как пень, даже не сообразит, в какой угол ворот может влететь мяч.

— Бей! Бей! — слышу я крик Тени-да. — Пала, бей!

Мать моя Дурга! И бить боязно, и не бить боязно!

Я все-таки бью по мячу. Удивительная вещь! Нэра Миттир хлопает глазами, а мяч летит прямо к Хабул Сену.

— Браво, браво, Пала! — кричат со всех сторон. — Чистая работа!

Значит, я и в самом деле спас свои ворота? Правда, года три назад я пробовал играть в теннис, но ни разу даже не коснулся ногой футбольного мяча, и вот теперь я остановил грозного Нэру Миттира!

Чудеса!.. Моя впалая грудь раздулась от гордости. «Тоже мне игра — футбол, — презрительно подумал я. — Стоит мне захотеть, и я бы запросто мог играть за знаменитый клуб «Моханбаган».

Но Нэра Миттир снова атакует! Должно быть, в ногах у него магнит, не иначе. Мяч так и прилипает к ним.

Дважды осрамившись, Бходжуа рассвирепел. Он снова отчаянно бьет по мячу и снова мажет. Однако и на этот раз наши ворота спасены. Нет, их спас не Гобра, а коровья лепешка на поле. Нэра Миттир вовремя поскользнулся на ней, и я тут же выбил мяч из вратарской площадки. Мяч от ноги левого крайнего «Бродяги» ушел за пределы поля.

Уверенность в своих силах все росла. А тут еще истошные вопли наших болельщиков; «Браво, Пала, молодец!»

Опять атака! И чем там только занимаются наши нападающие!

Травку, что ли, щиплют? Правый полузащитник «Бродяги», этакий плотный коротышка, с ходу бьет по мячу. Я подставляю ногу, и мяч от моей ноги летит прямо в наши ворота.

— Го-о-о-ол!.. — торжествуют болельщики «Бродяги».

Но зря они надрываются. Мяч ударяется о штангу и отскакивает в кусты. Свободный удар.

Тут Бходжуа снова отличился. Торопясь выбить мяч, он попадает ногой по штанге и, ухватившись за ступню, с воплем валится на землю.

Бходжуа получил травму. Несколько человек подняли его с земли и вынесли с поля.

Не было бы счастья, да несчастье помогло! Он так играл, что если б я мог, то сам бы с удовольствием подставил ему подножку. Штанга отомстила ему вместо меня. Но теперь я остался совсем один! Все же мы пока еще держались. Слава всевышнему — мяч больше не долетал до меня? Раза два Гобра удачно выскакивал из ворот, раза три мяч перехватывали полузащитники. Затем свисток судьи, и первый тайм кончился.

Уф, все-таки первый тайм продержались! Если бы так пошло и дальше! Селезенка у меня ноет, сердце прыгает, но со всех сторон несутся выкрики болельщиков «Грома»:

— Здорово играешь, Пала, молодец!

Даже сам капитан Тени-да и тот похлопал меня по плечу:

— Я вижу, ты первоклассный игрок!

Можно ли после этого думать о селезенке? Раздувшись от гордости, я с маху выпил два стакана лимонного шербета.

Один Бходжуа ничего не пил, он сидел мрачный, с перевязанной ногой.

Тени-да презрительно сморщился:

— А ты, Бходжуа, оказывается, первоклассный болтун! Одним ударом зашвырнул собаку на грузовик, а по мячу ни разу не попал. Эх, ты!

В глазах у Бходжуа — мрачная решимость.

Начался второй тайм. Бходжуа, прихрамывая, вернулся на поле.

Подойдя ко мне, он хмуро пригрозил:

— Ну, держись! Теперь кое-кому несдобровать!

Я взглянул ему в лицо и замер на месте: может, это он обо мне?

— О ком ты?

— Сам увидишь.

Но вот он опять приближается. Кто это «он»? Да все тот же косоглазый Миттир? Взгляд его страшен. Теперь-то он наверняка забьет нам гол!

Бходжуа ринулся ему навстречу как бешеный буйвол. Раздался дикий вопль. Бходжуа, даже не посмотрев на мяч, ударил Нэру Миттира ногой прямо в бок, а тот недолго думая ответил ему сильным ударом в челюсть. Оба распластались на земле словно неживые.

Бходжуа отомстил, но откуда же ему было знать, что Нэра Миттир занимается боксом.

На несколько минут игру приостановили. Между командами «Гром» и «Бродяга» едва не завязалась потасовка, однако вмешались взрослые и разняли драчунов. После этого неожиданного инцидента игра возобновилась. Но ни Бходжуа, ни Нэра Миттир на поле так и не вернулись.

Понятно, что, оставшись без своего форварда, команда «Бродяга» сильно пострадала. И все же она не потеряла боевого пыла. Атаки следовали одна за другой. А этот самый коротышка — правый полузащитник — везде поспевал.

«Вне игры!» — свистит судья.

Опять нам везет.

Полузащитники «Грома» как будто разыгрались. Мне больше не приходится иметь дело с мячом. До конца игры остается минуты три.

Если удастся протянуть эти долгие три минуты, мы спасены и Паларам вернется к себе домой героем…

Черт побери! Опять этот проклятый коротышка! И откуда он только взялся? Пожалуй, он играет почище самого Миттира! Он, словно мышь, может пересечь все поле с мячом в зубах! Но сегодня команде «Гром» дико везет. Гобра бросается к мячу, но не достает его, а тот, скользнув по штанге, вылетает за линию ворот.

