В 1846 году Гоголь написал книгу «Выбранные места из переписки с друзьями» и стал торопить издателей с ее опубликованием. Он ожидал, что она произведет сенсацию в обществе, что своим раскаянием и бичеванием своего имени он очистится от грехов и заслужит уважение и снисхождение к нему читателей.

Гоголь рассчитывал, что его исповедь примирит его с теми читателями, которые были недовольны его сатирой. В этой книге он раскаивался в том, что в своих произведениях отразил пороки некоторых людей. Себя называет «дрянью, наполненной всякой гадостью», а свои произведения «писал в пору глупой молодости», и они получили незаслуженную похвалу. Творчество, которое принесло ему известность и признание, стало тяготить его. Он пишет, что разочаровался в себе и «пришел к заключению, что могу принести больше вреда, нежели пользы».

Бредовые идеи греховности и самоуничижения заставили его усомниться в художественной ценности своих произведений, и он стал считать их «кощунственными и оскорбительными» для людей. В своей книге бичует себя за них. Он просит издателя отпечатать книгу «Выбранные места из переписки с друзьями» как можно быстрее, на хорошей бумаге, четкими буквами. «Книга эта разойдется более, чем все мои прежние сочинения», – утверждал он. После выхода книги стал с нетерпением ждать отзывов.

Гроза разразилась сразу же после выхода книги, которая вызвала или осуждение, или недоумение – и почти ни одной похвалы. На Гоголя посыпались обвинения в отступничестве от истины, от своего творчества, в измене искусству.

Одним из первых отозвался писатель С. Т. Аксаков. 27 января 1847 года он пишет Гоголю: «Если это шутка, то успех превзошел все ожидания. Вы совершенно сбились, запутались, противоречите сами себе. Думая служить небу и человечеству, вы оскорбляете и Бога, и человека». Сыну своему Аксаков писал: «Самое лучшее, что можно сказать о книге, это назвать Гоголя сумасшедшим. Гоголь точно помешался, в этом нет сомнения». В. П. Боткин писал П. В. Анненкову по поводу книги: «Можете себе представить, какое странное впечатление произвела книга Гоголя. Все журналы отозвались о ней, как о произведении человека больного или полупомешанного».

Брат А. О. Смирновой написал Гоголю: «Публика вас любила и превозносила. Теперь не знаю, любит ли, но ни в коем случае не превозносит. Вас или бранят, или сожалеют, или подшучивают». Один из лучших друзей Гоголя, Прокопович, написал ему: «Одни считают тебя святым человеком, для которого раскроются двери рая в будущей жизни. Другие приписывают издание книги денежной выгоде и расчету. А третьи относят ее к расстройству твоего здоровья и оплакивают потерю гениального писателя».

Но самый беспощадный приговор книге вынес талантливый русский критик В. Г. Белинский. Всегда прямой и резкий, он не щадил самолюбия тех, кого критиковал, не пощадил и Гоголя, хотя и подозревал у него наличие душевного расстройства. Белинского, как патриота своего отечества, не могло не беспокоить отступление от истины, от художественной правды. Он был защитником не только литературных ценностей, но и нравственной чистоты человека. Для него справедливость и порядочность во всем были превыше всего. «Нельзя молчать, когда под покровом религии проповедуют ложь и безнравственность, – писал он в своей критической статье в журнале «Современник». – Мрачный аскет, мистик, суровый обличитель чужих недостатков и лживый эгоист. Сеятель мрака и лжи. Гнев отуманил глаза ваши и ничего не дал увидеть в настоящем смысле… Проповедник кнута, апостол невежества, поборник обскурантизма и мракобесия, панегирик татарских нравов, что вы делаете? Я любил вас, как надежду и славу, одного из великих вождей на пути развития прогресса. Великий писатель, который своим творчеством воздействовал на самосознание, является с книгой, в которой во имя Христа и церкви учит помещиков наживаться на крестьянах. Вы утверждаете, что для простого человека грамота вредна, а некоторые считают вашу книгу плодом умственного расстройства, близкого к сумасшествию. Некоторые считают, что книга выпущена с целью попасть в наставники к сыну наследника. Человек, бьющий ближнего по щекам, вызывает недоумение, а бьющий по щекам самого себя – возбуждает презрение. И что за фраза – “дрянь и тряпка стал человек”. Вам следует отречься от вашей книги и искупить вину новыми творениями».

