Суицидальные элементы

И пусть мое сердце выплеснется на власти — отдаленный смех

Воля практически подавлена.

— Осторожнее, джентльмены. Однажды я видел, как он играл в классики на потолке.

Я был слегка оглушен, но все-таки мог говорить, пусть даже и нес полный бред, пока они вдвоем волокли меня вниз по лестнице, в подвал.

— Твои этерические художества здесь не приветствуются, Касоларо.

Если бы я не был контужен, я бы просто пророс сквозь стену, просочился бы сквозь нее туманом, вышел бы через водосточный желоб, слился бы с каким-нибудь незнакомцем, а потом отделился бы — незаметно, без шума. Мы все это умеем и делали это не раз, наблюдая за тем, как комната рассыпается мерцающими созвездиями, пока стиральная машина меняет цикл. Может быть, у меня получилось бы и сейчас, но пока я раздумывал, меня уже привязали к вертикальной аура-стойке в дальнем конце помещения. Весь подвал представлял собой этерическую платформу. Из хранилища извлекли старый крест вознесения и водрузили на помост в форме кокона между двумя усилителями. Крест был хоть и древним, но достаточно эффективным блокиратором переноса — он удерживал объект в рассеянии и не давал ему сфокусировать силу. Принцип работы немного напоминает попытки петь низким голосом, когда голова запрокинута высоко-высоко. Электростатический разряд перекрыл этерические переходные шлюзы и выбросил меня назад в основной лонжерон. Было субботнее утро.

Огромная комната — сплошная пыль, ржавчина и вода на полу. В тени генератора — три фигуры. Локхарт, Касоларо и Древа, молодой техник и убийца из Доминантов. Я только-только собрался сказать что-нибудь умное, как вдруг, поднырнув под тяжелой каменной притолокой, на свет вышел Квинас. В своем белом кожаном плаще он выглядел свежим и энергичным, а его мертвые волосы были зализаны назад.

Похоже, они рассудили, что лучше уж поступиться принципами, чем пожертвовать своим теперешним положением. Я очень порадовался, что у меня ничего нет, ничего и никого — так что терять мне нечего, и мне не придется ни о чем жалеть. Я усмехнулся, но это было горькое веселье.

— Ну что, похоже, все в сборе. Так что получается? Вы все — трусы. Даже ты, Локхарт. А я тобой восхищался, как сын — отцом. Любил тебя, как отца. И что в итоге?

Локхарт смотрел в пол. Теперь все забыли, каким он был сильным когда-то, этот величественный старик. Он казался таким безобидным, пусть самодовольным и гордым, но все-таки безобидным, как библиотечный лев, но он умел изливать ледяное пламя одной силой мысли и останавливать время для более пристального изучения мгновений в призрачном эфире, в свете катодных лучей. Это он показал мне, как создавать этерический кокон, и эмалевый свет омывал его эктоплазменной инкапсуляцией. Это он дал мне надежду. А теперь он стоял, устремив взгляд вниз, с ужасно смущенным видом.

— Знаешь, о чем он думает, твой наставник? — спросил Кваинас. Ну да. Все правильно. Альбинос меня считывал. — Он думает о великой эпохе, о пропыленной справедливости в пространстве крови, насыщенной кислородом. Он стареет, но заводит часы, как будто его это не задевает. Ночь растет у него во рту.

Локхарт поднял голову и мрачно пробормотал:

— Если тебе больно, прости.

— Мне нельзя сделать больно.

— Путы-ограничители — это не игрушки, — продолжил Квинас, и молодой Древа у него за спиной улыбнулся. — Твои фантазии на тему святого Себастьяна обретают реальность, а у Касоларо встает.

— Давайте уже начинать, Чем быстрее начнем, тем быстрее закончим, — нахмурился Касоларо, явно не самый большой любитель театральных эффектов и остроумных бесед.

— Я очень неосторожно родился в Англии, — сказал я. — И я как-то не собираюсь исправлять эту ошибку и умирать здесь же, да еще с вашей помощью. — Мне было не очень понятно, почему они просто не залепили меня сигилами; почему не оставили меня умирать в герметичном гробу, ведь было бы проще запереть меня там и, образно выражаясь, спустить в канализацию.

Касоларо выступил вперед; вид у него был мрачнее мрачного. У него так и не развился вкус к оригинальным идеям. Может быть, потому что такие идеи никогда не приходили ему в голову.

— Ты не раздумывая убил троих моих людей.

— Ну да, я безусловный победитель по массовым убийствам. Причем исключительно из любви к искусству. И мне не нужен кокон для переноса, как этой твоей девочке-ассасинке, Касоларо. Летучие капсулы — это, блядь, для дилетантов, которые не могу заставить себя поверить, что точки входа — они везде. — Я давал им понять, что могу переноситься без подготовки и без всякого дополнительного снаряжения. Это было дурацкое хвастовство, согласен. То есть я был не в том положении, чтобы храбриться. — Первое, чему я научился. Честность — это голос, приемлемый при любых условиях.