И представляете, та коровья лепешка, из-за которой вспахал носом землю Нэра Миттир, подвела и меня. Поскользнувшись, я упал навзничь. Когда я поднялся, в ушах у меня звенело, голова будто раскалывалась…

Еще минута. До конца игры только минута! Судья посматривает на часы. Ничья? Это, конечно, великое счастье, но мне не до этого — все плывет перед глазами. Только бы не упасть, только бы выбраться отсюда!

Мяч на вратарской площадке.

До меня глухо доносится голос Гобры: «Бей, Пала…»

Вот-вот финальный свисток. В глазах — туман. Сейчас я соберу последние силы и ударю! Вот это будет удар!

И я ударил. Ударил что было сил.

— Го-о-о-о-ол!

Небо обрушилось от крика! Сначала я ничего не понял. Неужто мой удар был так силен, что мяч пролетел все поле и вылетел в ворота противника?.

Но через несколько секунд я узнал горькую истину. Гобра, раскрыв рот, ошеломленно смотрел на меня. А в сетке наших ворот застрял мяч. Казалось, будто даже и его озадачил мой фортель…

Что же было потом?

Потом я убежал и спрятался в кустах, подальше от ребят. И сейчас еще слышны издали веселые возгласы болельщиков «Бродяги»:

— Да здравствует Паларам, гип-гип-ура!

 

Потеккат

Маленькая Хозяйка

Дождь лил не переставая уже несколько дней. Легкий туман поднимался от земли и тонкой пеленой окутывал рощи и холмы. Ровный, однообразный шум дождя нарушали только налетавшие изредка сильные порывы ветра. Серые тучи нависали так низко, что время определить было невозможно; хотя день еще не угас, сумрак над рисовыми полями, казалось, сгущался с каждой минутой.

Пока я размышлял, не наступил ли уж и в самом деле вечер, дождь вдруг прекратился, и, как только перестук его затих, воздух огласился кваканьем лягушек и звоном цикад. Чувство одиночества, свойственное обычно человеку, застигнутому ночью на безлюдье, все сильнее и сильнее охватывало меня. В сердце заползал безотчетный страх.

Время от времени где-то на северо-западе вспыхивали зарницы, будто кто-то зажигал там огромные спички, но грома слышно не было.

Места эти были мне совсем незнакомы. Случайно попав сюда в ненастье, промокший до нитки, я сбился с пути и понял наконец, что заблудился. Вокруг не было ни души. Справа от меня тянулся глухой лес, впереди лежали бесконечные рисовые поля, с двух других сторон темнели пологие холмы.

Керала красива даже и в такую погоду, она не похожа на все другие места Индии. Но сейчас мне было не до окружающих красот природы. Холодные щупальца страха и тревоги все сильнее сжимали сердце. Тоскливо и монотонно шумели гиганты деревья в лесу. Потоки грязной, ржавой воды с шумом низвергались с ближнего холма.

Снова пошел дождь. Я подоткнул дхоти, крепко зажал под мышкой книги, раскрыл зонт и зашагал вперед, стараясь держаться дамбы, разгораживавшей поле. Но вскоре путь мне преградил канал. Пришлось остановиться. В эту минуту до меня донеслись негромкие всхлипывания. Я приподнял зонт и огляделся по сторонам: справа от меня, у самого края канала, виднелась маленькая человеческая фигурка.

Я подошел поближе. Человечек, должно быть, заметил меня, потому что всхлипывания прекратились. Это была девочка лет одиннадцати, не больше. Худое темное тельце едва прикрывал какой-то ветхий лоскут. Больше на ней ничего не было. Живот у нее глубоко запал. Ребра проступали так резко, что их можно было пересчитать. Голову украшала широкополая, сделанная из листьев шляпа-зонтик, старая-престарая и походившая на настоящее решето. Из-под полей на лоб выбивались пряди темных густых волос.

Кап-кап-кап… — выстукивали о дырявую шляпу тяжелые алмазные капли дождя и, почти не задерживаясь, скользили по голому телу девочки. В руках она держала какие-то сверточки и бутылку с отбитым горлышком, наполненную, по-видимому, керосином. Из складок так называемой одежды, у самой талии, выглядывали две или три паппатты. На пальцах правой руки можно было разглядеть несколько железных колечек — ее единственные украшения.

Посиневшее от холода личико поражало неестественной худобой и бледностью, но, несмотря на это, девочка была очень красива. На меня смотрели горящие, как угольки, испуганные глаза. Маленькая незнакомка стояла неподвижно, как изваяние.

— Что ты здесь делаешь, девочка? — приветливо спросил я.

Ответа не последовало.

— Почему же ты молчишь? Может, ты ждешь кого-нибудь?

— Мне нужно на ту сторону, а перейти не могу… Если отец не дождется меня… — И она снова заплакала.

На смуглых щеках пролегли две сверкающие от слез бороздки. Подойдя ближе к каналу, я увидел, что мостика действительно нет. По-видимому, его снесла поднявшаяся от дождя вода.

— Не бойся, девочка, — постарался я утешить ее. — Я помогу тебе. А где твой дом?

— Там, за холмом, — показала она.

Я велел ей подождать, а сам пошел по берегу и метрах в двухстах обнаружил ствол упавшего хлебного дерева, служивший раньше мостом.

Мы перебрались через канал.

— Далеко отсюда до шоссе? — поинтересовался я.

— Не близко, — протяжно и серьезно ответила девочка. — Надо идти до десятого столба.