Гоголь был обескуражен такими отзывами, но в силу религиозных убеждений и ригидности (отсутствие гибкости) мышления, которая была замечена у него еще в гимназии, считал свой шаг необходимым. Он полагал, что выставив на суд общественного мнения свои «грехи, мерзость и гнусность свою», он реабилитирует себя в глазах читателей. В книге он беспощадно бичевал самого себя: «У гроба Господня я почувствовал презренную слабость моего характера, мое подлое малодушие. Чтобы избавиться от своих дурных свойств, я стал наделять своих героев, помимо их собственной гадости, своей собственной дрянью». Находясь за границей, Гоголь пишет Жуковскому 6 марта 1847 года: «Появление книги разразилось в виде какой-то оплеухи публике, друзьям, мне самому. Здоровье мое расстроено, ночи не сплю. Книга будет лежать на моем столе, чтобы я мог видеть свое неряшество».

Белинскому Гоголь ответил вскоре после опубликования письма: «Статью вашу в «Современнике» прочел. В ней слышен голос человека, на меня рассердившегося. Как получилось, что на меня рассердились все до единого в России? Я думал, в книге зародыш примирения, а не раздора… Вы применяете слова, чтобы унизить меня и осмеять. Все это вынесет душа моя, хоть не без боли и потрясения. Но мне тяжело, очень тяжело. Я вас считал за доброго человека. Книга нанесла мне поражение, но на то Божья воля».

Весь 1847 год Гоголь находился в подавленном состоянии духа. «Душа моя уныла, – писал он из Франкфурта Аксакову, – отношения стали тяжелы со всеми друзьями и с теми, кто, не узнав меня, поспешил подружиться со мной. Как я не сошел с ума от бестолковщины?.. Сердце мое разбито и деятельность отнялась. Тяжело оказаться в вихре недоразумений. Мне следует отказаться от пера и от всего удалиться».

10 августа 1847 года он пишет новое письмо Белинскому: «Душа моя изнемогла, все во мне потрясено. Но может быть, в ваших словах и есть доля правды».

Несмотря на беспощадную критику его книги, Гоголь продолжает придерживаться своего собственного взгляда. 28 апреля 1847 года он пишет друзьям: «Появление книги есть для меня слишком важный шаг, в ней видно, в какой степени находится душевное состояние человека. Жаль, что в книгу не попали мои письма к государственным людям. Иначе меня разбранили бы еще больше. Чтобы обнаружить многое внутри России, я выпустил заносчивую книгу, которая заставила встрепенуться всех. Русского человека пока не рассердишь – говорить не заставишь». Он хотел шутливостью сгладить невыгодное впечатление от книги.

Князь Вяземский решил смягчить резкость обвинений в адрес Гоголя. «Все эти глашатаи, которые шли около него или за ним, своими хвалебными восклицаниями озарили в его глазах опасность и ложность избранного пути, – писал он. – С благородной решимостью и откровенностью он круто свернул с избранного пути и спиной обратился к поклонникам. Перелом был нужен, но может быть, не такой внезапный и крутой. На его душу обратились все грехи, коими означены последние годы нашего литературного падения».

В ответе Вяземскому Гоголь пишет: «Тронут соучастием, хоть вы слишком сурово отозвались о некоторых моих нападателях, особенно тех, кто прежде меня восхвалял. Но мне кажется, мы действуем не против “нечистой силы”, подталкивающей нас на грехи и заблуждения, а против самих людей, которых подталкивает “нечистая сила” на грехи». До самого конца 1847 года Гоголь объясняется в письмах с читателями по поводу своей книги.

27 декабря 1847 года он пишет из Неаполя Жуковскому: «Выпустив книгу, я поспешил, не подумавши, и мог сбить с толку многих. Я увидел, где перешел в излишество, в которое попадает всякий, идущий вперед человек. Суждения показали мне мое место и границы. Не мое дело поучать проповедями. Мое дело говорить живыми образами. Искусство есть примирение с жизнью, водворение в душе стройности и порядка, а не смущения и расстройства».

