Люди потакают капризам Фишера. Одно упоминание его имени по радио или в газетах наполняет меня отвращением и негодованием. На месте Б. Спасского я бы решила, что играть с таким типом — ниже моего достоинства.Из письма в ТАСС советской пенсионерки Веры Макаровой
Фишер готовился к самому важному матчу своей жизни почти в полной изоляции. Шахматная поддержка пришла из двух источников. Кен «Топ Хэт» Смит был шахматным мастером и игроком в покер мирового уровня, выходившим на карточные поединки в неизменной чёрной шёлковой шляпе с изогнутыми полями. Шляпа была немного маловата — он приобрел её на аукционе; утверждалось, что нашли шляпу в театре Форда в Вашингтоне, тем самым вечером, когда там был убит Авраам Линкольн. Всякий раз срывая банк, он бросал эту шляпу на стол и восклицал: «Что за игрок!». Смит неизменно собирал вокруг себя толпу. Он был настолько ценным клиентом, что отель «Хилтон» в Лас-Вегасе посылал частный самолёт, забиравший его из дома в Далласе. Его коньком была одна из форм покера, и фортуна ему благоволила, позволяя выигрывать десятки тысяч долларов.
В Далласе Смит выпускал журнал «Chess Digest», а позже организовал шахматное издательство. Два года он поставлял Фишеру тематическую литературу со всего мира: книги и журналы по дебюту, миттельшпилю и эндшпилю, всевозможные анализы, тексты партий крупнейших турниров. Чтобы утолить жажду Фишера, Смит прилетал к нему с чемоданом, битком набитым материалами. Игрок и его поставщик никогда не были близки; если Смит хотел связаться с Фишером, ему приходилось делать это через посредников, используя сложную систему кодов (после того как Фишер отправился в Исландию, Смит прилетел в Рейкьявик с ещё большим количеством литературы).
Другим помощником Фишера оказался добродушный, услужливый новозеландский международный мастер Боб Уэйд, житель южного Лондона и обладатель огромной шахматной библиотеки. У него было более специфическое задание: по требованию Эда Эдмондсона он посылал Фишеру тексты всех партий Тайманова, затем Ларсена, а перед финальным матчем претендентов — и Петросяна. Теперь Эдмондсон поручил ему собрать информацию для чемпионата мира.
С огромным трудом Уэйд нашёл все опубликованные партии Спасского; некоторые были хорошо известны, другие приводились в малоизвестных изданиях. Получившаяся в итоге папка содержала около тысячи страниц с тысячью партий. Он передал её Фишеру через Эдмондсона, который сделал для неё переплёт из красного бархата. К счастью, папка достигла адресата — работа была сделана вручную, и копий не существовало.
На этом этапе Фишер жил в «Гроссинджере», уединённом месте в горах Кэтскиллс. «Гроссинджер» пользовался особой популярностью у еврейского среднего класса; некогда здесь была ферма, позже превратившаяся в большой гостиничный комплекс с теннисными кортами и тропами для верховой езды. Там останавливались многие знаменитости, включая Элеонору Рузвельт. Он был любимым местом жительства таких спортсменов, как легенда баскетбола Джеки Робинсон и непобедимый боксёр-тяжеловес, чемпион Роки Марчиано, на форме которого даже красовалась эмблема «Гроссинджера».
Тридцать лет Уэйд хранит письмо, пришедшее в ответ на его тщательно подобранный материал. В нем не было ни слова благодарности. Вместо этого на Уэйда изливались потоки брани, поскольку в написании ходов он не следовал методу, которого придерживался Фишер. Уэйд писал их подряд, в строчку, а не вертикально друг под другом. «Неужели вы не способны следовать даже простейшим инструкциям?» Ему было сделано замечание за «срезанные углы». Уэйду предлагалось тщательно переписать каждую партию, проделав всю работу практически заново. «Тон письма напомнил мне, — рассказывает Уэйд, шахматный тренер с многолетним стажем, — как учитель говорит со своими учениками». Ему заплатили 600 фунтов стерлингов, 200 из которых были оформлены как «вознаграждение» за добросовестный труд.
Для Фишера это досье стало постоянным спутником вплоть до июля 1972 года. В «Гроссинджере» он завтракал, обедал и ужинал только с этой папкой. Если он куда-то выходил, то брал ее с собой. Он любил посещать рестораны китайской или индийской кухни (официантки не были ему рады, поскольку он занимал два столика). Оставшееся время Фишер пребывал в своем номере, поглощая содержимое красной папки, стараясь разглядеть повторяющиеся структуры и выявить слабые места. Как обычно, вставал он поздно и работал до глубокой ночи. Журналисты, стучавшие в дверь его белой виллы, слышали в ответ только «убирайтесь прочь». Изредка его навещали один-два шахматных коллеги. Ларри Эванс рассказывает: «Мы изучали партии Спасского — обычно ближе к утру. В это время играла какая-нибудь рок-н-ролльная радиостанция». Но в основном Фишер работал один. Эванс объяснял в «New York Times»: «Возможно, у меня было больше влияния на него, чем у кого-либо другого, — ровно ноль».
Фишер оставался в «Гроссинджере» до 5 июня, а затем отправился в Калифорнию: ему хотелось улучшить свою спортивную форму игрой в теннис. Также он принял участие в службе Всемирной церкви Господней. Его вылет в Рейкьявик намечался на воскресенье 25 июня, за несколько дней до официального открытия, которое было назначено на субботу 1 июля, а на следующий день должна была состояться первая партия.