Я знал, что если даже доберусь до шоссе без особых помех, то вряд ли успею сесть на автобус, идущий в Кожикоде. Поэтому я решил попросить приюта у своей маленькой спутницы:

— А можно у вас переночевать?

Девочка молча кивнула и улыбнулась.

— Ты меня накормишь?

— Конечно, — вдруг осмелев, ответила она.

— Как тебя зовут?

— Мани.

— Кто же у тебя дома?

— Отец и два брата. Мама умерла еще в прошлом году.

— А чем занимается отец?

— Раньше он собирал пальмовый сок. А теперь лежит… упал с дерева и сломал руки и ноги.

— Вот бедняга! — вздохнул я. — Кто же вас кормит?

Девочка не ответила.

— Что это ты накупила? — показал я на свертки.

— Соль и красный перец…

Снова полил дождь. Стало совсем темно. Мы дошли до середины поля. Тропинку уже трудно было различать. Местами она вообще пропадала, и тогда нам приходилось брести по колено в воде. Но Мани оказалась прекрасным проводником.

— Сейчас будет яма… — предупреждала она, оборачиваясь время от времени в мою сторону, — Здесь дорожку размыло… Рядом канава, осторожнее, а то угодите в нее.

Через несколько минут мы свернули на дорожку, которая привела нас к холму, и стали подниматься вверх по узенькой тропке. По обеим сторонам ее громоздились высокие скалы. Даже теперь я испытываю чувство страха при одном воспоминании об этом страшном восхождении среди кромешной тьмы, об этой петляющей среди щелей и обрывов тропке, усыпанной острыми, как лезвие ножа, камнями, которые принесли сюда потоки дождевой воды.

Ветви лиан свешивались со скал и хватали нас за одежду. Дороге, казалось, не будет конца. Время от времени я спрашивал, долго ли нам еще идти, и всякий раз девочка отвечала:

— Еще капельку…

Наконец мы поднялись на плоскую вершину холма. Я осмотрелся. Вокруг царил мрак. Месяц едва виднелся сквозь пелену облаков. И всюду, словно далекие звезды, мерцали светлячки.

Мы отыскали другую тропинку и начали спускаться с холма. Теперь идти было еще труднее.

Вскоре Мани остановилась:

— Вот наш дом. Идите сюда. Через эту калитку.

С огромным облегчением я стал вглядываться в темноту: слева слабо вырисовывалась небольшая хижина. Оттуда не доносилось ни звука. Света в окошке не было, очаг не горел. Мани оставила меня во дворе, положила на веранде свою шляпу и торопливо вошла в дом.

— Это ты, дочка? — прохрипел кто-то.

Мани подошла к отцу и начала что-то тихонько говорить ему. Я расслышал только слово «сартукаран».

«Девочка, очевидно, приняла меня за чиновника, — подумал я. — Бедняжка! Для нее всякий человек в рубашке и пиджаке — важная персона».

Мани налила немного керосину в жестяную лампочку и зажгла ее. Слабый мерцающий огонек осветил ее улыбающееся лицо. Потом она вынесла на веранду циновку и молча пригласила меня сесть. Я снял пиджак, сел и осмотрелся.

На стене висели крюки, с «помощью которых хозяин, очевидно, взбирался на пальмы, и острый нож, которым он рассекал кору для добывания сока. Просторная веранда дышала чистотой и уютом; в земляном полу кое-где виднелись ямки, выбитые дождевыми каплями. Дверь имела настоящую раму, но сделана была из пальмовых листьев. Возле входа в хижину, у красноватой закопченной глинобитной стены, стояла подставка для лампы. Здесь же, на стене, висело несколько картинок, вырезанных из старых английских газет. Через полуотворенную дверь в слабом свете лампы, стоявшей на веранде, виднелась фигура лежащего на чарпаи человека с закутанными в какие-то тряпки ногами. С северной стороны к веранде примыкала пристройка с очагом. Передняя и задняя стены этой своеобразной кухни были сплетены из пальмовых листьев. Боковая стенка отсутствовала, на ее месте стояла клетка с курами. Иногда оттуда доносилось тревожное кудахтанье. На противоположной стороне веранды было рабочее место Мани. Сидя здесь, она ткала из кокосовых волокон циновки. Зеленоватые волокна лежали тут же, придавленные тяжелым камнем.

В кухне у очага покачивались подвешенные к крыше бамбуковые бутыли, в которых Мани держала горчицу, семена сельдерея и другие приправы. Здесь же на нитках висели «на счастье» закопченные яичные скорлупки. Рядом с ними, на возвышении, стояли глиняные горшки и лежала кучка поджаренных плодов хлебного дерева. С другой стороны очага была расставлена кое-какая кухонная утварь.

Посредине кухни сидел голенький малыш и грыз кожуру плода хлебного дерева. Мани тотчас же отняла у него это сомнительное лакомство и выбросила. Потом подошла к очагу и стала разводить огонь. Малыш заплакал.

— Подойдите ко мне, пожалуйста, — послышался из комнаты голос отца Мани.

Я вошел в хижину и присел у постели больного. Лица его в темноте почти не было видно. Он тихо спросил, как меня зовут, где я живу, чем занимаюсь, и, по-видимому, почувствовал большое облегчение, узнав, что я не сборщик налогов. Мы разговорились, и он поведал мне свою историю.