В письме к художнику Иванову он пишет из Неаполя: «“Выбранные места” есть плод патологического творчества. Нападения на книгу мою отчасти справедливы. Я ее выпустил весьма скоро после моего болезненного состояния, когда ни нервы мои, ни голова не пришли в надлежащий порядок».

Даже в начале 1848 года внимание Гоголя было все еще приковано к отзывам о книге. 12 января 1848 года в письме отцу Матфею, написанном им из Неаполя, он сообщает: «Книга моя есть произведение моего переходного душевного состояния».

Чаадаев тоже попытался смягчить критику: «Он нас немного обманул. Что вы хотите, чтобы человек, закуренный со всех сторон ладаном, не зазнался? Недостатки книги принадлежат не ему, а тем, кто его превозносил до безумия, кто пресмыкался перед ним, как перед высшим проявлением русского духа, которые ожидали от него какого-то преображения русского слова. Главная беда от его поклонников, которые его чрезмерно возвеличили. Но он тот же гениальный человек. Он и в болезненном состоянии души, в котором теперь находится, выше всех своих хулителей и когда захочет, сокрушит их одним словом. Все, что сказано о книге, исполнено какой-то странной злобы против автора. Ему как будто не могут простить, что веселивший нас столько времени, он вздумал поговорить с нами не в шутку. На меня находит грусть, когда я вижу злобу против любимого писателя за то, что перестал нас тешить и с чувством скорби исповедуется перед нами».

После ознакомления с этим письмом Гоголь, по непонятной причине, стал избегать встреч с Чаадаевым, а когда по настойчивой просьбе друзей был привезен на встречу с ним, повел себя странно. Прошел, ни на кого не глядя, в глубину комнаты, сел на диван и весь вечер сидел молча, с закрытыми глазами, и так же молча ушел. Возможно, у него в это время был, по его выражению, приступ «жизненного онемения», во время которого он не мог общаться с людьми. Но его не поняли. А нужно было глубже заглянуть в его страдающую душу и увидеть явные болезненные изменения в характере и поведении.

В одном из писем Гоголь сам признал свою книгу «плодом патологического творчества». Те, кто выступал с осуждением книги, осуждали, в сущности, его душевную болезнь, которая все больше стала влиять на его мысли, на его поведение, на его творчество. После всех неприятностей Гоголь впал в депрессию.

Формально Гоголь согласился с критикой, но фактически остался при своем мнении. Он все больше находил в себе недостатков и считал, что за сатиру на людей должен нести ответственность. Он стал искать способ, как наказать себя за грехи. И вскоре нашел такой способ, который ему подсказало его больное воображение.

Идеи самообвинения и самоуничижения были еще до выпуска книги «Выбранные места». Он пишет 14 декабря 1844 года из Франкфурта Шевыреву: «Я виноват во всем, я произвел путаницу и ералаш. Я смутил и взбаламутил всех, произвел на всех чувство неудовольствия, поставил в неприятное положение людей. Виноватый должен быть наказан. Я наказываю себя лишением денег, следующих мне за выручку от собственных сочинений. Я не был бы спокоен, если бы употребил эти деньги в свою пользу. Всякий рубль и копейка, купленные неудовольствием, огорчениями и оскорблениями многих, должны быть употреблены на святое дело. Все деньги будут принадлежать бедным студентам. Получившие деньги не должны знать, от кого они, ни при жизни моей, ни после смерти».

Гоголю и раньше был присущ альтруизм (бескорыстная забота о благе других) и не только ему, а всей его семье, особенно матери. Но в данном случае Гоголь действовал скорее из религиозных соображений, а также под влиянием бреда самообвинения и греховности. В периоды депрессии заявлял, что он «мерзкий и гнусный»: «Благодарю Бога, что сподобил меня узнать мерзости. Если есть во мне какая капля ума, не свойственная другим людям, то это от того, что я побольше всматривался в эти мерзости».

Особенно тяжело было Гоголю сознавать, что испортились отношения с друзьями. «Мое сердце разбито, – писал он тем, кого считал лояльными по отношению к нему. – Можно вести брань с врагами, но храни Бог от такой страшной битвы с друзьями».

Не знал Гоголь, что гениям не прощают ошибок, просчетов даже малейшего снижения уровня творчества. В тот период немало выходило низкопробных сочинений, но их не критиковали, так как это был уровень их авторов, выше которого они не могли подняться. Но гений должен всегда оставаться гением, даже если он тяжело болен. Отступление гения от избранного им пути в обществе принимают за измену идеалам.