Фишер вернулся в Нью-Йорк во вторник 27 июня и остановился в «Йель-клубе» в качестве гостя своего нью-йоркского адвоката Эндрю Дэвиса. Это было за четыре дня до официального открытия матча. Драматическая история Рейкьявика уже началась.
Советская делегация прибыла в Рейкьявик 21 июня, чтобы обустроиться на новом месте и акклиматизироваться. В это время года в Исландии практически всегда светло — «белые ночи». Спасский чувствовал себя как дома, поскольку начало лета являлось сезоном празднеств в его родном Ленинграде. Они сняли номера в лучшем отеле Рейкьявика «Сага»; Спасский поселился в номере 730 — президентском сьюте в охраняемом конце коридора. С прекрасным видом из окон, мебелью в имперском стиле и позолоченными кранами в ванной — такое жилье, вне всякого сомнения, было приятной переменой после Москвы. Чемпион до одиннадцати вечера играл в теннис с Иво Неем, а Геллер и Крогиус готовились к предстоящей битве.
Интересно сравнить команды обоих игроков. Спасский приехал с Геллером, Крогиусом и Неем — двумя гроссмейстерами и одним международным мастером. Свиту Фишера составляли адвокат Эндрю Дэвис, получивший образование в Йеле и Оксфорде, и Фред Крамер, в прошлом президент Шахматной федерации США, принявший от Эдмондсона роль представителя претендента. Фишер вызвал и другого юриста, Пола Маршалла. Корреспондент журнала «Life» Брэд Даррах присоединился к команде и позже написал красочный подробный отчёт обо всем происходившем в Исландии.
Фишер ещё не выбрал себе секунданта; в самый последний момент им стал гроссмейстер Уильям Ломбарда. Ломбарда разительно отличался от всей остальной команды. Он был высококлассным шахматистом: в 1958 году на юношеском чемпионате мира блистательно одержал 11 побед, без ничьих и поражений — поистине выдающийся результат! — и дважды становился чемпионом США. В отличие от Фишера, он побеждал Спасского. Этой победы, в 29 ходов, он добился на студенческом командном чемпионате мира, проходившем в Ленинграде в 1960 году; американцы заняли тогда первое место. Однако шахматы составляли лишь часть его призвания: Ломбарда был католическим священником, возможно, величайшим из священников-шахматистов со времён жившего в 16-м веке испанца Рюи Лопеса, изобретателя дебюта, названного его именем (испанская партия), — одного из любимейших дебютов Фишера.
Полный, с маленькими глазками на толстом лице, обрамленном аккуратными бакенбардами и еле заметными усами, Ломбарда произвел в Рейкьявике двойственное впечатление. Некоторые находили его общительным, вежливым, открытым и весёлым. Другие — невыносимо суровым и напыщенным. Некоторые отзывались о нем, как о преданном и надёжном человеке. Другие — например, писатель Джордж Штайнер — называли его злобным интриганом. Но несомненно, отец Ломбарда, ведущий пресс-конференцию в сутане священника, был одной из достопримечательностей матча.
Дэвис и Маршалл привыкли к непредсказуемости Фишера; каждый из них уже столкнулся с его отказом от предыдущих договорённостей. Но, как и многие знакомые Фишера, они прощали ему то, чего не прощали другим клиентам и друзьям. Маршалл был «удивлён», когда Дэвис внезапно позвонил ему с просьбой о помощи от лица Фишера, словно между ними не было никакого разлада. Однако он взял Фишера обратно в клиенты, поехав действовать от его имени, при этом не включая в счёт время и издержки, — нью-йоркский адвокат, работающий по принципу «pro bono» (для общей пользы — лат.). Он вспоминал о своем клиенте, словно это был герой Чарльза Диккенса Малыш Тим: «Бобби никогда не делал деньги на своем имени. Те, кто с ним работал, когда Бобби было четырнадцать-пятнадцать лет, попросту использовали его. Если появлялись какие-то деньги, их забирали. Ему звонили и говорили: "Участвуй, мы оплатим все счета и дадим тебе пару баксов". А когда всё заканчивалось, вместо пары баксов они давали ему огромный счёт за гостиницу. И вот вам, пожалуйста, пятнадцатилетний мальчишка наедине с чудовищным счётом, без денег и в слезах».
Но в 1972 году Фишер уже вышел из детского возраста, и, говоря по справедливости, дальнейших переговоров о деньгах не должно было быть. Финансовое соглашение казалось утверждённым. Победитель получал 78 125 долларов, проигравший — 46 875, и оба участника получали по тридцать процентов от продажи прав на теле- и киносъёмку. Однако подход Фишера был традиционным: никаких соглашений, никаких подписей, никаких подтверждений. За несколько дней до запланированного старта матча он потребовал, чтобы ему заплатили ещё и тридцать процентов от продажи входных билетов, оценивая свой гонорар примерно в 250 тысяч долларов. Исландцы отказались: зал для игры вмещал 2500 зрителей, и организаторы зависели от дохода, покрывающего их издержки.
Хотя 27 июня Фишер был ещё в Нью-Йорке, уже на сутки опаздывая в Рейкьявик, его всё ещё ожидали на церемонии открытия матча. Но что, если он не приедет? У пресс-атташе Исландской шахматной федерации Фрейстейна Йоханнссона не было заявления для прессы на случай таких непредвиденных обстоятельств.