Зовут его Чату. Он добывал пальмовый сок, а иногда собирал кокосовые орехи. Но ему никогда не удавалось заработать столько, чтобы в семье был полный достаток. Поэтому он стал потихоньку изготовлять тодди. Это не укрылось от глаз сборщика налогов. Он потребовал пятнадцать рупий и обещал уладить дело. Но у Чату не было и рупии. Поэтому его отправили на четыре месяца в тюрьму. Жена его в то время ждала ребенка. Через несколько дней после его возвращения она родила мальчика и умерла.

— Моей жене просто посчастливилось, — доверительно говорил мне Чату, — с тех пор как она ушла от нас, мы все время голодаем. Если я еще как-то мог прокормить Мани и Кёллана, то что мне было делать с новорожденным? Неподалеку от нас живет плотник, у его жены тоже родился ребенок, и я отнес ей своего сына… С месяц она кормила его грудью. Теперь за ним смотрит Мани. Кроме того, ей приходится делать всю домашнюю работу…

Потом он рассказал, как три месяца назад упал с пальмы, что у него переломы рук и ног, а поблизости — никого, кто мог бы помочь. Его старый приятель Сайдали привел как-то с собой человека по имени Паниккар. Этот Паниккар и перевязывает его. Но прошло уже три месяца, а улучшения не предвидится… Руки и ноги скрючены. Вряд ли он сможет еще когда-нибудь работать.

— Паниккар приходит каждый день, — жаловался он. — Перевязывает… А толку что? Только мучает. Вы спрашиваете, есть ли у меня деньги? Сайдали дал мне три рупии… Но мы уже все истратили. Лекарства дороги. А сбережения Мани ушли на угощение и выпивку Паниккару. С тех пор как я лежу, нас кормит Мани… О, если бы бог не дал нам ее, нас давно бы не было в живых! Еще не успеет подняться солнце, а она уже сидит за своими циновками… Да и по дому все делает: ухаживает за мной, смотрит за малышами, ходит за покупками, готовит еду…

— Сколько же она зарабатывает в день? — поинтересовался я.

— Мало, конечно… Но ведь больше она ничего не умеет делать. За кусок готовой ткани в семь дюймов дают одну пайсу, да еще за волокно нужно платить. Если работать с утра до вечера без отдыха, то можно соткать двенадцать кусков. За это платят одну ану…

— Значит, весь ваш доход — одна ана в день?!

— Верно… А что остается делать? Кто нам даст деньги? Да, вот еще Мани завела кур. За яйца она получает по полторы пайсы за штуку. Потом еще собирает листья для набивки матрасов и продает их в магазин. Это тоже дает нам две-три пайсы. Кое-как мы сводим концы с концами. На всем другом можно экономить, но без риса, соли и керосина не проживешь. На шесть пайс мы покупаем полмерки риса, на две пайсы — керосина, на одну — соли и еще на одну — перца. Одну пайсу я трачу на бетель и одну — на табак. Вот и выходит, что все наши покупки укладываются в одну ану. Иногда на две пайсы мы покупаем рыбы. А когда созревают плоды хлебного дерева и манго, мы просто оживаем; ведь за них платить не надо. Для нас наступают золотые дни. Мы варим их и едим с рисовым отваром. Иногда нам удается раздобыть молодую пальму…

— Пальму?

— Да, пальму. Вы, наверно, не знаете, что ее можно есть. Древесину мелко секут и вымачивают в воде, а потом сушат. Вот и получается мука. Когда нет риса, мы принимаемся за нее… Очень вкусно!.. Особенно если сварить из этой муки густую кашу… Можно нарвать в лесу молодых побегов и есть их с таким «рисом». Тоже неплохо!..

— На что же вы покупаете одежду?

— В прошлом месяце Мани продала две курицы за шесть ан. На это мы купили две тунду и немного ткани. Вот одна тунду на мне.

— Рис готов, — раздался из-за двери голосок Мани.

Я перешел в другую комнату. Здесь было так же чисто и уютно. На циновке стояла жестяная мисочка с водой. Лежала тарелочка, сделанная из бананового листа, и дощечка, на которой можно было сидеть. Я сел. Мани принесла рис, кокосовое молоко и приправу из стручков красного перца. И рис, и приправа, и кокосовое молоко были необыкновенно вкусны.

Пока я ел, павший подле меня малыш проснулся и отчаянно заревел. Сестра взяла его на руки и унесла.

Потом я отдыхал на веранде, а Мани кормила отца.

Прошло с полчаса. Я заглянул на кухню, и моим глазам представилась любопытная сценка. На приступке, вытянув ноги, сидела Мани, на коленях у нее ерзал малыш. Рядом с сестрой сидел с миской в руке старший мальчик, Келлан. Малыш изредка широко раскрывал рот, и тогда Мани осторожно вливала в него немного похлебки. Мани тоже ела. Но что это была за еда! Найти хоть одно зернышко риса в миске водянистой похлебки было, должно быть, так же трудно, как отыскать на дне моря драгоценную раковину с жемчугом.

Пора было подумать и о сне. Хотя Чату и приглашал меня лечь в комнате, я решил устроиться на веранде. Мани гостеприимно предложила мне старенькое одеяльце, очевидно, единственное в доме. Но я, разумеется, отказался, лег на старую циновку, подложил под голову дощечку, укрылся своим пиджаком и закрыл глаза.

Мани потушила лампу, заперла дверь. Бежали минуты… Снова пошел дождь… И хотя навес над верандой был плотно устлан пальмовыми листьями, вода находила невидимые глазу щелки и тонкими струйками стекала вниз. Ноги у меня намокли. Потом промокла циновка. Я встал и перебрался на другое место. Снова лег и едва успел подумать, что все мои беды кончились, как непрошеная струйка воды попала мне прямо в ухо… Я вскочил и уже больше не ложился. Накинув на плечи пиджак, я сел с ногами на циновку.