Гоголь перед тем, как издать книгу, жаловался и друзьям, и недругам, что он «болен душой и телом, голова деревянная, ошеломленная, я не в состоянии даже чувствовать. Всякий час должен себя приневоливать, а не насильно почти ничего сделать нельзя».

В последние годы аффективные колебания у Гоголя хоть и продолжались, но они все чаще уступали место кататоническим проявлениям и бредовым расстройствам (бреду греховности и самоуничижения). Гримасы на лице Гоголя окружающие принимали за его пренебрежительное отношение к ним, хотя это были гримасы болезни. Его «бестактное», по их мнению, поведение на вечере у Хомякова и в трактире (описанные выше), также восприняли как оскорбительное, хотя это было лишь признаком его душевной болезни.

Несмотря на частые приступы «жизненного онемения», которые лишали его возможности выполнять творческую работу, он ежедневно становился за конторку и записывал мысли. Но они его не удовлетворяли, он считал их не такими оригинальными, как раньше, повествование не всегда сохраняло свою прежнюю неповторимость. То, что раньше давалось без труда, теперь требовало больших усилий воли и ума.

В 1850 году Гоголь жалуется Смирновой: «Не пойму, что со мной происходит. Ничего не могу написать. Ошибаюсь, пропускаю, недописываю, надписываю сверху». Гоголь, который всегда был, по мнению друзей, равнодушен к женскому полу и сам не привлекал к себе внимание дам, как из-за своей скрытности, так и из-за непривлекательной внешности, вдруг в 1850 году, на 42-м году жизни, удивил всех своим сватовством к младшей дочери графов Виельгорских Анне (ее брат Иосиф умер в 1839 году на его руках).

Накануне Гоголь прислал своей избраннице послание следующего содержания: «Я много выстрадал с тех пор, как расстался с вами в Петербурге. Изныл душой, и состояние мое так было тяжело, как не умею вам сказать. Оно было еще тяжелее от того, что мне некому было его объяснить, не у кого попросить совета или участия. Близким друзьям не мог доверить, так как сюда замешаны отношения к вашему дому. Наши отношения с вами не таковы, чтобы вы смотрели на меня, как на чужого».

Весной 1850 года через В. А. Соллогуба (муж ее сестры Софьи) Гоголь делает официальное предложение. «Ваше предложение не будет иметь успеха», – ответил ему Соллогуб. В свой салон Виельгорские – мать Анны, Луиза Карловна Бирон, внучка знаменитого герцога Эрнеста Иоганна Бирона (фаворит императрицы Анны Ивановны), и отец Михаил Юрьевич – допускали только высокопоставленных лиц. А Гоголь был всего лишь сочинителем, не имевшим ни своего угла, ни постоянного дохода, – ничего, кроме имени. В свой салон они его больше не приглашали.

Непонятно, с чем был связан такой шаг Гоголя, толкнувший его к сватовству, явно не соответствовавшему его положению. Некоторые считали, что причина была в его религиозных убеждениях, а не в сердечной привязанности. Друзьям он свой поступок объяснил так: «У нее есть то, чего я не знал ни у одной женщины. У нее не ум, а разум, ее скоро не узнаешь, у нее все внутри».

Люди из его окружения считали, что он имел сердечную привязанность не к Анне, а к своей замужней приятельнице Александре Осиповне Смирновой (Россет). За несколько лет до своей смерти он писал о ней: «Это перл всех русских женщин. Как ни уважал, как ни ценил ее, как ни был дружен, но только в одни страждущие минуты я узнал ее. Она явилась истинным утешителем, в то время как чье-либо слово вряд ли меня утешило бы. Подобно двум близнецам-братьям были сходны наши души между собой».

Аксаков был уверен, что Гоголь любил Смирнову: «Сам того не ведая, он был неравнодушен к Смирновой, блестящий ум, живость ее были очаровательны». Смирнова и сама заметила повышенное внимание к ней Гоголя и однажды сказала, что он влюблен в нее. Гоголь смутился и не появлялся у нее в доме 2 недели. До конца дней ему не суждено было создать свою семью, свой домашний очаг.