28 июня Фишер заказал в аэропорту Джона Кеннеди билет на другой рейс. Всё было готово, включая свежие апельсины, которые, по его настоянию, должны были выжиматься в его присутствии: он боялся, что готовый сок испортят советские шпионы. Финансовые требования претендента признаны не были, но адвокаты надеялись, что Фишер все же сядет в самолёт. Маршалл, перегруженный тогда работой, рассказывал прессе:
Энди [Дэвис] позвонил мне из лимузина по дороге в аэропорт. Он проезжал мост на Пятьдесят девятой улице, и я сказал: «Поздравляю». Он ответил: «Не поздравляй — ещё рано». Мы оба засмеялись и распрощались. Я был счастлив... Подумал: теперь не увижу Бобби два с половиной месяца. Отправился домой; жена меня поздравила. Впервые за несколько недель я поцеловал своих детей. Ночью отлично выспался, наутро отправился в офис, всё было прекрасно, и вот настало время ланча. Я взял газету и увидел – о нет, он всё ещё здесь! Пришлось немедленно выпить.
Дэвис сам бронировал места, но в одном из переходов аэропорта разыгралась сцена, достойная фильма братьев Маркс (с участием Греты Гарбо): Фишер остановился купить будильник, увидел толпы операторов, жаждущих заснять исторический отъезд, — и дал дёру.
Он укрылся у своего приятеля детства Энтони Сейди в нью-йоркском районе Квинс, в Дугластоне, на Чедар-лейн 2, в просторном доме в стиле Тюдоров. Врач из ливанской семьи, Сейди однажды выиграл открытый чемпионат США по шахматам. Фишер чувствовал себя здесь как дома, наслаждаясь блюдами ливанской кухни, приготовленными матерью Энтони.
Дэвис проклинал СМИ за то, что те не учли желание его клиента не показываться публике. Другие подозревали скрытые мотивы: вместо того чтобы лететь на чемпионат, он полетел от него прочь. Третьи предполагали, что причиной являлись не папарацци, а патовая ситуация с последними финансовыми условиями. В портфеле Дэвиса лежали требования увеличить проценты от телепоказов, а также выдать Фишеру в начале матча сумму, равную призу проигравшего, и тридцать процентов от продажи входных билетов. «New York Times» нашло это ещё более трудным для понимания: сумма получалась тривиальной в сравнении с тем состоянием, которое он мог сделать, став чемпионом мира.
30 июня 1972 года: Фишер в аэропорту Джона Кеннеди. Он не сядет в самолёт, а убежит прочь, к выходу.
Ещё одна гипотеза состояла в том, что Фишер сознательно вел войну нервов со своим противником. Претендента ещё не было, а пресса утверждала, что чемпион «уже на грани». Репортёр «Washington Post», побывавший у Фишера в Дугластоне, сообщил ему об этом. «Я не верю в психологию. Я верю в хорошие ходы», — ответил тот.
На беду исландцев, 27 июня прилетел Фред Крамер, что для организаторов явилось началом двухмесячной эпопеи юридических разбирательств. Он представил список необходимых условий, касающихся освещения и иных деталей, а затем выдвинул неожиданное требование: новый арбитр, не шахматист. Опытный и уважаемый немецкий гроссмейстер Лотар Шмид вдруг оказался неприемлемой кандидатурой. Это довольно любопытно, поскольку, будучи подростком, Фишер останавливался у Шмида в Бамберге. Выдав юного шахматного гения за своего племянника, Шмид привел его в казино в Бад-Хомбурге, пригороде Франкфурта-на-Майне, где увидел, что Фишер не склонен к риску. Спокойный, явно порядочный человек, Шмид был арбитром последнего претендентского матча Фишера против Петросяна. Высокое качество судейства и привело его в финал. Шахматы не были единственным интересом Шмида: его семейная фирма «Karl-May Verlag» издавала автора вестернов Карла Мея — второго по продажам немецкого автора после Гёте.
Фишер скрывался в доме Сейди, а тупик, в который попали исландские чиновники и адвокаты шахматиста, отодвинул президентские выборы США с первых полос газет. Пока адвокаты Фишера торговались о финансовых условиях, репортёры узнали, что отец доктора Сейди, Фред, был соавтором «Радуги Финиана», мюзикла о невероятной финансовой удаче. Сейди был озабочен тем, что его отец серьёзно болен и нуждается в госпитализации. Фишер сказал Сейди, чтобы он не беспокоился: болезнь Фреда ему не мешает.
В день официального открытия матча, в субботу 1 июля, «New York Times» описала всю историю на первой полосе: «Колебания Бобби Фишера относительно участия в чемпионате мира по шахматам подняли волну споров и дискуссий в Нью-Йорке и Москве, а также в исландском Рейкьявике». ТАСС мотивировал действия Фишера тем, что в нем проявился «отвратительный дух наживы». Эд Эдмондсон сказал: «Он будто разыгрывает какой-то спектакль, зачем — не знаю». Он ставил два к одному, что Фишер играть не будет. Когда матч был отложен, один журналист заметил: «Все ненавидели Бобби. Он уселся на электрический стул, и любой с радостью включил бы ток. Но никто не мог себе позволить дать этому сукину сыну сгореть. И что же они сделали? Дёрнули стоп-кран. Теперь, если все мы падем на колени, Бобби, может быть, соизволит появиться».
