Красные воспоминания заполнены скорой помощью. Мой отец. Хотя его борода несла отпечаток вековой мудрости и ни одного связного слова. Но он нашёл способ выразить, что человек должен не дёргаться и принять всё, что ему предназначено. Я ударил его так сильно, что он забыл собственное имя и природу наших отношений, в результате я оказался голый и без копья в кармане в городе, о котором на картах даже не упоминается. Враждебные улицы, топорные лица, черпаки в канализаций, клювы в брюхе, повара с хлыстами и свински-вульгарное подглядывание в дымоходы. Я говорил им, что они на ложном пути, они загоготали и вымазали меня дёгтем и соломой, жиром и водорослями, салом и маргарином, прощением и жалостью, и эдаким религиозным чувством очищения и прозрения, какое я не испытывал с детства.

Мешки прогорклого очарования остались в дверях, и каждый знал, что это значит для тех, кто внутри — сопляки собрали его быстрее, чем почтальон успел бы сделать один заход, доставляя тюки в разборочный квартал старухе, которая съела бы их медленно, чавкая, но никогда бы не растолстела. Такой вариант жевательного предприятия в этом городище считается упёртой хернёй.

С легковоспламеняющимися предметами обращаются похожим образом, за исключением той массы, которую суют в глазные впадины тем, кто оставил их, а потом подобрал и сжёг в печи, у которой все собираются, чтобы обогреться. Сами по себе легковоспламеняющиеся предметы идут в реку с прочим мусором.

Мой первый урок на тему смерти был, когда заорал человек у меня под окнами на Войлочной Улице, и я побежал посмотреть — он там душил курицу, и когда я присмотрелся, обнаружил, что причина в том, что у курицы были черты лица этого мужика. Я заорал: “Ну и что, что вы похожи?” — а он так удивился, что убежал, но курицу унёс с собой.

Теперь, годы спустя, я понимаю, что курица на самом деле была всего лишь продолжением его тела, а он, впервые познав весь ужас такого положения, боролся против всего подобия, пытаясь избавиться от протуберанца.

Но тогда я отреагировал, как сопляк-сосунок, коим и был. Не было порядка ни в моих мыслях, ни на моём лице, когда я вошёл в казармы и оседлал сторожевого пса, приведя в возбуждение войска и спровоцировав волну ставок и оскорблений. Я слышал, один человек добавил выражение “святой” перед моим именем — а может, показалось. Надо сказать, это последнее, что мне было нужно во тьме, скажу я тебе.

Иногда в те ранние дни собиралась ярмарка, полная сомнамбулических клоунов, и пожирающих бороду мужиков, и горячих дамочек, флиртующих с собаками и избивающих работников. Один из этих клоунов украл коня, пришлось в него дважды выстрелить, чтобы он притормозил.

И был великан, которого подожгли дети. Когда он сгорел, от него остался беспорядочный скелет с плотской шкуркой и глазами тут и там — и удивительно, как быстро толпа потеряла интерес. Вокруг бесились языки пламени, как я уже говорил, и когда всё закончилось, я думаю, каждый захотел выпить или убить. Заигрывать с опасностью, так это называли.

Юркие собаки покинули место с виной, которую мы, человеческие существа, уже не способны испытывать.

В сквере монахи в клетке вопили самыми пронзительными голосами, пока не убедились, что остались в одиночестве, и тогда ударились в азартные игры. Кто-нибудь должен был сделать что-нибудь практичное. Но я не стал прятаться. Это от тех монахов я узнал про моего первого прародителя, Гибби. Его помнили за то, что он разрубил топором таблицы средневекового учёного — и ещё пытался подманить птиц с деревьев при помощи лука и стрелы.

— Я заставлю их уважать меня, если поможет мне Бог, — сказал он достаточно громко, чтобы Мэр выкрикнул мнение, противоречащее тенденции его действий. Мой предок был столь горд, что спрятал лицо за натянутой тетивой лука, пустил в полёт стрелу — прямо в доброе сердце Мэра. Всё, — и я имею в виду всё, — пошло прахом для его семьи в тёмные дни, последовавшие за этим. Товары терялись в тёмных проходах рядом с домиком Гибби, пока

ему не сообщили, что его привяжут в ветке, и там и оставят.