Через четверть часа дождь прекратился, небо быстро очистилось. На западе ярко засиял месяц. Волшебным светом окутались далекие голубоватые горы. Дождевые капли сверкали на листьях, словно бриллианты. Спать не хотелось. Я сидел и размышлял о Мани и ее отце. Я думал о честности маленькой хозяйки, о ее быстрых, ловких движениях и практическом складе ума. Как велико в ней чувство собственного достоинства, как она мила, добра и обходительна! И как мужествен и терпелив бедняга отец!..

Да, передо мною развернулась невеселая картина беспросветной нужды и горя, но все сыпавшиеся на этих людей несчастья не смогли вытеснить из их сердец любви и безграничной преданности друг другу… В этом их настоящее богатство. Вот оно, то бесценное сокровище, которое не смогут отобрать у них даже высокомерные богачи. Нищета придавила сейчас этого крестьянина, но верная любовь, сияющая в улыбке его маленькой дочери, всегда с ним и всегда будет помогать ему жить…

Что же я увидел сегодня? Семью, которая существует на одну ану в день! Да, на одну ану, которую мы в городе отдаем за чашку кофе, живут четыре человека. Но они не думают об этом: у них нет на это ни времени, ни сил.

Вот возьмем, к примеру, хотя бы Мани. В то время как ее счастливые сверстницы в городе ходят в школу, а затем играют и веселятся, она с утра до вечера плетет циновки и ухаживает за всей семьей. Она даже не может купить себе немного ароматного масла, чтобы смазать волосы.

Перед счастливицами из города открыт весь огромный, необъятный мир, тогда как для нее весь мир — рисовое поле, холм и лес, который можно увидеть с его вершины. Да еще захудалая лавчонка, где она изредка делает свои грошовые покупки. Она целыми днями сражается с бедностью, одолевает ее из последних сил…

Я проснулся на рассвете. Меня разбудил разноголосый хор птиц. Но Мани поднялась раньше меня. Она уже открыла дверь, зажгла лампу и принялась за работу.

Я встал, умылся, оделся и прошел к Чату, чтобы попрощаться с ним. Только сейчас смог я хорошенько рассмотреть его. У него было темное, обросшее бородой лицо. Этот бедняга напомнил мне обожженное молнией кривое дерево, которое я видел однажды на берегу реки.

Я дал Чату рупию; глаза его наполнились слезами, и он стал благодарить меня:

— Да вознаградит вас всевышний за ваше добро…

Я не дослушал его: на это у меня не хватило сил…

В дверях стояла Мани.

— Ну, Мани, это тебе, — протянул я ей восемь ан, — купи себе что-нибудь из одежды…

Мани показала мне, как пройти к шоссе, и мы распрощались. Я начал спускаться вниз по крутой тропке.

Уже шагая полями, я обернулся и взглянул на вершину холма. Там неподвижно стояла маленькая хозяйка и смотрела мне вслед.

 

Амаркант

Прислуга

Семейство у господина адвоката весьма многочисленное, и поэтому днем в доме нередко бывает шумно. Кому-нибудь постоянно что-то требовалось: подать, принести, унести, постирать, вытереть, подмести. Словом, работы на пятерых, а прислуга на всю эту ораву — всего-навсего один человек, пятнадцатилетний подросток по имени Джанту!

Поднимаясь чуть свет, Джанту первым делом втаскивает в дом чарпаи тех, кто предпочитает спать на свежем воздухе — во дворе или на веранде. Тех, кто любит понежиться в постели, Джанту не беспокоит: бросив их на растерзание мухам, которые с жужжаньем носятся вокруг, Джанту принимается за дело. Прежде всего — веранда. Мести ее он начинает из самого дальнего угла, постепенно приближаясь к дверям дома. Когда с верандой покончено, наступает черед дома — бесчисленных замызганных, душных комнатенок, где все раскидано, скомкано, разворочено, где по углам валяются перепачканные пылью точь-в-точь вороньи гнезда — клочья волос, а в воздухе постоянно стоит легкое зловоние от небрежно задвинутых под кровать легких, из пальмовых листьев, тарелок с остатками винегрета или вареного гороха, съеденного тайком от взрослых. Серые от пыли полы в комнатах обильно усыпаны мелкими камешками, которыми любят развлекаться ребятишки, таская с улицы в плоских плетеных корзинках.

В самую последнюю очередь Джанту метет двор: двор большой, но до того грязный и запущенный, что мести его неприятно даже ему, человеку привычному ко всему. В надворных постройках гнездятся комары, а ближе к забору полно лягушек. Своей неухоженностью двор больше напоминает свалку. Под окнами дома все заляпано гороховой размазней, залито остатками соуса, завалено ворохами гниющих пальмовых листьев, засыпано серым пеплом. Утрамбованная до звона земля усеяна зернами прелого риса, которым, носясь по двору, любит обсыпаться детвора, а на подоконниках желтеет толстый слой листьев, за ночь налетевших с соседнего дерева.