Исландцы обвинили Фишера в вымогательстве. По Рейкьявику ходили слухи, как в военное время. В одной из самых популярных баек говорилось о том, что Фишер скрывается в стране, прибыв сюда неделей ранее на самолёте американских ВВС или, по другой версии, добравшись до берега на резиновой моторке, спущенной с американской подводной лодки.
Напуганные перспективой срыва матча, организаторы столкнулись с проблемой, к которой не были готовы. Поскольку претендент отсутствует, как быть с церемонией открытия? Это могло казаться абсурдным, но никакого другого варианта, кроме как провести её, не существовало. Делать всё так, словно матч однажды начнётся, — наиболее разумный способ убедить всех в том, что он действительно состоится. По крайней мере, так представлялось в теории.
Итак, словно всё идёт по плану, в Национальном театре Рейкьявика гости собираются на церемонию открытия. Кресло рядом со Спасским пустует. На столь важном для страны событии присутствуют президент Исландии Кристьян Элдьярн и мэр Рейкьявика Гейр Халлгримссон вместе с членами городского совета. Там же находятся премьер-министр Олафур Йоханнессон и министр финансов Халлдор Сигурдссон, гарантировавший стоимость проекта в сумме пяти миллионов исландских крон. Приглашены главы советского и американского посольств. Президент ФИДЕ Макс Эйве прилетел из Голландии, а главный арбитр Лотар Шмид прибыл из Германии. Они понимают, что это событие может оказаться шарадой; показное дружелюбие скрывает тревогу и затаённое чувство обиды.
Но больше всех расстроен и подавлен тот, кто несет ответственность за проведение матча в Исландии, — Гудмундур Тораринссон. Он мечтал об этом моменте. Своей речью на открытии матча он хотел снискать одобрение исландской элиты и в дальнейшем начать политическую карьеру. Вместо этого он был охвачен паникой, потел и боялся опоздать. В отеле «Лофтлейдир» вот уже десять часов кряду ему приходится слушать, как он выражается, «всё новые, и новые, и новые требования». Без десяти пять, когда был наконец достигнут некоторый прогресс, Эндрю Дэвис встает и говорит: «Забудьте об этом. Фишер не приедет, и никакого матча не будет». За десять минут до открытия Тораринссон мчится в Национальный театр. Зная, что Фишер не намерен покидать Нью-Йорк, он должен будет появиться на сцене перед президентом своей страны. Хуже всего то, что он до сих пор одет в рабочую одежду.
По дороге к Национальному театру он лихорадочно размышляет: надо ли ему говорить аудитории, что всё кончено, даже не начавшись, или скрестить пальцы и просто открыть чемпионат? Он прибывает в 17.15, опоздав на четверть часа, и Тораринссона ждет самый длинный в его жизни путь к трибуне:
Когда я подходил к двери, меня встретил высокий чин из Министерства иностранных дел: «Что вы за человек? Это невиданная грубость. Все сидят, ждут вас, а вы ещё так одеты». Он взял меня под руку и сказал: «Проходите, вот трибуна». До трибуны я шёл один, пятнадцать метров или около того. Краем глаза взглянул на балкон, где сидел президент Исландии. Это был пожилой опытный человек. Мне казалось, он догадывается о происходящем. Мы посмотрели друг на друга, и в метре от трибуны мне всё стало ясно. Я открою матч. Этим я никому не нанесу вреда. Потом можно будет сказать, что ничего не получилось. Но если объявить об этом сейчас, всё действительно будет закончено. Худо-бедно я произнёс речь, к которой не готовился. Так и открыл чемпионат.
Президент Исландии на сцену не вышел. Правительственное приветствие оглашает министр культуры Магнус Торфи Олафссон. Мэр произносит по поводу шахматной игры многозначительную фразу: «Совершенно очевидно, что люди не желают быть пешками на доске даже в руках гениев». Речь Эйве отчасти объяснительная, отчасти извинительная, указывающая на власть Фишера над чиновниками: «Мистер Фишер непростой человек. Но мы должны помнить, что он повышает уровень мировых шахмат для всех игроков». На коктейле после церемонии Тораринссон подвергается критике со стороны своих исландских коллег. Ему говорят: «Нельзя заставлять правительство ждать. Если вы организовываете чемпионат мира, необходимо избавляться от подобных привычек». «Я не мог выдать секрета, — говорит Тораринссон. — Информация тут же бы оказалась во всех газетах мира. Мне пришлось ответить: "Прошу прощения, буду стараться. Такого больше не повторится"».
В самом деле, правительству есть о чем беспокоиться, помимо рабочей одежды Тораринссона. Исландская экономика полностью зависит от рыбы, и страна собирается заявить об увеличении границ рыбного лова с двадцати до пятидесяти прибрежных миль, подтверждая своё обещание, сделанное годом раньше. Новые правила вступают в силу с 1 сентября 1972 года. Рыбная промышленность Британии уже страдает от прежних увеличений, и Лондон неминуемо выступит с протестом, а это значит, что вся небольшая нация, чей военно-воздушный флот (один вертолёт) на данный момент выведен из строя, сталкивается с одной из наиболее мощных военных держав мира (в конце концов, при поддержке Америки и эффективного оружия — электрокусачек, которые цепляют и разрезают траулерные сети, причиняя тысячи фунтов ущерба от потерянной рыбы и, что ещё хуже, от потерянных сетей, исландцы обеспечат себе желаемое расширение).
