Я собираю сны исподтишка В котомку глаз, но вскидывая веки, Теряю их, как шило из мешка, И не найду, и только отсвет некий Все льнет и льнет к поверхности вещей. Я постепенно ночь с ладоней смою, И словно ненароком и вотще, Я в день с его бодрящей кутерьмою Войду. Священник так заходит в храм. И, словно в незнакомые иконы, Я посмотрю в оклады грязных рам С продолговато-узкого балкона. Я отпускаю в матовый зазор Своей судьбы окрашенные срезы. С аорты счистив умершего сор, Я обнаружу зрячее железо. Оно поет, вибрирует; оно Целует лед в глазах моих наперсниц. И я брожу в остуде затяжной Ступенчатыми выводами лестниц. Не выход — вывод. Далее — везде. Отмерен такт, но снова мерь, и дальше, Пока в молебнах утренней звезде Не различишь едва заметной фальши. Иная метафизика теперь. Я пью из тростникового надлома Соленый стон, смакую след потерь. Тонка лучей лиловая солома. Я ненавижу, мыслящий тростник, Всего лишь то, что вырос ты из тины. Как сладко мне кристаллы вечных книг Расслаивать в зеркальные пластины, Чтоб видеть в них себя, еще себя, Опять себя — нагой обломок неба. Манжеты, словно четки, теребя, Я сам себе — единая потреба. И я умею камень расколоть, И влить в него останок рваный света. Но болью разлинованная плоть Как шов, на смысл накладывает вето, И ставит подпись — дымом всех святынь, Которые, как выяснилось скупо, Ее не оценили и в алтын, Ославив как «подвижный образ трупа». И вот оно — во многом так и есть. Не Воскресенье, но могилы вскрыты. И не звучит архангельская лесть, А лишь свиной щетины о корыто Шершавый повторяющийся звук, И ритм совокупления, и только. Но разорвав смыкающийся круг Отчаянным и страшным взглядом волка Я вырвался. Я взял в себя расщеп. Я смерть держу на поводке коротком. И вот она выпрашивает хлеб, В мои зрачки заглядывая кротко.