Джанту метет двор сосредоточенно, размеренно действуя метлой — ширк… ширк… ширк…

И только когда двор уже подметен, по одному начинают просыпаться дети. Едва продрав глазенки, малыши тотчас же начинают хныкать, выпрашивая у матери мелочь. Выклянчив несколько медяков, каждый опрометью мчится к Джанту — ему предстоит сбегать на базар и купить сластей. Начинается торг — когда отправляться в рыночные ряды. Вся беда в том, что у каждого из ребятишек — свое время подъема: один встает ни свет ни заря, а другой тянется чуть не до полудня. Малыши не любят, когда Джанту один отправляется на закупки: съесть принесенное — это совсем неинтересно. Гораздо интереснее отправиться вместе с Джанту, удобно усевшись у него на руках, а еще лучше, взобравшись ему на шею, точно всадник на коня, и таким манером добраться до лавки сластей. Чего лучше? А там уж выбирай, что душе угодно! По утрам можно видеть, как Джанту возвращается с рынка, неся на руках перепачканного сажей четырехлетнего Раджу, который крепко прижимает к груди купленную за одну ану затейливую завитушку джалеби, либо пятилетнюю Ушу: непричесанная, она восседает у него на плече с таким видом — ну ни дать ни взять богиня Лакшми. Кто-то ухитряется вскарабкаться ему на спину. Остальные следуют за Джанту своим ходом. Каждый зажимает в ладошке одноановую монетку — деньги, по их понятиям, немалые, так как на одну ану можно приобрести тающий во рту ладду, плавающий в сиропе сочный гулаб-джамун, пару джалеби или целую пригоршню вареного гороха.

Если же Джанту, случается, попросит кого-нибудь — обычно это дети бесчисленных гостей, которые бывают в доме: племянников и племянниц, своячениц и шуринов, — остаться дома, ух, что тут начинается! Оскорбленная, раскрасневшаяся гостья шипит как разъяренная змея: будь у нее жало — ужалила бы. «Почему ей (или ему) надо сидеть дома? Забыл, с кем разговариваешь? Это тебе не какие-нибудь замухрышки из рабочего пригорода, а дети благородных людей. Берегись, кто посмеет так разговаривать с моим ребенком! Я и хозяйки не боюсь, мигом язык вырву!»

От страха лицо у Джанту становится серым. Но дети — это еще не все; обитатели женской половины дома тоже получают мелочь на завтрак. Сластены, они любят полакомиться свежеиспеченными сластями из ближайшей лавки. Однако ходить туда благородным дамам не к лицу, для этого существует прислуга. Каждая дама заказывает на свой вкус. Старшая дочь господина адвоката предпочитает на завтрак пури — тонко раскатанные, сочащиеся маслом сдобные лепешки.

— Мне, Джанту, как всегда, на две аны купишь пури! — величественно подплывая к подростку, беспрекословным тоном изрекает она.

— Одну минутку, госпожа, — робко говорит Джанту, который, как обычно, занят каким-нибудь делом. — Вот закончу и принесу.

Но госпоже некогда: она сердится и бежит жаловаться к отцу, на ходу бросая матери:

— Ты слышишь, мам, как обнаглел?

Жена адвоката на чарпаи с полным ртом бетеля.

— Ты что это там, Джанту, — бубнит она, — Доченьке моей прекословить вздумал? Ты должен сам догадаться, чего она желает, а не ждать, пока тебя пошлют. Девочки застенчивые, не всегда еще и осмелятся сказать. Спина у тебя переломится, что ли, если тебя просят принести какой-то пустяк из лавки? На то тебя и наняли в прислуги. А если пререкаться, то скатертью дорога. Мы не держим. Деньги есть, а таких, как ты, много найдется.

— Эй ты, сын свиньи! — доносится из комнат раскатистый бас хозяина: все знают, что в эти часы он предается молитве. — Эй, Джанту, за такие штучки я тебя живо провожу за ворота!

Джанту молча выслушивает все, что говорят ему хозяин и хозяйка: лучше б он бросил дела и сбегал в лавку, чем выслушивать такое.

Но помыкать прислугой любит не только старшая дочь хозяина, он должен беспрекословно выполнять приказания любого члена семьи, если тот постоянно или временно — как гость — живет на женской половине дома. Старшая сестра хозяина, например, очень любит хрустящие рассыпчатые лай — чтобы они были прямо с пылу с жару, — а пекут эти сласти только в одной-единственной лавке, расстояние же до этой лавки никак не меньше мили. И принести надо в чистеньком полотенчике да так, чтобы не остыли.

Младшая сестра хозяина — человек хотя и без особых запросов, но и она частенько гоняет Джанту за фруктами: за манго, джамуном или еще за чем — по сезону.

А старуха, мать хозяина, не успокоится, если ровно в десять ей не подадут к столу ломтик гуавы или кусочек соленого печенья. Все знают эту ее слабость и стараются во всем угождать ей, ибо в противном случае она, по ее словам, может слечь в постель: насморк — дело нешуточное! А такое случается иногда, если — не приведи господь Джанту подает ей завтрак не вовремя. Старуха начинает усиленно шмыгать носом и, вытирая концом сари слезящиеся глаза, жаловаться на недомогание и головную боль. Едва добравшись до постели, она валится ничком и, колотя себя кулаками по голове, принимается причитать: «Загубил, загубил, безбожник! Чтоб ему ни дна, ни покрышки! Ох, смертушка моя пришла! Ох батюшки!.. Канчан, Канчан! — зовет, наконец, она внука — сына старшей дочери, — Сбегай, сынок, за лекарем! Ох батюшки, никто и ухом не ведет, сидят как истуканы! Бросили бедную старуху!.. Невестка, о невестка, подай, бога ради, подай ту бутыль с горчичным маслом, смажу голову, авось полегчает. О Рам, всемилостивый боже!..»