— Дерево ещё не дало побег, способный меня выдержать, — засмеялся он, тяжело дыша ртом, и умер на следующий день, пытаясь пнуть зевак с большой высоты.

Убийства в ту эпоху были обычным делом — па самом деле куда более обычным, чем сегодня. Доказанные преступления встречались куда реже, потому что чужие имели обыкновение жарить мясо и помещать под своды своих жабр. А попытка выкопать кости порождала только большие груды земли и красномордых, злых землекопов с лопатами и почти сломленным духом. Нет ничего хуже человека, который копал целый день напролёт, а нашёл только собственное отражение в грунтовых водах.

И вот, получив информацию от монахов, я уже готов уйти, но один из них схватил меня за руку, протиснув Своё варёное лицо сквозь прутья.

— Грех и святые дары, первозданный хаос погоды, змеи человеческой крови, наркотики великого мастера, спланированное поколение, бремя цыплят, утром всё, что ненавидит коп, просыпается и собирается толпой, и ни преступления не предпринято, чтобы успокоить ярость воображения. До тебя никто, вот так. И что ты сделал? Увильнул от заграждения фактов, развёл туристов, надул карту, раздвинул горизонт, как запертые на цепь ворота, твоя голова тугая, как внутри бейсбольного мяча, соседи съедены заживо. А те, кто не понимает, те говорят: отшлифуй преимущество, не требуй ничего, выгляди проще, исследуй поражение и рычи общественные поздравления. Суета машет голыми ветвями в чужом саду, на заднем фоне звёзды разгоняются, как племенные мухи. Но мы же знаем правду, а, парень? Тащи лягушек домой и высмаркивай тягучую соплю в собственную мать. Тяжело рань генерала Гранта в лицо, просто для начала. Твоему позвоночнику не нужны компромиссы — скоро ты войдёшь в полосу перманентных противоречий. Обещай мне, парень, что когда покинешь это место, твой план будет лучше, чем раньше.

Это был отвратительный шок, растянувшийся на годы во всех направлениях. Я забыл о нём до последнего мгновения.

Вернулся на следующий день. Морфиновое утро похоже на плащ, знаешь. Но игроков там уже не было. Мазок доллара и механический фонтан. Опустошённые газовые баллоны, покрывшиеся коркой. Приметы отшумевшего веселья, череп, оставленный на батуте.

И я подумал: “Части устаревают, это — капюшон с улыбкой, это — ниппели па машинах, это — норма, кто может её соблюдать?”

Внезапно выпал снег, сохраняя время.

Блеющие диссиденты окружили меня, когда я пытался уйти по тесным улочкам. Я пробился через чешую, дождём летящую из их глаз. Борьба с этим искажением была явно излишней, и я начал спотыкаться, дублёная шкура моего добродушия скручивалась, как бекон. Лихорадочные видения. Вздымающиеся кебабы истекают соусом саше. Таинственные дыры в небесной крыше. Война жуков, лязгающие сяжки. Львиный рык детей. Кишащее небо неуклюжих охранников. Голова разрывается, как гранат.

Доходила молва про шлюху, подрабатывающую чтением судьбы. Ужасные слухи. Рождённые с помощью костепилки. Подвал отвращения. Ни капли слюны. Решил разыскать её.

Держал тонкий нефритовый портрет Ли Освальда в кармашке за каждой щекой. Вот насколько серьёзно я подошёл к вопросу. И она меня не разочаровала. Каждый час сверялась с клоковолосой сморщенной головой на цепочке от часов. Взрывала динамитом рыбу, словно сама придумала эту игру. Нос из цемента. Что само по себе и неплохо, но он никогда не просыхал, и люди сжимали его в форму по собственному выбору, как будто это пластилин. Комната была филигранно отделана клапанами давления, кодексом молитв, плотскими телефонами, бартерными костями, грибовидными мочками ушей и точечными кольями.