Помощник Фишера Фред Крамер на церемонии не появился, хотя по должности был обязан, назвав ее «музыкальным концертом с речами на исландском, которые все равно непонятны». Тем временем один человек, кажется, догадывается о сути происходящего. В откровенной беседе с югославским гроссмейстером Светозаром Глигоричем Спасский говорит, что ему, скорее всего, предстоит двухмесячный отпуск, а затем встреча в Москве с Петросяном.
Пока Тораринссон размышлял над следующим ходом, Фишер пребывал в Дугластоне, соблюдая шабат. Его требования всё ещё лежали на столе, а посадка в самолёт и не планировалась. Скрываясь от мировой прессы, он отказывался отвечать на письма, разговаривать по телефону и открывать дверь.
Когда матч угодил в такую трясину, были предприняты две попытки его спасти: первая исходила из самого сердца Белого дома, от Никсона, а вторая — поистине deus ex machina — от одного из самых богатых людей Британии, который неожиданно решил вмешаться в ход событий.
К первой попытке могло быть причастно исландское правительство. Хотя оно не имело прямого отношения к матчу, на кону стоял национальный престиж, и премьер-министр Олафур Йоханнессон был глубоко озабочен возможным провалом. Поскольку они с Тораринссоном состояли в одной политической партии — Прогрессивной (левоцентристское движение фермеров), Тораринссон решил обратиться к нему за помощью.
Он постоянно искал пути выхода из тупика. Может быть, ему удастся уговорить Спасского и Фишера обсудить ситуацию напрямую? Чемпион отказался звонить своему сопернику, но с готовностью согласился на разговор, если американец позвонит сам. Однако Фишер не желал проявлять такую инициативу. Спасский вызвал исландца на встречу в своей гостинице.
Он сказал: «Гудмундур, ситуация очень серьёзная. Её можно решить только на самом высоком уровне». Я посмотрел на него и сказал: «Что ж, возможно, вы правы. Мы решим её на высоком уровне». Пожав ему руку, я отправился прямиком к премьер-министру. Объяснил, что у нас большие неприятности и он мог бы нам помочь. «Позвоните в Белый дом, попросите их повлиять на Фишера». «О нет, нет, нет! — сказал он. — Вы ещё молоды и не знаете, что подобные вещи не делаются таким образом». Потом подумал немного и сказал: «Что ж, если вы такой решительный, сделаю, что смогу». И позвонил в американское посольство.
Но русский и исландец не поняли друг друга. Тораринссон полностью сосредоточился на американце, и ему даже в голову не пришло, что Спасскому тоже нужна поддержка. Премьер-министр связался с американским поверенным в делах Теодором Тремблеем. Может ли американское правительство протянуть руку помощи?
Тремблея невероятно раздражал Фишер. На церемонии открытия его жена сидела рядом с пустым креслом, по другую сторону которого был Спасский. Но он склонялся к тому, чтобы помочь. В этот неустойчивый период отношений США и Исландии основное место в его мыслях занимала военная база в Кефлавике. Исландское коалиционное правительство (Исландия — единственная страна НАТО, имевшая министров-коммунистов) как раз сейчас решало будущее Кефлавика, и закрытие базы могло иметь стратегические последствия для Западного альянса. Географическое положение Исландии, лежащей точно посредине между США и СССР, делало этот уединённый остров бесценным союзником. Советский Союз давил своей новой военной стратегией в открытом море, и Исландия служила важнейшим наблюдательным форпостом, откуда велось слежение за советскими кораблями и подводными лодками.
Помимо защиты Кефлавик давал рабочие места и прибыль. Однако многие исландцы больше негодовали, нежели испытывали по такому поводу радость: база вызывала тревогу — исландская культура находилась под угрозой из-за присутствия большого числа иностранцев. Подобная двойственность в отношении к Америке не была внове. В конце 19-го века свидетели так описывали американского китобоя: «Он сходил на берег в цивильном костюме, швырялся долларами направо и налево, кутил в кабаках, пил одну кружку пива за другой и вновь исчезал, пугая исландцев до смерти». В романе 1948 года «Атомная станция» исландский писатель, лауреат Нобелевской премии Халлдор Лакснесс передает эту атмосферу в образе двух маленьких мальчиков, играющих в шахматы, пока по радио крутят американскую музыку. Героиня размышляет: «Слушая шум американской радиостанции, я вновь подумала о благородстве шахматной игры».
Вдобавок к интересам геополитики Тремблей попросту симпатизировал исландскому народу: «Было очень неприятно смотреть, как их замысел рушится из-за невоспитанности Фишера». Он вспоминает, что премьер-министр говорил ему, сколь много Исландия вложила в этот матч, и спрашивал: «Есть ли способ сделать так, чтобы он все-таки появился?»
В американском посольстве Тремблей послал телеграмму на имя госсекретаря США Уильяма Роджерса, а копии — в Совет национальной безопасности и в ЦРУ. В ней излагалась просьба Олафура Йоханнессона, выражавшего беспокойство в связи с отсутствием Фишера; Соединённые Штаты, разумеется, не несут ответственность за сложившуюся ситуацию, но действия Фишера, продолжал он, оскорбляют Исландию, и отмена матча будет стоить стране семь миллионов крон. «Все знают, что Фишер сумасброд и не поддается контролю со стороны правительства, но его действия вполне могут повредить имиджу США». Премьер-министр обратился к Тремблею с просьбой довести эту озабоченность до Белого дома: «Хотя он понимает, что подобный план может ни к чему не привести, он был бы благодарен за попытку убедить Фишера выполнять свои обязательства».