И тогда в доме поднимается такой гвалт, что редкие прохожие, случайно оказавшиеся возле дома, невольно вздрагивают. Все, как один, набрасываются на виновника: и каких только проклятий и угроз не сыплется в эти минуты на голову бедняги Джанту! А сам виновник недоуменно хлопает глазами: ведь с завтраком госпоже он задержался не по своей вине, как раз в это время он выполнял приказание хозяйки или готовил ванну для хозяина. И, слушая их Джанту начинает злиться на всех женщин на свете.

Разнося завтрак, он успевает сделать еще целую кучу всяких дел — сбегать на базар за овощами, купить топленого масла, натаскать дров. А о семье господина Гупты, что живет напротив, и говорить нечего, к ним Джанту посылают раз двадцать на день — взять взаймы то два-три стакана муки, то несколько ложек сахара, то полмеры арахиса или гороха. Господин Гупта никогда не отказывает, но все это надо будет возвращать, точно так же, как и взятые в долг овощи.

И только после того, как уборка закончена, — а это бывает не раньше половины одиннадцатого — Джанту получает завтрак — все, что осталось от ужина: черствый кусок лепешки да горсть несвежих вареных овощей. Если свежие овощи кончились, то вместе с куском лепешки Джанту получает горсть сушеных овощей, завалявшихся где-нибудь в углу кладовой. Однако Джанту так голоден, что набрасывается на пищу, точно волк на добычу. Свой завтрак он проглатывает за одну минуту, запивая водою из широкогорлой лоты.

После завтрака Джанту превращается в водоноса: ему предстоит наполнить все баки и ведра, что имеются в доме, затем перемыть ребятишек и переодеть их во все чистое. Сполоснув ребячьи штаны и рубахи, Джанту развешивает их сушить, а сам отправляется на женскую половину — там тоже ждут, когда же наконец он принесет им воды. Обливаясь потом, он носит туда воду в больших кувшинах: воды требуется много, так как женщины любят поплескаться, особенно в жаркую пору. А стирать их белье: все эти сари, кофточки, нижние юбки, полотенца, подстилки — это тоже обязанности Джанту. Подростку некогда даже дух перевести, руки от напряжения деревенеют, а вены на жилистой шее, того и гляди, лопнут.

Стоит ему, однако, на минуту присесть где-нибудь в тенечке, как тотчас же с женской половины доносится ехидное:

— Вот лоботряс! Так и норовит от работы увильнуть.

Пока перемоются все женщины, проходит больше часа. После этого Джанту предоставляется наконец возможность самому сходить к колонке — сполоснуться из-под крана. Он моется долго, покрякивая от удовольствия, фыркая и отдуваясь: когда, освеженный, Джанту возвращается домой, время уже приближается к половине второго.

Все уже пообедали и отдыхают. На бронзовом подносе у порога — кучка сухой просяной каши или вареного низкосортного риса, остатки овощей, половина темной лепешки да мелкая плошка жиденького кислого молока. Забрав поднос, Джанту отправляется во двор: на свежем воздухе все-таки приятнее. Пока он ест, в сторонке сидят две-три бродячие собаки: вывалив языки, они умильно смотрят на него, глотая голодную слюну. Джанту перемешивает вареный горох с рисом и, набрав полную горсть смеси, отправляет в рот. Жевать ему некогда — он сразу глотает, а когда сухая каша застревает в горле, Джанту тянется к стоящей здесь же лоте с водой.

После обеда Джанту приносит во двор еще два больших кувшина воды — на всякий случай, — затем, расстелив где-нибудь под навесом свою рваную циновку и ложится и тотчас же засыпает мертвецким сном.

Однако отдохнуть ему не дают: дай слуге волю, он и вовсе избалуется. Поэтому не успевает он заснуть, как кто-нибудь из домашних, потягиваясь после сладкого сна, уже будит его: ишь, развалился, а в доме нет ни капли воды. Принеси два-три кувшина свежей воды, сбегай к красильщику за сари, вынеси на солнце кровать, а то клопы завелись, для вечерней молитвы нарви листьев священного базилика…

И так до наступления сумерек.

Не успеет Джанту передохнуть, как начинаются вечерние хлопоты — то же самое, что и утром, только в обратном порядке. И Джанту все делает, делает, делает: подает, убирает, уносит, приносит, перетаскивает, моет, скоблит, скребет… Освобождается он часам к двенадцати, а то и к половине первого ночи.

Иногда его начинает познабливать и ноги делаются точно ватные, но он старается не подать вида и делает все, как в обычные дни.

Только однажды он заболел по-настоящему. Два дня весь в жару он еще как-то таскался, наивно полагая, что все это, потому что в доме жарко, и все пройдет, стоит выйти на свежий ветерок. На третий день он не смог даже встать с постели. Полыхая жаром, он лежал в своей крохотной душной каморке и тихонько стонал. Когда заглянувшие в каморку ребятишки сообщили старшим, что Джанту заболел, те им не поверили.

— С самого начала был лодырь! Ишь притворяется!

— Кругом дел хоть отбавляй, а он — болеть!

— Это от жары. Пусть ополоснется холодной водицей — и все пройдет.

— Разве можно бросать дело на полпути? За такие штучки и не таких, как он, провожали за ворота!

— Пойди скажи ему, чтобы без разговоров принимался за дело! А если вздумалось болеть, то пусть отправляется к своему деду!

Ребятишки гурьбой бегут к каморке Джанту и, возвратившись оттуда, докладывают:

— Джанту места себе не находит. Все пить просит. Дай нам лоту, мы напоим его.