— Во-первых, и во-главных, — сказала она. — Знаешь какие-нибудь языки?

— Тьму, — сказал я.

— Один язык.

— И безнравственность, немножко — едва хватает.

— Едва хватает безнравственности, — пробурчала она, записывая. — Отлично. Теперь возьми этот кинжал, закрой глаза и коснись носа.

— Кинжалом?

— Именно. Хорошо, очень хорошо. Вот платок. Ты когда-нибудь ел тапира?

— Тапира — нет…

— Уверяю, вкус отменный.

— Ясно.

— И как мы себя развлекаем? Гордо несём бремя алкоголя и изгоняем антагонистов из пустого воздуха, без сомнения.

— Как ты узнала?

— Я всё знаю. У меня есть проклятая пирексовая репродукция твоей задницы под колоколом в другой комнате.

— Прошу прощения?

— Гордость дома. Сразу после бумагорезательной машины.

- Да?

— Вернёмся к делам нашим скорбным, бодрячок.

Сколько ты знаешь о мире?

— Я считаю, что собаки большие, их чашки и чайные штуки — тоже.

— Хорошо, для начала ничуть не хуже других вариантов. Когда я была ребёнком, меня не могли и за уши оттащить от крови. Но люди взрослеют. Газ раздувает руки, и просыпается самоуверенность. Браслеты разделили меня и иссушили моё время — я подобна дереву, проигрывающему дуэль с дождём. Успокоенная каминным трофеем из панциря честолюбия. Ты знаешь, чего я до сих пор планирую добиться?

Я покачал головой.

— Всё вокруг станет съедобным — потому что я так сделаю. Мне не понадобится ничего сложнее совочка, заигрывающего барсука, десяти навыков, которыми я не обладаю, басни, прочитанной по памяти, конуры размером с авиационный ангар и говорящего бублика.

Единственной проблемой будут существительные, по причинам, которые ты осознаешь, когда тебе только их и останется осознать.

— И всё-таки, почему?

— Еда на этой планете не говорит, пока не заговоришь с ней первым — а в этот момент уже поздно. Тебе это кажется честным? Лично мне — нет. Вино замораживает ошибку, идеальное сохранение на пятьдесят лет, или даже дольше. Сам посмотри. — И она открыла пузырь холодильника, демонстрируя обивку из мотыльков и закрытые клапаны. Она ещё некоторое время произносила монолог о том, что жизнь — это процесс еже секундного энергичного сопротивления аннигиляции, и в то же время остаётся податливой.

— Весь мир — это высокая стена спасения, насмешливая капитуляция перед отвагой, разлитой по бутылкам. Я любила атомы настолько, что дала им пристанище — возможно, слишком сильно. Они были перспективами, с которыми, я чувствовала, мне придётся иметь дело. Но ты узнаешь, что большая часть горожан ругает свои способности и усиливает тревогу. Семьи улыбаются в долг, бедствия выдаются авансом, чтобы всё оставалось поверхностным, доверие сифону постижения иссыхает по их приговору. В книгах нет ничего, кроме рыбы, сокрытой в холоде моря, или ощущения звезды, трогающей космос. Плохо для бизнеса.

— Как есть.

— Зато не питает болезнь.

— Однако может. Воздух выходит из страниц, когда их закрывают, полки удушья гибнут, страдая.

— Это не одно и то же, парень. Надень пелерину и скажи им, что ты здесь — посмотришь на реакцию.

— У меня реакция будет.

— Я знаю, что будет.

“Если ждать ублюдков, они появятся”, — сказала она. Умная цыпочка — не объяснила, что случится, если не ждать, и скоро я это узнал.

И там я нашёл свой путь. Распахнул занавеси утра, чтобы увидеть, как мир покрывается слоем общества.

Проблема — единственное, что получается, если встать в дверях со штанами только на одной ноге. И именно голая нога, а не та, что в штанах, станет причиной проблемы. Вооружись ножом, друг мой, и опасайся полиции.