Учитывая, что все эти события разворачивались в течение двух выходных, остается неясным, произвела ли телеграмма Тремблея какой-то эффект. Мы можем просто проследить цепочку событий: просьба Йоханнессона предшествовала действиям Тремблея, а потом в Дугластон позвонил советник по национальной безопасности, доктор Генри Киссинджер.
В интервью авторам Киссинджер отверг мысль, что этот звонок был сделан официально: «Это не политическое решение. У меня не было официальной бумаги с указаниями. Просто эта информация каким-то образом привлекла моё внимание». Он скромно отзывается о собственном шахматном мастерстве: «Я рядовой любитель». Он даже отказался сыграть партию с советским послом Анатолием Добрыниным, умелым игроком, опасаясь дать противнику информацию о принципах работы своего сознания. Первые слова разговора Киссинджера с Фишером вошли в историю шахмат: «Это худший в мире игрок звонит лучшему игроку в мире». Он вспоминает: «Конечно, всё было непросто, но мне хотелось, чтобы Фишер знал: правительство желает ему удачи. И лично я пожелал ему удачи».
О реакции Фишера Тораринссон узнал от «американских юристов»:
Они были с Фишером, когда раздался звонок Киссинджера. Киссинджер сказал: «Америка хочет, чтобы вы поехали туда и победили русских». И Фишер тут же передумал, представив себя молодым солдатом, идущим на войну. Когда они спросили, почему он изменил своё решение, он ответил что-то вроде: «Интересы моей нации важнее моих собственных».
Юристов вполне устраивал такой самоотверженный патриотизм со стороны их клиента, однако они не понимали, почему Фишер до сих пор пребывает в своем убежище в Дугластоне, вместо того чтобы отправляться на передовую.
Тем временем в Рейкьявике американская команда давила на Тораринссона в отношении финансовых уступок такими способами, с которыми он никогда раньше не сталкивался и считал неприемлемыми. Он понимал, что если уступит хотя бы одному требованию, на него хлынет целый поток: «Поэтому мы упрямо отвечали: "Вот наше предложение. Мы это обещали, больше мы ничего не можем сделать, решение остается неизменным"». С оттенком восхищения он вспоминает тактику юристов: «Они говорили: "Это невозможно. Мы против. Мы вам говорим, как другу: чтобы спасти матч, вы должны сделать то-то и то-то. Иначе матча не будет". Никакой враждебности. Они просто давали мне совет! Пришли с бумагами и говорят: "Подпишите здесь, и всё будет в порядке"». У исландца был настоящий культурный шок:
Эта адвокаты — совершенно иной тип людей, не похожий на исландцев. Такое впечатление, что их движущая сила — деньги и что всё, что не запрещено, то разрешено. Мы так не считали. В Исландии гораздо больше внимания уделяется этике, нежели закону. А когда они произносят слово «деньги», сам звук их голоса меняется, меняется выражение лиц. Деньги! Деньги! Деньги!
Однако деньги имели значение и для исландцев. Они находились в убытке. Если матч не состоится, они потеряют все вложения, а для маленькой страны это была значительная сумма. Тораринссон не забыл, как Дэвис постоянно твердил об этом: «Вы потеряете всё. Просто отдайте нам доход от продажи билетов, ещё кой-чего, и Бобби будет здесь». Исландец находился под обстрелом со всех направлений. Журналист Брэд Даррах обвинял его в стремлении передать руководство матча советским. Местная пресса обвиняла в крахе международной репутации Исландии. В одной передовой статье вопрошали: «Почему он не может договориться? Он совершенно беспомощен».
Тораринссон был не единственным, у кого возникли сложности. Тремблей послал в Госдепартамент телеграмму, в которой сообщал, что его миссия столкнулась с «большим количеством финансовых и других требований от представителей Фишера...» Он привел список условий, которые оставил неудовлетворёнными. К примеру, Дэвис просил американское правительство гарантировать Фишеру сумму в 50 тысяч долларов на основании того, что требование процентов с продажи билетов было отклонено. Аргументы Дэвиса выглядели несколько вызывающе: американское правительство должно помочь, поскольку отсутствие его клиента может повлиять на отношения Исландии и США. Тремблей писал: «В этом было отказано. Исландцы уважают уникальную личность Бобби Фишера, и хотя его выходки могут бросить некоторую тень на США, маловероятно, что официальная позиция или реакция публики на задержку или отмену матча будет настолько негативной». Крамер потребовал дипломатических номерных знаков, на что ему ответили, что в этом нет необходимости. В субботу 2 июля, в два часа ночи, Даррах разбудил Тремблея телефонным звонком и заявил, что для обеспечения безопасности Фишера требуется круглосуточная охрана из четырёх морских пехотинцев.
Исландское правительство было возмущено. Премьер-министр обиделся на утверждение Дэвиса, что Исландия будет требовать у американского правительства возмещения ущерба, если матч провалится. Йоханнессон негодующе отозвался на запрос представителей Фишера о гарантии его безопасности правительством США. По словам Тремблея, «премьер-министр язвительно заметил, что правительство Исландии вполне способно предоставить необходимый уровень безопасности».
Однако поведение Фишера тревожило Тремблея гораздо больше, нежели он говорил об этом вашингтонскому начальству. Он считал, что советские побеждали в пропагандистской войне: «Так и было. Борис — это само обаяние. Настоящий волшебник. Приятный, утонченный, хорошо образованный. Все его любили. А Фишер попросту отказывается появляться».