— Еще чего вздумали! — повышает голос мать. — Чтобы ноги вашей больше там не было! Не то уши оборву! Тоже мне нашлись жалельщики!

После легкой перебранки, злого шепота и проклятий, произносимых вслух, к вечеру все наконец согласились с тем, что Джанту не притворяется, а болен по-настоящему. Сначала женщины осмотрели его издали, потом накрыли больного толстым джутовым мешком, поставили у изголовья большую лоту с водой, а у ног вместо ночного горшка — грубо обожженный глиняный кувшин. После этого в доме и во дворе наступила гнетущая тишина. Только из каморки Джанту доносились легкие стоны.

О том, что надо лечить больного, никто даже не подумал. «Зачем лекарства? Человек из низшей касты вылечится безо всяких лекарств — просто так, от свежего воздуха и чистой воды» — таково было единодушное мнение всех взрослых членов семьи господина адвоката.

Однако Джанту продолжал метаться в жару.

— Это все оттого, что в богатом доме кормят досыта, — наконец изрекла древняя старуха — мать хозяина. — Не будь таких харчей, разве б мог какой-то несчастный кахар столько дней сказываться больным? Закажите ему хинина — таблетки этак три или четыре. Пусть проглотит их, запьет водицей, — сразу поправится.

— А не поправится, я его тут же выставлю за ворота, — еле сдерживаясь, недовольно ворчит хозяин. — Ты только посмотри, сколько хлопот нам доставил! Прислугу держат, чтоб хозяевам было легче, а тут…

Выпив несколько таблеток хинина, Джанту действительно очень скоро поправился, все в доме вздохнули с облегчением, и тотчас же на плечи бедняги Джанту взвалили все дела, скопившиеся за дни его болезни.

— О господи, милосердный боже! Что прикажешь делать хозяевам, если слуги вот так целыми днями будут валяться в постели? — завидев Джанту, будто про себя бубнит жена старшего брата хозяина.

— Да что и говорить, невестка! — искоса поглядывая на Джанту, подхватывает старуха. — Хозяин очень сердился все эти дни. «Какой, говорит, прок держать в доме прислугу, которой нужен доктор?» Совсем уж было собрался рассчитать, да я, к счастью, оказалась рядом — удержала. «Молодой еще, говорю, темный, ничего-то еще, говорю, не смыслит. Подожди, говорю, чуточку, не спеши — понемногу все поймет». Еле уговорила.

Слыша такие речи, Джанту испуганно втягивает голову в плечи и мысленно дает себе зарок — никогда больше не болеть.

Вечером его вызывает сам хозяин.

— В чем дело, Джанту? — сердито говорит он. — Ты работаешь хуже, чем прежде. Если не можешь, так прямо и скажи — я подыщу другого человека.

— Не надо другого человека, господин, — точно перед божеством прижимая к груди сложенные лодочкой руки, дрожащим голосом умоляет Джанту. — Я все буду делать, как прикажете. Я ем ваш хлеб, и пусть покарает меня рука всевышнего, если я в чем провинюсь.

И Джанту принимается за дела еще усерднее, чем прежде: выгонят — идти ему некуда. Безработных в городе — хоть пруд пруди. Окажешься за воротами — с голоду подыхать придется, а тут как-никак хоть кормят досыта.

Незаметно наступает жаркий сезон. С утра до позднего вечера по пыльным улицам городка гуляет обжигающий суховей.

С утра у Джанту разламывает все тело. После обеда, забываясь в легкой дреме, он просыпается от боли: будто налитое чугуном, тело ноет, болит каждый сустав. Он переворачивается на спину, расслабляется и, мысленно обратившись к всевышнему, устало прикрывает веки. И тотчас же будто проваливается в черную пропасть. Просыпается весь мокрый. Нестерпимо хочется пить. И тут он вдруг вспоминает, что из-за усталости не успел натаскать воды. Немедленно к колонке! Уф, голова как чугунная, полежу еще чуточку, авось отойдет.

Он опять закрывает глаза и несколько минут лежит, не шевелясь. Но пить с каждой минутой хочется все сильнее. Пересохло во рту и в горле. Еще не стряхнув с себя сонную тяжесть, потягиваясь, он встает. О Рам, ступишь во двор — ветер будто обжигает, а до колонки целый фарланг. А тут еще тело разламывает! Да, пожалуй, он еще немного отдохнет. А как сладко ему спалось! И, повалившись на свою дерюжку, он свертывается калачиком. И вот он уж видит себя посреди раскаленной пустыни. Солнце палит немилосердно, хочется пить, ох как же ему хочется пить! Пить, пить, пить… Вода — вот она совсем близко, еще несколько шагов, и он припадет к холодной, пронизывающей свежести родника, но все тело вдруг становится такое тяжелое, что он не в силах пошевелить ногой, а тут еще этот ужасный суховей! Да, надо отдохнуть — чуть-чуть, совсем немного, набраться сил, чтобы сделать эти последние несколько шагов. Вода, вода, вот она почти рядом, вода — блестит, переливается, манит…

До его слуха доносится какое-то странное шарканье, — ах да, это сандалии господина адвоката!

— Джанту! — грохочет над ухом подростка негодующий бас хозяина. — Это так-то ты исправляешься? Дрыхнет, каналья, а в доме ни капли воды не осталось! От жары спрятался? А ну-ка, бегом к колонке! Два кувшина с водой чтобы постоянно стояли во дворе!

— Слушаюсь, господин, — испуганно лепечет Джанту и, с быстротой молнии метнувшись к воротам, бросается выполнять приказание.