Квинас хохотнул.

— Универсальный убийца цитирует избранные места из шаманского кодекса прямо с креста — очень забавно.

То, что они прикрутили к кресту — это было всего лишь тело, выбеленное спектральным ожогом и расплывчатыми шрамами. Мой дух высвободился из этого тела и спроецировался вовне, в гипермерное пространство, триангулированное информацией от сотен и сотен шаманов. Когда сталкиваешься с врагом, занимающим такую обширную область, начало его дефиниции отличается от конца. Наши лидеры просто подвесили нас — как белье на просушку.

— Этот все замечает, — хихикнул Квинас, подбирая мои мысли быстрее, чем нищий — мелочь. — Думаешь, случайность, что как раз в тот период, когда подавляющее большинство людей злится на бога и возмущается его деяниями, почти никто в бога не верит? Он пытается затаиться, он отрицает собственное существование. Если отделить его деяния от него самого, если он не всеведущий и вездесущий, если он не везде и не все, значит, наше желание его убить — это именно наше желание, а не его.

— То есть все объясняется просто. Вам страшно. Вы боитесь, что сильный враг разъярится. А вы что, хотите ему понравится? Чтобы он вас возлюбил?

Квинас саркастически процитировал:

— «Ненависть лишь умножает ненависть. Разозли ангела смерти — и ты дашь ему лишнюю пару крыльев».

Я улавливал легкие видения: зеленое, словно яблоко, небо, черно-розовая шахматная доска. Да, я мог бы остаться здесь — мумифицированный потенциал. Во мне была эта лень, что похожа на транс. То есть наш план будет благополучно похерен, и все вдруг начнут жить долго и счастливо?

— Как я понимаю, вы все просто в ужасе от нашего одноступенчатого миротворческого процесса. А состояние пойдет в наборе со всем остальным?

Касоларо возмутился.

— Ты — сосредоточие, ты — глаз бури и, в конечном итоге, сам определяешь свое состояние. Твоя память — ты только представь, с каким благоговением все будут ее рассматривать.

— Но при условии, что вы не ошиблись.

А вообще это был полный бред.

— Мы тут с вами разводим споры, как, блядь, в дискуссионном клубе. Обличаем небо, грозимся, как будто наши угрозы его проймут. А ему, между тем, глубоко фиолетово. Вы что, так и не поняли, что это — уже не теория? — Мой разум корчился, ни на что не способный, возле ограничителя — я видел себя, как я отгоняю его пинками. — Вы хоть понимаете, что как только вы снимете с меня блокировку, я пойду и сделаю, что собирался? По-настоящему? А вы, ребята, не припозднились ли, часом? Мы все загнаны в угол, взяты в скобки сравнений. Может быть, хватит уже чушь пороть? Вы, Доминанты, ослаблены, вы засохли — но вам хочется и Интернесинов прихватить с собой, чтобы если уж погибать, так всем вместе. Мы опустились до глупых интриг, мы колотим друг друга по головам в гостиничных номерах — глядя на нас, Первые Мистики-Ренегаты со стыда бы сгорели.

Первые шаманы — мистики-вероотступники и бунтари — строили соборы-обсерватории и тайные убежища, покрытые иглами собственных позвонков наподобие черных стрелок часов. И все эти праведные смерти, все эти жертвы — ради чего? Прожектор в трехмерной графике высветил только отсутствие.

— Ослаблены, — кисло скривился Касоларо. Это был уже не человек, а так — мешок, набитый цепями. — Нет, согласованы с нашим уровнем. А ты? Послушный своему разуму, увязший по самые уши, ты в итоге остался совсем один. И где ты теперь? Висишь на кресте. Твои примитивные расчеты, твоя наивность — они тебе не помогут. То, что ты творишь у себя в голове, ты творишь у себя в голове и не более того. Ты же слабый.

— Да, как вода.

— И там, в отеле, тебя ударили не Доминанты — это была твоя девочка, Мелоди.

И тут появилась Мелоди, силуэт в обрамлении дверного проема, как мысль о бегстве. Она вошла, держа в руках одну из моих старых книг, и увидела меня, приколоченного к кресту. А я еще думал, что прежде я был один. Я вспомнил гостиничный номер: горящие щеки Мелоди — как она прячет лицо в подушку, чтобы я не увидел. Люди считают, что предательству есть пределы, потому что они видят все в черно-белом свете. Слой за слоем, как луковица — кожа, череп, мозг, мысль. Шаблоны.

Квинас едва не подпрыгивал от восторга.

— Мучительно, правда? Страх перед ожидаемым и вероятным будущим.