Возможно, предчувствуя грядущие неприятности, Дэвис изменил курс и попросил отложить матч. Причина? Его клиент страдает от переутомления. Дэвис и Крамер обещали представить заключение врача, но оно так и не появилось. Настроение в Рейкьявике царило мрачное, организаторы нервничали, город полнился слухами. Корреспондент «New York Times» Гарольд Шонберг писал: «Есть что-то печальное в тщательно подготовленной сцене, которая может так никогда и не увидеть представления».
Президент ФИДЕ Макс Эйве воздерживался от прямых контактов с Фишером. В течение полугода этот матч был для него сплошной головной болью, и теперь Эйве говорил: «Фишер не будет разговаривать со мной до тех пор, пока ему не понадобится, чтобы я заказал для него такси. Я не хочу с ним встречаться». В то же время, не видя никаких медицинских свидетельств, он дал Фишеру два дополнительных дня на основании одних только слов о болезни.
Пока всё это происходило, чемпион мира пребывал в одиночестве. Советскую команду в Рейкьявике известили, что жеребьёвка переносится на два дня, на 4 июля. Геллер позвонил в Москву и сообщил об этой новости. От имени Шахматной федерации СССР Батуринский послал разъярённую телеграмму Лотару Шмиду Он обвинял Фишера в «шантаже» с молчаливого одобрения руководства ФИДЕ. Его отсутствие на открытии, жеребьёвки и первой партии, назначенной на 2 июля, было беспрецедентным нарушением правил. Фишер заслуживает дисквалификации, добавлял Батуринский. Эйве взял на себя «более чем неприглядную роль защитника Фишера». По собственной инициативе он отложил матч, следуя «несуществующему запросу» на основании «воображаемой болезни» Фишера.
Цитируя строки из амстердамского соглашения, Батуринский заявлял, что если до полудня 4 июля правила ФИДЕ и соглашение не будут соблюдены, Шахматная федерация СССР станет рассматривать чемпионат «разрушенным» ФИДЕ и Фишером. Угроза была прозрачной: матч попросту потеряет законную силу.
Когда Геллер обвинил Эйве в том, что тот отложил матч, президент ФИДЕ использовал в качестве оправдания позицию чемпиона: «Я хотел спасти матч, потому что Спасский рвется играть». Геллер передал эти слова Ивонину, который назвал их возмутительным аргументом. Однако они не знали, что чемпион мира в каком-то смысле действительно дал Тораринссону и Эйве зелёный свет.
Днем 2 июля, в воскресенье, Спасский долго беседовал с Эйве, который предложил ему поужинать вместе с американским миллионером и поклонником шахмат Исааком Туровером. Геллер и Крогиус считали, что Спасский может с честью вернуться в Москву, и, чувствуя колебания чемпиона, настаивали на том, чтобы он не ходил на ужин, где его могли уговорить подождать ещё. Спасский проигнорировал этот совет: на следующий день было заявлено, что он согласен на задержку.
Но затем прозвучал второй звонок, словно Фишер действительно зашёл уже слишком далеко.
Утром в понедельник 3 июля Джима Слейтера, ехавшего по лондонским улицам на работу, расстроил радиорепортаж о том, что претендент на звание чемпиона мира так и не появился в Рейкьявике. С 1964 года -тогда ему было немногим больше тридцати — Слейтер владел компанией «Slater Walker Securities». Его партнёр Питер Уолкер оставил общий бизнес ради членства в парламенте от партии консерваторов и поста министра в правительстве Эдварда Хита, а потом и Маргарет Тэтчер. Во время матча Фишер — Спасский компания Слейтера имела контрольные пакеты акций 250 предприятий по всему миру. В высшей степени уверенный в себе, решительный и жёсткий бизнесмен, Слейтер, по его собственным словам, обладал на тот момент состоянием в «шесть миллионов фунтов и более». Игрок по натуре, он позволял себе одну большую роскошь — играть в бридж на тысячи фунтов с более сильными противниками.
Он был большим поклонником шахмат и поддерживал игру, являясь спонсором ежегодного турнира в Гастингсе. В годы после матча Фишер — Спасский он вместе с бывшим британским чемпионом и журналистом Леонардом Барденом (отвечавшим за идею и организацию) изменил ситуацию в британских шахматах, начав вкладывать деньги в юношеские соревнования.
Теперь же он решил, что легко может позволить себе послать Фишеру деньги, чтобы тот наконец либо отправился в Рейкьявик, либо показал себя трусом. Он удвоил приз, добавив к нему 50 тысяч фунтов (125 тысяч долларов). Прибыв в офис, он передал своё предложение через Бардена, тот поговорил с Маршаллом и дал американскому юристу кое-какие сведения о спасителе чемпионата. Маршалл обсудил предложение с Фишером. Слейтер говорит, что он позвонил своему приятелю Дэвиду Фросту, который позвонил своему приятелю Генри Киссинджеру. После этого Киссинджер связался с Фишером. Что же двигало Слейтером? «Помимо того, что я сам получил возможность на протяжении нескольких недель наслаждаться удивительным зрелищем, я подарил любителям шахмат всего мира невероятное удовольствие».
Генри Киссинджер. После его звонка следующий ход — за Фишером.
Предложение Слейтера попало на первую полосу лондонской «Evening Standard», и вскоре его дом окружили репортёры. Вернувшись с работы, он объяснил изумлённой жене: «По пути в офис у меня возникла любопытная идея». Любопытная идея была сформулирована в довольно резких терминах: «Если он не боится Спасского, то тему денег я закрываю».
Бизнесмен-миллионер Джеймс Слейтер. Он вложил деньги, чтобы спасти матч.
Не совсем ясно, как предложение британца смогло убедить Фишера. К этому определённо приложил руку Пол Маршалл, поначалу представив предложение как ответ на финансовые претензии Фишера. «Но просто так Фишер его бы не принял, — объясняет он. — Опыт общения с людьми, которые постоянно что-то обещают, научил его им не доверять, особенно в вопросе денег. Он хотел доказательств. И сказал "нет"». Маршалл попытался уговорить его. Позвонив Бардену, юрист занял своё место в галерее спасителей матча: «Я сказал, что на их месте сформулировал бы предложение иначе. Слейтер должен заявить, что не рискует деньгами, поскольку Фишер только и ищет повода отказаться от игры. Ведь на самом деле в глубине души Фишер боится. Бобби мог разозлиться на эти слова. Так позже и случилось. Я знал, что Бобби чрезвычайно любил сражаться, бороться и не терпел, если о нем думали как о трусе». Слейтер же отрицает эту версию, настаивая, что мысль представить предложение как насмешку возникла у него с самого начала. Он никогда не разговаривал с Фишером и не получал от него слов благодарности. «Фишера описывают как грубого, невоспитанного, возможно, безумного, — говорит он. — Я сделал это не ради признательности, а ради шахмат». Одновременно с этим прошла информация, что жена Маршалла, Бетт, профессиональный фотограф, сообщила прессе, где скрывается Фишер, стремясь выкурить его из убежища.
Вмешательство Киссинджера, дополнительные деньги, сама формулировка Слейтера, толпившиеся перед домом на Чедар-лейн репортёры, информация из Рейкьявика о том, что если Фишер не прибудет к полудню 4 июля, то его дисквалифицируют, — всё это вместе или что-то одно наконец перевесило чашу весов.
Третьего июля, накануне Дня независимости, Фишер отправился по вечерним улицам в аэропорт Джона Кеннеди. Там он пересел на автомобиль исландских авиалиний и был доставлен на борт самолёта. Рейс 202А, запланированный на 19.30, улетел в 22.04. Пассажиры вынуждены были долго ждать, а некоторые сдали билеты. В Москве министр иностранных дел позвонил Ивонину и сообщил, что американский претендент в пути.
Маршалл заявил прессе, что проблема была не в деньгах. Речь шла о принципе: его клиент чувствовал, что Исландия не проявляет к этому матчу и к его соотечественникам того уважения, которого они заслуживают. Его же личное мнение было таково, что до предложения Слейтера Фишер «по сути, был готов сдаться. Он определённо решил не ехать».
Маршалл сопровождал Фишера в Исландию вместе со своей женой. Фишер запрещал брать её в Рейкьявик, утверждая, что она будет отвлекать Маршалла. Тот нарушил указание, забронировав ей место в другом конце самолёта. «Мы пролетели уже четверть пути, я заметил, что Бобби перестал волноваться, и попросил жену прийти. Он очень живо её приветствовал, словно предыдущего разговора и не было».
Исландскому гроссмейстеру Фридрику Олафссону было официально поручено приветствовать Фишера, встретить его у трапа самолёта, проводить в аэропорт, представить публике и увезти в Рейкьявик. Соблюдая меры предосторожности, журналистов и фотографов собрали в здании аэропорта, но чиновник исландских авиалиний, отвечавший за связи с общественностью, поддался искушению мировой славы и выпустил репортёров на лётное поле.
План Олафссона потерпел крах в момент, когда Фишер вышел из самолёта ранним утром 4 июля. Гроссмейстер вспоминает:
Всё было хорошо, пока Бобби не вышел на трап, у которого собралась толпа журналистов и фотографов. Увидев их, Бобби рванул вниз, не замечая ожидающих его официальных лиц, растолкал журналистов, стоявших на пути, и прыгнул в ближайшую машину охраны. Пока всё это происходило, я стоял на верхней ступени, в изумлении наблюдая суматоху и глядя на Бобби, мчащегося вниз.
Олафссон остался стоять.
Олафссон был спокойным, достойным человеком, оставлявшим всю свою агрессию за шахматной доской (он являлся одним из лучших гроссмейстеров мира, и на родине ему не было равных; по выражению Тораринссона, он «гений, явившийся из ниоткуда»).
Постепенно все успокоились, члены команды Бобби разошлись по машинам. Вскоре колонна в сопровождении полицейского эскорта на скорости 150 километров в час двинулась в Рейкьявик — протокол для визита главы государства.
Организаторы матча сели в лужу, говорит Олафссон: «Это было первым впечатлением Фишера от Исландии, и получалось, что организаторы не сдержали слова».
Тораринссон испытывал облегчение, несмотря на то что среди хаоса, царившего в аэропорту Кефлавика, Фишер не обратил на него внимания.
Он отправился к Спасскому поблагодарить его за совет обратиться к вышестоящим лицам. Но когда они встретились, Спасский был зол. Он обвинил Тораринссона в нарушении обещания. И тут исландца осенило: «Я совершенно неправильно его понял. Советское правительство считало, что Спасского унижают и они должны его отозвать. Спасский хотел, чтобы я подключил высшее руководство в Москве, а не в Вашингтоне». Теперь, когда Фишер был в Рейкьявике, Тораринссону предстояла новая битва: чтобы не уехал Спасский.